I. Сознание и бессознательное
⇐ ПредыдущаяСтр 51 из 51
Поможем в ✍️ написании учебной работы
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

 

В этом вступительном разделе не будет сказано ничего нового, и нельзя избежать повторения того, о чем говорилось раньше.

Разделение психического на сознательное и бессознательное – это основная предпосылка психоанализа, и только благодаря ей он имеет возможность понять и подвергнуть научному исследованию патологические процессы душевной жизни, столь же повсеместные, сколь и важные. Иначе говоря, психоанализ не может помещать сущность психического в сознание, а должен рассматривать сознание как качество психического, которое может добавляться или не добавляться к другим качествам.

Если бы я мог представить себе, что все, кто интересуется психологией, прочтут написанное, то был бы готов и к тому, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первый шибболет[143] психоанализа. Большинству философски образованных людей идея психического, которое не является сознательным, столь недоступна, что кажется им абсурдной и опровергаемой простой логикой. Я думаю, это происходит только из-за того, что они никогда не изучали относящихся к этому феноменов гипноза и сновидения, которые – не говоря уже о патологических явлениях – вынуждают к такому пониманию. Однако их психология сознания также не способна решить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным – это прежде всего чисто описательный термин, который апеллирует к самому непосредственному и надежному восприятию. Далее, опыт показывает нам, что психический элемент, например представление, обычно не бывает сознательным в течение долгого времени. Характерно, скорее, то, что состояние сознания быстро проходит; представление, в данный момент сознательное, в следующее мгновение таковым уже не будет, но при известных, легко создаваемых условиях опять может стать сознательным. Каким оно было в промежутке, мы не знаем; мы можем сказать, что оно было латентным , имея в виду при этом, что оно все время было способно к осознанию . Если мы скажем, что оно было бессознательным , то тоже дадим верное описание. В таком случае это бессознательное совпадает с латентным и способным к осознанию. Впрочем, философы возразили бы нам: «Нет, термин “бессознательное” здесь неприменим; пока представление пребывало в состоянии латентности, оно вообще не было чем-то психическим». Но если бы мы стали уже здесь возражать им, то затеяли бы словесную перепалку, которая бы никакой пользы не принесла.

Однако к термину или понятию бессознательного мы пришли другим путем – через переработку опытных данных, в которых определенную роль играет душевная динамика . Мы узнали, то есть вынуждены были признать, что существуют интенсивные душевные процессы или представления – здесь прежде всего в расчет принимается количественный, то есть экономический, момент, – которые могут иметь такие же последствия для душевной жизни, как и другие представления, а также и такие последствия, которые опять-таки могут осознаваться как представления, но сами по себе они не осознаются. Нет необходимости повторять здесь подробно то, о чем уже и так часто говорилось. Достаточно будет сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утверждает, что такие представления не могут быть сознательными потому, что этому противодействует определенная сила, что в противном случае они могли бы стать осознанными и что тогда мы бы увидели, как мало они отличаются от прочих общепризнанных психических элементов. Эта теория становится неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодействующую силу и сделать данные представления осознанными. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением , а сила, вызвавшая и поддерживавшая вытеснение, во время аналитической работы ощущается нами как сопротивление .

Таким образом, понятие бессознательного мы получаем из учения о вытеснении. Вытесненное представляет для нас образец бессознательного. Но мы видим, что есть два вида бессознательного – латентное, но все же способное к осознанию, и вытесненное, которое сразу и само по себе сознательным стать не может. Наше понимание психической динамики не может не оказать влияния на терминологию и описание. Латентное содержание, бессознательное только в описательном, но не в динамическом смысле, мы называем предсознательным;  название «бессознательное»  мы ограничиваем динамически вытесненным бессознательным; таким образом, у нас теперь есть три термина: «сознательный» (СЗ),  «предсознательный» (ПСЗ)  и «бессознательный» (БСЗ),  смысл которых уже не является чисто описательным. Мы предполагаем, что ПСЗ  находится гораздо ближе к СЗ , чем БСЗ,  а раз БСЗ  мы назвали психическим, то с еще меньшими сомнениями поступим так и в случае латентного ПСЗ . Но не лучше ли нам оставаться в согласии с философами и не отделить ли ПСЗ,  как БСЗ,  последовательным образом от сознательного психического? Тогда философы предложили бы нам описать ПСЗ  и БСЗ  как два вида или две ступени психоидного, и согласие было бы установлено. Однако следствием этого были бы бесконечные затруднения при описании, а единственно важный факт, что эти психоиды почти во всех прочих пунктах совпадают с общепризнанным психическим, был бы оттеснен на задний план из-за предубеждения, возникшего в те времена, когда просто об этих психоидах или самого важного о них еще не знали.

Теперь мы можем удобно обращаться с тремя нашими терминами: СЗ, ПСЗ  и БСЗ , но только не будем забывать, что в описательном значении существуют два вида бессознательного, а в динамическом – только один. В некоторых случаях при описании этим различием можно пренебречь, но для других целей оно, разумеется, необходимо. Мы все же в целом привыкли к этой двойственности бессознательного и хорошо уживались с ней. Но избежать ее, насколько я вижу, нельзя; разделение на сознательное и бессознательное – это, в конце концов, вопрос восприятия, на который можно ответить «да» и «нет»; сам же акт восприятия не дает нам никаких сведений о том, по какой причине что-то воспринимается или не воспринимается. Нельзя жаловаться на то, что динамическое в своем проявлении находит только двусмысленное выражение.

Здесь заслуживает внимания недавняя перемена в критике бессознательного. Иные исследователи, признающие данные психоанализа, но не желающие признавать бессознательное, получают сведения, опираясь на тот неоспоримый факт, что и в сознании – как феномене – можно распознать целый ряд градаций интенсивности или отчетливости. Подобно тому, как есть сознательные процессы, которые очень ярки, резки, отчетливы, точно так же мы сталкиваемся и с другими, слабыми, едва заметными; а слабее всего сознаются именно те процессы, которые психоанализ хочет назвать неподходящим, по мнению критиков, словом «бессознательные». Но они все-таки тоже являются осознанными или находятся «в сознании», и их в полной мере можно сделать осознанными, если уделить им достаточно внимания.

Поскольку на решение в этом вопросе, зависящем либо от традиции, либо от эмоциональных моментов, можно повлиять аргументами, по этому поводу можно отметить следующее: указание на шкалу отчетливости сознания ни к чему не обязывает и имеет не большую доказательную силу, чем, например, аналогичные тезисы: «Существует множество градаций освещения – от самого резкого, слепящего света до приглушенного, слабого проблеска, следовательно, темноты вообще не бывает». Или: «Существуют разные степени жизненной силы, следовательно, смерти не бывает». Эти положения до некоторой степени могут быть не лишены смысла, но в практическом отношении они неприемлемы, как это тотчас становится очевидным, если захочется вывести из них определенные заключения, например: «Следовательно, свет зажигать не надо», или: «Следовательно, все организмы бессмертны». Далее, отнесением незаметного к категории сознательного достигается только то, что психическое вообще лишается своей единственной непосредственной достоверности. Сознание, о котором ничего не известно, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бессознательное душевное. И, наконец, такое приравнивание незаметного к бессознательному осуществлялось, очевидно, без учета динамических отношений, которые были определяющими для психоаналитического понимания. Ибо при этом остались неучтенными два факта; во-первых, то, что очень трудно уделить достаточно внимания такому незаметному – для этого требуются большие усилия; во-вторых, если это и удалось, то все, что прежде было незаметным, не узнается теперь сознанием, а довольно часто кажется ему совершенно чужим, противоположным и наотрез отвергается им. Таким образом, сведение бессознательного к мало заметному и незаметному – лишь производная предубеждения, для которого идентичность психического с сознательным раз и навсегда установлена.

Однако в ходе дальнейшей психоаналитической работы выясняется, что и эти различия недостаточны, неудовлетворительны в практическом отношении. Из наиболее важных ситуаций, которые свидетельствуют об этом, стоит выделить следующую как решающую. Мы сформировали у себя представление о связной организации душевных процессов в личности и называем эту организацию Я  личности. Это Я связано с сознанием, оно владеет подступами к системе подвижности, то есть к отводу возбуждений во внешний мир; это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы, которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений. От этого Я исходят также вытеснения, благодаря которым известные душевные стремления должны исключаться не только из сознания, но также из других областей влияния и действий. То, что было устранено вследствие вытеснения, противопоставляется в анализе Я, и перед анализом стоит задача устранить сопротивление, оказываемое Я изучению вытесненного. Во время анализа мы наблюдаем, что больной испытывает затруднения, когда мы ставим перед ним определенные задачи; его ассоциации отказывают, когда они должны приблизиться к вытесненному. В таком случае мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но он ничего об этом не знает, и даже когда по своему чувству неудовольствия он должен был догадаться, что теперь в нем действует сопротивление, он не может назвать его или указать на него. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и относится к нему, мы оказываемся в непредвиденной ситуации. В самом Я мы обнаружили нечто такое, что тоже является бессознательным, ведет себя прямо как вытесненное, то есть оказывает сильное воздействие, само при этом не осознаваясь, а для его осознания требуется особая работа. Следствием этого опыта для психоаналитической практики является то, что мы попадем в бесконечное множество неясностей и затруднений, если будем придерживаться привычных способов выражения и захотим, к примеру, свести невроз к конфликту между сознательным и бессознательным.

Исходя из наших представлений о структурных соотношениях душевной жизни, вместо этого противопоставления мы должны ввести другое: противопоставление между связным Я и отколовшимся от него вытесненным.

Однако следствия для нашего понимания бессознательного еще более значительны. Динамическое рассмотрение привело нас к первой корректировке, структурное понимание дает нам вторую. Мы видим, что БСЗ  не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное является БСЗ , но не все БСЗ  есть вытесненное. Также и часть Я – Бог весть, какая важная часть Я, – должна быть и, несомненно, является БСЗ . И это БСЗ  в Я не латентно в смысле ПСЗ,  иначе его нельзя было бы активизировать, не сделав СЗ,  а его осознание не доставляло бы таких больших трудностей. Таким образом, если мы видим необходимость постулировать наличие третьего, не вытесненного БСЗ , мы должны признать, что характер бессознательности теряет для нас значение. Он становится многозначным качеством, не допускающим далеко идущих и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее мы не должны пренебрегать им, так как в конце концов такое свойство, как сознательность или бессознательность, – единственный луч света в темном царстве глубинной психологии.

 

II. Я и Оно

 

В исследованиях патологии мы слишком односторонне сосредоточились на изучении вытесненного. Нам хотелось бы больше узнать о Я с тех пор, как мы знаем, что и Я может быть бессознательным в собственном смысле слова. Единственной точкой опоры при проведении наших исследований до сих пор был признак сознательности или бессознательности; в конце концов мы увидели, насколько он может быть многозначным.

Все наше знание всегда связано с сознанием. Также и с БСЗ  мы можем познакомиться, только делая его сознательным. Но постойте, как это возможно? Что значит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, на что должны для этого опереться. Мы говорили, что сознание – это поверхность  душевного аппарата, то есть в качестве функции мы отнесли его к некой системе, которая пространственно является первой по отношению к внешнему миру. Впрочем, пространственно не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического разделения. Эту воспринимающую поверхность необходимо принять за исходный пункт также и в нашем исследовании.

Сразу оговорим, что СЗ  все восприятия, приходящие извне (чувственные восприятия) и изнутри – то, что мы называем ощущениями и чувствами. Но как обстоит дело с теми внутренними процессами, которые мы – предварительно и неточно – можем назвать мыслительными процессами? Достигают ли эти процессы, происходящие где-то внутри аппарата как смещения психической энергии на пути к действию, поверхности, где возникает сознание? Или сознание доходит до них? Мы видим, что это одна из трудностей, которые возникают, когда всерьез собираешься применить пространственное, топическое  представление о душевном событии. Обе возможности в равной мере немыслимы, здесь должно быть что-то третье.

В другом месте я уже высказывал предположение, что действительное различие между БСЗ  и ПСЗ  представлениями (мыслями) состоит в том, что в первом случае материал остается неизвестным, тогда как в случае ПСЗ  представления добавляется связь со словесными представлениями . Здесь впервые предпринята попытка указать для систем ПСЗ  и БСЗ  признаки, отличные от отношения к сознанию. Следовательно, вопрос: «Каким образом что-то становится сознательным?» – целесообразнее задать в форме: «Каким образом что-то становится предсознательным?» И ответом было бы: «Через связь с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления – остатки воспоминаний, когда-то они были восприятиями и, как все остатки воспоминаний, могут снова становиться осознанными. Но прежде, чем мы продолжим обсуждать их природу, выскажем зародившуюся у нас новую мысль: сознательным может стать только то, что когда-то уже было СЗ  восприятием, и что, помимо чувств, стремится изнутри стать сознательным; оно должно совершить попытку перейти во внешние восприятия. Это становится возможным благодаря следам воспоминаний.

Мы полагаем, что остатки воспоминаний содержатся в системах, которые непосредственно соприкасаются с системой В (= восприятие) – СЗ , а потому их катексисы легко могут изнутри распространяться на элементы этой системы. Здесь сразу появляется мысль о галлюцинации, а также о том, что самое живое воспоминание всегда можно отличить и от галлюцинации, и от внешнего восприятия, но столь же быстро становится очевидным, что при воскрешении воспоминания в системе памяти сохраняются катексисы, тогда как не отличимая от восприятия галлюцинация, видимо, возникает тогда, когда катексис не только частично распространяется от следа воспоминания на В -элемент, но и полностью на него переходит.

Словесные остатки происходят в основном от акустических восприятий, и этим, так сказать, определяется особое чувственное происхождение системы ПСЗ . Зрительными компонентами словесного представления как вторичными, приобретенными благодаря чтению, можно пока пренебречь, равно как и двигательными образами слова, которые у всех людей за исключением глухонемых играют роль подкрепляющих знаков. Ведь слово, собственно говоря, – это остаток воспоминания об услышанном слове.

Мы не вправе забывать, например упрощения ради, о значении остатков оптических воспоминаний о предметах или отрицать, что осознание мыслительных процессов возможно через возвращение к зрительным остаткам, и многие люди, по-видимому, предпочитают такой способ. Представление о своеобразии этого зрительного мышления можно получить из изучения сновидений и исследования предсознательных фантазий, проведенного Я. Варендонком.[144] Мы узнаем, что при этом большей частью осознается только конкретный материал мысли, но отношениям, которые прежде всего характеризуют мысль, зрительного выражения дать нельзя. Следовательно, мышление в образах – это лишь весьма несовершенное осознание. Кроме того, оно ближе к бессознательным процессам, чем вербальное мышление, и, несомненно, в онто– и филогенетическом отношении древнее последнего.

Итак – возвращаясь к нашей аргументации, – если именно таков путь, по которому нечто само по себе бессознательное становится предсознательным, то на вопрос, каким образом нечто вытесненное мы делаем (пред) сознательным, следует ответить: создавая аналитической работой такие ПСЗ  промежуточные звенья. Таким образом, сознание остается на своем месте, но и БСЗ  не поднялось до СЗ .

Если отношение внешнего восприятия к Я совершенно очевидно, то отношение внутреннего восприятия к Я требует особого исследования. Из-за этого вновь возникает сомнение в том, действительно ли правильно относить все сознательное к поверхностной системе восприятие—сознание (В—СЗ ). Внутреннее восприятие дает ощущения о процессах, происходящих в самых разных, разумеется, также и в самых глубоких слоях душевного аппарата. Они мало известны, а их лучшим образцом можно считать ряд удовольствие—неудовольствие. Они являются более древними, более элементарными, чем ощущения, проистекающие извне, и могут возникать также в состояниях помутненного сознания. Об их большом экономическом значении и его метапсихологическом обосновании я уже говорил в другой работе. Эти ощущения имеют множественную локализацию, как и внешние восприятия, и могут поступать одновременно с разных сторон и при этом иметь разные, также и противоположные качества.

