Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

Понять характер средневековой науки можно, лишь раскрывая всю систему средневекового теологи­ческого миросозерцания, конституирующими элемен­тами которого выступали универсализм, символизм, иерархизм, телеологизм. Охарактеризуем их.

' Бицилли П. Элементы средневековой культуры. Одесса, 1919. С. 2.

3 Философия науки

Универсализм. Специфической чертой средневеко­вого мышления было некое тяготение к всеобъемлю­щему познанию, стремление «охватить мир в целом, понять его как некоторое законченное всеединство»¹-. Причины этого заключались в том, что в качестве нор­мативной в средневековье функционировала описан­ная выше античная гносеологическая модель «подлин­ного» — всеобщего, аподиктичного — знания, получив­шая солидное обоснование на новом социокультурном и мировоззренческом материале. Фактическим обосно­ванием этой модели выступало представление о един­стве космоса и человека, заключавшееся в их генети­ческой (креационистской) общности, из чего вытекало: знать способен только тот, кто проник в суть божествен­ного творения, — поскольку же оно универсально, всякий, знавший его, знал все; соответственно не знав­ший его, вообще не мог ничего знать. Естественно, в такой парадигме не находилось места частичному, от­носительному, незавершенному или неисчерпывающе­му знанию; знание могло быть либо универсальным, либо никаким.

Символизм. Символизм как компонент средневе­кового миросозерцания был в полной мере всеобъем­лющим: он охватывал как онтологическую, так и гно­сеологическую сферу. Истоки «онтологического сим­волизма» можно понять, учитывая радикальность установок креационизма. Будучи сотворенной, всякая вещь — от пылинки до природы в целом — лишалась статуса онтологической основательности. Ее существо­вание, определяемое неким верховным планом, не являясь независимым, не могло не быть символичным: оно лишь воспроизводило, воплощало, олицетворяло скрытую за ним фундаментальную сущность, несовер­шенным прототипом, дубликатом которой оно являлось.

Онтологическая формула «все отмечено печатью всевышнего» в качестве гносеологического эквивален­та порождала формулу «все исполнено высшим смыс­лом», которая в свою очередь предопределяла концеп­туализацию действительности на основе возрожденной мифологической, крайне символической типологии «причина— значение». Корни «гносеологического символизма» средневековья уходят в известное ново­заветное: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Слово здесь — орудие творения, он­тологическая стихия. Но не только. Переданное чело­веку, оно выступало и универсальным орудием пости­жения творения, средством реконструкции божествен­ных творческих актов.

В силу прямого отождествления понятий с их объективными аналогами, повсеместного гипостазиса лингвистических структур вопрос о химерах, фикциях не возникал: все, выразимое в языке, мышлении, поня­тии, слове, присуще действительности. Реалистический изоморфизм понятий и объектов действительности обусловливал своеобразное тождество онтологическо­го и гносеологического, которое выступало условием возможности знания.

Учитывая генетическую фундаментальность поня­тия по отношению к действительности, владение, об­ладание им вместе с тем означало владение исчерпы­вающим знанием о действительности, производной от понятия. В соответствии с этим процесс познания вещи заключался в обращении к исследованию понятия, ее выражающего, что определяло сугубо книжный, тек­стовой характер познавательной деятельности. По­скольку же наиболее представительными текстами, к тому же освященными непогрешимым божественным авторитетом, выступали святые тексты, идеалом, инст­рументом познания представлялась экзегетика — ис­кусство истолкования святых писаний, этих предель­ных резервуаров всех возможных знаний.

Иерархизм. «Все «вещи видимые» обладают свой­ством воспроизводить «вещи невидимые», быть их символами. Но не все в одинаковой мере. Каждая вещь - - зеркало, но есть зеркала более, есть менее гладкие. Уже одно это заставляет мыслить мир как иерархию символов»¹. Символы подразделялись на «высшие» и «низшие», принадлежность к которым определялась приближенностью или удаленностью от бога на основе оппозиции небесного (непреходящего, возвышенного) — мирского (бренного, тленного, твар-ного). Так, вода «благороднее» земли, воздух «благород­нее» воды и т. п.

Телеологизм. Атрибутом средневекового миросо­зерцания былтелеологизм, заключающийся в истолко­вании явлений действительности как существующих по «промыслу божию» для и во имя исполнения каких-то заранее предуготовленных ролей. Так, вода и земля служат растениям, которые в силу этого более благо­родны, занимают в иерархии ценностей более высо­кие места. Растения в свою очередь служат скоту.

Логическим финалом, естественным завершением телеологизма был антропоцентризм. Ибо, как в свое время подметил А. Шопенгауэр, формула «ничто не существует напрасно» подразумевает формулу «суще­ствует то, что полезно человеку».

1 Бицилли П. Элементы средневековой культуры. Одесса, 1919. С. 34.

На основе антропоцентризма складывался геоцен­тризм. Человек в Средневековье представлялся суще­ством сугубо амбивалентным: с одной стороны, он — венец творения, воплощение божеского, созданный по образу и подобию верховного творца, с другой сторо­ны, он — плод искушений дьявола, греховная тварь. Человек постоянно выступал объектом борьбы, средо­точием противоборства высших альтернативных сил мира — Бога и дьявола. В связи с этим вопрос реаль­ной судьбы человека был вопросом вопросов. Последнее, конечно, укрепляло телеологизм. Если учесть, что «ради разрешения этого вопроса Бог... снизошел на Землю, чтобы в образе человека претерпеть за род человечес­кий проклятие греха — смерть и этой жертвой преодо­леть грех и ад», то следовательно, «мир без человека немыслим, так как без него он был бы бесцелен»¹. Однако не менее принципиально то, что местом дей­ствия всемирной драмы избиралось место жительства человека — Земля. Не что-нибудь, а именно она «пред­ставляла собой сцену, на которой происходило взаи­модействие Бога, дьявола и человека». Именно «на ее поверхности сходились столь резко разделенные до тех пор стороны» и разыгрывали здесь великую «боже­ственную комедию» искупления»².

Оценка перечисленных выше опорных элемен­тов средневекового миросозерцания позволяет сде­лать некоторые выводы применительно к вопросам познания.

Во-первых, деятельность человека в эпоху Сред­невековья предпринималась в русле религиозных представлений — вне церкви ничто не имело прав на гражданство. Противоречащее религии запрещалось специальными декретами. Реймский собор 1131 г. на­ложил запрет на изучение юридической и медицинс­кой литературы. Второй Латеранский собор 1139 г., Турский собор 1163 г. и декрет Александра III подтвер­дили это запрещение и т. д.

Воззрения на природу проходили цензуру библей­ских концепций. Так, проводя идею подчиненного ха­рактера физики относительно метафизики, Винцет де Бове в «Зерцале истории» утверждал, что наука о при-

 

¹ Эйкен Г. История и система средневекового миросозерца­ния. СПб., 1907. С. 544.

² Там же.

роде «имеет своим предметом невидимые причины видимых вещей» и т. п. Обобщенную доктрину позна­ния Средневековья разработал Фома Аквинский, кото­рый, приводя к единому знаменателю многочисленные частные теологические предписания к познанию, в качестве центральной максимы выдвигал: «...созерца­ние творения должно иметь целью не удовлетворение суетной и преходящей жажды знания, но приближе­ние к бессмертному и вечному».

Подобные установки, усиливая элемент созерца­тельности, настраивали познание на откровенно мис­тический теологический лад, что не только препятство­вало его поступательному развитию, но и определяло регресс или, во всяком случае, стагнацию. Так, Сред­невековье отказалось от прогрессивной теории возник­новения природы античных атомистов только потому, что процесс этого возникновения рассматривается как случайный (демокритовская апроноэсия), а не фаталь­ный, соответствующий божественному промыслу. Дру­гим рельефным тому примером служил опыт медици­ны, где за бортом реальной практики оказались ранее накопленные знания и где в качестве общепринятых использовались не собственно медицинские (то же анатомирование, без которого невозможна хирургия, как величайший грех предано анафеме), а мистичес­кие средства — чудотворство, молитва, мощи и т. п.

Во-вторых, в средневековой картине мира не мог­ло быть концепции объективных законов, без которой не могло оформиться естествознание.

Причина взаимосвязанности, целостности элемен­тов мира усматривалась средневековым умом в Боге. Мир целостен постольку, поскольку есть Бог, его со­творивший. Сам по себе мир бессвязен: устрани Бога — он развалится. Ибо всякий объект утратит естествен­ное место, отведенное ему Богом в иерархии вещей. Так как объект определялся в отношении к Богу, а не в отношении к другим естественным объектам, не на­ходилось места идее вещности, объективной общеми­ровой связности, целостности, без чего не могло воз­никнуть ни понятие закона, ни, если брать шире, — ес­тествознание.

В-третьих, в силу теологически-текстового харак­тера познавательной деятельности усилия интеллекта сосредоточивались не на анализе вещей (они были вытеснены из контекста рассмотрения), а на анализе понятий. Универсальным методом служила дедукция, осуществлявшая субординацию понятий, которой со­ответствовал определенный иерархический ряд дей­ствительных вещей. То, что логически выводилось из другого, уже мыслилось как реально подчиненное это­му другому, как стоящее «за ним» по «достоинству», а такого рода последовательность, в свою очередь, сме­шивалась с последовательностью временной, онтоло­гической. Поскольку манипулирование понятиями за­мещало манипулирование объектами действительнос­ти, не было необходимости контакта с последними. Отсюда принципиально априорный, внеопытный стиль умозрительной схоластической науки, обреченной на бесплодное теоретизирование.

Однако взгляд на Средневековье как на интеллек­туальное кладбище человечества был бы поверхностым. Хотя культура Средневековья не знала науки в совре­менном понимании, в ее недрах успешно развивались такие специфические области знания — мы не реша­емся называть их наукой, — которые подготовили воз­можность образования науки в более поздний период. Имеются в виду астрология, алхимия, ятрохимия, на­туральная магия. Примечательно то, что, представляя собой противоречивый сплав априоризма, умозритель­ности и грубого, наивного эмпиризма, опытом своего функционирования эти области знания исподволь раз­рушали идеологию созерцательности, осуществляя переход к опытной науке. Опыт функционирования этих дисциплин справедливо расцениваемый как про­межуточное звено между техническим ремеслом и натурфилософией, уже заключал в себе зародыш буду­щей экспериментальной науки.

Как отмечалось выше, предпосылкой науки явля­ется выделение объективных закономерных ситуаций, получающее опытную апробацию. В Античности этому препятствовала созерцательность, чем объясняется невозможность оформления там эмпирически обосно­ванной науки. В средневековье препятствием этому служила та же созерцательность, имеющая, правда, в отличие от античности сугубо религиозную, теологи­ческую подоплеку. В связи с этим интересно, что опыт натуральной магии противоречил или, по крайней мере, не состыковывался с религиозно-мистической созер­цательностью как некоей идеологической доминантой. В самом деле: религия в общем смысле представляет попытку культовым способом воздействовать на сво­бодную волю бога с целью достичь каких-то результа­тов (с принципиальной точки зрения религия есть апелляция к «скрытым параметрам», упрочивающим детерминацию поведения верующих). Уповая на бога и основываясь на вере, религия, естественно, не по­ставляет гарантий эффективности этих воздействий.

Подобно религии, натуральная магия также пред­ставляет собой попытку воздействовать на бога с це­лью получить заранее запланированные результаты, однако уповает при этом не на его свободную волю, а на некоторую эмпирическую методику. Поэтому, если религия далека от того, чтобы предполагать ориента­цию деятельности на выявление эмпирически обосно­ванных законов, натуральная магия уже не может не предполагать подобную ориентацию, она отличается от религии эффективным характером, который обеспечи­вается лишь опытной апробацией абстрактно-мысли­тельного содержания. Последнее сближает магию с наукой, одновременно разобщая ее с религией.

Конечно, момент этот не следует преувеличивать. По точной характеристике В.Л. Рабиновича, «средне­вековый рецепт как особая форма деятельности... не просто сумма предписаний... но такая форма деятель­ности, в которой словесно-заклинательно предвосхи­щается, осуществляется сама эта деятельность»¹. Дру­гими словами, магическая деятельность еще не может рассматриваться как некультовая. В действительности она сопровождалась мистическими духовными обря-

 

' Рабинович В.Л. Алхимия как феномен средневековой культу­ры. М., 1979. С. 68.

дами, освящалась обильными молитвами (культ слова) и т. п., представляя вполне экстатическое, оргиастичес-кое ремесло. Но в то же время она уже не может рас­сматриваться как всецело культовая — во всяком слу­чае она включает структуры, гносеологически весьма перспективные, имея в виду их возможность (чего ранее не было) трансформироваться в эксперименталь­ную науку. Вот почему та же алхимия, «которая до. конца сохранила тесную связь с магией, могла спокой­но перейти в химию»¹.

Более подробно проиллюстрируем нашу мысль на примере астрологии.

Согласно идеологическим установкам средневе­ковья перипетии человеческого существования, про­исходящее на Земле, представляющей средоточие Вселенной, развивается по «звездной книге». Все по-дответственно своему светилу, знаку зодиака, опреде­ляющему его судьбу, предназначение. Раскрыть связь микро- и макрокосмоса и входило в компетенцию астролога, который, деля эклиптику на 12 «астрологи­ческих домов», символизирующих перипетии жизни, анализировал, «части каких знаков зодиака попали в какие дома и в каких домах находятся Солнце, Луна и планеты»; так как «каждый знак зодиака и каждое из указанных светил» связывались с точки зрения благо­приятствования с судьбой рассматриваемого вопроса, «на основании того, в какие дома и какие знаки зоди­ака и светила попали»², делался вывод, осуществля­лись предсказания.

Мейерсон Э. Тождественность и действительность. СПб., 1912. С. 6. 2 Розенфельд Б.А., Рожанская М.М., Соколовская З.К. Абу-р-Рай-хан-ал-Бируни. М., 1973. С. 23.

Во всей этой, на первый взгляд, целостно-фидеис­тической деятельности тем не менее просматриваются два относительно автономных пласта. Первый — уста­новить положение планеты на небесном своде приме­нительно к произвольной точке времени — представ­ляло по сути дела внутринаучную задачу, стимулиру­ющую как эмпирические (тщательные наблюдения за движениями планет), так и теоретические (создание моделей планетных движений) исследования, составив­шие в будущем ядро астрономии. Второй — интерпре­тация установленного положения планеты на небесном своде как связанного с точки зрения благоприятство­вания (неблагоприятствования) с судьбой определен­ного вопроса — представляла фиктивную, псевдонауч­ную задачу, возникавшую лишь в рамках символичес-ко-теологического истолкования действительности на основе типологии «причина — значение». Если харак­теризовать гносеологическую сущность этого пласта более тщательно, обращаясь при этом к данным совре­менной науки, необходимо отметить следующее.

Идея зависимости жизни, естественных процессов в пространственно-временном континууме от косми­ческих факторов получила в современной науке солид­ное обоснование. Это относится в первую очередь к концепции цикличности и ритмичности природных явлений.

Сама по себе идея зависимости земных событий от космических, далеко не беспочвенная, рациональ­ная, позволяет на основании данных о движении пла­нет осуществлять прогностическую деятельность. В ка­ком же смысле можно говорить об обоснованности прогнозов астрологов? Анализ прогностической дея­тельности астрологов показывает, что она не имеет необходимого и достаточного рационального обоснова­ния. В лучшем случае астролог мог руководствоваться эмпирическими обобщениями, позволяющими осуще­ствлять прогноз будущего, как, например, в случае индикаторных законов. Скажем, вполне допустим вы­вод, идущий от эмпирических наблюдений над перио­дами констелляций, что последние неблагоприятны для событий земной, человеческой жизни. Разумеется, ас­тролог не мог знать причин этого (констелляции вызы­вают неравенство сил тяготения, обусловливают воз­растание солнечной активности и т. п., что отрицатель­но сказывается на всем живом), но он мог пользоваться эмпирически установленными данными на этот счет, применяя их как индикаторный закон, подобно тому как всякий, не зная медицины, оценивает состояние здо­ровья по показаниям термометра. Однако важно то, что рациональные предсказания от такого рода обобщений могли иметь лишь самую общую неопределенную форму. Во всяком случае, рационально они никак не могли быть индивидуализированы, т. е. распростране­ны на единичные локализованные в конкретных точ­ках пространства-времени события. Поэтому правиль­ной оценкой деятельности астрологов является оценка их деятельности как мистической, которая лишь зак­лючала в себе отдаленную предпосылку научной дея­тельности, учитывая ее, во-первых, в принципе эмпи­рический характер, а во-вторых, неявную ориентацию на чисто астрономическую задачу: уметь определять положения планет на небесном своде для произволь­ной временной точки.

Проделанный анализ позволяет прийти к следую­щему заключению. В истории европейской культуры, в истории мировой мысли средневековая культура выс­тупает феноменом совершенно специфическим. Если пытаться выразить эту специфику одним словом, то это будет противоречивость, — амбивалентность, внутрен­няя неоднородность. С одной стороны, Средневековье продолжает традиции Античности, свидетельством чему являются такие мыслительные комплексы, как со­зерцательность, интенция на постижение общего бе­зотносительно к единичному, склонность к абстракт­но-умозрительному теоретизированию, принципиаль­ный отказ от опытного познания, признание примата универсального над уникальным, стабильного над ста­новящимся, надличностного над личностным и т. п. С другой стороны, Средневековье порывает с тради­циями античной культуры, «подготавливая» переход к совершенно иной культуре Возрождения. Подтвержде­нием этого выступает значительный прогресс алхимии, астрологии, ятрохимии, натуральной магии, имеющих «экспериментальный» статус. Будучи интегрированы воедино, эти моменты и обусловливали противоречи­вость средневековой культуры, которая для судеб на­уки имела едва ли не решающее значение. Дело в том, что, сохраняя, гальванизируя навыки работы с идеали­зированными конструкциями, взращенными в антич-

 

Глава 3. Наука в Срвднввекввье

ной натурфилософии, именно в этот период исследую­щее мышление направляет свою работу «в русло дос­тижения практических эффектов». А это составляло решающее условие возможности оформления научно­го естествознания. Подчеркиваем, именно условие, ибо самому научному естествознанию было не суждено оформиться в эпоху Средневековья. Препятствием тому служил ряд причин.

1 Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Нью­тона. М.-Л., 1963. С. 20.

1. Средневековая культура не знала идеи самодоста­точности природы, управляемой естественными объективными законами: поскольку природа есть нечто сотворенное, она управляется волей творца. Для изменения этой парадигмы требовались суще­ственные идейные сдвиги во всей системе миро-видения, которые произошли много позже в связи с утверждением разрушающих монополию теоло­гического креационизма деизма (Ньютон, Вольтер) и пантеизма (Спиноза).

2. Созерцательный, теологически-текстовой характер познавательной деятельности, который был на­столько самодовлеющим, прочно укорененным в культуре, что даже во времена Галилея выступал мощным мировоззренческим фактором, сдержива­ющим прогресс опытной науки. Чтобы убедиться в серьезности, действенности этого обстоятельства, достаточно вспомнить заявление перипатетика, который на приглашение Галилея посмотреть в телескоп и воочию убедиться в наличии пятен на Солнце отвечал: «Напрасно, сын мой. Я дважды прочел Аристотеля и ничего не нашел у него о пятнах на Солнце. Пятен нет. Они происходят либо от несовершенства твоих стекол, либо от недостат­ка твоих глаз»¹.

3. Полумистический, со значительным удельным ве­сом вербального элемента (поборники натуральной магии верили в таинственную силу словесных зак­линаний) характер «опытной» деятельности в на­уке. Конкретные методики натуральных магов не представляли еще эксперимента в общепринятом смысле слова — это были скорее чудодействия, нацеленные на вызывание духов, потусторонних сил, сверхприродных могуществ. Говоря строго, средневековый ученый оперировал не с вещами, а с силами, за ними скрытыми, — с их «идеальными» формами, праэлементами. Акты опытного познания развертывались как ритуаль­ные действа, направленные на контакт с потусто­ронним миром: в силу вездесущего символизма мир средневекового человека был двухмерен, а ученый функционировал как двухмерный субъект. 4. Качественный характер знания. «Средневековая наука, — отмечает Э. Мейерсон, — не подвластна понятию количества, и в этом именно заключается ее коренное отличие от современной науки»¹. Ос­нову картины мира средневековья составляла ка­чественная онтология — теория неоднородного и анизотропного пространства Аристотеля, узакони­вавшая «естественную» диалектику стихий и ут­верждавшая привилегированность различных то­чек и направлений движений в пространстве. Не менее качественными были и гносеологические установки — мы имеем в виду традиционную для средневековья доктрину наивного реализма, не­критически отождествлявшего субъективное с объективным (формула esse in intellectus — esse in re) и в конечном счете препятствовавшего адекват­ному познанию. Качественный характер науки, разделение сущности — essentia и существова­ния —- existential, вещественное моделирование обусловливали невозможность образования поня­тия закона, подменяя представление о естествен­но-объективно-необходимо-связанной действи­тельности телеологическим представлением об антропоморфической каузальности (учение Арис­тотеля о четырех причинах).

1 Мейерсон Э. Цит. соч. С. 6.

Ввиду этого средневековая наука лишь ступень к подлинной науке. Глубоко неправы те, кто, подобно

 

Глава 3. Наука в Срвдневвковьв

Дюгему и Кромби, помещает точку отсчета науки (име­ется в виду эмпирически обоснованная наука) в эпоху средневековья, превознося деятельность натуральных магов, в частности, Парижской (Буридан, Орем и др.) и Оксфордской (Р. Бэкон, Р. Гроссетесте и др.) школ. Хотя в отдельных эмпирических результатах предста­вители этих школ и предвосхитили некоторые из пос­ледующих достижений классической науки, они не могут квалифицироваться как основоположники ее творческого метода. Ибо наука Р. Бэкона и др., как спра­ведливо подчеркивает Л. Торндайк, «придавала особое значение обработке чудес» и не выходила за рамки фи­деистической деятельности. Отсчет экспериментальной науки от Парижской или Оксфордской школы пред­ставляет пример антиисторизма в анализе феномена науки, ничем не оправданную подгонку фактических данных под априорную исследовательскую конструк­цию. Подлинная экспериментальная наука возникла в период Нового времени, а исходным пунктом и точкой отсчета ее является Галилей.

КЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА

 

 

Процессами, которые сопутствовали формирова­нию научного естествознания в период Нового време­ни, с нашей точки зрения, были следующие: крушение архаичной антично-средневековой космософии под напором набиравшей силу натуралистической идеоло­гии; соединение абстрактно-теоретической (умозри­тельно-натурфилософской) традиции с ремесленно-технической; аксиологическая переориентация интел­лектуальной деятельности, вызванная утверждением гипотетико-дедуктивной методологии познания.

 

Крушение аашно-среашшвой шмосори

Для простого перечня причин той интеллектуаль­ной революции, которая разрушила антично-средневе­ковую концепцию мира и привела к оформлению на­учного естествознания, потребовалось бы целое иссле­дование, изучающее и производственный прогресс, и социально-политическое разложение феодального об­щее гва, и реформацию, разъедающую монолитность церковной идеологии, и пуританизм, сыгравший опре­деленную роль в становлении рационализма, и процесс укрепления института абсолютной монархии, и упро­чение гелиоцентризма, опровергавшего теологическую концептуализацию явлений действительности через оппозицию «небесного-мирского», что сдерживало поступательное развитие познания, и возрождение античных традиций работы с натурфилософскими иде-ализациями, и протестантскую этику, пропагандиро­вавшую идею личной инициативы, и многое другое.

Поэтому выделим лишь главное. С нашей точки зре­ния, основу естественно-научной идеологии, ориенти­ровавшей на получение знания о «безличных, слепых, репродуктивных, самоопределяющихся бытийных ав­томатизмах, которые возникают между воздействую­щими друг на друга объектами¹, составляли следую­щие представления и подходы.

Натурализм. Укреплению идеи самодостаточности природы, управляемой естественными, объективными законами, лишенной примесей антропоморфизма и те­леологического символизма, а также концептуализируе­мой на основе типологии «причина-следствие», а не «причина-значение», способствовали два обстоятельства.

Первое — разработка таких нетрадиционных тео­логических концепций, как пантеизм (Спиноза) и де­изм (Ньютон, Вольтер, Шаррон). Растворение бога в природе, представлявшее в то время, несомненно, форму атеизма, приводило, с одной стороны, к тому, что пантеистическому богу было трудно молиться, а с другой стороны — к своеобразной эмансипации при­роды, которая по своему статусу не только становилась «однопорядковой» богу, но и — в условиях концентра­ции познавательных интересов на вопросах естество­знания — приобретала явное превосходство над ним. Деизм же уже фактически утверждал возможность естественных объективных законов, ибо дифференци­ровал творение как супранатуральный акт и натураль­ные принципы существования сотворенного. Изучение первого (причины мира) составляло вотчину метафи­зики, а изучение второго (автономно существующего мира как следствия) — физики, причем между одним и другим не находилось общих точек соприкосновения («физика — бойся метафизики!»).

1 Науковедение и история культуры. Ростов. С. 78.

Второе — развитие медицины, физиологии, анатомии и т. п., которое укрепляло идею «тварности» человека, его единства с органической и неорганической приро­дой («человек — вещь во множестве вещей») и которое разрушало антропоцентристские телеологические ил­люзии о некоей привилегированности человека в мире.

 

Раздел I. Рентные зтаны развитии науки

Комбинаторностъ. Это мировоззренческий-подход к вопросам структуры действительности, противопо­ложный доминировавшему ранее символически-иерар­хическому подходу. Согласно ему, всякий элемент мира представлялся не в виде некоего качественного цело­го, органически связанного с другими подобными це-лостностями во всеохватывающую и всепроникающую тотальность, а в виде набора форм разной степени существенности и общности. Суть этого подхода пере­дают следующие слова Галилея: «...никогда я не стану от внешних тел требовать что-либо иное, чем величи­на, фигуры, количество... движения... я думаю, что если бы мы устранили уши, языки, носы, то остались бы только фигуры, число и движение». Подобную пози­цию разделяли (спор о первичных и вторичных каче­ствах) Локк, Гоббс, Декарт, Спиноза и др. На этой ос­нове устанавливалось своеобразное единство мира, понимаемое как общность его форм, что разрушало качественный взгляд на мир как на неограниченное много- и разнообразие. Разнообразие действительнос­ти отныне описывалось в терминах механической ком­бинаторики нескольких фундаментальных форм, ответ­ственных за известные качества. Отсюда, знать дей­ствительность означало знать правила сочетаний форм. Последнее определяло такие специфические черты новой идеологии, как инструментальность и механис­тичность, сыгравших видную роль в процессе оформ­ления естествознания как науки.

Квантитативизм. На основе комбинаторности развился квантитативизм — универсальный метод ко­личественного сопоставления и оценки образующих всякий предмет форм: «познать— значит измерить». Значительный импульс прогрессу методов подведения форм под количественное описание придала разработ­ка Декартом и его последователями (де Бон, Шутен, Слюз, де Витт, Валлис и др.) аппарата аналитической геометрии, где обосновывалась идея единства геомет­рических форм и фигур, объединенных формальными преобразованиями. В связи с этим «пространственные формы... которые в своей индивидуальности даже бо­готворились греками, рассматривавшими их как неко­торые индивидуальные сущности... были развенчаны и сведены к ряду некоторых простейших и всеобщих соотношений»; это и позволяло «единообразно рассмот­реть все царство индивидуальностей»¹.

Существенным представляется то, что качества, которые ранее не могли быть соизмерены на единой основе (Аристотель в силу «качественного» стиля мышления не мог создать теорию стоимости, хотя вплотную подошел к этому), теперь оказались соиз­меримыми, что учреждало картину унитарного — го­могенно-количественного, а не иерархизированного — гетерогенно-качественного космоса.

Причинно-следственный автоматизм. Существен­ный вклад в оформление образа естественной причин­но-следственной связности явлений действительности внесли Гоббс, который элиминировал из введенных Аристотелем материальных, действующих, формаль­ных и целевых причин две последние, а также Спино­за, который показал, что, «если бы люди ясно познали весь порядок природы... они нашли бы все так же не­обходимым, как все то, чему учит математика»². Эта мировоззренческая позиция, нашедшая активную под­держку во внутринаучном сознании (Галилей, Бойль, Ньютон, Гюйгенс и др.), лишала действительность сим­волически-телеологических тонов и открывала путь для объективно-необходимого закономерного ее описания. Кроме того, следует отметить такой момент, как все­мерно упрочившийся в то время монотеистический характер верования, которого не было в античности и который в гораздо большей степени, чем античные идеи долженствования и приказа, способствовал утвержде­нию понятия о единообразно и закономерно детерми­нируемой действительности.

Аналитизм. У греков «именно потому, что они еще не дошли до расчленения, до анализа природы, — при­рода еще рассматривается в общем, как одно целое.

 

^; Науменко Л.К. Монизм как принцип диалектической логики. Алма-Ата, 1969. С. 76.

² Спиноза Б. Избранные произведения: В 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 301.

Всеобщая связь явлений природы не доказывается в подробностях: она является для греков результатом непосредственного созерцания»¹. В условиях же Но­вого времени утверждается совершенно отличный от античного стиль познания, в соответствии с которым познавательная деятельность функционировала не как абстрактно-синтетическая спекуляция, а как конкрет­но-аналитическая реконструкция плана, порядка и конституции вещей, как умение разлагать их на фун­даментальные составляющие. Примат аналитической деятельности над синтетической в мышлении предста­вителей данного периода способствовал формирова­нию системы физической причинности, которая окон­чательно сложилась и упрочилась с появлением меха­ники Ньютона. До Ньютона подобной системы не существовало. Даже законы Кеплера «не удовлетворя­ли требованию причинного объяснения», ибо «пред­ставляли собой три логически независимых друг от друга правила, лишенных всякой внутренней связи» и относились «к движению в целом», не позволяя «выве­сти из состояния движения в некоторый момент вре­мени другое состояние, во времени непосредственно следующее за первым»².

Другими словами, законы Кеплера были интег­ральными и по своему гносеологическому статусу мало чем отличались от абстрактно-созерцательных форму­лировок мыслителей Античности. Дифференциальные же законы, а вместе с ними и та единственная форма «причинного объяснения, которая может полностью удовлетворять... физика»³, были впервые созданы в рамках аналитической механики Ньютона.

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 69. 2 Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. Т. 4. С. 83. 3 Там же.

Геометризм. Эта черта мышления, противопостав­ляемая нами античному физикализму и медиевистско-му иерархизму, оформляется как следствие утвержде­ния гелиоцентризма. Для разъяснения мысли остано­вимся на истории мировоззренческой ассимиляции последнего культурой того времени. Сам Коперник отчетливо сознавал, что влияние его теории не ограни­чивается физикой: «...она приведет к переоценке цен­ностей и взаимоотношений различных категорий; она изменит взгляды на цели творения. Тем самым она произведет переворот также и в метафизике и вообще во всех областях, соприкасающихся с умозрительной стороной знания. Отсюда следует, что люди, если су­меют или захотят рассуждать здраво, окажутся совсем в другом положении, чем они были до сих пор или воображали, что были»¹.

1 Льоцци М. История физики. М., 1970. С. 86.

Гелиоцентрическое учение действительно имело огромнейшее идеологическое значение, поскольку за поднятым Коперником чисто физическим вопросом — просто научной задачей скрывалось нечто чрезвычай­но важное — уяснение положения человека во Вселен­ной. Революционной в связи с этим оказывалась преж­де всего онтологическая сторона гелиоцентризма. Если антично-средневековая онтология базировалась на учении Аристотеля об анизотропном и неоднородном пространстве, что позволяло формулировать представ­ление о пяти стихиях и, в частности, об эфире как «квинтэссенции бытия», противопоставляемой услови­ям земного бытия, а на этой основе оформлять анти­номии небесного-мирского и т. д., то Коперник осно­вывал свои построения на учении об однородном и изотропном (евклидовом) пространстве, все точки и на­правления движения в котором равноценны. Посколь­ку физическое действие в пространстве Коперник связывал не с диалектикой стихий, а с точками сосре­доточения материального субстрата вне зависимости от их местоположения, постольку каких-либо каче­ственных онтологических различий между Небом и Землей для него не существовало. Последнее означало образование картины унитарного космоса, развитие которой, затрагавая и вопросы гносеологии, позволяло обосновать доктрину универсальных законов природы. Разработке данных идей коперниканства посвятили себя многие передовые мыслители Ренессанса, но

 

особенно значительным был вклад, внесенный Г. Гали­леем и Д. Бруно. Галилей открыл бесконечное множе­ство неподвижных звезд, которых человек никогда не видел и не предполагал, что наносило смертельный удар по телеологическому учению перипатетиков, при­способленному к католицизму, ибо все эти небесные тела «не могли быть созданы для того, чтобы ночью светить людям»¹. Заслуга же Бруно заключалась в том, что активно проводимая им критика телеологического антропоцентризма привела к созданию учения о бес­конечной Вселенной, опровергавшего фидеистическую антиномию небесного — земного.

Таким образом, геометризация мира на основе ев­клидовой теории также стимулировала утверждение картины безграничного однородного, управляемого еди­ными законами космического универсума. Поскольку вследствие евклидизации мира устанавливалась карти­на онтологически гомогенной действительности (чему способствовал также факт открытия Галилеем пятен на Солнце), постольку, как писал Спиноза, «законы и правила природы, по которым все происходит и изме­няется... везде всегда одни и те же, а следовательно, и способ познания природы вещей... должен быть один и тот же, а именно — это должно быть познанием из универсальных законов и правил природы»².

Фундаментализм — допущение предельных уни­тарных основоположений, образующих для познава­тельного много- и разнообразия незыблемый монолит центр-базис, имплицирующий производные от него дистальные единицы знания.

Финализм — интенция на гомогенную, неопровер­жимую, самозамкнутую, абсолютно истинностную си­стему знания.

' Мармери Дж. Прогресс науки, его происхождение, развитие, причины и результаты. СПб., 1896. С. 99. 2 Спиноза Б. Цит. соч. С. 82.

Имперсональность — субъективная отрешенность знания как следствие погружения последнего в область безличного объективно сущего, чуждого индуцируемых познающим субъектом аксиологических измерений.

Абсолютизм — субъект как асоциальный, аисто-ричный, среднетипический познаватель, отрешенное воплощение интеллектуальных способностей обладает талантом непосредственного умосозерцания истин, данных как извечные, неизменные, непроблематизиру-емые регистрации беспристрастного обстояния дел.

Наивный реализм — онтологизация познаватель­ной рефлексии: постулирование зеркально-непосред­ственно-очевидного соответствия знания действи­тельности, восприятие содержания мыслительных отображений реальности как атрибутивного самой реальности.

Субстанциальность — элиминация из контекста науки параметров исследователя (натурализация по­знания), рефлексии способов (средства, условия) реф­лексии субъектом объекта.

Динамизм — установка на жестко детерминисти­ческое (аподиктически-однозначное) толкование собы­тий, исключение случайности, неопределенности, мно­гозначности'— показателей неполноты знания — как из самого мира, так и из аппарата его описания; ставка на нетерпимый к дополнительности, альтернативности, вариабельности, эквивалентности агрессивно-воин­ствующий монотеоретизм, навевающий тенденциоз­ную авторитарно-консервативную идеологию всеведе­ния (исчерпывающе полное, вполне адекватное знание не как императив, а как реальность).

Сумматизм — ориентация на сведение сложного к простому с последующей реконструкцией комплек­сного как агрегата элементарных частей.

Эссенциализм — разрыв явления и сущности, сущ­ности и существования, нацеленность на восстановле­ние за наличной вещностью скрытых качеств, сил, олицетворяющих внутреннюю господствующую, само­довлеющую, преобладающую основу.

Механицизм — гипертрофия механики как спосо­ба миропонимания. С античного атомизма до вульгар­ного физиологического материализма XIX в. господ­ствует редукционистская идеологема о мире-машине и человеке-автомате, которые ввиду этого доступны познанию.

 

Кумулятивизм — трактовка развития знания как линейного количественного его саморасширения за счет монотонной аддитации новых истин. Симптома­тично в этом отношении такое убеждение Гегеля: боль­шая и даже, может быть большая часть содержания наук носит характер прочных истин, сохраняясь неиз­менной; возникающее же новое не представляет собой изменения приобретенного ранее, а прирост и умно­жение его¹. Отсюда энтелехия познания — достиже­ние все большего уровня систематичности и точности: будущие открытия в детализации наличного знания.

1 Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. IX. М., 1936. С. 7.

Теперь можно зафиксировать основные черты нового стиля мышления, который разрушил архаичную антично-средневековую картину мироздания и привел к оформлению вещно-натуралистической концепции космоса, выступающей предпосылкой научного есте­ствознания. Эти черты следующие: отношение к при­роде как самодостаточному естественному, «автома­тическому» объекту, лишенному антропоморфно-сим­волического элемента, данному в непосредственной деятельности и подлежащему практическому освое­нию; отказ от принципа конкретности (наивно квали-тативистское телесно-физическое мышление Антично­сти и Средневековья): становление принципов стро­гой количественной оценки (в области социальной — в процессе становления меркантилизма, ростовщиче­ства, статистики и т. д., в области научной — с успе­хами изобретательства, созданием измерительной ап­паратуры — часов, весов, хронометров, барометров, термометров и т. д.), жестко детерминистская причин­но-следственная типологизация явлений действитель­ности, элиминация телеологических, организмических и анимистических категорий, введение каузализма; инструменталистская трактовка природы и ее атрибу­тов — пространства, времени, движения, причинности и т. д., которые механически комбинируются наряду с составляющими всякую вещь онтологически фунда­ментальными формами; образ геометризированной го­могенно-унитарной действительности, управляемой

 

Гдана 4. Классическая наука

едиными количественными законами; признание в динамике универсального метода описания поведения окружающих явлений (не вещественные модели, а фор­мальные геометрические схемы и уравнения).

 

Соединение абстрактно-теоретической (умозрительно шрршоетшк) традиции с ремесленно-технической

Науку конституирует единство эмпирической и теоретической деятельности. Однако в периоды антич­ности и средневековья два эти вида деятельности гно­сеологически и социально противопоставлены, разоб­щены. Теоретическая деятельность замыкалась на семь классически свободных искусств — астрономию, диа­лектику, риторику, арифметику, геометрию, медицину, музыку — и только на них. Эмпирическая деятельность проходила по ведомству механических, несвободных искусств — ремесленничества. Дело доходило до курь­езов. Так, теоретическое занятие медициной считалось научным и сводилось к толкованию книг. Практичес­кое занятие медициной — непосредственная терапев­тическая деятельность — научным не считалось и ква­лифицировалось как врачебное дело.

Данное положение, когда теоретические занятия составляли удел абстрактного интеллекта, а эмпиричес­кие (опытно-экспериментальные) занятия — удел кон­кретного ремесла, крайне затрудняло синтез эмпи­рического и теоретического уровней, а значит, делало невозможным формирование науки. Представители ка­бинетной учености, не занимаясь экспериментаторством по психологическим обстоятельствам (отсутствие пре­стижности), обрекали себя на бесплодное системосози-дание и схоластическое теоретизирование. Представи­тели же цехового ремесла, не занимаясь вопросами те­ории по обстоятельствам социальным (сословные барьеры), оказывались не в состоянии перешагнуть рубеж ползучего эмпиризма и беспросветного филис­терского невежества. Разрыву этого порочного круга и радикальному изменению ситуации, приведшему к син­тезу эмпирической и теоретической деятельности, а вместе с этим — к образованию науки, мы обязаны тем социально-практическим процессам, которые составля­ли стержень общественной жизни того времени.

Как справедливо указывает Цильзель, наука воз­никает тогда, когда рушится «барьер между двумя составными частями научного метода... и методы вер­хнего слоя ремесленников» (эмпирическая деятель­ность) усваиваются «академически воспитанными учеными»¹ (теоретическая деятельность). Подобное и происходит в эпоху Ренессанса в результате обуслов­ленного развитием капитализма бурного прогресса промышленности. Таким образом, синтез эмпиричес­кой и теоретической деятельности, абстрактного зна­ния и конкретного умения, осуществленный в эпоху Ренессанса, означал возникновение науки в собствен­ном смысле слова.

Конечно, было бы вульгарным социологизировани-ем процесс вызревания научного естествознания ин­терпретировать как непосредственное и прямое след­ствие развития капитализма. С нашей точки зрения, этот (безусловно, социокультурный) процесс детерми­нировался обществом более опосредованным и слож­ным образом. Адекватная картина генезиса науки о природе по социокультурной составляющей представ­ляется нам такой.

Оформление естествознания как науки стало воз­можным лишь в условиях капиталистического товар­ного производства, породившего ценностную переори­ентацию познания на получение практически полез­ного знания. Свидетельством этого служат настроения самих деятелей науки того времени, выраженные, к примеру, Гуком, который заявлял: «Задача науки состо­ит в изыскании совершенного знания природы, а так­же свойств тел и причин естественных процессов; эти знания приобретаются не... ради самих себя, а для того, чтобы дать возможность человеку... вызывать и совер­шать такие эффекты, которые могут наиболее способ­ствовать его благополучию в мире»². Однако для обра-

 

' Zilsel Е. The Sociological roots of Science. — Amer. I. Sociology, 1942. Vol. 47. P. 555.

² Espinass M. Robert Hooke. L., 1959. P. 9.

зования теоретического естествознания самих по себе данных установок недостаточно, поскольку, как уже отмечалось, направленность на достижение прикладных результатов должна сочетаться с использованием мыс­лительных навыков работы с идеализированными объек­тами, с идеальным моделированием действительности.

Для объяснения социальных предпосылок возмож­ности сохранения и развития этих навыков недоста­точно ссылок на развитие капиталистического произ­водства.

Ключ к пониманию причин сохранения и разви­тия античной деятельности по конструированию иде­альных объектов, без которой невозможна наука, зак­лючается в признании особого значения средневеко­вой культуры, сыгравшей исключительную роль в данном отношении. Поскольку для образования есте­ствознания необходим синтез абстрактно-теоретичес­кой и опытно-практической деятельности, а он, как было выяснено, не мог произойти в условиях антично­го рабства, на начальном этапе требовалось, видоиз­меняя систему производственных отношений, препят­ствующих указанному синтезу, сохранить принципы деятельности с идеализациями. Нечто подобное и осу­ществилось в эпоху Средневековья, экономической основой которого было уже не рабство, но феодализм, а интеллектуальной основой — абстрактно-теоретичес­кая деятельность с идеальными конструкциями (тео­логическая спекулятивная система мира). Данными совершенно своеобразными условиями средневековой культуры и объясняется как дальнейший прогресс «теоретического» исследования природы, так и отсут­ствие социальных запретов на «опытное» (алхимия, натуральная магия и пр.) ее изучение. Во всяком слу­чае, путь от идеального моделирования действитель­ности к опыту прокладывался именно в то время.

Насколько непростым, продолжительным и труд­ным был этот путь, можно судить хотя бы по времен­ному показателю — для соединения абстрактно-теоре­тической (умозрительно-натурфилософской) традиции с ремесленно-технической человечеству потребовалось четырнадцать столетий.

Следовательно, существенной вненаучной предпо­сылкой оформления научного естествознания наряду с развитием капиталистических отношений явился факт освоения в рамках феодализма античных куль­турных традиций. Учитывая это, процесс оформления научного естествознания с точки зрения реализации социокультурной детерминации, обеспечившей синтез эмпирической и теоретической деятельности, в самой лапидарной форме может быть реконструирован так.

1. Специфические обстоятельства Средневековья позволили транслировать мыслительные дости­жения Античности (опыт идеального моделирова­ния действительности) в культуру Ренессанса, тогда как специфические обстоятельства после­днего позволили существенно преобразовать эти достижения (данный процесс, как отмечалось, начался уже в эпоху Средневековья — «очаги» опытного естествознания в монастырях) — от ус­тановок на поиск гносеологических средств удо­стоверения результатов естественно-научного по­иска до формирования собственно «техногенного» естествознания. Переходными формами эволюци­онной цепи от умозрительной натурфилософии к эмпирически обоснованному естествознанию яв­ляются такие двухмерные, эмпирико-теоретичес-кие феномены, как астрология, алхимия, натураль­ная магия и т. п., равно как и концепции тогдашних деятелей культуры (Бруно, Р. Бэкон), сочетавших в себе по тем временам буквально несовместимые эмпирические (опытно-экспериментальные) и тео­ретические (теологически-спекулятивные) взгля­ды и установки.

2. В дальнейшем благодаря последовательному вытес­нению на интеллектуальную периферию фидеис­тических, теологических и метафизических комп­лексов (деизм) и все возрастающему стремлению практически эффективизировать научную деятель­ность (прогресс капиталистических отношений) постепенно образуется новый, ранее не известный интеллектуальный феномен — опирающееся на опыт теоретическое естествознание.

Утверждение гштетш-дедртишй нещшпк дознания

Основу составляющего ядро современного есте­ствознания гипотетико-дедуктивного метода образует логический вывод утверждений из принятых гипотез и последующая их эмпирическая апробация. Под после­дним понимается процедура, обеспечивающая возмож­ность установления истинности теоретических утвер­ждений в процессе их соотнесения с непосредственно наблюдаемым положением дел.

Если от характеристики гипотетико-дедуктивного метода, лежащего в основании гипотетико-дедуктивной теории, перейти к характеристике последней, то можно сказать следующее. Гипотетико-дедуктивная теория представляет собой дедуктивно оформленное множе­ство предложений, состоящее из синтаксиса и интер­претации. В отличие от логико-математических (фор­мальных) систем естественно-научные гипотетико-де-дуктивные теории всегда интерпретированы, что означает обязательную переводимость (проецируе-мость) их синтаксиса на заданный фрагмент реальнос­ти (онтологию), относительно которого выполняются описательные, объяснительные и предсказательные функции теории.

Приоритет введения в науку гипотетико-дедуктив­ной тактики исследования по праву принадлежит Г. Га­лилею. Мы имеем в виду прежде всего разработанную им концепцию пустотной механики, базировавшуюся на принципах рациональной индукции и мысленного эксперимента. Чтобы понять существо методологичес­ких новшеств Галилея, необходимо хотя бы бегло оха­рактеризовать аристотелевскую науку о природе, кри­тика которой стимулировала создание Галилеем новой программы строительства естествознания.

Физика Аристотеля включает общую теорию бы­тия, являющуюся с современной точки зрения конкре­тизацией традиционной онтологии. Собственно физи­ческие проблемы в принятом понимании развиты у Аристотеля слабо, что следует из анализа содержания его немногочисленных произведений, посвященных этим проблемам, в частности — «Физики», «О небе» и

 

«Механических проблем». Аристотелевская «Физика» представляет общее учение о природе, о первых нача­лах и четырех причинах. «О небе» посвящено вопро­сам круговых и прямолинейных, «естественных» и «насильственных» движений. «Механические пробле­мы», по мнению историков, созданные не самим Ари­стотелем, а его эпигонами, и представляющие собой апокриф, обсуждают задачи в основном технического характера, решение которых построено по единообраз­ному методу рычага.

Стержень физической проблематики у Аристоте­ля составляет учение о движении, которое первона­чально связывалось им с концепцией энтелехии, или философской теорией актуализации. Однако, посколь­ку такая трактовка движения оказывалась непригод­ной для решения частных физических задач, Аристо­тель вынужден был ее конкретизировать. С этой це­лью он ввел более частные понятия типов движения (перемещение, изменение, возрастание, уменьшение), а затем предложил еще более уточненное понятие из­менения положения тела с течением времени (понятие локального движения), которое в дальнейшем специ­фицировал на естественное и насильственное. Чтобы понять смысл данной дистинкции, следует охаракте­ризовать аристотелевскую концепцию пространства.

Пространство, по Аристотелю, есть место, грани­ца объемлющего с объемлемым. Тело, снаружи кото­рого имеется объемлющее его тело, находится в месте. В соответствии с учением об элементах земля находит­ся в воде, вода — в воздухе, воздух — в эфире, этот же последний — ни в чем. Исходное местоположение тел обусловливает качественную определенность физических перемещений (локальных движений) в зависимости от природы носителей. Так, огонь естественно, по приро­де, движется вверх, а вниз — против природы — на­сильственно; для земли же пребывание наверху — противоположно естественному и т. д. Так как движе­ние тел изначально предопределено характером суб­страта, тяжелые тела движутся к центру, легкие — на периферию. Таким образом, пространство Аристотеля, конституированное качественными границами между объектами и средами, гетерогенно, векторизовано; неодинаковость его точек дополняется неравноправно­стью, неравноценностью перемещений по направле­ниям, дифференцируемым привилегированными сис­темами отсчета.

Анализ аристотелевской доктрины неоднородного и анизотропного пространства позволяет глубже по­нять существо его механики. Как справедливо отмеча­ет Либшер, в ней не существует относительности меж­ду системами отсчета, ибо не выполняется теорема импульсов: силы там пропорциональны не изменени­ям импульсов, а самим импульсам. Кроме того, «состо­яние равновесия свободного объекта есть покой, что выделяет определенную систему отсчета. При наблю­дении этого состояния равновесия можно в каждой системе отсчета установить, какую скорость она имеет относительно абсолютно покоящейся системы»¹.

В чем гносеологический источник данной есте­ствоведческой позиции Аристотеля? В грубом не­критическом эмпиризме и архинаивнейшем реализме: ставя вопрос, как движутся тела на самом деле — in re, Стагирит а) не в состоянии абстрагироваться от эф­фектов трения; б) вынужден постулировать зависи­мость скоростей движения от качественных свойств тел, параметров среды.

1 Либшер Д.Э. Теория относительности с циркулем и линей­кой. М., 1980. С. 31.

Подобная примитивно-физикалистская трактовка исключает формулировку столь капитальных законов механики, как законы инерции, падения и т. д. (Идей­ное ядро перипатетической механики составляет закон: движимое движется чем-то — находящий метафизичес кую проработку в доктринах импетуса и антиперистасиса.) Именно против подобной — примитивно-физикалист-ской — постановки вопроса активно выступил Галилей. Он усилил заложенную Коперником многозначитель­ную тенденцию разведения образов (символов) и объектов, содержательного строения знаков (язык на­уки) и их связи с реальностью. Отправляясь от идей более ранних критиков Аристотеля (Тарталья, Бенедет-

 

ти, Борро, Пикколомини), Галилей нанес перипатети­ческой платформе наивного реализма (примитивного физикализма) сокрушительный удар.

Уже в первой своей работе, посвященной проблеме движения, сочинении «О движении» (ок. 1590 г.), он подверг критике динамику Аристотеля. В частности, Галилей опроверг перипатетическое учение о есте­ственных и насильственных движениях. Он показал, что если среда движения не воздух, а вода, некоторые тя­желые тела (скажем, бревно) становятся легкими, так как движутся вверх. Следовательно, движения тел вверх или вниз зависят от их удельного веса по отношению к среде, а не от «предназначения». Здесь же Галилей показал беспочвенность того тезиса перипатетиков, что скорости движения тел в менее плотной среде больше, чем в более плотной. Так, тонкий надутый пузырь дви­жется медленнее в воздухе, нежели в воде и т. д.

Позитивная часть физической теории Галилея пред­ставлена фундаментальным трудом «Беседы и матема­тические доказательства». В нем Галилей обращается к анализу изохронности качаний маятника. Он вывел, что разные по весу, но одинаковые по длине маятники со­вершают колебания одинаковой продолжительности. Но движение маятника сводится к падению тела по дуге круга. Отсюда следует, что сила тяжести в одинаковой мере ускоряет различные падающие тела. Значит, если отвлечься от сопротивления среды, все тела при сво­бодном падении должны иметь одинаковую скорость.

Параллельно Галилей проводит опыты с катанием тел по наклонной плоскости и здесь же находит под­тверждение мысли о равномерном ускорении различ­ных тел силой тяжести. Однако доказательность этих опытов не являлась стопроцентной, поскольку прояв­ление закона действия силы тяжести видоизменялось действием внешних причин. Для устранения данного недостатка следовало четко зафиксировать природу этих видоизменений. Последнее требовало радикаль­ной переформулировки оснований господствовавшей перипатетической динамики, приспособленной к ана­лизу эмпирически регистрируемых движений. Что же предпринял Галилей?

Он выработал особую исследовательскую такти­ку, предписывавшую проводить изучение не эмпи­рического, а как бы идеального, теоретического дви­жения, описываемого аппаратом математики. В соот­ветствии с этим новая, развиваемая Галилеем динамика условно распадалась на две части. В первой требова­лось путем логического вывода получить законы дви­жения в «чистом виде». Во второй, органически свя­занной с первой, требовалось осуществить опытное оправдание полученных в первой части абстрактных законов движения.

Развивая новую динамику, Галилей подверг кри­тике перипатетический тезис «нет действия без при­чины», трактовка которого распространялась лишь на состояния покоя. А именно: всякое тело не переходит из состояния покоя в состояние движения без действия дополнительной силы. При этом перипатетики полага­ли, что прекращение движения связано с действием эмпирических условий (трение, сопротивление среды) в случае прекращения действия движущей силы. В эту трактовку Галилей вносит существенную поправку: ни одно тело не изменяет скорости ни по величине, ни по направлению без действия дополнительной силы. Дру­гими словами, раз получив импульс, по прекращении действия силы тело продолжает движение с постоян­ной скоростью без учета сопротивления среды и эф­фектов трения. Последнее революционизировало не только сферу науки, фактически отмечая действитель­ное начало физики (закон инерции), но и сферу гносе­ологии, разрушая наивно-физикалистские воззрения Аристотеля. Оценивая гносеологическое значение раз­работанного Галилеем метода идеального моделирова­ния действительности, А. Эйнштейн и Л. Инфельд квалифицируют его как одно «из самых важных до­стижений в истории человеческой мысли», которое «учит нас тому, что интуитивным выводам, базирую­щимся на непосредственном наблюдении, не всегда можно доверять, так как они иногда ведут по ложному следу»¹.

 

' Эйнштейн А. Собр. научн. трудов. Т. 4. С. 363.

 

Исходный пункт физики Галилея абстрактно-гипо­тетичен. Если Аристотель описывал действительные наблюдаемые движения, то Галилей — логически воз­можные. Если Аристотель ставил вопрос относительно реального пространства событий, то Галилей — отно­сительно идеального, в котором «вместо непосред­ственного изучения процессов природы» узаконивал­ся анализ математических предельных законов, какие «можно проверить только при исключительных усло­виях»¹. Вместо движения реальных тел Галилей уви­дел «геометрические тела, движущиеся в пустом без­граничном евклидовом пространстве»; «это был очень трудный переход, настоящая революция в понимании движения»². Характеризуя гносеологический метод Галилея, исследователи его творчества указывают на мысленный эксперимент как на такой познавательный момент, который существенно обогатил арсенал науч­ной деятельности. В чем, по Галилею, заключается его сущность? Книга природы, считает Галилей, написана на идеальном языке математики. Читая ее, следует абстрагироваться от условий эмпирической данности изучаемых процессов и вскрывать за чувственной ка­жимостью фундаментальные рациональные законы.

В этой связи представляется естественным, что Галилей возрождает гносеологические традиции Пла­тона, разработавшего идеально-логическую трактовку природы знания. Если Аристотель пошел на сознатель­ный идейный разрыв с Платоном («Платон мне друг, но истина мне больший друг»), отказавшись от его трактовки природы знания, то Галилей, обосновывая принцип интеллектуальной рационализации эмпи­рии — необходимость проникать в сущность, скрытую за существованием, — тем самым восстанавливает платонизм.

В понимаемой именно на платоновский манер природе познавательной деятельности, которая со­стоит в исследовании предельных случаев, реализу-

 

¹ Heisenberg W. Wandlungen in der Grundlagen der Naturwis-senschaften. Leipzig, 1944. S. 31.

² Ibid.

емых лишь в идеальных условиях, и заключается то новое, что связано с именем Галилея, обогатившего инструментарий науки методом мысленного экспе­римента.

Оценивая творческий метод Галилея, невозможно обойти такую проблему: исключает ли деятельность по постановке мысленных экспериментов деятель­ность по проведению реальных экспериментов или нет? С высоты сегодняшнего дня вопрос кажется нелепым, поскольку нет оснований для противопос­тавления одного типа деятельности другому. Не явля­ясь провизорной стадией обдумывания деталей пред­стоящего реального эксперимента, мысленный экспе­римент выступает независимой и самостоятельной исследовательской процедурой, основанной на изуче­нии идеализированной концептуальной действитель­ности, в то время как реальный эксперимент пред­ставляется процедурой, изучающей объективную дей­ствительность. Поэтому один тип экспериментов не заменяет и не исключает другой.

Факт проведения Галилеем реальных опытов по­зволяет уточнить динамику оформления метода мыс­ленного эксперимента, стимулировавшего образование научного естествознания. Она, с нашей точки зрения, такова.

1. Результаты реальных экспериментов (побочные эффекты условий эмпирической осуществимости), естественно, не оправдали ожидаемого: удельный вес отрицательных данных был значительным. Последнее обусловило нападки на новую галиле-евскую теорию падения не только исконных про­тивников Галилея — реакционных перипатетиков (критическое выступление иизанской профессуры), но и таких прогрессивных деятелей культуры того времени, как, скажем, Декарт, который упрекал Галилея в нечистоте проведения опытов. Выход из этой драматической ситуации Галилей нашел в том, что рационализировал полученные в опыте резуль­таты. Это позволило ему объяснить отрицательные данные нечистотой условий — погрешностями эмпирического уровня.

 

4 Философия науки

2. Гносеологическая рефлексия первоначально ad hoc (для данного случая. — Ред.) приема рациона­лизации негативных свидетельств при опытной апробации теории вместе с оформившимся в ходе этой рефлексии убеждением о чрезвычайно нео­днозначном, опосредованном характере взаимосвя­зи эмпирического и теоретического уровней в научном поиске, подсказали Галилею идею нового метода. Этот метод— рациональная индукция, использование которой соответствовало условиям не естественного, а искусственного, абстрактно-ло­гического пространства — пространства идеальной научной реальности. Так выкристаллизовалась концепция пустотной механики: «если бы совер­шенно устранить побочные эффекты эмпири­ческого уровня, то...» (мысленный эксперимент).

3. Развитие концепции пустотной механики в каче­стве логического финала имело оформление гипо-тетико-дедуктивной методологии, поскольку спосо­бом проверки выведенных в рамках пустотной механики идеальных законов движения мог быть только опыт. Если быть точным, надо сказать, что Галилей не выполнил свой план эмпирического обоснования идеальных законов пустотной меха­ники (идея сопоставления идеальных законов с реальными, учитывая специальную систему попра­вок на эффекты эмпирического уровня — трение ит. п.). Этот план был фактически реализован поз­же — с завершением строительства величествен­ного здания классической механики в следующем столетии.

Таким образом, обобщая сказанное относительно столь важного компонента, как утверждение гипоте-тико-дедуктивной методологии познания, правильно подчеркнуть роль Галилея. Именно Галилей, опровер­гнув аристотелевское: «Никакое движение не может продолжаться до бесконечности» (по существу, это рав­носильно открытию закона инерции, точную формули­ровку которого, однако, дал лишь Ньютон), заложил фактический фундамент науки о природе. Именно Га­лилей, развенчивая наивный квалитативистский фено-

 

Глава 4. Классическая падка

менализм перипатетиков, возрождая платонистскую интерпретацию природы знания, а также разрабаты­вая исследовательскую тактику мысленного экспери­мента в идеальной реальности, обосновал возможность применения в рамках физики количественного аппа­рата математики, что означало перевод ее на строгую научную основу, Именно Галилей, обращая внимание на необходимость последовательного эмпирического обоснования идеально-логических законов и формули­ровок, создал универсальную методологическую канву естественно-научного познания.

Поэтому именно фигура Галилея, установившего «ясные» и «очевидные» сейчас законы, создавшего сами рамки мышления, которые сделали возможными последующие открытия в науке, реформировавшего интеллект, снабдившего его серией новых понятий, выработавшего специфическую концепцию природы и науки, — фигура Галилея отмечает рождение подлин­но научного естествознания.

Выделим те доподлинно непреходящие моменты, какие внесло с собой утверждение принципов новоев­ропейского мышления, выразившее революциониза-цию духовной сферы. Это:

— секуляризация и детеологизация интеллекта, освобождение науки из-под ферулы церкви, ав­торитета канонических текстов: анализ святых писаний постепенно становится уделом мона­стырей, а не университетов, очагами науки все в большей степени перестают быть приходы и становятся академии; —- эмансипация научного мышления от фидеис­тических и организмических категорий: отказ от топографической иерархии «верх-низ» — центральной для системы католического арис-тотелизма; десакрализация пространственно-временных представлений — формирование и утверждение идей однородности и изотропно­сти пространства и времени; забвение антро­поцентризма; принятие картины унитарного космоса (спинозовское: «Вся сотворенная при­рода есть единое существо. Отсюда следует, что УУ

 

человек есть часть природы, связанная с ос­тальными»¹).

— демократизация и эффективизация научного поиска: отказ от средневекового начетничества, догматизма и талмудизма (критическая, анти­схоластическая направленность теоретико-по­знавательных доктрин того времени от бэко-новского «Нового Органона» до декартовских «Правил для руководства ума» и «Рассуждений о методе»); разрыв с августиновским «Верь, что­бы понимать»; отказ от маргинального медиеви-стского духа познания (формула Бэкона: «Кни­ги должны быть результатом науки, а не наука результатом книг», определяющий задачи коро­левского общества лозунг Ольденбурга: «...не ради толкования текстов... но ради исследова­ния и объяснения... природы»); принятие про-грессистской парадигмы научного знания, от­брасывающей схоластический авторитаризм ratio scripta, священной, абсолютной и непре­ложной «истины текста» и развенчивающей характерное понятие финальности познаватель­ного процесса. Достаточно вспомнить Паскаля: «Все науки бесконечны». Галилея: «Кто возьмет­ся поставить пределы человеческому разуму?» Декарта: «В мире нет ни одной науки, которая была бы такою, в какую некогда научили меня верить». И многих других их современников;

— натурализация мышления, которое отныне опи­рается на фундамент каузализма, парадигму за­коносообразной, объективно-сущей природы с естественной причинностью, едиными прони­кающими и охватывающими ее как целое зако­нами;

— согласование Логоса с Сенсусом: развенчание средневекового представления о существова­нии априорного оправдания разума, которое выводилось «из его провиденциальной гармо-

 

Спиноза Б. Избранные произведения. Т. 1. М., 1957. С. 301.

 

Глава И. Классическая наука

' Кузнецов Б.Г. Ньютон. М„ 1982. С. 25. 2 Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967. Т. IV. С. 82 3 Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971. Т. 2. С. 526.

нии и из его совпадения с ratio scripta»'; отказ от интерпретации понятий как самостоятель­ных стихий, действующих в качестве реальных универсалий; отказ от понимания логико-тео­ретического мышления как самодостаточного инструмента постижения мира; осознание не­обходимости опытной апробации, эмпиричес­кого контроля дискурсивно развертываемых схем и конструкций (начертанный на гербе Ко­ролевского общества девиз: «Nullius in verba»). Оценивая эту сторону дела, Эйнштейн отмечал: «...прежде чем человечество созрело для науки, охватывающей действительность, необходимо было ...фундаментальное достижение, которое не было достоянием философии до Кеплера и Галилея. Чисто логическое мышление не могло принести нам никакого знания эмпирического мира ...Именно потому, что Галилей сознавал-это, и особенно потому, что он внушал эту ис­тину ученым, он является отцом современной физики и, фактически, современного естествоз­нания вообще»²; — метризация и операционализация, внедрившие в знание понятия числа и величины и положи­ли начало образованию точной науки; исполь­зование количественных методов анализа, рас­чета, обработки и оценки эмпирических данных, которые хорошо математически моделируются, поддаются квантитативизации (относительно этого Бор писал: «Галилеева программа, соглас­но которой описание физических явлений дол­жно опираться на величины, имеющие коли­чественную меру, дала прочную основу для упорядочения данных во все более и более ши­рокой области»³); утверждение гипотетико-де-дуктивной архитектоники естественно-научно­го знания (физика принципов), которая обес­

1 Бернал Д. Наука в истории общества. М, 1956. С. 276.

печивала формулировку количественно детали­зируемых и опытно опробуемых положений; — кристаллизация необходимых семантических структур для установления в качестве домини­рующего механического миропонимания: заме­на сверхъестественных индивидуализирующих объяснений через «скрытые качества», ответ­ственные за частные свойства и поведение изу­чаемых явлений, на естественные объяснения через использование «материи» и «движения», позволяющие истолковывать существо явлений на основе общего принципа механического вза­имодействия вещества с веществом; упрочение программы корпускуляризма (атомизм Галилея, Хэриота, Хилла, Гассенди, Гоббса; сформирова­лось учение о частицах Декарта, Бойля, Зеннер-та), т. е. концепции составимости действитель­ности из мельчайших материальных образова­ний; утверждение в качестве фундаментальных смыслообразующих категорий мышления мате­матически выразимых и представимых «разме­ра» (протяженности) и «перемещения» (относи­тельного движения). В итоге: «была создана последовательная методо­логия эксперимента и математического анализа, после­довательный метод, с помощью которого можно было рано или поздно взяться за решение любой проблемы. Основы науки могли быть позднее пересмотрены и изменены, однако воздвигнутое на них сооружение было прочным. И, что еще важнее, общий метод для построения его был теперь известен и уже не подвер­гался угрозе быть когда-либо снова забытым»!.

Глава S

 

НЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА

на ясном небосклоне почивавшей на лаврах, казалось бы, несокрушимой классики.

Это отрицательный результат опыта Майкельсона и сложности в объяснении спектра абсолютно черного тела. Усилия преодолеть данные сложности, собствен­но, и породили то новое в познавательной сфере, что именуется неклассикой.

В едва ли не всеобъемлющую механическую кар­тину мира, рассчитанную на относительно малые ско­рости, не упаковывался электромагнетизм, имеющий дело со скоростями значительными. Внутренняя логи­ка концептуализации явлений, скорость движения ко­торых сравнима со скоростью света, привела к созда­нию релятивистской физики, использующей суще­ственно иную сетку понятий (замена дальнодействия близкодействием, замена принципа относительности Галилея принципом относительности Эйнштейна, ре­лятивизация пространственно-временных отношений и т. д.). Параллельно «ультрафиолетовая катастрофа» обнаружила предел применимости классических поня­тий (разбаланс теории и эмпирии в определении спек­трального распределения энергии черного тела в осо­бенности ультрафиолетовой части спектра и спектра более высоких волновых частот), поставила перед необ­ходимостью различения процессов в макро- и микро­мире, учета специфики поведения микрообъектов. Адек­ватная модель, связанная с отказом от классической непрерывности и вводящая понятие порционного (дис­кретного) изменения энергии по закону излучения Планка, означала возникновение принципиально не­классического квантово-механического описания. От­куда вытекает, что непосредственные точки поворота от классики к неклассике — релятивистская и кванто­вая теории. В качестве констанции сказанное справед­ливо, но не настолько, чтобы исчерпать существо дела.

Переход от классики к неклассике — нечто неиз­меримо большее, нежели включение в наукооборот постоянных «с» и «h», разграничивающих масштабы природы как предметы освоения предыдущего и пос­ледующего знания. Неклассику от классики отделяет пропасть, мировоззренческий, общекультурный барь-

 

Глава 5. Нвкдассичвская наука

ер, несовместность качества мысли. Замещение клас­сики неклассикой поэтому основательнее понимать в смысле повсеместного и интенсивного реформистско­го процесса тектонического порядка, который, отбирая из тогдашней духовной среды созвучные ему далеко идущие параметры, шквалом обрушился на традицию и смял ее, утвердил на ее обломках причудливый, не­ведомый тип ментальности. С целью демонстрации этого обратим внимание на исходные стилеобразую-щие слагаемые неклассики, для чего в множестве со­держательно инспирировавших ее факторов в качестве доминант обособим следующие идейные линии.

Психоанализ. В контексте нашего изложения инте­ресен тремя моментами. Первый — мотив непрозрач­ности субъективного, признание наличия в нем затем­нений, пустот, уплотнений, требующих специали­зированной рефлексии. Антитрансценденталистские психоаналитические трактовки субъективного при­внесли перспективные модуляции в звучание гносео­логической партии интерсубъективности: последняя стала расцениваться не как общее и само собой разу­меющееся место, не как средство, но как цель. В усло­виях отсутствия антропологически очевидного, во всех точках высвеченного субъекта проблема интерсубъек­тивного породила глубокую методологическую тему по­знавательного консенсуса: какова техника его дости­жения? Нетрудно увидеть, что именно погружение в эту тему индуцировало внедрение в арсенал поиска не­традиционных верификационистских, операционали-стских, инструменталистских идей, соображений в духе теории когеренций. Второй — мотив синкретичности психического, рассматриваемого в психоанализе в трехмерном пространстве с динамическими, энергети­ческими, структурными осями (идеи многоуровневое™, целостности, комплексности явлений). Третий — мотив общих психических механизмов символизации и коди­фикации (идея инвариантов в способах фиксации ин­формации — принципы симметрии, теоретико-группо­вые, логико-алгебраические подходы).

Психологизм. Питает неклассику: а) представлени­ем психологически очевидного, достигаемого в резуль­тате генетически-конструктивных и операциональных процедур (интуиционизм, ультраинтуиционизм, конст­руктивизм, финитизм, операционализм); б) понятием непосредственно наблюдаемого (принцип наблюдаемо­сти); в) идеей объективности (интерсубъективности) субъективных познавательных образов, которая обус­ловливается способом их варьирования, компоновки (релятивистские императивы альтернативных, эквива­лентных описаний, концептуальный плюрализм).

Феноменология. Созвучна неклассике подчерки­ванием возможности конструирования и конституи-рования действительности из субъективной спонтан­ности (абстрактное моделирование, интенсивная тео-ретизация).

