Сельское хозяйство продолжало оставаться основой экономики как Ита­лии, так и провинций. Если тем не менее мы говорим о нем в конце нашего очерка, посвященного анализу социально-экономических явлений эпохи Империи, то лишь потому, что в области аграрных отношений по преиму­ществу выступали симптомы кризиса рабовладельческой системы хозяйства.

В Италии массовые земельные конфискации конца Республики в пользу солдат[470] могли привести к некоторому ослаблению крупного землевладе­ния. Однако это явление не следует преувеличивать. Далеко не все вете­раны действительно возвращались к земледелию. Многие из них, отвык­нув от сельского хозяйства и деревенской жизни, предпочитали оставлять свои участки в руках старых собственников, довольствуясь получением с них арендной платы. Кроме этого, новые собственники часто продавали свои участки либо старым владельцам, либо богатым горожанам, стремив­шимся вложить свои сбережения в землю. Таким образом, к началу Импе­рии фактическое положение вещей мало изменилось.

Но если даже земельные пертурбации I в. до н. э. и привели к временно­му ослаблению латифундиального хозяйства и усилению среднего и мелко­го землевладения, то очень скоро процесс концентрации земли снова вы­двинул на первое место крупное хозяйство и крупные земельные владения[471]. Во всяком случае, уже в середине I в. н. э. литературные источники снова говорят о латифундиях и о том, какую угрозу они несут Италии. Таково известное свидетельство Плиния Старшего[472]: «Говоря по правде, латифун­дии погубили Италию, а также и провинции». Петроний в «Сатириконе» (см. гл. IX) рисует фигуру вольноотпущенника Тримальхиона, который был так богат, что его владения «птице не облететь, зверю не обежать». У него было столько рабов, что едва ли и десятая часть их знала в лицо своего хозя­ина. Конечно, Тримальхион — карикатура, и его богатства в огромной сте­пени преувеличены. Но если в художественной литературе мог появиться такой образ, то, очевидно, в основе его лежали какие-то реальные факты[473].

Большую ценность для суждения о сельском хозяйстве Италии середи­ны I в. представляет сочинение Колумеллы «О сельском хозяйстве» (эпо­ха Нерона). В предисловии он пишет:

«Я слышу, как часто у нас первые люди в государстве обвиняют то землю в бесплодии, то климат в давней и губительной для урожаев нерав­номерности. Некоторые даже как бы смягчают эти жалобы ссылкой на определенный закон; земля, по их мнению, усталая и истощенная роскош­ными урожаями старых времен, не в силах с прежней щедростью достав­лять людям пропитание. Я уверен... что эти причины далеко отстоят от истины... Я думаю поэтому, что дело не в небесном гневе, а скорее в нашей собственной вине. Мы отдаем сельское хозяйство, как палачу на расправу, самому негодному из рабов, а при наших предках им занимались наилучшие люди и наилучшим образом».

Этот отрывок представляет интерес в двух отношениях: во-первых, в нем содержится прямое указание на кризис, который переживало в I в. сельское хозяйство Италии; во-вторых, Колумелла указывает и на его при­чину, считая таковой рабство. В другом месте своего произведения (I, 7) он объясняет, почему не выгодна обработка полей рабским трудом:

«Рабы дают за деньги господский скот для работы на стороне, пасут и рабочий и остальной скот плохо, дурно пашут землю; показывают при посеве гораздо больший против настоящего расход семян; они не заботят­ся о том, чтобы семена, брошенные в землю, дали богатый урожай; а свезя его на гумно, они даже уменьшают его количество во время молотьбы либо утайкой его части, либо небрежной работой. Ибо они и сами крадут зерно, и от других воров плохо его оберегают. Наконец, при уборке зерна в амбар они неправильно показывают его количество в счетной записи. Та­ким образом, как управляющий, так и рабы мошенничают, а поле прихо­дит в негодное состояние. Поэтому, как я уже сказал, такое имение, кото­рое лишено частого присутствия владельца, необходимо сдавать в аренду».

В связи с этим Колумелла уделяет много внимания колонам, мелким свободным арендаторам земли. Это место (I, 7) очень важно, так как из него мы узнаем, каково было положение колонов в середине I в.:

«Владелец имения должен прилагать тщательную заботу ко всем про­чим статьям имения, в особенности же к находящимся в нем людям. Эти последние распадаются на два разряда: на колонов и рабов, незакованных и закованных. К колонам он должен относиться снисходительно и стараться идти им навстречу в их нуждах; он должен быть более требо­вательным к их работе, нежели к платежам... Но и господин не должен слишком настаивать на своем праве и обязательствах, наложенных на колона, как, например, на точном соблюдении сроков платежей, достав­ке дров и прочих мелких обязанностях колона... Также и Луций Волузий, бывший консул, человек чрезвычайно богатый, еще на моей памяти утверждал, что то поместье находится в самых счастливых условиях, при котором имеются колоны, издавна живущие в этой местности, как бы по наследству перешедшие к владельцу и связанные с ним близкими отно­шениями с самого рождения».