Ощущения с характером удовольствия не содержат в себе ничего императивного, и наоборот, это качество в высшей степени присуще ощущениям неудовольствия. Они требуют изменения, отвода, и поэтому мы истолковываем неудовольствие как повышение, а удовольствие как снижение энергетического катексиса. Если мы назовем то, что осознается как удовольствие или неудовольствие, количественно-качественно «другим» в душевном процессе, то возникает вопрос: может ли такое другое осознаваться на месте или его надо подвести к системе В ?

Клинический опыт свидетельствует о последнем. Он показывает, что это «другое» ведет себя словно вытесненный импульс. Оно может проявлять побудительные силы, при этом Я принуждения не замечает. Только сопротивление принуждению, задержка реакции отвода сразу же позволяет осознать это другое как неудовольствие. Подобно напряжению, вызванному потребностями, также и боль – нечто среднее между внешним и внутренним восприятием – может оставаться бессознательной; она ведет себя как внутреннее восприятие даже тогда, когда происходит от внешнего мира. Таким образом, остается верным, что чувства и ощущения также становятся сознательными только благодаря тому, что достигают системы В ; если переход прегражден, то они не возникают в виде ощущений, хотя соответствующее им «другое» в процессе возбуждения остается тем же. Упрощенно и не совсем правильно мы говорим в таком случае о бессознательных ощущениях,  придерживаясь аналогии с бессознательными представлениями,  которая не вполне обоснованна. Различие заключается в следующем: чтобы довести БСЗ  представление до СЗ , сначала нужно создать для него связующие звенья, тогда как для ощущений, передающихся непосредственно, необходимость в этом отпадает. Иными словами, различие между СЗ  и ПСЗ  в случае ощущений не имеет смысла, ПСЗ  здесь выпадает, ощущения бывают или сознательными, или бессознательными. Даже когда они связываются со словесными представлениями, они не обязаны им своим осознанием – они становятся сознательными непосредственно.

Теперь роль словесных представлений становится совершенно ясной. Благодаря их содействию внутренние мыслительные процессы превращаются в восприятия. Тем самым как будто подтверждается тезис: все знание происходит от внешнего восприятия. При гиперкатексисе мысли действительно воспринимаются словно извне и поэтому считаются верными.

После такого разъяснения отношений между внешним и внутренним восприятием и поверхностной системой В—СЗ  мы можем приступить к расширению своих представлений о Я. Мы видим, что оно исходит из системы В  как своего ядра и прежде всего охватывает ПСЗ , опирающееся на остатки воспоминаний. Но, как мы узнали, Я тоже бывает бессознательным.

Теперь, я думаю, мы получим большую пользу, если последуем инициативе одного автора, который напрасно по личным мотивам заверяет, что ничего общего со строгой высокой наукой не имеет. Я говорю о Г. Гроддеке, который постоянно подчеркивает, что то, что мы называем нашим Я, в основном ведет себя в жизни пассивно, и, по его выражению, нас «оживляют»  неизвестные, не поддающиеся управлению силы.[145] Все мы испытывали те же самые впечатления, хотя они и не овладевали нами настолько, что исключали все остальное, и мы должны отвести идее Гроддека надлежащее место в структуре науки. Я предлагаю воздать ей должное, обозначив инстанцию, исходящую из системы В , которая вначале бывает ПСЗ , понятием Я, а остальное психическое, в котором она продолжается и которое ведет себя как БСЗ , – по примеру Гроддека, – Оно.[146]

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого представления пользу для описания и понимания. Теперь индивид для нас – это психическое Оно, непознанное и бессознательное, на поверхности которого покоится Я, развившееся из системы В  как ядра. Если мы хотим дать графическое изображение, то можно добавить, что Я не охватывает Оно целиком, а только постольку, поскольку система В  образует его [Я] поверхность, то есть примерно так, как зародышевый диск расположен в яйце. Я не отделено строго от Оно и внизу с ним сливается.

Но и вытесненное сливается с Оно, являясь лишь его частью. Вытесненное отделено от Я только с помощью сопротивлений, сопровождающих вытеснение, и может сообщаться с ним через Оно. Мы сразу видим, что почти все разграничения, описанные нами на основании данных патологии, относятся только к – единственно нам известным – поверхностным слоям душевного аппарата. Мы могли бы представить эти отношения в виде рисунка, который служит лишь для наглядности изображения и не претендует на особое истолкование. Добавим только, что на Я как бы надет «слуховой колпак», причем, по свидетельству специалистов в области анатомии мозга, только на одну сторону, так сказать, набекрень.[147]

 

Легко убедиться, что Я – это часть Оно, измененная под непосредственным воздействием внешнего мира и при содействии В—СЗ , своего рода продолжение дифференциации поверхности. Я старается также донести до Оно влияния и намерения внешнего мира, стремится заменить принцип удовольствия, безраздельно властвующий в Оно, принципом реальности. Восприятие играет для Я такую же роль, какая в Оно отводится влечениям. Я репрезентирует то, что можно назвать разумом и рассудительностью, в противоположность Оно, содержащему страсти. Все это совпадает с общеизвестными популярными разграничениями, но такое утверждение также следует считать правильным только для усредненного или идеального случая.

Функциональная важность Я выражается в том, что в обычных условиях оно распоряжается доступом к подвижности. Так, по отношению к Оно Я похоже на всадника, который должен обуздать превосходящую по силе лошадь, с той только разницей, что всадник пытается это сделать собственными силами, а Я – взятыми взаймы. Это сравнение можно продолжить. Как и всадник, оно не хочет расстаться с лошадью, зачастую ему не остается ничего другого, как вести ее туда, куда хочется ей; так и Я обычно превращает волю Оно в действие, словно это была его собственная воля.

Помимо влияния системы В , на возникновение Я и его отделение от Оно, по-видимому, повлиял еще один момент. Собственное тело и прежде всего его поверхность – это как раз то место, из которого могут исходить одновременно внешние и внутренние восприятия. С помощью зрения оно воспринимается как другой объект, но на уровне осязания дает ощущения двоякого рода, одни из которых могут быть приравнены внутреннему восприятию. В психофизиологии было в достаточной мере объяснено, каким образом собственное тело выделяется из мира восприятий. Похоже, что боль при этом также играет определенную роль, а способ, которым человек при сопровождающихся болью заболеваниях получает знание о своих органах, является, пожалуй, прототипом того, как у него вообще возникает представление о собственном теле.

Я прежде всего телесно, оно представляет собой не только некое существо, имеющее поверхность, но и само есть проекция этой поверхности.[148] Если подыскать ему анатомическую аналогию, то скорее всего его можно идентифицировать с «человечком с мозгом «анатомов, который в коре мозга стоит на голове, вытягивает пятки кверху, глядит назад, а на левой стороне, как известно, у него находится речевая зона.

Отношению Я к сознанию неоднократно отдавалось должное, и все же здесь следует вновь описать некоторые важные факты. Привыкшие во все привносить социальную или этическую оценку, мы не удивимся, услышав, что кипение низших страстей происходит в бессознательном, но ожидаем, что душевные функции тем проще найдут надежный доступ к сознанию, чем выше они оцениваются. Однако здесь психоаналитический опыт нас разочаровывает. С одной стороны, у нас есть доказательства, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, обычно требующая напряженного размышления, может совершаться бессознательно, не доходя до сознания. Такие случаи не вызывают никаких сомнений, они происходят, например, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непосредственно после пробуждения знает решение трудной математической или иной задачи, над которой он тщетно бился накануне.

Однако гораздо более странное впечатление производит другой опыт. В ходе своих анализов мы узнаем, что есть люди, у которых самокритика и совесть, то есть чрезвычайно ценная работа души, являются бессознательными и оказывают чрезвычайно важное воздействие, будучи бессознательными; тот факт, что при анализе сопротивление остается бессознательным, – отнюдь не единственная ситуация такого рода. Но новый опыт, вынуждающий нас, несмотря на все критическое понимание, говорить о бессознательном чувстве вины , озадачивает нас еще больше и задает нам новые загадки, особенно если мы постепенно начинаем догадываться, что такое бессознательное чувство вины играет решающую в экономическом отношении роль в большом числе неврозов и создает сильнейшее препятствие на пути к выздоровлению. Если вернуться к нашей оценочной шкале, то мы должны сказать: не только самое глубокое, но и самое высокое в Я может быть бессознательным. Таким образом нам словно демонстрируется то, что мы ранее говорили о сознательном Я, а именно: прежде всего это телесное Я.

 

III. Я и Сверх-Я (Я-идеал)

 

Если бы Я было только частью Оно, изменившейся под влиянием системы восприятия, то есть представителем реального внешнего мира в психике, то все было бы просто. Но здесь добавляется нечто иное.

Мотивы, побудившие нас предположить наличие в Я еще одной ступени – дифференциации внутри самого Я, – которую можно назвать Я-идеалом  или Сверх-Я , уже были разъяснены в других местах. Эти мотивы обоснованны.[149] То, что эта часть Я имеет менее прочные отношения с сознанием, – новость, нуждающаяся в объяснении.

Здесь нам придется сделать небольшое отступление. Нам удалось разъяснить болезненные страдания при меланхолии благодаря предположению, что в Я восстанавливается утраченный объект, то есть объектный катексис заменяется идентификацией. Но тогда мы еще не понимали всего значения этого процесса и не знали, как часто он встречается и насколько он типичен. Позднее мы поняли, что такая замена играет важную роль в образовании Я и вносит существенный вклад в формирование того, что человек называет своим характером .

Изначально, в примитивной оральной фазе развития индивида, объектный катексис и идентификацию, пожалуй, не различить. Позднее можно только предположить, что объектные катексисы исходят из Оно, которое ощущает эротические стремления как потребности. Я, вначале пока еще слабое, получает знание об объектных катексисах, поддается им или пытается защититься от них через процесс вытеснения.

Если человеку приходится или становится необходимым покинуть такой сексуальный объект, то взамен нередко происходит изменение Я, которое, как и при меланхолии, следует описать как укрепление объекта в Я; дальнейшие подробности этой замены нам пока неизвестны. Возможно, благодаря такой интроекции, которая представляет собой своего рода регрессию к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Возможно, эта идентификация вообще и есть то условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае, этот процесс – особенно в ранних фазах развития – встречается очень часто, и мы можем предположить, что характер Я является осадком катексисов объектов, от которых пришлось отказаться, что он содержит историю этих объектных выборов. Разумеется, с самого начала следует допустить наличие шкалы сопротивляемости, то есть того, насколько характер человека отвергает или принимает эти влияния из истории выборов эротических объектов. Думается, что у женщин, имевших большой любовный опыт, легко можно выявить в чертах характера остатки их объектных катексисов. Надо учитывать также одновременность объектного катексиса и идентификации, то есть изменение характера еще до того, как произошел отказ от объекта. В этом случае изменение характера может оказаться более продолжительным, чем катексис объекта, и в известном смысле его законсервировать.

Согласно другой точке зрения, это преобразование выбора эротического объекта в изменение Я также представляет собой способ, благодаря которому Я может овладеть Оно и углубить свои отношения с ним, правда, ценой значительной уступчивости его переживаниям. Принимая черты объекта, Я, так сказать, навязывает себя Оно в качестве объекта любви, старается возместить Оно его потерю, говоря: «Смотри, ты можешь любить и меня, ведь я так похоже на объект».

Превращение объектного либидо в нарциссическое либидо, которое здесь происходит, очевидно, приводит к отказу от сексуальных целей, к десексуализации, то есть к своего рода сублимации. Более того, возникает вопрос, заслуживающий более подробного рассмотрения, а именно: не является ли это общераспространенным путем к сублимации, не совершается ли всякая сублимация при содействии Я, которое сначала превращает сексуальное объектное либидо в нарциссическое, чтобы затем, быть может, поставить ему другую цель?[150] Позднее мы еще обсудим вопрос, не может ли это превращение повлиять на судьбы влечений и по-другому, например, повлечь за собой расслоение различных слившихся друг с другом влечений.

Мы отклоняемся от цели, однако не можем не остановить свое внимание на какое-то время на объектных идентификациях Я. Если они берут верх, становятся слишком многочисленными, чересчур сильными и несовместимыми друг с другом, то можно ожидать патологического результата. Дело может дойти до расщепления Я, когда отдельные идентификации из-за сопротивлений изолируются друг от друга, и, возможно, тайна случаев так называемой множественной личности  как раз и заключается в том, что отдельные идентификации попеременно привлекают к себе сознание. Даже если до этого не доходит, все же возникает вопрос конфликтов между различными идентификациями, на которые распадается Я, – конфликтов, которые в конечном счете отнюдь не всегда можно охарактеризовать как патологические.

Какую бы форму ни приобрело последующее сопротивление характера влияниям отвергнутых объектных катексисов, воздействие первых идентификаций, произошедших в самом раннем возрасте, будет всеобщим и стойким. Это возвращает нас к возникновению Я-идеала, ибо за ним скрывается первая и самая важная идентификация индивида – идентификация с отцом в личное доисторическое время.[151] Она, по-видимому, не является следствием или результатом катексиса объекта, эта идентификация прямая, непосредственная и более ранняя, чем любой объектный катексис. Однако кажется, что выборы объекта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающиеся отца и матери, при нормальном ходе событий приводят к подобной идентификации и тем самым усиливают первичную идентификацию.

Тем не менее эти отношения настолько сложны, что возникает необходимость описать их подробнее. Эта сложность обусловлена двумя моментами – треугольной конструкцией эдиповых отношений и конституциональной бисексуальностью индивида.

Упрощенно формирование эдипова комплекса у ребенка мужского пола можно представить следующим образом: уже в самом раннем возрасте у него возникает в отношении матери объектный катексис, исходным пунктом которого является материнская грудь, и этот катексис служит образцовым примером выбора объекта по типу примыкания; отцом же мальчик овладевает посредством идентификации. Некоторое время два этих вида отношений существуют параллельно, пока в результате усиления сексуальных влечений к матери и понимания того, что отец представляет собой помеху для этих влечений, не возникает эдипов комплекс. Теперь идентификация с отцом приобретает оттенок враждебности и обращается в желание устранить отца, чтобы занять его место у матери. Отныне отношение к отцу становится амбивалентным; как будто амбивалентность, с самого начала содержавшаяся в идентификации, теперь стала явной. Амбивалентная установка к отцу и исключительно нежное объектное стремление к матери составляют у мальчика содержание простого, позитивного эдипова комплекса.

При разрушении эдипова комплекса объектный катексис матери должен быть устранен. Вместо него могут произойти две вещи: либо возникнет идентификация с матерью, либо усилится идентификация с отцом. Последний исход мы обычно рассматриваем как более естественный, он позволяет в известной мере сохранить нежное отношение к матери. Таким образом, благодаря крушению эдипова комплекса укрепилась бы мужественность в характере мальчика. Совершенно аналогичным образом эдипова установка маленькой девочки может вылиться в усиление ее идентификации с матерью (или возникновение таковой), которая определяет женские черты характера ребенка.

Эти идентификации не соответствуют нашему ожиданию, ибо они не вводят в Я потерянный объект; но и такой результат тоже бывает, причем у девочек его наблюдать проще, чем у мальчиков. Из анализа очень часто можно узнать, что маленькая девочка, вынужденная отказаться от отца как объекта любви, проявляет теперь свою мужественность и идентифицируется не с матерью, а с отцом, то есть с потерянным объектом. При этом очевидно, что многое зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, разрешение эдиповой ситуации в идентификации с отцом или матерью у обоих полов зависит, по-видимому, от относительной силы соответствующих задатков. Это один из способов, которым бисексуальность вмешивается в судьбу эдипова комплекса. Еще более важен другой способ. А именно: создается впечатление, что простой эдипов комплекс вообще не является наиболее распространенным; скорее, он соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая, однако, довольно часто остается оправданной на практике. Чаще всего в ходе тщательного исследования выявляется более полный  эдипов комплекс, который бывает двоякого рода – позитивным и негативным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка; то есть мальчику не только присущи амбивалентная установка по отношению к отцу и продиктованный нежными чувствами объектный выбор матери, но вместе с тем он ведет себя как девочка – проявляет нежную женскую установку по отношению к отцу и соответствующую ревниво-враждебную – к матери. Из-за этого вмешательства бисексуальности становится очень сложно проследить отношения между примитивными выборами объекта и идентификациями и еще труднее – доходчиво описать их. Возможно также, что амбивалентность, выявленную в отношении к родителям, следовало бы целиком свести к бисексуальности, и что она не возникает, как я описывал выше, из идентификации вследствие установки соперничества.