Персонализм. Важен доктриной личности как са­мотворящей стихии. Изначальное отрицание мониз­ма и панлогизма на фоне допущения множественно­сти субъективных потенциалов навевает противосто­ящий классике образ полнокровно переживающего субъекта — носителя конкретных (не среднестатисти­ческих, омассовленных) способностей. Идеология са­модеятельности познавателя не только разрушает модель зеркального копирования действительности, но мощным потоком вводит в эпистемологию умонастро­ение активизма: индивид как сгусток воли, цели, ин­тереса самостийно творит законы, привносит стандар­ты в природу; мир человека — арена бытия, а не мир бытия — арена человека (конкретность, вышеупомя­нутые релятивистские и активистские императивы).

Модернизм. Для перспектив неклассики значим подчеркнутостью отхода от наглядности, духом эпата­жа, борьбой с устоявшимся, склонностью к допуще­нию новых типов реальности, опорой на условность, экспериментаторство. Идейные силовые линии мо­дерна и неклассики совпадают буквально: интенции на ревизию вечных истин, релятивизацию стандартов, экзистенциализацию ситуаций, увязывание истины с субъективным взглядом на мир, признание уникально­сти личностного видения, самоценности избранных систем отсчета (неопределенность, локальность, момен-тализм), отрицание зеркальности, прямолинейности вектора от реальности к ее изображению и понима­нию; идея самовыражения — обусловленная новыми задачами индивида установка не на внешний, а на внутренний мир (роль субъекта в познании, акцент объективно-идеальных ракурсов знания); сюрреализа-ция действительности — сращение реального и нере­ального в ее (действительности) изобразительных ре­конструкциях.

Анархизм и волюнтаризм. Поставляют клише че­ловека-бунтаря, восстающего против косной массы, —■ релятивизация норм, индивидуализация ценностей, ставка на нетрадиционность, подрыв универсалий, абсолютов, канонов.

Прагматизм. Привносит стереотипы инструмен­тальное™, эффективности, свободы поиска, волеизъ­явления (неклассичность истины, активность познава-теля).

Связав эти разнокалиберные особенное™ идейных предтеч неклассики в систему, возможно подытожить, что в архетипе духовности начала нашего века зало­жены столь многозначительные для грядущих судеб знания идиомы, как новаторство, ревизия, самоутвер­ждение, пикировка с традицией, экспериментаторство, нестандартность, условность, отход от визуальное™, концептуализм, символичность, измененная стратегия изобразительности.

В этой во всех отношениях стимулирующей смыс-ложизненной среде смогла сложиться нетрадиционная интеллектуальная перспектива с множеством некано­нических показателей. Вбирающие принципиальные черты неклассического миропредставления, они дос­тойны того, чтобы сосредоточить на них самое при­стальное внимание.

Полифундаментальность. Развал монистического субстанциализма с принятием образа целостной, мно-гоуровнево-системной реальности. По сути речь идет о нетрадиционном антифундаменталистском мирови-дении, отправляющемся от идеи гетерогенной, поли­морфной, сложной (несложенной) предметности, кото­рая ни структурно, ни генетически не опосредуется какими-то базовыми комплексами, трактуемыми как

 

моноцентричный онтологический первофундамент. Учитывая, что разнообразие не вторично, не производ­ив, не порождено более глубоким единосущностно-единым, допускать подобный фундамент нет никаких резонов. Логичнее, последовательнее модель субстан­циального плюрализма, навевающего картину исход­но богатой, ипостасной реальности, способной на са­моорганизацию, автоэволюцию.

Интегратизм. Ипостасная структура мира, вытес­няющая классический фундаментализм с догмами типа: сложное аддитивно, механически редуцируется к простому; целое не влияет на части; в расчленении сложного (целого) на составляющие (простое, части) свойства его сохраняются и т. д. В противовес этому принимается не отягощенная фундаменталистским дизайном схема многомерной, поливариантной дей­ствительности, где целое и часть самодостаточны: це­лое не агрегат разрозненных, недоразвитых относи­тельно него частей; часть не миниатюра целого.

Целое и часть (система и подсистема) нераздель­ны и неслиянны, будучи ипостасями, обладают само­стояньем, суверенностью, они единосущны, однопоряд-ковы, не редуцируемы, но проникаемы друг в друга. Здесь правильно указать на отвергаемую неклассикой фундаменталистскую онтологию точечности (вводящую допущения «деление вещества безгранично», «целое больше части», «часть несамодостаточна» и т. п.). Факт образования элементарных частиц друг из друга (нук­лона из пионов и т. д.) опровергает фундаменталистскую модель онтологически неограниченной дробности (бе­зостаточной разложимости целого на части), жесткой субординированности объектов действительности. Са­мокоординированные элементарные частицы напря­мую выпадают (идея единого мультиплета) из этой плоской модели, что служит решающим основанием ее дискредитации.

Синергизм. Классическая наука имела дело с ми­ром, который с известной долей условности все же мог моделироваться как совокупность движущихся мате­риальных точек (корпускул, конкреций, атомов, амеров, какуменов и т. д.), механически ассоциируемых в теле­сные многообразия. С расширением границ изучаемой реальности, необходимостью понимать внутреннее устройство активных, избирательных, целеориентиро-ванных систем (когерентные квантовые, молекулярные, биохимические, биофизические явления), свойства которых определяются текущими в них процессами (самоиндукция, самодействие), обнажился предел клас­сических подходов. Самоорганизующиеся, неравновес­ные, нестационарные, открытые, каталитические сис­темы ни при каких обстоятельствах не ведут себя как классические элементарные. Теоретическим плацдар­мом их описания ни в коем случае не могут быть клас­сически базовые принципы сложенности (принцип Анаксагора —Демокрита) и механистичности (принцип Кеплера). Потребовалась, следовательно, иная эврис­тика, выступающая адекватным инструментом истол­кования когерентных, кооперативных явлений. Ею стал синергизм, трактующий образование макроскопически упорядоченных структур в нетривиальных (немехани­ческих) системах с позиций формирования порядка из хаоса вследствие коллективных эффектов согласова­ния множества подсистем на основе нелинейных, не­равновесных упорядочивающих процессов. С этим пришел конец элементаристско-фундаменталистской онтологии механицизма с обслуживающим ее катего­риальным блоком — стабильность, неизменность, по­стоянство, линейность, равновесность, обратимость, устойчивость, простота и т. д. На ее развалинах утвер­дилась организмическая картина, зиждущаяся на до­пущении совокупных эффектов самоорганизации, кон­структивной роли времени, динамической нестабиль­ности систем — категориальный блок, составленный неустойчивостью, неравновесностью, сложностью, нелинейностью, когерентностью, необратимостью, синхронностью, изменчивостью и т. д. Трансформиро­валось и понятие элементарности. Неклассическое его прочтение таково: оно, во-первых, не инспирирующее фундаментальное, а минимальное, остающееся зачас­тую равнодостойным композиционному и служащее его полномочным выражением; во-вторых, вопреки классическому аддитивно-матрешечному, оно обеспе-

 

чивает генетически-конструктивную интерпретацию явлений посредством отслеживания этапов становле­ния, взаимодействия одних структур с другими (метод квазичастиц).

Холизм. Антифундаменталистский, антиредукци­онистский интеллектуальный блок, предопределяю­щий интерпретацию действительности как иерархию целостностей. В подобных случаях руководствуются планами: 1) кооперативной самоизменчивости — кван­товая когерентная синхронизация изменений (кван­товые процессы в лазерах); 2) гетерогенных много­мерных структур, каждая им которых представляет самодетерминируемый инвариант в вариантах, —тот же нейтрон как кооперативное образование трех квар­ков осмысливается на базе соображений системнос­ти, динамичности, взаимосвязанностн коллективов, от­ветственных за итоговую структуру.

Антисозерцательность (оперативно-деятельнос-тное начало). Деятельностный подход в виде ориента­ции не на репродукцию заданных структур, а на пре­образование внешней человеку действительности сам по себе не является чем-то новым: его упрочение в истории относится ко времени Реформации. Нам же принципиально то, что сферы влияния деятельнос-тного подхода, складывавшегося в рамках класси­ческой фазы новоевропейской культуры как крити­ческое преодоление лишенного интенции на широкий социальный активизм схоластического средневековья, охватывали лишь область общественно-политической жизни (становление гражданского общества), не зах­ватывая науку. Этим и объясняется такая черта клас­сики, как антидеятельностная антисубъективность, предполагающая прямолинейное вытеснение из кон­текста исследования (фиксация и генерация резуль­татов) субъективной деятельности. На стадии же не­классики субъект, поисково-изыскательское оснаще­ние оказываются имманентно вплетенными в самую ткань науки — постановку, решение обсуждаемых ею вопросов.

Парадигма классической науки с узаконенным в ней объектным стилем мышления нацеливала на по-

 

Глава 5. Нвкдассичвская наука

знавательное освоение предмета, так сказать, самого по себе в его натуралистичной естественности и не­посредственности. Последнее означало некритическую абсолютизацию «природного процесса», выделяемого безотносительно к условиям его изучения, что влекло повсеместную элиминацию из науки субъективной деятельности, игнорирование роли средств исследова­тельского воздействия на объект познания. Между тем стратегия герметичности объективного предмета ни­как и ничем не оправдана.

1 Бор И. Избранные научные труды. Т. 2. М, 1972. С. 31.

Изоляционистская посылка отделения поведения материального объекта от его изучения, пренебреже­ние взаимодействием между объектом и прибором обнаруживает фиктивность со стадии атомной физи­ки, поставляющей нестандартную ситуацию, где спо­собом актуализации предметности оказывается взаи­модействие объекта с познающим субъектом. С этого момента в методологическое сознание вводится зап­рет на объективистскую трактовку характеристик предметности «самой по себе» без учета способов ее освоения. «Согласно квантовому постулату, —уточня­ет Бор, — всякое наблюдение атомных явлений вклю­чает такое взаимодействие последних со средствами наблюдения, которым нельзя пренебречь. Соответ­ственно этому невозможно приписать самостоятель­ную реальность в обычном физическом смысле ни явлению, ни средствам наблюдения»¹. Поскольку невозможно исключить внешнее воздействие на пред­мет в ходе его изучения (иначе оно невозможно), рав­но как благодаря тому, что при изучении (наблюде­нии) имеется взаимодействие объекта с измеритель­ным прибором, обессмысливается понятие исконного естественного процесса в чистом виде. По этой при­чине неклассика (от естествоведения до культурове-дения) отвергает объективизм как идеологию, отбра­сывает представление реальности как чего-то не за­висящего от средств ее познания, субъективного фактора.

Релятивизм. Внедряет, закрепляет в знании идею естественного предела значений как величин, так и способов их фиксации. Как умонастроение релятивизм питается двумя источниками.

Первый — онтологический, связан с зависимос­тью объективных характеристик предметности от фактических условий протекания реальных процес­сов: в различных контекстах существования свойства вещей варьируются. Данное с классической точки зрения необычное обстоятельство, вызвавшее массу недоумений и недоразумений, вновь и вновь оттеняет полифундаментальность, многослойность мира, име­ющего плюральную структуру, которая определяет и предопределяет изменчивость его параметров. Тези­су об изменчивости свойств действительности долж­но придавать самую широкую редакцию: вариабель­ны не только характеристики вещей (величины), но и формы, способы, условия бытия вещности, — даже наиболее универсальные, такие, как причинно-след­ственная размерность. Скажем: аксиоматично, что во времениподобных интервалах стандартного макроми­ра причинно-следственные связи общезначимы. В мик­ромире же при сильных полях и градиентах полей причинно-следственная схематика событий нарушает­ся — так называемое самообусловливание, что требует разграничения причинно выполненных и причинно нарушенных интервалов.

Второй — эпистемологический, заключается в дискриминации выделенных (привилегированных) си­стем отсчета. Привилегированная система отсчета — неоперациональная, спекулятивная химера, возника­ющая вследствие принятия всеобъемлюще-неизмен­ных рамок событий (вездесущего просцениума) в от­влечении от возможных обстоятельств, обратных воз­действий, порядка и типа приближения. В противовес этому отстаивается линия зависимости аппарата науки (описания, понятия, величины) от конкретных систем отсчета, связанных с определенными онтологически­ми интервалами, сообщающими операциональную и семантическую значимость используемым абстракци­ям. Положению о релятивности знания в эпистемоло­гическом смысле также требуется сообщать макси­мально широкое толкование. Знание не безотноси­тельно, оно интенционально, сцеплено с приемами мыслительной и экспериментальной обработки дей­ствительности, процедурами идентификации объек­тов, правилами их интерпретации, систематизации и т. д. Онтологическая и ментальная региональность знания в конечном счете и выражают то, что именуют относительностью к реальности и средствам позна­ния (понятийная и опытная интервальность— изо­морфная контекстам реальности адекватность, точ­ность, строгость знания).

1 Планк М. Сборник к столетию со дня рождения. М, 1958. С. 59.

В качестве специфической черты неклассики ре­лятивизм, безусловно, поддерживающий плюрализм, свободу выбора, действия (эквивалентные описания согласно принимаемым в локальных системах отсчета способам типологизации реальности), не может быть, однако, отождествлен с субъективизмом. Релятивизм не есть гносеологический анархизм, отрицание обязатель­ности познавательных норм, объективных критериев правильности, состоятельности познания; он не исклю­чает признания абсолютов. Как указывает Планк, «нет большего заблуждения, чем бессмысленное выражение «все относительно»... Без предпосылки существования абсолютных величин вообще не может быть определе­но ниодно понятие, не может быть построена ни одна теория»¹. Перцептуальные и концептуальные абсолю­ты входят в знание через эпистемологические универ­салии — законы освоения предметности: на эмпири­ческом уровне — посредством инструменталистских, верификационистских методик, рецептов манипулиро­вания с объектами, метрического, функционального плана понятий; на теоретическом уровне — посред­ством структурных правил преобразования, стандар­тизирующих генерацию внутренних единиц теории — инвариантность, симметрия, морфизмы, фундамен­тальные константы, ковариантность как гарантия не­противоречивого перехода от одних систем координат к другим.

 

Раздел I. Оснввныв зтаны развития вауки

Дополнительность. Являясь неизбежным след­ствием «противоречия между квантовым постулатом и разграничением объекта и средства наблюдения»,¹ характеризует сознательное использование в иссле­дованиях (наблюдение, описание) групп взаимоиск­лючающих понятий: сосредоточение на одних факто­рах делает невозможным одновременное изучение других, — анализ их протекает в неидентичных усло­виях с признаками опытной несовместимости (волна-частица, импульс-координата). Как неклассический принцип дополнительность разрушает классическую идею зеркально-однозначного соответствия мысли ре­альности безотносительно к способам ее (реальнос­ти) эпистемической локализации, символизирует име­ющееся в неклассической науке существенное ог­раничение категории объективно существующего явления в смысле независимости его от способов его освоения. Фиксированные системы отсчета, пригод­ные для описания совершенно конкретных парамет­ров (скажем, энергетических), не пригодны для опи­сания иных (скажем, пространственно-временных). Следовательно, дополнительность выражает не про­сто относительность к прибору как таковому, но отно­сительность к разным типам приборов (исследова­тельских ситуаций).

1 Бор Н. Указ. соч. С. 40.

Логика развития неклассической науки обуслов­ливает и более широкое толкование дополнительнос­ти. Суть в том, что многоярусные, полифундаменталь­ные вариабельные системы не концептуализируются с каких-то преимущественных позиций. Дополнитель­ность с этой точки зрения — следствие полиморфно-сти, ипостасности, гетерогенности принимаемой он­тологии с атрибутивной ей потенциальностью. Учет данного обстоятельства накладывает отпечаток на трактовку взаимоотношения различных исследова­тельских программ и подходов. Классическая точка зрения определяется проведением гносеологическо­го изоморфизма: единой и единственной сущности взаимосоответствует единая и единственная истина. С точки зрения неклассики подобная линия не прохо­дит: различные ракурсы видения системы не сводят­ся к одному-единственному ракурсу; неустранимая множественность, полилог взглядов на одну и ту же реальность означает невозможность божественного взгляда-обозрения всей реальности. Претендующая на глубину научная теория, фокусируясь в отдельных фрагментах на некоторых онтологических эпизодах, должна выстраивать общую мозаичную панораму со­бытий, создаваемую на разных «сценических площад­ках» методом полиэкрана.

Когерентность. Означает синхронизированность различных и зачастую кажущихся несвязанными со­бытий, которые налагаются друг на друга и оттого усиливают или ослабляют размерность собственного тока. Говоря о когерентности, вводящей новую модель причинения, подчеркнем специфически коллективный, во многом несиловой и творческий строй детермина­ции изучаемых неклассикой явлений, понимаемых как результирующая объемных самоиндуцируемых коопе­ративных связей, дающих начало новым процессам. Это не классическая схема пересечения необходимо-стей в объяснении наблюдаемых реалий, а модель самоформирования макроскопических масштабов со­бытий из внутренней потенциальности (эффекты сис­темных связей, способных на коллективную самоин­дукцию, резонансное самодействие).

Нелинейность. Классические допущения парамет­рической стабильности изменяющихся систем, незави­симости их свойств от происходящих в них процессов предельно сильны и неполноценны.

Чем регулируется естественный ток вещей? Со­гласно классике — строго однозначными зависимостя­ми. Случайность, неопределенность, вероятность ис­ключались из рассмотрения. По Гольбаху, например, «ничего в природе не может произойти случайно, все следует определенным законам; эти законы являются лишь необходимой связью определенных следствий с их причинами... Говорить о случайном сцеплении ато­мов либо приписывать некоторые следствия случайно­сти — значит говорить о неведении законов, по кото­рым тела действуют, встречаются, соединяются... разъе­диняются» ¹.

Описание реальной изменчивости производилось по канонической механической модели: аппарат дина­мики (уравнения движения) с фиксацией начальных условий для установленного момента времени,— вот все, что требуется для исчерпывающего воссоз­дания поведения любой развивающейся системы. Столь ограниченный подход, однако, не дает глубокой концептуализации развития; мир классики — тавтоло­гический, атемпоральный (Пригожий) — чужд внут­ренней созидательности.

1 Гольбах П. Избранные антирелигиозные произведения. Т. 1. М, 1934. С. 34-35. 2 Пригожим И., Стэнгерс И. Цит. соч. С. 55 — 56.

Серьезный положительный сдвиг связан с неклас­сической трактовкой объективного формообразования. Векторизованность, качественная изменчивость орга­низации явлений не плод задетерминированности, предзаданности. В соответствии с неклассической иде­ей конструктивной роли случая становление новых форм происходит в неустойчивых к флуктуациям точ­ках бифуркации, дающих начало очередным эволюци­онным рядам. Избирательные, чувствительные к соб­ственной истории, адаптационные механизмы порож­дения этих рядов носят нелинейный характер. В сильно неравновесных точках бифуркации, указывают Приго­жий и Стэнгерс, «установлено весьма важное и нео­жиданное свойство материи: впредь физика с полным основанием может описывать структуры как формы адаптации системы к внешним условиям. Со своего рода механизмом предбиологической адаптации мы встречаемся в простейших химических системах. На несколько антропоморфном языке можно сказать, что в состоянии равновесия материя «слепа», тогда как в сильно неравновесных условиях она обретает способ­ность воспринимать различия во внешнем мире (напри­мер, слабые гравитационные и электрические поля) и «учитывать» их в своем функционировании»². Здесь-то

 

Глава 5. Нвкдассичвская наука

возникают и проявляются когерентные, кооператив­ные, синергетические, принципиально нелинейные эффекты, связанные с авторегуляцией, самодействи­ем на базе «присвоения» фрагментов мира, перевода внешнего во внутреннее с соответствующим его пре­образованием. Адекватную канву понимания подобных эффектов поставляет образ топологически неплоских морфизмов.

Топосы. Классическая наука трактовала мир как совокупность материальных точек, что на теоретико-множественном языке выражалось моделью элемен­тарных множеств. (С этих позиций Канторова тео­рия —определенное абстрактное подытоживание классической парадигмы, отвергающей внутреннюю изменчивость, избирательность, адаптивность, вари­абельность, математическим аналогом которых выступает не множество, а функция, отображение, — понятия, трудно выразимые в теоретико-множествен­ных терминах). С топологической точки зрения этот классический подход фундируется идеей плоских мор­физмов, соответственно организующих следующие друг за другом динамические состояния материаль­ных объектов. Порядок подобной организации зада­ется двумя допущениями: возможностью строгого вы­деления в процессе частей и целого и недеформиру­емостью при отображениях их исходного статуса (часть остается частью, целое — целым, внешнее не переходит во внутреннее). Откуда вытекает принци­пиально линейный характер зависимостей, базирую­щихся на топологически плоских морфизмах. Коль скоро неклассика подвергает анализу явления, не рас­падающиеся на точечные обозримо-предсказуемые состояния (процессы в черных дырах, синергетичес­кие эффекты каталитических явлений, турбулентность и др.), она принимает отличную от плоской модель дви­жения материальных систем. Такова схема топосов — объектов с вариабельной топологией, где допускается «перемешивание» частей с целым, переход внешнего но внутреннее. Поскольку для описания поведения не­классических явлений апелляции к краевым услови­ям и аппарату динамики недостаточно — требуется учет типа строения, специфики изменения процесса применительно к случаю (точки бифуркации, ход он­тогенеза, роль генома и т. д.), — производится инди­видуализация (а не типизация) «отрезков» мировых линий, чему способствует образ локально (кванты, события) и глобально (события и их комплексы) не­плоских морфизмов, варьирующих способы взаимо­организации, взаимокомпоновки событий.

Симметрия. Обогащает арсенал работающего ис­следователя принципами теоретико-группового (логи­ко-алгебраического) подхода. Значительный импульс последнему придал Клейн, ставивший задачу развития теории инвариантов группы по имеющемуся многооб­разию и данной в нем группе преобразований. В осно­ве соображений Клейна (Эрлангенская программа) — идея детерминации качеств геометрических объектов правилами их задания: каждая геометрия определяет­ся специфической группой преобразований простран­ства, причем лишь те свойства фигур изучаются дан­ной геометрией, какие инвариантны относительно преобразований соответствующей группы. Проникно­вению абстрактных теоретико-групповых подходов в естествознание способствовала теорема Нетер, связав­шая симметрии системы с законами сохранения (ди­намическими константами). В настоящий момент бук­вально все фундаментальные, насыщенные формализ­мом естественно-научные конструкции используют идею инвариантности параметров (величины, соотно­шения) относительно фиксированных групп преобра­зований. В чем значимость принципов симметрии для вершения знания?

На стадии неклассической науки мыслительная проработка явлений зачастую производится в обход эмпирических исследований (которые к тому же, как в физике элементарных частиц, общей теории относи­тельности, космологии и т.д., не всегда возможны). Теоретический поиск опирается в таких случаях на сверхэмпирические регулятивы (простота, красота, сохранение, соответствие), к которым принадлежат и принципы симметрии. В современной науке «старают­ся угадать математический аппарат, оперирующий с величинами, о которых или о части которых заранее вообще не ясно, что они означают»¹.

Справедливости ради надо сказать, что и классике не чужда вовсе тактика метода математической гипо­тезы, инкорпорирующего в предметную область гомо­логичные формализмы. Подобие метода модельных гипотез обнаруживается в творчестве Галилея (метод мысленного эксперимента) и Ньютона (метод принци­пов), к чему, однако, с подозрением относились Гюй­генс, Эйлер, Декарт, Лейбниц и другие, настаивавшие на непосредственном тождестве предмета и его моде­ли и отправлявшиеся от догмы индуктивной извлекае­мое™ теории из реальности (знание как прямая коагу­ляция опыта). В общем правильно утверждать, что в самосознании классической науки превалирует эмпи­рическая методология восхождения к истине, нацели­вающая на индуктивное движение от ощущений через рационализацию и генерализацию данных к универ­сальным теоретическим постулатам. Поскольку кон­цептуальные схемы науки как бы навеваются экспе­риментом, «разум в своем эмпирическом применении не нуждается в критике», ибо «его основоположения постоянно проверяются критерием опыта»².

Если дело сводится лишь к восприятию и воспро­изведению наблюдаемых состояний, то все прозрачно, никакая критика опыта действительно не нужна. Веро­ятно, по этой причине классическая наука не критич­на и не гносеологична: какой бы то ни было серьезной теории познания в ней нет.

1 Мандельштам Л.И. Лекции по оптике, теории относительнос­ти и квантовой механике. М, 1972. С. 329. 2 Кант И. Соч. Т. 3. С. 591.

Совершенно иная картина на стадии неклассики: отправной точкой становления теории оказываются здесь не операции абстрагирования и непосредствен­ной генерализации наличного эмпирического матери­ала (взятая на вооружение классикой теория абстрак­ций классического философского эмпиризма, которая в свою очередь кристаллизовалась как обобщение ис­следовательского кредо ученых-классиков), а построе­ние «безотносительно» к опыту концептуальных схем, организующих и направляющих понимание опытных данных. Даже в своих истоках неклассическая теория поэтому предстает не как логическая систематизация sense data, но как продукт синтетической понятийной деятельности со своими значимыми механизмами по­лучения результатов.

Когда способом задания теоретических отношений является математика, когда объекты науки «концепту­ально вносятся в ситуацию как удобные промежуточ­ные понятия... сравнимые гносеологически с богами Гомера»¹, когда понятийная ясность уже не предше­ствует пониманию абстрактных структур и науке еще более трудно угадать их содержание, когда формой раз­вития знания выступает модель, применяется особый вид абстрагирования и идеализации, удовлетворяющий условиям обобщения содержательных пластов мысле-деятельности на уровне формальных соображений, здесь и имеет место широкое использование группо­вых идей как базы теоретического воссоздания дей­ствительности через призму аналитически вводимых инвариантов известных, систем референции.

Quine W. From a Logical Point of View. Cambr., 1953. P. 44.

Проблема роли принципов симметрии (теоретико-групповых методов) в познании весьма обширна. По­этому в соответствии со своими целями ограничимся акцептацией следующего. Симметрия (инвариант­ность) выступает разновидностью абстракции отожде­ствления, позволяет отвлечься от несходного и связать в одном законе объекты и понятия, кажущиеся разоб­щенными. Это может быть «эквивалентность систем отсчета относительно преобразований пространства и времени (как в геометрических принципах инвариан­тности, связанных с группами пространственно-вре­менных преобразований); либо состояний физической системы по отношению к преобразованиям фазового пространства; либо тождественность объектов, свойств, параметров систем относительно того или иного типа взаимодействий (как в динамических принципах, свя-

 

занных с отдельными видами взаимодействий)»¹. Свя­зывание несвязного (через равенство, тождество, эк­вивалентность) — мощный эвристический прием, по­полняющий синтетические ресурсы теоретического разума. Использование симметрии позволяет:

а) оперировать объектами как теоретическими, а не
эмпирическими сущностями (группы калибровоч-
ных преобразований — заряды элементарных ча-
стиц);

б) производить классификацию объектов (по инвари-
антам) ;

в) моделировать возможности в ситуации дефицита
опытных данных (метод теории групп и инвариан-
тов в релятивистской физике);

г) выражать схему эксперимента (в случае, когда
«способ классификации предикатов теории высту-
пает одновременно способом классификации сис-
тем референции, в которых реализуется измере-
ние, соответствующих параметров теории»)²;

д) проводить оптимизацию (симплификацию) изуча-
емых объектов (группировка сильно взаимодей-
ствующих частиц в мультиплеты и супермультип-
леты);

с) целеориентировать поиск — возможный синтез космологии и квантовой механики (мега- и микро­мира) усматривается на пути нахождения новой симметрии;

ж)расширять теории, повышая их информативность, объединение электромагнитного и слабого взаимо­действия, поиски объединения электро-слабого и сильного взаимодействия в рамках проекта единой теории поля;

з) предсказывать от номологических соображений —
предсказание Дираком е+ в отсутствии визуально-
эмпирических шлейфов;

и) выступать критерием отбора единиц знания —
факт невыполнения условий релятивистской инва-

 

¹ Методы научного познания и физика. М., 1985. С. 207.

² Теоретическое и эмпирическое в современном научном по­знании. С. 301.

риантности, трактуемый как достаточный для выб­раковки модели квантованного пространства — времени в редакции Марха и Иваненко. Утрата наглядности. Имеет причиной такие об­стоятельства.

1. Ответственные за рост знания операции расши­ряющего синтеза инспирируются в неклассике по преимуществу не обобщением массивов фактов, а математизацией, исключающей исходную содер­жательную, понятийную ясность, которая в клас­сике предшествует полному пониманию математи­ческих структур.

2. Зачастую эфемерна возможность эксперименталь­ного опробования теории по опытно удостоверяе­мым «эффектам» (физика твердого тела, суперсим­метричные теории поля).

3. Затруднено прямое наблюдение исследуемых свойств и состояний (физика высоких энергий, космология, квантовая теория поля).

4. Происходит взаимопроницаемость факта и тео­рии с утратой способности непосредственного наблюдения элементов изучаемой реальности (резонансы).

5. Не введены достаточные критерии существования анализируемых явлений и тем самым не снят воп­рос истинных структурных компонентов исследу­емых сред (квазичастицы).

В данных ситуациях руководствуются неэмпири­ческими императивами, целеориентирующими поиск по вектору соблюдения требований простоты, красо­ты, когерентности, эвристичности, информативности и т. п. (тенденции ревизии принципа эквивалентности в ОТО, не удовлетворяющего «красоте» — будучи ос­новоположением теории, он сам оказывается ее след­ствием; проблема «расходимостей» в квантовой меха­нике как индикатор внутренней парадоксальности от­дельных ее фрагментов).

Вопрос наглядности получает в неклассике трак­товку через призму операций введения и исключения абстракций, где под исключением понимаются не пред­метные инкарнации понятий, а содержательные моде-

 

Глава 5. Нвклассичвская наука

ли. Таким образом, неклассическая наглядность — это не «механическое» и не «непосредственно наблюдае­мое» (очевидное), а концептуально эксплицированное.

Отказ от определенности в доскональном смысле. Науке имманентны понятия точности и строгости, на­целивающие на включение в ее состав надежных ре­зультатов. Проблематика удовлетворительного, совер­шенного обоснования составляет предмет метаиссле-дований (теории доказательств), вырабатывающих правила построения, организации и оправдания регу­лируемых началом достаточного основания элементов науки. Доказательность и научность неразделимы, и корреляции между ними стимулируют саморефлектив­ные процессы, связанные как с оценками наличных демонстраций, так и с практическим их усовершенство­ванием, — деятельность Больян, Лобачевского, Паша, Гильберта и др. по реорганизации геометрии; преци­зионная деятельность в опытных науках — эксперимен­ты Майкельсона, Морли, Миллера, Траутона, Нобла, Томашека, Чейза и др. по определению наличия абсо­лютного движения Земли относительно эфира; опыты Бесселя, Этвеша, Зеемана, Дикке и др. по доказатель­ству принципа эквивалентности инертной и тяжелой масс и т. д.

В данных и подобных им случаях речь идет о по­иске лучшего логического или эмпирического обосно­вания (увеличение порядка точности и строгости) зна­ния. Между тем в классический период стремление к точности и строгости, извечно свойственное сознанию ученых, некритически гиперболизировалось: научным считалось лишь всесторонне обоснованное знание в некоем доскональном смысле (лапласовский идеал в методологии, навевающий кумулятивную модель ее развития: перспектива исследований усматривалась в обнаружении очередных десятичных знаков после за­пятой). Соответственно присутствие вероятности рас­ценивалось как недостаточная обоснованность — гипо­тетичность, неугочненность, «неподлинность» единиц знания, которые в силу этого выдворялись из науки. С течением времени, однако, выяснилось, что абсолют­ная точность и строгость знания недостижимы.

Подобно большинству капитальных методологических категорий понятие точности и строгости внутренне дифференцировано. Различают метрическую, логическую и семантическую плоскости точности и строгости. С метрической точки зрения повышение точности и строгости знания не беспредельно: существуют пре­делы разрешающих возможностей используемой аппа­ратуры; кроме того, имеются квантовые ограничения в виде требований принципов неопределенности и до­полнительности. С логической точки зрения в силу

а) ранее упоминавшихся ограничительных результатов
Геделя, Тарского, Черча, Коэна, Левенгейма, Сколема;

б) неясности причин дефектности оснований матема-
тики (актуальная бесконечность, закон исключенного
третьего, непредикативные определения, аксиома вы-
бора, континуум-гипотеза и т. д.); в) феномена рандо-
мизации; г) наличия некорректных задач; д) релятив-
ности понятия «приближенного решения» — надежды
на абсолютную точность и строгость знания лишены
смысла. Дело усугубляет семантическая точка зрения,
упирающая на реальность неформализуемых содержа-
тельных контекстов, вхождение в науку латентного
предпосылочного знания, обостряющая проблемы по-
нимания (невозможность исчерпывающего логико-ана-
литического прояснения «нетривиальных» конструк-
ций) и оттого не оставляющая шанса рассматриваемой
классической иллюзии.

Таким образом, абсолютная точность и строгость — очередной классический вымысел: с его развенчани­ем, крушением мифа доскональности знания в неклас­сике удовлетворяются признаками прагматичности, инструментальности, эффективности. Скажем, вера в добропорядочность математических аксиом (при глу­боких сомнениях в абсолютной непогрешимости акси­оматических систем теории множеств Рассела, Церме-ло и др.) поддерживается ныне убеждением в значи­мости, а потому справедливости теорем. Как видно, производится инверсия первоначального идеала стро­гого доказательства, зиждущегося на признании надеж­ности следствий, дедуцированных из надежных начал науки. Проблематика обоснования поэтому толкуется

 

Глзвз 5. Нешсшесш нзукз

в неклассике не как проблематика абсолютного дока­зательства, а как экспликация, — поиск не незыблемо­го гранита знания, а метода организации, системати­зации, упорядочения результатов.

Поворот от «бытия» к «становлению». Суть дела и в ревизии традиционного принципа объектности (невозможность индивидуализации микрочастиц), и разрушении привычной дискретно-телесной интуиции реальности, и понимании неоднозначности онтологии вещности (данность объекта трансформируется и за­висимости от процедурно-семантической базы иссле­дований и не постулируется a priori), и в использова­нии процессуальных описаний (возникающие в лоне динамических моделей обратных связей понятия вза­имовлияния, конструктивного самодействия, самоор­ганизации), но что гораздо более важно, — в переходе от науки «существующего» к науке «возникающего». Речь, таким образом, идет о беспрецедентном эписте­мологическом феномене — появлении эволюционной науки.

Классическое знание «становление» исключает. Последнее обслуживает весьма развитый аппарат, об­разованный: законами сохранения (идея качественной стабильности вещей), принципами постоянства, циклич­ности, ритмичности (идея воспроизводимости «нетеку­щей» действительности), требованиями относительнос­ти, симметрии (идея инвариантности содержательных аспектов мышления относительно его формальных аспектов), отношениями тождества, эквивалентности, равенства, схемами стабильности, несамоизбыточнос-ти, непротиворечивости сущего и т. д. Осмысление мира как процесса изменяющейся историчной стихии (ввиду эмпирических интуиции «становления») было вынесено за рамки науки — в метафизику. Монополи­ей на концептуализацию «становления» долгое время владела философия — многочисленные типы диалек­тики, динамический спиритуализм, эмерджентизм, доктрины органической целостности, историзма.

Постепенное проникновение и укоренение в по­знавательном дискурсе эволюционистских, историци-стских, организмических, телеономических категорий означало незаурядный поворот науки к «становлению». Когда же мысль подошла к пункту, обострившему зву­чания тем генетических оснований наличных законов (проблема статуса ФФК), вводимого из соображений радикальности значений ФФК для судеб нашего мира антропного принципа, модели Большого взрыва, нетра­диционных неорганических структур, неустойчивых к деформациям, нарушений симметрии в органическом универсуме (киральная чистота живого), невозможно­сти объяснения тайны жизни с чисто вероятностной точки зрения (случайные процессы столкновения ато­мов, перебор мутантов), — когда мысль стимулировала появление в нашем культурном локале всех этих идей­ных комплексов, возникли зачатки новой версии на­уки — глобального эволюционизма, универсальной теории развития. Непосредственными слагаемыми ее в виде более или менее отработанных представлений являются:

1. Теория структур. Развитие есть череда стабильных фаз, устойчивых в некоторых интервалах к вне­шним и внутренним воздействиям-возмущениям. Теория структур (топологическое, когомологичес­кое естествознание) ищет схему, устанавливающую природу фундаментальных физических законов на основе выделения универсальных групп симмет­рии. Симметрии, обусловливая трансверсальность (структурную устойчивость состояний систем), оказываются инструментом описания природы;

2. Модель вектора. Развитие есть последовательность переходов от одних устойчивых состояний к дру­гим с изменением качества, уровней организации. Идея направленности развития, надо признать, наиболее непроясненное место в современном знании. Феноменологически она вводится трояко:

а) эмпирически — факты барионной асимметрии (кос-
мология), упоминавшаяся киральная чистота (асиммет-
рия правого и левого) живого (биология);

б) теоретически — реанимация номогенеза как исследо-
вательской программы. Номогенетические законы,
по-видимому, топологические, обеспечивают избира-
тельность, качественный, организационный прогресс
вследствие топологической чувствительности к упо-
рядоченности — предположение «предопределенности» ФФК, характеризуемой сильной редакцией АП (кос­мология); номогенетический сценарий органической эволюции (биология); идея конструктивной самоорга­низации с нарушением принципов суперпозиции, ад­дитивности причин и следствий; сомнения в обуслов­ливающей однотипность законов однородности времени (допущение «выделенных» точек типа сингу­лярности) ;

в) метатеоретически — принятие телеономии: немехани­ческий тип каузальности на базе организмичности, динамизма, целостности, автономности, асимметрич­ности, открытости, избирательности, саморегуляции, функциональной оптимизации, самоусиления, полива­риантности. Целесообразность — следствие самоорга­низации, активного обмена веществом, энергией, ин­формацией систем со средой: результат нарушения симметрии в череде переходов от исходных устойчи­вых состояний к последующим (через «катастрофи­ческие» скачки по синергетическим уровням). Хотя о фактическом оформлении глобального эво­люционизма говорить рано — его полнокровное и пол­ноценное состояние — синтез космогонии, антропого-нии и социогонии, что принадлежит будущему, — воз­можно фиксировать многообещающий поворот науки к «становлению», который не замедлил дать импульс новому типу знания.

Появление вычислительной науки (Computer Science). Моделирование поведения больших сложных систем в экстремальных ситуациях (волновые коллап­сы, турбулентность) компьютерными методами по сути размывает традиционные границы экспериментальных и концептуальных исследований. Возникает нетради­ционный синтетический тип разработческой деятель­ности, именуемый машинной имитацией. Главными последствиями этого являются:

1) удаление от натурного эксперимента;

2) фактический переход на трудно воспроизводимый однократный, одноразовый эксперимент;

3) обострение проблемы выявления систематической ошибки в эксперименте; становится трудно реали-зовывать обычную практику описания эксперимен­тальных процедур.

Интертеория. Неведомый классике тип строе­ния знания, радикально исключающий «монополизм» из концептуальной сферы. Принимается каскадный принцип организации, проводящий исходно плюра­листичную, пролиферационную установку: теория развертывается как пучок, сериал относительно са­мостоятельных моделей-описаний предметной облас­ти. Ставка делается не на конфронтацию, а координа­цию подходов, обеспечивающих объемное объектив­ное видение, в частности, за счет перебора логически и фактически допустимых альтернатив (характерные дивергенции: в ОТО — метрическая и тетрадная фор­мулировки; в физике элементарных частиц — диспер­сионный, групповой, компенсационно-динамический подходы).

Претендуя на концептуальный абрис неклассики, сказанное позволяет судить о ней как о весьма цель­ном, однородном пласте духовности., подготовленном глубокими идейными процессами на рубеже XIX — первой четверти XX в. Реальная незавершенность интеллектуальной фазы неклассики не позволяет пред­метно решать вопрос датировок: известно лишь место и время старта, однако покрыто тайной место и время финиша. И все же, используя экстраполяцию, возмож­но обойти план хроники, переведя обсуждение в ин­тенсивно теоретическую плоскость.

Преодолевая некритические догмы классики, не­классика тем не менее не порывает с ней вовсе. Не­посредственная, явная связь между ними просматри­вается в части толкования предназначения знания. И классика и неклассика сходятся в одном: задача науки — раскрытие природы бытия, постижение ис­тины. Замыкаясь на натуралистическом отношении «познание — мир», «знание — описание реальности», они одинаково отстраняются от аксиологических отно­шений «познание — ценность», «знание -— предписа­ние реальности». Обоснованием выделения и обособ­ления неонеклассического этапа выступает, следова­тельно, фактор ценности: сосредоточение на вопросе понимания не того, «что есть» (истина о мире), а того, что должно быть (потребный проект мира).

Неонешссш

В ситуации превращения знания в орудие, рукот­ворную планетарную силу, возникает вопрос цены, жизнеобеспечения истины. Человек подходит к распу­тью, что важнее: знание о мире или знание деятельно­сти в мире. В свете данных идей радикализуется утвер­ждение: «центр перспективы —человек, одновремен­но и центр конструирования универсума»¹-

Неклассическая цепочка «знание — реальность» трансформируется в неонеклассическое кольцо «ре­альное знание и его человеческий потенциал в онау­чиваемой реальности». Натуралистические гео- и ге-лиоцентризации уступают место аксиологической ан-тропоцентризации: высшим кредо постижения мира предстает не эпистемологический (знание — цель), а антропный принцип: знание — средство, при любых обстоятельствах познавательная экспансия должна получать гуманитарное, родовое оправдание. Подобная нетривиальная постановка обостряет проблему взаи­моотношения знания и цели, истины и ценности, еще более разобщая неонеклассику с классикой и неклас­сикой. Остановимся на этом подробнее.

Классика и неклассика функционировали как зна­ния — отображения, ориентированные на постижение свойств мира. Неонеклассика, у истоков которой мы пребываем, будет функционировать как знание — инст­румент, ориентированный на утверждение нас в мире. Раньше вожделением познания было знание бытия, с настоящего момента и далее радикализуется знание пер­спектив творения бытия, отвечающего нашим запросам.

Таким образом, очевиден сдвиг с субстанциализма на креативизм, с онтологии на телеологию, который (сдвиг) оправдывается встройкой в знание новых пре­обладающих тенденций. В их числе упомянем:

Синкретизм. Из принципиальных глобальных дви­жений человечества по упрочению перспектив рода, получению ясных гарантий выживания ставится зада­ча сознательного созидания бытия, обеспечивающего

Шарден Т. Феномен человека. М., 1987. С. 38.

будущую историю. В таком ракурсе интенции фунда­ментальной науки на получение достоверного знания изначально увязываются с интенциями прикладной науки на получение социально работоспособного ути­лизуемого знания. В основе координации этих интен­ций— понимание подчиненности науки (органона) общечеловеческой логике пролонгирования цивилиза-ционно базовых поставляющих процессов. По ходу проектирования бытия в творческой деятельности с намерением получать оптимальные результаты нет иного пути, как сообразовываться с гуманитарно вы­сокими образцами, согласующими знание и ценности, истину и идеалы, этику и технологию. Неонеклассичес-кая наука, следовательно, есть воплощение гетевского сочетания Unum, Bonum, Verum.

Телеономия. Классика и неклассика различали механическую и целевую причины. От Аристотеля, Лейбница, идеологов Просвещения красной нитью идет линия на вытеснение цели из контекста знания. Дело доходило до курьезного выхолащивания личнос­ти в рационалистической дидактике, толкующей чело­века как чистый продукт обстоятельств. Оттого — ди­хотомии механической науки — свободно-целевой ду­ховности, физики — метафизики, знания — этики, мира природы — мира свободы, естествоведения — культу-роведения, сферы сущего — сферы должного, объяс­нения — понимания, истины — ценности.

С неонеклассической фазы, однако, знания и цен­ности перестают противостоять друг другу. Чтобы по­нять это, довольно погрузиться в следующие пробле­мы: наука занята поиском истины, но олицетворяет ли истина высшее и конечное предназначение человече­ства? Научное знание нейтрально относительно его последующей утилизации, но нейтрально (безразлич­но) ли человечество относительно социальной техни­ки, запущенной на базе научного знания? Наука не просто познает мир, она познает его для человека, ибо мир без человека ничто, — в этой связи, — так ли уж внутренние инициативы науки отрешены от жизнен­ных (внешних) реалий?

Непредвзятое осмысление этих и связанных с ними проблем обязывает лишить науку самодовлеюще-

 

Глава 5. Нвкдаесичвская нзра

го статуса: вершение науки не цель, а средство само­утверждения человечества. Отсюда правильно отвес­ти науке подобающее место, поместив ее в отличаю­щийся большей самодостаточностью ценностный кон­текст. Принимая во внимание, что наука, как задним числом знаем, потенциально в состоянии 1) обслу­живать далекие от интересов истины предприятия; 2) представлять угрозу для существования человека и человечества; 3) инициировать столкновение чело­веческих воль с вероятностью одиозных исходов, — она не может функционировать в режиме автоном­ного спонтанного действия. Необходима иерархия ценностей, расставляющая приоритеты с позиций учета коренных целей человечества как рода. Учет же последних, что очевидно, никогда не свяжет ни с истиной, ни с наукой того, что является наиваж­нейшим.

Как бы там ни было, сказанное требует тщательно­го обсуждения, тематизации на уровне развернутой методологии и теории. Но прошлая наука себя этим не утруждает, что, разумеется, чревато как близоруким сциентизмом, технократизмом, так и некритическим рассогласованием способа исследования вещно-нату-ралистического, где ценностно-оценочное устраняет­ся, и экзистенциально-жизненного, где ценностно-оценочное при всем желании устраниться не может. /Логический финал такого подхода — гносеологичес­кий дуализм: объективизм в освоении вещно-физичес-кого и субъективизм в освоении экзистенциально-жиз­ненного, дробление познания на науку и гуманистику со всеми вытекающими отсюда негативными послед­ствиями.

Возможность их снятия — в новом взгляде на при­роду ценностей, перспектива которого вырисовыва­ется за рамками традиционной модели «наука — дей­ствительность» в пределах нетрадиционной модели «наука — очеловеченная действительность». В пос­леднем случае истолковывание вещно-физического уже не может дистанцироваться от экзистенциаль­но-жизненного, истина и ценность перестают быть разобщенными.

Традиционная трактовка «целесообразности» как характеристики деятельности и ее объективации (куль­тура, общество, история) себя исчерпала. На деле це­лесообразность это — идущий от человека активный поток привнесения в мир человеческих обстоятельств. Антропосфера утрачивает модус онтологии истории: она приобретает модус онтологии природной жизни. Отсю­да оправданность постановки антропоморфной опреде­ленности мира, целесообразно-смыслового начала, про­низывающего и пропитывающего мир. Подходящим ресурсом тематизации этого начала, аппаратом, приспо­собленным к рефлексии новых реалий, оказывается аппарат герменевтики. Отныне познать мир, возникший как материализация человеческих целей, означает рас­крыть предназначение, побуждение человека.

Новая рациональность. Классика и неклассика строились как дианойа: знание — беспристрастный логико-понятийный анализ реальности — либо как эпи-стема: знание, согласованное с внутренними канона­ми рационального анализа реальности (стандарты эк­спериментального и логического доказательства). В на­шей ситуации, когда мир взвешивается ценностями, антиаксиологизм или узкий формально-рациональный аксиологизм чреват катастрофой.

Для классики и неклассики бытие бессмысленно, интерпретируемо в терминах когитальиой прагмати­ки: техногенное естествознание объясняет и ухилизу-ет. Для неонеклассики бытие как сгусток ценностно-целевых инкарнаций осмысленно: воспринимаемо че­рез призму оптимальных путей выживания, т. е. тех идеалов гуманитарных констант, абсолютов, которые пролонгируют вершение родовой истории.

Для допускающих финализацию деятельности классики и неклассики апофеоз науки — законосооб­разная истина. Потому рационально то, что ведет к ней. Такая финализация для неонеклассики кощунственна: поскольку контрапункт — целесообразная жизнь, вы­живание, рационально то, что ведет к ним. Неонеклас-сика, таким образом, вводит иную идеологию рацио­нальности, которая кратко определяется как гумани­тарный антропоморфизм.

 

Глава 5. Нвклзссичеекая наука

р Словарь ключевых терминов___________________

Античная наука — причудливый сплав сугубо научных ин­тенций на фундаментальность, имперсональность, кон­цептуальное моделирование с установками незрелого эм­пиризма. Апология первых — в творчестве Пифагора, стоиков, элеатов, Платона, развивавших картину бытия-ло­госа, подпадающего под умо-зрение. Платон, как известно, рекомендовал подходить к вещам средствами одной мыс­ли, не привлекая никаких чувств и пытаясь уловить под­робности бытия самого по себе, во всей его чистоте, отре­шившись как можно полнее от собственных глаз, ушей, всего своего тела. Апология вторых — в трудах Аристоте­ля, настаивавшего на опытной природе знания: обладание отвлеченным знанием в отсутствии опыта, познание об­щего без представления содержащего в нем единичного влечет ошибки, ибо дело приходится иметь с единичным.

Архаика — рецептурно-эмпирическое, утилитарно-техноло­гическое знание, функционировавшее как набор индук­тивных генерализаций и прикладных навыков. Эти прими­тивные познавательные формы, конечно, не были наукой. Они не были систематичными, теорийно-номологически-ми. Наука упрщается с фундаментально систематическим законосообразным дискурсом. Если исходить из того, что минимум науки — это выведенный в пространстве идеали­зации закон, то можно констатировать: архаичные куль­туры (Майя, Китай, Египет, Индия, Ближний Восток) на­уки не знали.

Архаичное знание древнего мира — преддверие науки. Не выражая подлинных законов, оно вместе с тем ориенти­ровало на выявление, постижение столь существенных для процесса наукообразования связей, как каузальные. Индуктивные генерализации, в конце концов, приводят к установлению импликативных отношений «если... то», что оказывается удаленной предтечей закона. Технические навыки, имеющие нормативно-инструктивный статус (организующие деятельность субъекта с объектом, в чем сказывается отличие знания-технологии от знания-созер­цания) эффективны при опоре на подленные (сущносто необходимые)отношения действительности, а потому складываются на основе вычленения последних. Это спо­собствует прогрессу типично научной установки на рас­крытие, воспроизведение законообразных черт мира. В историческом времени данный гносеологический про­цесс совпадает с расцветом древневосточной культуры.

Древневосточная наука — знания на Древнем Востоке, кото­рые вырабатывались с помощью популярных индуктив­ных обобщений непосредственного практического опыта и циркулировали в социуме по принципу наследственного профессионализма. Процессы изменения знания протека­ли стихийно; отсутствовала критико-рефлексивная дея­тельность по оценке генезиса познавательных результа­тов, их принятие осуществлялось на бездоказательной догматической основе в обход критического испытания; знание функционировало как набор готовых рецептов де­ятельности, что вытекало из его утилитарного, практико-технологического характера. Исторический тип познава­тельной деятельности, сложившийся на Древнем Востоке, соответствует в целом донаучной стадии развития интел­лекта и собственно научным еще не является.

Классическая наука — специфическое состояние научного интеллекта, реализовавшееся как главенствующее умона­строение на масштабном историко-культурным ареале от Галилея до Пуанкаре. Эвристическое начало типических особенностей теоретизирования (способы постановки проблем, приемы исследования, описание предметных об­ластей, характер обоснования выводов, формы подачи, изложения, фиксации результатов) на классической фазе развития науки составляли: фундаментализм, финализм, имперсональность, абсолютизм, наивный реализм, суб­станциальность, динамизм, сумматизм, эссенциализм, ана­литизм, механицизм, кумулятизм.

Неклассическая наука — идейные предтечи неклассики — многозначительные идиомы в архетипе духовности начала XX в. — такие как новаторство, ревизия, пикировка с тра­дицией, экспериментаторство, нестандартности, условнос­ти, отход от визуальности, концептуализм, символичное гь, измененная стратегия изобразительности. В данной, во всех отношениях стимулирующей смысложизненной среде сложилась нетрадиционная интеллектуальная перспектива с множеством неканонических показателей. В их числе: гю-лифундаментализм, интергратизм, синергизм, холизм, до­полнительность, релятивизм, нелинейность, когерентность, утрата наглядности, интертеоретичность.

Неонеклассическая наука — в отличие от классики и неклас­сики, функционировавших как знания-отображения суще­ственных свойств мира, неонеклассика, у истоков которой мы находимся, функционирует как знание-инструмент, орентированное на утверждение человека в мире. Раньше целью познания считалось знание бытия, с настоящего мо-

 

Глава 5. Некласснческая наука

мента в качестве такой цели все более утверждается знание перспектив творения бытия, отвечающего нашим запро­сам. Таким образом, в неонеклассике очевиден сдвиг с суб-станциолизма на креативизм, с онтологии на телеологию, который оправдывается встройкой в знание новых преобла­дающих тенденций. В их числе: синкретизм — увязывание интенции фундаментальной науки на получение достовер­ного знания с интенциями прикладной науки на получение социально работоспособного утилизуемого знания; теле-ономия — вскрытие антропоморфной определенности мира, целесообразно-смыслового начала, пронизывающего и пропитывающего мир; новая рациональность — бытие-сгусток ценностно-целевых воплощений, воспринимаемый через призму оптимальных путей выживания. Разделяемая классикой гносеологическая утопия внутренне самооче­видного, принудительно-необходимого, во всех частях до определенного, неопровержимого знания потерпела фи­аско. Фронтальную коррозию, а вслед за тем банкротство классического идеала знания обусловили объективные всеохватные изменения как в предметном поле науки (со­здание неэвклидовой геометрии, небулевых алгебр, кван-тово-реалятивисткихпостроенийидр.), такив ееметодо-логии (ограничительные результаты Геделя, Тарского, Черча, Коэна, Левенгейма, Сколема, Бриджмена, Бора, Гейзенберга). Синтез спекуляции и эмпиризма обусловил возникновение специфического типа науки в Античнос­ти: с одной стороны, гносеологическим стандартам науч­ности математики, а с другой —до научного (в отсутствии квантитативизации, проверочного эксперимента) — на-турфилософско-мифологического естествознания. Средневековая наука — характерные черты средневековой мысли, как схоластическое теоретизирование, герметизм, символизм, иерхаизм, авторитаризм, консерватизм, тра­диционализм, ретроспектиность, дидактизм, талмудизм, телеологизм, универсализм, созерцательность, квалитати-визм, мистицизм, эссенциализм, фундаментализм, исклю­чили возможность удовлетворяющего высоким гносеоло­гическим ценностям знания в принципе. Верно отметил в свое время Кондорсе, в Средневековье «речь шла не об ис­следовании сущности какого-либо принципа, но о толко­вании, обсуждении, отрицании или подтверждении други­ми текстами тех, на которые он опирался. Положение принималось не потому, что оно было истинным, но пото­му, что оно было написано в такой-то книге и было приня­то в такой-то стране и с такого-то века. Таким образом, авторитет людей заменял всюду авторитет разума. Книги изучались гораздо более природы и воззрения древних лучше, чем явления Вселенной».

 

1 Вопросы для обсуждения______________________

1. Миф, преднаука, наука.

2. Особенности древневосточной преднауки.

3. Возникновение науки в Древней Греции: социаль­но-исторические условия и особенности.

4. Социально-исторические предпосылки и специфи­ческие черты средневековой науки.

5. Социально-исторические условия возникновения новоевропейской науки.

6. Сущностные черты классической науки.

7. Неклассическая наука и ее особенности.

8. Основные тенденции формирования науки буду­щего.

 

| Литература___________________

БерналАж. Наука в истории общества. М., 1956. Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII — XVIII вв.). М., 1987.

Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. Становление и развитие первых научных программ. М., 1980.

Гачев Г.Д. Наука и национальные культуры (гуманитар­ный комментарий к естествознанию). Ростов н/Д, 1992.

Ильин В.В. Философия и история науки. М., 2006.

Косарева A.M. Социокультурный генезис науки: фило­софский аспект проблемы. М., 1989.

Кузнецова Н.И. Наука в ее истории. М., 1982.

Купцов В.И., Девятова СВ. Естествознание в контексте мировой истории. М., 2003.

Лебедев СЛ. Современная философия науки. М, 2007.

Ольшки Л. История научной литературы на новых язы­ках. Т. 1-3. М., 1933-1934.

Принципы историографии естествознания. М., 1993.

Степин B.C. Философия науки. Общие проблемы. М.,

 

РАЗДЕЛ II

СТРУКТУРА, МЕТОДЫ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

УРОВНИ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

 

Одной из главных философских тем в исследова­нии науки является вопрос об общей структуре науч­ного знания. Традиционно принято выделять в этой структуре два основных уровня: эмпирический и тео­ретический.

Всякое научное знание есть результат деятельно­сти рациональной ступени сознания (мышления) и потому всегда дано в форме понятийного дискурса. Это относится не только к теоретическому, но и к эм­пирическому уровням научного знания. На это обсто­ятельство обратил внимание В.А. Смирнов, указав на необходимость различения оппозиций «чувственное —■ рациональное» и «эмпирическое — теоретическое». Противоположность чувственного и рационального знания есть общегносеологическое различение созна­ния, фиксирующее, с одной стороны, результаты по­знавательной деятельности органов чувств (ощущения, восприятия, представления), а с другой — деятельно­сти мышления (понятия, суждения, умозаключения). Оппозиция же «эмпирическое—теоретическое» есть раз­личение уже внутри рационального знания. Это означа­ет, что сами по себе чувственные данные, сколь бы многочисленными и адаптивно-существенными они ни были, научным знанием еще не являются. В полной мере это относится и к данным научного наблюдения и эксперимента, пока они не получили определенной мыслительной обработки и не представлены в языко­вой форме (в виде совокупности терминов и предло­жений эмпирического языка некоторой науки). Не­обходимо подчеркнуть, что научное знание — это ре­зультат деятельности предметного сознания. В отноше­нии эмпирического познания это достаточно очевид­но, ибо оно представляет собой взаимодействие созна­ния с чувственно воспринимаемыми предметами. Но столь же предметен (правда, идеально-предметен) и те­оретический уровень познания. С другой стороны, важно отметить, что возможности и границы эмпи­рического познания детерминированы операциональ­ными возможностями свойствами такой ступени раци­онального познания, как рассудок. Деятельность пос­леднего заключается в применении к материалу чувственных данных таких операций, как абстрагиро­вание, анализ, сравнение, обобщение, индукция, выд­вижение гипотез эмпирических законов, дедуктивное выведение из них проверяемых следствий, их обосно­вание или опровержение и т. д.

Для понимания природы эмпирического знания важно различать по крайней мере три качественно различных типа предметов: 1) вещи сами по себе («объекты»); 2) их представление (репрезентация) в чувственных данных («чувственные объекты»),'"3) эм­пирические (абстрактные) объекты. Формирование сознанием содержания «чувственных объектов» на основе его сенсорных контактов с «вещами в себе» существенно зависит от многих факторов. Прежде всего, конечно, от содержания самих познаваемых объектов. Но, с другой стороны, как это доказано в психологии восприятия, также от целевой установки исследования (практической или чисто познаватель­ной) . Это относится к любому виду познания, не только научному, но и обыденному и др. Целевая установка выполняет роль своеобразного фильтра, механизма отбора важной, значимой для «Я» информации, полу­чаемой в процессе воздействия объекта на чувствен­ные анализаторы. В этом смысле верно утверждение, что «чувственные объекты» — результат «видения» сознанием «вещей в себе», а не просто «смотрения» на них. Тот же самый процесс фильтрации сознанием внешней информации имеет место и на уровне эмпи­рического познания, который приводит к формирова­нию абстрактных (эмпирических объектов). Разница лишь в том, что количество фильтров, а тем самым ак­тивность и конструктивность сознания на этом уровне резко возрастает. Такими фильтрами на эмпирическом уровне научного познания являются: а) познаватель­ная и практическая установка; б) операциональные возможности мышления (рассудка); в) требования язы­ка; г) накопленный запас эмпирического знания; д) интерпретативный потенциал существующих науч­ных теорий. Эмпирическое знание может быть опре­делено как множество высказываний об абстрактных эмпирических объектах. Только опосредованно, часто через длинную цепь идентификаций и интерпретаций, оно является знанием об объективной действительно­сти («вещах в себе»). Отсюда следует, что было бы боль­шой гносеологической ошибкой видеть в эмпиричес­ком знании непосредственное описание объективной действительности. Например, когда ученый смотрит на показания амперметра и записывает в своем отчете: «Сила тока равна 5 ампер», он вовсе не имеет в виду описание непосредственного наблюдения «черная стрелка прибора остановилась около цифры 5». Резуль­татом его протокольной записи является именно опре­деленная интерпретация непосредственного наблюде­ния, предполагающая, между прочим, знание некото­рой теории, на основе которой был создан данный прибор.

 

| Структура змпирического знания

При всей близости содержания чувственного и эмпирического знания благодаря различию их онтоло­гии и качественному различию форм их существова­ния (в одном случае — множество чувственных обра­зов, а в другом — множество эмпирических высказы­ваний) , между ними не может иметь место отношение логической выводимости одного из другого. Это озна­чает, что эмпирическое знание неверно понимать как логическое обобщение данных наблюдения и экспери­мента. Между ними существует другой тип отношения: 141 логическое моделирование (репрезентация) чувствен­но данных в некотором языке. Эмпирическое знание всегда является определенной понятийно-дискурсной моделью чувственного знания.

Необходимо отметить, что само эмпирическое зна­ние имеет довольно сложную структуру, состоящую из четырех уровней. Первичным, простейшим уровнем эмпирического знания являются единичные эмпири­ческие высказывания (с квантором существования или без), так называемые «протокольныепредложения». Их содержанием является дискурсная фиксация резуль­татов единичных наблюдений; при составлении таких протоколов фиксируется точное время и место наблю­дения.

Как известно, наука — это в высшей степени целе­направленная и организованная когнитивная деятель­ность. Наблюдения и эксперименты осуществляются в ней отнюдь не случайно, бессистемно, а в подавляющем большинстве случаев вполне целенаправленно: для под­тверждения или опровержения какой-то идеи, гипоте­зы. Поэтому говорить о «чистых», незаинтересованных, немотивированных, неангажированных какой-либо «теорией» наблюдениях и, соответственно, протоколах наблюдения в развитой науке не приходится. Для со­временной философии науки — это очевидное положе­ние. Вторым, более высоким уровнем эмпирического знания являются факты. Научные факты представля­ют собой индуктивные обобщения протоколов, это — обязательно общие утверждения статистического или универсального характера. Они утверждают отсут­ствие или наличие некоторых событий, свойств, отно­шений в исследуемой предметной области и их ин­тенсивность (количественную определенность). Их символическими представлениями являются графики, диаграммы, таблицы, классификации, математические модели.

Третьим, еще более высоким уровнем эмпиричес­кого знания являются эмпирические законы различных видов (функциональные, причинные, структурные, динамические, статистические и т. д.). Научные зако­ны — это особый вид отношений между событиями, состояниями или свойствами, для которых характерно временное или пространственное постоянство (мер­ность). Так же как и факты, законы имеют характер общих (универсальных или статистических) высказы­ваний с квантором общности: Vx(a(x)ob(x)). («Все тела при нагревании расширяются», «Все металлы — элек­тропроводный, «Все планеты вращаются вокруг Солн­ца по эллиптическим орбитам» и т. д. и т. п.) Научные эмпирические законы (как и факты) являются общими гипотезами, полученными путем различных процедур: индукции через перечисление, элиминативной индук­ции, индукции как обратной дедукции, подтверждаю­щей индукции. Индуктивное восхождение от частного к общему, как правило, является в целом неоднознач­ной процедурой и способно дать в заключении только предположительное, вероятностное знание. Поэтому эмпирическое знание по своей природе является в принципе гипотетическим. В отношении естественных наук эту особенность четко зафиксировал в свое вре­мя Ф. Энгельс: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза».

Наконец, самым общим, четвертым уровнем суще­ствования эмпирического научного знания являются феноменологические теории. Они представляют собой логически организованное множество соответствую­щих эмпирических законов и фактов (феноменологи­ческая термодинамика, небесная механика Кеплера и др.). Являясь высшей формой логической организа­ции эмпирического знания, феноменологические тео­рии, тем не менее, и по характеру своего происхожде­ния, и по возможностям обоснования остаются гипоте­тическим, предположительным знанием. И это связано с тем, что индукция, т. е. обоснование общего знания с помощью частного (данных наблюдения и эксперимен­та) не имеет доказательной логической силы, а в луч­шем случае — только подтверждающую.

Различия между уровнями внутри эмпирического знания являются скорее количественными, чем каче­ственными, так как отличаются лишь степенью общно­сти представления одного и того же содержания (зна­ния о чувственно-наблюдаемом). Отличие же эмпири­ческого знания от теоретического является уже каче­ственным, то есть предполагающим их отнесенность к существенно разным по происхождению и свойствам объектам (онтологиям). Можно сказать, что различие между эмпирическим и теоретическим знанием явля­ется даже более глубоким, чем различие между чув­ственным и эмпирическим знанием.

 

| Структура научной теории

Теоретическое знание есть результат деятельности не рассудка, а такой конструктивной части сознания как разум. Как справедливо подчеркивает B.C. Швырев, деятельность разума направлена не во вне сознания, не на его контакт с внешним бытием, а внутрь созна­ния, на имманентное развертывание своего собствен­ного содержания. Сущность деятельности разума мо­жет быть определена как свободное когнитивное твор­чество, самодостаточное в себе и для себя. Наряду с интеллектуальной интуицией основной логической операцией теоретического мышления является идеа­лизация, целью и результатом которой является созда­ние (конструирование) особого типа предметов — так называемых «идеальных объектов». Мир (множество) такого рода объектов и образует собственную онтоло­гическую основу (базис) теоретического научного зна­ния в отличие от эмпирического знания.

Научная теория — это логически организованное множество высказываний о некотором классе идеаль­ных объектов, их свойствах и отношениях. Эта мысль была с свое время подробно и убедительно раскрыта в книге Б.С. Грязнова, Б.С. Дынина, Е.Н. Никитина «Теория и ее объект». Геометрическая точка, линия, плоскость и т. д. — в математике; инерция, абсолют­ное пространство и время, абсолютно упругая, несжи­маемая жидкость, математический маятник, абсолют­но черное тело и т. д. — в физике; страты общества, общественно-экономическая формация, цивилизация и др. — в социологии; логическое мышление, логичес­кое доказательство и т. д. — в логике и т. д.

Как создаются идеальные объекты в науке и чем они отличаются от абстрактных эмпирических объек­тов? Обычно идеализация трактуется только как пре­дельный переход от фиксируемых в опыте свойств эмпирических объектов к крайним логически возмож­ным значениям их интенсивности (0 или 1) (геометри­ческая точка — нуль — размерность пространственно­го измерения эмпирических объектов по мере умень­шения их размера, линия — бесконечный непрерывный континуум последовательности (соседства) геометри­ческих точек, абсолютное черное тело — объект, спо­собный полностью (100%) поглощать падающую на него световую энергию и т. д.). Что характерно для таких предельных переходов при создании идеальных объек­тов? Три существенных момента. Первый: исходным пунктом движения мысли является эмпирический объект, его определенные свойства и отношения. Вто­рой: само мысленное движение заключается в количе­ственном усилении степени интенсивности «наблюда­емого» свойства до максимально возможного предель­ного значения. Третий, самый главный момент: в результате такого, казалось бы, чисто количественного изменения, мышление создает качественно новый (чи­сто мысленный) объект, который обладает свойствами, которые уже принципиально не могут быть наблюда­емы (безразмерность точек, абсолютная прямизна и однородность прямой линии, актуально бесконечные множества, капиталистическая или рабовладельческая общественно-экономическая формация в чистом виде, Сознание и Бытие философии и т. д. и т. п.). Известный финский математик Р. Неванлинна, отмечая это обсто­ятельство, подчеркивал, что идеальные объекты конст­руируются из эмпирических объектов пугем добавле­ния к последним таких новых свойств, которые делают идеальные объекты принципиально ненаблюдаемыми и имманентными элементами сферы мышления.

Наряду с операцией предельного перехода, в на­уке существует другой способ конструирования иде­альных, чисто мысленных объектов — введение их по определению. Этот способ конструирования идеальных объектов получил распространение в основном в мате­матике, частично — в теоретической (математической) физике, да и то на довольно поздних этапах их разви­тия (введение иррациональных и комплексных чисел при решении алгебраических уравнений, разного рода объектов в топологии, функциональном анализе, мате­матической логике, теоретической лингвистике, физи­ке элементарных частиц и т. д.). Особенно интенсивно данный способ введения идеальных объектов и, соот­ветственно, развития теоретического знания стал при­меняться после принятия научным сообществом неев­клидовых геометрий в качестве полноценных матема­тических теорий. Освобожденная от необходимости обоснования эмпирического происхождения своих объектов математика совершила колоссальный рывок в своем развитии за последние сто пятьдесят лет. Ког­да современную математику определяют как науку «об абстрактных структурах» (Н. Бурбаки) или «о возмож­ных мирах», то имеют в виду именно то, что ее пред­метом являются идеализированные объекты, вводимые математическим мышлением по определению.

Говоря о методах теоретического научного позна­ния, необходимо, наряду с идеализацией, иметь в виду также мысленный эксперимент, математическую ги­потезу, теоретическое моделирование, аксиоматичес­кий и генетическо-конструктивный метод логической организации теоретического знания и построения на­учных теорий, метод формализации и др.