Сравнивая с Колумеллой в этом вопросе более ранних аграрных писа­телей Катона и Варрона, мы нигде не найдем у них, чтобы сдача земли мелкими участками в аренду играла сколько-нибудь заметную роль в хо­зяйстве. Очевидно, к эпохе Колумеллы состояние рабочей силы в Италии изменилось. Сокращение внешних войн должно было отразиться на коли­честве рабов. Рабский труд стал дороже, а это заставило обратить внима­ние на его низкую производительность и попытаться найти ему замену[474].

Однако и сдача в аренду не могла радикально улучшить положение дел. Сам Колумелла признается, что труд колонов в сущности немногим отли­чается от труда рабов:

«Однако если климат и почва удовлетворительны, то личное хозяйни­чанье владельца всегда принесет больше дохода, чем сдача в аренду коло­нам; даже хозяйство через посредство вилика дает больший результат, при условии, конечно, что вилик не окажется небрежным и алчным рабом... Однако в имениях отдаленных, которые владелец не может навещать час­то, обработку всякого поля предпочтительнее поручать свободным коло­нам, чем рабу-вилику; это правило в особенности относится к полям, засе­янным хлебом, которым колон может гораздо меньше принести вреда, чем виноградникам или садовым насаждениям; рабы же и этим полям прино­сят величайший вред»[475].

Это чрезвычайно ценное признание. Оно говорит о том, что система рабства настолько подорвала производительные силы Италии, привела рабочую силу к такой деградации, что свободный труд уже не мог спасти положения. Непривычка к систематическому производительному труду, паразитическая нетрудовая психология, экономическая маломощность мел­ких земельных собственников, их текучесть делали труд колонов крайне недостаточным эквивалентом труда рабов. Само собой разумеется, что переход к свободному наемному труду в сколько-нибудь широких разме­рах был совершенно невозможен в условиях рабства вообще и в обстанов­ке первого века Империи в частности. Спорадическое применение наем­ного труда в последние столетия Республики теперь становилось все более редким, ибо последние остатки наемных рабочих неуклонно дегра­дировали в сторону люмпен-пролетариата[476].

Таким образом, в I в., судя по литературным источникам, Италия пере­живала аграрный кризис. О кризисе говорит и аграрная политика импера­торов, начиная с Тиберия и кончая Нервой. Конечно, кризисные явления не выступали еще вполне отчетливо и равномерно на всем протяжении I в. и захватывали не все хозяйство. Рядом с ними можно констатировать та­кие факты, как хорошее, в общем и целом, состояние италийского виноде­лия и маслоделия (оливководства). Колумелла считал, что лучшим вложе­нием денежного капитала является виноградник. Растущий спрос столи­цы на вино и масло не смог быть полностью удовлетворен импортом из провинций. Тонкие сорта виноградных вин и оливкового масла, конкури­ровавшие с лучшими греческими сортами, доставляла Италия, в частно­сти Кампания и Лаций. Торговля с дунайскими областями стимулировала виноделие в долине р. По.

Большую роль в упадке сельского хозяйства Италии, в частности зер­новых культур, помимо указанных выше общих причин, играла конкурен­ция некоторых провинций, где труд был более дешев, а почва еще сохра­няла свое плодородие. Правда, Сицилия, которая в республиканскую эпо­ху была житницей Италии, теперь потеряла свое значение. Даже ее необычайное плодородие не могло выдержать интенсивного применения рабского труда в течение столетий. Результатом явилось крайнее истоще­ние почвы. Вдобавок к этому два больших восстания рабов сильно подо­рвали рабовладельческое хозяйство. Место Сицилии заняли Египет и Се­верная Африка.

Август, захватив Египет и превратив его в свое личное владение, много сделал для поднятия египетского земледелия, пришедшего в упадок при последних Птолемеях. Была улучшена ирригационная система и увеличе­на площадь обрабатываемой земли. Под римским управлением Египет стал главным поставщиком зерна (пшеницы) для Италии. Система эксплуата­ции осталась прежней. Основную массу непосредственных производите­лей составляло, как и при Птолемеях, туземное крестьянство, которое при­нудительно должно было «арендовать» императорскую землю за уплату значительной части урожая.