Я думаю, мы поступим правильно, допустив существование полного эдипова комплекса вообще и у невротиков особенно. Далее, аналитический опыт показывает, что во множестве случаев та или иная составная часть его исчезает, не оставляя заметных следов; в результате получается ряд, на одном конце которого находится нормальный, позитивный, а на другом конце – обратный, негативный эдипов комплекс, средние же звенья отображают полную форму комплекса с неодинаковым участием обоих компонентов. При разрушении эдипова комплекса четыре содержащихся в нем стремления будут сочетаться таким образом, что из них получится одна идентификация с отцом и одна – с матерью. Идентификация с отцом удержит материнский объект позитивного комплекса и одновременно заменит отцовский объект обратного комплекса; нечто подобное происходит при идентификации с матерью. В различной силе выражения обеих идентификаций отразится неравенство обоих половых задатков.

Таким образом, можно предположить, что самый общий итог сексуальной фазы, в которой властвует эдипов комплекс, – это отражение в Я этих двух каким-то образом согласованных между собой идентификаций. Это изменение Я сохраняет свое особое положение, оно противостоит другому содержанию Я в качестве Я-идеала или Сверх-Я.

Однако Сверх-Я – это не просто осадок первых выборов объекта со стороны Оно, Сверх-Я имеет также значение энергичной реакции против них. Его отношение к Я не исчерпывается призывом «Ты должен  быть таким же (как отец)», оно включает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь  быть, то есть ты не вправе делать всего, что делает отец; кое-что остается только за ним». Эта двойственность Я-идеала объясняется тем, что Я-идеал использовался для вытеснения эдипова комплекса, более того, своим возникновением он как раз и обязан такому повороту. Очевидно, вытеснение эдипова комплекса было непростой задачей. Поскольку родители, особенно отец, воспринимаются как помеха осуществлению эдиповых желаний, инфантильное Я укрепилось, чтобы совершить это вытеснение, создав само в себе такое же препятствие. В известной мере эти силы были заимствованы им у отца, и это заимствование представляет собой акт, имеющий чрезвычайно важные последствия. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс, чем стремительнее (под влиянием авторитета, религиозного учения, образования и чтения) происходило его вытеснение, тем строже Сверх-Я позднее будет повелевать Я в виде совести, возможно, в виде бессознательного чувства вины. Откуда оно черпает силы для такого господства, откуда берется его принудительный характер, выражающийся в форме категорического императива, – на этот счет я позже выскажу одно предположение.

Еще раз рассмотрев описанное здесь возникновение Сверх-Я, мы должны будем признать, что оно является результатом влияния двух в высшей степени важных биологических факторов – длительной беспомощности и зависимости человека в детстве и наличия у него эдипова комплекса, который мы свели к прерыванию либидинозного развития в латентный период и, таким образом, к двухфазному началу  сексуальной жизни у человека.[152] Согласно психоаналитической гипотезе, последняя, по-видимому, специфически человеческая особенность предстает как унаследованное в ходе культурного развития качество, к возникновению которого привел ледниковый период. Таким образом, в отделении Сверх-Я от Я нет ничего случайного, оно отражает самые важные черты индивидуального развития и развития вида; более того, придавая влиянию родителей устойчивое выражение, оно увековечивает существование факторов, которым обязано своим происхождением.

Психоанализ бесчисленное количество раз упрекали в том, что ему нет дела до высшего, морального, надличного в человеке. Этот упрек был несправедлив вдвойне – и в историческом, и в методическом отношении. Во-первых, потому, что моральным и эстетическим тенденциям в Я с самого начала приписывался импульс к вытеснению; во-вторых, потому, что никто не хотел признавать, что психоаналитическое исследование не могло выступить как философия, с полной и завершенной научной системой, а должно было шаг за шагом прокладывать себе путь к пониманию душевных проблем посредством аналитического разбора нормальных и анормальных феноменов. Нам не нужно было разделять трепетное беспокойство о наличии высшего в человеке, пока мы должны были заниматься изучением вытесненного в душевной жизни. Теперь, осмелившись приступить к анализу Я, мы можем ответить всем тем, кто, испытав потрясение своего нравственного сознания, сетовал, что должно же быть в человеке высшее существо: «Разумеется, и это высшее существо – Я-идеал или Сверх-Я, репрезентация нашего отношения к родителям. Будучи маленькими детьми, мы знали этих высших существ, восхищались ими, боялись их, а позднее приняли в самих себя».

Таким образом, Я-идеал представляет собой наследие эдипова комплекса и вместе с тем выражение сильнейших побуждений Оно и важнейших судеб его либидо. Создав такой идеал, Я одолело эдипов комплекс и одновременно подчинило себя Оно. В то время как Я, в сущности, – это репрезентант внешнего мира, реальности, то Сверх-Я противостоит ему как поверенный внутреннего мира, Оно. Конфликты между Я и идеалом в конечном счете будут отражать – к этому мы теперь уже подготовлены – противоположности реального и психического, внешнего мира и мира внутреннего.

То, что биология и судьбы человеческого вида создали и оставили после себя в Оно, перенимается Я благодаря образованию идеала и индивидуально заново в нем переживается. В силу самой истории своего образования Я-идеал имеет самую тесную связь с тем, что было приобретено индивидом в филогенезе, его архаическим наследием. То, что в отдельной душевной жизни относилось к самым глубоким слоям, благодаря образованию идеала становится наивысшим в душе человека в значении наших оценок. Однако было бы напрасным трудом стараться локализовать Я-идеал хотя бы аналогичным образом, как Я, или подогнать его под одно из тех сравнений, с помощью которых мы пытались изобразить отношения между Я и Оно.

Легко показать, что Я-идеал удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляются к высшему существу в человеке. В качестве замены стремления к отцу оно содержит в себе зародыш, из которого образовались все религии. Суждение о собственной несостоятельности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое ссылается страстно верующий. В ходе дальнейшего развития роль отца продолжали играть учителя и авторитеты; их заветы и запреты сохранили свою власть в Я-идеале и теперь осуществляют моральную цензуру в виде совести. Напряженные отношения между требованиями совести и поступками Я ощущаются как чувство вины . Социальные чувства основаны на идентификациях с другими людьми, возникающих из-за сходства Я-идеала.

Религия, мораль и социальное чувство – эти главные содержания высшего в человеке[153] – первоначально составляли единое целое. Согласно гипотезе, изложенной в работе «Тотем и табу», филогенетически они были приобретены на основе отцовского комплекса; религия и моральные ограничения – благодаря преодолению собственно эдипова комплекса, социальные чувства – в силу необходимости преодолеть сохранявшееся соперничество между представителями молодого поколения. Во всех этих моральных приобретениях мужской пол, по-видимому, шел во главе; перекрестное наследование сделало их также достоянием женщин. И сегодня социальные чувства у отдельного человека по-прежнему возникают как надстройка над импульсами ревнивого соперничества между сестрами и братьями. Поскольку враждебные побуждения нельзя удовлетворить, возникает идентификация с первоначальным соперником. Наблюдения за умеренными гомосексуалистами подтверждают предположение, что и эта идентификация представляет собой замену основанного на нежных чувствах выбора объекта вместо агрессивно-враждебной установки.

Однако с упоминанием филогенеза возникают новые проблемы, от разрешения которых хотелось бы осторожно уклониться. Но ничего не поделаешь, следует отважиться на попытку ответа, даже если опасаешься, что она разоблачит недостаточность всех наших усилий. Вопрос таков: кто в свое время приобрел религию и нравственность на основе отцовского комплекса – Я первобытного человека или его Оно? Если это было Я, то почему мы не говорим просто о наследовании в Я? Если это было Оно, то как это согласуется с характером Оно? Или, может быть, нельзя переносить дифференциацию на Я, Сверх-Я и Оно на такие ранние времена? Или надо честно признаться, что все представление о процессах Я ничего не дает для понимания филогенеза и неприменимо к нему?

Ответим сначала на то, на что ответить проще всего. Дифференциацию на Я и Оно мы должны признать не только у первобытных людей, но и у гораздо более простых живых существ, поскольку она является необходимым выражением влияния внешнего мира. Возникновение Сверх-Я мы только что вывели из тех переживаний, которые привели к тотемизму. Вопрос о том, кому достались те знания и приобретения – Я или Оно, – вскоре отпадает сам собой. Следующее соображение говорит нам, что Оно не может пережить или испытать внешнюю судьбу, кроме как через Я , которое замещает у него внешний мир. Однако о прямом наследовании в Я  все же говорить нельзя. Здесь открывается пропасть между реальным индивидом и понятием вида. Кроме того, нельзя слишком жестко подходить к различию между Я и Оно, нельзя забывать, что Я представляет собой наиболее дифференцированную часть Оно. Сначала кажется, что переживания Я оказываются потерянными для наследования, но если они достаточно часто и интенсивно повторяются у многих следующих друг за другом поколений людей, то они, так сказать, превращаются в переживания Оно, впечатления которых закрепляются благодаря наследованию. Таким образом, наследственное Оно заключает в себе остатки бесчисленных существований Я, и когда Я черпает свое Сверх-Я из Оно, оно, пожалуй, лишь вновь обнаруживает более давние формы Я, их воскрешая.

Из истории возникновения Сверх-Я становится понятным, что ранние конфликты Я с объектными катексисами Оно могут продолжаться в конфликтах с их наследником – Сверх-Я. Если Я плохо удается преодоление эдипова комплекса, то его проистекающий из Оно энергетический катексис вновь проявляется в реактивном образовании Я-идеала. Тесная связь этого идеала с БСЗ  импульсами влечений позволяет разгадать загадку, почему сам идеал большей частью может оставаться бессознательным, недоступным для Я. Борьба, бушевавшая в более глубоких слоях и не прекратившаяся в результате быстрой сублимации и идентификации, продолжается, как на картине Каульбаха «Битва гуннов», в более высокой сфере.[154]

 

IV. Два вида влечений

 

Мы уже говорили, что, если разделение нами психического существа на Оно, Я и Сверх-Я означает шаг вперед в нашем познании, то оно должно также стать средством более глубокого понимания и лучшего описания динамических отношений душевной жизни. Мы уже также выяснили, что Я находится под особым влиянием восприятия, и в целом можно сказать, что восприятия имеют для Я то же значение, что и влечения для Оно. Но при этом Я подвергается воздействию влечений точно так же, как и Оно; ведь Я – это лишь наиболее модифицированная часть Оно.

Недавно я изложил свои представления о влечениях; я буду здесь их придерживаться, и они будут положены в основу дальнейшего обсуждения. Я говорил, что следует различать два вида влечений, одни из которых – сексуальные влечения,  или эрос,  – гораздо более очевидны и более доступны изучению. Они охватывают не только ничем не стесненное сексуальное влечение как таковое и производные от него целезаторможенные и сублимированные импульсы влечения, но и влечение к самосохранению, которое мы должны приписать Я и которое мы в начале аналитической работы с полным основанием противопоставили сексуальным объектным влечениям. Рассмотрение второго вида влечений было сопряжено для нас с трудностями; в конце концов мы пришли к тому, чтобы рассматривать садизм в качестве его репрезентантов. На основе теоретических рассуждений, опирающихся на биологию, мы выдвинули гипотезу о существовании влечения к смерти,  перед которым стоит задача привести органическое живое в безжизненное состояние, тогда как эрос преследует цель усложнить жизнь путем объединения рассеянных частиц живой субстанции и, разумеется, сохранить ее при этом. Оба влечения ведут себя в самом строгом смысле слова консервативно, стремясь восстановить состояние, нарушенное возникновением жизни. Таким образом, возникновение жизни стало причиной продолжения жизни и вместе с тем стремления к смерти, а сама жизнь – борьбой и компромиссом между двумя этими стремлениями. Вопрос о происхождении жизни остается космологическим, а на вопрос о цели и назначении жизни можно дать дуалистический  ответ.

Каждому из этих двух видов влечений присущ особый физиологический процесс (синтез и распад), в каждой части живой субстанции действуют оба влечения, но все же в неравных пропорциях, и поэтому одна субстанция может стать основным представителем эроса.

Пока совершенно невозможно представить себе, каким образом влечения обоих этих видов соединяются, смешиваются, образуют друг с другом сплавы; но гипотеза о том, что это происходит регулярно и в больших масштабах, в нашем контексте неопровержима. В результате соединения элементарных одноклеточных организмов и превращения их в многоклеточные живые существа удалось нейтрализовать влечение к смерти отдельной клетки и при помощи особого органа отвести деструктивные импульсы во внешний мир. Этим органом была мускулатура, а влечение к смерти – вероятно, все же только частично – выразилось в виде деструктивного влечения,  направленного против внешнего мира и других живых существ.

Если мы приняли представление о смешении двух видов влечений, то напрашивается также мысль о возможности – более или менее полного – их расслоения . Садистский компонент сексуального влечения можно рассматривать как классический пример целесообразного смешения влечений, а садизм , ставший самостоятельным, то есть перверсию, – как образец расслоения, правда, не доведенного до крайности. В таком случае нам становится понятной огромная область фактов, которая в таком свете еще не рассматривалась. Мы узнаем, что деструктивное влечение  регулярно служит эросу в целях разрядки, догадываемся, что эпилептический приступ представляет собой продукт и признак расслоения влечений, и начинаем понимать, что среди последствий многих тяжелых неврозов, например невроза навязчивых состояний, особое внимание должно быть уделено расслоению влечений и проявлению влечения к смерти. Обобщая это, мы хотели бы предположить, что сущность регрессии либидо, например, от генитальной к анально-садистской фазе, основывается на расслоении влечений, и, наоборот, условие прогресса от ранней к окончательной генитальной фазе – добавление эротических компонентов. Возникает также вопрос, не следует ли понимать регулярно встречающуюся амбивалентность,  усиление которой мы так часто обнаруживаем при конституциональной предрасположенности к неврозу, как результат расслоения; но только она настолько исконна, что ее следует рассматривать, скорее, как не произошедшее смешение влечений.

Разумеется, нас будут интересовать вопросы, нельзя ли найти содержательные отношения между предполагаемыми образованиями Я, Сверх-Я и Оно, с одной стороны, и двумя видами влечений – с другой; далее, можем ли мы указать принципу удовольствия, господствующему над душевными процессами, прочную позицию в отношении обоих видов влечений и психических дифференциаций. Но прежде чем мы приступим к обсуждению этого вопроса, необходимо покончить с одним сомнением, направленным против самой постановки проблемы. Хотя в существовании принципа удовольствия нет никаких сомнений, а разделение Я основано на клинических фактах, разграничение двух видов влечений не кажется достаточно надежным, и, возможно, факты клинического анализа откажутся от своих притязаний.

Такой факт, видимо, существует. Для противоположности между двумя видами влечений мы можем ввести полярность любви и ненависти. Ведь репрезентацию эроса нам найти несложно, и наоборот, мы очень довольны, что для труднопостижимого влечения к смерти можем указать представителя в деструктивном влечении, путь которому показывает ненависть. Клинические наблюдения свидетельствуют о том, что ненависть не только на удивление регулярно сопровождает любовь (амбивалентность), не только зачастую предшествует ей в человеческих отношениях, но также и о том, что ненависть при разнообразных условиях превращается в любовь, а любовь – в ненависть. Если это превращение представляет собой нечто большее, чем просто временная последовательность, то есть чередование, то становится очевидным, что такое основополагающее различие, как между эротическими влечениями и влечениями к смерти, предполагающее противоположно протекающие физиологические процессы, оказывается лишенным почвы.