Для любого теоретического конструкта, начиная от отдельной идеализации («чистой сущности») и кончая конкретной теорией (логически организованной сис­темы «чистых сущностей»), имеется два способа обо­снования их объективного характера. А. Эйнштейн на­звал их «внешним» и «внутренним» оправданием на­учной теории. Внешнее оправдание продуктов разума состоит в требовании их практической полезности, в частности, возможности их эмпирического примене­ния. Это, так сказать, прагматическая оценка их цен­ности и одновременно вместе с тем своеобразное огра­ничение абсолютной свободы разума. Данное требова­ние особо акцентировано и разработано в философских концепциях эмпиризма и прагматизма. Другим спосо­бом оправдания идеальных объектов является их спо­собность быть средством внутреннего совершенствова­ния, логической гармонизации и роста теоретического мира, эффективного решения имеющихся теорети­ческих проблем и постановки новых. Так, введение Л. Больцманом представления об идеальном газе как о хаотически движущейся совокупности независимых атомов, представляющих собой абсолютно упругие ша­рики, позволило не только достаточно легко объяснить с единых позиций все основные законы феноменоло­гической термодинамики, но и предложить статисти­ческую трактовку ее второго начала — закона непре­рывного роста энтропии в замкнутых термодинамичес­ких системах. Введение создателем теории множеств Г. Кантором понятия «актуально бесконечных мно­жеств» позволило построить весьма общую математи­ческую теорию, с позиций которой удалось проинтер­претировать основные понятия всех главных разделов математики (арифметики, алгебры, анализа и др.).

Зачем вводятся в науку идеальные объекты? На­сколько они необходимы для ее успешного функцио­нирования и развития? Нельзя ли обойтись в науке только эмпирическим знанием, которое более всего и используется непосредственно на практике? В свое времени в весьма четкой форме эти вопросы поста­вил известный австрийский историк науки и фило­соф Э. Мах. Он считал, что главной целью научных теорий является их способность экономно репрезен­тировать всю имеющуюся эмпирическую информа­цию об определенной предметной области. Способом реализации данной цели, согласно Маху, построение таких логических моделей эмпирии, когда из относи­тельно небольшого числа допущений выводилось бы максимально большое число эмпирически проверяе­мых следствий. Введение идеальных объектов и явля­ется той платой, которую мышлению приходится зап­латить за эффективное выполнение указанной выше цели. Как справедливо полагал Мах, это вызвано тем, что в самой объективной действительности никаких формально-логических взаимосвязей между ее зако­нами, свойствами и отношениями не существует.

Логические отношения могут иметь место только в сфере сознания, мышления между понятиями и суж­дениями. Логические модели действительности с не­обходимостью требуют определенного ее упрощения, схематизации, идеализации, введения целого ряда понятий, которые имеют не объектно-содержатель­ный, а чисто инструментальный характер. Их основ­ное предназначение — способствовать созданию це­лостных, логических организованных теоретических систем. Главным же достоинством последних по Маху является то, что представленная в них в снятом виде эмпирическая информация защищена от потерь, удоб­но хранится, транслируется в культуре, является до­статочно обозримой и хорошо усваивается в процес­се обучения.

Сформулированному Махом инструментами стско-му взгляду на природу идеальных объектов и научных теорий противостоит в философии науки эссенциали-стская интерпретация. Согласно последней, идеальные объекты и научные теории также описывают мир, но сущностный, тогда как эмпирическое знание имеет дело с миром явлений. Как эссенциалистекая, так и ин-струменталистическая интерпретации теоретического знания имеют достаточное число сторонников и в фи­лософии науки, и среди крупных ученых. Поднятая в них проблема онтологического статуса теоретического знания столь же значима, сколь и далека от своего консенсуального решения.

 

1 Соотношение эмпирии и теории________________

Любое удовлетворительное решение данной про­блемы должно заключаться в непротиворечивом со­вмещении двух утверждений: 1) признании качествен­ного различия между эмпирическим и теоретическим знанием в науке и 2) признании взаимосвязи между ними, включая объяснение механизма этой взаимосвя­зи. Прежде чем перейти к решению данной пробле­мы, еще раз зафиксируем содержание понятий «эм­пирическое» и «теоретическое». Эмпирическое зна­ние суть множество высказываний (не обязательно логически связанных между собой) об эмпирических объектах. Теоретическое знание суть множество высказываний (как правило организованных в логи­чески взаимосвязанную систему) об идеальных объек­тах. Если источником содержания эмпирического знания является информация об объективной реаль­ности, получаемая через наблюдения и эксперимен­тирование с ней, то основой содержания теоретичес­кого знания является информация об идеальных объек­тах, являющихся продуктами конструктивной деятельности мышления.

Необходимо подчеркнуть, что после своего созда­ния теоретический мир в целом (как и любой его эле­мент) приобретает объективный статус: он становится для сотворившего его сознания предметной данностью, с которой необходимо считаться и сверять свои после­дующие шаги; он имеет внутренний потенциал своего развития, свои более простые, более естественные и более сложные, более искусственные траектории дви­жения и эволюции. Основными факторами сознания, контролирующими изменение содержания эмпири­ческого знания, являются наблюдение и эксперимент. Основными же факторами сознания, контролирующие ми изменение содержания теоретического знания, яв­ляются интеллектуальная интуиция и логика. Конт­роль сознания за содержанием и определенностью те­оретического знания является значительно более сильным, чем за содержанием и определенностью эм­пирического знания. И это связано с тем, что содер­жание теоретического знания является имманентным продуктом самого сознания, тогда как содержание эм­пирического знания лишь частично зависит от созна­ния, а частично — от независимой от него (и являю­щейся всегда тайной для него) материальной реаль­ности.

Таким образом, теоретическое и эмпирическое знание имеют совершенно различные онтологии: мир мысленных, идеальных конструктов («чистых сущно­стей») в первом случае и мир эмпирических предме­тов, принципиально наблюдаемых, во втором. Суще­ствовать в теоретическом мире — значит быть опре­деленной, непротиворечивой, предметной единицей мира рационального мышления. Существовать в эм­пирическом мире — значит иметь такое предметное содержание, которое принципиально наблюдаемо и многократно воспроизводимо. Из перечисленных выше качественных различий между содержанием эм­пирического и теоретического знания следует, что между ними не существует логического моста, что одно непосредственно не выводимо из другого. Мето­дологически неверным является утверждение, что научные теории выводятся из эмпирического опыта, являются логическими (индуктивными) обобщениями последнего. Научные теории не выводятся логически из эмпирического знания, а конструируются и над­страиваются над ним для выполнения определенных функций (понимание, объяснение, предсказание). Создаются же они благодаря творческой деятельнос­ти разума. Методологически неверным является так­же бытующее представление, что из научных теорий можно непосредственно вывести эмпирически про­веряемые следствия. Из научных теорий могут быть логически выведены только теоретические же (как правило, частные и единичные) следствия, которые, правда, уже внелогическим путем могут быть иденти­фицированы с определенными эмпирическими выс­казываниями.

Схематически взаимосвязь между теоретическим (Т) и эмпирическим знанием (Э) может быть изобра­жена следующим образом:

Ао |— Тео |— ао = ео, J

где Ао — аксиомы, принципы, наиболее общие теоретичес-
кие законы; |---------- знак логического следования; Тео —

частные теоретические законы; ао — единичные тео­ретические следствия; ео — эмпирические утверждения; = — обозначение внелогической процедуры идентифи­кации (J) ао и ео.

О чем эта схема говорит? Прежде всего о том, что теоретическое знание является сложной структурой,

 

Глава 1. Уровни научного знании

состоящей из утверждений разной степени общности. Наиболее общий уровень — аксиомы, теоретические законы. Например, для классической механики это три закона Ньютона (инерции; взаимосвязи силы, массы и ускорения; равенства сил действия и противодействия). Механика Ньютона — это теоретическое знание, опи­сывающее законы движения такого идеального объек­та, как материальная точка, осуществляющегося при полном отсутствии трения, в математическом простран­стве с евклидовой метрикой. Вторым, менее общим уровнем научной теории являются частные теоретичес­кие законы, описывающие структуру, свойства и пове­дение идеальных объектов, сконструированных из ис­ходных идеальных объектов. Для классической меха­ники это, например, законы движения идеального маятника. Как показал в своих работах B.C. Степин, частные теоретические законы, строго говоря, не вы­водятся чисто логически (автоматически) из общих. Они получаются в ходе осмысления результатов мыс­ленного эксперимента над идеальными объектами, сконструированными из элементов исходной, «общей теоретической схемы». Третий, наименее общий уро­вень развитой научной теории состоит из частных, единичных теоретических высказываний, утверждаю­щих нечто о конкретных во времени и пространстве состояниях, свойствах, отношениях некоторых идеаль­ных объектов. Например, таким утверждением в кине­матике Ньютона может быть следующее: «Если к ма­териальной точке К1 применить силу F1, то через вре­мя Т1 она будет находиться на расстоянии L1 от места приложения к ней указанной силы». Единичные тео­ретические утверждения логически дедуктивно выво­дятся из частных и общих теоретических законов пу­тем подстановки на место переменных, фигурирующих в законах, некоторых конкретных величин из области значений переменной.

Важно подчеркнуть, что с эмпирическим знанием могут сравниваться не общие и частные теоретичес­кие законы, а только их единичные следствия после их эмпирической интерпретации и идентификации (отож­дествления) с соответствующими эмпирическим выс­называниями. Последние же, как отмечалось выше, идентифицируются в свою очередь с определенным набором чувственных данных.

Только таким, весьма сложным путем (через массу «посредников») опыт и теория вообще могут быть срав­нены на предмет соответствия друг другу. Идентифи­кация (=) же теоретических и эмпирических терминов и соответствующих им идеальных и эмпирических объектов осуществляется с помощью идентификацион­ных предложений, в которых утверждается определен­ное тождество значений конкретных терминов эмпи­рического и теоретического языка. Такие предложения называются также «интерпретационными», «правила­ми соответствия» или «редукционными предложени­ями» (Р. Карнап). Некоторые примеры интерпрета­ционных предложений: «материальные точки суть планеты Солнечной системы» (небесная механика), «евклидова прямая суть луч света» (оптика), «разбе-гание галактик суть эффект Доплера» (астрономия) и т. д. и т. п.

Какова природа интерпретационных предложе­ний? Как показал Р. Карнап, несмотря на то, что об­щий вид этих высказываний имеет логическую форму «А есть В», они отнюдь не являются суждениями, а суть определения. А любые определения — это условные соглашения о значении терминов и к ним не примени­ма характеристика истинности и ложности. Они могут быть лишь эффективными или неэффективными, удоб­ными или неудобными, полезными или бесполезными. Одним словом, интерпретативные предложения име­ют инструментальный характер, их задача — быть связующим звеном («мостом») между теорией и эмпи­рией. Хотя интерпретативные предложения конвенци­ональны, они отнюдь не произвольны, поскольку все­гда являются элементами некоторой конкретной язы­ковой системы, термины которой взаимосвязаны и ограничивают возможные значения друг друга.

Очевидно, что любая эмпирическая интерпретация некоторой теории всегда неполна по отношению к собственному содержанию последней, так как всегда имеется возможность предложить новую интерпрета­цию любой теории, расширив тем самым сферу ее при­менимости. Вся история математики, теоретического естествознания и социальных теорий дает многочис­ленные тому подтверждения. Любое, сколь угодно большое число интерпретаций теории не способно полностью исчерпать ее содержание. Это говорит о принципиальной несводимости теории к эмпирии, о самодостаточности теоретического мира и его отно­сительной независимости от эмпирического мира.

Важно подчеркнуть особый статус интерпретатив-ных предложений, которые не являются ни чисто теоре­тическими, ни чисто эмпирическими высказываниями, а чем-то промежуточным между ними. Они включают в свой состав как эмпирические, так и теоретические термины. Интерпретативное знание являет собой при­мер когнитивного образования кентаврового типа, выступая относительно самостоятельным звеном в пространстве научного знания. Не имея собственной онтологии, интерпретативное знание является лишь ин­струментальным посредником между теорией и эмпи­рией. Его самостоятельность и особая роль в структу­ре научного знания была по-настоящему осознана лишь в XX веке. Этому способствовал, с одной стороны, рост абстрактности теоретического знания, сопровождав­шийся неизбежной потерей его наглядности. С дру­гой — расширение и пролиферация сферы эмпиричес­кой применимости научных теорий.

Учет самостоятельной роли интепретативного зна­ния в структуре научного знания приводит к необхо­димости более тонкого понимания процедур подтвер­ждения и опровержения научных теорий опытом. В общем виде схема взаимосвязи теории и опыта мо­жет быть символически записана следующим образом: Т1 + И |— Е1, где Т1 — проверяемая на опыте теория,

II — ее эмпирическая интерпретация, |----------------------- операция

логического следования, Е1 — эмпирические следствия из системы «Т1 4- II». Рассмотрим возможные вариан­ты действия по этой схеме. Первый. Допустим, что в ре­зультате сопоставления Е1 с данными наблюдения и эксперимента установлена истинность высказывания Е1. Что отсюда следует? Только то, что система «Т1 4- II» в целом, возможно, истинна, ибо из истинности след­ствий логически не следует истинность посылок, из которых они были выведены (это элементарный закон дедуктивной логики). Более того, согласно определению материальной импликации, являющейся формальной моделью отношения выводимости, следует, что истин­ные высказывания могут быть получены и из ложных посылок. Примером может служить элементарный правильный силлогизм: «Все тигры — травоядные. Все травоядные — хищники. Следовательно, все тигры — хищники». Таким образом, строго логически истинность эмпирических следствий теории не только не служит доказательством истинности теорий, но даже — под­тверждением ее истинности. Конечно, если заранее допустить (предположить) истинность теории, тогда независимое установление (например, с помощью эмпирического опыта) истинности выведенных из них следствий подтверждает (хотя и не доказывает) сделан­ное допущение об истинности теории. Важно также подчеркнуть, что установление истинности Е1 подтвер­ждает не истинность Т1 самой себе, а только истин­ность всей системы «Т1 + II» в целом. Таким образом, не только доказательство, но даже подтверждение опы­том истинности теории самой по себе (т. е. взятой от­дельно от присоединенной к ней интерпретации) — не­возможно. Рассмотрим второй вариант. Установлена ложность Е1. Что отсюда следует с логической необхо­димостью? Только ложность всей системы «Т1 + II» в целом, но отнюдь не ложность именно Т1. Ложной (неудачной, некорректной) может быть объявлена как раз ее конкретная эмпирическая интерпретация (II) и тем самым ограничена сфера предполагавшейся эм­пирической применимости теории. Таким образом, опыт не доказывает однозначно и ложность теории. Общий вывод: теория проверяется на опыте всегда не сама по себе, а только вместе с присоединенной к ней эмпирической интерпретацией, а потому ни согласие этой системы с данными опыта, ни противоречие с ними не способно однозначно ни подтвердить, ни оп­ровергнуть теорию саму по себе. Следствие: проблема истинности теории не может быть решена только пу-

 

Глава 1. Уровни нарргр знания

тем ее сопоставления с опытом. Ее решение требует дополнительных средств и, в частности, привлечения более общих — метатеоретических предпосылок и ос­нований научного познания.

 

| Метатворетический уровень научного знания

Кроме эмпирического и теоретического уровней в структуре научного знания необходимо артикулиро­вать наличие третьего, более общего по сравнению с ними — метатеоретического уровня науки. Он состоит из двух основных подуровней: 1) общенаучного знания и 2) философских оснований науки. Какова природа каждого из этих подуровней метатеоретического науч­ного знания и их функции? Как они связаны с рас­смотренными выше теоретическим и эмпирическим уровнями научного знания?

Общенаучное знание состоит из следующих эле­ментов: 1) частнонаучная и общенаучная картины мира, 2) частнонаучные и общенаучные гносеологические, методологические, логические и аксиологические прин­ципы. Особо важное значение метатеоретический уро­вень знания играет в таком классе наук, как логико-математические. Показателем этой важности является то, что он оформился в этих науках даже в виде само­стоятельных дисциплин: метаматематика и металоги-ка. Предметом последних является исследование ма­тематических и логических теорий для решения про­блем их непротиворечивости, полноты, независимости аксиом, доказательности, конструктивности. В есте­ственно-научных и в социально-гуманитарных дисцип­линах метатеоретический уровень существует в виде соответствующих частнонаучных и общенаучных прин­ципов. Необходимо подчеркнуть, что в современной науке не существует какого-то единого по содержанию, одинакового для всех научных дисциплин метатеоре­тического знания. Последнее всегда конкретизирова­но и в существенной степени «привязано» к особенно­стям научных теорий. Частнонаучная картина мира — это совокупность господствующих в какой-либо науке представлений о мире. Как правило, ее основу состав­ляют онтологические принципы парадигмальной для данной науки теории. Например, основу физической картины мира классического естествознания образу­ют следующие онтологические принципы:

1) объективная реальность имеет дискретный харак­тер; она состоит из отдельных тел, между которы­ми имеет место взаимодействие с помощью неко­торых сил (притяжение, отталкивание и т. д.);

2) все изменения в реальности управляются закона­ми, имеющими строго однозначный характер;

3) все процессы протекают в абсолютном простран­стве и времени, свойства которых никак не зави­сят ни от содержания этих процессов, ни от выбо­ра системы отсчета для их описания;

4) все воздействия одного-тела на другое передаются мгновенно;

5) необходимость первична, случайность вторична; случайность — лишь проявление необходимости в определенных взаимодействиях (точка пересече­ния независимых причинных рядов), во всех ос­тальных ситуациях «случайность» понимается как мера незнания «истинного положения дел». Большинство из этих принципов непосредственно

входит в структуру механики Ньютона. Основу биоло­гической картины мира классического естествознания составляла дарвиновская теория эволюции видов на основе механизма естественного отбора, включавшего в себя в качестве существенного свойства случайность.

Какова роль частнонаучной картины мира в струк­туре научного знания? Она задает и санкционирует как истинный определенный категориальной тип видения конкретной наукой ее эмпирических и теоретических (идеализированных) объектов, гармонизируя их между собой. Какова ее природа? Безусловно, она не появля­ется как результат обобщения теоретического и/или эмпирического познания. Частнонаучная картина мира является всегда конкретизацией определенной (более общей) философской онтологии. Последняя же суть продукт рефлексивно-конструктивной деятельности разума в сфере всеобщих различений и оппозиций.

Общенаучная картина мира это, как правило, одна из частнонаучных картин мира, которая является гос­подствующей в науке той или иной эпохи. Она являет­ся дополнительным элементом метатеоретического уровня тех конкретных наук, которые не имеют ее в качестве собственной частнонаучной картины мира. Например, для всего классического естествознания физическая картина мира, основанная на онтологии механики Ньютона, рассматривалась как общенаучная. «Механицизм» по существу и означал признание и утверждение ее в качестве таковой для всех других наук (химии, биологии, геологии, астрономии, физио­логии и даже социологии и политологии). В некласси­ческом естествознании на статус общенаучной карти­ны мира по-прежнему претендовала физическая кар­тина мира, а именно— та, которая лежала в основе теории относительности и квантовой механики.

Однако наличие конкурирующих фундаменталь­ных парадигм в самой физике (классическая физика и неклассическая физика), основанных на принятии су­щественно различных онтологии, существенно подо­рвало доверие представителей других наук к физичес­кой картине мира как общенаучной. В результате все больше утверждалась мысль о принципиальной моза-ичности общенаучной картины мира, которая должна включать в себя принципы картин мира всех фунда­ментальных наук. Для неклассического естествознания общенаучная картина мира — это комплементарный симбиоз физической, биологической и теоретико-сис­темной картин мира. Постнеклассическое естествозна­ние пытается дополнить этот симбиоз идеями целе­сообразности и разумности всего существующего в объективном мире. В результате современная общена­учная картина мира все больше претендует на само­стоятельный статус в структуре метатеоретического знания в каждой из наук наряду с частнонаучными картинами мира. С другой стороны, по степени своей общности современная общенаучная картина мира все ближе приближается к философской онтологии.

Те же тенденции плюрализации и универсализации имеют место в отношении не только онтологических элементов метатеоретического знания современной науки, но и других ее составляющих, таких как гносе­ологические и аксиологические принципы. Хорошо известными примерами таких принципов в структуре физического познания являются, в частности, принцип соответствия, принцип дополнительности, принцип принципиальной наблюдаемости, принцип приоритет­ности количественного (математического) описания перед качественным, принцип зависимости результатов наблюдения от условий познания и др. Сегодня боль­шинство этих принципов претендует уже на статус общенаучных. На такой же статус претендуют и гносе­ологические принципы, родившиеся в лоне математи­ческого метатеоретического познания. Например, прин­цип невозможности полной формализации научных теорий, принцип конструктивности доказательства и др.

В слое метатеоретического научного знания важ­ное место занимают также разнообразные методоло­гические и логические императивы и правила. При этом они существенно различны не только для разных наук, но и для одной и той же науки на разных стадиях ее развития. Совершенно очевидно различие методо­логического инструментария математики и физики, физики и истории, истории и лингвистики. Однако не менее разительно методологическое несходство арис­тотелевской физики (качественно-умозрительной) и классической физики (экспериментально-математической) и т. д. и т. п. Чем вызвано это несходство в методологи­ческих требованиях и правилах в разных науках? Несомненно, с одной стороны, различием предметов исследования. Но с другой, различием в понимании целей и ценностей научного познания. Древнеегипет­ская и древнегреческая геометрия имели один и тот же предмет — пространственные свойства и отноше­ния. Но для древних египтян методом получения зна­ния об этих свойствах и отношениях являются много­кратные измерения этих свойств, а для древнегреческих геометров — аксиоматический метод выведения всего геометрического знания из простых и самоочевидных геометрических аксиом. И это различие в методах гео­метрического познания было обусловлено разным по­ниманием целей научного познания. Для древних егип­тян такой целью было получение практически полез­ного знания (оно могло быть и приблизительным), для древних греков —■ получение именно истинного и до­казательного знания.

Вопрос о целях и ценностях научного познания — это уже проблема аксиологических предпосылок на­уки. Среди аксиологических принципов науки важно различать внутренние и внешние аксиологические основания. Внутренние аксиологические основания науки суть имманентные именно для нее, в отличие от других видов познавательной и практической деятель­ности, ценности и цели. К их числу относятся объек­тивная истина, определенность, точность, доказатель­ность, методологичность, системность и др. В отече­ственной философии науки они получили название «идеалы и нормы научного исследования». Внутренние аксиологические ценности направлены вовнутрь науки и выступают непосредственными стандартами, регу­ляторами правильности и законности научной деятель­ности, критериями оценки приемлемости и качества ее продуктов (наблюдений, экспериментов, фактов, зако­нов, выводов, теорий ит. д.). Внешние аксиологические ценности науки суть цели, нормы и идеалы науки, которые направлены вовне науки и регулируют ее отношения с обществом, культурой и их различными структурами. Среди этих ценностей важнейшими вы­ступают практическая полезность, эффективность, повышение интеллектуального и образовательного потенциала общества, содействие научно-техническо­му, экономическому и социальному прогрессу, рост адаптивных возможностей человечества во взаимодей­ствии с окружающей средой и др.

Как хорошо показано в историко-научной и совре­менной методологической литературе, набор и содер­жание внутренних и внешних ценностей науки суще­ственно различен не только для разных наук в одно и то же время, но и для одной и той же науки в разные исторические периоды ее существования. Так, напри­мер, ценность логической доказательности научного знания, его аксиоматического построения имеет при­оритетное значение в математике и логике, но не в истории и литературоведении или даже в физике. В истории как науке на первый план выходят хроноло­гическая точность и полнота описания уникальных ис­торических событий, адекватное понимание и оценка источников. В физике же на первый план выходят эмпирическая воспроизводимость явлений, их точное количественное описание, экспериментальная прове­ряемость, практическая (техническая и технологическая) применимость. В технических науках последняя цен­ность является заведомо ведущей по сравнению со всеми другими. Однако содержание и состав внутрен­них и внешних ценностей не является чем-то постоян­ным, неизменным и для одной и той же науки в разное время и для развития науки в целом. Так, понимание того, что считать «доказательством», существенно раз­лично в классической и конструктивной математике, в физике Аристотеля и физике Ньютона, в интроспек­тивной психологии XIX века и современной когнитив­ной психологии и т. д.

Таким образом, аксиологическим и основаниями метатеоретического знания в науке ни в коем случае нельзя пренебрегать. Наука и ценности не разделены каким-то барьером. Ценности оказывают существен­ное влияние на понимание самого смысла и задач на­учного исследования, задавая его перспективу и оце­нивая степень приемлемости предлагаемых научных продуктов. Многие ожесточенные споры и дискуссии как в сфере науки, так и между «наукой» и «не-нау-кой», имеют основание именно в сфере аксиологии науки, хотя участники таких дискуссий обычно пола­гают, что расходятся в вопросах онтологии и гносеоло­гии. В качестве ярких примеров таких дискуссий мож­но указать наспор между птолемеевцами и коперни-канцами в астрономии, Махом и Больцманом по поводу законности молекулярно-кинетической теории газов, формалистами и интуиционистами по вопросам надеж­ности математических доказательств и т. д. и т. п. В су­щественном различии ценностных оснований науки можно легко убедиться, сравнив, например, аксиологию классической, неклассической и постнеклассической науки. Аксиология классической науки: универсальный метод, бескорыстное служение истине, научный про­гресс. Аксиология неклассической науки: субъект-объектность знания, общезначимость, консенсуаль-ность, дополнительность, вероятная истинность. Акси­ология постнеклассической науки: конструктивность научного знания, плюрализм методов и концепций, толерантность, экологическая и гуманитарная направ­ленность науки, когнитивная ответственность.

Имеется ли различие в природе онтологических, гносеологических и аксиологических принципов как различных элементов в структуре метатеоретического научного знания? С нашей точки зрения, ответ на дан­ный вопрос должен быть утвердительным. Его основа­ния коренятся в структуре сознания. Тогда как онтоло­гические и гносеологические основания науки суть конструктивно-мыслительные продукты познаватель­ной подструктуры сознания, аксиологические — его ценностной подструктуры. Обе подструктуры сознания равноправны, внутренне взаимосвязаны и дополняют друг друга в рамках функционирования сознания как целого в каждом акте сознания. Наука, хотя и является предметной деятельностью сознания, есть, тем не ме­нее, целостное выражение всей структуры сознания, а не только его познавательных функций. Ценности и ценностное знание — необходимый внутренний эле­мент не только социально-гуманитарных наук, как полагали неокантианцы, но и естественно-научного и логико-математического знания.

Одной из важных проблем в философии науки является вопрос о статусе философских оснований науки в структуре научного знания. Главный пункт проблемы: включать или не включать философские основания науки во внутреннюю структуру науки. В принципе никто не отрицает влияние философских представлений на развитие и особенно оценку науч­ных достижений. История науки и, в частности, выс­казывания на этот счет великих ее творцов не остав­ляют в этом никаких сомнений. Однако позитивисты настаивают на том, что влияние философии на про­цесс научного познания является чисто внешним, и потому философские основания нельзя включать в структуру научного знания, иначе науке грозит реци­див натурфилософствования, подчинение ее различ­ным «философским спекуляциям», от которых наука с таким трудом избавилась к началу XX века. Натур­философы и сторонники влиятельной метафизики (в том числе марксистско-ленинской философии), на­против, утверждали, что философские основания на­уки должны быть включены в структуру самой науки, поскольку служат обоснованию ее теоретических конструкций, расширяют ее когнитивные ресурсы и познавательный горизонт. Третьи занимают проме­жуточную позицию, считая, что в моменты научных революций, в период становления новых фундамен­тальных теорий философские основания науки вхо­дят в структуру научного знания. Однако после того как научная теория достигла необходимой степени зрелости, философские основания науки удаляются из ее структуры. Они ссылаются на то, что в учебной ли­тературе, отражающей стадию зрелых научных тео­рий, при изложении содержания последних мы очень редко находим упоминание о ее философских основа­ниях. Эта позиция развивалась, в частности, в рабо­тах Э.М. Чудинова под названием концепции СЛЕНТ (философия как строительные леса научной теории). Кто же прав? Все и никто, то есть все, но лишь час­тично, и никто полностью. Дело в том, что ни одна из представленных выше позиций не сумела дать пра­вильного истолкования особой природы и особой структуры философских оснований науки. Необходи­мо подчеркнуть, что философские основания науки — это особый, промежуточный между философией и наукой род знания, который не является ни чисто фи­лософским, ни чисто научным. .

Философские основания науки суть гетерогенные по структуре высказывания, включающие в свой со­став понятия и термины как философские, так и кон­кретно-научные. Они являют собой второй случай су­ществования в науке кентаврового знания. Первым случаем такого рода были рассмотренные выше интер­претативные предложения, связывающие теоретический и эмпирический уровни научного знания. В этом отно­шении имеет место полная аналогия между философс­кими основаниями науки и интерпретативными пред­ложениями по структуре (смешанной), статусу (опреде­ления), функциям (мост между качественно различными по содержанию уровнями знания), природе (идентифи­кация значений терминов разных уровней знаний).

Приведем примеры философских оснований науки: «Пространство и время классической механики суб­станциальны», «Числа — сущность вещей», «Числа су­ществуют объективно», «Однозначные законы детерми-нистичны», «Вероятностные законы индетерминистич-ны», «Пространство и время теории относительности атрибутивно и относительно», «Аксиомы евклидовой геометрии интуитивно очевидны», «Распространение энергии квантами — свидетельство дискретной струк­туры мира» и т. д. и т. п. Далее в соответствии с основ­ными разделами философии необходимо выделять раз­личные типы философских оснований науки: онтологи­ческие, гносеологические, методологические, логические, аксиологические, социальные и др.

Как известно, в силу всеобщего характера филосо­фии ее утверждения не могут быть получены путем обобщения только научных знаний. Справедливо и то, что научные теории нельзя чисто логически вывести в качестве следствий какой-либо философии. Между философией и наукой имеется такой же логический разрыв, как и между теоретическим и эмпирическим уровнями научного знания. Однако эта логическая брешь может быть преодолена и постоянно преодоле­вается благодаря не логической, а конструктивной деятельности мышления по созданию соответствующих интерпретативных схем, которые являются по своей природе условными и конвенциональными положени­ями. Только после введения соответствующих философ­ских оснований науки научные теории могут выступать подтверждением или опровержением определенных философских концепций, равно как та или иная фило­софия может оказывать положительное или отрица­тельное влияние на науку. Спрашивать же, включать ли философские основания науки в структуру научно­го знания или нет, аналогично вопросу, включать ли эмпирическую интерпретацию теории в структуру эмпирического знания или теоретического. Очевидно, что мы ставим заведомо некорректный вопрос, на ко­торый не может быть дан однозначный ответ. Ясно одно, что без философских оснований науки наруша­ется целостность знания и целостность культуры, по отношению к которым философия и наука выступают лишь ее частными аспектами. И эта целостность куль­туры постоянно заявляет о себе не только в периоды создания новых научных теорий, но и после этого, в периоды их функционирования и принятия научным сообществом в качестве парадигмальных.

Итак, анализ структуры научного знания показыва­ет ее трехуровневость (эмпирический, теоретический и метатеоретический уровень) и n-слойность каждого из уровней. При этом характерно, что каждый из уровней зажат как бы между двумя плоскостями (снизу и сверху). Эмпирический уровень знания — между чув­ственным знанием и теоретическим, теоретический — между эмпирическим и метатеоретическим, наконец, метатеоретический — между теоретическим и фило­софским. Такая «зажатость», с одной стороны, суще­ственно ограничивает творческую свободу сознания на каждом из уровней, но, вместе с тем, гармонизирует все уровни научного знания между собой, придавая ему не только внутреннюю целостность, но и возможность органического вписывания в более широкую когнитив­ную и социокультурную реальность.

Три основных уровня в структуре научного знания (эмпирический, теоретический и метатеоретический) обладают, с одной стороны, относительной самостоя­тельностью, а с другой — органической взаимосвязью в процессе функционирования научного знания как целого. Говоря о соотношении эмпирического и теоре­тического знания, еще раз подчеркнем, что между ними имеет место несводимость в обе стороны. Теоретическое знание не сводимо к эмпирическому благодаря конст­руктивному характеру мышления как основному детер­минанту его содержания. С другой стороны, эмпири­ческое знание не сводимо к теоретическому благодаря наличию чувственного познания как основного детер­минанта содержания эмпирического знания. Более того, даже после конкретной эмпирической интерпре­тации научной теории имеет место лишь ее частичная сводимость к эмпирическому знанию, ибо любая тео­рия всегда открыта другим эмпирическим интерпре­тациям. Теоретическое знание всегда богаче любого ко­нечного множества его возможных эмпирических ин­терпретаций. Постановка вопроса о том, что первично (а что вторично): эмпирическое или теоретическое — неправомерна. Она есть следствие заранее принятой редукционистской установки. Столь же неверной ус­тановкой является глобальный антиредуционизм, осно­ванный на идее несоизмеримости теории и эмпирии и ведущий к безбрежному плюрализму. Плюрализм, од­нако, только тогда становится плодотворным, когда до­полнен идеями системности и целостности. С этих позиций новое эмпирическое знание может быть «спровоцировано» (и это убедительно показывает ис­тория науки) как содержанием чувственного познания (данные наблюдения и эксперимента), так и содержа­нием теоретического знания. Эмпиризм абсолютизиру­ет первый тип «провоцирования», теоретизм — второй.

Аналогичная ситуация имеет место и в понимании соотношения научных теорий и метатеоретического знания (в частности, между научно-теоретическим и философским знанием). Здесь также несостоятельны в своих крайних вариантах как редукционизм, так и ан­тиредукционизм. Невозможность сведения философии к научно-теоретическому знанию, за что ратуют пози­тивисты, обусловлена конструктивным характером фи­лософского разума как основного детерминанта со­держания философии. Невозможность же сведения научных теорий к «истинной» философии, на чем на­стаивают натурфилософы, обусловлена тем, что важ­нейшим детерминантом содержания научно-теорети­ческого знания является такой «самостоятельный иг­рок» как эмпирический опыт. После определенной конкретно-научной интерпретации философии имеет место лишь частичная ее сводимость к науке, ибо философское знание всегда открыто к различным его

 

Раздел II. Стрртдра, методы и развитие нзрнрго знания

научным и вненаучным интерпретациям. Содержание философии всегда богаче любого конечного множества его возможных научно-теоретических интерпретаций. Новое же теоретическое конкретно-научное знание может быть в принципе «спровоцировано» содержа­нием как эмпирического знания, так и метатеоретичес­кого, в частности, философского.

Таким образом, в структуре научного знания мож­но выделить три качественно различных по содержа­нию и функциям уровня знания: эмпирический, теоре­тический и метатеоретический. Ни один из них не сводим к другому и не является логическим обобщени­ем или следствием другого. Тем не менее, они состав­ляют единое связное целое. Способом осуществления такой связи является процедура интерпретации тер­минов одного уровня знания в терминах других. Един­ство и взаимосвязь трех указанных уровней обеспечи­вает для любой научной дисциплины ее относитель­ную самостоятельность, устойчивость и способность к развитию на своей собственной основе. Вместе с тем, метатеоретический уровень науки обеспечивает ее связь с когнитивными ресурсами наличной культуры.

МЕТОДЫ ЭМПИРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

 

Человек может получать новое знание о действи­тельности прежде всего непосредственно, т. е. без применения специальных познавательных средств, — путем восприятия и обыденного наблюдения. Однако в науке, как правило, используется опосредствованный способ постижения истины. Существуют три основных метода опосредствованного получения нового знания — операциональный, экспериментальный и логико-мате­матический. Все остальные частные методы, как пра­вило, представляют некоторую комбинацию этих трех. В данной главе мы рассмотрим первые два из этих методов.

На операциональном уровне используются такие процедуры, как систематическое наблюдение, сравне­ние, счет, измерение и некоторые другие. Принципи­альная методологическая важность операциональной методики в развитии естественных наук была осозна­на лишь в первой четверти XX века в свете новатор­ских достижений ученых при создании теории относи­тельности и квантовой механики. Прежде всего был ясно понят тот фундаментальный факт, что познаватель­ные операции являются не только средством добыва­ния знания о мире, но и важнейшим способом прида­ния точного физического смысла научным понятиям. Отсюда возникла потребность заново, в свете новых фактов развития науки, проанализировать логико-ме-^тодологический статус основных эмпирических про-Ч^еАУР в научном исследовании. Такая работа впервые была осуществлена Н. Кэмпбеллом (1920) и Р. Бридж­меном (1927), положив начало методологии операцио-нализма.

Поскольку многие ключевые понятия классичес­кой физики оказались непригодными для описания и объяснения новых экспериментальных фактов в обла­сти релятивистских скоростей и микропроцессов, по­явилось естественное желание проанализировать природу физических понятий вообще, структуру их «взаимоотношений» с экспериментом в частности. Имеются ли такие средства определения научных по­нятий, которые гарантируют их от «выбраковки» (как это было с понятием «эфира» в релятивистской меха­нике) в случае обнаружения принципиально новых данных? Ответ на этот вопрос стали искать в различ­ных способах формирования понятий и, в частности, таких, которые использовали создатели новых научных теорий. Например, в релятивистской механике значе­ния временных переменных (в соответствующих урав­нениях) для двух событий, происходящих в разных точках пространства, считываются по показаниям «син­хронизированных» часов, расположенных вблизи со­ответствующих точек. Принципиально новым здесь оказывается понятие одновременности событий, кото­рое определяется операционально, т. е. включает ука­зания на последовательность операций, — действий наблюдателей — по синхронизации часов, располо­женных в разных точках, и кроме того — для однознач­ного истолкования результатов этих операций, — ука­зание на систему отсчета, в которой находятся при­боры и наблюдатели.

Таким образом, очевидно, что эмпирическая проце­дура может выступать как средство выявления точно­го и однозначного физического смысла тех или иных ключевых понятий, для чего в их определение должен входить метод, позволяющий в каждом конкретном случае на основе (возможно мысленного) эксперимен­та решить, осмысленно (правильно ли) применение этого понятия в данной познавательной ситуации или нет. Иначе говоря, каждое такое понятие приобретает строгий смысл лишь в операциональном контексте, т. е. тогда, когда указана последовательность актуаль­но (или потенциально) осуществимых операций (дей­ствий), фактическое выполнение которых (или мыслен­ное их прослеживание) позволяет шаг за шагом выя­вить реальный смысл этого понятия и таким образом гарантировать его непустоту.

1 Гейзенберг В. Рефер. сборник. М., 1978. С. 48.

Обратимся теперь к рассмотрению эксперимен­тального метода. При экспериментальном изучении действительности исследователь «задает» вопрос ин­тересующему его объекту и «получает» на него ответ. При этом вопрос должен быть задан на языке, «понят­ном» природе, а ответ должен быть получен на языке, понятном человеку. Поэтому речь идет об особым об­разом организованном диалоге между человеком и природой. Такую деятельность в прошлые века было принято называть «испытанием природы», а самих ученых «естествоиспытателями». Искусство испытания заключается в том, чтобы научиться задавать природе внятные для нее вопросы. Не всякий понятный нам, людям, вопрос, обращенный к объекту, может найти у него отклик, и не всякий ответ на наши вопросы может быть рационально расшифрован человеком. Часто, вслушиваясь в «голоса вещей», мы слышим лишь от­звук своего собственного вопрошания. И все-таки в результате многовековой научной практики ученые приобрели навыки беседовать с природой. Главным средством здесь послужил метод экспериментирова­ния. Суть этого последнего В. Гейзенберг раскрывает в следующих словах: «В сегодняшней научной работе мы существенным образом следуем методологии, от­крытой и развитой Коперником, Галилеем и их после­дователями в XVI —XVII вв. Для нее прежде всего ха­рактерны две особенности: установка на конструиро­вание экспериментальных ситуаций, изолирующих и идеализирующих опыт и поэтому порождающих новые явления; сопоставление этих явлений с математичес­кими конструктами, которым приписывается статус естественных законов»¹. Благодаря искусству экспери­ментирования человек — в своем отношении к приро­де — научился создавать такую опытно контролируе­мую и прозрачную для понимания ситуацию диалога, когда явления раскрывают себя в «чистом виде» вне затемняющих дело обстоятельств, а ответы природы носят однозначные «да» или «нет». Как бы ни были разнообразны формы конкретных естественно-науч­ных экспериментов и отдельных экспериментальных процедур, в любом случае они заключают в себе не­которые общие черты: 1) в основе экспериментально­го способа получения нового знания лежит матери­альное взаимодействие, используемое в познаватель­ных целях; 2) всякое специфическое воздействие при одних и тех же условиях его осуществления однознач­но связано со специфической реакцией материальной системы (предмета исследования).

В истории опытных наук эксперимент как метод познания и эффективный способ получения фактуаль-ной информации возникает в эпоху Ренессанса и пе­рехода к Новому времени. Эксперимент входит в прак­тику науки как следствие определенных социокультур­ных предпосылок. Как отмечает B.C. Степин, идея эксперимента могла утвердиться в научном сознании только при наличии следующих мировоззренческих установок: во-первых, понимания субъекта познания как противостоящего природе и активно изменяющего ее объекты, во-вторых, представления о том, что опыт­ное вмешательство в протекание природных процес­сов создает феномены, подчиненные законам приро­ды, в-третьих, рассмотрения природы как закономер­но упорядоченного поля объектов, где неповторимость каждой вещи как бы растворяется в действии законов, которые одинаково действуют во всех точках простран­ства и во все моменты времени¹.

1 Степин B.C. Наука // Новая философская энциклопедия. М, 2001. Т. 3. С. 26.

Операциональный и экспериментальный методы образуют средства получения эмпирического знания, включающего получение фактуального знания (фактов) и эмпирических обобщений. Факты науки — эмпири­ческое звено в построении теории, некая реальность, отображенная информационными средствами. Нечто существующее становится научным фактом лишь тог­да, когда оно зафиксировано тем или иным принятым в данной науке способом (протокольная запись в виде высказываний, формул; фотография, магнитофонная запись и т. п.).

Любой факт науки имеет многомерную (в гносео­логическом смысле) структуру. В этой структуре мож­но выделить четыре слоя: 1) объективную составляю­щую (реальные процессы, события, структуры, которые служат исходной основой для фиксации познаватель­ного результата, называемого фактом); 2) информаци­онную составляющую (информационные посредники, обеспечивающие передачу информации от источника к приемнику— средству фиксации факта); 3) практи­ческую детерминацию факта (обусловленность факта существующими в данную эпоху качественными и количественными возможностями наблюдения, изме­рения и эксперимента); 4) когнитивную детермина­цию факта (зависимость способов фиксации и интер­претации фактов от системы исходных абстракций теории, теоретических схем, психологических устано­вок и т. п.).

Научное наблюдение, в отличие от простого созер­цания, предполагает замысел, цель и средства, с помо­щью которых субъект переходит от предмета деятель­ности (наблюдаемого явления) к ее продукту (отчету о наблюдаемом). В реальной научной практике наблюде­ние представляет собой активный познавательный процесс, опирающийся не только на работу органов чувств, но и на выработанные наукой средства и мето­ды истолкования чувственных данных. К научному наблюдению предъявляются жесткие требования: ■ четкая постановка цели наблюдения; ■ выбор методики и разработка плана; ■ систематичность; ■ контроль за корректностью и надежностью резуль­татов наблюдения;

 

1 Научное наблюдение

■ обработка, осмысление и истолкование полученно­го массива данных.

Наблюдение — важнейший способ получения на­учных фактов.

Из всех средств познания, как в науке, так и в практической жизни, наблюдение, по-видимому, явля­ется наиболее простым. Будучи исходным звеном в познавательной деятельности человека, оно вместе с тем оказывается необходимым моментом и во многих более высших ее формах. Конечно, существует важное различие между наблюдением как средством научного познания и наблюдением, как оно выступает в донауч­ном или обыденном познании. Однако для того, чтобы это различие выявить, мы начнем наш анализ с наибо­лее простых случаев.

Взаимодействие наблюдателя и наблюдаемого объекта, практическое преобразование человеком предметного мира является необходимым условием и исторической предпосылкой наблюдения. Прежде чем человек научился выделять в чувственном опыте от­дельные вещи, фиксировать их взаимоотношение и т. д., он должен был вначале выделить, индивидуализиро­вать вещи практически в процессе предметно-чув­ственного оперирования с ними. Наблюдение фикси­рует не только формы, цвета и звуки предметов, но и их отношения, взаимозависимость, изменение, давая тем самым объективные сведения о природе. Если мы зафиксируем результаты проведенного наблюдения средствами некоторого принятого языка (это может быть обыденный язык, либо язык физики, либо какой-нибудь еще), то мы получим так называемые эмпири­ческие высказывания, например:

1. Книга, купленная мною вчера, лежит на моем пись­менном столе.

2. Стрелка гальванометра остановилась против деле­ния «10».

3. Два данных предмета уравновешены между собой на чашечных весах.

Каждое эмпирическое высказывание характеризу­ется следующими свойствами: во-первых, оно отража­ет некоторое, независимое от наблюдателя существу­ющее событие и, следовательно, заключает в себе объективное содержание; во-вторых, оно способно выражать наблюдаемые события некоторым контроли­руемым способом. Вот почему, если принят один и тот же язык, то разные и независимые друг от друга на­блюдатели выразят одно и то же наблюдаемое событие в идентичных ситуациях или в одной и той же системе отсчета однозначным образом.

Как же достигается объективность и однозначность эмпирических предложений? Прежде всего путем уточ­нения той наблюдаемой ситуации, относительно кото­рой мы формулируем эти предложения. Такое уточне­ние заключается в указании места, времени, конкрет­ных условий протекания наблюдаемого события. Но для этого мы должны, как правило, осуществлять некоторые материальные операции, применять инструменты и т. д.

Наиболее важные из них — это сравнение, изме­рение и эксперимент. Именно систематическим при­менением специально разработанных процедур и раз­личаются наблюдения в научном познании и обыден­ной жизни. Физик М. Борн пишет: «Сейчас мы знаем бесчисленное множество случаев, когда одно из наших чувств заменяет или по крайней мере служит провер­кой другого. По сути дела вся наука — это сложный лабиринт такого рода взаимосвязей, составляющих чисто геометрические структуры, понятные зрению или прикосновению и, таким образом, предпочитаемые нами как заслуживающие наибольшего доверия. Этот про­цесс представляет собой самую суть объективизации, которая преследует цель сделать наблюдения настоль­ко не зависимыми от индивидуальности наблюдателя, насколько это возможно»¹.

1 Борн М. Эйнштейновская теория относительности. М: Мир, 1964. С. 12-13.

Однако прежде чем рассмотреть процесс совер­шенствования наблюдения как средства познания, необходимо отметить его самую фундаментальную гносеологическую функцию, заключающуюся в том, что с его помощью мы переводим наблюдаемую объектив­ную ситуацию в область сознания, превращаем ее в нечто идеальное. Этот перенос внешнего во внутрен­ний план является предпосылкой для различных ког­нитивных операций, для превращения исследуемого объекта в эмпирический предмет нашего знания.

 

| Сравнение ___________________     _____________

Хотя наблюдение и является исходным средством в процессе познания человеком действительности, однако часто необходимо знать, как организовать на­блюдение, чтобы сделать его эффективным.

Представим себе следующую элементарную зада­чу. Даны две подобные фигуры, слегка различные по величине. Требуется определить большую из них. Во избежание ошибки мы накладываем фигуры одна на другую и с помощью наблюдения сравниваем их меж­ду собой. Указанная процедура обеспечивает получе­ние ответа с требуемой точностью. Сравнение в этом случае выступает как особый способ организации на­блюдения.

Когда мы сравниваем два каких-либо предмета А и В, то мы имеем две логические возможности: 1) А и В тождественны, 2) А и В различны.

Отношение тождества может выступать в виде ра­венства, подобия, изоморфизма и т. д. Отношение раз­личия можно, в частности, детализировать, имея в виду такие две возможности: 1) А больше В, 2) А меньше В.

В реальном мире отношения и связи между пред­метами исключительно разнообразны. В самом деле, два предмета могут быть равными по весу, но разли­чаться по объему, или иметь одинаковую длину, но быть несходными по физическим свойствам. Вот почему, когда мы говорим «А тождественно В» или «А и В раз­личны», но не уточняем, в каком именно смысле это верно, то наши высказывания неопределенны и, сле­довательно, лишены познавательной ценности.

Отсюда ясно, что сравнивать предметы можно только по какому-либо точному выделенному в них признаку, свойству или отношению, т. е. в рамках за­данного интервала абстракции. Лишь то, что однород­но, можно сравнивать, отождествлять или различать. Сведение к определенному единству является необхо­димым условием процедуры сравнения. Сравнение имеет смысл лишь в границах некоторого качества, а последнее всегда актуализировано лишь в том или ином контексте.

Но достижение единства как условия сравнения вовсе не есть некоторый чисто субъективный прием. Перед нами ситуация, в принципе аналогичная той, которую, в частности, рассматривал К. Маркс на при­мере определения веса одного предмета с помощью веса другого предмета. Маркс рассуждал следующим образом: голова сахара как физическое тело имеет оп­ределенную тяжесть, вес, но ни одна голова сахара не дает возможности непосредственно наблюдать ее вес. Если мы возьмем кусок железа, то его телесная форма сама по себе столь же мало является формой проявле­ния тяжести, как и телесная форма головы сахара. «Тем не менее, чтобы выразить голову сахара как тяжесть, мы приводим ее в весовое отношение к железу. В этом соотношении железо фигурирует как тело, которое не представляет ничего, кроме тяжести... Эту роль желе­зо играет только в пределах того отношения, в которое к нему вступает сахар или какое-либо другое тело, когда отыскивается вес последнего. Если бы оба тела не обладали тяжестью, они не могли бы вступить в это отношение, и одно из них не могло бы стать выраже­нием тяжести другого. Бросив их на чаши весов, мы убедимся, что как тяжесть оба они действительно тож­дественны и потому, взятые в определенной пропор­ции, имеют один и тот же вес»¹

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23, изд. 2-е. С. 66.

Итак, процедура сравнения предполагает существо­вание такого отношения, в котором сравниваемые пред­меты объективно выступают как качественно однород­ные, и никакие другие свойства данных предметов не играют для указанного отношения никакой роли. В при­веденном примере такие свойства взвешиваемых пред­метов, как объем, цвет, твердость и т. д., никаким обра­зом не влияли на возможность и точность взвешивания.

Все предметы выступают здесь как воплощенные тяже­сти. Это и есть пример конкретного тождества.

Следует подчеркнуть, что отношения, в которых предметы фигурируют как тождественные, однород­ные, сравнимые и т. д., существуют объективно, неза­висимо от процедуры сравнения. Сравнивая, человек лишь использует подобные отношения, подбирая или воспроизводя их. Использование сравнения в качестве познавательной процедуры предполагает, что мы как-то уточнили ту объективную ситуацию, в рамках кото­рой производится сравнение.

Это значит, что: 1) мы выделили то отношение, которое позволяет нам сравнивать интересующие нас свойства предметов; 2) мы знаем те условия, в которых производим операцию сравнения, в том смысле, что нам понятно значение этих условий для осуществления ука­занной операции. Назовем ситуацию, удовлетворяющую этим требованиям, операциональной ситуацией.

Процедура сравнения включает в себя, таким об­разом, с одной стороны, способ, которым может быть осуществлена операция сравнения, с другой — соот­ветствующую операциональную ситуацию. Вот почему любое наше утверждение о тождестве или различии каких-либо предметов имеет определенный и точный смысл лишь тогда, когда мы можем указать соответству­ющую процедуру сравнения в рамках той или иной познавательной позиции. Сравнение, следовательно, не только повышает познавательную ценность наблю­дения, позволяя решать более тонкие задачи, но и выполняет семантическую функцию, то есть помогает выявить смысл наших утверждений. Последнее обсто­ятельство особенно важно в тех случаях, когда нам приходится сравнивать свойства, которые невозмож­но наблюдать непосредственно.

 

1 Измерение____________________________________

Измерение — процедура, фиксирующая не только качественные характеристики объектов и явлений, но и количественные аспекты. Оно предполагает наличие в средствах деятельности некоторого масштаба (единицы измерения), алгоритма (правил) процесса измерения и измерительного устройства. Измерение есть процеду­ра установления одной величины с помощью другой, принятой за эталон. Первая из указанных величин на­зывается измеряемой величиной, вторая — единицей из­мерения. Отсюда под измерением можно понимать про­цедуру сравнения двух величин, в результате которой экспериментально устанавливается отношение между величиной измеряемой и принятой за единицу.

Следует подчеркнуть, что современное опытное естествознание, начало которому было положено тру­дами Леонардо да Винчи, Галилея и Ньютона, своим расцветом обязано применению именно измерений. Провозглашенный Галилеем принцип количественно­го подхода, согласно которому описание физических явлений должно опираться только на величины, имею­щие количественную меру, станет методологическим фундаментом естествознания, его будущего прогресса.

Измерение исторически развилось из операции сравнения, но в отличие от последней является более мощным и универсальным познавательным средством.

Сравнение может быть как качественным, так и количественным.

При количественном сравнении вопрос о принад­лежности некоторого качества сравниваемым предме­там А и В уже решен. Речь может идти лишь о срав­нении в пределах данного качества. В таком случае имеются три логические возможности получить опре­деленный результат 1) А = В; 2) А < В; 3) А > В. Воз­никает следующий вопрос: можно ли как-то детализи­ровать ответ во втором и третьем случаях? Предста­вим себе следующую задачу. Имеется деревянный брусок и деревянный стержень стандартной длины. Требуется узнать, сколько надо сделать разрезов брус­ка для того, чтобы из полученных кусков можно было изготовлять стандартные стержни.

Простое сравнение позволяет найти лишь самый общий ответ: брусок больше стержня.

Этот тривиальный ответ не обеспечивает, однако, решение поставленной задачи. Нам требуются более детальные сведения о соотношении сравниваемых предметов, а именно: во сколько раз один предмет боль­ше другого. Для получения ответа на вопрос необходи­мо операционально установить посредством сравнения, сколько раз стержень укладывается вдоль бруска. Пусть проведенное сравнение даст следующий резуль­тат: брусок равен 5 стержням, или в общем случае, брусок равен л стержням.

Каков смысл этого записанного в виде уравнения эмпирического высказывания? В этом уравнении мы свойство одного предмета (длину бруска) выразили через аналегичное свойство другого. Уравнение, как мы видим, отражает экспериментально установленный факт, объективно существующее отношение вещей.

Что представляет собой это отношение и какова та операциональная ситуация, в рамках которой ука­занное отношение рассматривается? Прежде всего мы замечаем, что стороны этого отношения играют различные роли: брусок выступает как определяемое, стержень — как определяющее. Стержень в рамках данного отношения фигурирует не как предмет во всем многообразии своих свойств, а как веществен­ное воплощение лишь одного вполне определенного свойства — быть длиной, протяженностью. Все ос­тальные свойства этого предмета не играют здесь никакой роли (вес, толщина и т. д.). Вот почему длину бруска можно было бы с равным успехом выразить через длину других предметов — кусок рельса, отре­зок веревки и т. д.

Абстракции, лежащие в основе операции изме­рения, можно свести к трем видам: 1) отвлечение от бесконечного количества свойств сравниваемых ка­честв и выделение только одного; 2) отвлечение от того факта, что сравниваемое свойство имеет разные степени у разных представителей сопоставляемых классов и сосредоточение внимания только на интен­сивности измеряемого свойства; 3) в отвлечении от возможных изменений измеряемого свойства в про­цессе измерения.

Далее мы видим, что стержень выступает в этом отношении не просто как воплощенная длина, но как длина вполне определенная, как некоторая «порция» длины, как величина. Значение этого обстоятельства заключается в том, что от него непосредственно зави­сит результат сравнения. Если бы длина стержня ока­залась в два раза меньше стандартной, то в уравне­нии вместо л пришлось бы поставить 2л. Уравнение изменится также и в том случае, если стержень за­менить каким-либо другим предметом, неравным ему по длине. .

Итак, стержень фигурирует в данной познаватель­ной ситуации как величина, которая, во-первых, харак­теризует некоторое вполне определенное качество (протяженность), во вторых, содержит в себе количе­ственную меру, выражает определенное количество. Далее. Указанная величина выступает как средство, с помощью которого мы можем выражать соответству­ющие величины других предметов (длину бруска, в частности), в то время как сама она не может быть выражена через другие величины. В этом смысле дан­ная величина является абсолютной, а все другие вели­чины, которые могут быть с помощью ее выражены, являются относительными. Это обстоятельство и зафик­сировано в нашем уравнении:

брусок = л стержням

Выясняя объективный смысл рассматриваемой нами ситуации, мы можем заметить, что наше уравне­ние выражает этот смысл грубо и неоднозначно. Не­однозначность его можно видеть, например, из следу­ющего. С помощью нашего стандартного стержня мы можем, вообще говоря, выражать не только длину дан­ного бруска, но и его вес. Если каждая часть бруска раскалывается на четыре стержня, то вес нашего брус­ка будет примерно равняться весу 4л стандартных стержней. Другими словами, из нашего уравнения не видно, какая именно качественно определенная вели­чина выражается данным уравнением — длина, вес или что-либо еще. Воспользуемся тем, что в нашей ситуа­ции мы можем, не изменяя результат, подставлять вместо стержня любой другой равный ему по длине предмет. Получаем следующее уравнение: брусок = пх,

где х есть пустое место, на которое можно подставлять любой предмет, равный по длине стержню. Наше новое уравнение отражает объективно существующий факт взаимозаменяемости всех предметов, подставляемых вместо х, свидетельствующий о том, что во всех этих предметах, рассматриваемых в данной эксперименталь­ной ситуации, существует нечто общее, инвариантное. Это инвариантное и выражается понятием величины, имеющей качественную и количественную определен­ность. Поскольку наша величина является в некотором смысле абсолютной, то по отношению к другим выра­жаемым через нее величинам она выступает в функции эталона.

Для того, чтобы подчеркнуть, что эта величина является эталоном вполне определенного качества, эталоном длины и чтобы не спутать его с другими эта­лонами, мы должны придать этой величине однознач­но соответствующее ей имя. Общепринятое название эталона длины — метр (м).

Если наша величина х составляет одну десятимил­лионную долю четверти парижского меридиана, то наше уравнение примет вид:

брусок = л метрам.

Обозначая через х измеряемую величину, через а единицу измерения и через л — их отношение, полу­чим следующее уравнение:

п = х/а или х = п а.

Полученное уравнение и есть основное уравне­ние измерения. Численное значение измеряемой ве­личины выражено отвлеченным числом, напротив, ре­зультат измерения всегда является наименованным числом.

Результат измерения — численное значение вели­чины. Если измерения величины дают одно и то же значение, то такая величина называется постоянной. Величина, которая принимает различные численные значения (в некоторой ситуации), называется перемен­ной. Из определения измерения следует, что измере­ние есть процедура экспериментальная. Последняя предполагает определенную экспериментальную ситу­ацию и соответствующий способ, с помощью которого осуществляется операция измерения.

Рассмотрим оба этих момента в отдельности.

Представим себе, что мы решаем определенную задачу и что на каком-то шаге ее решения нам потре­бовалось знать вес некоторого тела. Очевидно, что в данном случае измерение является надежным спосо­бом для получения необходимой нам информации.

Прежде всего выберем единицу измерения веса. Пусть это будет вес кубического дециметра дистилли­рованной воды в вакууме при температуре 4 °С в месте, находящемся на уровне моря на широте 45°. Поскольку измерение есть процедура экспериментальная, то, по­мимо выбора единицы измерения, нам необходимо иметь воспроизведение этой единицы в некотором веществен­ном образце — мере (например, в некоторой гире).

Используя измерение в качестве познавательного средства, мы должны исследовать, насколько это сред­ство является надежным в каждом конкретном слу­чае, то есть выяснить, не нарушаем ли мы принцип объективности в познании, подготовляя данную экс­периментальную ситуацию. Вот почему, хотя единица измерения в принципе может выбираться произволь­но, тем не менее, ее вещественному представителю — мере мы должны предъявить весьма жесткие требо­вания. Мера — средство получения информации, она должна обеспечить такое протекание познавательного процесса, который бы привел к объективным резуль­татам. Если мы сделаем гирю, например, из необрабо­танного особым образом дерева, то с течением време­ни вес гири будет меняться: дерево будет либо испа­рять влагу, либо адсорбировать ее из воздуха. В этом случае такое требование объективности, как однознач­ность результатов измерения, не будет обеспечено. Ес­тественно поэтому делать гири из такого материала, физические свойства которого носят устойчивый в определенном отношении характер. Пусть, например, наши гири будут из латуни. Воспроизводя единицу измерения в виде латунных гирь, мы, конечно, не мо­жем достигнуть абсолютной точности, и наши гири будут слегка отличаться друг от друга по весу. Однако для того, чтобы гири могли играть роль меры, погрешность не должна быть выше допустимой. Величина допустимой погрешности целиком зависит от характера той позна­вательной задачи, которую мы решаем и для решения которой нам потребовались данные измерения.

Вторым элементом экспериментальной ситуации, которую мы пытаемся уточнить некоторым образом, являются физические условия измерения. Бесспорно, что физические условия, в которых производится из­мерение, в той или иной степени влияют на результат измерения. Если нам известен результат измерения, но не известны соответствующие условия, то полученная информация, вообще говоря, не снимает той неопре­деленности, которая выражается исходным вопросом.

Рассмотрим теперь вопрос о способе измерения как неотъемлемой стороне всякой измерительной проце­дуры. Способ измерения включает в себя три главных момента: 1) выбор единицы измерения и получение набора соответствующих мер; 2) установление прави­ла сравнения измеряемой величины с мерой и прави­ло сложения мер; 3) описание процедуры сравнения. Вопрос о выборе единицы измерения был уже выше рассмотрен, рассмотрим теперь следующие из пере­численных моментов в рамках нашего примера.

1 Аддитивность — свойство величин (например, объем, плот­ность, вес], для которых характерно, что численная величина, со­ответствующая целому объекту, всегда равна сумме величин, со­ответствующих его частям, каким бы образом мы этот объект ни разбивали на части.

Возьмем устройство, представляющее собой рав­ноплечий рычаг — весы. Опираясь на законы рычага и закон всемирного тяготения, можно сформулировать следующее правило сравнения весов: если тела урав­новешиваются на равноплечем рычаге, то веса тел равны. Учитывая свойство аддитивности¹ масс, можно сформулировать и правило сложения мер: вес гирь, положенных на одну чашку весов, равен арифметичес­кой сумме весов отдельных гирь. Тогда процедура сравнения измеряемой величины с мерой выглядит весьма просто. Уравновесим измеряемое тело на ве­сах при помощи имеющихся у нас латунных гирь. Число гирь л, потребовавшееся для этой операции, будет как раз равно численному значению измеряемой величины. Применяя основное уравнение измерения, получаем р = п кг, где р — вес измеряемого тела.

Полученный результат, однако, в строгом смысле справедлив лишь для вакуума. Известно, что при взве­шивании в воздухе на тела и гири действует архиме­дова выталкивающая сила. Поскольку объем взвеши­ваемых тел и объем гирь, как правило, неодинаковы, то неодинаковы и выталкивающие силы. Это значит, что необходимо внести поправку на потерю веса тела в воздухе в конечный результат измерения. Получен­ное в результате измерения отвлеченное число имеет с гносеологической точки зрения две важные особен­ности. Обе эти особенности связаны с диалектикой абсолютного и относительного в познании.

Прежде всего число л есть не что иное как свое­образный «ответ» природы на экспериментально по­ставленный вопрос, то есть представляет собой новые объективные сведения о природе, некоторую инфор­мацию. Этот ответ мы получили на сконструированном нами и понятном для нас языке относительных вели­чин, мы задавали вопрос природе таким образом, что­бы ее ответ был понятен для нас и мог быть выражен на принятом нами языке.

До сих пор мы все время рассматривали так назы­ваемое прямое измерение. Однако с развитием науки все большее практическое и теоретическое значение приобретает метод косвенного измерения. При прямом измерении результат получается путем непосредствен­ного сравнения измеряемой величины с эталоном, а также с помощью измерительных приборов, позволя­ющих непосредственно получать значение измеряемой величины (например, амперметр). При косвенном из­мерении искомая величина определяется на основании прямых измерений других величин, связанных с пер­вой математически выраженной зависимостью.

Возможность косвенного измерения как особой по­знавательной процедуры, ведущей к получению объек­тивного знания, вытекает из того, что в объективном мире одни явления, свойства, качества связаны с другими. Взаимозависимость различных процессов, свойств, сто­рон может, в частности, выражаться в том, что измене­ние какой-либо одной исследуемой величины обуслов­ливает изменение другой. В математике такая зави­симость называется функциональной. Из практики известно, например, что длина пути S, пройденного пешеходом, зависит от времени (, в течение которого пешеход находился в движении. Уже простое наблю­дение, таким образом, может привести нас к установ­лению определенной функциональной зависимости:

S = f(t).

Однако полученный вывод еще не позволяет де­лать какие-либо заключения о том, как именно измене­ние одной величины зависит от изменения другой, то есть мы не знаем правила, с помощью которого можно было бы каждому численному значению независимой величины f сопоставить соответствующее значение не­зависимой величины 5. Понятно, что такое правило и не может быть получено с помощью наблюдения. Это вытекает уже из того, что наш вопрос мы формулиру­ем на языке величин, а о величинах можно что-либо утверждать лишь с помощью измерения. Величайшим достижением научного познания явилось как раз то, что люди научились определять значение той или иной величины, не прибегая к прямому измерению ее, то есть задачу измерения одних величин сводить к задаче измерения других.

Для случая равномерного и прямолинейного дви­жения тела мы можем провести прямое измерение как t, так и 5. Пусть, например, в результате измерения мы получили следующую таблицу:

 

t	S
1	2
2	4
3	6
п	2п

Из таблицы видно, что численное значение S мож­но получить путем умножения соответствующего чис­ленного значения г на 2. Итак, мы нашли правило пре­образования любого численного значения независимой величины в соответствующее значение зависимой: S = 2f. Мы видим, что численное значение S зависит не только от численного значения t, но и от числа 2, кото­рое представляет собой численное значение некоторой третьей величины, характеризующей само движущее­ся тело. Эта величина есть не что иное, как средняя скорость тела. В таком случае мы можем записать наше уравнение в виде физического закона:

S = vt, или v = S/t.

Очевидно, что численное значение v, которое было нами найдено, справедливо только для нашего частно­го случая. Тем не менее, сам способ определения ве­личины v является универсальным для данного вида движения.

Итак, от констатации связи между величинами мы перешли с помощью измерения к установлению зако­на. Измерение, как известно, является фундаментом всего физического знания. В свое время Бриджмен указал на опасность введения в теорию неизмеряемых величин и операционально неопределяемых понятий. Разрабатываемая естествоиспытателями операцио­нальная техника как раз и позволяет выявлять эмпи­рические условия и границы применимости научных понятий.

 

§ Эксперимент

Исследователь прибегает к постановке экспери­мента в тех случаях, когда необходимо изучить некото­рое состояние предмета наблюдения, которое в есте­ственных условиях далеко не всегда присуще объекту или доступно субъекту. Воздействуя на предмет в спе­циально подобранных условиях, исследователь целе­направленно вызывает к жизни нужное ему состояние, а затем изучает его. В сравнении с наблюдением структура эксперимента как бы удваивается: один из его этапов представляет собой деятельность, цель ко­торой — достижение нужного состояния предмета, другой связан с собственно наблюдением. При этом эк­сперимент — это такое вопрошание природы, когда ученый уже нечто знает о предполагаемом ответе. Бла­годаря чему эксперимент становится средством полу­чения нового знания? Для ответа на этот вопрос необ­ходимо понять логику и условия перехода от прежнего знания к открытию, к новому научному утверждению. Чтобы превратить эксперимент в познавательное сред­ство, необходимы операции, позволяющие перевести ло­гику вещей в логику понятий, материальную зависи­мость в логическую. Для этого нужно располагать сле­дующим рядом: 1) принципами теории и логически выводимыми из них следствиями; 2) идеализированной картиной поведения объектов; 3) практическим отожде­ствлением (в заданном интервале абстракции) идеали­зированной модели с некоторой материальной конструк­цией. Существуют два типа экспериментальных задач: 1) исследовательский эксперимент, который связан с поиском неизвестных зависимостей между нескольки­ми параметрами объекта и 2) проверочный эксперимент, который применяется в случаях, когда требуется подтвер­дить или опровергнуть те или иные следствия теории.

1 Спасский Б.И. История физики. Ч. 1. МГУ, 1963. С. 192.

Рассмотрим следующий пример из истории физи­ки. В 70-х годах XVIII века английский физик Кавендиш проделал интересный опыт с целью определения эле­ментарного закона, характеризующего силы взаимодей­ствия между электрическими зарядами. Для этого он «взял две металлические полусферы, закрепленные на изолирующей раме, которые могли соединяться и разъе­диняться. Внутри этих полусфер он поместил шар, по­крытый фольгой, посаженный на стеклянную ось, так что между полусферами, когда они были соединены, и шаром не было контакта. После этого он соединил по­лусферы и шар тонкой проволокой и сообщил им элек­трический заряд. Разъединив затем полусферы, он вы­нул шар и исследовал, какой заряд остался на нем. Измерения показали, что заряд на шаре равен нулю»¹.

Из этого опыта Кавендиш сделал следующий вы­вод: электрическое притяжение и отталкивание долж­ны быть обратно пропорциональны квадрату расстоя­ния. Для человека, не являющегося специалистом в области физики и математики, такой вывод будет пол­ной неожиданностью. Очень трудно установить непос­редственно какую-нибудь связь между техническими условиями эксперимента и утверждением о законе взаимодействия между электрическими зарядами. Что же позволило сформулировать это утверждение как следствие данного опыта? Кавендиш воспользовался следующим теоретическим представлением. Если по­лагать, что электрические силы обратно пропорцио­нальны некоторой степени расстояния, то только в том случае весь заряд собирается на внешней сфере, ког­да эта степень равна 2. Без знания последней «теоре­мы» мы не смогли бы сделать экспериментальный вывод, принадлежащий Кавендишу.

Этот пример показывает, что получение экспе­риментального вывода (нового знания) и, следователь­но, реализация познавательной функции эксперимен­та не является простой задачей, что вывод не вытекает непосредственно из опыта. Он свидетельствует о том, что только при определенных предпосылках и услови­ях исследователь может получить истинное утвержде­ние, наблюдая организованное им материальное взаи­модействие. Раскрытие характера этих предпосылок и условий в их взаимоотношении с материальным вза­имодействием и есть та задача, решение которой может сделать для нас ясным ответ на вопрос: почему эксперимент есть средство получения нового знания?