В Северной Африке (Тунисе) интенсивная римская колонизация при Цезаре и Августе создала большое количество средних и мелких земель­ных собственников. Но и там в середине I в. существовали крупные поместья римских богачей, о чем говорит Плиний Старший: «Половина Африки принадлежала шестерым владельцам к тому времени, когда им­ператор Нерон казнил этих последних»[477]. Этот акт переменил титул соб­ственности, но не изменил характера землевладения: крупные частные имения превратились в такие же крупные императорские сальтусы. Тем не менее в Северной Африке, по-видимому, преобладал тип среднего по­местья, принадлежавшего римскому собственнику и обрабатывавшегося частью рабами, главным же образом колонами из местного населения. Плодородные речные долины Туниса и Алжира, наряду с Египтом, стали главными поставщиками пшеницы в Италию. В более сухих районах этих областей успешно культивировалось оливковое дерево. Земледелие Се­верной Африки было обязано своими успехами прекрасной системе ис­кусственного орошения.

Южная Галлия была главным провинциальным центром виноградар­ства. Восточное и южное побережья Испании также производили вино для вывоза, хотя там особенное распространение получило разведение оливы.

Для провинциального земледелия I в. империи характерен относительно меньший удельный вес рабского труда по сравнению с Италией и преоблада­ние различных форм свободной и полусвободной аренды (особенно на Восто­ке). Явления аграрного кризиса выступают там позднее, чем в Италии.

Во II в. политика Антонинов свидетельствует о попытках борьбы с уси­ливающимся кризисом в Италии. Возможно, что алиментарная система и связанная с ней организация дешевого кредита принесли некоторое облег­чение мелким землевладельцам. Но эти меры являлись паллиативом, не способным остановить процессы неуклонной экономической и социаль­ной деградации италийского крестьянства.

Для характеристики состояния земледелия и положения колонов в конце I и начале II в. драгоценным материалом служат письма Плиния Младше­го. Он был крупным землевладельцем, имевшим несколько поместий в разных частях Италии. Заботливый хозяин, Плиний встревожен рядом зло­вещих симптомов. Цены на землю в Италии сильно упали, очевидно, в результате длительного аграрного кризиса. Купить имение не представля­ет большого труда. Но найти рабочие руки является весьма сложной про­блемой. Рабов для обработки земли недостаточно, и приходится сдавать ее в аренду колонам. Однако отыскать подходящих съемщиков чрезвычай­но трудно. Большинство их маломощно. Они принуждены брать ссуды у владельцев земли под залог своего инвентаря. Продажа этого залога кре­дитором временно погашает долг, но зато совершенно разоряет колона. Возрастающая с каждым годом задолженность колонов лишает их бодро­сти и уверенности в завтрашнем дне. Они впадают в отчаяние и перестают заботиться о выплате своих долгов. Производительность их труда падает, они не щадят инвентаря и расхищают урожай, считая, что для себя им все равно нечего беречь.

Какой же отсюда выход? Плиний думает, что единственным спасением является отказ от денежной аренды и переход на аренду из части урожая[478].

Такова картина дальнейшей эволюции аграрных отношений Италии, нарисованная внимательным наблюдателем, не теоретиком, но хозяином-практиком, хорошо знавшим италийские условия. По сравнению с време­нем Колумеллы, мы находим значительное ухудшение. Те явления, кото­рые в середине I в. только намечались, теперь получили дальнейшее раз­витие: доходность сельского хозяйства падает, количество рабочих рук уменьшается, население нищает. Колоны все больше попадают в экономи­ческую зависимость от владельцев земли. Эта зависимость еще не перера­стает в закабаление как массовое явление. Но, очевидно, до этого оставал­ся только один шаг.

Развитие колоната во II в. особенно ясно можно проследить в импера­торских поместьях (сальтусах). Они существовали главным образом в про­винциях. Крупные императорские владения образовались, с одной сторо­ны, благодаря экономическим причинам (концентрации земли), с другой же стороны и преимущественно — в силу политических моментов. Кон­фискации эпохи террористического режима заложили основу огромных земельных богатств римских принцепсов. Эта основа в дальнейшем была расширена путем покупки, дарения, наследования, освоения новых земель и т. д. Императоры проводили здесь сознательную политику укрепления своей хозяйственной мощи и независимости. К эпохе Антонинов импера­торский домен получил стройную организацию путем издания особых ус­тавов (leges), которыми определялся порядок управления сальтусами и внутренние отношения лиц, находившихся на их территории.