Тот случай, когда одного и того же человека сначала любят, а затем ненавидят, или наоборот, если он дал к этому поводы, к нашей проблеме, очевидно, не относится. Равно как и другой случай, когда еще не проявившаяся влюбленность сначала выражается как враждебность и склонность к агрессии, ибо при объектном катексисе мог предшествовать деструктивный компонент, а затем к нему добавился эротический. Но нам известны многие случаи из психологии неврозов, в которых гипотеза о превращении напрашивается сама собой. При paranoia persecutoria [155] больной известным образом защищается от слишком сильной гомосексуальной привязанности к определенному человеку, в результате чего этот самый любимый человек становится преследователем, против которого направлена зачастую опасная агрессия больного. Мы вправе заключить, что в предшествующей фазе любовь превратилась в ненависть. При возникновении гомосексуальности, но также десексуализированных социальных чувств, как совсем недавно показало аналитическое исследование, существуют порождающие склонность к агрессии сильные чувства соперничества, и только после их преодоления ранее ненавидимый объект становится любимым или предметом идентификации. Возникает вопрос, можно ли предполагать в этих случаях непосредственное превращение ненависти в любовь. Ведь речь здесь идет о чисто внутренних изменениях, к которым изменившееся поведение объекта непричастно.

Однако аналитическое исследование процесса при паранойяльном превращении знакомит нас с возможностью существования другого механизма. При нем с самого начала существует амбивалентная установка, и превращение совершается путем реактивного смещения катексиса, когда эротический импульс лишается энергии и передается враждебной энергии.

Не совсем то же самое, но нечто похожее происходит при преодолении враждебного соперничества, ведущем к гомосексуализму. Враждебная установка не имеет перспектив получить удовлетворение, поэтому – по экономическим мотивам – она сменяется любовной установкой, которая предоставляет больше шансов на удовлетворение, то есть возможностей для отвода. Таким образом, ни в одном из этих случаев нам не следует предполагать, что происходит непосредственное превращение ненависти в любовь, которое было бы несовместимо с качественным различием обоих видов влечений.

Однако мы замечаем, что, рассматривая этот другой механизм превращения любви в ненависть, мы невольно сделали другое предположение, заслуживающее того, чтобы его огласили. Мы рассудили так, как будто в душевной жизни – неизвестно, в Я или в Оно, – существует некая перемещаемая энергия, которая, будучи сама по себе индифферентной, может присоединиться к качественно дифференцированному эротическому или деструктивному импульсу и усилить его общий катексис. Без предположения о такой способной к смещению энергии мы вообще обойтись не можем. Вопрос только в том, откуда она берется, кому она принадлежит и что она означает.

Проблема качества импульсов влечений и их сохранения при различных судьбах влечений пока еще далеко не прояснена и в настоящее время едва разработана. В парциальных сексуальных влечениях, особенно хорошо доступных наблюдению, можно установить некоторые процессы, вписывающиеся в те же рамки; например, то, что парциальные влечения в известной степени сообщаются друг с другом, что влечение, проистекающее из особого эрогенного источника, может отдавать свою интенсивность для усиления парциального влечения из другого источника, что удовлетворение одного влечения заменяет удовлетворение другого и т. п., и это должно придать нам смелость, чтобы выдвинуть гипотезы определенного рода.

В данной дискуссии я тоже могу предложить только гипотезу, но не доказательство. Представляется вполне вероятным, что эта способная к смещению и индифферентная энергия, действующая, пожалуй, в Я и в Оно, происходит из запаса нарциссического либидо, то есть является десексуализированным эросом. Ведь эротические влечения вообще кажутся нам более пластичными, более способными к отклонению и смещению, чем деструктивные влечения. В таком случае без натяжки можно далее предположить, что это способное к перемещению либидо трудится на службе принципа удовольствия, чтобы избежать застоя и облегчить отвод. При этом нельзя не заметить некоторого безразличия к тому, каким путем происходит отвод, если он вообще происходит. Мы знаем эту черту как характерную для процессов катексиса в Оно. Она встречается при эротических катексисах, при этом в отношении объекта развивается своеобразное равнодушие, особенно при переносах в анализе, которые должны совершаться, не важно, на какого именно. Недавно Ранк [1913] привел прекрасные примеры того, как невротические реакции мести направляются не на того человека. При таком поведении бессознательного вспоминается забавный анекдот о том, как пришлось повесить одного из трех деревенских портных, потому что единственный в деревне кузнец совершил преступление, заслуживающее смертной казни. То есть наказание должно быть в любом случае, даже если человек невиновен. На такое же свободное обращение мы впервые обратили внимание при смещениях первичного процесса в работе сновидения. Как здесь объекты, так в интересующем нас случае пути отвода принимаются во внимание лишь во вторую очередь. Настаивать на большей точности в выборе объекта, а также пути отвода – это было бы похоже на Я.

Если эта энергия смещения представляет собой десексуализированное либидо, то ее можно назвать также сублимированной,  ибо она по-прежнему придерживалась бы главной цели эроса – соединять и связывать, служа установлению того единства, которым (или стремлением к которому) характеризуется Я. Если мы включим мыслительные процессы в широком смысле слова в эти смещения, то это значит, что и мыслительная работа совершается благодаря сублимации эротической энергии.

Здесь мы снова сталкиваемся с ранее упомянутой возможностью того, что сублимация регулярно происходит при содействии Я. Мы помним и другой случай, когда это Я осуществляет первые и, разумеется, также более поздние объектные катексисы Оно благодаря тому, что принимает в себя их либидо и связывает с изменением Я, вызванным идентификацией. Конечно, с этим превращением [эротического либидо] в либидо Я связан отказ от сексуальных целей – десексуализация. Во всяком случае, так мы получаем представление об одной важной функции Я в его отношении к эросу. Таким способом овладевая либидо объектных катексисов, выставляя себя единственным объектом любви, Я десексуализирует или сублимирует либидо Оно, действует вопреки намерениям эроса, начинает служить импульсам враждебных влечений. Я приходится примириться с другой частью объектных катексисов Оно, так сказать, соучаствовать. О другом возможном следствии этой деятельности Я мы поговорим позднее.

Тут необходимо сделать важное дополнение к теории нарцизма. В самом начале все либидо скапливается в Оно, в то время как Я пока еще лишь формируется или слабо. Оно направляет часть либидо на эротические объектные катексисы, после чего усилившееся Я пытается овладеть этой частью либидо и навязать себя Оно в качестве объекта любви. Таким образом, нарцизм Я является вторичным, лишенным объектов.

Снова и снова опыт показывает нам, что импульсы влечений, которые нам удается проследить, раскрываются как производные эроса. Если бы не было представлений, изложенных в работе «По ту сторону принципа удовольствия», и в конечном счете идеи о садистских дополнениях к эросу, то нам было бы трудно придерживаться основной дуалистической концепции. Но поскольку мы вынуждены это сделать, у нас должно возникнуть впечатление, что влечения к смерти в основном безмолвны, а шум жизни большей частью исходит от эроса.[156]

А борьба против эроса! Невозможно отказаться от мысли, что принцип удовольствия служит для Оно компасом в борьбе против либидо, которое создает помехи течению жизни. Если в жизни господствует принцип константности (в понимании Фехнера), который тогда должен бы быть соскальзыванием в смерть, то именно требования эроса, сексуальных влечений, в виде потребностей, обусловленных влечениями, препятствуют понижению уровня и создают новое напряжение. Оно, руководствуясь принципом удовольствия, то есть восприятием неудовольствия, защищается от них разными способами. Сначала – как можно быстрее уступая требованиям недесексуализированного либидо, следовательно, борясь за удовлетворение непосредственных сексуальных стремлений. И в гораздо больших масштабах – избавляясь от сексуальных субстанций в одной из форм такого удовлетворения, в которой соединяются все частичные требования, причем эти сексуальные субстанции представляют собой, так сказать, насыщенные носители эротического напряжения. Выброс сексуальных веществ в половом акте в известной степени соответствует разделению сомы и зародышевой плазмы. Отсюда сходство состояния после полного сексуального удовлетворения с умиранием, а у низших животных – совпадение смерти с оплодотворением. Эти существа умирают при размножении, поскольку после исключения эроса в результате удовлетворения влечение к смерти получает свободу действия для осуществления своих замыслов. Наконец, Я, как мы уже знаем, облегчает Оно работу преодоления, сублимируя компоненты либидо как такового и его цели.

 

V. Зависимости Я

 

Пусть сложность и хитросплетения материала послужат оправданием, что ни один из подзаголовков не совпадает полностью с содержанием главы и что мы снова и снова возвращаемся к пройденному, собираясь изучать новые связи.

Так, мы уже не раз говорили, что Я большей частью образуется из идентификаций, которые сменяют утраченные катексисы Оно; что первые из этих идентификаций постоянно ведут себя как особая инстанция в Я, в виде Сверх-Я противопоставляют себя Я, тогда как позднее окрепшее Я может проявлять большую устойчивость к таким влияниям, обусловленным идентификациями. Сверх-Я обязано своим особым положением в Я (или по отношению к Я) – моменту, который следует оценить с двух сторон; во-первых, это первая идентификация, которая произошла, пока Я еще было слабым, во-вторых, Сверх-Я оно является наследником эдипова комплекса и, следовательно, ввело в Я самые величественные объекты. К более поздним изменениям Я оно в известной мере относится так, как первичная сексуальная фаза детства – к дальнейшей сексуальной жизни после пубертата. Будучи доступным всем более поздним влияниям, Сверх-Я, тем не менее, на протяжении всей жизни сохраняет характер, полученный вследствие своего происхождения от отцовского комплекса, то есть способность противопоставлять себя Я и справляться с ним. Сверх-Я – это памятник былой слабости и зависимости Я, и оно продолжает властвовать также над зрелым Я. Подобно тому, как ребенок был вынужден повиноваться своим родителям, точно так же Я подчиняется категорическому императиву своего Сверх-Я.

Однако происхождение от первых объектных катексисов Оно и, следовательно, от эдипова комплекса означает для Сверх-Я еще нечто большее. Это происхождение, как мы уже отмечали, связывает Сверх-Я с филогенетическими приобретениями Оно и делает его новым воплощением прежних образований Я, оставивших свой след в Оно. Таким образом, Сверх-Я всегда находится рядом с Оно и в отношении Я может быть его представителем. Сверх-Я глубоко погружено в Оно, но зато больше отдалено от сознания, нежели Я.[157]

Эти отношения мы оценим лучше всего, обратившись к известным клиническим фактам, которые давно уже не представляют собой ничего нового, но по-прежнему ждут своей теоретической разработки.

Есть люди, которые ведут себя во время аналитической работы весьма необычно. Если их обнадежить и выразить удовлетворение ходом лечения, они кажутся недовольными, а их самочувствие, как правило, ухудшается. Вначале это можно принять за упрямство и старание доказать врачу свое превосходство. Позднее приходишь к более глубокому и более верному пониманию. Убеждаешься не только в том, что эти люди не выносят похвалы и признания, но и в том, что на успехи лечения они реагируют превратно. Любое частичное решение проблемы, следствием которого должно было быть улучшение или временное исчезновение симптомов (а у других людей так и происходит), вызывает у них немедленное усиление недуга, их состояние во время лечения ухудшается, вместо того чтобы улучшиться. Они обнаруживают так называемую негативную терапевтическую реакцию.

Нет сомнения, что что-то в них сопротивляется выздоровлению, что его приближения боятся как некой опасности. Говорят, что у этих людей берет верх не воля к выздоровлению, а потребность в болезни. Если проанализировать это сопротивление обычным образом, исключить из него желание поступать наперекор врачу и фиксацию на выгодах от болезни, то все же очень многое еще остается, и это оказывается сильнейшим препятствием для выздоровления, более сильным, чем уже известная нам нарциссическая недоступность, негативное отношение к врачу или застревание на выгодах от болезни.

В конце концов приходишь к пониманию, что речь идет, так сказать, о «моральном» факторе, о чувстве вины, которое находит свое удовлетворение в болезненном состоянии и не желает отказаться от наказания в виде страдания. На этом малоутешительном объяснении можно окончательно остановиться. Но это чувство вины у больного безмолвствует, оно не говорит ему, что он виновен, он чувствует себя не виноватым, а больным. Это чувство вины выражается лишь в виде с трудом уменьшаемого сопротивления исцелению. Кроме того, особенно трудно убедить больного, что это и есть мотив его застревания в болезни; он будет придерживаться более понятного объяснения, что аналитическое лечение – неподходящее средство и не может ему помочь.[158]

То, что здесь было описано, соответствует самым крайним проявлениям, но в меньшем масштабе может приниматься в расчет в отношении очень многих, возможно, всех более тяжелых случаев невроза. Более того, возможно, именно этот фактор – поведение Я-идеала – решающим образом определяет тяжесть невротического заболевания. Поэтому мы не хотели бы уклоняться от некоторых других замечаний о проявлении чувства вины в различных условиях.

Нормальное, осознанное чувство вины (совесть) не представляет для толкования никаких затруднений; оно основано на напряжении между Я и Я-идеалом, является выражением осуждения Я со стороны его критической инстанции. Пожалуй, недалеки от этого и известные чувства неполноценности у невротика. В двух хорошо знакомых нам формах патологии чувство вины сознается чересчур интенсивно; Я-идеал проявляет в них особую строгость и зачастую проявляет ярость и жестокость по отношению к Я. Наряду с этим сходством обоих состояний – невроза навязчивости и меланхолии – в поведении Я-идеала существуют не менее важные различия.

При неврозе навязчивости (определенных его формах) чувство вины становится очень назойливым, но перед Я оправдаться не может. Поэтому Я больного сопротивляется предположению, что оно в чем-то виновно, и требует от врача, чтобы тот укрепил его в отвержении этого чувства вины. Было бы неблагоразумно пойти у него на поводу, ибо это было бы безрезультатным. Далее, анализ показывает, что на Сверх-Я оказывают влияние процессы, которые остались для Я неизвестными. И в самом деле можно обнаружить вытесненные импульсы, на которых основывается чувство вины. Сверх-Я знало здесь о бессознательном Оно больше, чем Я.

Еще более сильное впечатление о том, что Сверх-Я овладело сознанием, создается при меланхолии. Но здесь Я не осмеливается возражать, оно признает себя виновным и подчиняется наказаниям. Мы понимаем это различие. При неврозе навязчивости речь шла о предосудительных импульсах, которые остались вне Я; при меланхолии же объект, к которому относится гнев Сверх-Я, был принят в Я посредством идентификации.

То, что при этих двух невротических заболеваниях чувство вины достигает такой исключительной силы, далеко не так очевидно, но главная проблема такой ситуации все же в другом. Мы отложим ее обсуждение, пока не разберем другие случаи, в которых чувство вины остается бессознательным.

Его все же можно найти в основном при истерии и состояниях истерического типа. О механизме продолжающейся бессознательности здесь легко догадаться. Истерическое Я защищается от неприятного восприятия, грозящего ему со стороны критического Сверх-Я, тем же способом, каким оно привыкло защищаться от невыносимого для него объектного катексиса, то есть путем вытеснения. Следовательно, причина того, что чувство вины остается бессознательным, заключается в Я. Мы знаем, что, как правило, Я совершает вытеснения по заданию и поручению своего Сверх-Я; но в данном случае Я пользуется тем же оружием против своего сурового хозяина. Как известно, при неврозе навязчивости преобладают феномены реактивного образования; здесь [при истерии] Я удается лишь держать на расстоянии материал, к которому относится чувство вины.