Всякому эксперименту предшествует подготови­тельная стадия. В основе предварительной деятельно­сти лежит замысел эксперимента, представляющий собой некоторое предположение о тех связях, которые должны быть вскрыты в процессе его и которые уже предварительно выражены с помощью научных поня­тий, абстракций. В эксперименте, как правило, исполь­зуются приборы — искусственные или естественные материальные системы, принципы работы которых нам хорошо известны, ибо в противном случае их приме­нение обесценивается, так как показания их не были бы для нас понятными. Таким образом, в рамках наше­го эксперимента уже фигурирует в «материализован­ной» форме наше знание, некоторые теоретические представления. Без них немыслим эксперимент, по крайней мере, в рамках более или менее сложившейся науки. Это, разумеется, не исключает из рамок экспе­римента процедуру наблюдения, которое дает нам тот материал, значение и смысл которого мы можем «рас­шифровать», опираясь на предшествующую деятель­ность, на уже имеющееся у нас знание. Особенно наглядно эта зависимость понимания эксперимента от уже имеющегося у нас знания выступает в совре­менной физике. «Именно поэтому человек, незнако­мый с атомной физикой, не может получить никакого опытного знания о микромире, если очутится в лабо­ратории ученого-физика. Он заметит щелканье счет­чиков, вспышки на экранах, вычерченные кривые на бумаге и пр., но эти наблюдения будут для него со­вершенно пустым и ничего не значащим материалом. В силу этого несведущему в физике человеку никогда не будут доступны микрообъекты, их свойства, законо­мерности движения. Для него наблюдаемое не может служить материалом и источником познания сущнос­ти явлений»¹.

Всякая попытка отделить эксперимент от теорети­ческих знаний делает невозможным понимание его природы, познавательной сущности. Она перечерки­вает по существу всю ту целесообразную деятельность, которая предшествует эксперименту и результатом ко­торой он является. Вне ее эксперимент есть обычное материальное взаимодействие, взаимодействие, в прин­ципе не отличающееся от тех, которые совершаются на наших глазах повсеместно, ежеминутно. Только тогда, когда последнее, будучи формой практической деятельности и, следовательно, деятельности целесо­образной, превращается нами в познавательное сред­ство, оно выступает как эксперимент.

 

' Кузьминов ГЛ. Чувственное и логическое в познании микро­мира. М: Мысль, 1965. С. 62.

| Гносеологическая функция приОоров__________________

Все вещи раскрывают свои свойства через взаи­модействия. Очевидно, что первой формой взаимодей­ствия, в результате которого человек получает инфор­мацию о реальности, есть взаимодействие объектов через информационного посредника с самими органа­ми чувств. Эти последние, как подчеркивал В. А. Фок, в известных случаях могут рассматриваться как устрой­ства, аналогичные приборам, т. е. как своего рода пер­вичные приборы. Каждый такой прибор работает впол­не автономно (хотя и в координации с другими). Сен­сорный аппарат человека представляет собой поэтому многоканальную систему получения информации. Каж­дый канал, начинающийся с сетки отдельных перифе­рических рецепторов, передает информацию, которая заканчивается ощущением строго определенной мо­дальности (зрительной, слуховой и др.).

Поскольку органы чувств как механизм приспо­собления к экологической и социальной среде сложи­лись в результате длительной эволюции человека, то сенсорная информация поступает в сознание на языке «чувственных данных», семантика которого понятна субъекту и в этом смысле не требует никакой особой интерпретации. Будучи исходной и потому не своди­мой к какому-либо еще более глубокому уровню, эта первичная семантика может интерпретироваться на языке более высоких этажей, в частности, на уровне восприятия. Здесь семантика возникает на базе меха­низма свертывания и предметного истолкования «чув­ственно данного». Язык восприятий является более богатым и в этом смысле более адекватным действи­тельности. Обычно человек уже в раннем детстве на­учается истолковывать «чувственно данные» в форме восприятий, используя такие отработанные в предмет­ной деятельности операции, как отождествление, ка­тегоризация, классификация, узнавание и др. Следую­щий уровень интерпретации данных ощущения и вос­приятия — это описание и объяснение наблюдаемых явлений, осуществляемое на основе системы научных абстракций, в контексте эмпирического уровня функ­ционирования знания.

В каких же случаях возникает необходимость во включении в гносеологическую ситуацию приборов как особого класса посредников? Введение приборов в процесс познания обусловлено целым рядом важных обстоятельств, связанных с необходимостью: 1) преодо­ления ограниченности органов чувств; 2) преобразова­ния информации об исследуемом объекте в форму, доступную чувственному отражению; 3) создания экс­периментальных условий для обнаружения объекта; 4) получения количественного выражения тех или иных характеристик объекта. Таким образом, перед нами особый тип гносеологической ситуации, который ко­ротко можно назвать приборным.

Что же такое прибор? Прибором можно назвать познавательное средство, представляющее собой ис­кусственное устройство или естественное матери­альное образование, которое человек в процессе позна­ния приводит в специфическое взаимодействие с ис­следуемым объектом с целью получения о последнем полезной информации.

Очевидно, что тот или иной материальный объект выступает в функции прибора не сам по себе, а лишь тогда, когда он присоединен к органам чувств в каче­стве особой надстройки над ним и служит специфи­ческим передатчиком информации. Каковы условия этого присоединения? Взаимодействие прибора и объекта должно приводить к такому состоянию реги­стрирующего устройства, которое может быть непос­редственно зафиксировано органами чувств в виде макрообраза. Данное положение подчеркивают мно­гие авторы (Н. Бор, М.А. Марков, В.А. Фок). Оно выте­кает, в частности, из того факта, что сам человек «фи­зически, как орудие исследования, представляет со­бой макроскопический прибор»¹.

1 Марков М.А. О природе физического знания // Вопросы фи­лософии, 1947. № 2. С. 152.

Все приборы можно условно разделить на два клас­са — качественные и количественные. Приборы пер­вого класса вводятся в познавательную ситуацию в тех случаях, когда исследователя интересует информация о качественной стороне объекта, причем последняя не может быть получена непосредственно с помощью органов чувств ввиду ограниченности последних.

Важнейшая познавательная функция приборов первого класса состоит в максимальном усилении и расширении познавательных возможностей органов чувств. Однако в зависимости от того, как тот или иной прибор выполняет данную ,функцию, все они могут быть разделены на три типа: 1) усилители, 2) анализа­торы, 3) преобразователи¹. Рассмотрим каждый из этих типов в отдельности.

Приборы-усилители. Приборы данного типа при­меняются в тех случаях, когда идущие от объекта сиг­налы остаются в обычных условиях за порогом ощуще­ний или когда особенности среды затрудняют их не­посредственное отражение. Очевидно, что воздействие прибора на сигнал изменяет в последнем лишь его характеристики как физического носителя информа­ции. Другими словами, прибор-усилитель (например, микроскоп) должен так изменить сигнал, чтобы он стал доступен соответствующему органу чувств, при этом сохраняется инвариантной передаваемая сигналами информация. Во всех случаях техническая задача при­боров-усилителей состоит в том, чтобы доставлять сиг­налы любым возможным способом от исследуемого объекта к органам чувств, не меняя при этом качествен­ную определенность выходного сигнала по сравнению с сигналом на входе.

1 Лазарев Ф.В., Трифонова М.К. Роль приборов в познании и их классификация // Философские науки, 1970. №6.

С каким бы типом качественных приборов человек ни имея дело, в конечном счете он получает информа­цию в виде чувственного образа. Однако в зависимо­сти от используемого типа прибора гносеологический статус названного образа может быть различным. Как известно, любой чувственный образ представляет со­бой результат наложения двух противоположных про­цессов и соответственно двух структур — структуры, объективированной в информационном посреднике, и структуры, связанной с характером соответствующей интерпретативной матрицы воспринимающей систе­мы. Аналогично этому «приборные данные», или фак­ты, несут в себе момент двойственности: с одной сто­роны, они определяются объектом самим по себе и в этом смысле выступают как нечто самодостаточное и первичное по отношению к какой бы то ни было тео­рии, с другой стороны, факты предполагают теорети­ческий контекст их прочтения, и в этом смысле обяза­тельно выступают как «теоретически нагруженные», как нечто такое, что должно быть вписано в концепту­альную рамку.

Применяя приборы-усилители в процессе позна­ния, человек получает в каждом конкретном случае образ, который, будучи взятый с точки зрения конеч­ного результата отражения, сохраняет гносеологичес­кий статус непосредственного чувственного образа исследуемого объекта. Из сказанного вытекает, что те­оретическая картина явления, которую наблюдатель воссоздает с помощью приборов-усилителей, может быть на заключительной стадии описана без всякого упоминания о самом приборе. Другими словами, про­исходит элиминация прибора из конечного познава­тельного результата.

Приборы-анализаторы. Необходимость использова­ния приборов-анализаторов связана с особенностями самого исследуемого объекта по отношению к постав­ленной задаче. В функцию прибора здесь не входит какое бы то ни было изменение сигналов, идущих от объекта; техническая задача приборов-анализаторов (например, спектроскоп, хроматографическая бумага и т. п.) состоит в том, чтобы путем непосредственного воздействия на исследуемый объект (в частности, пу­тем механического, физического или химического его разложения) преобразовать его в такую форму, что появляется возможность получить с помощью органов чувств новую дополнительную информацию.

Рассмотрим в связи с этим один конкретный при­мер. Допустим, требуется определить химический со­став вещества спектральным методом. Для этого преж­де всего получают спектрограмму — визуально наблю­даемое распределение спектральных линий вещества

 

Глава 2. Методы змпиричвшге исшдоваш

на пластинке. Расшифровка спектрограммы осуществ­ляется путем сравнения ее со стандартной спектро­граммой, на которой против каждой линии указана соответствующая длина волны. Очевидно, что эталон­ный образец заключает в себе лишь ранее получен­ное знание и как таковой не может дать эксперимен­татору никакой новой информации. Сравниваемый образец, взятый сам по себе, также не может доста­вить интересующую исследователя информацию. Лишь соединение обоих образцов в рамках особой познавательной операции сравнения (и лишь в том случае, когда названная операция позволяет произве­сти идентификацию образцов) приводит к получению новой информации.

В чем суть идентификации с гносеологической точки зрения? Непосредственно поступающая при сопоставлении образцов сенсорная информация позво­ляет лишь установить тождество или различие тех или иных сравниваемых линий. То обстоятельство, что две какие-либо линии оказались в результате сравнения отождествлены, ведет, однако, к важным следствиям. Дело в том, что в отношении линий на стандартной спектрограмме наблюдатель располагает дополнитель­ной информацией (ведь каждая линия здесь однознач­но связана с соответствующей длиной волны, а длина волны — с соответствующим химическим элементом). В результате идентификации вся дополнительная ин­формация необходимо переносится на опознаваемый объект. Значит, новая информация возникает в резуль­тате переноса (посредством умозаключения) накоплен­ной ранее информации (так называемой априорной информации) на исследуемый объект.

По существу, идентификация позволяет осуще­ствить выбор из всех возможных линий на эталоне какой-то одной линии и тем самым снять исходную неопределенность. А это значит, что мы можем подсчи­тать и количество полученной информации. Отсюда ясно, что эталон представляет собой набор интерпре­тированных элементов некоторого языка, который дан наблюдателю заранее. Таким образом, все возможные ответы, каждый из которых может дать производимый

 

эксперимент на поставленный вопрос, известны зара­нее и выражены на понятном наблюдателю языке.

Таким образом, хотя восприятие, полученное с помощью прибора-анализатора, возникает в результа­те непосредственного воздействия выходного сигнала на соответствующий орган чувств, его соотнесение с исходным объектом оказывается опосредованным.

Из сказанного можно сделать вывод о том, что картина явления, которую воссоздает исследователь с помощью прибора-анализатора, предполагает в извес­тной степени необходимость учитывать тот вклад, ко­торый вносит прибор в конечный результат познания (опосредование второго порядка).

Приборы-преобразователи. По существу, любой прибор можно рассматривать как преобразователь входных сигналов, идущих от исследуемого объекта, в выходные сигналы, несущие полезную информацию в форме, удобной для восприятия или технического использования. Уже простейший оптический усили­тель — линза — в известном отношении преобразует падающий на нее пучок света. Но это преобразова­ние не носит качественного характера.

Исходя из вышесказанного, целесообразно прибо­рами-преобразователями в собственном смысле слова называть особый тип приборов, предназначенных для изучения класса явлений, объективные свойства кото­рых таковы, что информация о них не может быть в принципе получена непосредственно с помощью ор­ганов чувств (равно как и с помощью приборов ранее рассмотренных типов) без качественного преобразова­ния носителя информации (например, электромагнит­ное поле, инфракрасное излучение, ультразвук и т. п.). Примером одного из первых приборов-преобразовате­лей служит телескоп, изобретенный Г. Галилеем в на­чале XVII века.

Для получения информации о таких явлениях, как электромагнитное поле, радиация и т. п., необходимо найти или создать искусственное материальное обра­зование, которое обладало бы свойством характерным образом изменяться под влиянием изучаемого явления. При этом указанное изменение должно обладать еле­дующими свойствами: во-первых, быть непосредствен­но воспринимаемым органами чувств; во-вторых, по нему можно было бы судить о самом объекте исследо­вания. Частным случаем приборов такого типа явля­ются приборы-индикаторы, функция которых давать сведения о присутствии либо отсутствии искомого явления в исследуемой среде.

При конструировании приборов-преобразователей обычно используют достаточно известные и простые зависимости между физическими величинами, напри­мер, механическое воздействие электрического тока и магнитного потока, расширение тел при нагревании, упругая деформация материалов под действием силы.

Показания прибора, на основании которых экспе­риментатор судит об исследуемом свойстве или явле­нии, представляет собой конечное звено причинно-следственной связи «объект— прибор». При этом предполагается, что связь причины и следствия носит однозначный характер, т. е. изменения в приборе (вто­ричная структура) строго соотносятся с однозначно определенным классом явлений, вызывающих это из­менение (первичная структура). Очевидно, что показа­ния прибора (следствие) интересуют наблюдателя не сами по себе в качестве чувственного образа регист­рирующего устройства, а лишь как сигналы, несущие информацию об исследуемом объекте (причине). Так, в электроскопе, служащем для обнаружения заряда на телах, можно визуально наблюдать по поведению ли­сточков алюминия или станиоля присутствие или от­сутствие электрических зарядов.

1 См.: Сул К. Пузырьковая камера. Измерения и обработка дан­ных. М., 1970.

Каковы условия использования любого природно­го объекта в качестве прибора-преобразователя? Вза­имодействие прибора и исследуемого предмета может быть эффективно использовано в целях познания лишь при наличии предварительного знания о свойствах и принципе действия прибора так называемых титуль­ных данных¹. Фиксируя изменения, произошедшие в приборе в процессе эксперимента, с помощью наблю­дения за регистрирующим устройством, ученый полу­чает такой материал чувственных данных, значение и смысл которого он может расшифровать лишь опира­ясь на уже имеющуюся у него информацию о тех ка­узальных связях и закономерностях, которые положе­ны в основу функционирования прибора. Получение информации с помощью прибора-преобразователя связано с «умозаключением» от следствия к причине. Другими словами, информация, которую получает на­блюдатель в виде «показаний прибора», носит услов­ный характер. Она предполагает принятие двух по­сылок:

1) достоверность тех физических гипотез, которые лежат в основе конструкции прибора;

2) техническая исправность прибора.

Вторая посылка, вообще говоря, предполагается во всех случаях применения прибора любого типа. Одна­ко для приборов-преобразователей она имеет особое значение. Все дело в своеобразии гносеологического статуса чувственного образа, получаемого посредством прибора данного типа.

Неисправность приборов первых двух типов часто может быть замечена по характеру самих показаний прибора прежде всего благодаря избыточной инфор­мации о получаемых наблюдателем данных. Напротив, в приборах-преобразователях сигналы о тех или иных характеристиках исследуемого объекта хотя и носят чувственно воспринимаемый характер, но не воссоз­дают никакого чувственного образа самого,объекта познания и поэтому не доставляют какой-либо допол­нительной информации, на основании которой можно было бы судить об истинности показаний прибора. Чувственные данные по отношению к объекту опосре­дованы принятыми посылками, что можно было бы назвать опосредование третьего порядка. Воспринима­ется не само изучаемое явление, а его изоморфное отображение в виде некоторой структуры. Например, наблюдаемый трек элементарной частицы в камере Вильсона есть не более чем «макрослед» микропроцес­са. При анализе показаний прибора экспериментатор исходит из того, что существует известный изоморфизм

 

Глава 2. Методы змниричесшо иеслвдпвания

между структурой следа и самим микрособытием. О структуре следа можно судить по координатам сле­да, его длине, радиусе кривизны, изменению направ­ления и другим характеристикам. Наличие изоморфиз­ма и представляет собой средство перевода языка чув­ственных данных на язык теории.

В отличие от приборов-усилителей здесь уровень процесса восприятия и процесса интерпретации каче­ственно различны. На уровне восприятия показания прибора выступают как сама отраженная реальность, на уровне же интерпретации эти показания есть лишь форма кодирования идущей от отображаемого объекта информации. Поэтому перед субъектом возникает по­знавательная задача — найти с помощью концептуаль­ных средств объективное соответствие между иссле­дуемым явлением и его отображением в виде прибор­ных данных, поскольку такое соответствие не дано субъекту непосредственно. Установив способ переко­дировки, субъект может от показаний прибора перей­ти к самому явлению.

В большинстве случаев при применении приборов-преобразователей мы сталкиваемся с ситуацией, ког­да нельзя описать сущность изучаемого явления, не упоминая о приборе. Очевидно, анализируя прибор именно этого типа, М.А. Марков писал: «Прибор вхо­дит в само определение явления. Например, в само понятие, в само определение электрического поля вхо­дит упоминание о пробном заряде; напряженность электрического поля есть сила, действующая на еди­ницу пробного заряда...»⁵. Таким образом, прибор-пре­образователь не может быть элиминирован ни на уров­не восприятия (ибо как посредник он никогда не дан «изнутри» по отношению к наблюдателю), ни на уров­не интерпретации (ибо упоминание о нем входит в само определение явления).

' Марков М.А. О природе физического знания // Вопросы фи­лософии, 1947, №2. С. 153.

Приборы-регистраторы. В соответствии с приня­той нами классификацией, приборы-регистраторы являются приборами третьего класса. Их основная функция — регистрация и хранение полезной инфор­мации в форме, допускающей последующее ее вос­приятие (в том числе с помощью приборов-усилите­лей), анализ, сравнение и измерение. Самый типич­ный пример — фоторегистрация на чувствительной эмульсии.

Регистратор (так же, как и измеритель) может быть прибором каждого из рассмотренных выше трех типов. Так, хронограмма является одновременно и анализатором и регистратором. В отличие от прибо­ров первых двух классов регистраторы обязательно предполагают получение показаний прибора в виде документа (фотопленки, магнитофонная лента, перфо­карта и т. п.).

В специальной литературе обычно упоминаются два основных способа регистрации исследуемых явле­ний в виде документов — аналоговый и цифровой. Примером первого способа может служить рычаг-регистратор, царапающий закопченную ленту цилин­дра при вращении последнего и воспроизводящий в виде графической кривой эволюцию во времени изу­чаемого параметра. Для регистрации цифровых дан­ных в последнее время широко используются запоми­нающие устройства на ферритовых сердечниках.

Кроме двух основных способов регистрации, суще­ствует еще один способ, который мы условно называем «аналитическим» (поскольку он связан в первую очередь с приборами-анализаторами). В качестве документов здесь выступают спектрограммы, хроматограммы и т. п.

Что нового несут с собой приборы-регистраторы с гносеологической точки зрения? Их отличительная черта состоит в том, что они позволяют многократно воспринимать одно и то же явление, зафиксированное на фотографии, кинопленке, осциллограмме и т. п. Это свойство становится особенно важным, когда возни­кает задача изучить какое-либо уникально и быстро протекающее событие (падение метеорита, распад элементарной частицы и т. п.). Возможность длитель­ного хранения информации, полученной с помощью регистраторов, создает ряд других преимуществ в восприятии и переработке информации.

Аналоговый способ регистрации явления в виде графической кривой позволяет исследователю непре­рывно следить за динамикой процесса и переводить воспринимаемую картину на теоретический язык. При аналитическом способе документ представляет собой набор статистических образов (спектрограмм), для расшифровки которых используется описанная выше операция сравнения. Что касается цифрового способа, то он с самого начала позволяет регистрировать явле­ние на концептуальном языке количественных данных.

Приборы 4-го класса. Особый (четвертый) класс приборов составляет так называемые измерительные информационные системы (ИИС).

Традиционные качественные приборы предназна­чены, как правило, для одновременного измерения установившегося значения одной величины. Эти при­боры поэтому оказывается непригодными, когда тре­буется быстрое получение информации. Все чаще ИИС используются также в случаях, когда объект, от кото­рого экспериментатор желает получить информацию, находится в недоступной для человека среде — глуби­нах океана, на другой планете, в космосе и т. и. Так, был создан, например, ракетный спектрограф, пред­назначенный для фотографирования коротковолновой области спектра солнца.

1 См. Рабинович В.И., Цапенко М.П. Информационные характе­ристики средств измерения и контроля. М.: Энергия, 1968.

Использование ИИС имеет целью получение мет­рической информации непосредственно от объекта исследования и, как правило, сочетает в себе опера­ции измерения и контроля. Обе эти операции можно описать теоретико-информационными методами¹. Так как получение результатов при измерении или конт­роле включает в себя элемент случайности, их право­мерно рассматривать как случайные события, а сам эксперимент — как ситуацию, в которой они осуще­ствляются. Как известно, в теории информации анали­зируются такие ситуации, в которых проявление того или иного возможного события не может быть одно­значно предсказано. Дать более полное описание та­кой ситуации — значить охарактеризовать вероятность появления каждого из событий.

Получение информации об объекте с помощью любого прибора — всегда процедура материальная. Если между объектом и субъектом отсутствует связы­вающий их информационный поток (хотя бы в виде единичного сигнала), то такой объект оказывается зам­кнутой для наблюдения системой. Всякое опытное по­знание поэтому требует установления взаимодействия между наблюдателем и системой, что неизбежно ведет к известному возмущению этой последней. Указанное возмущение нельзя свести к нулю: для взаимодействия необходимо, чтобы в нем участвовал хотя бы один квант энергии.

Установив информационную связь с наблюдаемым объектом, субъект оказывается элементом некоего не­делимого целого, в рамках которого ввиду квантовой природы взаимодействия теряется четкое разграниче­ние между наблюдением и исследуемой системой. Поскольку соединяющее объект и субъект квантовое взаимодействие принадлежит взаимно и неделимо обоим элементам познавательной ситуации, то субъект лишается возможности узнать, какая часть результата наблюдения вызвана им самим и какая относится к собственно объекту.

Осознание принципиального характера этого об­стоятельства имеет особое значение при построении интерпретации квантовой механики, изучающей явле­ния микромира и формулирующей законы поведения микрообъектов.

Абстрагирование — важнейший метод научного по­стижения реальности. Результатом применения этого метода является абстракция. Процесс научного освое­ния мира человеком необходимо предполагает выработ­ку соответствующих концептуальных элементов зна­ния — абстрактных объектов, понятий, категорий и т. п.

 

щ Абстрагирование и абстракция в структуре научного знания

Хотя наука всегда пользовалась абстракциями, однако их особое место в концептуальной структуре научных теорий стало достаточно очевидным лишь в свете тенденций современной научной революции. Наука прошлого, в сущности, была «земной» наукой, т. е. эмпирическим обобщением обыденного опыта лю­дей, окружающих человека макроскопических усло­вий. В числе исходных принципов этой науки поэто­му важную роль играл принцип наглядности. Исполь­зуемые абстракции легко находили более или менее прямую интерпретацию или аналогию на языке чув­ственных восприятий. Выход научного познания за рамки макромира и земных условий (обычных скоро­стей, давлений, температур и т. п.) породил процесс элиминации наглядности из содержания научных теорий. С этого момента знание становится все более «абстрактным», все более удаленным по своему со­держанию от мира непосредственно воспринимаемых вещей и явлений. Прогресс знания во многих облас­тях науки характеризуется переходом к построению теоретических систем все более высокого уровня аб­стракции с использованием абстракций первого, вто­рого, третьего и т. д. порядков. Таким образом, в силу самой логики развития современного знания ученый оказывается перед необходимостью задумываться над природой используемых им абстракций, равно как и других элементов теоретической системы. В чем же сущность абстракции как средства теоретического отражения реальности? Какое место занимает абстрак­ция в структуре знания? Каков ее гносеологический статус? Прежде чем обратиться к рассмотрению ука­занных вопросов, целесообразно хотя бы кратко про­анализировать истолкование этой проблемы в истори­ко-философском плане.

 

Проблема абстракции в истории философии

Платонизм, номинализм и концептуализм. Абст­ракция есть способ мысленного членения реальности, механизм которого тесно связан с самой нашей воз­можностью рационального постижения наблюдаемого мира. Отсюда, то или иное понимание сущности абст­рагирования в известной степени предопределяет со­ответствующее толкование природы познания вообще. И наоборот, та или иная общегносеологическая уста­новка оказывает непосредственное влияние на разра­батываемую в русле этой установки теорию абстракций. Так, в основе методологии платонизма лежит тезис, со­гласно которому членение мира в нашем мышлении про­исходит в соответствии со структурой идеальных умо­постигаемых сущностей, скрытых за кулисами той сцены, на которой разыгрываются наблюдаемые явле­ния. Напротив, исходное допущение концептуализма состоит в том, что любое понятие есть продукт нашего ума, перерабатывающего в соответствии со своими целями материал чувственно данного в умственные конструкты.

1 Аристотель. О душе. Гос. соц. эк. изд., 1937. С. 102. 2 Аристотель. Метафизика. М., 1934. С. 220.

Идея абстрагирования как особой формы познава­тельной активности ума принадлежит, по-видимому, Аристотелю. «То, что называется абстракцией, — пи­сал Аристотель, — (ум) мыслит, как бы он мыслил кур-носость: или как курносость в виде неотделимого свой­ства, или как кривизну, если бы кто действительно ее помыслил, — помыслил бы без тела, которому прису­ща кривизна; так (ум), мысля математические предме­ты, берет в отвлечении, (хотя они и) неотделимы (от тела)»¹. В другом месте Аристотель разъясняет: «...Если принять, что математические предметы существуют как некоторые отдельные реальности, то приходишь в столкновении и с истиной и с обычными взглядами (на то, как обстоит дело)»². Из рассуждений философа можно заключить, что в его толковании механизма абстракции как бы неявно присутствуют, своеобразно сочетаясь, некоторые посылки платонизма и концеп­туализма в их «снятом» виде. Аристотель допускает существование, например, кривизны как объективной «универсалии», однако общее существует не вне чув­ственно воспринимаемых вещей (как это полагал Пла­тон), а неотделимо от них.

Но, преобразовав таким путем тезис платонизма, Аристотель оказался перед новой трудностью: посколь­ку областью ментального познания является не единич­ное, а всеобщее, то каким образом это последнее ока­зывается отделенным в мышлении от единичного? Чтобы разрешить это затруднение, Аристотель вводит новое в методологическом плане допущение о суще­ствовании особой умственной операции — абстрагиро­вания. Но если абстракция есть лишь чисто мыслен­ное разделение того, что в самой действительности существует нераздельно, то и результат абстракции — общее, по крайней мере, каким мы его знаем, суще­ствует только в уме познающего. Именно в этом пун­кте Аристотель принимает гипотезу, родственную кон­цептуалистской доктрине.

В отличие от Аристотеля сторонники платонизма исходят из того, что абстракция есть результат умствен­ного постижения некоторых интеллигибельных реаль­ностей, так называемых универсалий (как их стали называть в эпоху Средневековья), таковы, например, вид, род, класс, отношение. Таким образом, представи­тели платонистекой методологии настаивают на том, что абстракциям соответствует некая реальность, которая носит идеальный характер. Последнюю, конечно, вов­се не обязательно представлять себе в виде особого мира идеальных сущностей Платона, предшествующих единичным вещам. Современные платонисты скорее склонны рассматривать эту умопостигаемую реаль­ность как некий аспект той же реальности, другой аспект которой мы постигаем в чувствах. Однако умо­постигаемая природа бытия в своей сущности не мо­жет быть понята вне универсальных категорий, кото­рые вырабатываются самим разумом или изначально ему присущи. Смысл той или иной абстракции, утвер­ждают платонисты, логично пытаться искать в сфере самого мышления через другие абстракции, опираясь на законы логики, принцип непротиворечивости, прин­цип связности и др.

В Средние века известное распространение полу­чила еще одна версия в истолковании природы абст­ракций. Речь идет о методологии номинализма (Р. Бэ­кон, У. Оккамидр.), согласно которой предметный мир вне сознания — это исключительно чувственный мир, состоящий из отдельных отличных друг от друга ве­щей и явлений. Общего не существует не только как самосущих универсалий, но и как общего в вещах. Экстравагантность номиналистической гипотезы бро­сается в глаза уже при взгляде на мир с точки зрения здравого смысла. Сходство вещей — важный элемент нашего обыденного опыта. Можно ли отрицать сход­ство двух лягушек или двух цветков ромашки? То, что отдельные фрагменты опыта могут походить друг на друга, — это, вообще говоря, вовсе и не отрицается номиналистами. Для них важно то, что в силу уникаль­ности всего существующего факт сходства является чем-то случайным и внешним для самих сравниваемых вещей.

Методология номинализма сохраняет свое влияние на науку и по сей день, в особенности это касается метатеоретических исследований в области оснований математики (У. Куайн, Н. Гудмен и др.). Отказываясь видеть за абстракциями какое бы то ни было онтологи­ческое содержание, современные номиналисты отнюдь не избегают пользоваться ими в теории. Они настаи­вают только на том, чтобы абстракции вводились в теорию лишь как термины, смысл которых определя­ется контекстом.

1 См. ЛоккД. Антология мировой философии. М: Мысль, 1970. С. 421 -423.

Промежуточную позицию между платонизмом и номинализмом занимает концептуализм. Один из его наиболее известных представителей Локк учил¹, что все вещи по своему существованию единичны; общее и универсальное создано разумом для собственного употребления и касается только знаков — слов и идей. Слова бывают общими, когда употребляются в качестве знаков общих идей и потому применимы одинаково ко многим отдельным вещам. А идеи становятся общими оттого, что от них отделяют обстоятельства времени и места и все другие идеи, которые могут быть отнесены лишь к тому или другому отдельному предмету. Посред-

 

Глава 2. Мртрды змпнричвскргр исследования

ством такого абстрагирования идеи становятся способ­ными представлять более одного индивида, а каждый индивид, «имея» в себе сообразность с такой отвлечен­ной идеей, оказывается принадлежащим к соответству­ющему виду. Таким образом, то общее, которое остает­ся в результате абстрагирования, есть лишь то, что мы сами создали, ибо его общая природа есть не что иное, как данная ему разумом способность обозначать или представлять много отдельных предметов; значение его есть лишь прибавленное к нему человеческим разумом отношение.

По сравнению с номинализмом современная кон­цептуалистская версия кажется более гибкой, ибо она определенно настаивает на творчески активной при­роде разума, на том, что реальность всегда предстает перед нами в облачении концептуальных схем и что решающим аспектом семантики понятийного аппара­та научных теорий является не денотативный, а интен­сиональный. Подтверждение этому обычно видят в некоторых особенностях современного научного зна­ния, например, в факте существования альтернатив­ных систем геометрии, взаимоисключающих толкова­ний квантовой механики и т. п.

Абстракция и проблема адекватности. В философ­ской литературе можно встретить и еще один весьма распространенный тезис, согласно которому «всякая абстракция есть приближение к реальности»; отсюда одна абстракция отличается от другой с точки зрения их адекватности лишь степенью приближения: одни абстракции удерживают больше характерных черт изучаемых объектов и тем самым оказываются ближе к действительности, другие связаны с отвлечением гораздо большего числа черт и в результате более уда­лены от предметного мира (хотя и выигрывают с точки зрения общности).

В современной литературе развивается несколь­ко различных подходов к проблеме абстракции. Один из самых распространенных восходит к когнитивной психологии и основан на идее творческой активности мышления, порождающего абстракции как новые смыслы, сквозь призму которых человек видит и ис­толковывает предметный мир. Конструктивная сила ума заключается в способности изобретать все новые и новые гипотезы, конечная цель которых не столько отобразить мир, сколько адаптироваться к нему.

Абстракция и сруктура реальности. Каковы же объективные основы абстрагирования? Какая суще­ствует связь между теоретическими конструктами на­уки и структурами реальности? В связи с этим можно выделить следующие моменты.

Во-первых, любой объект существует лишь в опре­деленных условиях, определенной среде, по отноше­нию к которой он и обнаруживает те или иные свой­ства. В зависимости от среды одни свойства объекта проявляются в ней достаточно определенно, другие — неотчетливо, а третьи вообще никак себя не обнару­живают. В равной степени это справедливо и в отно­шении действующих на объект внешних факторов. Иначе говоря, в эмпирической ситуации (например, в эксперименте) происходит своего рода редукция мно­гообразия потенциальных свойств объекта к конечному набору его актуальных свойств. В познании эта редук­ция служит объективной основой для исходной ступени процесса абстрагирования. Эмпирически фиксируя лишь актуальные свойства и экспериментально неуст­ранимые факторы среды, исследователь получает пра­во отвлечься от всех остальных свойств и факторов как посторонних в рассматриваемом решении.

Во-вторых, по отношению к среде свойства объекта делятся на два типа: одни свойства замкнуты на данную конкретную ситуацию (напр., зависят отданной систе­мы отсчета), другие остаются неизменными при пере­ходе от одной ситуации к другой. Наличие таких инва­риантов служит объективной основой более высокой ступени абстрагирования. В познании в связи с этим возникает задача расслоить слитную на уровне эмпи­рии картину реальности: рациональным способом отде­лить то, что зависит от данных условий, от того, что является инвариантным. Поиск нового, еще не откры­того инварианта есть одновременно и формирование нового смысла, нового понятия. Абстракция в этом слу­чае выступает как способ порождения новой семантики посредством свертывания некоторого чувственно или концептуально данного объекту многообразия в новую целостность. Из опытов по психологии известно, что одних только чувственных данных недостаточно, чтобы у ребенка сформировалось восприятие некоторого объекта. Необходима еще его двигательная и предмет­но-чувственная активность. Новый образ возникает как результат вычленения того, что инвариантно во взаимо­отношениях между системой движений, осуществляе­мых перципиентом, и изменениями всего его многооб­разия чувственных данных.

Нечто аналогичное имеет место и на теоретичес­ком уровне. Абстракция абсолютного времени в клас­сической механике имела подтверждение в довольно широкой сфере опыта и опиралась на факт инвариан­тности временных характеристик. Позднее, однако, было показано, что в релятивистской области время нельзя рассматривать «само по себе», безотноситель­но к системе отсчета. Принцип относительности выс­тупил как запрет на возможность отвлечения от «усло­вий локализации» при описании времени. Вообще можно сказать, что принцип относительности в физи­ке в методологическом плане играет роль закона, ре­гулирующего наши возможности строить абстракции при объяснении природы. Он может наложить запрет на одни абстракции (такие, например, как «абсолют­ное пространство»), и, напротив, придать законную силу формированию других (например, таким как «про­странственно-временной континуум»).

В-третьих, объект, вступая в те или иные взаимо­действия, ведет себя специфичным для него образом. Непосредственным предметом естественно-научного исследования является поэтому не объект сам по себе, а характер его поведения в том или ином «контексте взаимодействия», т. е. определенная регулярность в протекании явления.

Из сказанного следует, что процесс абстрагирова­ния никогда не бывает беспредельным. На том или ином этапе познания исследователь обнаруживает некие «запреты природы», предельные ситуации, гра­ницы, когда потенциальное становится актуальным, постороннее — релевантным, инвариантное — относи­тельным. Достижение этих границ, объективно предоп­ределяющих интервал абстракции, означает, что по­знание должно перейти к новой абстракции с более широким интервалом. Так, переход механики к изуче­нию процессов в релятивистской области показал, что с некоторого момента конкретное значение скорости, которую имеет движущаяся система отсчета, уже не может квалифицироваться как посторонний фактор. Учет же нового фактора потребовал совершенно иначе расслоить реальность на относительное и абсолютное (например, статус абсолютного сохранить не за про­странством и временем, а за пространственно-времен­ным континуумом).

1 Гейзенберг В. Квантовая механика и беседы с Эйнштейном. Природа, 1972, № 5. С. 85.

Попытки расширить область применимости той или иной научной абстракции, — какой бы плодотвор­ной она ни была — за пределы интервала лишают ее строгого смысла и делают проблематичной в рамках строгой теории. В. Гейзенберг вспоминает, что в пери­од, предшествующий созданию квантовой механики, физики чувствовали под своими ногами зыбкую почву, ибо «понятия и представления, перенесенные в атом­ную область из старой физики, оказывались верными лишь на половину, и, пользуясь старыми средствами, нельзя было заранее указать точные границы их при­менимости»¹. В классической физике, например, су­ществовало понятие координаты и импульса частицы. На уровне той метрической точности, которая возмож­на в рамках макромира, указанные величины имели прозрачный физический смысл. Напротив, в микро­мире на некотором шаге повышения точности изме­рения данных величин экспериментатор сталкивается со следующей ситуацией: если фиксирована точность измерения одной величины (Ар), то обнаруживается принципиальный предел повышения точности измере­ния другой величины (Ах); аналогично, если фиксиро­вана точность измерения Ах, то нет такого способа, ко­торый бы обеспечил измерение импульса с точностью, большей, чем в интервале значений Ар > h/Дх. В гносе­ологическом плане данный интервал значений являет­ся интервалом абстракции, определяющим рамки при­менимости классических понятий, за пределами кото­рых эти понятия теряют однозначный смысл.

Следует отметить, что в естественных науках ин­тервал абстракции в ряде случаев отображается по­средством той или иной абстрактной математической структуры. Так, в классической физике состояние эле­ментарных объектов (координаты и скорость матери­альной точки в механике, напряженность поля в тео­рии поля) характеризуются точкой в некотором мно­гомерном евклидовом пространстве; состояние элементарных объектов в квантовой механике зада­ется уже вектором «пространства» функций — гиль­бертова пространства¹.

Вопрос о том, каким образом в процессе познания отыскивается и фиксируется тот или иной интервал абстракции в рамках определенной теории, требует специальных историко-научных исследований. В неко­торых случаях интервал применимости тех или иных понятий, равно как и теории в целом может быть стро­го установлен только после того, как мы от частной теории (например, классической механики) перешли к обобщающей теории (например, релятивистской меха­нике) и с позиции этой более широкой теории получи­ли возможность «взглянуть» на концептуальный аппа­рат исходной теории.

1 См. Акчурин И.А. Единство естественно-научного знания. М: Наука, 1974. С. 44-45.

Важно отметить, что в строгом смысле слова фик­сация интервала абстракции возможна лишь на тео­ретическом уровне, а не на экспериментальном. Эк­сперимент может выявлять лишь то или иное «эмпи­рическое сечение» интервала. Понятие «сечения» непосредственно связано с понятием интервальной ситуации. Последняя представляет собой такую со­вокупность эмпирически фиксируемых условий, в рамках которой исследуемое явление протекает в «чи­стом виде».

Интервальная ситуация, с одной стороны, пред­ставляет собой нечто эмпирически фиксируемое (на­пример, какая-то конкретная лаборатория), с другой стороны, является реализацией определенного интер­вала абстракции, его эмпирическим сечением при за­данной точности верификации. Существование интер­вальных ситуаций есть важнейшее условие рациональ­ности, условие научной познаваемости объективных законов природы.

Интервал абстракции не может быть задан только субъектом, ибо если он целиком определяется субъектом, то что здесь может служить основанием? Основания бывают либо объективными, либо субъективными. При­нимая в качестве основания субъективный фактор (ту или иную конвенцию, соображения удобства, желаемые цели и т. п.), мы лишили бы понятие интервала абстракции какого бы то ни было объективного содержания.

Но интервал абстракции не может быть задан и только природой, ибо последней не свойственно про­изводить выбор того или иного интервала в смысле «наличного бытия» (скажем, выбор волнового или кор­пускулярного проявления микрообъекта в эксперимен­тальных условиях в процессе исследования микроми­ра). Только субъект своими активными практическими и познавательными действиями способен на такой выбор в соответствии со своими конкретными потреб­ностями и целями. Таким образом, в действительности интервал абстракции представляет собой совпадение объективного и субъективного, реализуемое в истори­ческом развитии человеческой практики.

1 См. Яновская С.А. Методологические проблемы науки. М., 1972.

Пользуясь понятиями интервала абстракции, мож­но обратиться к гносеологическому рассмотрению процедуры «восполнения абстракции». Последняя свя­зана с различными формами выявления объективного содержания и конструктивного смысла, применяемы­ми в рамках определенной теоретической системы абстракций. Термин «восполнение абстракции» при­надлежит А.А. Маркову и С.А. Яновской¹. Идеявоспол­нимости призвана выразить то обстоятельство, что применить ту или иную «абстрактную» теорию на практике возможно только тогда, когда мы умеем вос­полнить ее абстрактные термины конкретным содер­жанием на операциональном и экпериментальном уровнях. Из истории познания известно, что всегда могут существовать такие реальные ситуации, относи­тельно которых восполнение какой-то конкретной аб­стракции невозможно. Так, в кабине находящегося на орбите космического корабля понятию веса тела нельзя придать физической содержательности. В рамках дан­ной интервальной ситуации указанная абстракция не осмыслена.

Однако, если какая-то абстракция (или абстракт­ный объект) вообще не может быть восполнена конк­ретным содержанием, если не существует такой ин­тервальной ситуации, в рамках которой она может быть предметно истолкована, то она вообще не имеет ника­кого научного смысла. Здесь мы принимаем методоло­гический тезис С.А. Яновской, согласно которому «в науке допустимы такие абстрактные объекты, которые можно (хотя бы и в некоторых, практически важных случаях) «удалить»: наполнить их конкретным содер­жанием»¹. Именно этот тезис отличает интервально-конструктивисткую теорию абстракций, с одной сто­роны, от платонизма (который допускает любые абст­рактные объекты), с другой стороны, от номинализма (который не допускает никаких абстрактных объектов).

 

1 Индукция

' Яновская С.А. Номинализм. Философская энциклопедия. Т. 4. 1967.

Наряду с абстрагированием, важнейшим методом научного познания на эмпирическом уровне познания является индукция. Индукция — это метод движения мысли от менее общего знания к более общему. В каче­стве посылок индуктивных выводов обычно выступа­ют или множество высказываний, фиксирующих еди­ничные наблюдения (протокольные предложения) или множество фактов (в форме универсальных или стати­стических высказываний). Заключением же индуктив­ных выводов часто являются универсальные высказы­вания об эмпирических законах (причинных или фун­кциональных). Так, в XVIII веке Лавуазье на основе многочисленных наблюдений того, что ряд веществ, по­добно воде и ртути, может находиться в твердом, жид­ком и газообразном состоянии, делает очень значимый для химической науки индуктивный вывод, что все вещества могут находиться в трех указанных выше состояниях. Указанный выше пример индуктивного вывода относится к такому их классу, который называ­ется перечислительной индукцией. Перечислительная индукция — это умозаключение, в котором осуществ­ляется переход от знания об отдельных предметах клас­са к знанию обо всех предметах этого класса или от знания о подклассе класса к знанию о классе в целом (в частности, это могут быть статистические выводы от образца ко всей популяции). Имеются две основных разновидности перечислительной индукции: полная и неполная. В случае полной индукции мы имеем дело, во-первых, с исследованием конечного и обозримого класса. Во-вторых, в посылках полной индукции содер­жится информация о наличии или отсутствии интере­сующего исследователя свойства у каждого элемента класса. Например, посылки утверждают, что каждая планета Солнечной системы движется вокруг Солнца по эллиптической орбите. Заключением полной индук­ции является общее утверждение — закон «Все плане­ты Солнечной системы движутся вокруг Солнца по эллиптическим орбитам», которое относится ко всему классу планет. Очевидно, что заключение полной ин­дукции с необходимостью следует из посылок. Однако, очевидно и другое. А именно, что наука очень редко имеет дело с исследованием конечных и обозримых классов. Как правило, формулируемые в науке законы относятся либо к конечным, но необозримым в силу огромного числа составляющих их элементов классов, либо к бесконечным классам. В таком случае ученый вынужден делать индуктивные заключения обо всем классе на основе множества утверждений о наличии какого-либо интересующего его свойства только у ча­сти элементов этого класса. Такая разновидность пере­числительной индукции называется неполной индукци­ей. Очевидно, что заключения выводов по неполной индукции не следуют с логической необходимостью из посылок, а только, в лучшем случае, подтверждаются последними. Все такие заключения MOiyT быть опровер­гнуты в будущем в ходе фиксации отсутствия интересу­ющего нас свойства у остальных, неисследованных ранее элементов данного класса. Таких примеров наука знает огромное множество (доказательство ложности индуктивных заключений о том, что «все рыбы дышат жабрами» или что «все лебеди — белые» и т. д. и т. п.).

Заключения по неполной индукции всегда явля­ются незаконными с логической точки зрения и гипо­тезами в гносеологическом плане. При. неполной ин­дукции ученый сталкивается с явной ассиметрией подтверждения и опровержения. Любой вновь обна­руженный подтверждающий (верифицирующий) факт не добавляет ничего эпистемологически нового, но единственный опровергающий (фальсифицирующий) факт ведет к отрицанию обобщения в целом.

Таким образом, в методологическом плане верифи­цируемость и фальсифицируемость оказываются не­симметричными. Правда, в начальный период сбора фактов и накопления систематических наблюдений как положительные, так и отрицательные факты являются равновероятными и, следовательно, заключают в себе одинаково значимую информацию. Здесь еще нет ас-симетрии. Однако в ситуации, когда фальсифицирую­щие факты долго отсутствуют в проводимых наблюде­ниях, растет психологическая уверенность в их малой вероятности. Придя к выводу, что вероятность отрица­тельных фактов близка к нулю, мы оказываемся в си­туации, когда каждый новый верифицирующий факт уже не несет никакой новой информации. Напротив, обнаружение факта, опровергающего индуктивное заключение, — в виду его полной неожиданности — содержит в себе, в формальном смысле, бесконечное количество информации.

Кроме перечислительной индукции в науке ис­пользуются такие ее виды, как индукция через элими­нацию, индукция как обратная дедукция и подтверж­дающая индукция. Идея индукции через элиминацию впервые была высказана в работах Ф. Бэкона, который противопоставил ее перечислительной индукции как более надежный вид научного метода. Согласно Бэко­ну, главная цель науки — нахождение причин явлений, а не их обобщение. А потому научный метод должен служить открытию причинно-следственных зависимо­стей и доказательству утверждений об истинных при­чинах явлений. Смысл индукции через элиминацию заключается в том, что ученый сначала выдвигает на основе наблюдений за интересующим его явлением несколько гипотез о его причинах. В качестве таковых могут выступать только предшествующие ему явле­ния. Затем в ходе дальнейших экспериментов, наблю­дений и рассуждений он должен опровергнуть все неверные предположения о причине интересующего его явления. Оставшаяся неопровергнутой гипотеза и должна считаться истинной. Высказав идею индук­ции через элиминацию, Бэкон, однако, не предложил конкретных логических схем этого вида индуктивно­го рассуждения.

Эту работу осуществил в середине XIX века анг­лийский логик Дж.Ст. Милль. Разработанные им раз­личные логические схемы элиминативной индукции впоследствии получили название методов установле­ния причинных связей Милля (методы сходства, раз­личия, объединенный метод сходства и различия, ме­тод сопутствующих изменений и метод остатков). Все методы Милля опираются на следующее определение существования причинно-следственной связи между событиями: если наблюдаемое явление А имеет мес­то, а наблюдаемое явление В за ним не следует, то А — не причина В; если В имеет место, а А ему не предше­ствует, то А ■— не причина В. Правило метода сход­ства: «Если два или более случая подлежащего ис­следованию явления имеют общим лишь одно обсто­ятельство, то это обстоятельство, — в котором только согласуются все эти случаи — есть причина данного явления»¹.

Правило метода различия гласит: «Если случай, в котором исследуемое явление наступает, и случай, в котором оно не наступает, сходны во всех обстоятель­ствах, кроме одного, встречающемся лишь в первом случае, то это обстоятельство — в котором одном толь­ко и разнятся эти два случая, есть... причина... или необходимая часть причины явления»²

Метод остатков: «Если из явления вычесть ту его часть, которая, как известно из прежних индукций, есть следствие некоторых определенных предыдущих, то остаток данного явления должен быть следствием ос­тальных предыдущих»³.

Таким же образом Милль формулирует два других метода: метод сопутствующих изменений и объединен­ный метод сходства и различия. Он считал, что сфор­мулированные им индуктивные каноны являются:

а) методами открытия и доказательства причин-
ных законов;

б) единственно возможными научными методами
доказательства таких законов.

«Если когда-либо открытия делались путем наблю­дения и опыта без помощи всякой дедукции, то наши четыре метода — методы открытия. Но даже если бы они не были методами открытия, все же было бы вер­но, что это — единственные методы доказательства; а раз это так, то к ним можно свести также и результаты дедукции. Великие обобщения, впервые появляющие­ся в виде гипотез, должны быть в конце концов дока­заны и действительно доказываются... при помощи этих четырех методов».*

' Милль Дж.Ст. Система логики силлогистической и индуктив­ной. М.,1914. С. 354. 2 Там же. С. 355. 3 Там же.

Насколько обоснованы подобные претензии сто­ронников эмпирико-индуктивистской концепции? Ана­лиз показывает, что все пункты индуктивистской про­граммы являются несостоятельными. В отношении методов Милля еще Э. Апельт показал, что их логичес­кая форма суть не что иное как форма разделительно­го умозаключения дедуктивной логики, а именно кос­венное доказательство формы modus tollendo ponens разделительного умозаключения. Посылки такого умо­заключения имеют форму. 1) AVBVC; 2) не — А, не — С. Заключение: следовательно В, где V— знак строгой дизъюнкции (либо-либо). Необходимыми требования­ми состоятельности подобного доказательства являют­ся, как известно, следующие:

1) полнота произведенной дизъюнкции относитель­но возможной причины явления;

2) строго взаимоисключающий характер членов дизъ­юнкции;

3) доказательство несомненной ложности всех аль­тернатив, кроме одной.

1 Чупров А.И. Очерки по теории статистики. М., 1959. С. 111.

Насколько это выполнимо в реальном эмпири­ческом исследовании? Как справедливо отмечал в этой связи известный русский статистик А.И. Чуп-ров: «Результаты наших наблюдений и эксперимен­тов, как бы тщательно не проводили их, никогда не представляются в виде связи А + В -f С со следствием А' + В' + С", а неизменно облекаются в форму связи причин А+В + С + Х со следствиями А^- + В^- + С (или причин А + В + С со следствиями А' + В' + С" + У). Если считаться с этим обстоятельством, то методы индукции Милля перестают быть приложимыми. Если же с ними не считаться, а слепо полагаться на правила индуктив­ных методов, то мы рискуем не придти ни к каким выводам или, что того хуже, придти к выводам невер­ным: констатировать наличность причинной связи между явлениями, друг от друга не зависящими, и отсутствие связи там, где она действительно есть»¹. Вердикт: как и в случае перечислительной индукции (неполной), индукция через элиминацию ведет на прак­тике в лучшем случае к предположительному, вероят­ностному знанию (о причине исследуемого явления или о его следствиях), а не к доказательному утверждению.

Как и неполная перечислительная индукция, элимина-тивная индукция может выступать в лучшем случае только методом открытия и обоснования эмпирических научных гипотез. При этом индукция очевидно не яв­ляется единственным методом выдвижения научных гипотез. И с гносеологической точки зрения она в этом отношении не обладает какими-либо преимуществами по сравнению с другими методами выдвижения и от­крытия гипотез, например, с интуицией.

Следующей формой индукции является понимание и определение ее как обратной дедукции. Такое ис­толкование индуктивного метода в науке было предло­жено Ст. Джевонсом и В. Уэвеллом, заложившими ос­новы гипотетико-дедуктивной модели научного позна­ния. Согласно этим ученым, индуктивный путь мысли от наблюдений и фактов к выдвижению объясняющих их гипотез, научных законов всегда включает в себя индуктивный скачок, основанный на вне-логической, интуитивной компоненте исследования. Однако, в на­уке интуиция должна в конечном счете проверяться и контролироваться логикой, которая может быть только дедуктивной и никакой другой по своей сути. И Дже-вонс и Уэвелл, четко сознавая неоднозначный харак­тер движения мысли от частного к общему, от фактов к законам, считали логически правомерным выдвиже­ние различных гипотез, отправляясь от одних и тех же данных (посылок). Однако, они полагали, что после того, как гипотезы выдвинуты, можно отделить индук­тивно правильные гипотезы от индуктивно не-правиль-ных. С их точки зрения, те и только те гипотезы явля­ются индуктивно правильными, из которых дедуктив­но следуют те основания (посылки), которые лежали в основе их выдвижения. Таким образом, критерием правильной индукции выступает дедукция: только то индуктивное восхождение мысли от частного к обще­му является логически правильным, которое в обрат­ном направлении является строго логическим (дедук­тивным).

Особенностью истолкования индукции как обрат­ной дедукции по сравнению с ее перечислительным и элиминативным пониманием (определением) является прежде всего то, что оно резко расширила объем поня­тия «индукция» и «индуктивный вывод», не налагая каких-либо ограничений на логическую форму посы­лок и заключения индукции. Во-вторых, при понима­нии индукции как обратной дедукции появилась воз­можность не ограничивать применение индукции толь­ко эмпирическим уровнем познания, а понимать ее как общенаучную процедуру, которая может быть исполь­зована на любых уровнях научного познания и в лю­бых науках. Главным же недостатком понимания ин­дукции как обратной дедукции является то, что она разрешает бесконечное число «правильных» индуктив­ных восхождений от одних и тех же фактов к их «обоб­щениям» (законам). Это резко обостряет вопрос о су­ществовании или выработке научных критериев пред­почтения одной «правильной» индуктивной гипотезы другой. Хотя, заявлял Ст. Джевонс, все «теории — суть в сущности сложные гипотезы, и их так и нужно назы­вать»¹, однако, должен быть предложен внутринауч-ный критерий, позволяющий осуществлять рациональ­ный выбор наиболее предпочтительной из индуктивно правильно полученных научных гипотез. Таким крите­рием Джевонс предложил считать количество фактов и наблюдений, дедуктивно выводимых из различных гипотез, то есть их объяснительную силу. Та индуктив­ная гипотеза является более предпочтительной, из которой логически следует бульшее количество извес­тных науке определенного периода данных. Фактически Ст. Джевонс первым среди философов четко поставил вопрос о вероятностно-статистической значимости эмпирических гипотез, о необходимости выработки рациональных критериев отличия более вероятных гипотез от менее вероятных.

1 Ст. Джевонс. Основы науки. Трактат о логике и научном ме­тоде. СПб., 1881. С. 304.

Он считает понятия «индукция» и «вероятность» органически связанными. С одной стороны, «всякое индуктивное заключение не более чем вероятно... так что логическое достоинство всякого индуктивного ре­зультата определяется сознательно или бессознатель-

Глава 2. Методы змннричвскргр иссдвднвания

но принципами обратного метода вероятности»¹. С дру­гой — сама вероятность трактуется Джевонсом как «всецело принадлежащая уму», как степень нашего знания того, что имеет место в объективной действи­тельности. В этой связи он подчеркивал особое место теории вероятностей среди других наук. «Эта теория представляется мне самым величественным создани­ем ума, и я решительно не могу понять, каким образом люди, как Огюст Конт и Д.С. Милль, могли так умалять ее значение и задавать праздный вопрос о ее действи­тельности»². Таким образом, в гипотетико-дедуктивной модели научного познания Ст. Джевонса индукции четко отводится роль только метода подтверждения научных законов и теорий, а само подтверждение ин­терпретируется как вероятностная оценка (функция) по самой своей природе. Конечно, его пожелание о том, что «формулируя всякий закон, мы должны прибавлять к нему цифру числа примеров, в которых по наблюде­нию он оказывался верным»³, выглядит явно наивным с точки зрения практики научного познания, ибо в ре­альной науке так никто не поступает. Однако, сформули­рованная им проблема «индукция и вероятность» надол­го станет одной из центральных в методологии науки.

■ Ст. Джевонс. Основы науки. Трактат о логике и научном ме­тоде. СПб., 1881. С. XX. 2 Там же. С. 193. 3 Там же.

Уже к середине XIX века для большинства науч­но-ориентированных философов и ученых с развитой методологической рефлексией стало очевидно, что эмпирический опыт, наблюдения и эксперименты, сколь бы многочисленными они ни были, принципи­ально (с логической точки зрения) не способны дока­зать истинность научных законов и теорий, которые имеют характер универсальных, всеобщих утвержде­ний. В свое время очень четкую формулировку такого понимания процесса научного познания дал Ф. Эн­гельс: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза». В таком же стиле высказывались многие крупные ученые. Так, создатель теории электричества М. Фарадей писал: «Свет мало знает о том, сколько мыслей и теорий, прошедших в уме научного исследователя, было подавлено в молча­нии и тайне его собственной критикой или проверкой противников; мало знает, что в примерах даже вели­чайшего успеха не осуществлялось и десятой доли догадок, надежд, желаний и предварительных заклю­чений»¹. А один из основоположников статистической физики и создатель молекулярно — кинетической тео­рии газов Л. Больцман прямо подчеркивал, что гипоте­за есть не только «предварительное заключение», но и окончательная форма существования научного знания. «...Наши теории никоим образом не построены из ло­гически неопровержимых истин; напротив, они со­стоят из более или менее произвольных картин, рису­ющих связь явлений, именно — из так называемых гипотез... Это относится как к старым теориям, многие из которых в настоящее время являются спорными, так и к самым новейшим, жестоко ошибающимся, если они мнят себя свободными от всяких гипотез»².

: Цит. по: Джевонс Ст. Основы науки. Трактат о логике и науч­ном методе. СПб. 1881. С. 33, 2 Больцман Л. Статьи и речи. М., 1970. С. 165. 3 Эйнштейн А. Сборник научных трудов. Т. 4. М., 1967. С. 14— 15.

Из приведенных выше высказываний великих творцов науки XIX века однозначно вытекала их оцен­ка роли индукции как метода научного познания: ин­дукция не является и не может быть методом открытия и доказательства научных законов и теорий. В лучшем случае она выполняет только функцию их вероятного подтверждения опытными данными, фиксируемыми в единичных или частных эмпирических высказывани­ях. Для большинства ученых XX века эта методологи­ческая идея становится аксиомой. Их позиция четко сформулирована А. Эйнштейном: «Здесь не существу­ет метода, который можно было бы выучить и система­тически применять для достижения цели. Исследователь должен скорее выведать у природы четко формулиру­емые общие принципы, отражающие определенные общие черты огромного множества экспериментально установленных фактов»³.

В XX веке в философии науки были предприняты существенные усилия по исследованию индукции как метода подтверждения научных законов и теорий. Центральной проблемой здесь явилась прежде всего логическая и методологическая экспликация понятия «подтверждение». Существуют две основных экспли­кации (интерпретации) данной категории. Первая ин­терпретирует «подтверждение» в духе традиционного понимания индукции как способа аргументации (вы­вода) от частного к общему. При этом не имеет значе­ния конкретный вид этой аргументации (перечисли­тельная индукция, элиминативная индукция или ин­дукция как обратная дедукция). С этой точки зрения «подтверждением» является любой способ аргумен­тации отАкй, когда обратный способ аргументации от В к А является дедукцией, понимаемой как логи­чески необходимый вывод от более общего к менее общему (частному) знанию. Именно такое понимание «подтверждения» соответствует, на наш взгляд, его употреблению в реальной науке, например, когда говорят, что некоторый закон или теория «подтверж­дены» или «хорошо подтверждены» фактами или, что теория Л «лучше подтверждена» определенными фак­тами, чем теория В.

Другое понимание категории «подтверждение» было развито в неоиндуктивизме логического позити­визма (Дж. Кемени, Р. Карнап и др.). Согласно этому истолкованию (определению) «подтверждения», это такой тип логического отношения между двумя выска­зываниями А и В (независимо от их логической формы и содержания), когда:

а) между ними нет логического противоречия;

б) В логически не следует из Л, а А может следовать
из В, а может и не следовать.

Такое понимание «подтверждения» основано, с одной стороны, на дихотомии понятий «подтвержде­ние» и «логический вывод», а с другой — на отожде­ствлении понятий «логический вывод» и «дедукция». С этой точки зрения, если между любыми двумя выска­зываниями определенной языковой системы (напри­мер, некоторой научной теории) нет противоречия, то

 

Раздел II. Структура, методы и развитие ваучиогв звавив

они находятся в отношении взаимного «подтвержде­ния», каково бы ни было их содержание.

Такое противопоставление «подтверждения» и «дедукции» и одновременно отождествление понятий «подтверждение» и «индукция» составило концепту­альную основу неоиндуктивизма — логического пози­тивизма, пришедшего на смену классическому индук-тивизму Бэкона — Милля. Примечательно, однако, то, что и в первом варианте истолкования индукции как подтверждения и во втором варианте само «подтверж­дение» мыслится как двухместная логическая функция. Весь вопрос заключается в том, может ли иметь эта функция количественную меру. Другими словами: мож­но ли разработать количественный способ оценки «сте­пени подтверждения» одного высказывания (заключе­ния, гипотезы) другим (посылками, в частности, дан­ными опыта) ? Можно без преувеличения сказать, что главные варианты решения этой проблемы в филосо­фии науки XX в. были связаны именно с попытками истолкования «подтверждения» как «вероятностной функции», «вероятностной меры».

 

Исшосш-частошя интерпретация подтверждения

Одна из первых попыток построить индуктивную логику как логику подтверждения, основанную на ве­роятностной интерпретации меры подтверждения ги­потез, принадлежит Г. Рейхенбаху. Все человеческое знание, считал он, по своей природе имеет принципи­ально вероятностный характер. Черно-белая шкала оценки истинности знания классической эпистемоло­гии как либо истинного, либо ложного является, по его мнению, слишком сильной и методологически неоправ­данной идеализацией, так как подавляющее большин­ство научных утверждений имеет некоторое промежу­точное значение между истиной (1) и ложью (0) из бесконечного числа возможных значений истинности в интервале (0,1).

Понимание Г. Рейхенбахом индукции как степени подтверждения эмпирической гипотезы данными на­блюдения основано на принятии следующих допущений:

Гдава 2. Мвтвды эмпирического исслвдования___________________________

1) перечислительной концепции индукции;

2) статистической (частотной) интерпретации веро­ятности как степени подтверждения гипотезы дан­ными наблюдения.

Как известно, при частотной интерпретации ве­роятности (р) она понимается как относительная ча­стота появления одних событий (ш) в классе других событий (п). При предельно-частотном определении вероятности ее значение записывается следующим

г ^т р = urn —

образом:               ¹¹ . При определении вероятности ги-

потезы в качестве л Рейхенбах предлагал рассмат­ривать число известных фактов определенной облас­ти явлений, а качестве ш те из них, которые выводят­ся из данной гипотезы. Например, если имеются 100 фактов из области оптических явлений, то вероятность истинности гипотезы, из которой логически следует 80 из этих фактов, имеет вероятность равную 4/5. При всей банальной очевидности подобных примеров, частотная интерпретация Рейхенбахом вероятности индуктивного подтверждения вызывает принципиаль­ные возражения. Во-первых, она не дает ответа на вопрос, почему мы должны отдавать предпочтение гипотезе, которая имеет наибольшую частоту истин­ности своих следствий, поскольку любое фиксирован­ное значение такой частоты есть сугубо временное явление. С этой точки зрения совершенно невозмож­но объяснить смену старых теорий новыми, посколь­ку последние вначале всегда проигрывают старым в отношении своей актуальной объяснительной силы. Во-вторых, объяснительная сила гипотезы, понимае­мая как относительная частота ее истинных следствий, ничего не может говорить об истинности самих гипо­тез, так как по истинности следствий по законам логи­ки нельзя заключать об истинности оснований. С этой точки зрения гипотеза, имеющая большую объясни­тельную силу чем ее соперница, может быть как раз ложной. Так, геоцентрическая система Птолемея дол­гое время имела гораздо большую объяснительную силу, чем гелиоцентрическая система Коперника. И, наконец, в-третьих, с точки зрения статистически-истиностной модели подтверждения Г. Рейхенбаха, ученые должны были бы стремиться не объяснять мир наблюдаемых явлений, а просто описывать их, ибо истинностная частота подтверждения любой описа­тельной конструкции по определению равна 100% (или 1). Однако, такая постановка вопроса явно про­тиворечит всему духу и реальной практике научного познания, где выдвижение объясняющих и предска­зывающих гипотез и теорий занимает важнейшее ме­сто, составляя суть научного постижения действитель­ности. Мы не затрагиваем при этом таких тонких ме­тодологических вопросов, как-то:

1) насколько вообще правомерно отождествлять от-
носительную частоту с вероятностью;

2) правомерно ли отождествлять индукцию, понима-
емую как подтверждение, именно со статистичес-
кой, а не, скажем, с логической или субъективной
вероятностью, также вполне законных по отноше-
нию к аксиоматическому определению вероятнос-
ти как специфической математической функции.
Перечисленные выше трудности вероятностно-
частотной интерпретации индукции как подтвержде-
ния оказались настолько серьезными, что большинство
философов науки оценило предложенную Г. Рейхенба-
хом модель индукции как бесперспективную. Вера
Г. Рейхенбаха в то, что, несмотря на возможные ошиб-
ки, частотная интерпретация индукции все же чаще
будет приводить к успеху, для многих не является до-
статочно убедительной. Так, С. Баркер заявляет, что ме-
тодологическое индуктивное правило Г. Рейхенбаха, со-
гласно которому «Если начальная часть л элементов
последовательности Xj дана и результируется в часто-
те f^N и если ничего не известно о вероятности второго
уровня появления определенного предела р, полагай,
что частота f¹ (i>n) будет достигать предела р внутри
f^N ±_б, когда последовательность увеличивается» не
дает нам какой-либо гарантии, что после конкретного
числа наблюдений мы имеем право предположить, что
наша оценка действительной относительной частоты

 

Гдзва 2. Методы эмпирического исследования

будет в пределах некоторой конкретной степени точ­ности ...Я не могу ждать вечно, и я'хочу знать, явля­ется ли разумным принять эту частную оценку здесь и сейчас, сделанную на основе данных, имеющих место в настоящее время»¹. А в отношении стратегии поведения, связанной с надеждой на успех «в конеч­ном счете», когда-то еще английский философ лорд С. Брэдди язвительно заметил: «В конце концов мы все умрем».

Индуктивное подтверждение как степень логи­ческой выводимости. Наряду с истинностно-частот­ной концепцией индуктивного подтверждения в фи­лософии и методологии науки XX века была предло­жена и разработана концепция индукции как чисто логического, по крайней мере, аналитического отно­шения между высказываниями, а именно как харак­теризующего степень выводимости одного высказы­вания h (гипотезы) из другого е (подтверждающих его данных). При этом и высказывание h и высказывание е могут быть сколь угодно логически сложными (т. е. состоять из множества простых высказываний, соеди­ненных логическими связками). При этом степень подтверждения между h и е мыслилась как логическая функция (с), аналогичная дедукции, а именно как не­полная или ослабленная дедукция. Один из основопо­ложников такого понимания индукции Р. Карнап пола­гал, что логическая функция с может быть промодели­рована как вероятностная функция (отношение) и назвал такую вероятность в отличие от частотной ее интерпретации логической вероятностью. Он писал: «В моей концепции логическая вероятность представ­ляет логическое отношение, в чем-то сходное с логи­ческой импликацией. Действительно я думаю, что ве­роятность может рассматриваться как частичная ло­гическая импликация. Если свидетельство (е) является таким сильным, что гипотеза (h) логически следует из него — логически имплицируется им, — тогда мы име­ем один крайний случай, при котором вероятность

 

^! BarkerS. Induction and Hypotheses. A study on the logic of conformation. N.Y. 1957. P. 148.

 

Раздел II. Стрртурз, методы и развитие научного знания

равна 1... Подобным же образом, если отрицание гипо­тезы логически имплицируется свидетельством, тогда вероятность гипотезы есть 0. Между ними имеется континиум случаев, о которых дедуктивная логика не говорит нам ничего, кроме отрицательного утвержде­ния, что ни гипотеза, ни ее отрицание не могут быть выведены из свидетельства. В этом континиуме долж­на занять свое место индуктивная логика. Но индук­тивная логика, подобно дедуктивной, имеет отношение исключительно к рассматриваемым утверждениям, а не к фактам природы. С помощью логического анализа установленной гипотезы h и свидетельства е мы зак­лючаем, что h не логически имплицируется, а, так ска­зать, частично имплицируется е в такой-то степени. В этом пункте, по моему мнению, мы имеем основание приписывать численные значения вероятности»¹.

Что удалось реализовать из заявленной Р. Карна-пом программы вероятностной индуктивной логики? В общем немного. Да, Карнап построил такую логику для очень простых языков, содержащих только одно­местные предикаты (термины, означающие свойства предметов, но не отношения между ними). Ясно, что такая логика недостаточна для применения к реальной науке, подавляющее место в языке которой составля­ют предикаты отношений. Попытки разработать индук­тивную логику для более сложных языков столкнулись с трудностями принципиального логического и методо­логического характера и оказались непреодолимыми.

В результате Карнап был вынужден отказаться от дальнейшей работы над своей программой. К числу принципиальных трудностей методологического харак­тера относятся следующие.