Группы императорских имений объединялись в особые округа. В адми­нистративном отношении они были совершенно независимы от муниципи­ев. Во главе каждого округа стоял прокуратор, а каждый сальтус сдавался на откуп главному съемщику (кондуктору). Последний либо обрабатывал землю сам, руками своих рабов, либо сдавал ее в аренду колонам (субарен­да). Чаще всего встречалась комбинация той и другой формы. Отношения между кондуктором и колонами регламентировались уставом. Как прави­ло, колон должен был уплачивать от ¹/₄ до ¹/₃ урожая и, кроме того, отраба­тывать по 6 дней в году в пользу съемщика или владельца земли.

Документы конца II в. говорят об ухудшении положения колонов в им­ператорских сальтусах. Такова, например, жалоба колонов Бурунитанского сальтуса императору Коммоду (180—192 гг.). Колоны слезно жалу­ются на притеснения кондуктора, который нарушает устав, произвольно увеличивает платежи и отработки, прибегает к насилиям и т. п.

Проживавшие в императорских и частновладельческих имениях коло­ны во II в. юридически были еще свободны. По окончании срока аренды (обычно пятилетней) они могли оставить поместье. Но эта возможность в большинстве случаев являлась призрачной. Фактически колоны были свя­заны недоимками и долгами и до их уплаты не могли прекращать аренды. Их зависимость от собственника земли или от кондуктора увеличивалась еще тем обстоятельством, что в большинстве случаев у мелких арендато­ров не было своего инвентаря и рабочего скота, и они принуждены были брать это у хозяев. Таким образом, фактически колоны оказывались при­крепленными к поместью, делались его неотъемлемой частью. Если име­ние переходило к другому собственнику, оно передавалось вместе с ин­вентарем, рабами и долгами колонов.

Эволюция рабства

Колонат был своеобразной формой эксплуатации в сельском хозяйстве, идущей на смену «чистому» рабству, и хотя последнее в первые два века Империи еще продолжало играть довольно значительную роль, однако показателем его прогрессирующего упадка было изменение положения рабов, которое хорошо можно проследить по источникам.

Во времена Катона, в эпоху максимального развития рабства, когда рабы в Италии стоили очень дешево, на здоровье раба не обращали ника­кого внимания. Катон дает много советов, как ухаживать за рабочим ско­том, как лечить волов, о лечении же рабов мы не найдем у него ни слова. Больных или старых рабов он рекомендует продавать.

Столетие спустя, при Варроне, рабы все еще продолжают считаться «говорящими орудиями». Однако Варрон уже начинает проявлять неко­торую заботу о размножении рабов и о том, как стимулировать их труд мерами поощрения[479].

Колумелла идет еще дальше в этом направлении. Помещения для ра­бов он советует устраивать как можно лучше в санитарном отношении. Он неоднократно подчеркивает, что владелец должен проявлять величай­шую заботу о находящихся в имении людях, в том числе и о рабах. Подня­тие производительности труда в I в. н. э. становится центральной пробле­мой. Колумелла уделяет много внимания вопросу о том, как заинтересо­вать рабов в их подневольном труде:

«В отношении рабов следует придерживаться следующих правил, в со­блюдении которых я никогда не раскаивался: с рабами, приставленными к сельским работам, отличающимися хорошим поведением, я разговариваю чаще и непринужденнее, чем с рабами, занятыми личным услужением; видя, что ласковое обращение господина позволяет им легче переносить их не­прерывный труд, я иногда шучу с ними и допускаю шутки с их стороны. Часто даже я советуюсь с ними, как бы с людьми более опытными, насчет новых работ, и таким путем узнаю характер каждого и степень сообразительности»[480].

Чтобы повысить рождаемость рабов, Колумелла допускает ряд льгот по отношению к многодетным рабыням:

«Тех из рабынь, которые отличаются большей плодовитостью и которым приличествует некоторое отличие ради их потомства, мы освобождаем от работ, а иногда и отпускаем их на свободу, если они являются матерями многих детей. В самом деле, какая имеет трех детей, той дается право на освобождение от работ, какая же имеет больше, той дается свобода» (I, 19).

Некоторое улучшение положения рабов в эпоху империи проявля­лось также в росте пекулия и вольноотпущенничества. Пекулием (peculium — от pecus — скот) в Риме называли то имущество, которое глава семьи (pater familias) условно передавал в собственность лицам, находив­шимся под его властью: сыновьям, вольноотпущенникам или рабам. Во времена Республики рабовладельцы, особенно из сенаторского сословия, широко использовали право пекулия для организации разного рода пред­приятий: торговых, ремесленных и др. Зависимые лица вели эти предпри­ятия самостоятельно, уплачивая господину определенный оброк.