Можно пойти дальше и отважиться сделать предположение, что большая часть чувства вины обычно должна быть бессознательной, поскольку возникновение совести тесно связано с эдиповым комплексом, который принадлежит бессознательному. Если бы кто-нибудь захотел выступить в защиту того парадоксального тезиса, что нормальный человек не только гораздо аморальнее, чем полагает, но и гораздо более моральный, чем знает, то психоанализ, на данных которого основана первая половина этого утверждения, не возражает и против второй половины.[159]

Для нас было неожиданностью обнаружить, что усиление этого БСЗ  чувства вины может сделать человека преступником. Но это, без сомнения, именно так. У многих, особенно юных преступников, можно установить наличие сильнейшего чувства вины, которое существовало до преступления, то есть было не его следствием, а мотивом, словно, если бы удалось связать это бессознательное чувство вины с чем-то реальным и актуальным, это ощущалось бы как облегчение.

Во всех этих отношениях Сверх-Я проявляет свою независимость от сознательного Я и свою тесную связь с бессознательным Оно. Теперь, с учетом того значения, которое мы придаем предсознательным остаткам слов в Я, возникает вопрос: не состоит ли Сверх-Я, если оно БСЗ , из таких словесных представлений, или из чего оно состоит в противном случае? Скромным ответом будет утверждение, что Сверх-Я также не может отрицать своего происхождения из услышанного, ведь оно – часть Я и остается доступным сознанию благодаря этим словесным представлениям (понятиям, абстракциям), но катектическая энергия  поставляется этим содержаниям Сверх-Я не из слухового восприятия, обучения, чтения, а из источников в Оно.

Вопрос, ответ на который мы отложили, звучит так: как получается, что Сверх-Я проявляется в основном в виде чувства вины (точнее: в виде критики; чувство вины – это восприятие в Я, соответствующее этой критике) и при этом проявляет в отношении Я такую чрезвычайную суровость и строгость? Если мы обратимся сначала к меланхолии, то обнаружим, что необычайно сильное Сверх-Я, захватившее сознание, свирепо и с такой беспощадной яростью набрасывается на Я, как будто овладело всем имеющимся у индивида садизмом. В соответствии с нашим пониманием садизма мы бы сказали, что в Сверх-Я отложился и обратился против Я деструктивный компонент. То, что теперь господствует в Сверх-Я, является, так сказать, чистой культурой влечения к смерти, и ему в самом деле часто удается довести Я до смерти, если только до этого оно не защитилось от своего тирана, превратившись в манию.

Точно так же болезненны и мучительны упреки совести при определенных формах невроза навязчивости, но ситуация здесь менее очевидна. Необходимо отметить, что, в противоположность меланхолии, больной неврозом навязчивости, в сущности, никогда не совершит шаг к самоубийству, он, так сказать, невосприимчив к опасности самоубийства, гораздо лучше от нее защищен, чем истерик. Мы понимаем, что именно сохранение объекта гарантирует безопасность Я. При неврозе навязчивости в результате регрессии к догенитальной организации стало возможным превращение любовных импульсов в агрессивные импульсы, направленные против объекта. Здесь опять-таки деструктивное влечение освободилось и хочет уничтожить объект, или, по крайней мере, кажется, что такое намерение существует. Я этих тенденций не приняло, оно сопротивляется им с помощью реактивных образований и мер предосторожности; они остаются в Оно. Но Сверх-Я ведет себя так, словно за них ответственно Я, и вместе с тем показывает нам с той серьезностью, с которой оно преследует эти разрушительные намерения, что речь идет не о видимости, вызванной регрессией, а о самой настоящей замене любви ненавистью. Неспособное противостоять тому и другому, Я тщетно защищается от требований смертоносного Оно, равно как и от упреков карающей совести. Ему едва-едва удается сдержать только самые грубые действия того и другого, итогом становится сначала бесконечное самоистязание, а в ходе дальнейшего развития – систематическое мучение объекта, где это доступно.

Опасные влечения к смерти подвергаются индивидом обработке разным способом, частично обезвреживаются посредством смешения с эротическими компонентами, частично отводятся вовне в форме агрессии, но большей частью они, разумеется, беспрепятственно продолжают свою внутреннюю работу. Но как получается, что при меланхолии Сверх-Я может стать своего рода местом скопления влечений к смерти?

С точки зрения ограничения влечений, то есть морали, можно сказать: Оно полностью аморально, Я старается быть моральным, Сверх-Я может стать гиперморальным и в таком случае столь жестоким, каким может быть только Оно. Примечательно, что чем больше человек ограничивает свою агрессию, направленную вовне, тем строже, то есть агрессивнее, он становится в своем Я-идеале. При обычном рассмотрении кажется, что дело обстоит наоборот – в требованиях Я-идеала можно увидеть мотив для подавления агрессии. Но факт остается таким, каким мы его выразили: чем больше человек овладевает своей агрессией, тем больше усиливается склонность его идеала к агрессии против его Я. Это похоже на смещение, обращение против собственного Я. Уже всеобщая, обычная мораль носит характер чего-то жестко ограничивающего, строго воспрещающего. Отсюда и проистекает концепция неумолимо карающего высшего существа.

Теперь я не могу далее разъяснять эти отношения, не введя нового предположения. Ведь Сверх-Я возникло благодаря идентификации с образом отца. Каждая такая идентификация носит характер десексуализации или даже сублимации. Похоже, что при таком превращении происходит также и расслоение влечений. После сублимации эротический компонент уже не обладает энергией, чтобы связать всю добавившуюся деструкцию, и он высвобождается в виде склонности к агрессии и разрушению. Можно сказать, что в результате этого расслоения идеал вообще приобретает такую черту, как строгость и суровость повелительного долженствования.

Остановимся еще немного на неврозе навязчивости. Здесь отношения иные. Расслоение любви, приведшее к агрессии, возникло не благодаря работе, произведенной Я, а представляет собой следствие регрессии, произошедшей в Оно. Однако этот процесс распространился с Оно на Сверх-Я, которое теперь усиливает свою строгость по отношению к невинному Я. Однако в обоих случаях Я, овладевшее либидо благодаря идентификации, терпит за это наказание со стороны Сверх-Я в виде примешанной к либидо агрессии.

Наши представления о Я начинают проясняться, а его различные отношения приобретать четкость. Теперь мы видим Я в его силе и в его слабостях. Ему поручены важные функции; в силу своих отношений с системой восприятия оно устанавливает временную последовательность душевных процессов и подвергает их проверке на реальность. Благодаря включению мыслительных процессов Я отсрочивает моторную разрядку и владеет доступами к подвижности. Правда, последнее влияние имеет, скорее, формальный, чем фактический характер; можно сказать, что Я в отношении действия играет роль конституционного монарха, без санкции которого ничто не может стать законом, но который сорок раз подумает, прежде чем наложить вето на предложение парламента. Я обогащается благодаря всему жизненному опыту, полученному извне; Оно же является его другим внешним миром, который Я стремится подчинить себе. Я отнимает либидо у Оно, превращает объектные катексисы Оно в образования Я. С помощью Сверх-Я оно непонятным пока еще для нас образом черпает силы из накопившегося в Оно опыта древности.

Существуют два пути, по которым содержание Оно может проникнуть в Я. Один из них прямой, другой ведет через Я-идеал, и, наверное, для некоторых видов психической деятельности может оказаться решающим то, по какому из двух путей они последуют. Я развивается от восприятия влечений к овладению ими, от повиновения влечениям к торможению влечений. В этой работе активное участие принимает Я-идеал, который отчасти представляет собой реактивное образование против процессов влечений Оно. Психоанализ – это инструмент, который должен способствовать Я в поступательном завоевании Оно.

Но, с другой стороны, мы видим это же Я как несчастное существо, находящееся в тройном подчинении и поэтому страдающее от тройной опасности – со стороны внешнего мира, либидо Оно и строгости Сверх-Я. Три рода страха соответствуют этим трем опасностям, ибо страх есть выражение отступления перед опасностью. В качестве пограничного существа Я хочет посредничать между миром и Оно, сделать Оно послушным миру, а своими мышечными действиями сделать так, чтобы мир воздал должное желаниям Оно. В сущности, Я ведет себя, как врач в процессе аналитического лечения – считаясь с реальным миром, Я предлагает себя Оно в качестве объекта либидо и хочет направить на себя его либидо. Я не только помощник Оно, но и его покорный слуга, добивающийся любви своего господина. По возможности Я старается оставаться в согласии с Оно, покрывает его БСЗ  повеления своими ПСЗ  рационализациями, изображает видимость повиновения Оно требованиям реальности, даже если Оно осталось жестким и неуступчивым, пытается замять конфликты Оно с реальностью и, по возможности, со Сверх-Я. Я из-за своего положения посередине между Оно и реальностью слишком часто поддается искушению быть угодливым, оппортунистическим и лживым, примерно как государственный муж, который при всем своем благоразумии хочет заслужить благосклонность общественного мнения.

Между двумя видами влечений Я не ведет себя беспристрастно. Своей работой идентификации и сублимации оно помогает влечениям к смерти в Оно преодолеть либидо, рискуя при этом само стать объектом влечений к смерти и погибнуть. В целях оказания помощи Я само должно было наполниться либидо, благодаря этому само становится представителем эроса и теперь хочет жить и быть любимым.

Но поскольку вследствие его сублимирующей работы появляется расслоение влечений и освобождаются агрессивные влечения в Сверх-Я, своей борьбой против либидо оно подвергает себя опасности жестокого обращения и смерти. Если Я страдает или даже гибнет от агрессии Сверх-Я, то его судьба подобна судьбе протистов, погибающих от продуктов разложения, которые они сами создали. Таким продуктом разложения в экономическом смысле нам кажется действующая в Сверх-Я мораль.

Среди зависимостей Я самая интересная, пожалуй, – это зависимость от Сверх-Я.

Ведь Я представляет собой самый настоящий очаг страха. Подвергаясь тройной опасности, Я вырабатывает рефлекс бегства; при этом Я убирает свой собственный катексис от восприятия угрозы или от оцениваемого так же процесса в Оно и расходует его в виде страха. Позднее эта примитивная реакция сменяется возведением защитных катексисов (механизм фобий). Нельзя указать, что именно пугает Я во внешней опасности или опасности, исходящей от либидо в Оно; мы знаем, что это или ослабление, или уничтожение, но выяснить аналитически этого нельзя. Я просто следует предостережению принципа удовольствия. И наоборот, можно сказать, что скрывается за страхом Я перед Сверх-Я, за страхом совести. От высшего существа, ставшего Я-идеалом, когда-то исходила угроза кастрации, и этот страх кастрации и есть, вероятно, то ядро, вокруг которого скапливается страх совести, именно страх кастрации продолжается в виде страха совести.

Звучная фраза: «Любой страх – это, в сущности, страх смерти», – едва ли имеет смысл; во всяком случае, ее нельзя обосновать. Скорее, мне кажется правильным отделить страх смерти от страха объекта (реальности) и от невротического страха либидо. Он ставит перед психоанализом сложную проблему, ибо смерть – это абстрактное понятие негативного содержания, для которого нельзя найти соответствия в бессознательном. Механизм страха смерти может состоять только в том, что Я в значительной степени избавляется от своего нарциссического либидинозного катексиса, то есть отказывается от самого себя, как обычно отказывается от другого объекта в случае страха. Я думаю, что страх смерти разыгрывается между Я и Сверх-Я.

Нам знакомо появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, вполне аналогичны условиям развития других форм страха: как реакция на внешнюю опасность и как внутренний процесс, например, при меланхолии. Возможно, невротический случай снова поможет нам понять случай реальный.

Страх смерти при меланхолии допускает лишь одно объяснение: Я отказывается от самого себя, так как чувствует, что Сверх-Я его ненавидит и преследует вместо того, чтобы любить. Следовательно, жить для Я равносильно быть любимым, быть любимым со стороны Сверх-Я, которое также и здесь выступает представителем Оно. Сверх-Я выполняет ту же функцию защиты и спасения, как раньше отец, а позднее – провидение или судьба. Но тот же вывод должно сделать и Я, когда находится в огромной реальной опасности, преодолеть которую собственными силами ему кажется невозможным. Я видит, что все охраняющие силы его покинули, и позволяет себе умереть. Впрочем, это по-прежнему та же ситуация, которая лежала в основе первого великого страха рождения и детского страха-тоски – страха разлуки с защищающей матерью.

Таким образом, на основе этих рассуждений страх смерти, как и страх совести, можно понимать как переработку страха кастрации. Ввиду большого значения чувства вины для возникновения неврозов нельзя также отвергать, что в тяжелых случаях обычный невротический страх усиливается вследствие развития страха между Я и Сверх-Я (страха кастрации, страха совести, страха смерти).

У Оно, к которому мы в заключение возвращаемся, нет средств доказать Я любовь или ненависть. Оно не может сказать, чего хочет; у него не возникло единой воли. В нем борются эрос и влечение к смерти; мы слышали, какими средствами одни влечения защищаются от других. Мы могли бы изобразить это так, как будто Я находится во власти безмолвных, но могущественных влечений к смерти, которые пребывают в покое и по знакам, подаваемым принципом удовольствия, пытаются утихомирить возмутителя спокойствия – эрос; но мы опасаемся, что при этом роль эроса мы все же недооцениваем.

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора


[1] Нимрод (или Немврод), по библейской легенде, – основатель Вавилонского царства. – Прим. ред. перевода.

 

[2] Слово «Irrtüm» переводится буквально как «ошибка», «заблуждение». В настоящем издании оно в зависимости от контекста переводится либо как «ошибка», либо как «ошибка-заблуждение». – Прим. ред. перевода.

 

[3] Перевод Н. Славятинского.

 

[4] Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

 

[5] Свести вопрос на нет (англ.). – Прим. пер.

 

[6] Перевод этого слова на русский язык представляет значительные трудности. Vergreifen означает буквально «ошибка», «ошибочный захват» какого-либо предмета. Точный перевод слова зависит от контекста. Поэтому в одном случае мы переводим это слово как «захватывание (по ошибке)», в другом – как «действие по ошибке» (не путать с «ошибочным действием» – Fehlleistung, которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем – просто как «ошибка» (не путать со словом «Irrtum», которое также переводится как «ошибка»). – Прим. ред. перевода.

 

[7] По К. Г. Юнгу (1907, 52).

 

[8] По А. А. Бриллу (1912, 191).

 

[9] По Б. Даттнеру.

 

[10] Также в сочинениях А. Медера (1906–1908), А. А. Брилла (1912), Э. Джонса (1911), И. Штерне (1916) и др.

 

[11] По Р. Рейтлеру.

 

[12] В немецком рейхстаге, ноябрь 1908 г.

 

[13] Engelmacherinnen (эвфемизм, производительницы ангелов) – народное выражение, обозначающее женщин, так плохо присматривающих за данными им на воспитание детьми, что те из-за недостатка питания вскоре умирают, то есть «преждевременно становятся ангелами». – Прим. ред. перевода.

 

[14] Йозеф Брейер в 1880–1882 гг. Ср. также мои лекции «О психоанализе» (1910а), прочитанные в Америке, и «К истории психоаналитического движения» (1914d).

 

[15] In usum delphini – «для дофина» (надпись, сделанная на издании классиков, которое по приказу Людовика XIV было составлено для его сына). – Прим. нем. изд.

 

[16] Противоречие в определении (лат.). – Прим. пер.

 

[17] По смыслу должно быть «собственное». – Прим. ред. перевода.

 

[18] 1 флорин 50 крейцеров. – Прим. ред. перевода.

 

[19] Госпожа д-р фон Гуг-Гелльмут (1915).

 

[20] Священный эгоизм. – Прим. пер.

 

[21] Это не мешает тому, чтобы было так (франц.). – Прим. пер.

 

[22] Tertium comparationis – «третье в сравнении», то есть общее в двух сравниваемых между собой явлениях, служащее основанием для сравнения. – Прим. ред. перевода.

 

[23] Для дофина.

 

[24] При исправлении корректуры этого листа мне случайно попалась газетная заметка, которую я здесь привожу как неожиданное пояснение вышеизложенных положений.

«НАКАЗАНИЕ БОЖИЕ (перелом руки за нарушение супружеской верности) (Armbruch durch Ehebruch).