Первая. Предложенный Карнапом метод количе­ственного определения значения функции подтверж­дения существенно зависит от конкретный языковой системы L и числа ее исходных предикатов. Степень подтверждения гипотезы h на основе данных е будет в общем различной для языковых систем L\ и Li, если они содержат различное качество предикатов. Это оз-

 

^! Карнап Р. Философские основания физики. М., 1971. С. 76

Глава 2. Методы эмпирического иссдвдования

начает: а) необходимость каждый раз точно фиксиро­вать языковую систему, полное число ее исходных терминов, что вряд ли возможно по отношению к ре­ально фунционирующим научным языкам; б) необхо­димость признания того, что истины индуктивной ло­гики не являются, подобно утверждениям дедуктивной логики, истинами во всех возможных мирах, никак не зависящими от содержания последних, но тогда явля­ются ли они логическими истинами вообще; в) непо­нятны рациональные основания, по которым можно предпочесть одну языковую систему (Li), в которой встречаются термины, входящие в h и е, другой язы­ковой системе (L2), в которой эти термины тоже име­ют место.

Вторая принципиальная методологическая труд­ность индуктивной логики карнаповского типа состо­ит в том, что непонятно, где мы могли бы использовать на практике точные значения степени подтверждения h на основе е, даже если бы они не зависели от язы­ковых систем и могли бы быть точно вычислены. Дело в том, что степень индуктивного подтверждения h на основе е есть просто указание на силу логической связи Лией абсолютно ничего не говорит о степени истин­ности h, если е истинно. Гипотеза h может иметь сколь угодно большую степень подтверждения по отношению к е (например, 0,99) и быть при этом ложным высказы­ванием. И, наоборот, гипотеза h может иметь сколь угодно малое подтверждение по отношению к е (напри­мер, 0,001) и при этом быть истинной. Одним словом, мы никак не можем использовать на практике значе­ния степеней силы логической связи между высказы­ваниями, кроме крайних случаев 0 и 1, но в этих слу­чаях между ними имеют место не индуктивные, а де­дуктивные отношения. Таким образом, количественное определение степени индуктивного подтверждения, даже если бы оно было возможно, никак не могло бы послужить инструментом рационального выбора наи­более предпочтительной гипотезы. Проблема индукции таким образом остается нерешенной. В этой связи нельзя не согласиться с остроумным замечанием аме­риканского физика и философа Ф. Франка: «Наука

 

похожа на детективный рассказ. Все факты подтверж­дают определенную гипотезу, но правильной оказыва­ется в конце концов совершенно другая гипотеза»¹. Вывод: видимо, в реальной науке предпочтение одной гипотезы другой не решается только путем оценки их объяснительной силы, но есть результат более слож­ной, многофакторной оценки роли и места этих гипо­тез в структуре и динамике научного знания.

 

В Шальсификация

Многочисленные неудачи в логическом моделиро­вании процесса индукции привели некоторых видных философов науки XX в. к довольно низкой оценке по­знавательного статуса индукции в процессе научного познания и вообще к пересмотру функций наблюде­ния и эксперимента в развитии научного знания. Од­ним из таких философов был К. Поппер, предложив­ший новую модель взаимоотношения теории и опыта. Согласно Попперу, основная функция эмпирического опыта в науке состоит не в том, чтобы доказывать или подтверждать истинные гипотезы и теории (ни то, ни другое невозможно для универсальных гипотез по чисто логическим соображениям), а в том, чтобы опро­вергать ложные научные гипотезы. Если из эмпири­ческой гипотезы вытекают следствия, которые оказы­ваются ложными в ходе их сопоставления с данными наблюдения и эксперимента, то согласно правилу де­дуктивной логики modus tollendo ponens мы с логичес­кой необходимостью должны заключить о ложности самих гипотез. Согласно Попперу, доказательство лож­ности научных гипотез с помощью эмпирического опыта, названное им фальсификацией, образует важ­нейший метод научного познания. В этой связи Поп­пер заявляет, что именно потенциальная фальсифи-цируемость знания является необходимым признаком его научности. Фальсифицированные гипотезы и тео­рии должны учеными решительно отбрасываться без

 

ФранкФ. Философия науки. М, 1960. С 76.

всякой попытки их модификации (улучшения), а среди неопровергнутых наличным опытом гипотез предпоч­тение должно отдаваться, по Попперу, не наиболее вероятным, а, напротив, наиболее невероятным. К пос­ледним относятся наиболее содержательные в эмпи­рическом плане, наиболее информативные гипотезы, потому что, больше утверждая о мире, такие гипотезы имели большую вероятность быть опровергнутыми при их сопоставлении с реальным положением дел. Прогресс научного познания, по Попперу, как раз и заключается в том (или должен заключаться), что бо­лее информативные гипотезы вытесняют менее ин­формативные. Каждая победившая гипотеза будет на­ходиться в этой роли только некоторое время и ей на смену обязательно придет более инфорхмативная кон­цепция (изобретательной мощи человеческого разу­ма нет предела). Истина же, по Попперу, — это не реальное свойство научных систем знания, а только тот идеал (ценность), к которому они стремятся. В от­ношении индукции и ее возможностей Поппер выс­казался так: «Я не думаю, что имеется такая вещь, как «индуктивная логика» в карнаповском или в любом каком-либо ином смысле»¹. Индукция, по его мнению «является в основном попыткой расширить наше зна­ние, вывести из известного неизвестное... Как бы мы не думали об индукции, она, конечно, же не является аналитической»²

'• Popper К. Theories, experience and probabilistic intuitions // The problem of Inductiv Logic. Amst., 1968. P. 289. 2 Popper K. Probability magic or Knowledge out of Jgnorance // Dialektica, 1957, 11. P. 369.

А вот как оценил суть концепции Р. Карнапа И. Ла-катос: «Можно стремиться к смелым теориям, но нельзя стремиться к хорошо подтвержденным теориям. Наше дело изобретать смелые теории, подтверждение же или опровержение их — дело природы. А как же быть с высказываниями ученых, которые часто говорят имен­но о подтверждении теории опытом. Поппер предла­гает весьма оригинальную трактовку таких высказы­ваний, считая, что термин «подтверждение» учеными понимается негативистски, а именно как «неопровер­жение». «Быть подтвержденным» означает в науке «не быть фальсифицированным наличным экспериментом в свете некоторой совокупности принятого предпосы-лочного знания». Поппер даже ввел специальное обо­значение для такого понимания подтверждения — corroboration вместо индуктивистского его обозначе­ния — confirmation.

Конечно, Поппер безусловно прав, подчеркнув важную и самостоятельную роль фальсификации как метода научного познания, как средства отбраковки ложных эмпирических гипотез и оказания предпочте­ния наиболее содержательным из нефальсифицирован­ных гипотез. Однако, он не прав в своей излишней ригористичности и в отношении возможности модифи­кации опровергнутых гипотез, и в отношении оказа­ния предпочтения всегда «фактам» в случае их проти­воречия с конкретными гипотезами, и в истолковании динамики научного познания как «перманентной ре­волюции», и в отрицании многофакторности и соци­альной детерминированности процесса принятия на­учных решений о наиболее предпочтительной гипоте­зе. Все это не соответствует реальной истории научного познания, ее эмпирическому бытию, к достижению соответствия к которому он сам настойчиво призывал при оценке любых научных построений.

 

В Экстраполяция_______________________________

Экстраполяция — экстенсивное приращение зна­ния путем распространения следствий какой-либо ги­потезы или теории с одной сферы описываемых явле­ний на другие сферы. Например, закон теплового из­лучения Планка, согласно которому энергия излучения может передаваться только отдельными «порциями» — квантами, был экстраполирован А. Эйнштейном н дру­гую область явлений; в частности, с помощью этого закона оказалось возможным исчерпывающим образом объяснить природу фотоэффекта и других сходных с ним явлений.

Пределы применимости любой естественно-науч­ной теории всегда должны выходить за рамки того опыта, на фундаменте которого она основывалась пер­воначально. Необходимость экстраполяции теории на новые области явлений коренится в самом ее назначе­нии как инструмента познания. Вспомним, что покоря­ющая эффективность механики Ньютона с момента ее создания заключалась в ее способности к единообраз­ному описанию таких казавшихся совершенно разно­родными явлений, как, например, падение камня с высоты на землю и д^: лжение Земли вокруг Солнца.

Экстраполяция — мощное эвристическое средство исследования природы; оно позволяет расширять по­знавательный потенциал научных понятий и теорий, увеличивать их информационную емкость, а также усиливает предсказательные возможности теории в обнаружении новых фактов. Сама способность к экст­раполяции той или иной гипотезы есть мощное кос­венное подтверждение ее истинности.

Глава 3

МЕТОДЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

 

В Идеализация

Важнейшим методом теоретического познания в науке является идеализация. Впервые этот метод был рассмотрен известным австрийским историком науки Э. Махом. Он писал: «Существует важный прием, зак­лючающийся в том, что одно или несколько условий, влияющих количество на результат, мысленно посте­пенно уменьшают количественно, пока оно не исчез­нет, так что результат оказывается зависимым от од­них только остальных условий. Этот процесс физичес­ки часто не осуществим; и его можно поэтому назвать процессом идеальным... Все общие физические поня­тия и законы — понятие луча, диоптрические законы, закон Мариотта и т. д. — получены через идеализацию... Такими идеализациями являются в рассуждениях Кар-но абсолютно непроводящее тело, полное равенство тем­ператур соприкасающихся тел, необратимые процессы, у Кирхгофа — абсолютно черное тело и т. д.»¹.

Какова природа идеализации? Как она возникает, и что она отражает по своему содержанию?

1 Мах Э. Познание и заблуждение. Очерки по психологии ис­следования. М„ 1909. С. 197-198.

Рассмотрим следующую группу предметов: арбуз, воздушный шар, футбольный мяч, глобус и шарикопод­шипник. По какому признаку мы можем объединить их в один класс вещей? У всех у них разная масса, цвет, химический состав, функциональное назначение. Един­ственное, что их может объединить, так это то, что они сходны по «форме». Очевидно, что все они «шарооб­разны». Нашу интуитивную убежденность в сходстве этих вещей по форме, которую мы черпаем из показа­ний наших органов чувств, мы можем перевести на язык рационального рассуждения. Мы скажем: указан­ный класс вещей имеет форму шара.

Исследованием геометрических форм и их соот­ношений занимается специальная наука геометрия. Как же геометрия выделяет объекты своего исследо­вания и каково соотношение этих теоретических объек­тов с их эмпирическими прообразами? Вопрос этот занимает философскую мысль со времен Платона и Аристотеля.

Чем отличается объект геометрии — точка, прямая, плоскость, круг, шар, конус и т. д. от соответствующего ему эмпирического коррелята? Во-первых, геометри­ческий объект, например, шар, отличается от мяча, глобуса и т. п. тем, что он не предполагает наличие у себя физических, химических и прочих свойств, за исключением геометрических. На практике объекты с такими странными особенностями, как известно, не встречаются. В силу этого факта и принято говорить, что объект математической теории есть объект теоре­тический, а не эмпирический, что он есть конструкт, а не реальная вещь.

Во-вторых, теоретический объект отличается от своего эмпирического прообраза тем, что даже те свой­ства вещи, которые мы сохраняем в теоретическом объекте после процесса модификации образа (в дан­ном случае геометрические свойства), не могут мыс­литься такими, какими мы их встречаем в опыте. В са­мом деле, измерив радиус и окружность арбуза, мы замечаем, что отношение между полученными величи­нами в большей или меньшей степени отличается от того отношения, которое вытекает из геометрических рассуждений. Мы можем, однако, сделать деревянный или металлический шар, пространственные свойства которого будут значительно ближе к соответствующим-свойствам «идеального» шара. Не приведет ли про­гресс техники и процедур измерения к тому, что чело­век сможет физически воспроизвести тот или иной геометрический конструкт? Природа вещей такова, что такая возможность в принципе нереализуема. Нельзя вырастить арбуз, который по своей форме был бы столь же «правильным», как подшипник, этому препятству­ют законы живого. Нельзя создать такой подшипник, который бы абсолютно точно соответствовал геометри­ческому шару, этому препятствует молекулярная при­рода вещества. Отсюда следует, что хотя на практике мы можем создавать вещи, которые по своим геомет­рическим свойствам все больше и больше приближа­ются к идеальным структурам математики, все же надо помнить, что на любом этапе такого приближения между реальным объектом и теоретическим конструк­том лежит бесконечность.

Из сказанного вытекает, что точность и совершен­ство математических конструкций является чем-то эмпирически недостижимым. Поэтому, для того, чтобы создать конструкт, мы должны произвести еще одну модификацию нашего мысленного образа вещи. Мы не только должны трансформировать объект, мысленно выделив одни свойства и отбросив другие, мы должны к тому же выделенные свойства подвергнуть такому преобразованию, что теоретический объект приобре­тет свойства, которые в эмпирическом опыте не встре­чаются. Рассмотренная трансформация образа и назы­вается идеализацией. В отличие от обычного абстраги­рования, идеализация делает упор не на операции отвлечения, а на механизме пополнения.

Идеализация начинается с процесса практическо­го или мысленного экспериментирования с самой ве­щью, осуществляемого в соответствии с «природой вещей». Так, человек на практике обнаруживает, что, например, геометрические соотношения в вещи шаро­образной формы (скажем, отношение радиуса к пло­щади поверхности) не изменяются от того, если мы изменим цвет, температуру (в некотором диапазоне), а также ряд других характеристик вещи. Геометричес­кие свойства шара не будут меняться от того, будет ли он сделан из меди, глины, дерева, резины и т. д. Вот эта реально обнаруживаемая инвариантность гео­метрических свойств различных вещей при переходе от предмета с данным качественным составом к пред­метам другого качественного состава и является объективной основой процесса идеализации.

Рассмотрим теперь такой важный шаг процесса идеализации, как «предельный переход». Действитель­но ли в процессе первичной теоретизации в геомет­рии таких конструктов, как точка, прямая, плоскость, или в физике таких конструктов, как абсолютно непро­водящее тело, идеальный газ, абсолютно черное тело и т. п. мы пользуемся приемом, называемым «перехо­дом»? Если рассматривать процесс формирования те­оретических конструктов чисто абстрактно, то такой переход как будто действительно имеет место. Но если подойти к делу с точки зрения реального функциони­рования научного знания, то можно обнаружить не­сколько иную картину. Выше обращалось внимание на то, что различные предметы шарообразной формы в разной степени приближаются к «идеальному шару»: одни из них лишь грубо и приближенно можно при­нять за геометрическую фигуру, другие же соответству­ют ей с гораздо большей точностью. Пользуясь возмож­ностями современной техники, мы можем значительно увеличить желаемую точность. Воспроизведенная в материале геометрическая фигура может настолько точно соответствовать своему идеальному образу, что даже весьма тщательные измерения, проводимые на данной фигуре, не позволяют обнаружить погрешнос­ти материальной конструкции. Здесь наблюдается, таким образом, полное совпадение (в пределах ошибки измерения) данных эксперимента и теоретических предсказаний.

Какой же эмпирический смысл (т. е. смысл, ото­бражающий эмпирически обнаруживаемые познава­тельные ситуации) вкладывается в тезис, когда утвер­ждается, что никакая материальная конструкция ни­когда не может приблизиться к идеально точному математическому объекту? На практике это может оз­начать, что какого бы полного согласия на опыте меж­ду математической абстракцией и конкретной фигурой мы ни имели, всякий раз может случиться, что повы­шение точности наших средств измерения приведет к обнаружению расхождения между свойствами реаль­ной модели и ее идеального образца. Однако, повысив качество обработки материала, мы можем ликвидиро­вать это расхождение. Это тем не менее не меняет си­туации в принципе, а лишь подвигает на один шаг про­блему дальше, ведь повысив точность измерения, мы вновь обнаружим указанное расхождение. Принципи­ально важным является то, что существует абсолютный предел (обусловленный законами природы) приближе­ния любой материальной модели к ее идеальному об­разцу. Ведь даже траектория светового луча не может представлять собой идеальную прямую, ибо свет есть поток квантов, а движение кванта, как учит квантовая механика, не может быть соотнесено с какой-то опре­деленной, классически понимаемой траекторией.

Вот тут-то и происходит, согласно традиционной концепции, скачок мысли, скачок к абсолютно точному конструкту. Любая точка, которую мы достигаем на практике, ничто по сравнению с точностью мыслен­ной конструкции, ибо их разделяет бесконечность. Для чего нужна такая не встречающаяся на практике точ­ность математических объектов? «Всякое соотношение между математическими символами, —писал П.Л. Че-бышев, — отображает соответствующее соотношение между реальными вещами; математическое рассужде­ние равнозначно эксперименту безукоризненной точ­ности, повторенному неограниченное число раз, и дол­жно приводить к логически и материально безошибоч­ным выводам»¹.

Бесконечная точность нужна математике для того, чтобы не зависеть в процессе рассуждений от возмож­ных погрешностей опыта. Эта точность, однако, поку­пается дорогой ценой: она является точностью фор­мальной, точностью «по определению», лишенной вся­кого эмпирического содержания. Какую бы высокую точность мы ни предъявляли к эмпирии (к инженер-

 

¹ Цит. по статье Берштейна С.Н. Чебышев, его влияние на раз­витие математики. Уч. зап. МГУ, 1947, вып. 91, т. 1, кн. первая. С. 37.

ным расчетам, допускам и т. п.), математика гаранти­рует нам, что ее точность заведомо выше. Но что это значит? Всего-навсего лишь то, что, манипулируя ма­тематическими соотношениями, в которые входят эм­пирически заданные величины, мы можем быть увере­ны в том, что достигнутая на опыте точность будет полностью сохранена. При всей своей бесконечной точности математика ни на йоту не может повысить точность эмпирически поставленной задачи, но она гарантирует полное сохранение исходной эмпиричес-" кой точности в процессе математических манипуляций с заданными величинами.

Таким образом, никакого предельного перехода от конечного к бесконечному в прямом смысле этого сло­ва нет. Перед нами просто два ряда объектов — реаль­ных и формальных. Свойства одних заданы эмпири­чески «природой вещей», свойства других заданы нами, т. е. чисто формально, их точность абсолютна, но она не имеет никакого реального метрического смыс­ла. Их конечная цель — служить средством описания эмпирических объектов. Наука (особенно современная) демонстрирует нам многочисленные примеры, когда вначале создается теоретическая конструкция, а уж затем удается подыскать соответствующий ей класс реальных объектов или процессов.

Тезис, согласно которому денотатами понятий-иде-ализаций (таких, как точка в геометрии или идеальный газ в физике) является «пустой класс», представляет­ся, однако, спорным. Он затушевывает как раз то, что представляет наибольший интерес с гносеологической точки зрения, а именно, какую гносеологическую фун­кцию выполняет идеализация в конкретных познава­тельных ситуациях. В связи с этим можно вспомнить спор хмежду Пуанкаре и Эйнштейном о природе мате­матических идеализации. Точка зрения первого заклю­чалась в том, что понятия об идеальных математичес­ких объектах «извлечены нами из недр нашего духа»¹ и что им ничто непосредственно не соответствует в физическом мире. Но Эйнштейн дает характерный

 

' Пуанкаре А. Наука и гипотеза. М., 1904. С. 83.

ответ: «Что касается возражения, что в природе нет абсолютно твердых тел и что приписываемые им свой­ства не соответствуют физической реальности, то оно никоим образом не является столь серьезным, каким оно может показаться на первый взгляд. В самом деле, нетрудно задать состояние измерительного тела дос­таточно точно, чтобы его поведение по отношению к другим измерительным телам было настолько опреде­ленным, что им можно было бы пользоваться как «твер­дым» телом»¹.

 

В Формализация²______________________________

Научная теория представляет собой определенную систему взаимосвязанных понятий и высказываний об объектах, изучаемых в данной теории. На определен­ном уровне развития познания сами научные теории становятся объектами исследования. В одних случаях необходимо представить в явном виде их логическую структуру, в других — проанализировать механизм развертывания теории из некоторых положений, при­нимаемых за исходные, в-третьих — выяснить, какую роль в теории играет то или иное положение или до­пущение и т. д. В зависимости от цели изучения тео­рии, можно ограничиться простым описанием или на­учным анализом ее структуры в форме опять-таки со­держательного описания. Но иногда оказывается необходимым подвергнуть ее строгому логическому анализу. Чтобы его осуществить, теорию необходимо формализовать.

' Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. Т. 2. С. 86 — 87. 2 Подробнее см.: Кураев В.И., Лазарев Ф.В. Точность, истина и рост знания. М.: Наука, 1988.

Формализация начинается с вскрытия дедуктив­ных взаимосвязей между высказываниями теории. В выявлении дедуктивных взаимосвязей наиболее эф­фективен аксиоматический метод. Под аксиомами в настоящее время понимают положения, которые при­нимаются в теории без доказательства. В аксиомах перечисляются все те свойства исходных понятий, которые существенны для вывода теорем данной тео­рии. Поэтому аксиомы часто называют неявными оп­ределениями исходных понятий теории. Далее, при формализации должно быть выявлено и учтено все, что так или иначе используется при выводе из исходных положений (аксиом) теории других ее утверждений. Поэтому необходимо в явной форме сформулировать — или при помощи соответствующих логических аксиом, или при помощи логических правил вывода — все те логические средства, которые используются в процес­се развертывания теории, и присоединить их к приня­той системе исходных ее утверждений.

В результате аксиоматизации теории и точного установления необходимых для ее развертывания ло­гических средств научная теория может быть представ­лена в таком виде, что любое ее доказуемое утвержде­ние представляет собой либо одно из исходных ее ут­верждений (аксиому), либо результат применения к ним четко фиксированного множества логических правил вывода. Если же наряду с аксиоматизацией и точным установлением логических средств понятия и выражения данной теории заменяются некоторыми символическими обозначениями, научная теория пре­вращается в формальную систему. Обычные содержа­тельно-интуитивные рассуждения заменены в ней выводом (из некоторых выражений, принятых за ис­ходные) по явно установленным и четко фиксирован­ным правилам. Для их осуществления нет необходи­мости принимать во внимание, значение или смысл выражений теории. Такая теория называется форма­лизованной: она может рассматриваться как система материальных объектов определенного рода (симво­лов), с которыми можно обращаться, как с конкретны­ми физическими объектами.

Различают два типа формализованных теорий: полностью формализованные, в полном объеме реали­зующие перечисленные требования (построенные в аксиоматически-дедуктивной форме с явным указани­ем используемых логических средств), и частично формализованные, когда язык и логические средства, используемые при развитии данной науки, явным об­разом не фиксируются. Именно частичная формализа­ция типична для всех тех отраслей знания, формализа­ция которых стала делом развития науки в первой половине XX века (лингвистика, некоторые физичес­кие теории, различные разделы биологии и т. д.). Да и в самой математике математические теории выступа­ют в основном как частично формализованные. Только в современной формальной логике, в методологичес­ких, метанаучных исследованиях полная формализация имеет существенно важное значение.

Несмотря на то что при частичной формализации ученые основываются на интуитивно понимаемой ло­гике, такие теории могут рассматриваться как разно­видность формализованных, поскольку, во-первых (если в этом появится необходимость), можно явно задать систему используемых логических средств и присоединить ее к аксиоматике частично формализо­ванной теории, во-вторых, в этом случае содержание специфичных для данной теории понятий (например, математических) должно быть выражено с помощью системы аксиом столь полным образом, чтобы не было необходимости при развертывании теории обращать­ся к каким бы то ни было свойствам объектов, о ко­торых идет речь в теории, помимо тех, что зафикси­рованы в исходных утверждениях. Примером может служить аксиоматизация геометрии Евклида Д. Гиль­бертом.

Таким образом, формализация представляет собой совокупность познавательных операций, обеспечива­ющих отвлечение от значения понятий теории с целью исследования ее логических особенностей. Она позволяет превратить содержательно построенную теорию в систему материальных объектов определен­ного рода (символов), а развертывание теории свести к манипулированию этими объектами в соответствии с некоторой совокупностью правил, принимающих во внимание только и исключительно вид и порядок сим­волов, и тем самым абстрагироваться оттого познава­тельного содержания, которое выражается научной теорией, подвергшейся формализации.

В этом смысле можно сказать, что формализация теории сводит развитие теории к форме и правилу. Такая формализация не только предполагает аксиома­тизацию теории, но и требует еще точного установле­ния логических средств, необходимых в процессе ее развертывания. Поэтому формализация теории стала возможной лишь после того, как теория вывода и акси­оматический метод получили необходимое развитие.

Обычно выделяют три качественно различных этапа или стадии развития представлений о существе аксиоматического метода. Первый — этап содержа­тельных аксиоматик, длившийся с появления «Начал» Евклида и до работ Н.И. Лобачевского по неевклидо­вым геометриям. Второй — этап становления абстрак­тных (или, подругой терминологии, формальных) ак­сиоматик, начавшийся с появления неевклидовых гео­метрий и кончившийся с работами Д. Гильберта по основаниям математики (1900— 1914 гг.). Третий — этап формализованных аксиоматик, начавшийся с по­явлением первых работ Гильберта по основаниям ма­тематики и продолжающийся до сих пор. С наи­большей полнотой как достоинства, так и недостатки первоначальной стадии развития аксиоматического метода выражены в знаменитых «Началах» Евклида (III в. до н. э.).

Изложение геометрии Евклид начинает с перечис­ления некоторых исходных положений, а все осталь­ные стремится так или иначе вывести из них. Далее, среди множества всех геометрических понятий, упот­ребляемых им, он выделяет такие, которые считает за исходные, а все остальные стремится определить че­рез них. Класс исходных положений (аксиом и посту­латов) и класс исходных геометрических понятий Ев­клид рассматривает в качестве интуитивно ясных, са­моочевидных — таков тот важнейший критерий, по которому происходит разбиение всего множества гео­метрических понятий и положений на исходные и производные. Все другие утверждения теории Евклид выводит логическим путем из аксиом и постулатов.

В качестве отличительных черт той системы акси­ом, на основе которой Евклид развертывает геометрию, можно назвать следующие: во-первых, под аксиомами понимаются интуитивно истинные высказывания, у которых предполагается некоторое вполне определен­ное содержание, характеризующее свойства окружа­ющего пространства; во-вторых, не была указана яв­ным образом логика (т. е. правил вывода), опираясь на которую Евклид строит геометрию. В ней интуиция и дедукция шли рядом: недостаток дедукции восполня­ется наглядным примером — чертежом или построе­нием циркулем и линейкой. Более того, необходимость использования циркуля и линейки просто постулиро­валась.

Конкретный, содержательный характер аксиома­тики Евклида обусловил и весьма существенные недо­статки, присущие первой стадии развития аксиомати­ческого метода. Раз предполагалось, что аксиомы гео­метрии описывают интуитивно очевидные свойства пространства и логика не была строго очерчена, то оставались широкие возможности при дедукции из аксиом других геометрических утверждений вводить дополнительные (помимо принятой системы аксиом) интуитивно очевидные допущения как геометрическо­го, так и логического характера. Тем самым, по суще­ству, оказывалось невозможным провести строго ло­гическое развертывание геометрии.

Тем не менее построение геометрии Евклидом служило образцом логической точности и строгости не только для математики, но и для всего научного знания на протяжении многих веков. Однако постепенно, на­чиная примерно с XVIII в., наблюдается постепенная эволюция стандартов строгости и точности построения теории, что необходимо порождало критическое отно­шение к собственно евклидовой традиции.

В формировании новых представлений о существе аксиоматического метода особенно большое значение имело создание неевклидовых геометрий. Открытие неевклидовых геометрий привело к существенному изменению взглядов не только на геометрию Евклида, но и на вопрос о природе и критериях математической строгости и точности вообще. Введя в систему аксиом новый постулат о параллельных прямых, противоре-

 

Глава 3. Методы тварвтичвсквгв позпапия

чивший интуитивному представлению о свойствах окружающего пространства, стало невозможно полу­чать выводы, опираясь на очевидные, наглядные допу­щения. Новый взгляд на место и роль интуитивно оче­видных соображений в построении и развертывании геометрии заставлял более строго отнестись к харак­теристике допустимых логических средств вывода с целью исключения интуитивных допущений как гео­метрического, так и логического характера.

Здесь важно подчеркнуть и то обстоятельство, что исследования неевклидовой геометрии поставили в центр внимания понятие структуры; от проверки и доказательства истинности отдельных (часто связанных между собой лишь благодаря обращению к интуиции) предложений перешли к рассмотрению внутренней связанности (совместимости) системы предложений в целом, к трактовке истинности (и точности) как свой­ства системы, независимо от того, располагаем ли мы средствами проверки каждого предложения системы или нет.

Математические теории, построенные в соответ­ствии с теми представлениями о математической и логической строгости, которые сформировались на протяжении первых двух третей XIX в., были значи­тельно ближе к идеалу строго аксиоматического пост­роения теории. Однако и в них этот идеал — исключи­тельно логического выведения всех положений теории из небольшого числа исходных утверждений — не был реализован полностью. Во-первых, при развертывании теории из принятой системы аксиом продолжали опи­раться на интуитивно понимаемую логику, без явного указания всех тех логических средств, с использова­нием которых связан вывод из аксиом доказуемых положений. Во-вторых, создание неевклидовых геомет­рий, резко расходящихся с геометрической интуици­ей, остро поставило вопрос об основаниях приемлемо­сти подобного рода теоретических построений. Эта задача решалась путем нахождения способа относи­тельного доказательства непротиворечивости неевкли­довых геометрий. Суть этого метода состоит в том, что для доказательства непротиворечивости неевклидовой геометрии подыскивается такая интерпретация ее ак­сиом, которая приводит к некоторой другой теории, в силу тех или иных оснований уже признанной непро­тиворечивой. До тех пор, пока система аксиом не на­ходила такой интерпретации, вопрос о ее непротиво­речивости, естественно, оставался открытым. К тому же на рубеже XIX —XX вв. выяснилось, что теория мно­жеств, из которой в конечном счете черпались интер­претации всех других математических систем, далеко не безупречна в логическом отношении. В ней были открыты различные противоречия (парадоксы), грозив­шие разрушить величественное здание математики.

Все это указывало на необходимость разработки некоторого другого способа доказательства непротиво­речивости аксиоматически построенных теорий. С его разработкой в трудах Г. Фреге и Д. Гильберта оконча­тельно сформировался современный взгляд на аксио­матический метод.

Обращаясь к проблеме непротиворечивости акси­оматически построенных теорий, Д. Гильберт пытался решить задачу следующим образом: показать относи­тельно некоторой заданной системы аксиом (той или иной рассматриваемой математической теории), что применение определенного, строго фиксированного множества правил вывода никогда не сможет привес­ти к появлению внутри данной теории противоречия. Доказательство непротиворечивости,той или иной си­стемы аксиом, таким образом, связывалось уже не с наличием некоторой другой непротиворечивой теории, могущей служить интерпретацией данной системы аксиом, а 1) с возможностью описать все способы вывода, используемые при логическом развертывании данной теории, и 2) с обоснованием логической безуп­речности самих используемых средств вывода. Для осуществления этой программы надо было формали­зовать сам процесс логического рассуждения.

Возможность формализации процесса рассужде­ния была подготовлена всем предшествующим разви­тием формальной логики. Особо важное значение в деле подготовки возможности формализации некото­рых сторон процесса логического рассуждения имело обнаружение того факта, что дедуктивные рассужде­ния можно описывать через их форму, отвлекаясь от конкретного содержания понятий, входящих в состав посылок.

Первоначальный этап развития теории формаль­ного вывода связан с именем Аристотеля. Он впервые ввел в логику переменные вместо конкретных терми­нов, и это позволило отделить логические формы рас­суждения от их конкретного содержания. С середины XIX в. был сделан решительный шаг к замене содер­жательного рассуждения логическим исчислением, а тем самым — к формальному представлению процес­са рассуждения. В работах Г. Фреге логика строится в виде аксиоматической теории, что позволяет достичь значительно большей строгости логических рассужде­ний. В исчислениях современной формальной логики метод формального рассмотрения процесса рассужде­ния получает свое дальнейшее развитие.

Таким образом, возможность формализации отдель­ных отраслей научного знания подготовлена длитель­ным историческим развитием науки. Потребовалось более чем две тысячи лет для того, чтобы оказалось возможным представить некоторые научные теории в виде формальных систем, в которых (если в этом воз­никла потребность) дедукция может совершаться без какой-либо ссылки на смысл выражений или значение понятий формализуемой теории. Сама же потребность в формализации возникает перед той или иной наукой на достаточно высоком уровне ее развития, когда зада­ча логической систематизации и организации налич­ного знания приобретает первостепенное значение, а возможность реализации этой потребности предпола­гает огромную предварительную работу мышления, совершаемую на предшествующих формализации эта­пах развития научной теории. Именно эта огромная содержательная работа мышления, предваряющая формализацию, делает возможной и плодотворной за­мену содержательного движения от одних утвержде­ний теории к другим операциям с символами.

Формальные системы, получающиеся в результа­те формализации теорий, характеризуются наличием

 

Раздел II. Структура, методы и развитие научнпго звании

алфавита, правил образования и правил преобразова­ния. В алфавите перечисляются исходные символы системы. Требования, налагаемые на эти исходные символы, таковы: они, во-первых, должны быть конст­руктивно жесткими, чтобы мы всегда умели эти сим­волы как отождествлять, так и различать; во-вторых, список исходных символов должен быть задан так, чтобы всегда можно было решить, является ли данный символ исходным.

Далее, как в содержательной теории ее производ­ные понятия определяются через исходные, так и в формальной системе ее производные объекты конст­руируются из исходных символов. Эти производные объекты в формальной системе носят название фор­мул и задаются при помощи правил образования. Как и к исходным символам, к правилам образования предъявляется определенное требование: они должны быть заданы так, чтобы всегда можно было решить, служит ли данная последовательность символов фор­мулой.

1 Конечная цепь формул такая, что каждая из этих формул есть либо аксиома, либо выражение, непосредственно выводимое из предшествующих формул по правилам вывода, это называется доказательством в формальной системе. Последняя формула до­казательства есть теорема. К понятию доказательства также предъявляется требование, чтобы мы могли относительно любой конечной последовательности формул решить, является ли она до­казательством. К понятию теоремы такого требования не предъяв­ляется, хотя и существуют формальные системы, в которых оно выполняется.

Правилами преобразования задаются аксиомы формальной системы и правила вывода. Аксиомы и правила вывода составляют теоретическую часть фор­мальной системы. Список аксиом, как и список ис­ходных символов, может быть как конечным, так и бес­конечным, но в том и другом случае задание аксиом должно быть таково, чтобы мы всегда могли решить, является ли данная формула аксиомой. Правила вывода задаются для того, чтобы, опираясь на аксиомы, полу­чать новые утверждения в формальной системе. Такие доказуемые утверждения носят название теорем¹.

Все, что было перечислено выше, относится к ис­ходному базису формальной системы. Для его задания необходим какой-то язык, в терминах которого можно было бы задать алфавит и сформулировать правила образования и преобразования формул формальной системы. Во всех тех случаях, когда один язык упот­ребляется для того, чтобы с его помощью говорить о другом, первый язык называется метаязыком, а вто­рой — языком-объектом. В качестве метаязыка обычно употребляется соответственным образом выбранная часть естественного, например русского, языка. Если в качестве метаязыка выступает какая-либо научная теория (обычно называемая интуитивной или содержа­тельной), то конкретная формальная система, получа­ющаяся в результате ее формализации, называется предметной теорией, а метаязык, с помощью которого и в котором изучаются свойства языка-объекта (а со­ответственно и выраженной с помощью этого языка теории), называется метатеорией. В метатеории исполь­зуются обычные содержательно-интуитивные рассуж­дения, они опираются на значение и смысли выража­ются в естественном языке.

В метатеоретическом исследовании выделяются два основных аспекта изучения свойств и возможнос­тей предметных теорий (формальных систем) — син­таксический и семантический. Та часть метатеории, которая изучает предметную теорию в отвлечении от того, что обозначают ее выражения, называется син­таксисом. При синтаксическом исследовании имеют дело с преобразованиями формул по строго установ­ленным правилам, без учета того, что они обозначают, каково их отношение к конкретному содержанию тео­рий, какой смысл имеют правила, по которым осуще­ствляется переход от одних формул к другим. Исполь­зуемые при этом методы называются формальными, поскольку они опираются исключительно на вид и порядок символов, из которых образовано то или иное выражение. Именно эти методы представляют наивыс­ший на сегодняшний день стандарт логико-математи­ческой точности.

Вместе с тем построение формальных систем, в которых вместо содержательных выводов имеют дело с преобразованиями формул по строго установленным правилам и отвлекаются от того, что обозначают сим­волы и их комбинации, — только одна сторона метода формализации. Формальные системы обычно строят­ся для представления научной теории, построенной содержательно-интуитивно, в виде таким образом упо­рядоченной системы утверждений об области объек­тов, изучаемой с ее помощью, чтобы класс истинных ее предложений отобразить в класс выводимых в фор­мальной системе формул. Насколько достижима эта цель возможно ответить лишь после того, как формаль­ная система получит интерпретацию. Грубо говоря, интерпретация заключается в приписывании выраже­ниям формальной системы некоторого значения, в результате чего они превращаются в нечто такое, что может быть либо истинным, либо ложным.

Операции и методы, с помощью которых задает­ся интерпретация формальной системы, называют­ся семантическими. Если при синтаксическом иссле­довании имеют дело с преобразованиями формул по строго установленным правилам, без учета того, что обозначают формулы, то в семантике, напротив, ха­рактеризуются отношения между элементами из пред­метной области той содержательной теории, для фор­мализации которой предназначается данная формаль­ная система с ее формулами (и их соотношениями). Поэтому семантические понятия, операции и методы в отличие от синтаксических, строго формальных ме­тодов и средств исследования называют содержатель­ными.

В результате последовательной формализации те­ории то, что раньше воспринималось как некое еди­ное нерасчлененное целое, теперь благодаря методу формализации обнаружило сложную и вместе с тем ясную архитектонику. Это четкое расчленение фор­мального и содержательного компонентов знания, это «раздвоение единого» явились одним из фунда­ментальных шагов в понимании природы научного знания.

щ Математическое моделирование

Математическая модель представляет собой абст­рактную систему, состоящую из набора математичес­ких объектов. В самом общем виде под математически­ми объектами современная философия математики подразумевает множества и отношения между множе­ствами и их элементами. Различия между отдельными объектами главным образом определяются тем, каки­ми дополнительными свойствами (т. е. какой структу­рой) обладают рассматриваемые множества и соответ­ствующие отношения¹.

В простейшем случае в качестве модели выступа­ет отдельный математический объект, т. е. такая фор­мальная структура, с помощью которой можно от эм­пирически полученных значений одних параметров исследуемого материального объекта переходить к значению других без обращения к эксперименту. На­пример, измерив окружность шарообразного предме­та, по формуле объема шара вычисляют объем данно­го предмета.

Очевидно, ценность математической модели для конкретных наук и технических приложений состоит в том, что благодаря восполнению ее конкретно-физи­ческим или каким-либо другим предметным содержа­нием она может быть применена к реальности в каче­стве средства получения информации. С другой сторо­ны, только благодаря тому, что нам удается подбирать такие объекты (процессы, явления), которые обладают способностью служить восполнением модели, мы мо­жем посредством данной модели получить о них по­лезную информацию.

1 См.: Месарович МД. Общая теория систем и ее математичес­кие основы // Исследования но общей теории систем. М., 1969. С. 166. 2 Холл А.Д., Фейджин Р.Е. Определение понятия системы // Там же. С. 257.

Как отмечают Холл и Фейджин¹, для того чтобы объект можно было достаточно успешно изучать с по­мощью математических методов, он должен обладать рядом специальных свойств. Во-первых, должны быть хорошо известны имеющиеся в нем отношения, во-вторых, должны быть количественно определены су­щественные для объекта свойства (причем их число не должно быть слишком большим), и в-третьих, в зави­симости от цели исследования должны быть известны при заданном множестве отношений формы поведения объекта (которые определяются законами, например, физическими, биологическими, социальными).

По существу, любая математическая структура (или абстрактная система) приобретает статус модели только тогда, когда удается констатировать факт опре­деленной аналогии структурного, субстратного или функционального характера между нею и исследуемым объектом (или системой). Другими словами, должна существовать известная согласованность, получаемая в результате подбора и «взаимной подгонки» модели и соответствующего «фрагмента реальности». Указанная согласованность существует лишь в рамках определен­ного интервала абстракции. В большинстве случаев аналогия между абстрактной и реальной системой связана с отношением изоморфизма между ними, оп­ределенным в рамках фиксированного интервала аб­стракции.

Для того, чтобы исследовать реальную систему, мы замещаем ее (с точностью до изоморфизма) абстракт­ной системой с теми же отношениями; таким образом задача становится чисто математической. Например, чертеж может служить моделью для отображения гео­метрических свойств моста, а совокупность формул, положенных в основу расчета размеров моста, его прочности, возникающих в нем напряжений и т. д., может служить моделью для отображения физических свойств моста.

Что же представляют собой в гносеологическом смысле математические модели, т. е. математические структуры (по выражению Н. Бурбаки), по отношению к реальности независимо от их конкретной интерпре­тации?

Версия номинализма, согласно которой математи­ка есть просто язык, сам по себе не имеющий никако-

 

Глава 3. Методы творетвсшо незнания

го онтологического содержания, кажется, дает слиш­ком легкое решение вопроса. Если математические уравнения, которые мы накладываем на определенную экспериментально фиксируемую область с целью упо­рядочения фактуальной информации и перевода ее на точный количественный язык, — если эти уравнения есть лишь чисто ментальная конструкция ума, то чем объяснить их поразительную «предопределенность», приспособленность к фактическим ситуациям? Если об абстрактных объектах ничего не известно, кроме соот­ношений, которые существуют между ними в рамках формальной системы и, следовательно, их природа не дает указаний на какую бы то ни было связь с внеязы-ковой реальностью, если их единственная специфика­ция состоит в том, что они согласуются со структурой системы, определяемой исходными аксиомами, то все же остается вопрос: «Что побуждает нас принять за основу определенную избранную нами систему акси­ом? Непротиворечивость для этого необходима, но не достаточна»¹.

То, что математика есть некий особый язык, ис­пользуемый человеком в процессе познания, это оче­видно. Поэтому уже один только перевод какой-либо качественной задачи на четкий, однозначный и бога­тый по своим возможностям язык математики позволя­ет увидеть задачу в новом свете, прояснить ее содер­жание.

Однако математика дает и нечто большее. Харак­терным для математического способа познания явля­ется использование «дедуктивного звена», т. е. мани­пулирование с объектами по определенным правилам и получение таким путем новых результатов. И нако­нец, любая нетривиальная система математических объектов заключает в себе явно или неявно некоторую исходную семантику, некоторый способ «видения мира». Именно этим в первую очередь определяется ценность математического моделирования реальности.

1 Клини С.К. Введение в метаматематику. М, 1957. С. 58.

Два типа математических моделей: модели опи­сания и модели объяснения. Обращение к истории науки позволяет выделить два типа теоретических схем, основанных на двух видах математических моделей, применяемых в конкретных науках и технических при­ложениях, — моделях описания и моделях объяснения. В истории науки примером модели первого вида мо­жет служить схема эксцентрических кругов и эпицик­лов Птолемея. Математический формализм ньютонов­ской теории тяготения является соответствующим при­мером модели второго вида.

Модель описания не предполагает каких бы то ни было содержательных утверждений о сущности изуча­емого круга явлений. Известно, что птолемеевская модель обеспечивала в течение почти двух тысяч лет возможность поразительно точного вычисления буду­щих наблюдений астрономических объектов. Ошибоч­ность птолемеевской системы заключалась вовсе не в самой математической модели, а в том, что с использу­емой моделью связывались физические гипотезы, и к тому же такие, которые лишены научного содержания (в частности, тезис о «совершенном» характере дви­жения небесных тел).

Для моделей описания характерно то, что здесь соответствие между формальной и физической струк­турой не обусловлено какой-либо закономерностью и носит характер единичного факта. Отсюда глубина восполнения модели описания для каждого объекта или системы различна и не может быть предсказана тео­ретически. Задача определения глубины восполнения решается поэтому всегда эмпирически.

1 С излагаемой точкой зрения согласуется, как кажется, пози­ция Чапаниса. См.: Chapanis A. Man, Machines and Models. Amer. Psyhologist, 16, 113 (1961).

Применимо ли понятие истины и лжи для моделей описания? В строгом смысле, по-видимому, нет. К ним применим скорее критерий полезности, чем истинно­сти¹. Модели описания бывают «хорошими» и «плохи­ми». «Плохая» модель — это либо слишком элементар­ная модель (в этом случае она тривиальна), либо слиш­ком сложная (и тогда она малоэффективна ввиду своей громоздкости). «Хорошая» модель — это модель, сочета­ющая в себе достаточную простоту и достаточную эффективность.

Модели объяснения представляют собой каче­ственно иной вид познавательных моделей. Речь идет о тех случаях, когда структура объекта (или система) находит себе соответствие в математическом образе в силу внутренней необходимости. Здесь модель есть уже нечто большее, чем простая эмпирическая под­гонка, ибо она обладает способностью объяснения. Если математический формализм адекватно выража­ет физическое содержание теории и выступает моде­лью объяснения, то он становится не только орудием вычисления и решения задач в уже известной облас­ти опыта, но и средством генерирования новых физи­ческих представлений, средством обобщения и пред­сказания. Например, из уравнений Ньютона можно вывести закон сохранения импульса, из уравнений Максвелла — идею о физическом родстве электромаг­нитных и оптических явлений, из уравнений Дира­ка — существование позитрона и т. д. Этот эпистемо­логический феномен Ю.Б. Румер и М.С. Рыбкин¹ назы­вают «принципом гносеологического продолжения».

Рассмотрим характерные гносеологические свой­ства моделей объяснения.

' См. Роль математических методов в физике // Вопросы фи­лософии, 1967, № 5. 2 О классификации научных обобщений по семантико-гносео-логическому признаку см. Лазарев Ф.В., Новоселов М.М. Обобще­ние. БСЭ. Т. 8. М, 1974.

1. Способность к кумулятивному обобщению. Хотя любая модель в своем становлении в качестве объяс­няющей теории имеет вначале весьма ограничен­ную эмпирическую базу, ее гносеологическая цен­ность обнаруживается в том, что она способна к экстенсивному расширению, к экстраполяции на новые области фактов. Механизм обобщения при этом не предполагает изменения исходной семан­тики теории или порождения новой семантики².

2. Способность к предсказанию. В отличие от моде­лей описания (которые способны лишь к количе­ственному предсказанию), объясняющие модели способны к предсказанию принципиально новых качественных эффектов, сторон, элементов. Благо­даря тому, что модель представляет собой целост­ную концептуальную систему, она заключает в себе всю полноту своих элементов, сторон, отно­шений. Поскольку, с другой стороны, наш опыт всегда неполон, незакончен, то модель оказывает­ся «богаче», чем имеющийся в нашем распоряже­нии эмпирический материал. Иначе говоря, кон­цептуальная система в своей внутренней структуре может содержать такие элементы, стороны, связи, которые еще не обнаружил опыт. Модель, таким образом, позволяет предвосхитить новые факты. Известно, например, что в конце прошлого века Г. С. Федоров на основе исследования полной сим­метрии кристаллов предсказал существование новых кристаллических форм. Более того, кристал­лическая модель оказалась орудием установления множества всех возможных в природе кристаллов. Поскольку было установлено, что множество всех мыслимых кристаллов должно подчиняться опре­деленным математическим соотношением, то кри­сталлография оказалась способной к точному про­гнозированию того, какого рода кристаллы могут быть созданы в том или ином случае. Эшби под­черкивает: «Когда мы определяем кристалл как нечто, обладающее определенными свойствами симметрии, то, по сути дела, утверждаем, что кри­сталл должен иметь некоторые другие свойства симметрии, что последнее необходимо вытекает из первых, иначе говоря, что они суть те же свойства, но рассматриваемые с другой точки зрения. Таким образом, математическая кристаллография образует своего рода основу или структуру, более емкую и богатую, чем эмпирический материал...». 3. Способность к адаптации. Это свойство модели проявляется в том, Пуанкаре назвал «гибкостью» теории. Истинная теория должна заключать в себе возможность видоизменяться и совершенствовать­ся под влиянием новых экспериментальных фак­тов. Если форма модели настолько жестка, что не поддается никаким модификациям, то это есть при­знак ее малой жизнеспособности. Модели описа­ния, как правило, являются жесткими. Напротив, модель, претендующая на объяснение, путем от­дельных видоизменений может сохранять свою силу, несмотря на возражения и контрпримеры. «Возражения, — констатирует Пуанкаре, — скорее идут на пользу теории, чем во вред ей, потому что позволяют раскрыть всю внутреннюю истину, за­ложенную в теории». 4. Способность к трансформационному обобщению. Модель объяснения, как правило может быть под­вергнута обобщению с изменением исходной се­мантики обобщаемой теории. Формализм более общей теории может иметь законченное выраже­ние независимо от менее общей, но он должен содержать формализм старой теории в качестве предельного случая. Так, в волновой оптике элек­тромагнитные волны описываются векторами электрического и магнитного полей, удовлетворя­ющими определенной системе линейных диф­ференциальных уравнений /уравнений Максвел­ла/. Предельный переход от волновой оптики к геометрической соответствует тем случаям, когда мы имеем малую длину волн, что математически выражается большой величиной изменения фазы на малых расстояниях.

Анализ показывает, что глубина восполнения мо­дели описания может быть установлена только эмпи­рически для каждого отдельного случая. Что касается модели объяснения, то при ее трансформационном обобщении глубина восполнения исходной модели может быть строго установлена теоретически. Этот факт имеет фундаментальное гносеологическое значение.

1 Гейзенберг В. Роль феноменологических теорий в системе теоретической физики. УФН, т. 91, вып. 4, 1967.

В одной из основных статей В. Гейзенберг¹ обра­щает внимание на то, что в истории естествознания встречаются два типа теорий. К первому типу относит-

 

Рзздвд II. Структура, методы и развитие парного знания

ся так называемые «феноменологические» теории. Для них характерна такая формулировка закономерностей в области наблюдаемых физических явлений, в кото­рой не делается попытка свести описываемые связи к лежащим в их основе общим законам природы, через которые они могли бы быть понятыми. (Например, в химии — правила валентности, в оптике — формулы дисперсионной теории Друде). Ко второму типу отно­сятся теории, которые обеспечивают «истинное позна­ние явлений» (например, ньютонова физика, кванто­вая механика и др.).

Гносеологическая особенность феноменологичес­ких теорий состоит в том, «что хотя они делают воз­можным описание наблюдаемых явлений, и, в частно­сти, нередко позволяют очень точно предвычислить новые эксперименты или последующие наблюдения, все же они не дают истинного познания явлений»¹. Существуют два рода феноменологических теорий: 1) теории первого рода используют главным образом формальные связи, например, теория Птолемея исполь­зовала чисто формальные возможности представлять периодические явления через ряды Фурье; 2) теории второго рода дают качественные формулировки того часто еще неизвестного, что обозначают через созна­тельно неопределенное выражение — «физическая сущность», например, феноменологическая термодина­мика XIX века, опиравшаяся на понятие «энтропии».

Феноменологические теории это и есть модели описания. Модели же объяснения — это то, что Гей­зенберг называет теориями, дающими истинное позна­ние явлений. В отличие от позитивизма и прагматизма Гейзенберг подчеркивает принципиальное гносеологи­ческое различие этих двух типов теорий.

1 Гейзенберг В. Роль феноменологических теорий в системе теоретической физики. УФН, т. 91, вып. 4, 1967. С. 732.

В расширении возможностей применения фор­мальных методов исследования существенно важную роль играют компьютеры, позволяющие автоматизиро­вать дедуктивные построения, увеличить производи­тельность интеллектуального труда.

Эвристические возможности, открываемые рекон­струкцией языка научной теории в полностью или частично формализованный язык, обусловлены тем обстоятельством, что формализованные теории — это качественно своеобразный тип концептуальных пост­роений; они представляют собой исчисления, которые благодаря самой структуре и характеру исчислений открывают возможности для получения новых, порой совсем неожиданных следствий путем «чистых вычис­лений». К тому же формальное представление теории не ограничивается формулировкой исчисления, а пред­полагает изучение свойств этого исчисления и в итоге получение нетривиальных результатов¹-.

' См.: Ершов ЮЛ. Некоторые вопросы применения формали­зованных языков для исследования философских проблем // Ме­тодологические проблемы математики. Новосибирск, 1979. С 83-88.

Формализованное знание есть результат сложней­шего творческого процесса. Отталкиваясь от опреде­ленного уровня развития содержательно построенной научной теории, формализация преобразует ее, выяв­ляет некоторые такие ее особенности, которые не были зафиксированы на содержательно-интуитивном уров­не. Именно потому, что формализованная теория не является простым «переводом» содержательно пост­роенной научной теории на искусственный форма­лизованный язык, а предполагает, как правило, до­вольно длительную и сложную работу мышления, «об­ратное движение» от формализованной теории к содержательной нередко дает «прибавку», прирост знания по сравнению с исходной теорией, подверг­шейся формализации. Такое движение заставляет искать содержательные аналоги тем или иным ком­понентам формализованной теории, первоначально вводимым по чисто формальным соображениям (про­стоты, симметричности и т. д.), и привлекает тем са­мым внимание исследователей к таким особенностям теории (и предмета, с ее помощью исследуемого), которые в содержательно построенной теории не были представлены в явном виде. Известно немало

 

Раздел И. Стрртра, методы и развитие парного знания

примеров возникновения целых научных теорий, ис­ходным импульсом к формированию которых дали чисто формальные соображения и преобразования; наиболее известные примеры такого рода — неевк­лидова геометрия и теория групп.

Ю.Л. Ершов приводит следующие примеры, под­тверждающие, что с помощью формализации теории могут быть получены нетривиальные следствия, о ко­торых даже не подозревали, пока ограничивались со­держательно-интуитивной формулировкой теории в естественном языке. Так, формулировка аксиомы вы­бора первоначально не вызывала каких-либо сомне­ний. И только ее использование (в совокупности с другими аксиомами) в формальной системе, претен­дующей на аксиоматизацию и формализацию теории множеств, выявило, что она ведет к ряду парадоксаль­ных следствий, что и поставило под сомнение возмож­ность ее использования; аналогичные примеры изве­стны и за пределами математики. Даже первые по­пытки аксиоматизации теории поля, выделения тех или иных утверждений о качестве ее аксиом приво­дили к получению очень большого числа следствий, пригодных для объяснения экспериментальных дан­ных. Из области собственно философских исследова­ний можно назвать интерполяционную теорему Крей-га — она получена чисто формально, но нашла далеко идущие применения в области исследований основа­ний научного знания¹.

' См.: Там же. С. 86-87.

Таким образом, реконструкция научной теории с помощью формализованных языков часто обладает значительными теоретико-познавательными достоин­ствами. Уже сейчас формальные методы исследова­ния — необходимый компонент нашего мыслительно­го аппарата, способствующий движению науки к но­вым результатам. Имеются все основания ожидать в ближайшем будущем новых значительных достижений, связанных с применением метода формализации. Вме­сте с тем, подчеркивая перспективы, открывающиеся

Глава 3. Методы творвтичешгв незнания

перед формальными методами, нужно учитывать, что все наиболее значительные достижения, сколько-ни­будь существенно связанные с формализацией, отно­сятся к дедуктивным наукам: вне сферы математики и логики познавательные достоинства формализации не столь очевидны. Более того, существует точка зрения, согласно которой формальные методы исследования вообще не имеют познавательной ценности вне сфе­ры математики и логики. Сужение сферы примени­мости формальных методов языками логики и мате­матики, на наш взгляд, неправомерно; оно вступает в противоречие и с сегодняшней практикой научного познания. Даже тот незначительный опыт формали­зации языков эмпирических теорий (физических, био­логических, лингвистических и т. д.), который имеет­ся на сегодняшний день, позволяет надеяться, что использование формальных методов, лежащих в ос­нове формализации научного знания, будет небеспо­лезным и в данном случае, хотя достигнутые в этом направлении результаты пока не могут быть сопос­тавлены по своему значению и ценности с соответ­ствующими результатами, полученными в области математики и логики.

Под влиянием успешного использования методов формализации в математике, логике, лингвистике и некоторых других науках несостоятельность противо­поставления формальных и неформальных компонен­тов в процессах движения науки к новым результатам становится все более очевидной. Современное науч­ное знание, особенно в своих наиболее абстрактных и высокотеоретических «этажах», развивается благода­ря взаимодействию формальных и неформальных ме­тодов и средств. Несмотря на то что те механизмы и процедуры, которые ведут к открытию нового в науке, не могут быть формально точно и исчерпывающе опи­саны, тем не менее в процессах формирования нового знания в науке формальные компоненты выполняют определенные функции, поскольку процесс получения нового знания связан не только с актом самого откры­тия, выдвижением новой гипотезы, предположения, но

 

и с обоснованием выдвигаемых предположений и ги­потез. Определенные стороны процедур последнего рода могут быть описаны с помощью аппарата совре­менной формальной логики и математики, а затем и формализованы.

Конечно, возможности формальных методов в этом отношении достаточно скромны. Опыт развития современной формальной логики и исследований по основаниям математики свидетельствует об их суще­ственной ограниченности. В этих исследованиях по­казана невозможность построения такой формальной системы, которая охватывала бы, например, всю ариф­метику и в то же время была бы непротиворечивой. К. Гедель доказал, что возможности замены содержа­тельного математического рассуждения формальным выводом ограничены и то, что понимается под про­цессом математического доказательства, не совпада­ет с применением строго фиксированных и легко ве­рифицируемых правил вывода. Ограниченность де­дуктивных и выразительных возможностей можно в известной степени преодолеть путем создания более богатых и сложных систем. В этом смысле можно утверждать, что формализация позволяет шаг за ша­гом приближаться ко все более полному выражению содержания через его форму. Тем не менее во всех тех случаях, когда мы имеем дело с достаточно разви­тыми научными теориями, этот процесс не может быть завершен.

Таким образом, развитие современного научного знания есть процесс взаимодействия содержатель­ных и формальных средств и методов исследования при ведущей роли первых. Анализ формирования и динамики теоретического познания, его сложной, многоступенчатой структуры убедительно подтверж­дает методологическую ценность такой концепции, существенным элементом которой является анализ взаимодействия содержания и формы и вытекающая отсюда взаимосвязь точного и неточного, формаль­ного и интуитивного в формировании и развитии науки.

 

Глава 3. Методы твррвтичвсквгв познания

| Рефлексия как основной метод метатеоретического познания в науке

Научно-исследовательская деятельность, рассмат­риваемая в широком культурно-историческом контек­сте, включает в себя два уровня — предметный, когда активность ученого направлена на познание конкрет­ной совокупности явлений, и рефлексивный, когда познание обращается на самое себя, В первом случае результаты деятельности выражаются в виде массива экспериментальных данных, графиков, формул, цепоч­ки суждений, теорий и т. п., во втором — подвергаются анализу сами эти результаты. Здесь конечная цель — выявить, насколько достоверны, надежны полученные результаты, насколько они обоснованы, точны, истин­ны. Сосуществование и взаимодействие указанных уровней — важнейшая предпосылка, конституирую­щая научную рациональность. Диалектика рефлекти-руемого и нерефлектируемого знания с необходимос­тью обнаруживается и в самом акте рефлексии, ибо «каждая процедура рефлективного анализа предпола­гает некую нерефлектируемую в данном контексте рамку «неявного» обосновывающего знания»¹.

В зависимости от того, на каком этапе находится развитие той или иной отрасли знания и какие иссле­довательские задачи выдвигаются на первый план, в ней доминирует и соответствующий тип рефлексии. Первый тип — это рефлексия над результатами по­знания, второй тип — анализ познавательных средств и процедур, третий тип — выявление предельных куль­турно-исторических оснований, философских устано­вок, норм и идеалов исследования.

Хотя интерес к рефлексии в истории познания возник сравнительно давно, ее методологическая зна­чимость в полной мере стала осознаваться лишь в XX веке. К этому были свои причины. Прежде всего речь идет о тех изменениях, которые произошли в совре-

 

' Лекторский В.А. Диалектика рефлективного и нерефлектив­ного в познании. // Проблемы рефлексии в научном познании. Куйбышев, 1983. С. 5-6.

менной математике, физике, биологии и ряде других наук. Так, начиная с критики Брауном классической математики и логики, стремительно растет интерес к основаниям математики. Решающую роль в стимули­ровании внутриматематической рефлексии сыграл факт обнаружения парадоксов в теории множеств. Как ответ на эти события возникает несколько программ обоснования математического знания — интуиционизм, формализм и др. Нельзя не отметить в связи с этим фундаментальные результаты, полученные в тридца­тые годы К. Геделем, А. Тарским и др., связанные с диалектикой формального и содержательного, рефлек­тивного и нерефлективного в дедуктивных системах.

Следствием интенсивных исследований по логике и математике явилось более глубокое понимание при­роды точного знания вообще, его логической структу­ры. В частности, было установлено четкое различие объектного и метаобъектного уровней теории, фор­мальной системы и интерпретации и т. п. Процесс уточнения логической структуры теории, введение более жестких канонов строгости, тонкий анализ диа­лектики формального и содержательного в структуре научного знания — все это привело к постановке и обсуждению целого комплекса методологических про­блем, связанных с понятием точности и истины, мате­матической и логической строгости. Так, с точки зре­ния понимания природы рефлексии существенно важ­но, например, то, что вопрос о формальной истинности, непротиворечивости и полноте достаточно богатой те­ории не может быть решен без обращения к метатео-ретическому уровню.

Методологическая существенность рефлексии не в меньшей мере проявилась и в развитии физического знания. Переход от классического естествознания к со­временному привел к изменению самого представле­ния о том, что значит познать природу, в результате подверглись глубокой трансформации сами наши тре­бования к пониманию и объяснению познаваемой ес­тественными науками реальности. С начала XX века существенно меняются гносеологические идеалы нью­тоновской физики, формируются новые методологичес-

 

Глава 3. Методы твррвтвчвЕквгв познания

кие принципы, выражающие адекватные сегодняшне­му уровню познания нормы обоснованности и органи­зации теоретического знания.

Рефлексия как предмет гносеологического анали­за. В традиционных гносеологических концепциях че­ловек как субъект познания рассматривался, как пра­вило, односторонне, он мыслится лишь как носитель нескольких своих способностей, например, дискурсив­ного мышления. Такой подход — и исторически, и ло­гически — в определенных границах был вполне пра­вомерен. Но рано или поздно возникает необходимость исследования познающего субъекта в более широком контексте, обратиться к рассмотрению других, не ме­нее существенных измерений человека. В эпистемоло­гии XX века понятие субъекта познания подвергается глубокому переосмыслению. Речь идет в первую оче­редь о таких измерениях субъекта, как кон текст куль -туры (предполагающий учет всего многообразия его сущностных сил, духовно познавательных способнос­тей и культурно-исторических характеристик), топо­логический контекст (предполагающий учет конкрет­ных условий познания, различных типов познаватель­ных позиций субъекта, а также конкретной природы и специфики объекта познания). Наконец, возникает не­обходимость исследовать человека с точки зрения его способности к проявлению самых разнообразных форм рефлективной деятельности.

Включение в предметное поле анализа новых кон­текстов понимания субъекта познания влечет за собой принятие ряда важных допущений. Во-первых, обраща­ясь к понятию субъекта, мы говорим не просто о разуме или о чувствах, но о духе, подразумевая под последним все многообразие человеческих познавательных спо­собностей, конкретные способы духовного и духовно-практического освоения мира человеком. Познающий субъект — это целостный, конкретно-исторический че­ловек. Именно такое понимание познания, которое пред­полагает все богатство человеческой субъективности (дедукцию и эксперимент, интуицию и обоснование, критику и проектирование, объяснение и понимание и ^т- Д.) становится сегодня особенно насущным.

Во-вторых, новый подход вводит в теоретико-позна­вательный контекст такие формы рефлективного позна­ния, как ирония, сомнение, критика и др. Современный опыт развития методологического сознания убеждает нас в том, что одна из главных задач теории рефлексии сегодня — исследовать исторически встречавшиеся и функционирующие в реальной практике познания формы рефлективного мышления, их значимость, цен­ность, роль в познании, их гносеологический статус. Здесь можно вспомнить метод иронии Сократа, прин­цип сомнения Декарта, диалогизм Галилея, метод про-блематизации и критики Канта и т. п. Какие вообще существуют разработанные в истории культуры спо­собы использования форм рефлексии как инструмен­тов духовного освоения природной и социальной ре­альности? Как они функционируют в реальной исто­рии познания — в науке, философии, искусстве?

Исследование проблемы рефлексии позволяет рас­ширить рамки самой категории субъекта, ввести но­вое предметное поле анализа, существенно обогатить арсенал и проблематику гносеологических изысканий. Так, известно, что традиционная гносеология, иссле­дуя процессы мышления, способы движения научной мысли, оставляла за скобками анализа методологичес­кие установки, культурно-исторические основания тех или иных познавательных действий, операций, проце­дур и методов. Сегодня, однако, стало ясно, что глубоко понять законы движения человеческой мысли, ее ме­ханизмы и формы нельзя, если мы отвлекаемся от лежащих в ее основаниях предпосылок.

Существенное изменение в понимании природы субъекта связано также с сознанием того, что при исследовании процессов познания теоретик в опреде­ленных случаях не может абстрагироваться от самой сути субъективного. Разумеется, в качестве предмета анализа субъект может рассматриваться и в его объек­тивных характеристиках (строение органов чувств, информационные основы отражения, правила дедук­ции и т. п.). Однако в рамках философской теории рефлексии субъект в качестве предмета анализа дол­жен быть взят именно как субъект, а не объект. Перед нами особая познавательная ситуация со своим набо­ром концептуальных средств и способов исследования. Если в первом случае решающее значение имеет такая операция, как объяснение, то во втором на первый план выходит иной познавательный механизм — понимание. «В каких случаях исследователь не может отречься от своей субъективности? В тех, когда его познание на­правлено не на объект, а на субъект или на любое проявление субъективности — в событии, в поступке, в художественном произведении, в культуре»¹.

В познании человека как единой реальности обна­руживается, таким образом, некий универсальный по своему историко-культурному значению гносеологичес­кий парадокс. Последний можно сформулировать сле­дующим образом: познать нечто — значит отнестись к нему как к объекту; но если предметом познания ста­новится субъект, то превратить его в объект — значит лишить его всех качеств субъективности, в частности, его способности быть субъектом другого субъекта (рав­но как и самого себя) должно сохранять субъективные качества последнего — его самосознательность, его свободу, его уникальность и в то же время уметь их адекватно постичь и рационально выразить².

Рефлексия и подводит к этому парадоксу, и одно­временно указывает некоторые пути к его разрешению. Начать хотя бы с того, что само понимание как особый механизм, бесспорно, включает в себя рефлективную составляющую, способность человека воспринимать себя в соотнесенности с другой субъективностью, а также умение взглянуть на себя «со стороны», крити­чески оценить свои мотивы, действия и т. п. М.М. Бах­тин отмечал; что «безоценочное понимание невозмож­но. Нельзя разделить понимание и оценку; они одно­временны и составляют единый целостный акт»³.

1 Каган М.С. Дополнительность и интервальность. // Диалек­тика и современный стиль мышления. Севастополь: ФО СССР, 1983. С. 41. 2 См.: там же. С. 42. 3 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 346.

Структура рефлективного знания. Любой пласт методологического знания по отношению к предмет­кому уровню научного знания носит рефлективный характер, ибо в методологическом исследовании речь идет не о предметной эмпирии, а о различного рода ментальных реальностях, о «языке науки», о знании предпосылочного типа. В этом смысле к метанаучной рефлексии можно отнести всякую деятельность (неза­висимо от того, кто ею занимается — специалист час­тной области или философ), связанную с анализом знания (систематизация имеющихся результатов, кри­тическая переоценка существующих понятий и теорий, анализ структуры и оснований теорий, парадигм и т. п.).

Однако в рамках самого методологического знания понятие рефлексии применимо лишь по отношению к определенного рода познавательным ситуациям. Ког­да специалист конкретной области науки задумывает­ся над точностью, адекватностью концептуальных средств, с помощью которых он фиксирует результаты своих исследований, когда он встает в критическую позицию по отношению к полученным им данным, когда он переключает свое внимание с предметной области на структуру своей теории — во всех этих случаях разумно говорить о методологической саморефлексии ученого. Но если данная проблематика становится предметом анализа методолога, его исследовательская работа уже не может быть названа рефлективной в строгом смысле слова, ибо в этом случае конкретно-научное знание образует предметный, а не рефлектив­ный уровень деятельности. Это видно уже из того, что переход рефлективного уровня в предметный влечет за собой соответствующее изменение целей и средств исследования. Не дело методолога-философа перепро­верять данные наблюдений или сомневаться в логич­ной корректности некоторого научного текста. Обще­методологический анализ связан с решением вопросов, касающихся предельно общих оснований научного знания: имеет ли семантика теоретических терминов контекстуальную природу или она определяется сис­темой объективных референций? Какая онтология лежит в основе суждений об индивидах и суждений о свойствах? Кроется ли за теоретическими структура­ми «умопостигаемая реальность» или они представля­ют собой лишь «конструкции ума», служащие для со­кращений при описании чувственных данных? и т. п.

Существует ли однако собственно рефлективный уровень в структуре философского (в частности, ме­тодологического) знания? Безусловно, существует. Философ может заняться критическим анализом сво­их собственных познавательных целей и средств. Та­кая саморефлексия является существенным элементом всякой новой формы философствования, возникавшей в ту или иную эпоху. Очевидно, что исторически суще­ствовавшие формы философской саморефлексии мо­гут, в свою очередь, сами стать объектом философско­го рассмотрения. Возникшее таким путем предметное поле исследования включает в себя вполне конкретный класс вопросов (существовавшие в истории человечес­кой мысли типы философской рефлексии, основания и скрытые механизмы рефлективной деятельности, фор­мы рациональности, регулирующие рефлективные акты и т. п.). Все вопросы такого рода могут составить осо­бый раздел гносеологии, связанный с изучением реф­лексии в обыденном, научном, философском и художе­ственном познании.