Пекулий был выгоден в первую очередь рабовладельцам, так как давал им возможность, избавившись от непосредственных хозяйственных забот и переложив их на плечи вольноотпущенников и рабов, стимулировать труд последних, расширять свое хозяйство и поднимать его доходность. Но пекулий представлял известные выгоды и рабам, так как давал им некото­рую относительную самостоятельность. Рабы с помощью пекулия могли сделать личные сбережения и, выкупившись у своего господина, перейти в сословие вольноотпущенников.

При империи практика пекулия получила широкое развитие в связи с начавшимся кризисом рабовладения. Наряду с колонатом расширение пекулия являлось попыткой поднять рабовладельческое хозяйство на более высокую ступень. На правах пекулия рабам передаются теперь пре­имущественно земельные участки. Таким образом, рабы, посаженные на землю и переведенные на оброк, превращаются как бы в колонов (псев­доколоны).

Мы уже не раз говорили об огромном росте вольноотпущенничества, начиная с конца Республики. Непосредственной причиной этого была ги­бель старой аристократии. Но в то же время здесь проявлялись более глу­бокие процессы распада всей рабовладельческой системы. Рабы станови­лись непроизводительной обузой хозяйства. Переводя их в разряд вольно­отпущенников, рабовладельцы могли целесообразнее использовать их труд и хозяйственную инициативу. Колонат, пекулий и вольноотпущенничество в эпоху империи были явлениями одного порядка. Они преследовали цель создать в рамках существующих рабовладельческих отношений более смяг­ченную, а следовательно, более рациональную форму эксплуатации. Од­нако пока система рабства сохранялась в своих основных чертах, все эти попытки оставались паллиативами, не способными принести коренное улучшение.

Эволюция рабства в сторону его смягчения выступает также в улучше­нии правового положения рабов. С империи начинаются попытки законо­дательным путем ограничить произвол рабовладельцев и устранить наи­более уродливые формы рабства. Это законодательство открывает импе­ратор Клавдий. Мы читаем в его биографии:

«Тех больных или слабых рабов, которых господа отправляют на о-в Эскулапа[481], не желая их лечить, постановил считать свободными; они мо­гут не возвращаться к господам, если выздоровят. Кто убьет больного или слабого раба вместо того, чтобы отправить его на остров, отвечает как за убийство»[482].

При Нероне по закону Петрония было запрещено посылать рабов на борьбу с дикими зверями без судебного решения магистрата[483].

Адриан «запретил господам убивать рабов и приказал, чтобы их осуж­дали по суду, если они того заслуживают; также запретил без достаточ­ного основания продавать рабов в гладиаторы, а рабынь — в публичный дом»[484].

При Антонине Пии беспричинное убийство своего раба было прирав­нено к убийству чужого. Рескриптом на имя одного провинциального на­местника император разъяснил, что в тех случаях, когда чрезмерная жес­токость господина заставляет рабов искать убежища у статуи императора, то по расследовании дела рабов не следует возвращать к господину[485].

В римском праве получает распространение взгляд, что хотя рабство и является узаконенным социальным институтом, однако оно противоречит природе.

«С точки зрения гражданского права, — пишет Ульпиан[486], — рабы счи­таются ничем. Однако не так по естественному праву. С точки зрения последнего все люди равны»[487].

Рабство на протяжении всей истории Рима было его неотъемлемой частью. Рабство проникло во все сферы жизни римлянина. Для боль­шинства раб был не человеком, а говорящим орудием труда. Отсюда и соответственное отношение к нему. Однако по различным причинам в эпоху империи отношение к рабам изменяется. Этому способство­вали чувство собственного самосохранения, диктовавшее более гу­манное обращение с рабами, рост цен на рабов в связи с уменьшением притока новых рабов, а также развитие философских учений, отста­ивающих, что раб — это прежде всего человек. Первостепенная роль в этом принадлежит учению Луция Аннея Сенеки (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) — философа-моралиста, развивавшего концепции римских стоиков. В так называемых «Нравственных письмах», адресованных некоему Луцилию, он пишет: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспом­нишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом — и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозя­ина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее. А не­счастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Роз­га укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чих­нувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ноча­ми, молча и не евши. Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается. Зато другие, кому можно перемол­виться словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали. Часто повторяют бесстыдную пословицу: «Сколько рабов, столько врагов». Они нам не враги — мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, — но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а один из них подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пья­ными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движе­ниями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку... А этот — виночерпий в женском уборе — воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне — мужчина, в столовой — мальчик. А тот несчаст­ный, назначенный цензором над гостями, стоит и высматривает, кто лестью и невоздержностью в речах или в еде заслужит приглашение на завтра. Вспомни о тех, на ком лежит закупка снеди, кто до тонкости знает хозяйский вкус: какая еда раздразнит его запахом, какая понра­вится на вид, какая своей новизной пробудит убитый тошнотой голод, на что он, пресытившись, не может смотреть и чего ему сегодня хо­чется. И с ними он не в силах пообедать, считая, что унизит свое вели­чие, если сядет за стол с рабом...