Анна M., супруга одного ополченца, обвинила Клементину К. в нарушении супружеской верности. В обвинении говорится, что К. находится с Карлом М. в преступной связи, в то время как ее собственный муж на войне, откуда он даже присылает ей ежемесячно семьдесят крон. К. получила от мужа пострадавшей уже довольно много денег, в то время как она сама с ребенком вынуждена жить в нужде и терпеть голод. Товарищи мужа рассказывали ей, что К. посещает с М. рестораны и кутит там до поздней ночи. Однажды обвиняемая даже спросила мужа пострадавшей в присутствии многих солдат, скоро ли он разведется со своей “старухой”, чтобы переехать к ней. Жена привратника дома, где живет К., тоже неоднократно видела мужа пострадавшей в полном неглиже на квартире К.

Вчера перед судом в Леопольдштатте К. отрицала, что знает М., а об интимных отношениях уж не может быть и речи. Однако свидетельница Альбертина М. показала, что неожиданно застала К., когда она целовала мужа пострадавшей.

Допрошенный при первом разборе дела в качестве свидетеля М. отрицал тогда интимные отношения с обвиняемой. Вчера судье было представлено письмо, в котором свидетель отказывается от своего показания на первом разбирательстве дела и сознается, что до июня месяца поддерживал любовную связь с К. При первом разборе он только потому отрицал свои отношения с обвиняемой, что она перед разбором дела явилась к нему и на коленях умоляла спасти ее и ничего не говорить. “Теперь же, – пишет свидетель, – я чувствую потребность откровенно сознаться перед судом, так как я сломал левую руку, и это кажется мне наказанием Божьим за мое преступление”. Судья установил, что срок преступления прошел, после чего пострадавшая взяла жалобу обратно, а обвиняемая была оправдана».

 

[25] Третье в сравнении. – Прим. ред. перевода.

 

[26] Пусть недостало сил, похвалы достойно усердие (Публий Овидий Назон). – Прим. ред. перевода.

 

[27] О другом напрашивающемся толковании этой тройки у бездетной женщины я не упоминаю, так как настоящий анализ не дал этого материала.

 

[28] Юридический термин, означающий оговариваемое условие (в договоре). – Прим. ред. перевода.

 

[29] Продовольственные магазины фирмы, перед которыми в военное время стояли очереди покупателей. – Прим. нем. изд.

 

[30] Ср.: «Тотем и табу». – Прим. ред. перевода.

 

[31] Бессознательных идей (франц.). – Прим. пер.

 

[32] Речевым оборотом (франц.). – Прим. ред. перевода.

 

[33] Тулуз Э.  Эмиль Золя, медико-психологическое исследование. Париж, 1896.

 

[34] Высших дегенератах (франц.). – Прим. ред. перевода.

 

[35] Раннее слабоумие (лат.) – одно из названий шизофрении. – Прим. ред. перевода.

 

[36] Речевым оборотом (франц.).

 

[37] Вещь вещи рознь (франц.). – Прим. пер.

 

[38] До абсурда (лат.). – Прим. пер.

 

[39] Ср. работу Фрейда «Фетишизм» (1927е).

 

[40] Букв.: «контрзаполнения» [энергией]. В английском языке эквивалентом является «антикатексис». – Примеч. ред. перевода.

 

[41] Подобно животным (лат.) – Прим. ред. перевода.

 

[42] Соглашение (лат.) – Прим. пер.

 

[43] Сексуальной жизни (лат.). – Прим. пер.

 

[44] В немецком языке «боязливый» (angstlich) – прилагательное от слова «страх» (Angst). В современной психологической литературе это слово зачастую переводится как «тревожный». Мы сочли возможным в настоящем издании перевести это слово как «боязливый», так как Фрейд употребляет это слово в более общем значении (склонный к страху «вообще», а не только к беспредметному страху, каким является тревога). – Прим. ред. перевода.

 

[45] В современной психологической литературе для обозначения этого понятия употребляются термины «тревога», «тревожность». – Прим. ред. перев.

 

[46] Прерванный половой акт (лат.) – Прим. пер.

 

[47] «Контрзаполнении» [энергией].

 

[48] Перевод В. Левика.

 

[49] Бред преследования (лат.). – Прим. ред. перевода.

 

[50] Внушаемости (франц.). – Прим. ред. перевода.

 

[51] Самостоятельным (лат.) – Прим. пер.

 

[52] В суть дела (лат.). – Прим. пер.

 

[53] На малоценном объекте (лат.). – Прим. ред. перевода.

 

[54] По-немецки Freund – друг. – Прим. пер.

 

[55] «Не ясно» – слова, с которыми древнеримский судья воздерживался от суждения. – Прим. ред. перевода.

 

[56] В литературе по психиатрии рассматривается как один из вариантов бреда преследования. – Прим. ред. перев.

 

[57] Перевод М. Михайлова.

 

[58] По зрелом размышлении (англ.). – Прим. пер.

 

[59] Перевод Н. Славятинского.

 

[60] Довольно! (англ.). – Прим. пер.

 

[61] Сколько голов – столько умов (лат.). – Прим. пер.

 

[62] Терпимы (англ.) – Прим. пер.

 

[63] Первый среди равных (лат.) – Прим. пер.

 

[64] Перевод Г. Сильман

 

[65] Так мне сообщили об этом в первый год войны из достоверных источников.

 

[66] Это предисловие начиная с 1920 года было опущено.

 

[67] Во всех последующих изданиях звездочек снова не стало.

 

[68] Такое сопротивление навязчивости инверсии может составить условие, благоприятствующее терапевтическому воздействию посредством суггестии или психоанализа.

 

[69] С разных сторон справедливо подчеркивалось, что автобиографические сведения инвертированных о времени возникновения их склонности к инверсии недостоверны, поскольку они могли вытеснить из памяти проявления своих гетеросексуальных ощущений. Психоанализ подтвердил это подозрение в отношения ставших ему доступными случаев инверсии и коренным образом изменил их анамнез благодаря устранению детской амнезии.

 

[70] С какой осторожностью необходимо ставить диагноз дегенерации и сколь несущественное практическое значение он имеет, можно заключить из рассуждений Мёбиуса (1900): «Если окинуть взором обширную область вырождения, которую мы здесь отчасти осветили, то сразу становится видно, что постановка диагноза “вырождение” имеет весьма малую ценность».

 

[71] С выразителями идеи «уранизма» следует согласиться в том, что некоторые из самых выдающихся людей, о которых у нас вообще есть сведения, были инвертированными, возможно, даже абсолютно инвертированными.

 

[72] При рассмотрении инверсии патологическая точка зрения отделена от антропологической. Это изменение остается заслугой И. Блоха (1902–1903), который настоятельно подчеркивал факт распространения инверсии в древних культурах.

 

[73] Ср. последние подробные описания соматического гермафродитизма: Таруффи (1903) и работы Нойгебауэра в нескольких томах ежегодника «Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen».

 

[74] J. Halban (1903).

 

[75] Первым, кто привлек для объяснения инверсии бисексуальность, по-видимому, был Э. Глей, который еще в январе 1884 года опубликовал статью в «Revue philosophique». Примечательно, впрочем, что большинство авторов, сводящих инверсию к бисексуальности, придают значение этому моменту не только в отношении инвертированных, но и всех нормальных людей и, следовательно, понимают инверсию как результат нарушенного развития. Так, например, Шевалье (1893). Краффт-Эбинг (1895 [10]) говорит о том, что имеется множество наблюдений, «из которых следует по меньшей мере возможное существование этого второго центра (неразвившегося пола)». Доктор Ардуин выдвигает положение: «В каждом человеке имеются мужские и женские элементы только – соответственно принадлежности к тому или другому полу – одни несоразмерно более развиты, чем другие, если речь идет о гетеросексуальных людях…» Для Г. Германа не подлежит сомнению, «что в каждой женщине содержатся мужские зародыши и свойства, в каждом мужчине – женские» и т. д. Затем, в 1906 году, В. Флисс заявил о своем праве собственности на идею бисексуальности (в смысле двуполости ).

 

[76] Хотя психоанализ до сих пор не дал объяснения происхождению инверсии, он все же открыл психический механизм ее возникновения и существенно расширил спектр рассматриваемых вопросов. Во всех исследованных случаях мы установили, что лица, ставшие впоследствии инвертированными, в первые годы своего детства прошли через стадию весьма интенсивной, но кратковременной фиксации на женщине (большей частью на матери), после преодоления которой они идентифицируют себя с женщиной и выбирают самих себя в качестве сексуального объекта, то есть, исходя из нарцизма, ищут молодых и похожих на них самих мужчин, которых хотят любить так, как любила их мать. Далее, мы часто обнаруживали, что якобы инвертированные отнюдь не были безразличными к очарованию женщины, а постоянно транспонировали на мужской объект возбуждение, вызванное женщиной. Таким образом, они всю свою жизнь воспроизводили механизм, посредством которого у них возникла инверсия. Их навязчивое стремление к мужчине оказывалось обусловленным их беспокойным бегством от женщины.

Психоаналитическое исследование со всей решительностью противится попыткам отделить гомосексуалистов от других людей как особого рода группу. Изучая также другие сексуального возбуждения, а не только открыто проявляющие себя, оно узнает, что все люди способны выбирать объект одного с ними пола и совершают его также и в бессознательном. Более того, прикрепления либидинозных чувств к лицам того же пола играют как факторы нормальной душевной жизни не меньшую, а как движущие силы заболевания бо́льшую роль, чем относящиеся к противоположному полу. Скорее, психоанализу кажется первичной независимость выбора объекта от пола объекта, одинаково свободная возможность располагать мужскими и женскими объектами, как это можно наблюдать в детском возрасте, в примитивных состояниях и во времена древней истории; и из этого первичного состояния в результате ограничения в ту или другую сторону развивается нормальный или инвертированный тип. С точки зрения психоанализа, также и исключительный сексуальный интерес мужчины к женщине является проблемой, нуждающейся в объяснении, а не чем-то само собой разумеющимся, что имеет своим основанием химическое притяжение. Окончательное решение, касающееся выбора сексуального поведения, приходит только после пубертата и является результатом целого ряда пока еще необозримых факторов, отчасти имеющих конституциональную природу, отчасти случайных. Разумеется, некоторые из этих факторов могут оказаться настолько сильными, что оказывают влияние на результат в своем смысле. В целом же многочисленность определяющих моментов находит свое отражение в многообразии исходных пунктов явного сексуального поведения людей. У людей инвертированного типа всегда можно установить преобладание архаической конституции и примитивных психических механизмов. Самыми существенными их признаками предстают ценность нарциссического выбора объекта  и сохранение  эротического значения анальной зоны . Но мы ничего не приобретем, если на основании таких конституциональных свойств будем отделять крайние типы инвертированных людей от остальных. То, что обнаруживается у таких крайних типов в качестве якобы достаточного обоснования их ненормальности, можно также обнаружить, разве что менее выраженное, в конституции переходных типов и у внешне нормальных людей. Различия в результатах могут носить качественный характер: анализ показывает, что различия в условиях только количественные. Среди случайных влияний на выбор объекта мы сочли достойным внимания фрустрацию (сексуальное запугивание в детстве) и указали также на то, что важную роль играет наличие обоих родителей. Отсутствие сильного отца в детстве нередко благоприятствует инверсии. Наконец, можно выдвинуть требование, чтобы инверсию сексуального объекта строго отделяли от смешения половых признаков у субъекта. Известная степень независимости очевидна и в этом отношении.

Целый ряд важных идей по вопросу об инверсии выдвинул Ференци. Ференци справедливо порицает тот факт, что под названием «гомосексуальность», которое он хочет заменить более удачным словом «гомоэротика», мешают в одну кучу множество совершенно разных, неравноценных как в органическом, так и психическом отношении состояний, поскольку всех их объединяет общий симптом инверсии. Он требует строгого различения по крайней мере между двумя типами: субъектным гомоэротиком,  который чувствует и ведет себя как женщина, и объектным гомоэротиком,  который вполне мужественен и лишь заменил женский объект объектом одного с ним пола. Первого он признает истинной «промежуточной сексуальной ступенью» в понимании М. Хиршфельда, второго – менее удачно – он называет невротиком, страдающим навязчивостью. Сопротивление склонности к инверсии, а также возможность психического влияния принимаются в расчет только в отношении объектного гомоэротика. После признания этих двух типов можно также добавить, что у многих лиц обнаруживается смешение некой меры субъектной гомоэротики с некоторой долей объектной гомоэротики.

В последние годы работы биологов, в первую очередь Эйгена Штейнаха, пролили яркий свет на органические условия гомоэротики, а также половых признаков в целом.

С помощью экспериментального метода кастрации с последующей пересадкой половых желез противоположного пола у разных млекопитающих удалось превратить самцов в самок и наоборот. Превращение коснулось более или менее полно соматических половых признаков и психосексуального поведения (то есть субъектной и объектной эротики). В качестве носителя этой предопределяющей пол силы рассматривается не та часть половой железы, которая образует половые клетки, а так называемая интерстициальная ткань органа («пубертатная железа»).

В одном случае удалась перемена пола также у мужчины, лишившегося яичек вследствие туберкулезного заболевания. Он вел себя в половой жизни по-женски, как пассивный гомосексуалист, и у него наблюдались очень отчетливо выраженные женские половые признаки вторичного характера (особенности волосяного покрова, отсутствие растительности на лице, отложение жира на груди и на бедрах). После имплантации крипторхического человеческого яичка этот мужчина стал вести себя по-мужски и направлять свое либидо нормальным образом на женщину. Одновременно исчезли соматические женские признаки.

Было бы неправомерно утверждать, что благодаря этим прекрасным опытам учение об инверсии ставится на новую основу, и преждевременно ожидать от них чуть ли не пути к общему «излечению» гомосексуальности. В. Флисс справедливо подчеркивал, что эти экспериментальные опыты не обесценивают учения об общем бисексуальном предрасположении высших животных. Более того, мне кажется вероятным, что дальнейшие исследования подобного рода дадут непосредственное подтверждение предполагаемой бисексуальности.

 

[77] Через задний проход (лат.). – Прим. перев .

 

[78] Дополнение, сделанное в 1910 году:  Самое главное различие между любовной жизнью в древнем мире и нашей состоит, пожалуй, в том, что античный мир делал акцент на самом влечении, а мы переносим его на объект влечения. Древние чествовали влечение и были готовы облагородить им даже малоценный объект, тогда как мы презираем осуществление влечения как такового и позволяем его оправдать лишь достоинствами объекта.

 

[79] Не могу отказаться здесь от того, чтобы не напомнить о доверчивой податливости гипнотизируемых перед гипнотизером, которая заставляет меня предположить, что сущность гипноза следует усматривать в бессознательной фиксации либидо на персоне гипнотизера (при посредстве мазохистских компонентов сексуального влечения). Ш. Ференци связал это свойство внушаемости с «родительским комплексом».

 

[80] Между тем необходимо заметить, что сексуальная переоценка происходит не при всех механизмах выбора объекта и что в дальнейшем мы познакомимся с другим, более непосредственным объяснением сексуальной роли других частей тела. Момент «жажды возбуждения», который привлекается Хохе и И. Блохом для объяснения распространения сексуального интереса на другие части тела, отличные от гениталий, как мне кажется, не заслуживает такого значения. Различные пути, по которым направляется либидо, с самого начала относятся друг к другу как сообщающиеся сосуды, И, кроме того, необходимо принимать в расчет феномен коллатерального течения.

 

[81] В типичных случаях у женщины отсутствует «сексуальная переоценка» мужчины, но она почти всегда присутствует по отношению к ею рожденному ребенку.

 

[82] Эта слабость соответствует конституциональным  условиям. Психоанализ доказал  влияние сексуального запугивания в раннем детстве как акцидентного  условия, оттесняющего от нормальной сексуальной цели и побуждающего к ее замене.

 

[83] Гёте, «Фауст», часть I, 7-я сцена. Перевод Н. Холодковского.