В научном познании можно выделить несколько тес­но связанных между собой стадий. Первая стадия — обнаружение противоречий, неувязок, сомнительных элементов в старом знании и осознание на этой основе проблемной ситуации, вторая стадия — поиск и выдви­жение принципиально новых идей, третья стадия — обоснование, проверка новых результатов. Вторая и тре­тья стадии соответствуют тому, что Райхенбах в свое время назвал «контекстом открытия» и «контекстом под­тверждения». Что касается первой стадии, то ее можно было бы соотнести с «контекстом рефлексии». Подобно тому как переход от «контекста подтверждения» к «кон­тексту открытия» представлял собой поворот в методо­логическом сознании к существенно иной проблемати­ке и новым концептуальным средствам, также и пере­ключение внимания методолога с проблем структуры и роста знания к исследованию рефлективных процедур позволяет говорить о серьезном проблемном сдвиге в современной теории познания и методологии науки.

В истории науки можно заметить одну характер­ную особенность динамики научного познания: пери­од фундаментальных творческих открытий сменяется периодом критико-рефлексивной активности. Так, в истории физики XVII век отмечен выдвижением прин­ципиально новых физических идей, что особенно за­метно в творчестве Галилея и Ньютона. Прогресс в об­ласти классической механики в XVIII веке был в ос­новном связан с углубленной аналитической работой, с уточнением и рядом существенных переформулиро­вок механики от Ньютона к Эйлеру и далее к Лагран-жу и Гамильтону. Аналогичная картина, согласно Ф. Клейну, наблюдается и в развитии математики. «В периоды неудержимого роста творческой продук­тивности требование строгости часто отступало на задний план... В следующие же затем периоды крити­ки — периоды просеивания и очистки достигнутых приобретений — стремление к строгости начинало опять играть доминирующую роль»¹.

1 Клейн Ф. Лекции о развитии математики в XIX столетии. М., 1937. С. 83.

Развитие науки иногда сравнивают со строитель­ством замка, верхние этажи которого воздвигаются раньше, чем закладывается фундамент. Этим сравне­нием хотят, очевидно, подчеркнуть следующий факт: чем более зрелой ступени достигает в своем развитии та или иная область знания, тем углубленнее становит­ся ее интерес к своим собственным основам, к тем первичным абстракциям и исходным допущениям, на которых покоится все здание теории. И то, что в тече­ние долгого времени принималось как нечто простое и очевидное, оказывалось в результате методологической рефлексии сложным и проблематичным. Но, может быть, самое любопытное в том, что анализ исходных фундаментальных понятий и принципов, сопровожда­емый попыткой придать им строгий, объективный смысл, приводил в истории науки, как правило, не только к уточнению и углублению прежних теорий, а к их радикальной трансформации, качественному скач­ку в познании. Впрочем, в этом нет ничего загадочного: необходимость рефлексии над основаниями знания возникает тогда, когда обнаруживаются симптомы неблагополучия в теории — контрпримеры, парадоксы, неразрешимые задачи и т, п. В самом деле, если уче­ный в рамках математической дисциплины доказал определенную теорему, то каждому математику инту­итивно ясно, что соответствующее предложение дей­ствительно есть теорема. Но если некоторое, сформу­лированное на языке данной теории предложение дол­гие годы не удается доказать, то может возникнуть вопрос о его праве вообще называться «теоремой». Однозначный ответ не может быть получен до тех пор, пока отсутствует строгое определение понятия «теоре­ма» и на определенном этапе развития математической культуры возникает такой момент, когда нужно точно знать, что такое «теорема» вообще, что значит «доказать теорему». Именно необходимость уточнений такого рода стимулировали в свое время исследования в области оснований математики и математической логики.

Разумеется, любой серьезный сдвиг в научном познании подготавливается многими обстоятельствами (экономическим, социальным и культурным прогрес­сом, накоплением принципиально новых научных фак­тов, значительным повышением точности способов измерения и т. п.). Но само преобразование старой теории или создание новой начинается чаще всего с неудовлетворенности прежними понятиями и принци­пами. Как известно, переосмысление и уточнение та­ких понятий, как «инерция», «скорость», «ускорение», позволили Галилею заложить основы классической механики. Подобно этому А. Эйнштейн, создавая час­тную теорию относительности, переосмыслил принцип относительности, подверг тщательному анализу такие классические абстракции, как «абсолютное время», «абсолютное пространство» и придал строгий факту-альный смысл понятию «одновременности» событий.

Весьма симптоматично звучат слова, которыми открываются знаменитые «Геометрические исследова­ния» Н.И. Лобачевского: «В геометрии я нашел некото­рые несовершенства, которые я считаю причиной того, что эта наука... до настоящего времени не вышла ни на один шаг за пределы того состояния, в каком она к нам перешла от Евклида. К этим несовершенствам я отно­шу неясность в первых понятиях о геометрических величинах, способы, которыми мы себе представляем измерение этих величин, и, наконец, важный пробел в теории параллельных линий»¹.

Любая строгая теория основывается на некоторой совокупности явно неопределяемых в рамках самой теории понятий и допущений, образующих ее концеп­туальный базис. Обращение науки к своим основам есть поэтому прежде всего пересмотр концептуально­го базиса, который, однако, вовсе не является после­дней основой науки, ибо он сам, в свою очередь, по­гружен в более широкую понятийную сферу. Эта сфе­ра представляет собой метатеоретический уровень научного знания, включающий в себя эпистемологи­ческие постулаты и фундаментальные абстракции, выражающие основные требования к научному позна­нию в рамках той или иной науки или научного направ­ления. Так, вся система понятий классической физики, как неоднократно подчеркивал Нильс Бор, основана на допущении, что можно отделить поведение материаль­ных объектов от вопроса об их наблюдении. Осозна­ние указанного допущения, превращение его с помо­щью рефлексии в ясно формулируемую абстракцию привели к уточнению границ ее применимости на уровне микромира, а также к выявлению не замечен­ных ранее предпосылок для однозначного приложения классического способа описания, к такому пересмотру основ физики, который затронул само понятие физи­ческого объяснения¹.

Лобачевский Н.И. Геометрические исследования по теории параллельных линий. М. —Л., 1945. С. 37. 2 См.: Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961. С. 18-20.

Вопросы такого рода выходят далеко за пределы частнонаучного уровня знания. Речь идет не только об изменении концептуального базиса теории, «тела» науки, но и о преобразовании ее «духа», ее «образа», ее методологии. Это движение от предметного пласта

 

специально-научного знания к различным пластам знания методологического знаменует собой обращение ученого к таким надтеоретическим образованиям, как научная картина мира, стиль мышления, парадигма, нормы и идеалы научного исследования. Внутритеоре-тическая рефлексия над основаниями знания неизбеж­но сменяется рефлексией метатеоретической. Внима­ние исследователя приковывается к вопросам такого рода, как достоверность получаемых наукой фактов, точность определения вводимых понятий, строгость проводимых рассуждений и доказательств, их соответ­ствие принятым канонам.

1 Бажанов В.А. Проблема полноты квантовой теории: поиск новых подходов. Казань, 1983. С. 6.

Поскольку наука исторически может формиро­ваться и развиваться лишь в том или ином социокуль­турном контексте, то отсюда следует, что методологи­ческие слои знания существуют не сами но себе, а всегда так или иначе встроены в более широкую об­щекультурную «матрицу», слагающуюся из господ­ствующих в данную эпоху мировоззренческих уста­новок, ценностных предпочтений, идей и категорий. Обращение теоретика к основаниям предпосылочного типа образует третий виток рефлексии, имеющей ясно выраженный философский характер. При этом диалек­тика научного познания раскрывается не только в трансформациях одной формы рефлексии в другую, ох­ватывающую все более широкое предметное поле ана­лиза, но и в диалектическом обогащении самого типа рефлексии. «Так, если внутритеоретический тип реф­лективности фактически совпадает с процедурой внут­ренней теоретизации, то на метатеоретической ступе­ни происходит своеобразное «удвоение» знания, рас­щепление его на объективное и метатеоретическое, а на уровне философской рефлексии познавательная де­ятельность отчуждает себя до той степени, когда путем самоотнесения осмысливается ракурс «слияния», вза­имопроникновения субъективного в объективное, дру­гими словами — мера объективности истины»¹. Фило-софско-методологическая рефлексия позволяет прояс­нить и осознать те предельные онтогносеологические и культурно-исторические предпосылки и допущения, которые неявно принимает исследователь в своей на­учной практике. Выявляя и осмысляя «предельные основания», исходные принципы анализа научного познания и связывая их с философской проблемати­кой взаимоотношения мышления и бытия, субъекта и объекта, истины и заблуждения, гносеологический подход к научному познанию задает теоретическую перспективу логико-методологическому анализу науки, ориентирует его на дальнейшее углубление в предмет, препятствует абсолютизации различного рода частных логико-методологических моделей и подходов¹.

Следует отметить, что последний период развития методологической мысли характеризуется усиливаю­щимся интересом именно к проблемам указанного типа. Этот сдвиг в ориентациях методологических исследо­ваний является сегодня весьма показательным и пло­дотворным по своим результатам. Он отражает глубин­ную и устойчивую тенденцию в развитии философс­кой и общеметодологической культуры: от понимания субъекта познания в духе «гносеологической робинзо­нады» философская мысль движется ко все более кон­кретному постижению его во всей полноте социокуль­турных характеристик. Мощный импульс этому дви­жению мысли был дан, как известно, еще в знаменитых «Тезисах о Фейербахе» К. Маркса.

1 См.: Швырев B.C. Теория познания и методологический ана­лиз науки // Гносеология в системе философского мировоззре­ния. М. 1983. С. 129-130.

Необходимость выдвижения на передний план гносеологической проблематики в исследованиях по методологии науки определяется в настоящее время как внутренней логикой развития философских изысканий, так и уроками негативного опыта, вытекающего из эволюции логического позитивизма (и аналитических школ) к современным постпозитивистским течениям. Едва ли не важнейший урок, который следует из этого опыта, состоит в том, что выяснилась прямая зависи­мость тех или иных методологических построений от

 

исходных общефилософских и гносеологических уста­новок. Полемика между такими видными представите­лями постпозитивистских течений, как К. Поппер, Т. Кун, И. Лакатош, С, Тулмин, П. Фейерабенд и др., показала, что проблемы оснований научного знания не могут сегодня рассматриваться сколько-нибудь серь­езно без обращения к традиционным философским вопросам (структура реальности, природа универса­лий, отношение между понятием и вещью, критерии научности и рациональности, истина и др.). Вместе с тем становится ясно и другое: анализ традиционных гносеологических проблем оказывается сегодня тем более продуктивным, чем активнее философ обраща­ется к тому гигантскому интеллектуальному опыту, который накопила современная наука как на своем предметном, так и частно-методологическом уровнях. Сказанное позволяет сделать вывод о том, что наибо­лее плодотворный путь исследования проблем методо­логии науки в условиях современной гносеологической ситуации — это путь рассмотрения их через призму универсальных теоретико-познавательных принципов и категорий, но с учетом того, что сами эти принципы и категории мыслятся в связи с выдвигаемыми наукой кардинальными проблемами и в контексте наработан­ной ею методологической культуры.

Названный путь конституирует как бы новое из­мерение методологического сознания благодаря тому, что он позволяет сомкнуть две существовавшие долгие годы параллельно линии в эволюции форм рефлек­сии — внутринаучную и общефилософскую.

Одной из центральных проблем, возникающих на стыке внутринаучной и общефилософской рефлексии, оказалась диалектика объективного и субъективного в рамках, казалось бы, самых точных дисциплин совре­менной науки — математики и физики. Как уже отме­чалось в своем месте, метод формализации начинает­ся с четкого разграничения формального и содержа­тельного планов, а заканчивается тем, что вовлекает оба плана в тонкую диалектическую игру. Предметная теория необходимо должна иметь некоторую надстрой­ку в виде «второго этажа» знания — метатеорию. Фор­мализованная теория дополняется некоторым содержа­тельным знанием. Абстракция формализуемости зна­ния наталкивается на первое естественное ограниче­ние: формализованная теория может существовать лишь в виде предметной (объектной) теории, дополня­емой метатеорией. Субъект (вообще субъективная ре­альность) не изгоняется из теории, он продолжает входить в нее некоторым не поддающимся контролю способом. Это обстоятельство, однако, не ослабляет требований научной рациональности, ибо благодаря формализации устанавливается четкая граница, в рам­ках которой гарантируется возможность полной абст­ракции от субъективной сферы.

Опыт исследований по основаниям математики показал, что, во-первых, полная элиминация субъекта как с точки зрения процесса, так и результата позна­ния невозможна, во-вторых, можно указать такие гра­ницы, такой интервал абстракции, внутри которого отвлечение от субъективного фактора рационально обосновано. Все дело только в том, что эта граница является диалектически подвижной (но каждый раз конкретно фиксируемой!).

Любопытно, что с ситуациями аналогичного типа приходится сталкиваться уже при анализе обычных процессов человеческого восприятия. Рассмотрим элементарный пример. Испытуемому предъявляется белое пятно на черном фоне. Является ли данное пят­но объективным фактом? Можно долго спорить на эту тему, если забыть, что истина всегда конкретна. Для осмысления ответа на вопрос следует однозначно оп­ределить обстоятельства рассмотрения проблемы. Если органы чувств рассматриваются как «приборы, встроенные в человека», то показания этих приборов не могут не выступать как «объективно данное» в за­данном интервале абстракции.

Однако человек может критически отнестись к показаниям своих органов чувств и поставить перед собой вопрос: соответствуют ли данные ощущения объективной реальности? Для того чтобы адекватно решить этот вопрос, нужно выйти за рамки данного интервала. Но это нельзя сделать только в уме, только

 

изменив «точку зрения» или «аспект рассмотрения». Необходимо преодолеть реальную границу. В контек­сте анализа процессов восприятия выход за рамки исходного интервала мыслим двумя способами. Пер­вый — использование показаний другого органа чувств (напр., классический опыт с очками, искажающими положение или структуру наблюдаемого объекта; при­ток дополнительной информации, получаемый с помо­щью осязания, восстанавливает объективную картину). Второй — осуществление практического взаимодей­ствия отражаемой вещи с какой-либо другой; в зави­симости от того, получили ли мы ожидаемый эффект, можно судить об адекватности наших ощущений.

Подвижность границ между субъектом и объек­том, порождающая «многоинтервальную» структуру взаимопереходов объективного и субъективного, в истории науки впервые проявилась в полной мере при изучении микромира. Анализируя эту сторону дела, В.А. Фок отмечает, что взаимодействие между атом­ным объектом и измерительным прибором имеет два аспекта— гносеологический и физический¹. Всегда существует граница между той частью экспери­ментальной установки, которая описывается кванто-во-механическими средствами и рассматривается как объект, и той ее частью, которая описывается клас­сическими средствами и рассматривается как прибор. Эта граница обязана своим происхождением приме­няемому способу описания. Для того, чтобы исследо­вать физическое взаимодействие между указанными частями экспериментальной установки, «необходимо провести новую границу, включив в квантово-меха-ническую часть кое-что из того, что раньше относи­лось к классической части устройства... Если отобрать те случаи, в которых промежуточная часть (сперва трактовавшаяся как классическая, а затем как кван-тово-механическая) определенным образом прореаги­ровала (например, произошло почернение фотоплас­тинки), то получится утонченная теория первоначаль-

 

' Фок В.А. Дискуссия с Нильсом Бором // Вопросы филосо­фии, 1964, №8. С. 52.

ного измерительного прибора. Но при этом возникает новая «гносеологическая граница». На что я особен­но хотел бы обратить внимание — это возможность исследовать физические процессы в любом месте экспериментальной установки»¹.

Из сказанного можно заключить, что установка научной рациональности классического естествозна­ния, согласно которой субъективная реальность, пони­маемая как нечто исторически абстрактное, противо­стоит объективному миру согласно раз и навсегда за­данной границе, не соответствует ведущим тенденциям современной науки. Сегодня все большую эвристичес­кую значимость приобретает методология рефлексив­ного подхода, рассматривающего поле взаимодействия субъекта и объекта как многомерное образование, в котором лишь посредством конкретного анализа мож­но в каждом отдельном случае выделить пространство противостояния субъективного и объективного. С по­явлением все новых «человеческих измерений» науки, с углублением «мировоззренческого понимания сущ­ности и человеческого значения» получаемого наукой знания², роль названного подхода будет усиливаться. Таким образом, все многообразие методов научного исследования можно разбить на три относительно не­зависимых кластера (множество внутренне взаимосвя­занных и взаимодополняющих друг друга элементов, образующих некоторую целостность):

! Фок В.А. Дискуссия с Нильсом Бором // Вопросы филосо­фии. 1964, № 8. С. 53. 2 Фролов И.Т. На пути к единой науке о человеке // Природа, 1985, № 8. С. 66.

1) методы эмпирического познания (научное наблю­дение, эксперимент, измерение, использование приборов, эмпирическое обобщение, выдвижение эмпирических гипотез, формулировка эмпиричес­ких законов, их эмпирическое подтверждение, фальсификация, экстраполяция и др.);

2) методы теоретического познания (идеализация, мысленный эксперимент, математическая гипоте­за, логическое доказательство, формализация, кон­струирование теоретических схем, их интерпрета­ция, построение научных теорий и др.); 3) методы метатеоретического познания (выдвижение и формулировка общенаучных принципов, картин мира, рефлексия, экспликация философских и со­циокультурных оснований отдельных наук и пара-дигмальных теорий и др.).

Характерно то, что каждый из указанных выше методологических кластеров наиболее приспособлен к обслуживанию именно определенного уровня научно­го знания (эмпирического, теоретического или мета­теоретического). Разумеется, это не отменяет исполь­зования в науке и общегносеологических познаватель­ных процедур, применяющихся и в других видах познавательной деятельности (обыденное познание, философия, мифология, искусство, религия). К этим процедурам относятся — абстрагирование, описание, номинация, денотация, анализ, синтез, индукция, де­дукция, объяснение, понимание, интерпретация и др. Однако, необходимо иметь ввиду, во-первых, что ис­пользование этих общегносеологических средств име­ет в науке свои особенности, обусловленные их замы­канием на получение и обоснование именно научного знания как специфического продукта когнитивной деятельности, а, во-вторых, что действие общегносео­логических методов и средств познания всегда вписа­но и подчинено в научном познании в один из трех описанных выше методологических кластеров науки.

Глава 4

РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

 

Данная проблема философии науки имеет в себе три аспекта. Первый. Что составляет сущность дина­мики науки? Это просто эволюционное изменение (рас­ширение объема и содержания научных истин) или развитие (изменение со скачками, революциями, каче­ственными отличиями во взглядах на один и тот же предмет) ? Второй вопрос. Является ли динамика науки процессом в целом кумулятивным (накопительным) или антикумулятивным (включающем постоянный отказ от прежних взглядов как неприемлемых и несоизмери­мых с новыми, сменяющими их)? Третий вопрос. Мож­но ли объяснить динамику научного знания только его самоизменением или также существенным влиянием на него вненаучных (социокультурных) факторов? Оче­видно, ответы на эти вопросы нельзя получить, исходя только из философского анализа структуры сознания. Необходимым является также привлечение материала реальной истории науки. Впрочем, столь же очевидно, что история науки не может говорить «сама за себя», что она (как и всякий внешний опыт) может быть по-разному проинтерпретирована, «рационально рекон­струирована». Тип этой рациональной реконструкции существенно зависит от выбора, предпочтения, оказы­ваемого той или иной общей гносеологической, фило­софской позиции (сенсуализм — рационализм, эмпи­ризм — теоретизм, имманентизм — трансцендента­лизм, редукционизм — антиредукционизм и т. д.).

Обсуждение сформулированных выше вопросов заняло центральное место в работах постпозитивистов

Глава 4. Развитие научного знания

(К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса, Ст. Тулмина, П. Фей-ерабенда, М. Полани и др.) в отличие от их предше­ственников — логических позитивистов, считавших единственным «законным» предметом философии на­уки логический анализ структуры ставшего («готово­го») научного знания. Поскольку ответы на вопросы о динамике научного знания нельзя дать без обращения к материалу истории науки, именно последняя была объявлена постпозитивистами «пробным камнем» ис­тинности ее реконструкций. Однако при этом часто забывалась другая сторона, а именно, что предлагае­мые постпозитивистами модели динамики научного знания не только опирались на историю науки, но и предлагали («навязывали») ее определенное видение. Это «видение» заключалось, в частности, не только в различном понимании механизма функционирования и динамики науки, но и вытекающих из него с необхо­димостью различных вариантов разделения компонент науки на внутренние и внешние. Так, с точки зрения попперовской модели динамики научного знания, про­цесс открытия научных законов — внешний фактор для истории науки, тогда как для М. Малкея и Дж. Гилбер­та — внутренний. С позиций большинства постпозити­вистов психологические и социальные детерминанты принадлежат к внешней истории науки, тогда как Т. Кун, М. Полани, П. Фейерабенд частично включают их во «внутреннюю историю» науки. Для Поппера фак­ты — абсолютная ценность науки, они бесспорны (хотя и конвенциональны), общезначимы и кумулятивны. С позиций Т. Куна они относительно ценны, необщез­начимы (их истолкование зависит от принятой господ­ствующей теории— «парадигмы»), а в целом факту-альное знание — некумулятивно.

Говоря о природе научных изменений, необходимо подчеркнуть, что хотя все они совершаются в научном сознании и с его помощью (т. е. отвечают его внутрен­ним разрешающим возможностям и регулируются его структурой), их содержание зависит не только и не столько от сознания, сколько от результатов взаимо­действия научного сознания с определенной, внешней ему объектной реальностью, которую оно стремится постигнуть (в конечном счете— отгадать). История науки — это не логический процесс развертки содер­жания научного сознания, а когнитивные изменения, совершающиеся в реальном историческом простран­стве и времени. Далее, как убедительно показывает реальная история науки, происходящие в ней когни­тивные изменения имеют эволюционный, т. е. направ­ленный и необратимый характер. Это означает, напри­мер, что общая риманова геометрия не могла появить­ся раньше евклидовой, а теория относительности и квантовая механика — одновременно с классической механикой.

Иногда это объясняют с позиций трактовки науки как обобщения фактов; тогда эволюция научного зна­ния истолковывается как движение в сторону все боль­ших обобщений, а смена научных теорий понимается как смена менее общей теории более общей. В логике «степень общности» вводится обычно экстенсивно. Понятие А является более общим, чем понятие В, если и только если все элементы объема понятия В входят в объем понятия А, но обратное не имеет место. Взгляд на научное познание как обобщение, а на его эволю­цию как рост степени общности сменяющих друг дру­га теорий — это, безусловно, индуктивистская концеп­ция науки и ее истории. Индуктивизм был господству­ющей парадигмой философии науки вплоть до середины XX века. В качестве аргумента в ее защиту был выдви­нут так называемый принцип соответствия, согласно которому отношение между старой и новой научной теорией (должно быть) таково, чтобы все положения предшествующей (и тем самым все факты, которые она объясняла и предсказывала) выводились в качестве частного случая в новой, сменяющей ее теории. В ка­честве примеров обычно приводились классическая механика, с одной стороны, и теория относительности и квантовая механика, с другой; синтетическая теория эволюции в биологии как синтез дарвиновской концеп­ции и генетики; арифметика натуральных чисел, с одной стороны, и арифметика рациональных или дей­ствительных чисел, с другой,евклидова и неевклидова геометрии и др. Однако, при ближайшем, более стро-

 

Глава 4. Развитие научного знания

гом анализе соотношения понятий указанных выше те­орий, никакого «частного случая» или даже «предель­ного случая» в отношениях между ними не получается. Рассмотрим, например, уравнение, связывающее зна­чения масс в классической и релятивистской механике:

где m — движущая масса; т₀ — масса покоя; V— скорость движения массы; с — скорость света.

Это уравнение безусловно говорит о том, что с

увеличением V т — возрастает, т. к. м_

умень-

шается. При V = 0, m = m₀, но это лишь один случай самой классической механики, притом ее статики, но не динамики. При V = с — уравнение не имеет мате­матического смысла. А ведь только при рассмотренных значениях V возможно логическое выведение значе­ния массы тела в классической механике из уравне­ний массы тела релятивистской механики в качестве частного случая. «Частного случая» не получилось. Тогда, может быть, более осмысленным является тол­кование классической механики в качестве «предель­ного случая» релятивистской механики? В самом деле, при последовательном уменьшении V значение m все больше приближается к значению т₀, но никогда его не достигает (по самому смыслу релятивистской меха­ники), поэтому т₀ не может быть рассмотрено и в качестве «предельного случая» т, так как это возмож­но только при исчезновении самого движения тела (при V = 0). Ясно, что выражение «предельный случай» имеет очень нестрогое и скорее метафорическое зна­чение. Очевидно, что масса тела либо меняет свою величину в процессе движения, либо нет. Третьего не дано. Классическая механика утверждает одно, реля­тивистская — прямо противоположное. Они несовме­стимы и, как показали постпозитивисты, несоизмери­мы, т. к. у них нет общего нейтрального эмпирического базиса. Они говорят разные и порой несовместимые вещи об одном и том же (массе, пространстве, време­ни и др.).

Аналогичные возражения можно привести и в от­ношении других «любимых примеров» кумулятивистов. Классическая механика: можно одновременно задать точное значение двух переменных — координаты фи­зического тела и его импульса. Квантовая механика: этого сделать принципиально нельзя, если, конечно, не пренебрегать значением постоянной Планка, наклады­вающей количественное ограничение на предел мак­симально допустимой одновременной точности этих сопряженных величин.

Современная синтетическая эволюция не есть аддитивная сумма положений аутентичной дарвинов­ской теории эволюции и, скажем, менделевской гене­тики. Они противоречат друг другу в понимании ха­рактера эволюции: номогенез в дарвиновской теории эволюции видов через естественный отбор и в общем случайный (неконтролируемо-многофакторный) харак­тер эволюции в современной синтетической теории.

То же самое отрицательное заключение можно сделать и в отношении применения принципа соответ­ствия к эволюции математического знания (принцип Ганкеля). Строго говоря, неверно утверждать, что ариф­метика действительных чисел является обобщением арифметики рациональных чисел, а последняя — обоб­щением арифметики натуральных чисел. Начнем с опровержения последнего утверждения. Как известно,

m

рациональные числа имеют вид —, где тип — на-

п

туральные числа, то есть рациональные числа суть от­ношения между натуральными числами, а не сами эти числа. Одним словом, рациональное число — это фун­кция от двух переменных, и ее формальным синтакси­ческим эквивалентом является двухместный предикат А(х, у), где х и у — натуральные числа. Конечно, когда

результатом деления Г£ является целое число, особен-п

но в случаях, когда n = 1, тогда значение функции £1

п

является одним из натуральных чисел. Более правиль­но сказать, что натуральные числа могут быть рассмот­рены как правильное подмножество множества раци­ональных чисел. Но это еще не означает, что натураль­ные числа являются частью множества рациональных

m

чисел, так как числа вида — остаются все же рацио­нальными, а не натуральными числами. Другое дело, что каждому натуральному числу можно поставить в соответствие одно и только одно рациональное число

m „

вида —. В этом случае говорят, что множество нату­ральных чисел может быть «изоморфно вложено» в множество рациональных чисел. Обратное неверно. Но быть «изоморфно вложенным» отнюдь не означает быть «частным случаем». «Частным случаем» рациональных чисел является подмножество рациональных же чисел

но это отнюдь не натураль-

т вида у

'2 3 4 100 ^ J'1'Г"" 1 ' ные числа. То же самое с соответствующими поправка­ми можно сказать и о соотношении рациональных и действительных чисел и, соответственно, о взаимосвязи арифметики рациональных чисел и арифметики дей­ствительных чисел. Действительные числа — это числа

вида г._],Ъ_]Ъ₂Ь₃Ъ₄..., где а^Ь^Ь-^Ь.,,^ — любые нату-
ральные числа. Действительные числа по своему син-
таксическому представлению — это бесконечно-мест-
ные предикаты вида А(х, у, z, ...), тогда как рациональ-
ные — только двухместные. Конечно, можно установить
изоморфизм соответствия между подмножеством дей-
ствительных чисел вида а,, b,b₂b₃b₄________________ (когда

b,,b,,b,,b₄... равны 0) и множеством рациональных чисел. Однако все дело в том, что именно благодаря символу «...», означающему «бесконечность», множе­ство действительных чисел не просто бесконечно (как множество натуральных и рациональных чисел), но несчетно-бесконечно, тогда как множество рациональ­ных чисел— счетно-бесконечно. И здесь принцип Ган-келя «не работает»: арифметика действительных чисел не является обобщением арифметики рациональных чисел, а последняя, соответственно, частным случаем первой.

Рассмотрим, наконец, соотношение евклидовой и неевклидовых геометрий. Последние не являются обобщением первой, так как синтаксически многие их утверждения просто взаимно противоречат друг дру­гу. В евклидовой геометрии через одну точку на плос­кости по отношению к данной прямой можно прове­сти только одну параллельную ей прямую линию; сумма углов любого треугольника равна строго 180°; отношение длины окружности к ее диаметру равно п. В геометрии Лобачевского: через одну точку на плос­кости по отношению к данной прямой можно прове­сти более одной параллельной ей прямой линии, сум­ма углов любого треугольника всегда меньше 180°, от­ношение длины окружности к диаметру всегда больше п. Частная риманова геометрия: через точку на плос­кости по отношению к данной прямой нельзя прове­сти ни одной параллельной ей линии, сумма углов любого треугольника всегда больше 180°, отношение длины окружности к диаметру всегда меньше ж. Ко­нечно, ни о каком обобщении геометрий Лобачевско­го и Римана по отношению к геометрии Евклида гово­рить не приходится, так как они просто противоречат последней.

Правда, оказалось, что противоречия между ними можно избежать, если дополнительно ввести такой параметр, как кривизна непрерывной двухмерной по­верхности. Тогда их удается «развести» по разным предметам. Утверждения геометрии Евклида оказыва­ются верными для поверхностей с коэффициентом кривизны 0 («старые добрые плоскости»). Положения геометрии Лобачевского выполняются на поверхнос­тях с постоянной отрицательной кривизной (коэффи­циент кривизны имеет одно из фиксированных значе­ний в континууме {о....-l}, исключая крайние значе­ния. Утверждения частной римановой геометрии, на­против, выполняются на поверхностях с постоянной положительной кривизной (коэффициент кривизны имеет одно из фиксированных значений в контину­альном интервале {о....-t-l}, исключая крайние значения. Таким образом, возможна только одна евклидова гео­метрия и бесконечное множество геометрий Лобачев­ского и Римана. Впоследствии Риман обобщил все эти случаи в построенной им общей римановой геометрии, где кривизна пространства является не постоянной, а переменной величиной. Однако, это чисто формальное обобщение, никак содержательно не влияющее на решение вопроса о соотношении евклидовой и неевк­лидовых геометрий.

Итак, геометрия Евклида не является частным слу­чаем ни геометрии Лобачевского, ни геометрии Рима­на, так как последние «не имеют права» принимать значение коэффициента кривизны 0. Но, может быть, евклидова геометрия может быть истолкована как «пре­дельный случай» неевклидовых геометрий? Оказыва­ется, тоже нет. Ибо, во-первых, понятие «предельного случая» является качественным и нестрогим. Во-вто­рых, конечно, можно сказать, что плоскость Евклида яв­ляется пределом внутренней или внешней поверхнос­ти шара, но с таким же правом можно утверждать, что евклидова прямая есть «предельный случай» треуголь­ника Лобачевского, а евклидова окружность «предель­ным случаем» треугольника Римана. Ясно, что такие утверждения являются столь же бессодержательными, сколь и нестрогими. Одним словом, понятие «предель­ного случая» призвано скрыть качественное различие между различными явлениями, ибо при желании все может быть названо «предельным случаем» другого. Метафоричность и нестрогость данного понятия все­гда позволяют это сделать.

Таким образом, принцип соответствия с его опо­рой на «предельный случай» не может рассматривать­ся в качестве адекватного механизма рациональной реконструкции эволюции научного знания. Основан­ный на нем теоретический кумулятивизм фактически представляет собой редукционистскую версию эволю­ции науки, отрицающей качественные скачки в смене фундаментальных научных теорий.

Признание наличия качественных скачков в эво­люции научного знания означает, что эта эволюция имеет характер развития, когда новые научные теории ставят под вопрос истинность старых теорий, посколь­ку они не могут быть совместимы друг с другом по целому ряду утверждений о свойствах и отношениях одной и той же предметной области.

Когда пытаются «развести» старую и пришедшую ей на смену новую теорию по различным предметным сферам, считая каждую из них истинной в своей обла­сти, то, как правило, явно лукавят, выдавая желаемое за действительное. Например, когда говорят, что клас­сическая механика истинна для описания движения физических тел с большими массами и малыми скоро­стями, тогда как релятивистская истинна для описа­ния движения малых масс с большими скоростями. Во-первых, это нестрогое высказывание, ибо здесь точно не определяют границу, с которой начинаются боль­шие массы и большие скорости, а, во-вторых, реляти­вистские эффекты либо имеют место при любых ско­ростях (кроме 0), либо не имеют. Л здесь классичес­кая и релятивистская механика несовместимы в своих ответах. Другое дело, что при малых скоростях реля­тивистский эффект значительно меньше, чем при боль­ших, и с практической точки зрения (для простоты расчетов и моделей) им можно пренебречь. Но пре­небречь чем-то — не значит отказать ему в существо­вании.

Необходимо также подчеркнуть, что несовмести­мость старой и новой теорий является не полной, а лишь частичной. Это означает, во-первых, что многие их утверждения не только не противоречат друг другу, а полностью совпадают (например, что последующее состояние физической системы зависит только от ее предыдущего состояния, и ни от чего более, утвержда­ется и в классической, и в релятивистской физике). Во­вторых, это означает, что старая и новая теории частич­но соизмеримы, так как вводят часть понятий (и соответ­ствующих им предметов) абсолютно одинаково (напри­мер, масса и в классической, и в релятивистской фи­зике понимается как мера инерции; прямая линия и в евклидовой, и в неевклидовой — как кратчайшее рас­стояние между двумя точками и т. д. и т. п.). Новые теории отрицают старые не полностью, а лишь частич­но, предлагая в целом существенно новый взгляд на ту же самую предметную область.

Проблема выбора наиболее предпочтительной из конкурирующих теорий, как отмечали многие класси­ки науки (А. Эйнштейн, М. Планк, А. Пуанкаре, Н. Бор и др.), — очень сложный, многофакторный и длитель­ный процесс, отнюдь не сводимый не только к степени соответствия каждой из них имеющимся фактам, но и вообще к логико-методологической реконструкции. Как хорошо показали в своих работах Т. Кун, П. Фейера-бенд, М. Малкей и др. процесс смены фундаменталь­ных научных теорий существенно опирается на соци­альный, психологический и философский контексты, включающие не только знания, но и традицию, веру, авторитет, систему ценностей, философское мировоз­зрение, самоидентификацию исследовательских поко­лений и коллективов и т. п. Согласно Т. Куну, переход от одной господствующей фундаментальной научной теории («парадигмы») к другой, составляя когнитивное содержание научных революций (своеобразных точек бифуркации, моментов разрыва общей динамики на­учного знания), означает «обращение» дисциплинар­ного научного сообщества в новую научную веру, пос­ле которого наступает период кумулятивного, непре­рывного, рационально и эмпирически регулируемого процесса научного поиска.

Итак, развитие научного знания представляет со­бой непрерывно-прерывный процесс, характеризую­щийся качественными скачками в видении одной и той же предметной области, Поэтому в целом развитие науки является некумулятивным. Несмотря на то, что по мере развития науки постоянно растет объем эмпи­рической и теоретической информации, было бы весь­ма опрометчиво делать отсюда выводы о том, что име­ет место прогресс в истинном содержании науки. Твер­до можно сказать лишь то, что старые и сменяющие их фундаментальные теории видят мир не просто суще­ственно по-разному, но зачастую и противоположным образом. Прогрессистский же взгляд на развитие тео­ретического знания возможен только при принятии философских доктрин преформизма и телеологизма применительно к эволюции науки.

Столь же неоднозначно решается в современной философии науки и вопрос о ее движущих силах. По этому вопросу существуют две альтернативные, взаи­моисключающие друг друга позиции: интернализм и экстернализм. Согласно интерналистам, главную дви­жущую силу развития науки составляют имманентно присущие ей внутренние цели, средства и законо­мерности; научное знание должно рассматриваться как саморазвивающаяся система, содержание которой не зависит от социокультурных условий ее бытия, от сте­пени развитости социума и характера различных его подсистем (экономики, техники, политики, философии, религии, искусства и т. д.). Как сознательно отрефлек-сированная позиция интернализм оформился в 30-е гг. XX века в качестве оппозиции экстернализму, подчер­кивавшему фундаментальную роль социальных фак­торов как на этапе генезиса науки, так и на всех пос­ледующих этапах развития научного знания. Наибо­лее видные представители интернализма — А. Койре, Р. Холл, П. Росси, Г. Герлак, а также такие известные постпозитивистские философы науки, как Лакатос и особенно Поппер.

Последнему принадлежит наиболее значительная попытка обоснования правомерности интерналистской программы развития научного знания. Согласно онто­логической доктрине Поппера, существуют три само­стоятельных, причинно не связанных друг с другом типа реальности: физический мир, психический мир и мир знания. Мир знания создан человеком, но с неко­торого момента он стал независимой объективной ре­альностью, все изменения в которой полностью пре­допределены ее внутренними возможностями и пред­шествующим состоянием. Как и другие интерналисты, Поппер не отрицает влияния на динамику науки на­личных социальных условий (меры востребованности обществом научного знания как средства решения различных проблем, влияния на науку вненаучных форм знания и т. д.), однако считает его чисто внешним, никак не затрагивающим само содержание научного знания.

Необходимо различать две основные версии интер-нализма: эмпиристскую и рационалистскую. Согласно первой, источником роста содержания научного зна­ния является нахождение (установление, открытие) новых фактов. Теория суть вторичное образование, представляющее собой систематизацию и обобщение фактов (классическим представителем эмпиристского варианта интернализма в историографии науки был, например Дж. Гершель). Представители рационалист­ской версии (Декарт, Гегель, Поппер и др.) считают, что основу динамики научного знания составляют те­оретические изменения, которые по своей сути всегда есть либо результат когнитивного творческого процес­са, либо перекомбинации уже имеющихся идей-(несу­щественные идеи становятся существенными и наобо­рот; независимые — зависимыми, объясняемые — объясняющими и т. д.). Любой вариант рационалистс­кого интернализма имеет своим основанием интеллек­туальный преформизм, согласно которому все возмож­ное содержание знания уже предзадано определенным множеством априорных общих базисных идей. Науч­ные наблюдения трактуются при этом лишь как один из внешних факторов, запускающих механизм творче­ства и перекомбинации мира идей ради достижения большей степени его адаптации к наличным воздей­ствиям внешней среды, имеющим в общем-то случай­ный характер. Оценивая эвристический потенциал интерналистской парадигмы, необходимо отметить такие ее положительные черты, как подчеркивание (хотя и чрезмерное) качественной специфики научно­го знания по сравнению с вненаучными видами позна­вательной деятельности, преемственности в динамике научного знания, направленности научного познания на объективную истину. К отрицательным чертам ин­тернализма относятся: имманентизм, явная недооцен­ка его представителями социальной, исторической и субъективной природы научного познания, игнориро­вание культурной и экзистенциальной мотивации на­учного познания, непонимание его представителями предпосылочного — идеализирующего и идеологичес­кого — характера собственных построений.

В противоположность интерналистам, экстернали-сты исходят из убеждения, что основным источником инноваций в науке, определяющим не только направ­ление, темпы ее развития, но и содержание научного знания, являются социальные потребности и культур­ные ресурсы общества, его материальный и духовный потенциал, а не сами по себе новые эмпирические данные или имманентная логика развития научного знания. С точки зрения экстерналистов, в научном познании познавательный интерес не имеет самодов­леющего значения (познание ради умножения и со­вершенствования знания в соответствии с неким уни­версальным методом). Он в конечном счете всегда «замкнут» на определенный практический интерес, на необходимость решения, в формах наличной социаль­ности, множества инженерных, технических, техноло­гических, экономических и социально-гуманитарных проблем. Наиболее мощная попытка реализации эк-стерналистской программы в историографии науки была предпринята в 30-е годы XX века (Б. Гессен, Дж. Бернал, Э. Цильзель, Д. Нидам и др.), а в 70-х гг. — в рамках философии и социологии науки (Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Малкей, М. Полани, Л. Косарева, Г. Гачев и др.). Идейные истоки экстернализма уходят в Новое время, когда произошло сближение теорети­зирования с экспериментом, когда научное познание стало сознательно ставиться в непосредственную связь с ростом материального могущества человека в его взаимодействии с природой, с совершенствовани­ем главных средств этого могущества — техники и орудий труда. «Знание — сила» — так сформулировал Ф. Бэкон основной взгляд на назначение науки. Впослед­ствии обоснование практической природы науки, ее зависимости от наличных социальных форм практи­ческой деятельности составило одну из характерных черт марксистской традиции (К. Маркс, В.И. Ленин, В.М. Шулятиков, А.А. Богданов, Д. Лукач, Т. Котарбин-ский и др.).

Будучи едины в признании существенного влия­ния общества и его потребностей на развитие науки, экстерналисты расходятся в оценке значимости раз­личных социальных факторов на это развитие. Одни считают главными факторами, влияющими на разви­тие науки, экономические, технические и технологи­ческие потребности общества (Дж. Бернал, Б. Гессен и др.), другие — тип социальной организации (А. Богда­нов), третьи — господствующую культурную доминан­ту общества (О. Шпенглер), четвертые— наличный духовный потенциал общества (религия, философия, искусство, нравственность, архетипы национального самосознания), пятые — конкретный тип взаимодей­ствия всех указанных выше факторов, образующий наличный социокультурный фон науки, ее инфраструк­туру (В.Купцов и др.), шестые— локальный соци­альный и социально-психологический контекст дея­тельности научных коллективов и отдельных ученых (Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Малкей и др.).

Другим существенным пунктом расхождений сре­ди экстерналистов является вопрос о том, влияют ли социальные факторы только на направление и темпы развития науки (как реакция на определенный «со­циальный заказ» со стороны общества) или также и на метод науки и ее когнитивные результаты (харак­тер предлагаемых учеными решений проблем). Вплоть до 70-х гг. большинство экстерналистов положитель­но отвечало только на первую часть дилеммы, считая, что содержание науки полностью определяется содер­жанием объекта; она располагает истинным методом, который инвариантен по отношению к различным со­циальным условиям и применяющим его субъектам (доктрина социальной и ценностной нейтральности естествознания). Исключение делалось для соци­альных и гуманитарных наук, где признавалось су­щественное влияние на теоретические построения социальных интересов и принимаемой учеными сис­темы ценностей (Э. Дюркгейм, М. Вебер, К. Мангейм, Ю. Хабермас и др.). Однако развитие методологии, социологии и истории науки во второй половине XX века привело к крушению представления об инвариантно­сти, всеобщности и объективности научного метода и научного этоса. В работах Т. Куна, П. Фейерабенда, М. Малкея, Л. Лаудана, а также представителей со­временной школы когнитивной социологии науки (С. Уолгар, Б. Барнс, К. Кнорр-Цетина и др.) показаны парадигмальность, партикулярность, ценностная обус­ловленность, историчность, конструктивность как самого процесса научного познания, так и всех его результатов. Они считают, что только с таких позиций можно адекватно объяснить качественные скачки в развитии научного знания, поведение ученых во вре­мя научных революций, частичную несоизмеримость научных эпох и сменяющих друг друга фундаменталь­ных теорий, конкуренцию научных гипотез и про­грамм, борьбу за приоритеты в науке и т. п. К слабым сторонам экстернализма относится постоянная опас­ность недооценки его представителями относительной самостоятельности и независимости науки по отноше­нию к социальной инфраструктуре, скатывание на позиции абсолютного релятивизма и субъективизма (П, Фейерабенд и др.).

При решении вопроса о выборе между интерна-листской и экстерналистской моделями движущих сил развития научного знания необходимо иметь в виду следующие моменты. Прежде всего, необходимо раз­личать их «жесткие» и «мягкие» варианты. Конечно, жесткие версии того и другого неприемлемы в оди­наковой мере. Жесткий («грубый») экстернализм — это аналог эволюционного ламаркизма («лысенковщи-ны»), согласно которому среда (в случае науки — со-циокультура) детерминирует генетические изменения (в случае науки — ее когнитивные инновации). С дру­гой стороны, жесткий (последовательный до конца) интернализм — это аналог биологического префор­мизма.

Конечно, ни один из факторов социальной среды (потребности экономики, техники, идеологические ценности, мировоззренческие ориентиры), ни даже социокультурная среда в целом (социокультурный фон) не может детерминировать появление новой идеи, ибо последняя может «родиться» только от идеи же. Роль социкультурной среды состоит в том, что она способна «провоцировать» (или «не провоцировать») рождение конкретной идеи. Между наукой и ее соци­альным окружением существует скорее отношение «кооперации», «резонанса», когда их «созвучие» спо­собствует рождению новой идеи, показывая ее вос­требованность. Наука по своей социально-биологичес­кой («адаптационной») природе всегда готова, так сказать, «генетически» откликнуться на требования среды, но, при этом она сама должна быть уже подго­товлена к ответу на конкретный вызов ее социально­го окружения. Если продолжить биологическую ана­логию: для того, чтобы «родить» какую-то идею, наука должна по крайней мере быть «беременной» ею. Поскольку идея может «родиться» только от идеи же, постольку свое влияние на науку социальное окруже­ние может оказывать не непосредственно, а только через «когнитивных посредников» (не обязательно из данной области науки или вообще из науки). Поэтому не просто социальный фон, а именно его когнитивная часть выступает посредствующим звеном, передаточ­ным механизмом вызова науке со стороны социокуль-туры. Если проводить синергетические аналогии, то социокультура выступает по отношению к науке в качестве своеобразного контрольного параметра, ока­зывающего существенное влияние на эволюцию на­уки как открытой диссипативной структуры. Ну и, конечно же, необходимо помнить, что мыслит не на­учное сознание (мышление) само по себе (это — по­лезная абстракция и не более того, правда, и не ме­нее), а человек (научное сообщество) с помощью на­учного мышления, так же как генетически мутирует наследственная структура не «вообще», а именно кон­кретного организма.

Экстерналистское истолкование движущих сил науки значительно усложняет работу историков на­уки. Усложняет, но не обедняет. Интернализм же ори­ентирует историков науки на упрощенный ее вари­ант, представляя абсолютно самостоятельной и «дев­ственно чистой» по отношению к обществу и его потребностям. Интернализм — это, в лучшем случае, адекватная форма внутренней развертки (подачи) результатов развития науки. Интерналист фактичес­ки призывает абстрагироваться от социального и исторического времени бытия науки. Для него (как и для любого имманентиста) время — только формаль­но, только для отметки следования одного научного результата за другим и не имеет к реальному време­ни конкретной эпохи никакого отношения. Интерна-лизму, отказавшемуся от учета детерминационных ресурсов социокультуры на развитие науки, прихо­дится «педалировать» более сильно, чем это необхо­димо, на роль случайности и индивидуального твор­чества конкретных ученых. (Вот пришел, появился Евклид, Галилей, Эйнштейн и т. д. и сделал (сотворил) то-то и то-то...) Другой возможный вариант интерна­лизма (гегелевского типа) не лучше: здесь считается, что всякая последующая идея вытекает из предыду­щей с диалектической необходимостью. Очевидно, что такой подход также неприемлем, так как опирается на идеи преформизма и телеологизма.

Таким образом, среди основных концепций разви­тия научного знания наиболее приемлемым оказыва­ется «срединный путь», исходящий из взаимосвязи внутринаучных факторов (включая когнитивные мута­ции) и социокультурных факторов. Именно эта взаи­мосвязь и образует подлинную основу развития систе­мы научного знания.

 

1 Словарь ключевых терминов

Абстрагирование — способ замещения чувственно данного объекта мысленным конструктом (абстрактным объек­том) посредством двух взаимосвязанных мыслительных процедур — отвлечения и пополнения, при которых, с одной стороны, в содержание конструкта включается лишь часть из множества соответствующих чувственных данных, с другой стороны, в это содержание привносится новая информация, никак не вытекающая из этих дан­ных. Так, формируя такой абстрактный объект геомет­рии как треугольник, квадрат, куб и т. п., на первом этапе отвлекаются от всех чувственно данных характеристик пространственных объектов, кроме их формы и разме­ров, а на втором этапе наделяют их такими свойствами как абсолютная прямизна линий, неизменность, непре­рывность и т. п. Результаты абстрагирования принято на­зывать абстракциями.

Абстрактный объект — когнитивно представленный в теории объект научного познания, отображающий те или иные сущностные аспекты, свойства, отношения вещей и явле­ний окружающего мира. В современном научном позна­нии абстрактный объект может репрезентировать не только соответствующее множество объектов эмпири­ческого опыта, но и множество абстрактных объектов предшествующего уровня абстракции.

Абстракция— результат мысленного членения объекта по­знания с помощью абстрагирования, в результате которо­го в науке вырабатываются мысленные конструкты и ус­танавливаются связи между ними (понятия, суждения и др.)

Базис обобщения — совокупность посылок обобщения. В ка­честве посылок обобщающей процедуры могут высту­пать: протокольные предложения, высказывания, фикси­рующие факты эмпирического наблюдения; суждения об абстрактных представителях классов (для «правила Лок-ка»); формулы со свободной переменной, по которой про­изводится обобщение; понятия, понятийные конфигура­ции, теории.

Измерение — процедура сравнения двух величин, в результа­те которой экспериментально устанавливаются отноше­ния между искомой величиной и другой, принятой за еди­ницу (эталон). На теоретико-множественном уровне измерение можно определить как операцию одно-одно­значного соответствия элементов двух множеств, из ко­торых одно есть натуральный ряд чисел, а второе есть результат искусственного разбиения количественно оп­ределяемой интенсивности (длины, веса и т. п.) с помо­щью конвенционально выбранного эталона квантования.

Индукция — способ постижения реальности, состоящий в восхождении отчастного к общему, от единичных фактов к некоторому обобщающему логическому заключению. Индукция представляет собой скачок в познании от дан­ных наблюдения, от опытно сформулированных сужде­ний к общим суждениям. Другими словами, она есть фор­ма движения мысли, специфический способ логического рассуждения, при котором мысль от констатации отдель­ных фактов переходит к приращению знания в виде неко­торых обобщающих суждений.

Интервал абстракции — понятие, обозначающее пределы ра­циональной обоснованности той или иной абстракции, ус­ловия ее «предметной истинности» и границы применимо­сти, устанавливаемые на основе информации, полученной эмпирическими или логическими средствами. Необходи­мость введения в методологию понятия интервала абст­ракции связана с идеей обоснования научной абстрак­ции — как самого процесса абстрагирования, так и его результата. Абстрагируя в процессе познания, исследо­ватель действует отнюдь не произвольно, а по определен­ным правилам и согласно поставленной познавательной задаче. Поскольку цель любых актов отвлечения и попол­нения связана в науке в конечном счете с достижением истины, то возникает необходимость учитывать в позна­вательной деятельности те ограничения и те регулятивы, которые имеют место в отношении самой человеческой способности к абстракции. Во-первых, то, отчего отвле­каются в процессе постижения объекта, должно быть по­сторонним (по четко оговоренным критериям) для ре­зультата абстракции, а то, чем пополняется содержание абстрактного объекта, должно быть релевантным. Во-вторых, исследователь должен знать, до какого преде­ла данное отвлечение имеет законную силу. В-третъих, при исследовании сложных объектов следует произво­дить концептуальную развертку объекта в виде сово­купности его проекций в многомерном пространстве интервалов. В-четвертых, на определенном этапе необ­ходимо осуществлять концептуальную сборку относя­щихся к делу интервалов абстракции в единую конфигу­рацию и отвлечение от посторонних перспектив видения данного объекта.

Концептуальная развертка — отображение одного и того же исходного объекта исследования в разных теоретических плоскостях (картинах) и соответственно нахождение мно­жества интервалов абстракции. Так, например, в кванто­вой механике один и тот же объект (элементарная части­ца) может быть попеременно представлен в рамках двух картин — то как корпускула (в одних условиях экспери­мента), то как волна (в других условиях). Эти картины логически несовместимы между собой, но лишь взятые вместе они исчерпывают всю необходимую информа­цию о поведении микрочастиц. Подобно этому в социо­логии индивид может рассматриваться в разных социо­культурных контекстах, в которых он играет разные социальные роли. Каждый такой контекст может быть основанием для выработки понятия с соответствующим интервалом абстракции. Концептуальная сборка — представление объекта в много­мерном когнитивном пространстве путем установления логических связей и переходов между разными интервала­ми, образующими единую смысловую конфигурацию. Так, в классической механике одно и то же физическое событие может быть отображено наблюдателями в раз­ных системах отсчета в виде соответствующей совокуп­ности экспериментальных истин, Эти разные картины тем не менее могут образовывать некое концептуальное целое благодаря «правилампреобразования» Галилея, регулиру­ющим способы перехода от одной группы высказываний к другой,

Логика науки — совокупность правил логической организа­ции научного знания, применяемых в той или иной науч­ной теории (множество правил вывода и определения). Среди важнейших логических методов построения науч­ных теорий выступают дедукция и конструктивно-гене­тический метод. Наряду со средствами формальной логи­ки, при создании научных теорий о развивающихся системах и объектах применяют методы диалектической логики (метод восхождения от абстрактного к конкрет­ному, исторический метод и др.) Сознательная фиксация логических средств разворачивания содержания науч­ных теорий особое значение имеет в математике, по­скольку здесь первостепенную роль играют непротиво­речивость и доказательность теоретических структур и единиц знания.

Метатеоретическое знание — наиболее высокий уровень на­учного знания; множество высказываний, составляющих основания научных теорий (аксиом, принципов, научной картины мира, идеалов и норм научного исследования и др.). В силу достаточно организованного, системного ха­рактера научного знания метатеоретическое знание отно­сится в первую очередь к фундаментальным научным тео-риям (в математике — к арифметике и геометрии, в физике — к механике, в биологии — к теориям эволюции видов и генетике и т. д.).

Моделирование — метод исследования объектов природного, социокультурного или когнитивного типа путем переноса знаний, полученных в процессе построения и изучения соответствующих моделей на оригинал. Метод постиже­ния предметов и явлений на их моделях получил широкое распространение в науке и технике XX века в связи с рез­ким усложнением самих объектов исследования. Эффек­тивность и эвристичность данного метода вытекает из факта глубинного сходства между оригиналом и его моде­лью, что выражается в существовании изоморфизма или гомоморфизма между тем, что используется в качестве модели и тем, что с ее помощью моделируется.

Модель — опытный образец или информационно-знаковый аналог того или иного изучаемого объекта, выступающего в качестве оригинала. Некий объект (макет, структура, знаковая система и т. п.) может играть роль модели в том случае, если между ним и другим предметом, называемым оригиналом, существует отношение тождества в заданном интервале абстракции. В этом смысле модель есть изомор­фный или гомоморфный образ исследуемого объекта (оригинала).

Мысленный эксперимент — совокупность мысленно осуще­ствляемых познавательных операций над теоретически­ми конструкциями в условиях, аналогичных эксперимен­тальным.

Наблюдение — получение фактуальной информации с ис­пользованием органов чувств человека в соответствии с поставленной познавательной задачей. Научное наблю­дение отличается четко поставленной целью, система­тичностью, использованием различного рода приборов и опреациональных средств. При этом решающая роль принадлежит применяемому методу наблюдения, обеспе­чивающему объективность и воспроизводимость резуль­татов наблюдения, а также требуемую их точность и од­нозначность.

Научный закон — форма организации научного знания, со­стоящая в формулировке всеобщих утверждений о свой­ствах и отношениях исследуемой предметной области.

 

Глава 4. Развитие взучного знания

Логической формой научных законов является следую­щая: Vx(A(x) э В(х)), где V— квантор всеобщности («Все»), х —определенная переменная, областью значения которой является некоторый неопределенно-конечный или бесконечный класс, А, В — имена для обозначения не­которых свойств или отношений, з — знак импликации. В зависимости от типа значений класса переменной х (эм­пирический класс или класс идеализированных объектов) различают эмпирические законы («Все тела при нагрева­нии расширяются» и т. п.) и теоретические (F = m • а и т. п.). В зависимости от логического отношения классов А и В (полное вхождение элементов класса А в класс В или только частичное) различают динамические и статисти­ческие законы. Известно также различение научных за­конов по содержательному смыслу переменных А и В (физические, химические, биологические, социальные законы и т. п.). Адаптивно-биологический смысл введе­ния категории «научный закон» в структуру научного знания состоит в возможности моделирования, «конден­сации», «сжатия» множества (часто в принципе беско­нечного) повторяющихся, сходных свойств и отношений в краткой логической форме.

Обобщение — метод приращения знания путем мысленного перехода от частного к общему, которому соответствует и переход на более высокую ступень абстракции. Обоб­щение — одно из важнейших средств научного познания, позволяющее извлекать общие принципы из хаоса затем­няющих их явлений и в рамках того или иного понятия отождествлять множества различных вещей и явлений.

Прибор — познавательное средство, представляющее собой искусственное устройство или естественное материаль­ное образование, которое человек в процессе познания приводит в специфическое взаимодействие с исследуе­мым объектом с целью получения о последнем полезной информации. По специфике получаемой информации приборы делятся на качественные и количественные, по своим функциональным характеристиками — на прибо­ры-усилители, анализаторы, преобразователи и регист­раторы.

Рефлексия — форма познавательной активности субъекта, связанная с обращением мышления на самое себя, на свои собственные основания и предпосылки с целью критичес­кого рассмотрения содержания, форм и средств познания, а также ментальных установок сознания.

Сравнение — эмпирическая процедура, устанавливающая тождество (сходство) или различие исследуехмых пар объектов, явлений и т. п. С принципиальной точки зрения (т. е. в общеметодологическом плане) сравнивать между собой можно любые мыслимые объекты, но при условии, что сравнение производится лишь по какому-либо точно выделенному в них признаку, свойству, отношению, т. е. в рамках заданного интервала абстракции.

Теоретическое знание — уровень научного знания между эм­пирическим и метатеоретическим его уровнями. Каче­ственно отличается по содержанию от эмпирического знания прежде всего своим предметом. В качестве (соб­ственного) предмета теоретического знания выступает множество идеальных объектов, конструируемых мышле­нием как на основе эмпирических объектов с помощью идеализации (материальная точка, идеальный газ и т. п.), так и вводимых по определению (математические струк­туры). Особенностью теоретического знания является че-резвычайно высокая степень его логической организации, доказательности большинства утверждений, решаемая с помощью дедуктивно-аксиоматического метода.

Уровни научного знания — качественно различные по пред­мету, методам и функциям виды научного знания, объе­диненные в единую систему в рамках отдельной научной дисциплины. В любой развитой конкретно-научной дис­циплине можно выделить 3 таких уровня: эмпирический, теоретический и метатеоретический. Их единство обеспе­чивает для любой научной дисциплины ее относительную самостоятельность, устойчивость » способность к разви­тию на своей собственной основе.

Факт — опытное звено, участвующее в построении эмпири­ческого и теоретического знания, некая эмпирическая реальность, отображенная информационными средства­ми (текстами, формулами, фотографиями, видеопленками ит. п.). Факт имеет многомерную (в гносеологическом смысле) структуру. В этой структуре можно выделить че­тыре слоя: 1) объективную составляющую (реальные процессы, события, соотношения, свойства и т. п.; 2) ин­формационную составляющую (информационные по­средники, обеспечивающие передачу информации от ис­точника к приемнику — средству фиксации фактов; 3) практическую детерминацию факта (обусловленность факта существующими в данную эпоху качественными и количественными возможностями наблюдения, измере­ния, эксперимента); 4) когнитивную детерминацию факта (зависимость способа фиксации и интерпретации фактов от системы исходных абстракций теории, теоретических схем, психологических и социокультурных установок и т. п.).

Формализация — совокупность познавательных операций, обеспечивающих отвлечение от значения понятий тео­рии с целью исследования ее логического строения или для эффективного получения логически выводимых резуль­татов. Формализация позволяет превратить содержатель­но построенную теорию (например, раздел механики) в систему материализованных объектов определенного рода (символов), а развертывание теории свести к манипу­лированию этими объектами в соответствии с некоторой совокупностью правил, принимающих во внимание толь­ко и исключительно вид и порядок символов, и тем самым абстрагироваться от того познавательного содержания, которое выражается научной теорией, подвергшейся формализации.

Эксперимент — метод эмпирического познания, посредством которого, воздействуя на предмет в специально подобран­ных условиях, исследователь целенаправленно актуализи­рует и фокусирует нужное ему состояние, а затем изучает его на качественном или количественном уровне. Если под классическим языком описания в физике условиться по­нимать язык, все термины которого поддаются однознач­ной интерпретации данными опыта, то эксперимент мож­но определить как воспроизводимую, управляемую и классически описываемую ситуацию, создаваемую с це­лью активного воздействия на ход изучаемого процесса и его исследования в «чистом виде». Понимание характера физического эксперимента как существенно классичес­кого по своей сути (на чем настаивал Н. Бор) позволяет уяснить все своеобразие связи чувственной и рациональ­ной ступеней познания, которое находит свое выражение в принципе «классичности» новой физики: как бы далеко ни выходили явления за рамки классического физическо­го объяснения, все опытные данные, на которых строится теория, должны описываться при помощи обычных «мак­роскопических» понятий. «Слово «эксперимент» относит­ся к такой ситуации, когда мы можем сказать другим, что мы делали и что узнали» (Н. Бор).

Экстраполяция — экстенсивное приращение знания путем распространения следствий какого-либо тезиса или тео­рии с одной сферы описываемых явлений на другие сферы (предметные области). Эмпирическое знание — низшая степень (уровень) рацио­нального знания; совокупность высказываний об эмпири­ческих (абстрактных) объектах, получаемая с помощью мыслительной отработки данных наблюдения и экспери­мента и фиксируемая с помощью определенных языковых средств (единичные предложения наблюдения, общеэмпи­рические высказывания, графики, естественные класси­фикации и др.). Необходимо отличать эмпирическое зна­ние, с одной стороны, от чувственного знания, а с другой, от теоретического.

 

| Вопросы для обсуждения   __________________

1. Основные уровни научного знания.

2. Сущность и структура эмпирического уровня зна­ния.

3. Сущность и структура теоретического уровня зна­ния.

4. Метатеоретический уровень научного знания и его структура.

5. Философские основания науки и их виды.

6. Методы эмпирического познания.

7. Методы теоретического познания.

8. Методы метатеоретического познания.

9. Проблема соотношения эмпирического и теорети­ческого уровней знания. Критика редукционистс­ких концепций.

 

10. Интерналистская и экстерналистская модели разви­тия научного знания. Их основания и возможности.

11. Проблема преемственности в развитии научных теорий. Кумулятивизм и парадигмализм.

12. Концепция несоизмеримости в развитии научного знания и ее критический анализ.

J3. Научное объяснение, его общая структура и виды.

14. Научные законы и их классификация.

15. Научная теория и ее структура.

16. Гипотеза как форма развития научного знания.

17. Идеализация как основной способ конструирова­ния теоретических объектов.

18. Эксперимент, его виды и функции в научном по­знании.

19. Индукция как метод научного познания. Индукция и вероятность.

20. Дедукция как метод науки и ее функции.

21. Моделирование как метод научного познания. Метод математической гипотезы.

 

| Литература___________________________________

Баженов Л.Б. Строение и функции естественно-научной теории. М, 1978.

Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981.

Карнап Р. Философские основания физики. Введение в философию науки. М., 1971,

Концепции современного естествознания / Под ред. С.А. Лебедева. М„ 2007.

Кун Т. Структура научных революций. М., 1985.

Лебедев СЛ. Индукция как метод научного познания. М.,

1980.

Лебедев С.А. Интерналистское и экстерналистское объяснение развития научного знания: возможности и грани­цы// Вестник Московского ун-та, серия 7, «Философия». 1991, №3.

Лебедев С.А. Современная философия науки. М., 2007.

Манчур ЕЛ. Проблемы социокультурной детерминации научного знания. М., 1987.

Меркулов И.П. Метод гипотез в истории научного позна­ния. М., 1984.

Никитин Е.П. Открытие и обоснование. М., 1988.

Полани М. Личностное знание. М., 1985.

Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983.

Современная философия науки: Хрестоматия / Сост. А.А. Печенкин. М., 1991.

Степин B.C. Основания науки и их социокультурная раз­мерность// Наукав культуре. М., 1998.

Степин B.C. Теоретическое знание. М., 2000.

Структура и развитие науки. М., 1978,

Тулмин Ст. Человеческое понимание. М., 1984,

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1990.

Философия естественных наук / Под ред. С.А. Лебедева. М.,2006.

 

Философия математики и технических наук / Под ред. С.А. Лебедева. М., 2006.

Философия социальных и гуманитарных наук. М., 2006. Философия и наука / Купцов В.И. и др. М., 1973. Холтон Дж. Тематический анализ науки. М., 1980. Ценностные аспекты развития науки. М., 1990.

РАЗДЕЛ III.

НАУКА КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ

 

Глава 1

СОЦИОЛОГИЯ НАУКИ И ЗНАНИЯ

 

Знание как своеобразный мир идеальных сущно­стей, позволяющий человеку ориентироваться в окру­жающей действительности, выявлять и фиксировать ее закономерности, было выделено из всей совокупности человеческого опыта еще в глубокой древности. По крайней мере, с того момента, когда человек научился фиксировать свой опыт в виде символических систем (пиктография, иероглифика, затем алфавитная пись­менность и цифровые системы), можно говорить о том, что знание начинает существовать как инструмент фиксации опыта и одновременно как объект системно­го исследования. При этом представления о природе знания менялись в истории постоянно и временами довольно радикально.

Оставим седую древность и золотые времена Ан­тичности. Уже в период существования развитых миро­вых религий природа знания, то есть ответ на вопрос, откуда берутся идеальные сущности в их системном представлении, мог быть только однозначным — чело­век познает мир через божественное откровение, ино­го пути найти не удавалось.

Попытка выйти за эти жесткие рамки в эпоху Возрождения также содержала аргументы в пределах религиозной системы. Ее адепты утверждали: если человек создан по образу и подобию божию, то он в состоянии познать мир, повторяя все действия, кото­рые отец небесный совершил при его (мира) сотворе­нии. Тем самым из познавательного процесса исклю­чалась не его божественная природа, а откровение как 3D?

единственный и не поддающийся анализу ее источник, а в самом знании на первое место выходила его раци­ональность, объяснимость и т. п.

Однако, как только мы произносим слова «рацио­нальное объяснение», немедленно выясняется, что тем самым мы берем на себя огромное число обязательств, которые далеко не просто выполнить. При этом раци­ональному объяснению меньше всего поддается воп­рос о природе знания, то есть о природе идеального. Отказавшись от божественного откровения и заменив его некоторой совокупностью действий, философы не так уж далеко продвинулись в ответе на этот вопрос, поскольку сотворенный ими идеальный мир не слиш­ком напоминал результат божественного провидения.

Особенность любого исследования состоит в том, что исследователи, постоянно стремясь в неизведан­ные дали, при встрече с неразрешимой в данный мо­мент проблемой отнюдь не склонны тупо пытаться решить ее «в лоб» любой ценой. Наоборот, ученые постоянно ищуг возможности прогресса там, где этот прогресс возможен хотя бы в принципе, постоянно меняя направление главных усилий. Поэтому и в оп­ределении знания онтологические проблемы (вопрос о его источнике и природе) на долгое время отходят на второй план, уступая магистраль изучению рациональ­ности, организационной гармонии знания. А здесь прогресс был очевиден. В изучении организации зна­ния удалось объединить логические представления, разработанные античностью и отточенные веками схо­ластики, строгие математические методы и огромный эмпирический материал, собранный «натуральной историей», как тогда называлось будущее естествозна­ние в противовес «натуральной философии» — систе­ме рассуждений об общих законах природы.

Век Просвещения — это век восторженного пре­клонения перед стройностью рациональной картины природы, какой рисовала ее современникам наука. В этот век были открыты особенности научного знания, во многом определившие будущее развитие социоло­гии знания и науки, хотя сами эти исследовательские области оформились лишь много десятилетий спустя.

 

Глава 1. Социология науки и знания

Мир идеальных сущностей, созданных и органи­зованных, в науке был не только гармоничен и строй­но логичен. Его новой и необычной чертой стала уди­вительная пластичность. Систему научного знания можно было «разобрать на кусочки» и расположить эти фрагменты в алфавитном порядке в энциклопедии или справочнике, спрессовать в учебных курсах, зашиф­ровать в задачах и головоломках... Она от этого не теряла ни научности, ни строгости. В отличие от замк­нутых эзотерических систем типа каббалы, доступных только узкому кругу посвященных, мир науки был со­здан людьми для людей, разных людей. Ученые бились в этом мире над сложнейшими проблемами, досужие обыватели удовлетворяли свое любопытство, школяры и студенты постигали азы премудрости. Знание стало неотъемлемым элементом социальной системы. Век Просвещения недаром получил свое название...

Еще одно качество научного знания было вписано в историю словами Фрэнсиса Бэкона: «Knowledge itself is power!» (В каноническом русском переводе опущен принципиально важный момент: «Знание само по себе— сила!). «Само по себе» это значит, что знание не только описывает (отражает) мир, но и дополняет его новой, доселе не существовавшей, энергетической компонентой, огромную, далеко не всегда созидатель­ную, мощь которой еще предстояло оценить обществу в будущем.