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родил­ся от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя — рабом... Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хо­тел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как мно­го власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. — «Но надо мною господина нет!» — Ты еще молод; а там глядишь, и будет... Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотра­пезником. — Тут и закричат мне все наши привередники: «Да ведь это самое унизительное, самое позорное!» — А я тут же поймаю их с по­личным, когда они целуют руку чужому рабу. И разве вы не видите, как наши предки старались избавить хозяев — от ненависти, рабов — от поношения? Хозяина они называли отцом семейства, рабов (это до сих пор удержалось в мимах) — домочодцами. Ими был установлен праздничный день — не единственный, когда хозяева садились за стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказывали им в доме всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом ма­ленькой республикой. — «Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?» — Нет, так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься, полагая, будто я отправлю некоторых прочь за то, что они заняты гряз­ными работами: этот, мол, погонщик мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а по нравам буду я их ценить. Нравы каждый создает себе сам, к занятию приставляет случай. Одни пусть обедают с тобой, потому что достойны, другие — затем, чтобы стать достойными. Что бы ни осталось в них рабского от общения с рабами, все сгладится за столом рядом с людьми более почтенными. Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то най­дешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением вая­теля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смот­рит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как пла­тье. Он раб! Но, быть может, душою он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, дру­гой — у скупости, третий — у честолюбия и все — у страха... Нет рабства позорнее добровольного... Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся. ...Любовь не уживается со страхом. Поэтому, на мой взгляд, ты пра­вильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, нака­зываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. Так мы и усваиваем царские привычки. Ведь цари забы­вают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что — распаля­ются гневом, словно от обиды, хотя даже от возможности обид на­дежно охраняет царей величие их удела. И они это знают, но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и нужна им оби­да, чтобы кому-нибудь повредить» (Сенека. Нравственные письма, 47, пер. С. А. Ошерова).

В то время как Сенека рассуждал о гуманном отношении к рабам, в Риме продолжал действовать бесчеловечный закон, согласно которо­му в случае убийства господина одним из его рабов смертной казни подвергались все рабы, проживавшие в доме, где произошло преступ­ление. В 61 г. префект города Рима Педаний Секунд был убит соб­ственным рабом, но, когда собрались вести на казнь всех проживав­ших с ним под одним кровом рабов, на улицах Рима вспыхнули беспо­рядки. Пришлось созвать экстренное заседание сената. Одним из по­следних выступил некто Гай Кассий, отстаивавший неукоснительное соблюдение закона. Содержание его речи, которое передает Тацит (Анналы, XIV, 43—44), словно прямопротивоположно идеям Сенеки: «Я часто присутствовал, отцы сенаторы, в этом собрании, когда пред­лагались новые сенатские постановления в отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не потому, что­бы сомневался, что некогда все дела решались лучше и более мудро и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худ­шему, но чтобы не думали, будто в своей чрезмерной любви к древ­ним нравам я проявляю излишнее рвение. Вместе с тем я считал, что если я обладаю некоторым влиянием, то не следует растрачивать его в частых возражениях, дабы оно сохранилось на тот случай, если го­сударству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носив­ший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповес­тил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от на­казания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смер­ти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца и в самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отмстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.

Быть может, вы хотите, чтобы я привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходившими меня мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу, неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не обронил угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? До­пустим, что он скрыл ото всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец совершить убий­ство, и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют пре­ступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить один среди многих, пребывать в без­опасности среди опасающихся друг друга, наконец знать, что зло­умышленников настигнет возмездие. Душевные свойства рабов вну­шали подозрения нашим предкам и в те времена, когда они рожда­лись среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младен­чества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным свя­тыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе, как устра­шением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десято­го из бежавших с поля сражения засекают палками насмерть, жре­бий падает порою и на отважного. И вообще всякое примерное нака­зание, распространяемое на многих, заключает в себе долю неспра­ведливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой» (пер. А. С. Бобовича). Мнение сторонников соблюдения закона возобладало, и все четыре­ста рабов были казнены.