 

[84] Более основательное психоаналитическое исследование привело к правомерной критике утверждения Бине. Все относящиеся к этому наблюдения имеют своим содержанием первое столкновение с фетишем, при котором тот уже вызывает сексуальный интерес, хотя из сопутствующих обстоятельств невозможно понять, каким образом он овладел этим интересом. Кроме того, все эти «ранние» сексуальные впечатления приходятся на возраст после пятого-шестого года, тогда как психоанализ заставляет усомниться в том, могут ли в таком позднем возрасте вновь образовываться патологические фиксации. Истинное положение вещей заключается в том, что за первым воспоминанием о появлении фетиша лежит пройденная и забытая фаза сексуального развития, которая заменяется фетишем, словно «покрывающим воспоминанием», остатком и осадком которого и является фетиш. Поворот этой фазы, приходящейся на первые детские годы, в сторону фетишизма, как и выбор самого фетиша, обусловлены конституционально.

 

[85] Соответственно ботинок или домашняя туфля является символом женских гениталий.

 

[86] Венерин бугор (лат.). – Прим. перев .

 

[87] Психоанализ восполнил один из имевшихся пробелов в понимании фетишизма, указав на значение утраченного вследствие вытеснения копрофильного обонятельного удовольствия  для выбора фетиша. Нога и волосы – это сильно пахнущие объекты, которые становятся фетишами после отказа от ставших неприятными обонятельных ощущений. В перверсии, соответствующей фетишизму ноги, сексуальным объектом является лишь грязная, дурно пахнущая нога. Другой материал для объяснения фетишистского предпочтения ноги вытекает из инфантильных сексуальных теорий. Нога заменяет недостающий пенис у женщины. В некоторых случаях фетишизма ноги удалось доказать, что направленное первоначально на гениталии влечение к разглядыванию,  стремившееся подобраться к своему объекту снизу, вследствие запрета и вытеснения задержалось на своем пути и поэтому зафиксировалось на ноге или на ботинке как фетише. При этом женские гениталии, соответственно инфантильным ожиданиям, представлялись в фантазии как мужские.

 

[88] Мне кажется несомненным, что понятие «красивого» коренится в сексуальном возбуждении и первоначально означает то, что возбуждает сексуально («прелести»). С этим связано то, что сами гениталии, вид которых вызывает сильнейшее сексуальное возбуждение, мы, собственно, никогда не находим «красивыми».

 

[89] Ср. в этой связи последующее сообщение о догенитальных фазах сексуального развития, в котором подтверждается этот взгляд.

 

[90] Вместо многочисленных доказательств для подтверждения этого я только процитирую место из Хэвлока Эллиса (1903): «Все известные случаи садизма и мазохизма, даже приведенные фон Краффтом-Эбингом, всегда имеют следы (как уже доказали Колин Скотт и Фере) обеих групп явлений у одного и того же индивида».

 

[91] Ср. последующее упоминание «амбивалентности».

 

[92] Гёте, «Фауст», Пролог в театре.

 

[93] С другой стороны, эти сдерживающие сексуальное развитие силы – отвращение, стыд и мораль – нужно рассматривать как исторический осадок внешних торможений, которые сексуальное влечение испытало в психогенезе человечества. Можно наблюдать, что в развитии отдельного человека они появляются в свое время чуть ли не спонтанно, следуя указаниям воспитания и влиянию извне.

 

[94] По поводу развития перверсий заранее отмечу, что есть основание предполагать, что до их фиксации, точно так же, как при фетишизме, имелись зачатки нормального сексуального развития. До сих пор аналитическому исследованию удавалось в отдельных случаях показать, что и перверсия является осадком развития эдипова комплекса, после вытеснения которого вновь проявляется самый сильный по своим задаткам компонент сексуального влечения.

 

[95] Это будет лишь уточнением, но не ограничением данного положения, если я изменю его следующим образом: нервные симптомы основываются, с одной стороны, на притязаниях либидинозных влечений, а с другой стороны – на требованиях Я, то есть на реакции против них.

 

[96] Й. Брейер говорит о своей пациентке, к которой впервые применил катартический метод: «Сексуальный момент был удивительно неразвит».

 

[97] Ясно сознаваемые фантазии извращенных людей, которые при благоприятных обстоятельствах обращаются в действия, бредовые опасения параноиков, во враждебном смысле проецируемые на других, и раскрываемые психоанализом бессознательные фантазии истериков, стоящие за их симптомами, по содержанию совпадают до малейших деталей.

 

[98] Очень часто психоневроз сочетается с явной инверсией, при этом гетеросексуальная направленность становится жертвой полного подавления. Сообщая, что впервые я обратил внимание на неизбежную всеобщность склонности к инверсии у психоневротиков благодаря личным высказываниям В. Флисса из Берлина, я лишь отдаю должное побуждению, выпавшему на мою долю, после чего я обнаружил ее в отдельных случаях. Этот недостаточно оцененный факт должен был бы оказать решающее влияние на все теории гомосексуализма.

 

[99] Нелегко здесь обосновать эти гипотезы, почерпнутые из исследования определенного класса невротических заболеваний. Но с другой стороны невозможно сказать что-либо веское о влечениях, не упомянув эти предположения.

 

[100] Здесь нужно вспомнить положение Молля, который разделяет сексуальное влечение на влечения к контректации и детумесценции. Контректация означает потребность в прикосновении к коже.

 

[101] Невозможно также правильно оценить долю, причитающуюся наследственности, не оценив по достоинству долю, принадлежащую детству.

 

[102] Высказанное здесь утверждение мне самому показалось потом настолько смелым, что я решил проверить его, еще раз просмотрев литературу. В результате этой проверки я оставил его без изменений. Научная проработка телесных и душевных феноменов сексуальности в детском возрасте находится еще в зачаточном состоянии. Один автор, С. Белл, утверждает: «I know of no scientist, who has given a careful analysis of the emotion as it is seen in the adolescent»  [ «Я не знаю ни одного ученого, который дал бы обстоятельный анализ эмоции в том виде, как она выглядит у подростка» (англ.). – Примечание переводчика . ] Соматические сексуальные проявления до пубертата привлекли внимание только в связи с явлениями вырождения и как признаки вырождения. Глава о любовной жизни детей отсутствует во всех описаниях психологии этого возраста, которые я прочел. Самое лучшее представление о нынешнем положении вещей в этой области получаешь из журнала «Детские ошибки» (с 1896 года). И все же убеждаешься, что существование любви в детском возрасте открывать больше не нужно. Пере выступает в ее защиту, у К. Грооса упоминается как нечто общеизвестное, «что некоторым детям уже в очень раннем возрасте доступны сексуальные побуждения, и они испытывают желание прикасаться к лицам противоположного пола»; самый ранний случай проявления половых любовных побуждений (sex-love)  в серии наблюдений С. Белла относился к ребенку в возрасте двух с половиной лет.

После появления широко задуманного труда Стэнли Холла вышеупомянутое суждение о литературе по детской сексуальности становится уже недействительным. Недавно появившаяся книга А. Молля не дает повода к подобной модификации. В книге доктора г. фон Хуг-Хелльмут, в достаточной мере учтен сексуальный фактор, которым доселе пренебрегали.

 

[103] Механизм вытеснения нельзя понять, если принимать во внимание только один из этих двух взаимодействующих процессов. Сравнением может послужить способ, которым туриста поднимают на вершину большой пирамиды в Гизе; с одной стороны, его подталкивают, а с другой – тянут. [Ср. Фрейд, «Вытеснение» (1915d ).]

 

[104] Последний материал может быть использован благодаря правомерному ожиданию, что детские годы будущих невротиков не могут существенно отличаться от детских лет будущих здоровых людей, они различаются только в отношении интенсивности и отчетливости. [Последняя часть предложения после запятой была добавлена в 1915 году.]

 

[105] Возможную анатомическую аналогию с постулируемым мной поведением инфантильной сексуальной функции содержит открытие Байера, что внутренние половые органы (матка) новорожденных, как правило, больше, чем у детей старшего возраста. Однако мнение по поводу такой инволюции после рождения, которую Хальбан установил и в отношении других частей генитального аппарата, окончательно не сложилось. Согласно Хальбану, этот процесс обратного развития после нескольких недель внеутробной жизни оканчивается. В свою очередь авторы, рассматривающие интерстициальную часть половой железы как орган, определяющий пол, в результате анатомических исследований пришли к выводу о существовании инфантильной сексуальности и сексуального латентного периода. Я приведу цитату из упомянутой книги Липшютца о пубертатной железе: «Гораздо более будет соответствовать фактам, если сказать, что созревание половых признаков, как оно происходит в пубертате, основывается лишь на существенно ускоренном протекании процессов, которые начались значительно раньше, – по нашему мнению, еще в эмбриональной жизни». «То, что до сих пор просто называлось пубертатом, вероятно, представляет собой только вторую большую фазу пубертата, которая начинается в середине второго десятилетия…  Детский возраст от рождения до начала второй большой фазы можно было бы назвать ‘промежуточной фазой пубертата’ ». Это подчеркнутое в реферате Ференци согласование анатомических данных с психологическим наблюдением нарушается лишь указанием на то, что «первый кульминационный пункт»  развития сексуального органа приходится на ранний эмбриональный период, тогда как ранний расцвет детской сексуальной жизни следует отнести к третьему и четвертому году жизни. Полного совпадения во времени анатомического формирования и психического развития, конечно, не требуется. Данные исследования были проведены на половой железе человека. Поскольку у животных латентного периода в психологическом смысле не бывает, было бы важно знать, можно ли выявить и у других высших животных такие же анатомические данные, на основании которых авторы предполагают наличие двух кульминационных пунктов сексуального развития.

 

[106] Название «сексуальный латентный период» я также заимствую у В. Флисса.

 

[107] В обсуждаемом здесь случае сублимация сил сексуального влечения осуществляется путем реактивного образования. В целом, однако, сублимацию и реактивное образование в понятийном отношении можно отделять друг от друга как два различных процесса. Сублимация может также происходить благодаря другим и более простым механизмам.

 

[108] Уже здесь проявляется то, что сохраняет свое значение в течение всей жизни: сексуальное удовлетворение представляет собой наилучшее снотворное средство. Большинство случаев нервной бессонницы объясняется сексуальной неудовлетворенностью. Известно, что бессовестные няньки усыпляют плачущих детей поглаживанием их гениталий.

 

[109] Некий доктор Галант в 1919 году опубликовал исповедь одной взрослой девушки, которая не отказалась от этой детской формы сексуальной деятельности, и описывает удовлетворение от сосания как совершенно аналогичное сексуальному удовлетворению, в частности от поцелуя возлюбленного. «Не все поцелуи похожи на сосание; нет, нет, далеко не все! Невозможно описать, как приятно становится во всем теле от сосания; просто уносишься из этого мира, становишься совершенно удовлетворенной и безмятежно счастливой. Это удивительное чувство; не хочется ничего, кроме покоя, который не должен нарушаться. Это несказанно прекрасно: не чувствуешь ни боли, ни страданий и, ах, уносишься в другой мир».

 

[110] Впрочем, X. Эллис определил термин «аутоэротический» несколько иначе – в смысле возбуждения, вызванного не извне, а происходящего изнутри. Для психоанализа значение имеет не происхождение, а отношение к объекту.

 

[111] Впрочем, X. Эллис определил термин «аутоэротический» несколько иначе – в смысле возбуждения, вызванного не извне, а происходящего изнутри. Для психоанализа значение имеет не происхождение, а отношение к объекту.

 

[112] Дальнейшие рассуждения и другие наблюдения заставляют приписать свойство эрогенности всем частям тела и внутренним органам.

 

[113] В биологических рассуждениях едва ли возможно избежать обращения к телеологическому образу мышления, хотя известно, что в отдельных случаях нельзя быть застрахованным от ошибки.

 

[114] См. в этой связи весьма содержательную, но по своим идеям большей частью не имеющую четкой ориентации литературу об онанизме.

 

[115] В одной работе, которая чрезвычайно углубляет понимание нами значения анальной эротики, Лу Андреас Саломе указала на то, что история первого запрета, предъявленного ребенку, запрета получать удовольствие от анальной функции и ее продуктов, имеет решающее значение для всего его развития. По этому поводу маленькое существо должно впервые почувствовать враждебный его влечениям окружающий мир, научиться отделять свое собственное существо от этого чуждого мира, а затем осуществить первое «вытеснение» своих возможностей получения удовольствия. Отныне «анальное» остается символом всего того, что необходимо отбросить, устранить из жизни. Требуемому позднее отделению анальных процессов от генитальных препятствуют близкие анатомические и функциональные аналогии и отношения между ними. Генитальный аппарат остается по соседству с клоакой, а «у женщины даже лишь позаимствованным».

 

[116] Необычные технические приемы при занятии онанизмом в более поздние годы, по-видимому, указывают на влияние преодоленного запрещения онанировать.

 

[117] Почему сознание вины невротиков постоянно, как это еще недавно признал Блейлер, связывается с воспоминаниями о занятии онанизмом, чаще всего в пубертатный период, – этот вопрос ждет своего исчерпывающего аналитического объяснения. Самым грубым и самым важным фактором такой обусловленности является, возможно, тот факт, что онанизм представляет собой осуществление всей инфантильной сексуальности и поэтому способен взять на себя с нею связанное чувство вины.

 

[118] Ночное недержание мочи (лат.). – Прим. перев .

 

[119] Хэвлок Эллис в приложении к своему научному трактату «Половое чувство» (1903) привел множество автобиографических сообщений людей, которые впоследствии в основном остались нормальными, об их первых сексуальных побуждениях в детстве и о поводах к ним. Разумеется, эти сообщения страдают тем недостатком, что не содержат сведений о доисторическом периоде половой жизни, скрытом инфантильной амнезией, который может быть дополнен только при помощи психоанализа индивида, ставшего невротиком. Но тем не менее они ценны во многих отношениях, и расспросы подобного рода вынудили меня к упомянутой в тексте модификации моих этиологических предположений.

 

[120] «Сексуальной жизнью» в изданиях 1905 и 1910 годов. – Прим. перев .

 

[121] Последние полтора предложения в своей нынешней форме появились в 1915 году. В изданиях 1905 и 1910 годов они звучали следующим образом: «Мы можем предположить, что импульсы жестокости проистекают из независимых от сексуальности источников, но благодаря анастомозу [поперечному соединению] способны вступить в раннюю связь с источниками того и другого. Вместе с тем наблюдение показывает, что между сексуальным развитием и развитием влечений к разглядыванию и жестокости существуют влечения, которые вновь ограничивают утверждаемую независимость обоих влечений». – Прим. перев .

 

[122] К вышеизложенным положениям об инфантильной сексуальности я пришел в 1905 году в основном благодаря результатам психоаналитического исследования взрослых. В то время непосредственные наблюдения над ребенком не могли быть в полной мере использованы и дали только отдельные указания и ценные подтверждения. С тех пор благодаря анализу отдельных случаев нервных заболеваний в нежном возрасте удалось прийти к непосредственному пониманию инфантильной психосексуальности. Я могу с удовлетворением указать на то, что непосредственное наблюдение полностью подтвердило выводы психоанализа и тем самым дало хорошее доказательство надежности этого метода исследования. Кроме того, «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909) научил кое-чему новому, к чему не были подготовлены психоанализом, например тому, что сексуальная символика, изображение сексуального посредством несексуальных объектов и отношений начинается с первых же лет овладения речью. Далее мое внимание обращали на отсутствие приведенного выше описания, в котором в интересах наглядности различие в понятиях обеих фаз аутоэротизма  и объектной любви  излагается как разделенное также во времени. Однако из упомянутых анализов (а также из сообщений Белла: см. выше) становится очевидным, что в возрасте от трех до пяти лет дети способны совершать вполне отчетливый, сопровождающийся сильными аффектами выбор объекта .

 

[123] У нас есть все основания говорить о комплексе кастрации у женщин. Дети как женского, так и мужского пола создают теорию, что женщина также вначале имела пенис, который затем был утрачен в результате кастрации. Приобретенное в конце концов убеждение, что женщина не обладает пенисом, нередко оставляет после себя у индивида мужского пола стойкое пренебрежительное отношение к противоположному полу.