В результате всех этих процессов произошел су­щественный сдвиг в понимании знания, в том его со­держании, которое стало вкладываться в это понятие. Если спектр познавательных видов деятельности (на­ука, искусство, литература, прямой опыт и др.) остался по прежнему широк, то идеалом знания в философии и обыденной жизни стало научное знание, все осталь­ные формы рассматриваются как нечто промежуточ­ное, еще не достигшее научной стройности и строгос­ти. Это представление укоренилось в социуме, как это происходит с любым устоявшимся в общественном сознании мифом. Именно содержание этого мифа прежде всего и являлось долгое время предметом со­циологии знания. Особое значение идеал науки как знания вообще приобрел в период формирования со­циологии как науки, когда она доказывала свое право на существование в качестве дисциплины, собствен­ными методами изучающей собственные объекты.

К этому же периоду относится и формирование науки как светской свободной профессии, организо­ванной по освоенному европейской городской тради­цией цеховому принципу. Именно особенностями про­фессиональной организации ученых мы в дальнейшем подробно займемся, обсуждая достижения и проблемы социологии науки.

Что ж, будем считать, что семантика главных тер­минов минимально прояснена и можно переходить к более подробному изложению основного материала.

И еще одно замечание. Само изложение материа­ла в значительной части организовано по оси времени. Это связано, во-первых, с тем, что само развитие соци­ологии знания и науки, их методологии и концептуаль­ного содержания было внутренне последовательно, а, кроме того, многие критические шаги в развитии со­циологии XX века были инициированы и обусловлены бурными событиями в развитии ее объекта — общества.

 

Классическая социология знания

Небывалые успехи науки и техники в конце XIX века, развитие научных исследований как самостоятель­ной и общепризнанной престижной формы деятельно­сти, формирование научных дисциплин естественно­научного и гуманитарного циклов, появление соци­альных дисциплин, ориентированных на эмпирическое изучение общества (а не только на исследование опи­сывающих его текстов, как это характерно для наук гуманитарных), наконец, появление прикладной на­уки — все это стало причиной истовой веры в научно-технический прогресс как «магистральный» путь к все­общему светлому будущему.

Сам этот путь выглядел весьма различно, порой прямо противоположно — у Карла Маркса как револю­ция и экспроприация экспроприаторов, у Огюста Кон-та как безусловная победа науки и рационализма над недостатками человеческой природы, однако, во всех случаях победу наряду с совершенствованием социаль­ной жизни, в конечном счете, должно было обеспечить изобилие, достигнутое за счет науки и инициирован­ного ею технического прогресса.

Соответственно, безграничными и непреложными выглядели притязания естественно-научного идеала науки, с характерными для него общими и всеохваты­вающими объяснительными моделями и теориями, на фоне которых жалкими и неубедительными выглядели аргументы гуманитариев, полагавших, что законным полем деятельности для «наук о духе» является поиск и идентификация исторически уникальных, то есть гуманитарных (духовных) проявлений.

Для Европы период приблизительно с 1870 г. до 1914 г. — время промышленного и экономического раз­вития с огромными социальными и политическими пре­образованиями, а также, по крайней мере, поначалу — время оптимизма в оценках этого развития. Присутство­вал общий интерес к тому, как функционирует общество, и в не меньшей степени к тому, как ведет себя человек в новом обществе, и как идеи воздействуют на людей. Наряду с полной надежд верой в рационализм существо­вал также сильный страх перед проявлениями ирраци­ональности. Примером может служить большой интерес многих ранних социологов к поведению так называемой массы (или черни), а также различные представления о лежащей на среднем классе ответственности за охрану, защиту и поддержание культурных ценностей.

Наука стала символом рациональности современ­ного общества, происходило оправдание и усиление научного знания как авторитета в общественной жиз­ни и компаса, указывающего, как всегда, единственно верный путь к дальнейшему прогрессу. Типический пример выражения такой символической ценности — это позитивизм Конта и его последователей.

В этих условиях попытки критического осмысле­ния и общественных идеалов, и самого направления социального развития тоже могли быть услышаны, только если они были сформулированы в строгих тер­минах позитивной науки.

И первые такого рода попытки трезвого анализа в начале XX века были предприняты в колыбели раци­онализма, во Франции. Их автором был один из родо­начальников современной социологии Эмиль Дюрк-гейм.

Книга Э. Дюркгейма «Элементарные формы рели­гиозной жизни» (1912 г.) вроде бы не обсуждает идеал научного знания как таковой. Она направлена на ана­лиз целого ряда положений, характеризующих массо­вое восприятие тех или иных систем знания и превра­щающих их в символ веры. Автор исходит из основных категорий мышления: пространство, время, количество и т. д. Он интересуется, главным образом, коллектив­ным сознанием («мнением»), имеющемся в каждом обществе, а эти основные категории — «солидная рама, облекающая любое мышление». Они — продукт соци­альной жизни и коллективного сознания. Деление вре­мени на месяцы и годы соответствует, например, во­зобновляющейся социальной активности (выражаемой, в частности, в ритуалах и празднествах), и уже через нее регулирует коллективную жизнь. Также социаль­но фиксировано и пространство. В качестве примера Дюркгейм упоминает представление, бытующее в не­которых индейских обществах, что пространство — это гигантская окружность. Это выражается и в том, что форму окружности имеет стоянка. В теории Дюркгей­ма речь идет о том, как индивид усваивает социальную систему представлений и классификаций, предписыва­ющую, что правильно, а что — нет, что истинно — и что неверно и т. д. Такая система представлений не только составляет когнитивный фундамент, но, с точки зре­ния Э. Дюркгейма, обладает также моральным и сим­волическим значением.

Символическое представление общества о самом себе выражает потребности человека. Для Дюркгей­ма солидарность была ядром социальной жизни, по­этому и проявления морального и социального авто­ритета имеют центральное значение в его теории. Когда процесс усвоения завершен, эта система при­нимает внешний, объективный характер для индиви­да и становится авторитетом, символизирующим «свя­тое» в обществе в отличие от мирского. Исходная точ­ка здесь та, что и индивид, и социальная действитель­ность создаются этой системой классификации. Ин­дивид, так сказать, с рождения вынужден усваивать общественное познание, чтобы вообще можно было сказать, что он существует в обществе как человек, и чтобы осознать это свое социальное окружение. Мож­но сказать, что не мы самостоятельно думаем об об­ществе и его социальной жизни, но оно выражает себя посредством нас.

Социологическая теория знания у Э. Дюркгейма развивалась параллельно с общей проблемой, занимав­шей его и других социологов в этот период — пробле­мой социального порядка. Она не примыкала сколько-нибудь откровенно к политическим реальностям в оп­ределенной мере потому, что Дюркгейм предпочел развивать свои мысли на примерах так называемых примитивных обществ. Причиной его интереса к сис­темам классификации примитивных обществ было то, что они, по его мнению, менее сложны, и потому легче идентифицировать связи, интересовавшие его.

Согласно Дюркгейму, существует преемственность между первыми религиозными формулировками абст­рактного мышления и тем очень сложным абстрактным мышлением, которое представляют знания более по­зднего времени в форме различных классификацион­ных систем, мыслительных структур, метафорических размышлений и даже науки.

Споры о том, в какой мере Э. Дюркгейм распрос­транял свои классификационные положения на пред­ставления о научных классификациях, идут до сих пор. Сам же он изложил свои выводы следующим образом.

Религия занимается переводом идеальных сущно­стей (идей человека, природы и общества) на понят­ный язык, который по своей природе не отличается от того, который принят в науке. Оба пытаются связать вещи друг с другом, классифицировать и системати­зировать их. Мы видели даже, что фундаментальные идеи, научная логика — религиозного происхождения. Правда, наука развивает их, чтобы самой ими пользо­ваться. Она очищает их от случайных элементов и в общем во всей своей деятельности сохраняет крити­ческий дух, чего не делает религия. Наука окружает себя мерами предосторожности, чтобы «избежать по­спешных выводов и предубеждений» и отмести в сто­рону страсти, предрассудки и все субъективные вли­яния. Но этих методологических улучшений недоста­точно, чтобы отделить ее от религии. С этой точки зрения обе добиваются одной цели; научное мышле­ние — всего лишь более совершенная форма религи­озного мышления. Поэтому вполне естественно, что второе постепенно отступает, по мере того как первое все лучше подходит для этого занятия.

Провидческий характер книги Э. Дюркгейма был признан, как это часто бывает, несколькими годами позже, когда вера во всепобеждающий социальный прогресс, обеспечиваемый наукой и техникой, рухну­ла, столкнувшись во время первой мировой войны с другими, не менее впечатляющими, но уже трагичес­кими плодами научно-технического прогресса, унес­шими жизни десятков миллионов людей.

И следующий шаг в развитии социологии знания отнюдь не случайно был сделан в одной из стран, боль­ше всего пострадавших от последствий войны как в материальном, так и в морально-психологическом от­ношении, что для массового сознания, может быть, еще более важно. Этой страной была побежденная Германия.

 

Немецкая социология знания

1 Наоборот, как это мы знаем сегодня, она послужила отправ­ной точкой нового, еще более масштабною мирового кровопро­лития, завершившегося демонстрацией небывалого достижения науки и техники, ядерными грибами, взметнувшимися над Хи­росимой и Нагасаки.

Одной из проблем, которые встали перед социоло­гами в Германии двадцатых годов, стало само многооб­разие теорий и идей, претендовавших на объяснение национальной трагедии, которая отнюдь не закончилась вместе с последними залпами первой мировой войны"¹.

 

Глава 1. Социология пауки и знания

Не менее трудной проблемой явилась все большая раздробленность политической идеологии и раскол вследствие этого многих политических направлений. Конечно, признание исторической относительности мышления сделало более легкими для понимания мно­жество взаимоисключающих идеологий, но оно не решало проблемы того, как следует оценивать их отно­сительно друг друга, и как выделить истинные.

Развитие немецкой социологии знания этого пе­риода или, как ее часто называют, классической не­мецкой социологии знания, связано прежде всего с именами двух мыслителей: философа Макса Шелера и социолога Карла Маннгейма. Обоих принято считать представителями историцизма, а К. Маннгейм, кроме того, претендовал на авторство самостоятельной ветви социологии, исторической социологии.

Философ М. Шелер видел в социологии знания инструмент, который нужно применить, чтобы разре­шить в немецкой Веймарской республике идеологичес­кие конфликты посредством объяснения политикам ограниченности различных идеологий. В своей основе эта вполне утопическая идея М. Шелера коренится в философской перспективе, в поиске вечного и истинно­го знания.

Сам релятивизм социологии знания М.' Шелер рассматривает как средство, как некий первичный ма­териал. При своем исходном несовершенстве этот ма­териал дает возможность аналитику сохранить кон­такт с эмпирическим миром разобщенных идеологий и борющихся политиков. Проявления этого несовер­шенного мира и следует подвергнуть критическому анализу с целью добраться до вечного, абсолютного и неподвластного социальным факторам: до мира исти­ны, лежащего вне радиуса действия эмпирических ис­следований.

Соответственно, аргументация М. Шелера строи­лась на различении, с одной стороны, «реального фак­тора», и с другой стороны— «идеального фактора». При этом «реальный фактор» определяет те жизнен­ные обстоятельства, при которых позднее выступает «идеальный фактор», не влияя на содержание мышле­ния и знаний. Таким образом, к формам знания отно­сятся исторические и социальные условия, при кото­рых развивается мышление. В то же время содержа­ние знания как вместилище нравственных и духовных идеалов, как «идеальный фактор», исключается из со­циологического анализа. Оно присутствует в лучшем случае в виде наугольника и мерила, с которым срав­ниваются искаженные конкретными обстоятельствами идеи и политические программы.

Второй центр тяжести Макс Шелер располагает в определении того, что он называет «относительно ес­тественной картиной мира», которая является спосо­бом, каким индивид воспринимает мир вокруг себя. Хотя для отдельного человека этот способ кажется совершенно естественным и должным, на самом деле знания, необходимые человеку для осмысленного вос­приятия окружающего его мира, соотносятся с тем положением, которое человек занимает в обществе. Таким образом, имеются разнообразные картины мира, например, философская, культурная и юридическая. Ход мысли М. Шелера таков: правящая элита должна суметь выработать перспективу, интегрирующую эти разные картины мира, и тем самым достичь истины. Тогда можно будет заново возвести стабильное и хоро­шо интегрированное общество и устранить социаль­ное беспокойство послевоенного общества. Та элита, которую имел в виду М. Шелер, состояла из старой аристократии. Таким образом, при всей критической заостренности концепция М. Шелера была глубоко консервативна. Его идеалы дышали ностальгией по временам благополучного капитализма и классической немецкой философии первой половины XIX века.

Сейчас М. Шелера в основном вспоминают как крестного отца социологии знания, поскольку его идеи с социологической точки зрения представляли собой своего рода поворотный пункт, зону перехода от соци­альной философии к собственно социологическому исследованию знания.

Основной же фигурой в немецкой социологии знания по праву признан Карл Маннгейм, труды кото­рого по социологии знания собраны прежде всего в книге «Идеология и утопия», вышедшей в 1929 г. на немецком языке и в 1936 г. — на английском (в конце жизни К. Маннгейм жил в изгнании). В отличие от М. Шелера, Маннгейм в значительной мере принимал идеологическую доктрину марксизма («Бытие опреде­ляет сознание») в качестве отправной точки развития социологии знания. При этом К. Маннгейм одним из первых выявил и сформулировал классическую дихо­томию, которая будет сопровождать социологию зна­ния на всем периоде ее развития.

Если получаемое наукой знание объективно и ис­тинно, то каким образом можно говорить о его соци­альной обусловленности, а соответственно, в чем пред­мет социологии знания.

Если же, с другой стороны, любое знание, как это утверждается в марксистской доктрине, относительно и подвержено влиянию социального бытия субъекта, то чего тогда стоит декларируемая объективность са­мой социологии знания?

Отсюда вытекал целый ряд специальных проблем. Как следует обойтись с выдвинутым марксизмом по­нятием идеологии и представлением об искаженном сознании? Как в действительности отражаются соци­альные интересы различных классов в знании и мыш­лении?

Даже если понимать убеждения различных групп как продукт различных социальных и исторических обстоятельств, это мало помогало — не было никакой шкалы для их оценки. Социолог Карл Маннгейм четко сформулировал взаимосвязь этих конкретных проблем следующим образом: «Как можно человеку продолжать жить и мыслить во время, когда поднимаются и долж­ны быть радикально обдуманы проблемы идеологии и утопии со всеми их сложностями?»

Таким образом, К. Маннгейм делает решительный выбор в пользу социологии, фактически оставляя за пределами анализа всю проблематику, связанную с объективностью научного знания, идеалом истиннос­ти и т. п. Соответственно и объектом социологии зна­ния у К. Маннгейма, идеалом организации любого знания уже выступает не научное знание, а некото­рая более сильная абстракция. Отражением мира идеальных сущностей становится понятие идеологии, гораздо более широкая и менее структурированная совокупность верований, идеалов, религиозных и куль­турных знаний.

В своем анализе понятия идеологии К. Маннгейм вводит основополагающее структурное различение социологического типа. Он разделяет частную (частич­ную) и тотальную идеологию. Частичная идеология соотносится с индивидом или группой (политической партией, к примеру) и оперирует на психологическом уровне. Таким типом идеологии пользуется человек в случаях, когда, например, ставятся под вопрос аргу­менты социальной группы, расходящейся во мнении с другими. Частичная — это более или менее сознатель­ное извращение человеком или социальной группой каких-либо представлений с целью соблюсти собствен­ные интересы. К. Маннгейм полагает, что такие извра­щения могут растянуться по всей длине шкалы — от лжи и недосмотра до подстановки, от намеренных попыток введения в заблуждение до самообмана.

Тотальная же идеология, напротив, всегда надын­дивидуальна, соотносима с идеологией исторической эпохи или мыслительной структурой крупной социаль­ной общности (народа) в определенный период, то есть она покоится на культурной и исторической базе и должна анализироваться в связи с представлениями, выражаемыми на этом уровне. Тотальная идеология — это картина мира, связанная специфическим истори­ческим и социальным контекстом.

Вместо того чтобы отвлекаться на мотивы и инте­ресы отдельных лиц, особое внимание здесь уделяется согласованию между формами знания и той ситуаци­ей, в которой возникают эти формы. Интерес для со­циологии знания представляет целостная идеология. К. Маннгейм подчеркивает, что эта целостность не является суммой отдельных, фрагментарных пережи­ваний ее, и индивид тоже не может охватить все эле­менты целостности. Представления как индивида, так и группы находятся под влиянием общих социоисто-рических условий, но в понятиях частичной/тоталь­ной идеологии — разная степень смысловой напол­ненности.

Теперь, полагает К. Маннгейм, преодолев ограни­ченность марксистской постановки проблемы, можно сделать следующий шаг — перейти от теории идеоло­гии к социологии знания. Это происходит, согласно К. Маннгейму, «посредством появления общей форму­лировки понятия целостной идеологии, благодаря чему отдельные теории идеологии развиваются в социоло­гию знания».

Здесь перед социологией знания К. Маннгейма встала вышеуказанная теоретическая проблема знания, а именно: как поступить с проблемой релятивизма? Если знание относительно и зависит от положения, какое социальная группа занимает в обществе, и от исторической и социальной среды, то что же тогда подсказывает, что и сам познавательно-социологичес­кий анализ не является проявлением определенной идеологии, поскольку и он относителен в историчес­ком и социальном отношении? Может быть, социоло­гия знания выражает собой лишь взгляд на мир груп­пы интеллектуалов, или же такой взгляд на связь со­циальных форм и знаний актуален для всех групп, независимо от времени, места и социального положе­ния? В последнем случае саму социологию знания не­возможно анализировать с точки зрения социологии знания. Как же решить этот «познавательно-социоло­гический парадокс», то есть как, будучи социологом знания, обосновать собственные претензии на знания и заниматься социологией знания, не перепиливая сук, на котором сидишь, вышеуказанным образом?

Этот парадокс К. Маннгейм пытается разрешить двояко. Во-первых, он указывает на интеллектуалов (а тем самым и на самих исследователей) как на социальную группу, которая отличается от остальных, занимая осо­бое положение в истории и имея к ней особое отноше­ние. Разошедшиеся интересы различных социальных групп (что обусловлено их различным положением в историческом и социальном контексте) определяют их отношение к формализованному знанию и его содер­жанию.

К. Маннгейм полагает, что истинно интегрирую­щую перспективу можно выработать только основыва­ясь частью на понимании и сохранении культурного мира прошлой истории, частью на таком положении в современном обществе, которое позволяет глубоко осознать его динамику, базируясь на «относительно бесклассовом» и не слишком фиксированном социаль­ном существовании. Те, кто занимают такое положе­ние — это «свободно парящие интеллектуалы», как выражается К. Маннгейм.

Интеллектуалы — это неоднородная комплексная группа, которая благодаря полученному образованию приобретает способность синтезировать и критиковать все другие классовые интересы. Поэтому позиция интеллектуалов оказывается выше прочих точек зре­ния, они могут сравнивать их одну с другой и отделять все ценное в каждой из них, при этом им не приходит­ся вырабатывать отношение к формализованным зна­ниям, а тем более, к связанным специфическим клас­совым интересам других: «(слой интеллектуалов) соеди­няет в самом себе все интересы, которые пронизывают социальную жизнь».

Это в той же мере касалось и другого тезиса — содержание естественно-научного и математического/ логического знания исключается из познавательно-социологического анализа, поскольку оно неподвласт­но социальным интересам. Этот тезис К. Маннгейм отстаивал, противопоставляя полному релятивизму.

С не менее существенными теоретическими и методологическими трудностями было связано выделе­ние К. Маннгеймом интеллектуалов как особой соци­альной группы. Дело в том, что эту группу оказалось крайне трудно, в большинстве случаев просто невоз­можно эмпирически ограничить и выделить. В нее в разных условиях попадали ученые и политики, школь­ные учителя и военная элита, партийные идеологи и люди искусства, словом, представители практически всех общественных слоев.

Поиски объекта социологии знания, относительно которого было возможно одновременно и теоретичес­кое, и эмпирическое исследование с минимально стро-

 

Глава 1, Социология науки и знания

гим анализом результатов, привели к тому, что сама социология знания на многие десятилетия выпала из сферы интересов социологов, уступив место зародив­шейся в первой половине XX века социологии науки, на этот раз уже науки как социального института, сферы профессиональной деятельности вполне опре­деленной социальной группы.

 

Из пути к социологии науки

Ни на рубеже XIX — XX веков, ни в первых деся­тилетиях двадцатого века наука еще не стала соци­альной проблемой и потому не превратилась в устой­чивый предмет изучения. До первой мировой войны наука выступала как сокровищница знаний для тех­нического прогресса, а социология знания этого пе­риода занималась, прежде всего, ролью и характером непосредственного воздействия научного знания на духовную сферу деятельности общества (идеологию, политику и т. п.).

Наука превращается в один из важнейших инсти­тутов современного общества, а ее социально-эконо­мические характеристики, место среди других соци­альных институтов и формы связи с ними настоятель­но требуют изучения и определения.

Потребность в комплексном изучении науки, осо­бенно ощущаемая в периоды пересмотра социальной роли и организационной перестройки науки, впервые выразилась в стремлении ее комплексного исследова­ния. Первые попытки сформулировать предмет и тео­ретические основы такого исследования появляются в 20-х годах в Польше и СССР.

Небывалые по своему радикализму и энергии меры, которые руководство молодой Республики Советов пред­приняло по отношению к своему научному потенциалу, в страшных снах не снились европейским специалис­там по социологии знания, хотя в некотором смысле базировались на тех же идеях. Ученые были разделены на две группы. Первую составила гуманитарная интел­лигенция с характерным для нее критическим отноше­нием к любой власти, а тем более к диктатуре. От этой

 

группы, в первую очередь от ее элиты, власть решила просто избавиться, отправив тех, кто пережил револю­цию, частично в эмиграцию (знаменитый «философс­кий пароход»), а большинство — на перевоспитание в специально созданные концентрационные лагеря (наи­более известный из них — Соловецкий лагерь особого назначения СЛОН). На их месте должна была вырасти новая, пролетарская, интеллигенция, не зараженная духом критиканства, лояльная к власти и ее великим начинаниям. Главной задачей общественных наук ста­ло «научное обоснование» эпохальных решений, при­нятых партийной бюрократией, их пропаганда и офор­мление в марксистских терминах.

Вторую группу составляли специалисты в области математики, естественных и технических наук, кото­рым было доверено научное обеспечение быстрого социально-экономического развития СССР. Стратеги­ческое определение основных ориентиров этого раз­вития, само по себе явление небывалое в истории, получило название «научная политика», которое ис­пользуется во всем мире до сих пор.

Первыми масштабными примерами «научной по­литики» и ее реализации был план ГОЭЛРО и разра­ботка первого пятилетнего плана развития страны. К этому периоду относятся и попытки осмысления новой роли науки, того экономического обеспечения и той организации, которые требуются науке для выпол­нения подобного рода задач. В этот «романтический» период развития советской науки и появляются рабо­ты исследователей, пытающихся осмыслить новую роль науки в обществе. Глубоко анализируются исто­рические корни социального функционирования науки (Б. Гессен), модели и методы, которые можно приме­нять для ее изучения (М. Грузинцев), перспективы комплексного исследования социальных процессов в науке (И. Боричевский), работа над созданием «всеоб­щей организационной науки» (А. Богданов), попытки определить экономическую эффективность труда уче­ных (С. Струмилин) и др.

Довольно быстро выяснилось, однако, что точное знание естественных и технических наук абсолютно не приспособлено для маскировки политических прова­лов и волюнтаристских решений нового руководства страны. Выводы последовали незамедлительно. Науч­ная основа первого пятилетнего плана (модели межот­раслевого баланса и т. п.), были объявлены «буржуаз­ной цифирью», начался интенсивный и небезуспешный поиск «вредителей» среди ученых в среде научно-тех­нической интеллигенции. Соответственно, были раз­громлены все общественные профессиональные орга­низации научного сообщества СССР. Их заменили общественно-государственные суррогаты типа госу­дарственных академий наук и т. п., находящиеся под полным партийно-государственным контролем. Нако­нец, были закрыты практически все данные о состоя­нии и структуре научного потенциала страны. На дол­гие десятилетия социологическое исследование науки было приостановлено.

Между тем интерес к этой тематике в мире продол­жал расти, причем существенную роль играли близкие к марксизму исследователи левого толка, среди которых следует выделить такую крупную фигуру как Джон Десмонд Бернал. Фундаментальный труд Дж. Д. Бернала «Социальная функция науки» (J.D.Bemal, The Social Function of Science, London, 1939.) был опубликован в январе 1939 года. Тема книги кратко представлена в подзаголовке «Что такое наука, и на что она способ­на». Идеи книги о науке для всех, о службе науки об­ществу, о плановом начале в науке, о важности при­ложений науки для изменения судьбы человека — все эти идеи стали предметом критики. Они проходили во время второй мировой войны инкубационный пе­риод. А с ее окончанием эти идеи стали частью все­общей уверенности, что отныне все должно идти по-новому.

Ученых категорически не устраивало, что среди главных персонажей кровавого военного театра ря­дом с именами доблестных генералов (Г. Жукова, Д. Эйзенхауэра, Ш. де Голля и др.) появлялись имена не менее доблестных коллег по научному цеху (Н. Ви­нера, В. фон Брауна, С. Королева, Р. Оппенгеймера, И. Курчатова...).

Дело, однако, не ограничивалось чисто моральны­ми проблемами. Гораздо более существенным оказа­лось то, что науку после окончания войны оказалось не так просто «демобилизовать». Экстенсивный харак­тер развития науки в военные годы, когда от создания новых эффективных систем вооружения зависело само существование страны, требовал подключения все новых ресурсов; любые жертвы оправдывались необ­ходимостью достижения главной цели («Все для по­беды!»).

В первые послевоенные годы сложилась и даже находила теоретическое обоснование идеология «боль­шой» науки, организованной по иерархическому прин­ципу, принятому в крупных отраслях производства. Отрезвление наступило довольно быстро. Путь разви­тия «большой» науки оказался тупиковым, прежде всего экономически.

Если целью государственной политики является не успех в решении какой-либо одной очень узкой про­блемы любой ценой (к примеру, победы в войне), а прогресс в некоей широкой области (экономическое развитие и процветание государства), то концентрацию усилий на неком узком направлении и принесение в жертву всех остальных было трудно оправдать и объяс­нить населению демократической страны¹. Альтерна­тивой был переход на интенсивный путь развития науки, поиск ее внутренних ресурсов (организацион­ных, информационных и др.), которые в «большой» науке выпадали из поля зрения.

1 Правомерность жертв ради «светлого будущего» могла об­суждаться только в тоталитарных странах. Результаты известны.

Естественно, что этот поиск можно было поручить и доверить только самим ученым. И в 50-е годы в США и других странах развертывается огромная программа исследования социологических, психологических, эко­номических, организационных и иных особенностей развития науки как социального института. В этой программе исследований нарождающаяся социология науки заняла достойное место.

Социология науки

Формирование социологии науки как самостоя­тельной области знания, обладающей всеми присущи­ми такой области атрибутами, совершенно справедли­во связывается с творчеством одного из крупнейших социологов XX века Роберта Кинга Мертона.

Р. Мертон, ученик, соратник, а затем и один из наиболее серьезных оппонентов основоположников американской социологии Питирима Сорокина и Тол-кота Парсонса. Его обращение к социологии науки было связано с критическим анализом существующих кон­цепций социологии знания, признанием ее принципи­альной неспособности существенно продвинуться в изучении науки и научного знания. Такое продвиже­ние требовало существенного изменения объекта ис­следования и четкой характеристики исследовательс­кого поля. Опыт работ в этой области, начиная с 30-х годов (книга «Наука, технология и общество в Англии XVII в.», ряд статей по спорам о приоритете в истории науки, попытка описать нормы поведения ученых в статье 1942 года и т. п.), позволил Р. Мертону сформу­лировать общие требования к той специальной облас­ти социологии, созданием которой он намеревался заняться.

1. Социология науки, являясь ветвью социологии, должна вносить свой вклад в развитие социологи­ческого знания в целом.

2. Социология науки, если она претендует на статус самостоятельной научной области, должна иметь свой предмет, специальную понятийную базу и свои методы исследования.

3. Социология науки, если она претендует на универ­сальность своих понятий и методов, должна допус­кать исследование с их помощью своих собствен­ных представлений и инструментов.

Четкая и амбициозная формулировка характерис­тик новой сферы социологического исследования, од­нако, не предполагала отказа от тех теоретических наработок и интуитивных представлений, которыми была так богата история изучения науки и обществен­ного обсуждения связанных с нею проблем. Наоборот, Р. Мертон, прекрасно знакомый с историей науки, стре­мился определить свое отношение к ее важнейшим проблемам, не уклоняясь от их обсуждения, но в необ­ходимых случаях давая их интерпретацию в терминах новой социологической дисциплины.

Р. Мертона принято считать основоположником «институциональной» социологии науки, так как наука для него исключительно социальный институт. Алю-бой социальный институт с точки зрения структурно-функционального анализа — это прежде всего специ­фическая система отношений, ценностей и норм пове­дения. Для утверждения специфики социологии науки крайне важно было показать типологические отличия этого института в современной социальной системе.

Этому требованию, по мнению Р. Мертона, вполне удовлетворяет внутренний тип институциональной орга­низации науки — «сообщество» — выделяющий инсти­тут науки из государственной бюрократии. Важнейши­ми организационными характеристиками социальной системы типа «сообщества» (community, Gemeinschaft) является опора на представление об общности цели, ус­тойчивые традиции, авторитет и самоорганизацию, в то время как в ее арсенале отсутствуют характерные для систем типа «общество» (society, Gesellschaft) механиз­мы власти, прямого принуждения и фиксированного членства¹.

Нужно было, однако, показать, каким образом на­учное сообщество может гарантировать целостность науки как сферы деятельности и ее эффективное фун­кционирование, несмотря на то, что ученые рассредо­точены в пространстве и работают в различном обще­ственном, культурном и организационном окружении.

 

' Этот выбор вполне соответствовал духу времени — именно в послевоенные голы в американском обществе резко возрастает интерес к роли институтов гражданского общества и их сосуще­ствованию с государственной бюрократией, а также процессу формирования ученых в американских университетах, где вы­пускник аспирантуры, одновременно с ученой степенью получал десятилетний опыт жизни в условиях реального самоуправления и навыки корпоративного поведения.

Концептуальный каркас мертоновской социологии науки включал следующие конструктивные агрегаты. Целостность сообщества должна была задаваться общей целью и интенсивной деятельностью каждого участни­ка по ее достижению, Соответственно, система поощ­рений должна была быть прописана понятно и прозрач­но. Поскольку деятельность реализуется в конкурент­ной среде, нормы и правила, гарантирующие честную конкуренцию, должны быть простыми и понятными всем участникам. Острота конкуренции должна специально стимулироваться с тем, чтобы интенсивность деятель­ности была максимальной. Система должна быть очень устойчивой, чтобы деятельность участников не подвер­галась существенным искажениям под влиянием мест­ных условий (культурных традиций и законов страны проживания; конкретных организационных форм на месте работы участников; идеологических и политичес­ких различий). Наконец, концепция должна была быть рациональной, прозрачной и компактной, с тем чтобы обеспечить ее успешное развертывание в материале, по возможности исключая многозначность интерпретаций.

Такая концептуальная схема поначалу существо­вала только в интуиции автора (сейчас мы реконстру­ируем ее post factum), тем большее восхищение вызы­вает ее последовательная реализация самим Р. Мерто-ном и его последователями.

Цель науки, с точки зрения социолога, Р. Мертон формулирует максимально определенно в традициях британской эмпирической философии: «Постоянный рост массива удостоверенного научного знания». В этой формулировке он оставляет за скобками все вопросы истинности, объективности научного знания, то есть все философские проблемы и сюжеты. «Удостоверенное», то есть признанное в этом качестве научным сообще­ством на сегодняшний день. Если завтра в связи с прогрессом науки представления о научном знании изменятся, для его «удостоверения» и оценки сообще­ство будет использовать другие критерии и оценки. Эти изменения, как и юридические законы, имеют обрат­ную силу только в пользу «подсудимого». Никто не будет судить его за ошибки, которые он сделал вместе с сообществом. Однако если в его ранней работе обна­ружится вовремя не оцененная идея или данные, его приоритет будет обеспечен.

В соответствии с таким пониманием общей цели сообщества интерпретируется и представление об ин­дивидуальном вкладе (вкладах) каждого участника. Признанием вознаграждается не просто квант нового знания (идея, теория, гипотеза, наблюдение или фор­мула), но прежде всего вклад в общее дело, что помо­гает всему сообществу продвинуться к общей цели. В этой связи новое знание получает статус вклада (а автор — приоритет) только после того, как его ав­тор доведет свой результат до всех участников по стандартным для сообщества информационным кана­лам. В условиях острой конкуренции, когда над одной проблемой во всем мире работают иногда сотни иссле­дователей, такое понимание вклада — единственный способ хотя бы несколько смягчить остроту борьбы за приоритет и придать ей цивилизованные формы. В ос­нове идеи вклада лежит представление о «решенной проблеме», принципиальная инновация, укоренивша­яся в европейском естествознании со времен британ­ской эмпирической школы. Результат, удостоверенный редколлегией и опубликованный в дисциплинарном журнале, признается событием, «закрывающим» ис­следуемую проблему на данный момент. Этот резуль­тат входит в дисциплинарное знание. Его можно об­суждать и опровергать, но им нельзя пренебрегать — это свидетельство некомпетентности. Таким образом, вкладом в дисциплинарное знание (основным мерилом заслуг ученого перед сообществом) является либо пе­ревод в разряд решенных какой-либо новой проблемы, либо опровержение или корректировка решения про­блемы, которая уже была известна.

Пожалуй, наибольшую, местами до сих пор не пре­кратившуюся дискуссию, вызвали сформулированные Р. Мертон ом императивы научного этоса^, обеспечива­ющие нормативную составляющую научного сообщества.

 

' Термин «этос» означает набор правил и норм, действующих в определенной среде аналогично нравственным, но не являю­щихся таковыми по существу (отсутствуют нравственные макси­мы и, соответственно, такие регулятивы, как идеал, совесть и т. п. рефлексивные атрибуты — основа любой этической системы).

 

Глава 1. Социология науки и звания

Императивы — это своего рода минимальные нор­мы, гарантирующие честную конкуренцию в науке, основу профессионального поведения. Попытки мно­гих социологов обнаружить и зафиксировать эти им­перативы эмпирически не привели, да и не могли привести к успеху. Эти императивы теоретически выведены Р. Мертоном, реконструированы на базе его наблюдений за поведением членов научного сообще­ства, как и большинство норм — на базе исследования различных форм отклоняющегося поведения. (Никто ведь не пытается эмпирически зафиксировать следы или действие категорического императива И. Канта). Императивы — это нормы, регулирующие поведение ученого. Это отношение к его поведению и результа­там работы, которое он должен {долженствование — смысл любого императива) ожидать со стороны сооб­щества, реакция, на которую он должен рассчитывать, добиваясь научного признания. Само же признание не является результатом соблюдения каких бы то ни было норм — в науке оцениваются только отличные успехи, о примерном поведении и прилежании вспоминают лишь в случае их отсутствия.

Р. Мертон формулирует 4 императива: универса­лизм, коллективизм, организованный скептицизм и бескорыстие.

Универсализм подчеркивает внеличностный ха­рактер научного знания. Научные высказывания отно­сятся к объективно существующим явлениям и взаи­мосвязям, и они должны быть универсальны, то есть справедливы везде, где имеются аналогичные условия, а истинность утверждений не зависит от того, кем они высказаны.

Универсализм проявляет себя в провозглашении равных прав на занятия наукой и на научную карьеру для людей любой национальности и любого обществен­ного положения. Он обусловливает интернациональный и демократический характер науки.

Коллективизм предписывает ученому незамедли­тельно передавать результаты своих исследований в пользование сообществу. Научные открытия являются продуктом сотрудничества, образуют общее достояние, в котором доля индивидуального «производителя» весь­ма ограничена, и ему следует сообщать свои открытия другим ученым тотчас после проверки свободно и без предпочтений. «Право собственности» в науке (речь идет о фундаментальной науке) фактически существу­ет лишь в виде признания приоритета автора.

Бескорыстие предписывает ученому строить свою деятельность так, как будто кроме постижения истины у него нет никаких других интересов. По сути дела этот императив является максимальным выра­жением «академической свободы», на которую обре­чен настоящий ученый. Р. Мертон излагает требова­ние бескорыстности как предостережение отпоступ_: ков, совершаемых ради достижения более быстрого или более широкого профессионального признания внутри науки.

Организованный скептицизм Р. Мертон рассмат­ривает как особенность метода естественных наук, требующего по отношению к любому предмету деталь­ного объективного анализа и исключающего возмож­ность некритического приятия. В науке не действует аналог презумпции невиновности. Автор вклада дол­жен доказывать критикам ценность и перспективность своего результата. Они же не только вправе, но и обя­заны сомневаться, ограждая существующий корпус знания от недостаточно обоснованных претензий. Императив организованного скептицизма создает ат­мосферу ответственности, институционально подкреп­ляет профессиональную честность ученых, предписы­ваемую им нормой бескорыстия. Ученый должен быть готов к критическому восприятию своего результата.

Функциональный смысл императивов научного этоса, их ориентирующая роль в поведении ученого обусловлены тем, что сама система распределения признаний и, соответственно, мотивация исследовате­ля постоянно ставят его в ситуацию жесткого выбора одной из альтернатив.

Этот набор альтернатив Р. Мертон формулирует в виде списка, каждая позиция которого предполагает выбор между равно обоснованными стратегиями пове­дения — «амбивалентности». В списке девять позиций.

Так, ученый должен:

■ как можно быстрее передавать свои научные ре­зультаты коллегам, но он не должен торопиться с публикациями;

■ быть восприимчивым к новым идеям, но не подда­ваться интеллектуальной «моде»;

■ стремиться добывать такое знание, которое полу­чит высокую оценку коллег, но при этом работать, не обращая внимания на оценки других;

■ защищать новые идеи, но не поддерживать опро­метчивые заключения;

■ прилагать максимальные усилия, чтобы знать от­носящиеся к его области работы, но при этом по­мнить, что эрудиция иногда тормозит творчество;

а быть крайне тщательным в формулировках и дета­лях, но не быть педантом, ибо это идет в ущерб содержанию;

■ всегда помнить, что знание универсально, но не забывать, что всякое научное открытие делает честь нации, представителем которой оно совершено;

■ воспитывать новое поколение ученых, но не отда­вать преподаванию слишком много внимания и времени; учиться у крупного мастера и подражать ему, но не походить на него.

Выстроенный Р. Мертоном концептуальный каркас социологии науки выдержал испытание временем и стал основой дальнейших исследований, значительная часть которых проходила уже на материале социаль­ной системы науки как профессии.

 

Глава 2

 

СОЦИАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ НАУЧНОЙ ПРОФЕССИИ

собных самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность перед цеховым сообществом¹.

В описании современной свободной профессии как организационной оппозиции бюрократии должны были быть найдены и описаны некие фундаменталь­ные детерминанты профессионального поведения, которые можно было бы сопоставить или противопо­ставить детерминантам поведения, свойственным бю­рократической организации.

При этом обнаружилось и существенное отличие современных профессий. Этим отличием была ключе­вая роль культуры как конституирующего элемента профессиональной традиции. Поэтому объектами со­циологии профессий во все большей степени станови­лись те из них, которые развивались на базе непре­рывно накапливающегося знания. Не случайно в каче­стве образцового стандартного объекта социологии профессий в течение многих десятилетий выступала медицина, в которой именно развитая интеллектуаль­ная составляющая определяет кодифицированные нор­мы поведения, а также связи с различными социальны­ми группами и институтами.

■ Ванька Жуков, поступавший в учение к мастеру, на первых порах такой свободой не располагал — ответственность за его поведение лежала только на мастере, который наряду с профес­сиональными умениями должен был передать ему и правила про­фессионального поведения. Успешное учение заканчивалось экзаменом на звание подма­стерья. В этом звании ремесленник мог оставаться всю свою жизнь, работая на разных мастеров. Возможность профессио­нального роста, допуск к экзамену на звание мастера предпола­гал трех-четырехлетнее странствие по разным городам и странам с продолжением обучения в процессе работы у известных евро­пейских мастеров, каждый из которых давал отзыв о мастерстве подмастерья. Только получив такой опыт, подмастерье мог пре­тендовать на сдачу экзамена— создание шедевра (изделия, отве­чающего всем канонам профессии, и в то же время уникального в своей новизне). В случае успешной сдачи экзамена он получал звание мастера цеха — право иметь собственную мастерскую и учить молодежь.

Таким образом, проблема теоретического контек­ста социологии науки получила убедительное обо­снование в виде специальной области социологии про­фессий. Соответственно, социологическое исследова­ние науки предполагало исследование специфическо­го для науки проявления характеристик, признанных в качестве главных признаков любой свободной про­фессии.

Список этих характеристик выглядит следующим образом.

1. Обладание некоторой совокупностью специальных знаний, за хранение, передачу и расширение ко­торых ответственны институты профессий. Именно обладание такими знаниями отличает про- , фессионалов от «непосвященных», и это облада­ние, будучи продемонстрировано, получает назва­ние «экспертизы».

2. Автономность профессии в привлечении новых членов, их подготовке и контроле их профессио­нального поведения. О профессионалах судят не по таким вещам, как манеры, место рождения или политические убеждения, а по их владению соот­ветствующими знаниями и степени участия в их умножении. Поскольку по этим критериям профес­сионала могут оценивать только коллеги, профес­сия должна либо отвоевать для себя значительную автономию, либо, в конце концов, совершенно рас­пасться.

3. Наличие внутри профессии форм вознаграждения, выступающих достаточным стимулом для специа­листов и обеспечивающих их высокую мотивацию относительно профессиональной карьеры. Речь идет о потребности в такого рода вознаграждении, которое служило бы достаточным стимулом для профессионалов, будучи в то же время подконт­рольно не столько посторонним, сколько самой профессии. В той мере, в какой профессионал «за­рабатывает» вознаграждение, которое определяет­ся мнением и желаниями непрофессионалов, он подвержен соблазну изменить принципам своей профессии (как это бывает с врачами, совершаю­щими незаконные операции, или с юристами, при­бегающими к услугам лжесвидетелей).

4. Заинтересованность социального окружения про­фессии в продукте деятельности ее членов, га­рантирующая как существование, так и дей­ственность профессиональных институтов. Для самосохранения профессии необходимо установ­ление между ней и ее общественным окружением таких отношений, которые обеспечивали бы ей под­держку, а равно и охрану от непрофессионального вмешательства в ее главные интересы. На ранних этапах развития профессии обычно нуждаются в за­щитном окружении, таком, например, как протек­ция церкви, могущественного патрона или же фи­нансовая независимость самих профессионалов. Возможно, первая услуга, которую молодая профес­сия оказывает своим покровителям, — это престиж «показного» потребления (при котором главная цель— произвести впечатление на окружающих), хотя позднее она должна демонстрировать и свою способность приносить практическую пользу лю­дям, далеким от нее. В обмен на эти услуги профес­сионалы получают материальную поддержку и со­ответствующую толику престижа. В качестве другого условия следовало выдвинуть хотя бы обоснованное предположение о том, каким образом представление об общей цели науки, мотива­ция ученых, представления об общих для всех профес­сионалов императивах и т. п. в каждый момент вре­мени могут реально воздействовать на сознание и по­ведение ученого. Только при этом условии можно говорить о том, что актуальное состояние науки и кри­терии оценки будущих исследовательских результатов будут оказывать одинаковое регулирующее воздей­ствие на деятельность ученых, работающих в Таилан­де, Исландии, Парагвае и США, будь то университет­ская кафедра, исследовательский институт или подраз­деление крупного научно-технического проекта.

Иными словами, социологи науки были обязаны продемонстрировать наличие в научной профессии весьма эффективной информационной и коммуника­ционной инфраструктуры. Благодаря ей можно гово­рить, что все профессионалы не просто стремятся к достижению общей цели, а работают координирован­ие над умножением одного и того же культурного массива, корпуса научного знания, о характеристи­ках (путем «удостоверения») которого в каждый мо­мент времени они имеют возможность придти к со­глашению.

Наконец, нужно было найти эмпирический объект, на котором можно было исследовать всю совокупность основных характеристик научной профессии, включая и соответствующие информационные связи. Наука в целом, по определению, не могла выступать в качестве такого объекта, поскольку регулярная оперативная коммуникация между сообществами, к примеру, хими­ков и филологов просто отсутствует. Областью, в кото­рой подобную коммуникацию имеет смысл искать, могло быть сообщество исследователей, связанных между собой содержательно.

Эти культурно объединенные исследовательские системы, традиционно называемые дисциплинарными сообществами и были избраны в качестве основного объекта, или, в методологических терминах, основной единицы анализа..

Рассмотрим теперь уже на основе этой единицы анализа главные характеристики научной профессии.

 

Культурная составляшщая научной профессии

Обладание некоторой совокупностью специальных знаний, за хранение, передачу и расширение которых ответственны институты профессий. Именно облада­ние такими знаниями отличает профессионалов от «непосвященных», и это обладание, будучи продемон­стрировано, получает название «экспертизы».

Специфика научной профессии проявляется в пер­вую очередь в том, что ее культурная составляющая — совокупность специальных знаний — в своих много­численных ипостасях и проявлениях является главным содержанием научной профессии. Продукт науки, ко­торый в глазах общества предстает как «научное зна­ние» — это не данные какого-либо отдельного иссле­дования, а результат работы целой фабрики перера­ботки первичной исследовательской информации, ее экспертизы, теоретического и методологического ана­лиза, системной обработки и т. п. Как только этот ре­зультат получает статус научного знания, он, строго говоря, перестает интересовать ученых (до тех пор, пока не придет время его пересмотра) и выводится за пре­делы науки.

Постоянное пополнение корпуса удостоверенного научного знания как цель науки — это многоступенча­тая обработка информационного потока, непрерывно поступающего с переднего края исследований. В ра­боте по «удостоверению» (экспертизе) того или иного результата в качестве фрагмента, претендующего на статус вклада в знание, принимают участие практичес­ки все члены дисциплинарного сообщества. Поэтому сами результаты всегда представляются сообществу в четко стандартизованной форме научной публикации (устной или письменной), в которой закрепляется и содержание результата, и имена его авторов.

Массив дисциплинарной публикации четко орга­низован, что дает каждому участнику возможность работать с относительно небольшим фрагментом зна­ния и свой вклад оформлять достаточно экономно. «Привязка» вклада к структуре массива обеспечива­ется его расположением в системе рубрикации дис­циплинарных изданий и за счет системы ссылок, ко­торые определяют пространственные «координаты» каждого фрагмента знания и связи с более широким дисциплинарным окружением. Эффективность этих способов структуризации массива подтвердили мно­гочисленные исследования по научной информации.

Структуризация массива публикаций во времени дает возможность существенно расширить зону акту­ального знания. Для этого массив актуально действу­ющих в каждый момент времени публикаций расчле­нен на «эшелоны», находящиеся на различном удале­нии от переднего края исследований. Для участников эти «эшелоны» выступают в виде различных жанров публикации (статья, обзор, монография...). Фрагмент знания, опубликованный в каждом жанре, сохраняет свою актуальность лишь некоторое строго определен­ное, время. Срок жизни, однако, продлевается для тех фрагментов знания, которые после отбора переходят в публикацию следующего жанра: из статьи в обзор, из обзора в монографию и т. д.

 

| Структура массива публикаций___________________

«Вход» массива публикаций — рукописи статей, сообщающие о результатах исследований. В процессе исследования, и особенно когда оно завершено, зада­чей его участников является выделение из общего результата (выполненного для определенной цели) тех его фрагментов, которые представляют интерес для их дисциплин и могут быть расценены как вклад в их знание. Эти интерпретированные в дисциплинарных терминах фрагменты общего результата, на авторство которых исследователь претендует перед дисциплинар­ным сообществом, в конце концов оформляются в виде статьи для соответствующего специального журнала.

Сделав этот шаг, ученый как бы представляет свой вклад на разнообразную и теоретически бессрочную экспертизу (рецензирование и оценка рукописи, чтение и оценка статьи, использование ее содержания в попол­нении или перестройке знания по какой-либо проблеме и т. д.). Правами эксперта в той или иной форме обла­дает любой коллега, точно так же как автор данной ста­тьи приобретает такое право относительно всех осталь­ных публикаций дисциплины, причем это право форма­лизуется и растет вместе со статусом ученого.

Для того чтобы интерпретировать публикационные жанры как «эшелоны» дисциплинарного массива, рас­положим их в зависимости от их временной удаленно­сти от «входа». В качестве измерителя берется мини­мальный отрезок времени, который необходим для того, чтобы полученный на переднем крае результат мог быть опубликован в каждом из жанров. Эшелонирован­ная последовательность (с неизбежными упрощения­ми) будет выглядеть следующим образом: 1) статьи (журнальные статьи и публикации докла­дов научных собраний) — 1,5 — 2 года;

2) обзоры (подтверждающие сообщения, обзоры пе­риодики и обзоры научных собраний, проводимых дисциплинарной ассоциацией за какой-либо пери­од времени) — 3 — 4 года;

3) монографии (тематические сборники, монографи­ческие статьи, индивидуальные и коллективные монографии) — 5 — 7 лет;

4) учебники (учебники, учебные пособия, хрестома­тии, научно-популярные изложения содержания дисциплины и т. п.).

Деятельность по формированию эшелонированно­го массива публикаций дает возможность из всей мас­сы дисциплинарного архива выделить относительно небольшую и принципиально обозримую группу пуб­ликаций. В нее попадают только новые публикации каждого эшелона, содержание которых не включено в последующие эшелоны путем отбора и обработки. Эта группа актуально функционирует как состав массива публикаций в каждый момент времени. Набор конк­ретных единиц в каждом эшелоне и массиве в целом (список названий публикаций), таким образом, посто­янно меняется, то есть речь идет об информационном потоке, фильтрами и преобразователями которого на отдельных этапах выступает деятельность формирую­щих эшелоны ученых.

Все это дает основание утверждать, что с точки зрения организации знаний мы можем наблюдать в развитии науки два различных процесса, в чем-то ана­логичных онтогенезу и филогенезу в биологии. Онто­генетический процесс локализован между передним краем и, скажем, эшелоном учебников. В ходе этого процесса знание, научное по определению (результат научного исследования, находящийся в некоторой свя­зи с другими результатами и компонентами дисципли­нарного знания), превращается в знание, научное по истине (встраивается в структуру основополагающих теоретических и нормативно-ценностных представле­ний данной дисциплины). На этом онтогенез заканчи­вается — результат прекращает свое изолированное существование, утрачивает свои генетические связи с исследованием, с позицией индивидуального автора или некоторой научной группировки. Он становится научным фактом (законом, эффектом, константой, пе­ременной и т. п.), связанным только с другими элемен­тами научной системы, элементом вечного (на сегод­няшний день) точного научного знания. Он теперь не может быть вычеркнут, опровергнут, модифицирован или даже оценен сам по себе. Любое действие с ним, любое его изменение может происходить только в рамках филогенеза — как изменение системы знания, к которой принадлежит данный элемент.

Решения по отбору публикаций для информацион­ной обработки (т. е. для сохранения определенных содер­жательных компонентов в массиве) принимаются на основе определенных критериев. Основой динамики потока служит то, что критерии отбора информации при формировании эшелона и критерии оценки информации внутри эшелона не совпадают и даже в определенном смысле противоречат друг другу. Содержание рукописи, присланной в журнал, оценивается по критерию кор­ректности; содержание статьи оценивается по критерию плодотворности (иначе на нее не будут ссылаться, и она не попадет в массив обзоров). Единицы для эшелона обзоров формируются по критерию плодотворности, но переходят в массив монографий в зависимости от сво­ей достоверности и т. п. Кроме того, конкретное содер­жательное наполнение каждого критерия изменяется вместе с развитием дисциплины. Поэтому рациональ­ность принимаемых решений в глазах научного сооб­щества подкрепляется квалификацией и авторитетом производящих отбор специалистов (редакторов и рецен­зентов журналов, авторов обзоров, монографий и т. д.),

 

В Функции массива публикаций

Общность и структура дисциплинарного массива публикаций имеют большое значение для консолида­ции и стратификации научного сообщества дисципли­ны. Появление имени того или иного члена сообщества в нескольких эшелонах публикаций является призна­нием его статуса и оценкой его вклада в дисциплину.

Эта оценка идет по двум линиям. Первая представляет собой характеристику исследовательского результата как вклада в развитие содержания дисциплинарного знания. Такая оценка фиксируется цитированием ра­боты в последующих публикациях. В этом качестве публикации различных эшелонов далеко не равноцен­ны, например, одно единственное упоминание работы в учебнике «стоит» в глазах сообщества дисциплины десятков и сотен журнальных ссылок. Вторая линия связана с высоким престижем непосредственного уча­стия члена сообщества в формировании отдельных публикационных эшелонов, его деятельности в каче­стве члена редколлегии журнала, автора монографии, учебника и т. п. Отвлекаясь сейчас от особенностей каждой из этих линий накопления статуса, следует подчеркнуть, что реализация каждой из них становит­ся возможной лишь благодаря наличию общего для дисциплины эшелонированного массива публикаций.

Содержание массива дает, таким образом, самое оперативное представление об актуальном состоянии дисциплины в целом; достигнутом на данный момент уровне целостного изображения научного содержания дисциплины в ее учебных специализациях (эшелон учебников); состоянии систематического рассмотрения наиболее крупных проблем (эшелон монографий); на­правлениях наиболее интенсивного исследования и подходах к изучению каждой проблемы (эшелон обзо­ров); способах исследования, полученных результатах и именах исследователей (эшелон статей).

Эта информация выполняет важную роль в обес­печении процесса пополнения дисциплины новыми специалистами, как за счет научной молодежи, так и благодаря миграции зрелых исследователей внутри дисциплины и между дисциплинами. Способ органи­зации единиц внутри каждого эшелона обеспечивает мигранту возможность максимально быстро продви­гаться к переднему краю исследований, ограничива­ясь ознакомлением внутри каждого эшелона с все более узкими по содержанию блоками информации. Количе­ство необходимых этапов в каждом индивидуальном случае различно и варьирует в зависимости от исход­ной подготовки мигранта. Для новичка в дисциплине оказывается необходимым обязательное прохождение всех этапов, начиная с учебников. Для специалиста, желающего сменить направление исследований внут­ри одной и той же области, эта потребность ограничи­вается содержанием блока статей или обзора.

Жесткая организация и интенсивная деятельность сообщества — необходимые условия для выполнения массивом публикаций столь многочисленных и разно­образных функций — связаны с тем, что дисциплинар­ный массив расположен на сравнительно небольшом по протяженности участке двух встречных процессов, которые за пределами дисциплины и даже науки про­текают в значительной своей части совершенно неза­висимо друг от друга.

Речь идет, с одной стороны, о трансляции получен­ных дисциплиной обобщенных форм человеческого опыта (знания о закономерностях действительности и объективированных образцов деятельности) в систему культуры (другие дисциплины, другие сферы профес­сиональной деятельности, систему образования и дол­говременную социальную память), а с другой — о про­цессе рационального использования выделенных об­ществом лиц для профессиональной деятельности в дисциплине.

Социальная эффективность обоих этих процессов обеспечивает и стабильность дисциплинарной органи­зации науки, и устойчивость отдельной дисциплины как системы.

Таким образом, корпус культуры научной профес­сии, ее совокупность специальных знаний, играет осо­бую, не сравнимую ни с какой иной профессией роль в существовании и развитии социальной системы на­уки. Особенности работы с корпусом культуры обус­ловливают и специфику подготовки научных кадров.

 

Воспроизводстве научной профессии как социальной системы

Автономность профессии в привлечении новых членов, их подготовке и контроле их профессиональ­ного поведения. О профессионалах судят не по таким вещам, как манеры, место рождения или политические убеждения, а по их владению соответствующими зна­ниями и степени участия в их умножении. Поскольку по этим критериям профессионала могут оценивать только коллеги, профессия должна либо отвоевать для себя значительную автономию, либо, в конце концов, совершенно распасться.

По мере развития общества становится все боль­ше специальностей, интеллектуальная составляющая которых требует первичной научной подготовки, и одновременно меняются представления о содержании, сроках и формах такого рода подготовки. Научная профессия никогда не могла конкурировать с другими специальностями ни по уровню своего материального вознаграждения, ни по престижности¹. Во всех стра­нах и во все времена зарплата ученого в среднем (ос­тавим в стороне звезд и корифеев — их единицы) не превышала оклада среднего государственного чинов­ника, а слава «человека рассеянного» в массовом со­знании не могла сравниться с престижем политика, артиста или полководца. Может быть, единственным преимуществом ученого-профессионала является воз­можность заниматься своим любимым делом.

Поэтому для сознательного выбора научной про­фессии молодежь должна уже в процессе подготовки представлять свои перспективы на этом поприще. Однако точка, из которой видна такая перспектива, с течением времени отдаляется все больше. В XIX веке выпускник вуза уже в общем случае имел достаточные представления о научной профессии, чтобы сделать ее осознанный выбор. В прошлом веке с характерными особенностями научной профессии новичок знакомил­ся в процессе обучения и участия в исследованиях, будучи аспирантом. Получение первой ученой степе­ни фактически определяло выбор научной карьеры.

В конце XX века ситуация существенно измени­лась. Внешне новые проблемы выглядели как старе-

 

' Все ностальгические рассказы о высоком престиже и обеспе­ченности ученых «за семью заборами, за семью запорами» совет­ского периода не выдерживают минимальной эмпирической проверки.

ние научных кадров (точнее, неблагоприятное измене­ние их возрастной структуры) и пресловутая «утечка мозгов».

Обе эти проблемы оказались в центре внимания и институтов мирового научного сообщества, так как интенсивность исследований стала существенно замед­ляться из-за старения «населения» науки. Анализ по­казал, что, во-первых, обе проблемы тесно связаны между собой, и, во-вторых, чисто финансовые влива­ния или увеличение выпуска аспирантов оказываются малоэффективными.

Можно сказать, что в структуре кадрового потен­циала стран-доноров непропорционально растет удель­ный вес двух категорий ученых: тех, кто учит (старшие возраста), и тех, кто учится (молодежь 25 — 28 лет). А вы­мываются прежде всего кадры наиболее продуктивно­го возраста (28 — 43 года) — те, кто должен работать¹. Одно из наиболее обоснованных объяснений состоит в следующем. После аспирантуры молодой человек ока­зывается перед окончательным выбором профессии. Выбором очень непростым. За следующие 10—15 лет он в условиях жесточайшей конкуренции либо добива­ется успеха в профессии, либо пополняет ряды неудач­ников. При этом решающими обстоятельствами явля­ются, во-первых, возможность в эти годы работать в лучших коллективах переднего края науки (или в посто­янной связи с такими коллективами) и, во-вторых, воз­можность сконцентрировать все усилия на получении исследовательских результатов, не отвлекаясь на долж­ностные интриги и написание следующих диссертаций.

В этом интересы ученого и интересы сообщества совпали, а следовательно, найдены были организаци-

 

■ В этом отношении российские возрастные распределения прямо-таки эталонны (См. В.А. Маркусом и др. Российская наука в переходный период— влияние финансирования на конкурс­ной основе на исследовательскую и публикационную деятель­ность. Доклад на 168-м собрании Американской ассоциации по содействию развитию науки — AAAS) Русский перевод: «Курьер российской академической науки и высшей школы», № 4, 2002, www.courier.com.ru/top/cras.htm.

онные средства для решения проблемы. При этом не потребовалось ничего изобретать. В качестве стандар­тной организационной формы становления ученого был избран и закреплен во всех цивилизованных стра­нах один из самых древних институтов научной про­фессии — постдоковские стажировки. Суть его в том, что молодой исследователь, успешно получивший сте­пень, в течение нескольких лет работает в различных исследовательских командах (миграция является од­ним из ключевых условий), показывает на практике, чего он стоит и на что может претендовать. После этого он уже на основе собственного опыта делает выбор ка­рьеры: остается в исследованиях, возглавляя микрокол­лектив («senior researcher», «Principal Investigator))), концентрируется на преподавании, уходит в научный менеджмент или становится консультантом бизнес-корпорации.

При всех различиях национальных традиций в разных странах условия стажировки, требования к стажерам и т. п. были максимально стандартизованы. Накопляемый в период стажировок статус исследова­теля практически не зависит от формальных чинов и званий — второй степени, доцентуры, профессуры и т. п. Сообщество интересует только вклад исследовате­ля в общее дело — полученные результаты. Информа­ционные системы сообщества позволяют следить за деятельностью и карьерой каждого исследователя.

Выяснилось, что институционализация постдоков-ских стажировок одновременно внесла вклад и в ре­шение ряда других проблем управления наукой, моди­фицируя научную бюрократию.

Во-первых, основой оценки научных организаций стала их привлекательность для потенциальных ста­жеров — части сообщества, наиболее мотивированной научной карьерой.

Во-вторых, основой оценки научных и учебных организаций стала привлекательность их аспирантов для стажировок в других организациях.

В-третьих, появилась стандартная процедура по­стоянной горизонтальной миграции исследователей как средство от застоя.

В-четвертых, появилась столь же стандартная про­цедура быстрой мобилизации наиболее состоятельной и мотивированной части исследовательского потен­циала на перспективных направлениях исследователь­ского фронта.

А как же с «утечкой»? Многочисленные исследо­вания показывают, что этот процесс зависит прежде всего от двух факторов. Первый из них — это наличие внутри страны нормальных условий для внутренней миграции и интенсивного обмена кадрами. Второй — готовность официальной системы государственного управления наукой обеспечивать карьеру ученого (его право на занятие кафедр, руководство лабораториями и т. п.) в первую очередь и главным образом по резуль­татам его исследований, то есть по критериям, приня­тым в научном сообществе.

И наоборот, чем большая роль в должностной иерархии придается различным формальным критери­ям, чем больше бумажных барьеров должен преодоле­вать ученый для получения официального статуса, тем больше «утечка» и соответственно, тем быстрее идет старение кадрового потенциала науки. Так, «утечка мозгов» (при этом многие ученые уезжают, даже теряя в зарплате) недаром беспокоит правительства благо­получных европейских стран, цепляющихся за косные бюрократические традиции. Острота проблем, есте­ственно, возрастает в странах победнее.

Таким образом, именно благодаря автономности научной профессии в подготовке своего пополнения и контроле за его карьерой научное сообщество посто­янно находит новые ресурсы, недоступные бюрокра­тическим институтам управления наукой. Более того, чем быстрее и полнее эти ресурсы встраиваются в стандартный бюрократический арсенал управления, тем с меньшими издержками для общества наука выхо­дит на новый виток своего организационного развития.

 

Вознаграждения, санкции и мошзронный контроль

Наличие внутри профессии форм вознаграждения, выступающих достаточным стимулом для специалис­тов и обеспечивающих их высокую мотивацию отно­сительно профессиональной карьеры. Речь идет о по­требности в такого рода вознаграждении, которое слу­жило бы достаточным стимулом для профессионалов, будучи в то же время подконтрольно не столько посто­ронним, сколько самой профессии. В той мере, в какой профессионал «зарабатывает» вознаграждение, кото­рое определяется мнением и желаниями непрофесси­оналов, он подвержен соблазну изменить принципам своей профессии (как это бывает с врачами, соверша­ющими незаконные операции, или с юристами, прибе­гающими к услугам лжесвидетелей).

Механизмы научного признания, ответственные за социальное здоровье научного сообщества, действуют параллельно по двум линиям.

Первая из них выражается в том, что заслуги чле­на научного сообщества находят признание в накопле­нии его профессионального статуса, что выражается в присуждении различного рода почетных наград и зва­ний, в избрании на общественные посты в професси­ональных обществах и т. д.

Вторая линия признания отражает активность уче­ного в процессах, определяющих деятельность науч­ного сообщества в данный момент, актуальную «замет-ность» (visibility) профессионала. Институты дисцип­линарной коммуникации обеспечивают возможность оперативно доводить этот показатель до научного со­общества. Результатом признания этой деятельности являются: расширение возможности получать иссле­довательские субсидии или гранты; приток аспиран­тов (они приносят плату за обучение или гранты уни­верситету) ; приглашение к участию в престижных про­ектах и т. п. Тем самым поощряется работа на научное сообщество.

Разделение этих двух форм научного признания — одна из наиболее результативных организационных инноваций в науке XX века, эффективно демонстри­рующих жизненную важность автономии научного сообщества в любой общественной системе. Необхо­димость такой автономии осознана в большинстве раз­витых стран.

Все это, однако, вторичные формы поощрения успешной работы члена сообщества. Первичная и са­мая главная форма вознаграждения участника — ин­формация. Сообщество расплачивается за вклады уча­стников информационными преимуществами, которые в условиях острейшей конкуренции гораздо более пер­спективны, чем любые звания и награды,

Статус официального рецензента журнала дает доступ к рукописям статей, содержание которых ста­нет известным сообществу лишь через несколько ме­сяцев или лет. Членство в редколлегии журнала не только расширяет эти возможности, но и позволяет оказывать влияние на политику внутри соответствую­щей области исследований. Участие в экспертных ко­миссиях и советах различных фондов и финансирую­щих агентств знакомит эксперта с исследованиями, которые еще только предполагается проводить, то есть с прогнозом развития его направления работы. И чем более успешно работает ученый, тем большие инфор­мационные преимущества он получает от сообщества. В социологии науки в этой связи часто вспоминают евангельскую цитату «Имеющему дастся и приумно­жится...».

Наряду со статусными преимуществами в досту­пе к информации успешно работающий ученый попа­дает и в круг элитной коммуникации. Общаясь в этом кругу с корифеями, он может быстро узнать о пробле­ме или добиться максимально квалифицированного обсуждения собственной проблемы практически не­медленно.

Особое значение вопросы оперативной коммуни­кации приобретают при формировании нового направ­ления исследований. Специальное изучение этой те­матики в связи с «невидимыми колледжами» показало, что механизмы, регулирующие этот процесс, во-пер­вых, сходны в самых различных областях науки, а во-вторых, позволяют достаточно строгое описание.

В основу модели становления научной специаль­ности положены две характеристики коммуникации между участниками: 1) типы коммуникации и 2) фазы развития.

щ Типы коммуникации__________________________

Внутри системы научной коммуникации обнаружи­ваются четыре четко различающихся типа связей меж­ду учеными — каждый тип фиксирует социальные отношения, постоянно встречающиеся в науке.

Эти отношения таковы:

1) коммуникация — серьезное обсуждение текущих исследований;

2) соавторство — более тесная форма ассоциации, когда два или большее число ученых вместе сооб­щают о результатах исследовании по той или иной тематике;

3) наставничество — ученик проходит подготовку под влиянием своего учителя;

4) коллегиальность — два ученых работают в одной и той же лаборатории.

Большинство ученых, если они вообще ведут¹ ис­следования, в своей деятельности связаны между со­бой какими-либо из этих отношений. Задача социолога науки в том, чтобы описать образец, в соответствии с которым эти отношения осуществляются в каждом слу­чае, поскольку такой образец в первом приближении показывает фазу, которой достигла интеллектуальная группа.

В течение своей интеллектуальной жизни актив­ный ученый, участвующий в структурированной ком­муникации (многие ученые никогда не входят в нее), постоянно устанавливает и разрывает связи, к тому же и его исследовательские интересы могут за этот пери­од меняться несколько раз.

Установление и разрыв связей, которые образуют общую структуру коммуникации, есть непрерывный процесс. Пары учитель — ученик, соавторы и т. д. ос­тавляют свидетельство о себе навсегда, хотя такие объединения и не всегда активны. Коллегиальные от­ношения длятся иногда год, а иногда сохраняются на весь период научной карьеры.

В ходе исследований были выделены четыре фазы, через которые проходит научная специальность в сво­ем становлении. Нормальная фаза. Это период относительно разроз­ненной работы будущих участников и их небольших групп (часто это группы аспирантов во главе с руко­водителем) над близкой по содержанию проблематикой. Общение идет, в основном, через формальные каналы, причем его участники еще не считают себя связанными друг с другом внутри какого-нибудь объе­динения. Эта фаза в истории специальности констру­ируется ретроспективно только в тех случаях, когда новая специальность сформировалась. Нормальная фаза часто завершается опубликованием «манифеста», в котором содержатся в общих чертах программа раз­работки проблематики и оценки ее перспективности. Фаза формирования и развития сети характери­зуется интеллектуальными и организационными сдви­гами, приводящими к объединению исследователей в единой системе коммуникаций. Как правило, новый подход к исследованию проблематики, сформулирован­ный лидером одной из исследовательских групп, вы­зывает взрыв энтузиазма у научной молодежи и при­водит под знамена лидера определенное число сторон­ников, но в то же время этот подход еще не получает признания в дисциплинарном сообществе в целом. Участники формируют сеть устойчивых коммуникаций. Фаза интенсивного развития программы нового направления за счет действий сплоченной группы, которую образуют наиболее активные участники сети коммуникаций. Эта группа формулирует и отбирает для остронаправленной разработки небольшое число наи­более важных проблем (в идеальном случае одну про­блему), в то время как остальные участники сети полу­чают оперативную информацию о каждом достижении новой группировки, ориентируются на нее в планиро­вании своих исследований и обеспечивают тем самым разработку проблематики по всему фронту.

| Фазы развития научной специальности («невидимого колледжа»)

Фаза институционализации новой специальнос­ти. Научные результаты, полученные сплоченной груп­пой, обеспечивают новому подходу признание сообще­ства, возникают новые направления исследований, базирующиеся на программе сплоченной группы. При этом, однако, сплоченная группа распадается, ее быв­шие члены возглавляют самостоятельные группиров­ки, каждая из которых разрабатывает по собственной программе группу специальных проблем. Специаль­ность получает формальные средства организации (журналы, библиографические рубрики, кафедры, учебные курсы, секции в профессиональных ассоци­ациях и т. п.), и отношения внутри нее снова перехо­дят в нормальную фазу.