Вместе с тем неукоснительное следование подобным законам в I в. уже вызывало протест, и постепенно власти пытаются ограничить произвол господ по отношению к своим рабам. Е. М. Штаерман, ана­лизируя имеющиеся сведения о «рабском законодательстве» I—II вв., приходит к следующим выводам: «Страх перед возможными выступ­лениями доведенных до отчаяния рабов заставлял не только отдель­ных рабовладельцев, но и правительство идти на известные уступки, законодательным путем ограничивать власть господ. Точно неизвестно, с какого времени сложился обычай, в силу кото­рого раб мог искать защиты против гнева и жестокости господина, прибегнув к императорским статуям. Сенека уже упоминает о нем как о привычном и общеизвестном. Но, по-видимому, в то время он существовал только как обычай, ни в какой мере не узаконенный и основывавшийся на общем представлении о том, что в присутствии священных изображений нечестиво проливать кровь или проявлять неумеренную жестокость. Вмешательство же законодательства в жизнь фамилии начинается лишь с середины II в. Тогда было запре­щено убийство раба господином, который должен был отвечать за него, как за убийство чужого раба, уничтожены эргастулы, запреще­но вечно держать раба в оковах. Право убежища, предоставлявшее­ся рабам у императорских статуй, было узаконено, и магистратам вменялось в обязанность разбирать претензии рабов и в случае, если эти претензии будут найдены обоснованными, принудительно про­давать рабов другому господину.

При этом власть господина над рабом, составлявшая основу рабо­владельческого строя, формально признавалась непоколебленной, а вводившиеся ограничения представлялись как некие исключения, имевшие целью пользу самих рабовладельцев. Вот как пишет, на­пример, Гай: «Рабы находятся под властью господ. Эта власть при­суща праву, общему для всех народов, ибо у всех племен равным образом можем мы наблюдать, что господа имеют право жизни и смерти в отношении рабов, и то, что приобретает раб, есть приоб­ретение господина. Но в настоящее время ни римским гражданам, ни каким-либо другим людям, находящимся под властью римского народа, не дозволяется чрезмерно и беспричинно свирепствовать против своих рабов, ибо, по постановлению императора Антонина, тот, кто без причины убьет своего раба, отвечает точно так же, как тот, кто убьет чужого раба. Но по постановлению того же принцепса обуздывается и излишняя суровость господ. Ведь будучи запро­шен некоторыми президами провинций[488] о тех рабах, которые при­бегают к алтарям богов или статуям принцепсов, он предписал, чтобы, если жестокость господ покажется им непереносимой, гос­пода принуждались бы к продаже своих рабов. Оба эти постанов­ления справедливы: мы не должны злоупотреблять нашим правом; по таким же соображениям и расточителям запрещается распоря­жаться их имуществом» (Гай. Институции, I, 52—53). Самый рес­крипт Антонина Пия на имя проконсула Бетики гласил: «Власть господ над их рабами должна оставаться непоколебленной, и ни у одного человека не должно отниматься его право. Но в интересах господ не отказывать в защите против жестокости, голода или не­терпимых несправедливостей тем, которые справедливо умоляют (о помощи). Поэтому расследуй жалобы тех из фамилии Юлия Са­бина, которые прибегли к статуям, и, если ты узнаешь, что они были в более тяжелом положении, чем это справедливо, или подверглись постыдным оскорблениям, прикажи продать их так, чтобы они не возвращались под власть Сабина. Если кто воспользуется моим по­становлением в целях обмана, пусть знает, что преступление будет мною наказано более сурово». В рескрипте на имя некоего Алфия Юлия Антонин Пий писал: «Рабов следует удерживать в повинове­нии не только властью, но и умеренностью и предоставлением им достаточного содержания и справедливостью (требуемых) работ. Поэтому и сам ты должен заботиться о рабах и справедливо и уме­ренно обходиться с ними... Если окажется, что тебе не под силу за­траты (на содержание рабов) или что ты осуществляешь свое гос­подство с ужасной жестокостью, то светлейший муж, проконсул обязан заранее принять меры, чтобы против тебя не поднялся мя­теж, и моим именем принудить тебя их продать». Ульпиан, перечис­ляя обязанности префекта города, пишет, что префект города дол­жен, между прочим, выслушивать жалобы рабов, прибегающих к статуям, и поясняет, что речь идет не о рабах, обвиняющих господ (чего рабам, по словам Ульпиана, нельзя позволять ни в коем слу­чае), но о рабах, почтительно излагающих префекту города свои жалобы на жестокое обращение, которому они подвергаются, голод, принуждение к непристойному образу жизни» (Ульпиан. Дигесты, I, 12, 1, 1 и 8). (Штаерман Е. М. Кризис рабовладельческого строя в Западных провинциях Римской империи. М., 1957. С.78—80).