 

[124] Некоторые люди могут припомнить, что, качаясь на качелях, непосредственно ощущали как сексуальное удовольствие столкновение движущегося воздуха с гениталиями.

 

[125] Анализ случаев невротического расстройства ходьбы и страха пространства устраняет сомнение в сексуальной природе удовольствия, получаемого от движения. Как известно, современное культурное воспитание в большом объеме использует спорт для отвлечения молодежи от сексуальной деятельности; правильнее было бы сказать, что оно заменяет сексуальное удовольствие удовольствием от движения и оттесняет сексуальную деятельность к одному из ее аутоэротических компонентов.

 

[126] Неизбежное следствие из предыдущих рассуждений заключается в том, что каждому индивиду необходимо приписать оральную, анальную, уретральную и т. д. эротику и что констатация соответствующих им душевных комплексов не означает суждения о ненормальности или неврозе. Различия, отделяющие нормальное от ненормального, могут состоять только в относительной силе отдельных компонентов сексуального влечения и в их использовании в процессе развития.

 

[127] «Предварительное удовольствие», полученное благодаря техническим приемам остроты, используется для того, чтобы высвободить большее удовольствие вследствие устранения внутренних торможений.

 

[128] Весьма поучительно, что немецкий язык учитывает упомянутую в тексте роль подготовительного сексуального возбуждения, которое одновременно дает некоторое удовлетворение и создает некоторое количество сексуального напряжения, употреблением слова «Lust» [удовольствие]. «Lust» имеет двоякий смысл и обозначает как ощущение сексуального напряжения (Ich habe Lust = я хотел бы, я ощущаю стремление), так и удовлетворение.

 

[129] Весь абзац до этого места в настоящей форме датирован 1920 годом. В первом издании (1905), а также в двух следующих вместо него имелся следующий пассаж: «Истина заключается в том, что о сущности сексуального возбуждения – с тех пор как мы понимаем, что переоценивали половые железы в этом значении – мы не способны дать никаких сведений, причем прежде всего не потому, что не знаем, с каким органом или с какими органами связаны характеристики пола. После того как удивительные открытия познакомили нас с важной ролью половой железы для сексуальности, мы можем предположить, что знание существенных факторов половых свойств пока еще от нас скрыто. У кого есть потребность восполнить этот огромный пробел в нашем знании с помощью предварительного предположения, тот, опираясь на действенные вещества, которые были выявлены в щитовидной железе, придет к примерно следующему представлению: в результате соответствующего раздражения эрогенных зон, в точности как при других обстоятельствах, когда возникает сексуальное возбуждение, разлагается общераспространенное в организме вещество, продукты распада которого создают раздражитель, специфический для репродуктивных органов или для с ними связанного спинального центра, как мы знаем о таком превращении токсического раздражения в особое раздражение органа с помощью других введенных ядовитых веществ, которые для тела являются чуждыми. Обсуждать (даже только гипотетически) смешения чисто токсических и физиологических раздражений, которые получаются при этих сексуальных процессах – задача несвоевременная. Впрочем, я не настаиваю на этой особой гипотезе и готов тотчас от нее отказаться в пользу другой, если только сохранится ее главное свойство – акцент на сексуальном химизме». Примечательно, сколь незначительны оказались изменения, которые пришлось сделать Фрейду в своей гипотезе после открытия половых гормонов – открытия, которое он фактически предвосхитил, причем не в 1905, а по меньшей мере в 1896 году, как это следует из двух его писем Флиссу от 1 марта и 2 апреля 1896 года. – Прим. перев .

 

[130] Необходимо отдавать себе отчет в том, что понятия «мужской» и «женский», содержание которых обычному человеку кажется столь недвусмысленным, в науке относятся к самым запутанным, и их следует разделять по меньшей мере по трем  направлениям. Слова «мужской» и «женский» употребляют то в смысле активности  и пассивности , то в биологическом , а затем и в социологическом  смысле. Первое из трех этих значений является важным, и оно используется большей частью в психоанализе. Именно в этом значении выше в тексте либидо обозначается как мужское, ибо влечение всегда активно, даже тогда, когда оно поставило перед собой пассивную цель. Второе, биологическое значение мужского и женского допускает самое ясное определение. Мужское и женское характеризуется здесь наличием семенных клеток либо яйцеклеток и обусловленных ими функций. Активность и ее побочные проявления, более сильное развитие мускулатуры, агрессия, бо́льшая интенсивность либидо, как правило, сочетаются с биологической мужественностью, но не связаны с ней непременно, ибо имеются виды животных, у которых этими свойствами наделены, скорее, женские особи. Третье, социологическое, значение получает свое содержание благодаря наблюдению над действительно существующими мужскими и женскими индивидами. Эти наблюдения у людей показывают, что ни в психологическом, ни в биологическом смысле чистой мужественности или женственности не встречается. Напротив, каждый отдельный человек обнаруживает смешение своих биологических половых признаков с биологическими чертами противоположного пола и соединение активности и пассивности, поскольку эти характерные психические особенности, с одной стороны, зависят от биологических, но с другой от них независимы.

 

[131] Психоанализ показывает, что имеются два пути нахождения объекта: во-первых, описанный в тексте, который совершается с опорой  на образцы раннего детства, и, во-вторых, нарциссический,  который ищет собственное Я и заново находит его в другом человеке. Этот последний путь имеет особенно большое значение для патологических исходов, но к обсуждаемой здесь проблеме не относится.

 

[132] Те, кому это мнение покажется «кощунственным», пусть прочтут почти совпадающую по смыслу трактовку отношений между матерью и ребенком у Хэвлока Эллиса («Половое чувство»).

 

[133] Объяснением происхождения детской тревоги я обязан одному трехлетнему мальчику; однажды я услышал, как он просил, находясь в темной комнате: «Тетя, поговори со мной; я боюсь, потому что очень темно». Тетя ему ответила: «Что тебе с того? Ведь ты меня не видишь». «Ну и что, – ответил ребенок, – когда кто-нибудь говорит, становится светло». То есть он боялся не из-за темноты, а потому что ему недоставало любимого человека, и мог обещать успокоиться, как только получит доказательство его присутствия. То, что невротическая тревога происходит из либидо, представляет собой продукт его превращения, относится, следовательно, к нему, как уксус к вину, является одним из самых значительных результатов психоаналитического исследования.

 

[134] Ср. с этим сказанное о выборе объекта у ребенка: «нежное течение».

 

[135] Ограничение инцеста принадлежит, вероятно, к историческим завоеваниям человечества и, подобно другим моральным табу, зафиксировано у многих индивидов органическим унаследованием. (Ср. мое сочинение «Тотем и табу», 1912–1913.) И все же психоаналитическое исследование показывает, с какой силой отдельный человек в период своего развития борется с искушениями инцеста и как часто он предается им в фантазиях и даже в реальности.

 

[136] Фантазии пубертатного времени присоединяются к оставленному в детстве инфантильному сексуальному исследованию и, пожалуй, отчасти относятся к латентному периоду. Они могут оставаться полностью или по большей части бессознательными, и поэтому зачастую не поддаются точной датировке. Они имеют большое значение для возникновения разнообразных симптомов, прямо-таки представляя собой их предварительные ступени, то есть создавая формы, в которых находят свое удовлетворение вытесненные компоненты либидо. Таковы и источники ночных фантазий, которые осознаются в виде сновидений. Сновидение – это часто не что иное, как оживление таких фантазий под влиянием и в связи с дневным раздражителем, оставшимся из жизни в бодрствовании («дневные остатки»). Среди сексуальных фантазий пубертатного времени выделяются несколько, которые отличаются всеобщей распространенностью и значительной независимостью от переживаний отдельного человека. Таковы фантазии о подглядывании за половым сношением родителей, о соблазнении в раннем детстве любимыми людьми, об угрозе кастрации, фантазии о материнской утробе, содержание которых – пребывание и даже переживания в утробе матери, и так называемый «семейный роман», в котором подрастающий юноша реагирует на различие своего отношения к родителям сейчас и в детстве. Близкую связь этих фантазий с мифом для последнего примера показал О. Ранк в своем сочинении «Миф о рождении героя», 1909.

 

[137] См. мою статью «Об особом типе выбора объекта у мужчины».

 

[138] Это относится не только к «негативно» проявляющимся при неврозе извращенным наклонностям, но и к позитивным, собственно так и называемым перверсиям. Эти последние объясняются, следовательно, не просто фиксацией инфантильных наклонностей, но и регрессией к ним вследствие преграждения других путей сексуального течения. Поэтому позитивные перверсии также доступны психоаналитической терапии.

 

[139] При этом часто видишь, что в пубертате сначала устанавливается нормальное сексуальное течение, которое, однако, вследствие своей внутренней слабости терпит крушение при первых внешних препятствиях, а затем сменяется регрессией к извращенной фиксации.

 

[140] В случае некоторых черт характера была даже выявлена взаимосвязь с определенными эрогенными компонентами. Так, упрямство, скупость и аккуратность происходят из применения анальной эротики. Честолюбие определяется ярко выраженным предрасположением, относящимся к уретральной эротике.

 

[141] Такой знаток людей, как Э. Золя, изображает в La joie de vivre  девушку, которая в радостном самоотречении приносит в жертву любимым людям все, чем обладает и на что могла бы претендовать, свое имущество и свои жизненные желания, ничем себя за это не вознаграждая. В детстве эта девушка находилась во власти ненасытной потребности в нежности, которая обращалась в жестокость, если ею пренебрегали ради кого-то другого.

 

[142] Возможно, что повышение устойчивости также представляет собой результат особенно интенсивных соматических сексуальных проявлений в ранние годы.

 

[143] Шибболет (евр. «колос», Кн. Судей, XII, 6) – в переносном смысле означает «особенность», «отличие». – Прим. перев .

 

[144] Varendonck J., 1921.

 

[145] Г. Гроддек . Книга об Оно. 1923.

 

[146] Гроддек, вероятно, последовал примеру Ницше, который часто употреблял это грамматическое выражение для обозначения безличного и, так сказать, природно-необходимого в нашей сущности. – Прим. перев .

 

[147] Фрейд, возможно, имел в виду высший мозговой акустический центр, речевой центр Вернике, расположенный в мозгу и играющий определенную роль в понимании речи. – Прим. перев .

 

[148] «I. e. the ego is ultimately derived from bodily sensations, chiefly from those springing from the surface of the body. It may thus be regarded as a mental projection of the surface of the body, besides, as we have seen above, representing the superficies of the mental apparatus». «То есть Эго в конечном счете происходит от телесных ощущений, главным образом, ощущений, проистекающих из поверхности тела. Таким образом, оно может быть расценено как психическая проекция поверхности тела, кроме того, как мы видели выше, из ощущений, репрезентирующих поверхность психического аппарата». – Это примечание, написанное в оригинале на английском языке, впервые встречается в переводе, опубликованном в 1927 году в Лондоне (The Ego and the Id),  где оно отмечено как принадлежащее Фрейду. Во всех прежних немецких изданиях это примечание отсутствует; его немецкая версия не сохранилась.

 

[149] Только то, что функцию проверки реальности я приписал этому Сверх-Я, представляется ошибочным и нуждается в исправлении. Если бы проверка реальности оставалась собственной задачей Я, то это вполне соответствовало бы его отношениям с миром восприятий. Также и более ранние, весьма неопределенные высказывания о ядре Я  теперь необходимо скорректировать в том смысле, что ядром Я следует признать только систему В—СЗ.

 

[150] Теперь, после отделения Я от Оно, огромным резервуаром либидо следует признать Оно. Либидо, поступающее в Я благодаря описанным идентификациям, создает его «вторичный нарцизм» .

 

[151] Наверное, осторожнее было бы сказать «с родителями», ибо до четкого понимания половых различий, отсутствия пениса, отец и мать не расцениваются по-разному. Из истории одной молодой женщины мне недавно довелось узнать, что после того как она заметила у себя отсутствие пениса, она полагала, что этот орган отсутствует не у всех женщин, а только у тех, кого она считала неполноценными. По ее мнению, у ее матери он сохранился. Ради простоты изложения я буду говорить только об идентификации с отцом.

 

[152] По настоятельному указанию Фрейда в опубликованный в 1927 году перевод, который был сделан Джоан Ривьер, была включена несколько измененная версия данного отрывка. Однако до сих пор эти исправления не были внесены ни в одно из немецких изданий. В пересмотренной Фрейдом редакции (немецкого текста которой не существует) он звучит следующим образом: «If we consider once more the origin of the super-ego as we have described it, we shall recognize that it is the outcome of two highly important factors, one of a biological and the other of a historical nature; namely, the lengthy duration in man of his childhood helplessness and dependence, and the fact of his Oedipus complex, the repression of which we have shown to be connected with the interruption of libidinal development by the latency period and so with the diphasic onset of man’s sexual life». («Если мы еще раз рассмотрим возникновение Сверх-Я, как мы его описали, то должны будем признать, что оно является результатом влияния двух в высшей степени важных факторов, один из которых имеет биологическую, а другой – историческую природу; а именно длительной беспомощности и зависимости человека в детстве и наличия у него эдипова комплекса, вытеснение которого, как было нами показано, связано с прерыванием либидинозного развития в латентный период и, таким образом, с двухфазным началом сексуальной жизни у человека».)

 

[153] Наука и искусство оставлены здесь в стороне.

 

[154] Речь идет об изображении битвы при Шалоне, в которой в 451 году римляне и вестготы победили Аттилу. Вильгельм фон Каульбах (1805–1874) сделал ее сюжетом фрески, первоначально предназначавшейся для Нового музея в Берлине. На картине мертвые воины продолжают сражаться на небесах, согласно легенде, которая восходит к жившему в шестом веке неоплатонику Дамаскиосу. – Прим. перев.

 

[155] Мания преследования (лат.). – Прим. перев .

 

[156] Ведь, по нашему мнению, направленные вовне деструктивные влечения через посредство эроса отвлеклись от собственного «я».

 

[157] Можно сказать, что психоаналитическое или метапсихологическое Я тоже стоит на голове, как и анатомическое, то есть как «мозговой человечек».

 

[158] Аналитику нелегко бороться с таким препятствием, как бессознательное чувство вины. Напрямую с ним ничего поделать нельзя, а косвенно – остается только постепенно раскрывать больному его бессознательно вытесненные обоснования, причем оно постепенно превращается в сознательное чувство вины. Особый шанс оказать влияние возникает, если это БСЗ  чувство вины заимствовано,  то есть является результатом идентификации с другим человеком, который когда-то был объектом эротического катексиса. Такое принятие на себя чувства вины часто бывает единственным, едва заметным остатком утраченных любовных отношений. Сходство с процессом, характерным для меланхолии, здесь очевидно. Если удастся раскрыть за БСЗ  чувством вины этот прошлый объектный катексис, то зачастую терапевтическая задача оказывается блестяще разрешена, в противном случае исход терапевтических усилий отнюдь не гарантирован. В первую очередь он зависит от интенсивности чувства вины, которой терапия нередко не может противопоставить равную по величине противоположную силу. Возможно, также и от того, допустит ли аналитик, чтобы больной поставил его на место своего Я-идеала, с чем связано искушение играть в отношении больного роль пророка, спасителя души, избавителя. Поскольку правила анализа решительно противятся такому использованию личности врача, надо честно признаться, что здесь возникает новое ограничение воздействию анализа, который не делает болезненные реакции невозможными, а должен предоставить Я больного свободу  принимать те или иные решения.

 

[159] Этот тезис только кажется парадоксом; он означает всего лишь, что природа человека как в добре, так и во зле выходит далеко за пределы того, что он про себя думает, то есть того, что известно его Я благодаря сознательному восприятию.

 


Дата: 2019-02-02, просмотров: 347.

⇐ Предыдущая42434445464748495051
fb
inst
tw
vk
Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. © 2018 - 2024