Обострение социальных противоречий и подготовка общего кризиса империи

Однако смягчение формы эксплуатации вовсе не означало понижения нормы, т. е. степени эксплуатации. Наоборот, чем более углублялся кри­зис рабовладельческого хозяйства, тем сильнее проявлялось стремление рабовладельцев усилить эксплуатацию. В эпоху расцвета рабства бытовое и правовое положение рабов было, как мы знаем, чрезвычайно тяжелым. Раб являлся вещью, его сил и здоровья не щадили, с ним обходились хуже, чем с рабочим скотом. Но так как рабов было много, то количество приба­вочного продукта, которое падало на долю каждого из них, было относи­тельно невелико. «Городская фамилия» рабовладельца, в сущности, ниче­го не делала и вела паразитическое существование. Даже рабы, занятые производительным трудом, работали спустя рукава, ленились, старались всеми способами увильнуть от работы, и поэтому интенсивность их труда была очень низка.

Положение стало меняться в эпоху империи. Число рабов сокраща­лось, а количество нетрудовых элементов среди свободного населения уве­личивалось. Намечался серьезный кризис рабочей силы. Этот кризис про­исходил на фоне общего упадка производительных сил центральных райо­нов империи, больше всего истощенных в предшествующий период. Этим были вызваны попытки рабовладельцев поднять производительность тру­да рабов и колонов.

Поэтому на протяжении первых двух столетий империи положение тру­дящихся масс неуклонно ухудшалось. Если, с одной стороны, рабы частич­но переводились на оброк и превращались в псевдоколонов, если улучша­лось их правовое положение, то, с другой стороны, общий материальный уровень их жизни понижался (за исключением той небольшой категории рабов, которым удавалось с помощью личных сбережений выкупиться на свободу). Мелкие арендаторы разорялись и шли к полному закабалению.

Сюда присоединялись гнет имперского аппарата, увеличение армии, рост налогов, злоупотребления чиновников и проч. Будучи выражением общего кризиса рабовладельческой системы, эти политические явления в свою очередь влияли на экономику, углубляя кризис.

Кризис вызывал обострение социальных противоречий. В то время как на одном общественном полюсе происходила концентрация земельных богатств в руках императора, сенаторской знати, богатых вольноотпущен­ников, высшего чиновничества, в то время как росло благосостояние верх­ней прослойки городского населения провинций, — в это же самое время на другом полюсе происходила концентрация нищеты. Рабы, колоны, мел­кие торговцы и ремесленники медленно, но неуклонно катились в про­пасть разорения и голода. Росло их отчаяние, чувство ненависти к бога­чам, чиновникам, к римскому государству вообще.

Это был длительный процесс, растянувшийся на два столетия. Кризис подготовлялся медленно и незримо, в самых недрах римского общества. Но зато когда он принял открытую форму, он разразился тем неожидан­нее и ужаснее.

Когда мы говорим о внутренних явлениях, происходивших в рабовла­дельческом обществе, в особенности о явлениях кризисных, мы не долж­ны забывать об одной важной особенности всякого общества, основанного на рабстве: об окружавшей его «варварской» периферии. Это варварское окружение в период возникновения и развития рабовладельческой систе­мы являлось одной из важнейших предпосылок ее существования, посколь­ку главный контингент рабов вербовался именно из варваров. Но в эпохи кризиса варварская периферия играла другую роль. Как только в резуль­тате кризиса начали слабеть военные силы рабовладельческого общества, варвары перешли в наступление. Те, кто раньше являлся чаще всего толь­ко пассивным объектом эксплуатации, теперь начали становиться страш­ной угрозой для эксплуататоров. Нападения варваров углубляли внутрен­ний кризис общества, и дело окончилось его гибелью. Ниже мы увидим, что первое открытое проявление кризиса империи при Марке Аврелии было вызвано ударом со стороны варваров.

Однако прежде чем мы перейдем к этому периоду, нам нужно остано­виться на явлениях духовной культуры первых двух столетий Империи.