В каждой фазе развития «невидимого колледжа» самосознание участников формирующейся специаль­ности претерпевает изменения следующим образом: романтический период (по времени совпадающий с нормальной фазой развития специальности); догмати­ческий (по времени совпадающий с фазой коммуника­ционной сети и сплоченной группы); академический (фаза специальности).

Фазы сетей возникают — иногда на краткие, иног­да на более продолжительные периоды — за счет кон­центрации внимания нескольких ученых на специфи­ческой области проблем. Многие из тех ученых, кото­рые в текущий момент не-включены в деятельность некоторой сети или сплоченной группы, могут оказать­ся вовлеченными в нее позднее или были вовлечены ранее.

Модель описывает полный процесс, включая его успешное завершение. Разумеется, на практике дале­ко не каждая группа, объединившаяся в сеть, затем достигает фазы сплоченной группы, специальности и т. п. Каждый шаг на этом пути зависит, прежде всего, от качества тех научных результатов, которые получе­ны группой. Механизмы коммуникации лишь демон­стрируют организационные возможности сообщества по поддержке такой деятельности.

В то же время каждый исследователь в этих усло­виях видит свои перспективы, а его профессиональные амбиции поддерживаются механизмами поощрения и вознаграждения, которыми располагает сообщество.

Автономность сообщества, о которой уже много раз говорилось, имеет смысл только в том случае, если сообщество в состоянии установить нормальные рабо­чие отношения с другими институтами, входящими в его социально-экономическое окружение. В отличие от обслуживающих профессий ученый в общем случае не может получать непосредственного финансового воз­награждения от общества за результаты своей инди­видуальной деятельности. Посредником между ним и обществом выступает научное сообщество.

 

Сообщество и общество

Заинтересованность социального окружения про­фессии в продукте деятельности ее членов, гаранти­рующая как существование, так и действенность про­фессиональных институтов. Для самосохранения про­фессии необходимо установление между ней и ее общественным окружением таких отношений, которые обеспечивали бы ей поддержку, а равно и охрану от не­профессионального вмешательства в ее главные инте­ресы. На ранних этапах развития профессии обычно нуждаются в защитном окружении, таком, например, как протекция церкви, могущественного патрона или же финансовая независимость самих профессионалов. Возможно, первая услуга, которую молодая профессия оказывает своим покровителям, — это престиж «показ­ного» потребления (при котором главная цель — произ­вести впечатление на окружающих), хотя позднее она должна демонстрировать и свою способность приносить практическую пользу людям, далеким от нее. В обмен на эти услуги профессионалы получают материальную поддержку и соответствующую толику престижа.

За полвека развития социологии науки наиболь­шие изменения произошли в ее отношениях с обще­ственным окружением, что обусловлено как радикаль­ными трансформациями самого общества, его струк­туры, ориентации, так и вызовами времени, с которыми оно сталкивается.

Если в исследованиях классической социологии науки центральное место занимали отношения между научным сообществом и национальными общественны­ми институтами (политикой, государством, бизнесом и т. п.), то сегодня вся система отношений не может рассматриваться вне и независимо от интеграционных процессов, характеризующих динамику промышленно развитых стран. Речь идет о политической интеграции, о глобализации экономики (а соответственно, об интер­национализации антиглобалистских движений), о но­вых рисках научного развития, непредсказуемые по­следствия которых могут угрожать не только государ­ствам, но и каждому отдельному человеку...

Динамика общей ситуации корректирует и особен­ности ее отражения в предмете социологии науки.

 

К Наука и политика

В традиционном национальном государстве под научной политикой понималась в первую очередь си­стема и институты принятия решений о стратегии развития научно-технического комплекса страны, а также действия по практической реализации этих ре­шений. Вся эта деятельность, за минимальными ис­ключениями, располагалась в зоне бюрократической рутины и, как правило, мало касалась собственно по­литического процесса (борьбы за власть, голоса изби­рателей). Наука воспринималась лишь как одно из средств реализации военной, экономической и других направлений политики, впрямую связанных с перспек­тивностью партийных программ. Свою роль играла наука и в международной политике, оказывая суще­ственное влияние на престиж государства и подкреп­ляя его державные амбиции.

Радикальное изменение ситуации заключалась в том, что современная научная политика во все большей мере становится политикой публичной. Расходы на -науку, направления и формы ее развития, ее участие в жизни общества — все это становится предметом обсуждения и непосредственно влияет на электораль- 353 ные перспективы отдельного политика или политичес­кой партии.

Все большую роль в этих процессах начинает иг­рать общественный контроль развития науки и исполь­зования ее достижений. Соответственно, жизненно важным для политики становится постоянный мони­торинг отношения населения к науке вообще, к отдель­ным направлениям ее развития, к ее участию в дру­гих процессах (развитии образования, экономической структуры общества, инновационного процесса). Для этой цели политики вместе с научным сообществом постоянно проводят массированное изучение обще­ственного мнения о науке. В странах Европейского Союза этим регулярно занимается служба «Евробаро-метр», в США— ряд не менее известных институтов изучения общественного мнения. Эти обследования проводятся в тесном взаимодействии с институтами научного сообщества, а их результаты широко обсуж­даются.

 

В Научное сообщество и общественные движения

Взаимоотношения в треугольнике «государство — научное сообщество — общественные движения» про­шли длительный и болезненный процесс «отстройки». Поначалу научная политика формировалась без обра­щения к общественному мнению. Предпринимались нескоординированные, малоэффективные попытки противодействовать острой реакции общества на фак­ты, когда развитие науки и технологии приводило к явно нежелательным последствиям (чернобыльская катастрофа, Арал, энергетическая катастрофа в США и другие случаи бедствий, явно связанные с несовер­шенством современной науки и техники или с поли­тической безответственностью использования их до­стижений). Реакция сводилась к замалчиванию фак­тов; пропагандистским кампаниям, которые должны были доказать общественности единичность, случай­ность катастроф; политизации подобного рода инци­дентов.

Глава 2. Социальный иарашрисши иаривй профессии

В целом такая политика привела к результатам прямо противоположным желаемым. Общественные движения, инициированные отдельными событиями или общим ухудшением ситуации, которое так или иначе связывалось с последствиями научно-техничес­кого развития, приобретали откровенно конфронтаци-онный характер. Они быстро политизировались и часто превращались в значительную деструктивную силу.

Все это заставило искать новую стратегию, в поис­ке которой государство и политики обратились к науч­ному сообществу, которое также оказывалось «потер­певшей стороной», принимая не всегда заслуженные упреки общества и страдая от последствий неуклюжих действий государственной бюрократии.

Постепенно сформировалась стратегия взаимодей­ствия с общественными движениями. В ее основе ле­жит «асимметричный ответ» на вызов, который эти движения бросают институтам власти и инновацион­ному сообществу. Эта стратегия исходит из предполо­жения о возможности наихудшего варианта развития событий, когда продуктивный диалог с отдельными общественными движениями оказывается вообще не­возможным из-за преобладания в них иррационально­го элемента.

Готовиться нужно не к полемике с сектантами, а к «отсечению» ослепленных эмоциями или увлеченных харизматическим лидером членов движения от основ­ной массы вполне здравомыслящих и ориентирован­ных на рациональные оценки людей. Поэтому научная политика должна исходить из реалистического пред­ставления о том, что знает о науке обычный здраво­мыслящий человек, какие научные факты ему извест­ны и насколько он знаком с научной методологией. Эти представления подвергаются интенсивному социоло­гическому и социально-психологическому анализу, результаты которого используются для повышения конструктивности диалога и широко применяются при формировании и модификации научной политики.

Следующим шагом стало создание условий для пре­образования общественных движений в политические партии (партия «зеленых», к примеру) и вовлечения их в полноценное участие в политическом процессе, где они представляют определенную социальную группу.

В целом же научная политика постепенно начинает строиться так, чтобы привить обществу осознание того, что риск, связанный с развитием науки и техники, не­отделим от ее достижений. Общественность должна быть информирована о самой природе научного знания, не только о достижениях, но и органических слабостях научного метода, который не является абсолютным, и о природе технических решений, которые даже в самом лучшем случае оптимальны только с точки зрения огра­ниченного, заведомо неполного набора критериев.

Придется свыкнуться с мыслью, что блага, которые несет с собой развитие науки и техники, являются отно­сительными. Но и развитие инновационного комплекса не является стихийным, неизбежным процессом. Обще­ство может регулировать этот процесс и, в конечном счете, за ним остается выбор, финансировать ли новые достижения инновационного комплекса и связанный с ними новый уровень благосостояния и новый уровень риска, или отказаться от каких-то направлений поиска.

 

| Наука и бизнес

Активная позиция научного сообщества и призна­ние его институтов полноправным субъектом процес­са управления наукой кардинально изменили отноше­ния между наукой, государственной властью и бизне­сом, а тем самым и представления о движущих силах экономического развития.

Потребность в подобных изменениях выяснилась еще в 70-х годах XX века отнюдь не в связи с управ­лением наукой. Речь шла о поиске новых путей осво­ения высоких технологий. Традиционная система «вне­дрения инноваций», при которой от появления плодо­творной научной идеи до разработки основанного на ее использовании конкурентоспособного рыночного продукта проходит 12— 15 лет, оказалась в новых усло­виях совершенно неэффективной. За это время сменя­лись целые поколения технологий, а прогнозировать изменение рыночной конъюнктуры на такие периоды не удавалось, как не удается и сегодня. В результате резко повышался уровень риска для корпораций, ра­ботающих в самых передовых и важных, в том числе и для безопасности государства, областях. Государство тоже не могло взять этот риск на себя, снижая тем самым уровень конкуренции и подвергая серьезной опасности всю бюджетную политику.

После длительных поисков и экспериментов уда­лось выяснить, что наиболее перспективный путь — передача основной части инновационного процесса и связанного с этим коммерческого риска самим ученым, точнее, тем из них, кто был на это согласен. Ученые-бизнесмены получали серьезные преимущества — они могли более оперативно следить за развитием иссле­дований в своей области и, соответственно, быстрее конкурентов реагировать на изменения ситуации.

Потребовались серьезные изменения в законах об интеллектуальной собственности, позволявших авто­рам инноваций их коммерческое использование. Была скорректирована налоговая и кредитная политика, сти­мулирующая развитие мелкого' и среднего инноваци­онного бизнеса, так называемых «венчурных» фирм.

Скажем сразу, уровень риска для каждого владель­ца фирмы остался по-прежнему высоким. Примерно 75 — 80% венчурных фирм разоряются в первые же годы своего существования. Остальные фирмы встраивают­ся в общую структуру экономики, продавая свои про­дукты крупным корпорациям, государству или конеч­ным потребителям. И лишь единицы типа «Майкро­софт» вырастают в крупные корпорации.

Однако новая схема распространения инноваций оказалась успешной в главном — интервал между на­учной идеей и появлением конечного продукта был сокращен в среднем до 3 — 4-х лет, а значительная часть риска была распределена между тысячами мелких предпринимателей. Существенно повысился уровень конкуренции.

Экономические результаты оказались столь впе­чатляющими, что сегодня, к примеру, во всех развитых странах проблема инноваций формулируется только в терминах программ «развития инноваций и малого научного бизнеса». Возросло и общее доверие бизнеса к науке.

Не менее значительными были и структурные из­менения в отношениях между наукой, производством и бизнесом в сфере высоких технологий. Разорение венчурных фирм постоянно пополняет рынок труда наиболее дефицитной категорией работников — квали­фицированными специалистами, имеющими опыт ра­боты как в науке, так и в бизнесе. Подавляющее боль­шинство из них либо возвращается в прикладные ис­следования, либо уже в качестве наемных менеджеров и консультантов приходит в крупные корпорации.

 

| Новые вызовы

В краткой сводке достижений науки за скобками остаются десятилетия труда сотен исследователей, трудности, мучительные поиски и драматические не­удачи, которых всегда на порядок больше, чем успе­хов. Более того, на каждой стадии работы ее участники совсем не уверены в том, что верный путь, во-первых, вообще существует, а, во вторых, что его выбрали имен­но они, а не их соперники. А если речь идет о судьбах человечества, то к этой драме идей добавляется и ог­ромная личная ответственность: «Кто, если не я?»

Эти особенности поведения профессионального сообщества особенно отчетливо видны в ситуациях с открытым финалом. В отличие от общественных дви­жений и политиков ученые еще три десятилетия на­зад, после первых успешных опытов по генной инже­нерии и ряду других направлений медико-биологичес­ких исследований, с тревогой отмечали, что отдаленные последствия генно-инженерных манипуляций практи­чески невозможно предсказать с достаточной надеж­ностью. Ситуация полностью выходит из-под контроля при массовом использовании генетически модифици­рованных продуктов (ГМП).

Крайняя болезненность ситуации заключалась в том, что объектом дискуссии явилось ограничение де­ятельности по достижению главной цели науки — ин­тенсивному пополнению массива научного знания. Потенциальная опасность направленного вмешатель­ства в генетические механизмы, равно как и готовность власти и бизнеса широко использовать результаты такого вмешательства были очевидны и авторам откры­тия, и их коллегам из различных отраслей науки. Столь же очевидной была неготовность профессии к реше­ниям и действиям в столкновении с проблемой.

Первое решение — использовать опыт физиков-ядерщиков, объявлявших в свое время мораторий на исследования в области ядерных вооружений, пока не будет обеспечен соответствующий контроль со сторо­ны сообщества. Попытка реализовать это решение — мораторий, объявленный рядом крупнейших специа­листов в 70-х годах, — принесла неожиданные и шоки­рующие результаты. Работы по биотехнологиям, кото­рые проводились небольшими коллективами на отно­сительно компактном оборудовании, не только не были свернуты, но, наоборот, стали интенсивно развиваться за счет притока молодых, не слишком разборчивых в средствах, исследователей. В то же время наиболее авторитетная часть профессионального сообщества, соблюдая мораторий, фактически отказалась от конт­роля над развитием этой области.

Все эти годы сообщество подвергалось массиро­ванному давлению со стороны бизнеса(производите­ли с/х продуктов и фармацевтические корпорации) и ряда общественных организаций, аргументы которых выглядели куда как убедительно. Ученых обвиняли в том, что они, опираясь на неясные предчувствия и гипотетические опасности, препятствуют борьбе с реальными проблемами: недостатком дешевого продо­вольствия для сотен миллионов голодающих и дефици­том эффективных лекарств против смертельных болез­ней. Когда такие, сами по себе убедительные, аргументы подкрепляются сотнями тысяч долларов на рекламные и PR-кампании корпораций, спорить с ними оказыва­ется очень не просто.

Таким образом, попытки научного сообщества не­посредственно воздействовать на процесс принятия решений успехом пока не увенчались. После долгих поисков был избран другой, традиционный путь — усиление информационного контроля исследований и экспертизы ситуации в целом. Для этого впервые в истории науки сделана беспрецедентная попытка кон­солидированной акции научного сообщества для уско­рения информационного обмена. По инициативе круп­нейших специалистов тысячи исследователей, работа­ющих в биомедицинских исследованиях, выдвинули ультимативное требование издателям научных журна­лов по этой тематике. Учитывая огромное обществен­ное значение современного этапа в развитии биоме­дицинских наук, его влияние на будущее человечества, ученые потребовали открытого доступа ко всем публи­кациям через сеть Интернет. Ученые выразили готов­ность обсудить с издателями возможности компенса­ции их расходов, однако заявили, что готовы с сентяб­ря 2001 года прекратить все виды сотрудничества с журналами (публикацию собственных статей, участие в работе редколлегий, редактирование и рецензирова­ние рукописей и т. п.), издатели которых откажутся выполнить данное требование.

Не менее интересна и реакция издателей. Редак­тор «Nature» — одного из самых престижных научных журналов — в ответ на ультиматум ученых объявил, что отныне обязательным требованием к авторам статьи станет указание на источники финансирования иссле­дований. Если при этом обнаружится, что исследова­ние выполнено по заказу одной из заинтересованных корпораций, редакция оставляет за собой право отка­заться от публикации и известить соответствующее научное общество о мотивах отклонения. Таким обра­зом, обе стороны конфликта с разных позиций работа­ют на интересы общества.

Наряду с этим новый толчок получили исследова­ния по биоэтике, были внесены соответствующие до­полнения в уставы целого ряда профессиональных обществ и кодексы поведения их участников (именно в ряде биомедицинских наук такого рода писаные ко­дексы существуют), а главное, формируется серьезная база для взаимодействия между научным сообществом, государственными институтами, представительной властью, бизнесом и общественными организациями. Иными словами, используется весь арсенал инстру­ментов, которыми располагает демократическое обще­ство для обсуждения жизненно важной проблемы и контроля за принятием решений при любом развитии ситуации.

И сегодня, когда трагический смысл слова «нео­братимость» в связи с клонированием человека посте­пенно начинают чувствовать даже политики, подобное взаимодействие является тем максимумом, который общество может мобилизовать в ответ на новый вызов времени. При этом, как уже говорилось, финал остает­ся открытым: наука — это предвидение, но не Прови­дение.

Глава 3

СОЦИАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПЕРЕДНЕГО КРАЯ ИССЛЕДОВАНИЙ

 

В «классической» социологии науки, связанной, в первую очередь, с работами Р. Мертона и его последо­вателей, практически все характеристики научного сообщества и поведения ученых реконструировались из особенностей научного знания как основной цели науки. При этом предполагалось, что непосредствен­ная организация исследований и взаимодействие ис­следователей заведомо протекают в различных усло­виях, но их мотивация, ориентация, формы работы со знанием и т. п. носят единый для профессии и в этом смысле универсальный характер.

В то же время по мере того, как научная профес­сия становилась массовой, ее социальные и организа­ционные особенности начали приобретать все большее значение, а их изучение — выделяться в самостоятель­ную сферу социологического исследования, связанную с социологией научных сообществ, но отнюдь не сво­дящуюся к последней.

Обозначающее это направление понятие «передний край исследований» (research front) вошло в социоло­гию науки на рубеже 60-х гг. XX века как обозначение новой самостоятельной области исследования. Пред­ставление о переднем крае вводилось в расчете на интуитивную ясность и эмпирическую очевидность его содержания для любого работающего ученого. Имелось в виду, что исследовательская деятельность осуществ­ляется на границе познанного и непознанного и что uDt пребывание в этой пограничной зоне придает особый характер как взаимоотношениям между исследовате­лями, так и их отношению к научному знанию — его отбору, оценке, способам обработки.

«Вход» в систему дисциплинарной публикации об­разует естественную границу между двумя сферами организации знания и связанной с ним деятельности. По одну (внутреннюю) сторону этой границы индивидуаль­ная и групповая деятельность ученых, каковы бы ни были ее конкретные характеристики (цели, мотивы, формы взаимодействия и т.д.), в каждом конкретном случае, приобретает системное значение тогда и постольку, ког­да и поскольку ее результаты оказывают влияние на содержание и динамику знания дисциплины.

С другой (внешней относительно дисциплинарной системы) стороны границы, т. е. на переднем крае, орга­низация знания уже не задается состоянием дисципли­нарной системы, а отражает принципиально иную фун­кцию знания — интеллектуальное обеспечение ис­следований, прагматика которых, в свою очередь, определяется теми более широкими областями научной и/или практической деятельности, в которые включены исследования. При этом предсказать заранее, какая именно группа результатов (содержательная, методи­ческая, техническая) и для какой именно группы специ­алистов окажется особенно ценной, невозможно.

Поэтому изучение организации знания на пере­днем крае ведется с совершенно иных позиций, а во многом и на ином эмпирическом материале, нежели исследование организации дисциплинарного знания.

В отличие от дисциплинарной организации знания, где публикационный массив задавал единую группу обобщенных и относительно стабильных ориентиров для поддержания и развития системы дисциплинарно­го знания, организованной по собственным законам, на переднем крае исследований ориентиры, задающие мотивацию исследователей и воздействующие на вы­бор тематики работы, гораздо более разнообразны и менее организованы.

Дисциплинарное знание на переднем крае играет роль лишь одного из ориентиров — адреса возможных приложений результатов исследований. До тех пор, пока научное знание дано нам через сведения о ком­муникации по его поводу, мы не в состоянии отделить в этой синкретической картине элементы, характерные для организации знания, от организационных особен­ностей, связанных с разделением труда, техникой ком­муникации, величиной и статусом конкретного иссле­довательского сообщества и другими организационны­ми характеристиками коммуникации, не имеющими прямой связи с ее содержанием.

Тем самым понятие переднего края приобретает еще одно важное измерение — передний край связы­вает дисциплинарно организованную науку с органи­зационным, и далее, с социальным окружением иссле­дований, являясь своего рода границей между наукой и обществом. Именно в этой пограничной зоне распола­гаются организационные механизмы взаимодействия, а следовательно, здесь имеет смысл искать возможности целенаправленного воздействия на эти механизмы.

Наиболее подробному исследованию в этой связи подверглись попытки представить науку как объект социального управления.

 

1 Структура научно-технического прогресса________

В основу исследований научно-технической дея­тельности была положена принятая на конференции ЮНЕСКО типология видов этой деятельности, связы­вающая научные идеи с конечным продуктом прогрес­са в виде технологий, ноу-хау, образцов продуктов и т. п. Она включала следующие типы научно-техничес­кой деятельности: фундаментальные исследования (в ряде классификаций подразделяющиеся на поисковые и целевые), прикладные исследования, опытно-конст­рукторские разработки, рыночное освоение продукта. В советской литературе вся совокупность этих типов объединялась аббревиатурой НИОКР (научные иссле­дования и опытно-конструкторские разработки).

Непосредственно к науке в этой типологии отно­сятся фундаментальные и прикладные исследования. Эти типы исследований различаются по своим соци­ально-культурным ориентациям, по форме организа­ции и трансляции знания, а соответственно, по харак­терным для каждого типа формам взаимодействия исследователей и их объединений. Все различия, одна­ко, относятся к окружению, в котором работает иссле­дователь, в то время как собственно исследовательс­кий процесс — получение нового знания как основа научной профессии — в обоих типах исследований протекает абсолютно одинаково.

Социальные функции фундаментальных и при­кладных исследований в современном науковедении определяются следующим образом.

Фундаментальные исследования направлены на усиление интеллектуального потенциала общества (страны, региона...) путем получения нового знания и его использования в общем образовании и подготовке специалистов практически всех современных профес­сий. Ни одна форма организации человеческого опыта не может заменить в этой функции науку, выступаю­щую как существенная составляющая культуры.

Прикладные исследования направлены на интел­лектуальное обеспечение инновационного процесса как основы социально-экономического развития совре­менной цивилизации. Знания, получаемые в приклад­ных исследованиях, ориентированы на непосредствен­ное использование в других областях деятельности (технологии, экономике, социальном управлении и т. д.).

Формирование прикладных исследований как ор­ганизационно специфичной сферы ведения научной деятельности, целенаправленное систематическое раз­витие которой приходит на смену утилизации случай­ных единичных изобретений, относится к концу XIX века и обычно связывается с созданием и деятельнос­тью лаборатории Ю. Либиха в Германии. Уже перед первой мировой войной прикладные исследования как основа для разработки новых видов техники (поначалу военной) становятся неотъемлемой частью общего научно-технического развития, и к середине XX века постепенно превращаются в ключевой элемент науч­но-технического обеспечения всех отраслей народно­го хозяйства и управления.

Механизмы, регулирующие деятельность и отноше­ния в прикладных исследованиях, определяются их организационным окружением. Хотя в конечном счете социальная функция прикладных исследований направ­лена на снабжение инновациями научно-технического и социально-экономического прогресса в целом, непос­редственная задача любой исследовательской группы и организации состоит в обеспечении конкурентного преимущества той организационной структуры (фирмы, корпорации, отрасли, отдельного государства), в рамках которой осуществляются исследования.

Эта задача определяет приоритеты в деятельности исследователей и в работе по организации знания: выбор проблематики, состав исследовательских групп (какправило, междисциплинарных), ограничение вне­шних коммуникаций, засекречивание промежуточных результатов и юридическая защита конечных интеллек­туальных продуктов исследовательской и инженерной деятельности (патенты, лицензии и т. п.).

Ориентация прикладных исследований на внешние приоритеты и ограничение коммуникаций внутри ис­следовательского сообщества резко снижают эффек­тивность внутренних информационных процессов — научной критики как основного двигателя научного познания. Для компенсации этого ограничения при­кладные исследования как отрасль научно-техничес­кого прогресса поддерживаются мощными и весьма дорогостоящими информационными технологиями.

Знание, полученное в прикладных исследованиях (за исключением временно засекреченных сведений о промежуточных результатах), организуется в универ­сальной для науки форме научных дисциплин (техни­ческие, медицинские, сельскохозяйственные... науки) и в этом стандартном виде используется для подготов­ки специалистов и поиска базовых закономерностей.

Дальнейшее изучение практики привлечения науки к решению важных общественных проблем показало, однако, ограниченность типологии НИОКР. Дело в том, что строгое разделение типов исследований достаточно успешно прослеживалось лишь в традиционных отраслях хозяйства (промышленности, строительстве, сельском хозяйстве и т. п.), где все усилия научно-технического комплекса были строго ориентированы на получение вполне определенных видов конечного продукта.

В то время как рос спрос на научное сопровожде­ние для новых, далеко не всегда структурированных областей, само типологическое различение потеряло смысл. В этой связи все чаще стали говорить о меж­дисциплинарных (или комплексных, термин еще не устоялся) исследованиях.

 

Междисциплинарные исследования

Междисциплинарные исследования —тип органи­зации исследовательской деятельности, предусматри­вающий взаимодействие в изучении одного и того же объекта представителей различных дисциплин.

Необходимость научного обоснования решений в таких областях, как, например, вопросы развития горо­дов, содержание обучения и воспитания, социальное планирование, воспроизводство природных ресурсов и многих других, не подвергается сегодня сомнению. Нужно, однако, отметить, что связь этой общественно важной проблематики с наукой далеко не всегда опира­ется на структуру исследовательской и инженерно-кон­структорской деятельности, сопоставимую со структур­ным оформлением связи между наукой и технологией.

Речь, таким образом, идет об укреплении обосно­ванности решений, принимаемых на основе прошлого опыта и здравого смысла. Этот способ, допускающий методические усовершенствования и усиление инфор­мационной поддержки, останется в ближайшем буду­щем практически единственным средством решения срочных однократных проблем, не поддающихся про­гнозированию.

Как правило, попытки практического решения такого рода проблем начинаются с формирования эк-спертно-аналитических групп. В качестве участников этих групп приглашаются и наиболее крупные авто­ритеты в области различных наук. Однако эти -ученые выступают в данном случае не в качестве исследова­телей проблемы, а в качестве экспертов, которые дол­жны ознакомиться с ней и дать ей оценку, основыва­ясь на имеющейся (практической) информации и на собственной интуиции.

Альтернативой является исследование связанных с данными проблемами явлений, хотя подобный путь обработки проблем требует крупных расходов и обе­щает практические результаты лишь через неопреде­ленный промежуток времени.

Внимание к междисциплинарным исследованиям и даже выделение их в специальный тип исследова­тельской деятельности относится ко второй половине XX века, хотя обсуждение различных аспектов меж­дисциплинарного взаимодействия традиционно при­влекало исследователей науки, историков и философов науки. При этом рассматривались, прежде всего, два типа междисциплинарного взаимодействия; 1) взаи­модействие между системами дисциплинарного зна­ния в процессе функционирования наук, их интегра­ции и дифференциации; 2) взаимодействие исследо­вателей в совместном изучении различных аспектов одного и того же объекта. В дальнейшем проблемати­ка, связанная с первым типам междисциплинарности, практически полностью стала изучаться в рамках ис­следований по классификации науки и ее развития.

Таким образом, в настоящее время междисципли­нарные исследования рассматриваются прежде всего как проблема исследовательской практики и перевода ее результатов в систему знания. При этом главная задача состоит в том, чтобы преодолеть в процессе исследований отмеченное в свое время И. Кантом про­тиворечие между организацией реальности, законо­мерности организации которой нам не всегда извест­ны, и наукой, знание которой организовано по науч­ным дисциплинам с характерными для каждой из них базовыми допущениями, гипотезами и расширительны­ми интерпретациями сведений о реальности и ее орга­низации. Эта задача, пусть и не всегда в явной форме, стоит перед участниками междисциплинарных иссле­дований любого масштаба.

Практический характер задачи определяет и поста­новку проблематики как в общем виде, так и в каждом конкретном случае. Успешное осуществление междис­циплинарных исследований предполагает одновремен­ное решение трех видов проблем: методологической (формирование предмета исследований, в котором объект был бы отражен таким образом, чтобы его мож­но было изучать средствами всех участвующих дисцип­лин, а полученные в ходе исследований результаты могли уточнять и совершенствовать исходное изображение); организационной (создание сети коммуникаций и вза­имодействия исследователей, с тем чтобы они могли профессионально участвовать в получении и обсужде­нии, а также привлекать к нему своих коллег из соот­ветствующих дисциплин); информационной (обеспече­ние передачи прикладных результатов междисципли­нарного исследования в практику принятия решений и их технологического воплощения и одновременно пе­редачу собственно научных результатов, полученных участниками, для экспертизы в системы дисциплинар­ного знания).

Практика реализации крупных междисциплинар­ных проектов, где вся эта проблематика вынужденно формулируется в явной форме, позволила накопить уже довольно большой опыт.

Ключевую роль играет методологическое обеспе­чение междисциплинарных исследований, которое предполагает создание предметной конструкции, функ­ционально аналогичной предметной конструкции дис­циплины. В эту конструкцию входят следующие глав­ные компоненты:

— систематически организованное отображение эмпирических данных об объекте, организован­ное обычно в виде его классификации и одно-или многомерных изображений в виде карт и баз данных;

— исследовательские средства (методы наблюде­ния и эксперимента, математические и физи­ческие модели и т. д.);

— набор теорий разной степени общности, разра­ботанных в различных дисциплинах;

— языковые средства, с помощью которых стро­ятся и модифицируются теоретические опи­сания;

— содержательные предпосылки (как правило, полностью не эксплицируемые), в духе кото­рых происходит интерпретация новых данных, а также выбор направления их поиска.

Поскольку предмет исследования невозможно «сложить» из его дисциплинарных изображений, ак­цент делается на развитии описаний совокупностей и массивов эмпирических данных, их структуризации и превращению баз данных в базы знаний.

Свои особенности в организации междисципли­нарных исследований приобретает и формирование системы коммуникаций. Сети дисциплинарной комму­никации дополняются средствами, позволяющими опе­ративное обращение к внешним экспертам или прове­дение экспертной оценки частного вопроса, относитель­но которого пока нет научного решения. Эффективной инновацией является и целенаправленное создание коммуникационных объединений, действующих в ре­жиме «невидимого колледжа», обеспечивающих опе­ративное обсуждение полученных промежуточных результатов и гипотез.

В условиях все большей глобализации науки осо­бое значение приобретает комплекс проблем, связан­ных с передачей результатов крупных междисципли­нарных исследовательских проектов.

С одной стороны, речь идет о передаче собственно научных результатов для экспертизы и включения в системы знания соответствующих дисциплин.

С другой стороны, необходимо организовать кана­лы и правовое обеспечение прикладных результатов (их патентную защиту, в некоторых случаях рекламу и т. п.), а также практических рекомендаций для при­нятия политических и управленческих решений.

Иными словами, центр интересов социологов «ес­тественным» путем (в связи со спецификой актуаль­ной проблематики) все больше начинает смещаться от исследования поведения ученых к изучению соци­альных проблем научного знания. Эти исследования, однако, проходят уже на новом уровне и с новыми постановками задач.

 

Глава 4

 

КОГНИТИВНАЯ СОЦИОЛОГИЯ НАУКИ -ПОИСКИ ИДЕНТИЧНОСТИ

объявляется вообще лишь одним из возможных вари­антов конструирования знания на основе вполне оп­ределенной системы культурных представлений. Не­случайно многочисленные течения социологии знания, исповедующие идеи «конструируемое™» реальности, часто объединяются под общим названием «конструк­тивизма».

Наиболее жесткая оппозиция классической соци­ологии науки и знания — этнометодологическое¹ на­правление в социологии — радикальным образом про­водит идею социальной конструируемости всех социо­культурных феноменов и их рефлексивности. В рамках этого направления реальность, с которой имеет дело наука, трактуется как мир значений, обладающий лишь видимостью объективной фактичности, лишь кажущий­ся существующим сам по себе, независимо от исследо­вателя.

Можно сказать, что идея конструируемой реаль­ности становится альфой и омегой всех социальных наук, строящихся на базе критики натурализма и объек­тивизма, в том числе и социологии науки второй поло­вины XX в. Реальность оказывается здесь не равно­правным участником диалога, осуществляемого с нею ученым и в эксперименте, и в теоретических принци­пах, а лишь выразителем тех смыслов, которые ей при­писываются и проецируются на нее в ходе межлично-

 

^: В основе этнометодологии лежит стремление понять процесс коммуникации как процесс обмена значениями, то есть сделать универсальным методом исследования процедуры антропологи­ческого изучения иных культур.

Этнометодология полагает, что разрыв между субъектом и объектом характерен для позитивистской модели исследования, а действительное исследование необходимо строить на взаимосоп­ряженности исследователя и исследуемого.

Это направление социологии обращает внимание на то, что коммуникация между людьми содержит более существенную ин­формацию, чем та, которая выражена вербально, что существует неявное, фоновое знание, некие подразумеваемые смыслы, которые молчаливо принимаются участниками взаимодействия и которые объединяют их. Поэтому этнометодолог не может занимать пози­цию отстраненного наблюдателя и всегда должен быть включен в контекст повседневного общения и разговора.

стного взаимодействия. Все и вся в реальности имеет своим источником активность людей, их целеполагание, их желания, ожидания, стремления, мотивы.

Такая жесткая методологическая позиция конст­руктивизма опирается на результаты этнографических (этнологических) исследований различных культур. В результате этих исследований выяснилось, в частно­сти, что целостность культуры может опираться на вполне различные базовые представления о доказатель­ности и даже о рациональности.

Социальная реальность, утверждают сторонники конструктивизма в социологии знания, не обладает объективными характеристиками, она приобретает их лишь в ходе речевой коммуникации собеседников, выражающих их в объективных категориях, в терми­нах общих свойств, которые и приписываются затем социальной реальности самой по себе.

Знания — это также элемент культуры, определя­емый обществом, в котором оно произросло, и они применяются также в соответствии с интересами, су­ществующими в этом обществе. Все знания добывают­ся людьми на основе существующих культурных ре­сурсов. Старые знания — это часть того сырья, кото­рое применяется для добычи нового. Поэтому, невзирая на то, какие интересы управляют генерацией знаний, в процесс всегда замешаны социально поддерживае­мое согласие и модификация существующего понятий­ного содержания.

Это означает, что понимание того, что такое зна­ние и наука, социально определено, и потому вовсе не обязательно построено на рациональном основании.

Это означает также, что наука может быть приме­нена какой-либо социальной группой как, например, обоснование доминирования или контроля за другими социальными группами, и что содержание знаний оценивается по социально институционализованным меркам, что также свидетельствует о контроле.

Конкретные примеры социально контролируемой науки приводятся в сборнике исследований, посвящен­ных отдельным таким случаям, под названием «Есте­ственный порядок», где, в частности, френология (ана­лиз формы черепа) начала XIX века и ее притязания на знание (и споры вокруг этого) ставятся в связь с тем познавательным интересом, который нарождающа­яся буржуазия проявляла к соединению духовных ка­честв с социальной средой и к поиску научных осно­ваний для иерархии, отличавшейся бы от прежней, но все же отражавшей бы мир так, как его видел новый средний класс. Другой пример —- это объяснение раз­вития статистики и содержания знаний интересами, выразившимися, в частности, в использовании их как оснований для аргументации в пользу или против ев­геники (расовой чистоты).

Важной новацией в развитии социологии знания является ориентация конструктивизма на широкие эмпирические исследования. В этой связи социологи этнографической школы противопоставляют два уров­ня социологии знания: макросоциологический и мик­росоциологический. Заслугой этнографического на­правления в социологии науки считается переход от спекулятивных макросоциологических схем к микро­анализу социальных групп внутри науки.

Сознательное ограничение западноевропейской социологии науки полевыми наблюдениями «лабора­торной жизни», активности ученых и их коммуника­ций в определенном месте и времени свидетельствует о растущей неудовлетворенности теми глобальными схемами, которые предлагает структурно-функцио­нальный анализ. Конечно, это ограничение затрудняет изучение социальных и культурных систем в целом, замыкаясь на частных и весьма специфических науч­ных сообществах, и соответственно, абсолютизируя описательные, а не объяснительные модели и методы исследования.

В противовес объективно научным методам пози­тивистской социологии в качестве ведущего метода социологии знания теперь выдвигается интерпретация действий ученого в ситуациях межличностного обще­ния (в лаборатории, на семинарах и т. п.).

Сторонники микросоциологии видят ее преимуще­ство в том, что она изучает непосредственное взаимо­действие людей в «естественной», привычной для них среде и формы репрезентации этого взаимодействия, которые конструируются в повседневной жизни.

Понятие «повседневной жизни» оказывается здесь одним из фундаментальных: микросоциология основана на убеждении, что «надежная или безуслов­ная научная достоверность социально значимых фе­номенов возникает лишь благодаря систематическо­му наблюдению и анализу повседневной жизни». Общая же задача социологии состоит в том, чтобы построить макросоциологическую теорию, анализ социальных систем и социального порядка, исходя из онтологического и методологического примата микро­социологии.

Этнографические исследования науки сосредоточи­вают внимание на изучении генезиса и трансформации объектов познания по мере развития деятельности уче­ных, на выявлении соответствующих процедур и спосо­бов обоснования рациональности, конституирующих и объекты, и структуру знания.

При таком подходе акцент делается на объясне­нии механизмов преодоления разногласий и формиро­вания консенсуса в исследовательской группе. Соци­альная обусловленность научного знания при этом подходе выступает в специфической форме — форме достижения консенсуса, который рассматривается как механизм признания утверждений в качестве истин­ных (вспомним об «удостоверенном научном знании» в концепции Р. Мертона). Именно благодаря консен­сусу вырабатывается базис достоверных и очевидных утверждений, которым затем приписывается объектив­но истинное значение. Этнографическое изучение науки является реализацией концепции науки, подчер­кивающей роль процедур конструирования и для объектов знания, его формы, содержания, и для его операций, а потому и предполагающей микросоциоло­гический качественный анализ локальных групп и межличностного общения.

Важнейшая посылка такой интерпретации научно­го знания — понимание научной реальности как арте­факта, как конструкта, формирующегося в ходе иссле­довательской работы. Изучение конкретных форм ком­муникации ученых позволяет, по мнению сторонников этнографического направления, понять, как объекты «производятся в лаборатории» и как утверждения уче­ных получают статус «природных фактов».

Деятельность ученого трактуется здесь, с одной стороны, как «фабрикация вещей», а с другой — как «инструментальная фабрикация знания». Таким обра­зом, природа науки оказывается инструментальной и в связи с артефактическим характером научной реаль­ности, и в связи с инструментальной природой науч­ных операций. Результаты научного труда не только со­здают базу»для технологических и организационных ре­шений, но и сами отягощены зависимостью от этих решений.

Совершенно иным путем идет та социология на­уки, которая пытается выработать системно-теорети­ческое направление, уточняющее и конструктивно применяющее связи с общей теорией социологии. Наука здесь понимается как крайне специфически функционирующая подсистема, которая конструирует свою деятельность и свою действительность непроиз­вольно.

Корни этого —• в социальном окружении, с кото­рым она гибко соотносится и взаимодействует, и в то же время наука сама себя организует и набирает при этом собственную динамику, которую нельзя свести к отдельным факторам окружающей среды, «функци­ям» или «помехам». Конечно, это конструктивистский взгляд на науку, но он в решающих моментах отлича­ется от экстремального конструктивизма, которому отдают предпочтение многие теоретики этнометодо-логической направленности.

Представляется, что это одна из самых многообе­щающих попыток продолжить исследования в русле социологии науки и непосредственно приблизиться к решению проблем более общего социологического характера.

* * *

В целом же, характеризуя развитие социологии науки и научного знания, можно сказать следующее:

— исследования в этих областях на всем протяже­нии XX столетия были инициированы как внут­ренними процессами развития собственной тео­ретической и методологической базы, так и из­менениями положения науки в жизни общества;

— эта работа привела к формированию целого ряда полноценных областей социологии, бази­рующихся на представлениях о социологичес­ких характеристиках научного знания и о типе взаимоотношений внутри научного сообщества;

— структурные характеристики научного сообще­ства, данные о его динамике и профессиональ­ных особенностях стали серьезным вкладом в развитие других социологических областей: социологии профессий, социологии гражданс­ких институтов и т. п.;

— концепции и данные социологии науки и со­циологии знания служат постоянно пополня­ющейся теоретической основой для развития значительного числа новых исследовательских направлений, изучающих организационные особенности современной науки и ее участие в процессах, преобразующих современное об­щество, к примеру, глобализации;

— появление все новых подходов в социологии науки и знания свидетельствует о том, что речь идет о живых, развивающихся областях иссле­дований, системное формирование которых еще далеко не завершено.

 

Я Словарь ключевых терминов__________________

Индекс цитирования (Science Citation Index, -— SCI) — система Филадельфийского института научной информации, в ос­нову которой положены связи между документами по пря­мым, обратным и перекрестным ссылкам (цитированию). Традиция систематических ссылок на работы предше­ственников сформировалась в европейской науке в сере­дине XIX века как показатель структурной интеграции научного знания и профессионализации научной деятель­ности. SCI как непрерывно пополняемая система инфор­мационных баз данных по всем областям современной на­уки была создана под руководством Ю. Гарфилда в начале 1960 гг. и реализована параллельно на электронных и «бу­мажных» носителях.

Информационную основу индекса цитирования составля­ют три массива, объединяющие базы данных различных групп дисциплин и учитывающие специфику организации знания в каждой из них: индекс цитирования естественных наук (собственно Science Citation Index — SCI), индекс ци­тирования социальных наук (Social Science Citation Index — SSCI) и индекс цитирования в гуманитарных на­уках, литературе и искусстве (Arts and Humanities Citation Index — A&HCI). Наряду с этими главными массивами в индекс цитирования входит еще значительное число спе­циализированных указателей, объединяющих материалы конференций и симпозиумов, обзорных изданий и т. п. В настоящее время индекс цитирования признан одной из самых эффективных мировых систем научной информа­ции. Структура индекса цитирования позволяет ему вы­полнять довольно широкий спектр функций, главными из которых являются следующие:

■ информационный поиск для обслуживания индивидуаль­ных исследователей и научных организаций;

■ использование связей между публикациями для выявления структуры областей знания, наблюдения и прогнозирова­ния их развития (картирование науки и выявление иссле­довательских фронтов);

■ оценка качества публикаций и их авторов научным сооб­ществом.

Содержание индекса цитирования, в свою очередь, являет­ся объектом интенсивных исследований специалистов по социологии науки, наукометрии и науковедению. Перио­дические дискуссии возникают по поводу адекватности оценок отдельных публикаций и их авторов с помощью методов, основанных на данных о цитировании. Междисциплинарные исследования — организация исследо­вательской деятельности, предусматривающая взаимодей­ствие в изучении одного и того же объекта представителей различных дисциплин.

Внимание к междисциплинарным исследованиям и даже выделение их в специальный тип исследовательской дея­тельности относится ко второй половине XX века, хотя обсуждение различных аспектов междисциплинарного взаимодействия традиционно привлекало исследователей науки, историков и философов науки. В настоящее время междисциплинарные исследования рассматриваются прежде всего как проблема исследова­тельской практики и перевода ее результатов в систему знания. Практический характер задачи определяет и по­становку проблематики как в общем виде, так и в каждом конкретном случае.

Успешное осуществление междисциплинарных исследова­ний предполагает одновременное решение трех видов про­блем: методологической (формирование предмета исследо­ваний, в котором объект был бы отражен таким образом, чтобы его можно было изучать средствами всех участвую­щих дисциплин, а полученные в ходе исследований резуль­таты могли уточнять и совершенствовать исходное изобра­жение); организационной (создание сети коммуникаций и взаимодействия исследователей, с тем чтобы они могли про­фессионально участвовать в получении и обсуждении, а также привлекать к нему своих коллег из соответствующих дисциплин); информационной (обеспечение передачи при­кладных результатов междисциплинарного исследования в практику принятия решений и их технологического вопло­щения и одновременно передачу собственно научных ре­зультатов, полученных участниками, для экспертизы в сис­темы дисциплинарного знания).

Практика реализации крупных междисциплинарных про­ектов, где вся эта проблематика вынужденно формулиру­ется в явной форме, позволила накопить уже довольно большой опыт.

Ключевую роль играет методологическое обеспечение междисциплинарных исследований, которое предполагает создание предметной конструкции, функционально ана­логичной предметной конструкции дисциплины. Поскольку предмет исследования невозможно «сложить» из его дисциплинарных изображений, акцент делается на развитии описаний совокупностей и массивов эмпиричес­ких данных, их структуризации и превращения баз дан­ных в базы знаний.

В условиях все большей глобализации науки особое значе­ние приобретает комплекс проблем, связанных с переда­чей результатов крупных междисциплинарных исследова­тельских проектов. Научная дисциплина (от лат. discipline — учение) — базо­вая форма организации профессиональной науки, объе­диняющая на предметно-содержательном основании области научного знания в сообщество, занятое его про­изводством, обработкой и трансляцией, а также механиз­мы развития и воспроизводства соответствующей отрас­ли науки как профессии. Представление о научной дисциплине используется как максимальная аналитичес­кая единица исследования науки в работах по социологии науки, науковедению, истории, философии, экономике науки и научно-технического прогресса. Дисциплинарная форма организации науки проявилась в том, что она оказалась инвариантной относительно соци­ально-экономического и культурного окружения и в на­стоящее время практически не имеет организационных альтернатив. Более того, по дисциплинарному принципу строится организация знания и система подготовки специ­алистов во всех сферах профессиональной деятельности (к примеру, медицина, инженерное дело, искусство), вы­нужденных в процессе передачи опыта новым поколениям специалистов оперировать с обработкой и трансляцией больших массивов знания.

Несмотря на то, что конкретные события и процессы, оп­ределяющие существование дисциплины, рассредоточены в пространстве, на значительных временных интервалах и протекают в различном социокультурном и организаци­онном окружении, дисциплина обладает механизмами, обеспечивающими ее устойчивость и инвариантность. Столь высокая эффективность дисциплинарной организа­ции напрямую связана с постоянной интенсивной работой по поддержанию и развитию организационной структуры дисциплины во всех ее аспектах (организация знания, от­ношений в сообществе, подготовка научной смены, взаи­моотношение с другими институтами и пр.), причем в эту работу вовлечены практически все участники дисципли­нарного сообщества, какой бы конкретной научной или научно-организационной деятельностью они ни занима­лись в данный момент. Для осуществления этой работы в истории науки сформировались специальные механизмы, которые постоянно совершенствуются и развиваются. Научная коммуникация — совокупность видов профессиональ­ного общения в научном сообществе, один из главных меха­низмов развития науки, способов осуществления взаимодей­ствия исследователей и экспертизы полученных результатов. Массированное изучение научных коммуникаций социо­логами, психологами, специалистами по информатике и др. в конце 50-х — начале 60-х годов было связано с поиском возможности интенсифицировать исследовательскую дея­тельность, справиться с так называемым «информацион­ным взрывом», удовлетворить отчетливую потребность в организационной перестройке американской науки в после­военных условиях.

При этом коммуникационную интерпретацию получили практически все информационные процессы, происходя­щие в современной науке, начиная с массива дисциплинар­ных публикаций и важнейших информационных собраний (конференции, симпозиумы, конгрессы...) и функциониро­вания мощных систем научно-технической информации и кончая личными контактами ученых по поводу мелких эпи­зодов исследовательской деятельности. Изучение коммуникаций в науке имело большое методоло­гическое значение, так как в них удалось свести в единую картину данные, полученные в ходе эпистемологических, социологических, информационных и социально-психоло­гических исследований.

Были выявлены основные коммуникационные структу­ры, которые позволяют в считанные недели подключить к срочной экспертизе важного исследовательского ре­зультата практически всех участников мирового науч­ного сообщества данной дисциплины. Эти, как правило, двухуровневые структуры включают сравнительно не­большую группу признанных лидеров, находящихся в по­стоянном деловом общении, их сотрудников и аспирантов, получающих значительную часть информации через ли­деров и обеспечивающих ее оперативное обсуждение. Была получена систематическая картина обработки зна­ния сообществом на наименее изученном этапе — между получением результата и его публикацией. Процедуры и события экспертизы знания в предпубликационный пери­од позволили существенно продвинуться в теоретическом и эмпирическом исследовании важнейших процессов творческого взаимодействия ученых. Впечатляющим прикладным результатом реализации это­го подхода явилось создание в Филадельфийском институ­те научной информации системы указателей научных ссылок (Science Citation Index, Social Science Citation Index ит. п.) — одной из самых эффективных информаци­онных систем современной науки. Научное сообщество — совокупность ученых-профессиона­лов, организация которой отражает специфику научной профессии.

Представление о научном сообществе введено для выде­ления предмета социологии науки и ее отличия от соци­ологии знания. Научное сообщество ответственно за целостность науки как профессии и ее эффективное функционирование несмотря на то, что профессионалы рассредоточены в пространстве и работают в различном общественном, культурном и организационном окруже­нии. Деятельность институтов и механизмов научного сообщества по реализации основной цели науки — уве­личения массива достоверного знания — обеспечивает следующие главные характеристики профессии: Обладание совокупностью специальных знаний, за хране­ние, трансляцию и постоянное расширение которых от­ветственно научное сообщество.

Относительная автономность профессии в привлечении новых членов, их подготовке и контроле их профессио­нального поведения.

Заинтересованность социального окружения профессии в продукте деятельности ее членов (новом знании и владеющих им специалистах), гарантирующая как существование про­фессии, так и действенность профессиональных институтов. Наличие внутри профессии форм вознаграждения, высту­пающих достаточным стимулом для специалистов и обес­печивающих их высокую мотивацию относительно профес­сиональной карьеры в различных социально-культурных окружениях.

Поддержание инфраструктуры, гарантирующей коорди­нацию и оперативное взаимодействие профессионалов и их объединений в режиме, обеспечивающем высокий темп развития системы научного знания. «Невидимый колледж» — не институционализированная группа исследователей, согласованно работающая над об­щей проблематикой. Термин, введенный в науковедение Д. Берналом, был развернут Д. Прайсом в гипотезу о «не­видимых колледжах» как коммуникационных объедине­ниях, имеющих определенную, достаточно устойчивую структуру, функции и объем.

Гипотеза о «невидимом колледже» была в 60-е — 70-е гг. подвергнута тщательному эмпирическому исследованию с неожиданно серьезными результатами. В ходе исследований не только подтвердилось наличие групп с совершенно определенными и достаточно устой­чивыми параметрами, но и выяснились структурные, ди­намические закономерности развития таких групп как общей формы становления новых исследовательских на­правлений и специальностей.

При этом отчетливо выделяются четыре фазы, через кото­рые проходит научная специальность в своем становлении. Нормальная фаза. Это период относительно разрозненной ' работы будущих участников и их небольших групп (часто группы аспирантов во главе с руководителем) над близкой по содержанию проблематикой. Общение идет, в основ­ном, через формальные каналы, причем его участники еще не считают себя связанными друг с другом внутри ка­кого-нибудь объединения.

фаза формирования и развития сети характеризуется ин­теллектуальными и организационными сдвигами, приводя­щими к объединению исследователей в единой системе коммуникаций. Участники формируют сеть устойчивых коммуникаций.

Фаза интенсивного развития программы нового направления за счет действий сплоченной группы, которую образуют наиболее активные участники сети коммуникаций. Эта группа формулирует и отбирает для остронаправленной разработки небольшое число наиболее важных проблем (в иде­альном случае одну проблему), в то время как остальные участники сети получают оперативную информацию о каждом достижении новой группировки, ориентируются на нее в планировании своих исследований и обеспечивают тем самым разработку проблематики по всему фронту.

Фаза институционализации новой специальности. Науч­ные результаты, полученные сплоченной группой, обес­печивают новому подходу признание сообщества, возни­кают новые направления исследований, базирующиеся на программе сплоченной группы. При этом, однако, сплоченная группа распадается, ее бывшие члены воз­главляют самостоятельные группировки, каждая из кото­рых разрабатывает по собственной программе группу специальных проблем.

В каждой фазе развития «невидимого колледжа» самосоз­нание участников формирующейся специальности пре­терпевает изменения следующим образом: романтичес­кий период (по времени совпадающий с нормальной фазой развития специальности); догматический (по времени со­впадающий с фазой коммуникационной сети и сплочен­ной группы); академический (фазаспециальности). В настоящее время специальному исследованию подверга­ется уже не гипотеза о «невидимом колледже», а конкрет­ные данные о становлении научных специальностей и ком­муникационных структур. Социология науки — область социологических исследований, изучающих науку как социальный институт. Предметом изучения социологии науки выступают как внутренние отношения, обеспечивающие функционирование и разви­тие науки, так и взаимоотношения науки с другими инсти­тутами современного общества. Социология науки иссле­дует существующие между учеными взаимоотношения, вопросы о том, каким образом люди становятся учеными, что заставляет их поддерживать нормы поведения, приня­тые в научном сообществе. Как и любая социологическая дисциплина, социология науки является ветвью социоло­гии, должна вносить свой вклад в развитие социологичес­кого знания в целом, имеет свою понятийную базу и свои методы исследования. Фундаментальные и прикладные исследования — типы ис­следований, различающиеся по своим социально-культур­ным ориентациям, по форме организации и трансляции знания, а соответственно, по характерным для каждого типа формам взаимодействия исследователей и их объеди­нений. Все различия, однако, относятся к окружению, в котором работает исследователь, в то время как собствен­но исследовательский процесс — получение нового зна­ния как основа научной профессии — в обоих типах ис­следований протекает абсолютно одинаково. Социальные функции фундаментальных и прикладных исследований в современном науковедении определяются следующим образом.

Фундаментальные исследования направлены на усиление интеллектуального потенциала общества (страны, регио­на...) путем получения нового знания и его использования в общем образовании и подготовке специалистов практи­чески всех современных профессий. Ни одна форма орга­низации человеческого опыта не может заменить в этой функции науку, выступающую как существенная состав­ляющая культуры.

Прикладные исследования направлены на интеллектуаль­ное обеспечение инновационного процесса как основы социально-экономического развития современной циви­лизации. Знания, получаемые в прикладных исследовани­ях, ориентированы на непосредственное использование в других областях деятельности (технологии, экономике, социальном управлении и т. д.).

 

| Вопросы для обсуждения _____________

1. В чем исходное противоречие классической социо­логии знания?

2. Как различает К. Маннгейм «частичную» и «то­тальную» идеологию?

3. В чем особенности экстенсивного пути развития науки и почему он оказался непригодным для на­уки «мирного времени»?

4. Каковы требования к социологии науки как само­стоятельной области социологического исследова­ния?

5. Как выглядел концептуальный каркас мертоновс-кой социологии науки как системы?

6. Представление о цели науки и индивидуальном вкладе каждого участника в мертоновской социо­логии науки.

7. Как трактуются «императивы научного этоса»?

8. Что понимается в социологии науки под «амбива­лентностью ученого»?

9. Основные характеристики научной профессии.

 

10. Как структурирована совокупность специальных знаний — «культура науки» — в массиве научных публикаций?

11. В чем смысл автономности науки в воспроизвод­стве научных кадров?

12. В чем смысл регулярной миграции ученых?

13. Каковы основные линии вознаграждения ученого научным сообществом и каково их влияние на мотивацию ученых?

14. Каковы основные типы коммуникации в «невиди­мом колледже» и основные фазы его развития?

15. Каковы главные изменения в подходе к научной политике на рубеже третьего тысячелетия?

16. Какова стратегия научного сообщества в отноше­ниях с общественными движениями?

17. В чем экономический смысл развития малого и среднего научного бизнеса?

18. На чем основываются представления о конструи-руемости реальности в современной социологии знания?

 

В Литература

 

Авдулов А.Н., КулькинА.М. Власть, наука, общество. Сис­тема государственной поддержки научно-технической дея­тельности: опыт США. М., 1994.

Коммуникация в современной науке / Сб. перев. с англ. под ред. Э.М. Мирского и В.Н. Садовского. М.: Прогресс, 1976.

Лебедев СЛ. Современная философия науки. М., 2007.

Наука России на пороге XXI века: проблемы организации и управления/ Под общ. ред. С.А. Лебедева. М.: Университет,-гуманит. лицей, 2000.

Научная деятельность: структура и институты / Сб. пе-рев. с англ. и нем. под ред. Э.М. Мирского и Б.Г. Юдина. М.: Прогресс, 1980.

Пелъц Д., Эндрюс Ф. Ученые в организациях / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1973.

Проблемы деятельности ученого и научных коллекти­вов: Междунар. ежегодник. СПб., 1969 — 2002. Вып. 1 — 13.

Современная западная социология науки. Критический анализ / Отв. ред. В.Ж. Келле, Е.З. Мирская, А.А. Игнатьев. М.: Наука, 1988.

Социальная динамика современной науки / Отв. ред. В.Ж. Келле. М„ 1995.

Социология науки: Хрестоматия / Сост. Э.М. Мирский; Под ред. С.А. Лебедева www.courier.com.ru/top/cras.htm.

Философия науки: наука как деятельность / Под ред. С.А. Лебедевым.,2007.

Яблонски й AM. Модели и методы исследования науки. М.: ЭдиториалУРСС, 2001.

РАЗДЕЛ IV. ЭТИКА НАУКИ

 

В настоящем разделе речь пойдет об этике науки — о том, может ли наука быть объектом моральной оценки и если да, то какие именно ее стороны подлежат такой оценке. Острые споры по этому поводу происходили на протяжении всей истории развития науки. Особеннос­тью же нашего времени является то, что наряду с этими спорами ускоренными темпами идет создание и совер­шенствование специальных структур и механизмов, задачей которых является этическое регулирование научной деятельности. И такому регулированию подвер­гаются не только те или иные приложения результатов научного познания, но и сами исследования, т. е. дея­тельность, направленная на получение новых знаний.

Необходимость такого регулирования обусловлена в первую очередь тем, что наука и порождаемые ею новые технологии оказывают все более глубокое и мно­гообразное воздействие на жизнь человека и общества. Тем самым могущество и возможности человека неиз­меримо расширяются. Вместе с тем сегодня уже для всех стало очевидным, что прогресс науки и техники дает людям отнюдь не одни только блага, что многие порож­дения научного гения несут с собой угрозы для суще­ствования и человечества, и всей жизни на Земле.

Истоки дискуссий вокруг моральной роли науки восходят еще ко временам Сократа, который две с половиной тысячи лет назад учил, что человек посту­пает дурно лишь по неведению и что познав, в чем состоит добро, он всегда будет стремиться к нему. Тем самым знание признавалось в качестве условия, и притом условия необходимого, для благой жизни. А вследствие этого и поиск знания заслуживал самой высокой оценки. Конечно, при этом не имелось в виду научное знание в нашем сегодняшнем понимании. Но поскольку и научное знание есть не что иное, как один из видов знания, эти рассуждения Сократа могут быть отнесены и к нему.

Далеко не все, однако, согласны с тем, что мораль­ные суждения и оценки следует распространять на сферу науки. Считается, скажем, что процесс научно­го познания протекает либо в мышлении ученого — как взаимодействие между различными идеями и представ­лениями, либо посредством активности ученого, на­правленной вовне — когда он организует и наблюдает взаимодействие между объектами, явлениями и про­цессами природы. (В первом случае имеется в виду теоретическое исследование, во втором — эмпиричес­кое.) Согласно этой точке зрения, коль скоро мораль­ные суждения и оценки уместны лишь тогда, когда дело касается взаимоотношений между людьми, то в обоих этих случаях для них попросту нет оснований.

Действительно, если ученый исследует поведение математической функции, наблюдает перемещения небесных тел, пытается синтезировать новое полимер­ное соединение, то, казалось бы, какое отношение все это имеет к морали и этике? Утверждается, далее, что ученым во всех этих деяниях движет поиск истины, которая не зависит (во всяком случае, не должна зави­сеть) от суждений и оценок людей. Поэтому привнесе­ние таких оценок — что, собственно, и характерно для этики, — может даже затруднить путь к истине. Ведь такие оценки не основываются на фактах, они всегда бывают субъективными, так что науке следует скорее остерегаться этики, чем ею руководствоваться.

Очевидно, этим рассуждениям нельзя отказать в логике. И тем не менее наука сегодня действительно является объектом этического регулирования. Но как же в таком случае следует понимать взаимоотношения между этикой и наукой? Для ответа на этот вопрос нам понадобится прежде всего разобраться с тем, что та­кое этика; после этого у нас появится возможность более обоснованно судить о том, какие именно сторо­ны науки могут стать объектом моральной оценки и этического регулирования.

Глава 1

ЗТИКА КАК НАУКА D МОРАЛИ

 

Этика — это философская дисциплина, изучающая явления морали и нравственности. Существует, стало быть, мир явлений морали и нравственности и суще­ствует теория, его описывающая и изучающая. Это ана­логично тому, как мы различаем явления жизни, с од­ной стороны, и биологию как науку о них, с другой, или явления психики, душевной жизни и науку психо­логию.

Следует, правда, отметить, что в обыденной речи термин «этика» часто употребляется в другом смыс­ле. Часто он понимается как синоним термина «мо­раль». К примеру, мы говорим об «этичном поступ­ке», имея в виду поступок морально оправданный, до­стойный.

Особой, и весьма непростой, проблемой является соотношение понятий «мораль» и «нравственность». Часто они используются как синонимы, однако между ними можно выявить и существенные различия. Так, существует традиция, в русле которой мораль понима­ется как совокупность (а точнее — система, то есть упорядоченная совокупность с определенными связя­ми между элементами) норм — запретов, идеалов, тре­бований, предписаний, — принятая и разделяемая в данном обществе. Эти нормы закреплены в его культу­ре и в достаточно стабильном виде передаются от по­коления к поколению.

Нравственность же при таком понимании харак­теризует реальное поведение людей с точки зрения его соответствия этим нормам, так что безнравственным 311 будет назван тот человек или тот поступок, который отклоняется именно отданных, принятых в этом обще­стве норм, хотя он и может подчиняться некоторым другим нормам. Между прочим, как раз такая колли­зия была скрыта за известным эпизодом с осуждением Сократа афинянами: человек, который для всех после­дующих поколений выступал и выступает как обра­зец нравственности, был осужден за безнравствен­ное — с точки зрения его судей, а значит, с точки зре­ния морали афинского общества — поведение.

Вообще же система норм морали — это идеал, ко­торый в реальности воплощается в большей или мень­шей степени, но никогда — полностью. Собственно говоря, когда мы слышим сетования по поводу, скажем, упадка общественной морали, нравственной испорчен­ности людей и т. п., то при этом обычно имеется в виду ощущение недопустимо большого разрыва между мо­ральными идеалами и нормами и реальным поведени­ем людей, т. е. такой ситуации, когда отступления от норм морали, их нарушения становятся массовым яв­лением.

Мир, изучаемый этикой, построен особым образом: он существует иначе, чем мир, изучаемый физикой, химией, биологией или психологией. Это различие отчетливо проявляется на уровне языка, которым мы пользуемся, говоря о явлениях физики, химии и пр., с одной стороны, и морали — с другой. Такие высказы­вания, как «вода — эгло химическое соединение кисло­рода и водорода» или «память есгль способность вос­производить в сознании события и впечатления, имев­шие место в прошлом», относятся к миру сущего. А вот высказывание, характерное для сферы морали: «Врач должен облегчать страдания больного» — в нем речь идет не столько о том, что есть, сколько о том, чему следует быть, о мире должного.

Если другие науки изучают (по крайней мере, стре­мятся изучать) объективно существующее, отвлекаясь от того, нравится нам оно или нет, считаем мы его плохим или хорошим, то для этики именно вопрос о том, является ли нечто плохим или хорошим, предо­судительным или достойным, имеет первостепенное значение. Этика регистрирует, фиксирует, описывает, объясняет не столько сами явления, сколько то или иное отношение к ним, их оценку. Наряду с этикой такими оценочными дисциплинами можно считать гносеологию, которая исследует отношение наших суж­дений к явлениям действительности с точки зрения ис­тинности или ложности этих суждений, и эстетику, в которой основными категориями оценки являются «пре­красное» и «безобразное». В этике же такие основные категории — это категории «добра» («блага») и «зла».

Необходимо, однако, иметь в виду следующее. Хотя этика и оперирует понятиями и представлениями о мире должного, из этого вовсе не следует, что она не дает нам никаких знаний о мире сущего. Человеческая жизнь отнюдь не ограничивается тем, что происходит в мире сущего — всеми своими действиями и поступ­ками человек так или иначе постоянно изменяет мир вокруг себя. И делает он это, руководствуясь своими представлениями о должном. Таким образом, этика как изучение мира должного позволяет понять динамику взаимодействия человека с миром сущего и, стало быть, изменения этого мира. Соответственно, если говорить об этике науки, то есть все основания считать ее од­ним из направлений изучения того, как устроена и как развивается наука.

Оценочные отношения, изучаемые в этике, имеют определенную структуру. Вернемся в этой связи к высказыванию «врач должен облегчать страдания боль­ного» и сравним его теперь с высказыванием «врач облегчает страдания больного». В обоих высказывани­ях фигурируют: а) некто (в данном примере — врач), который б) осуществляет (или не осуществляет) опре­деленные поступки, действия (облегчает), направлен­ные на в) некоторый объект (страдания больного).

Во втором случае высказывание лишь описывает определенное событие — и потому это высказывание называют дескриптивным (т. е. описательным). В пер­вом же случае мы имеем дело с высказыванием, кото­рое не относится к конкретному событию, а фиксирует предписание, или норму, соблюдаемую или не соблюда­емую в реальных ситуациях и являющуюся критерием, мерилом для оценки множества конкретных событий и действий. Такое высказывание называют нормативным (или прескриптивным, т. е. предписывающим).

Впрочем, далеко не все нормы или предписания имеют моральную природу. Свои особенности имеют правовые нормы; далее, помимо норм морали и права в науке, как и во всякой другой сфере человеческой деятельности, имеется и множество таких норм, кото­рые носят специальный, технический характер. Сле­дование этим нормам, как правило, обеспечивает ус­пешное, эффективное решение тех задач, которые воз­никают в процессе деятельности. Характерно, однако, то, что нередко — и особенно там, где речь идет о дей­ствиях, непосредственно затрагивающих другого чело­века (или других людей), нарушение таких норм оце­нивается не только с точки зрения успеха или неуспе­ха этих действий, но и с точки зрения морали. Скажем, тот же врач, если он взялся облегчать страдания боль­ного и нарушил при этом медицинские нормы, может только усилить эти страдания. Так что незнание или неумение выполнять эти нормы вполне правомерно будет подвергнуть моральному осуждению.

Продолжая анализ нашего примера, отметим так­же следующее. Очевидно, облегчение страдания есть благо для больного, так что в общей форме смысл рас­сматриваемого нормативного высказывания можно свести к тому, что врач должен нести благо больному (или делать добро для больного). Возникают, однако, такие вопросы; «а что значит должен?» и «что (или кто) обязывает его делать добро?». Здесь будут правомер­ными разные ответы.

Во-первых, эта обязанность, этот долг зафиксиро­ван в нормах права (например, в законодательстве), так что невыполнение или ненадлежащее выполнение нормы будет караться юридическими, административ­ными или дисциплинарными санкциями.

Во-вторых, долг и обязанность могут быть не пра­вовой, а моральной природы. В этом случае иным будет и источник, из которого исходят санкции, и их харак­тер. Если правовые санкции налагаются лицом или органом, имеющим на то специальные, четко зафикси­рованные полномочия, то источник моральных санк­ций обычно не бывает представлен столь определен­но. В конечном счете вершить моральный суд и выно­сить моральную оценку может каждый, хотя оценка одних людей может быть более значимой, чем оценка других. Про первых говорят, что они обладают мораль­ным авторитетом. Можно сказать, что за правовыми санкциями всегда в конце концов стоит власть госу­дарства, в то время как за моральными — авторитет общества.

Источником моральных санкций может быть, к примеру, профессиональная научная организация, если она выступает с неодобрением, осуждением ка­кого-либо поступка одного из своих членов. Но таким источником может быть и отдельный ученый, даже если он не занимает административных постов, но при этом коллеги признают его своим неформальным ли­дером.

Что касается характера санкций, налагаемых за отступление от норм, то иногда говорят, что правовые санкции основываются на силе принуждения, а мо­ральные — на силе осуждения (имеется в виду именно моральное осуждение, а не, скажем, осуждение по приговору суда). И действительно, только государство является тем институтом, который правомочен исполь­зовать средства принуждения — как через применяе­мые им законы, так и через уполномоченных на то лиц. Что касается моральных санкций, то существенным является их публичный характер — тот, против кого они направлены, в большей или меньшей мере теряет до­верие своих коллег.

Подчас одно из различий между моралью и пра­вом усматривают в том, что правовые нормы более строги и жестки, тогда как моральные требования можно нарушать относительно безнаказанно. С этим, однако, нельзя согласиться, ибо основное различие между моралью и правом — не в степени мягкости или жесткости санкций, а в принципиально разном меха­низме их действия.

В самом деле, сила моральных требований бывает чрезвычайно велика, а отклонение от них может осуж­даться не только жестко, но и весьма жестоко. Если, например, суровое моральное осуждение исходит от особенно близких и дорогих для человека людей, оно может переживаться крайне болезненно. И напротив, подчас нарушение закона и даже вызванные им сан­кции могут переживаться легче, когда сам нарушитель оправдывает его для себя какими-либо высшими мо­ральными соображениями. Это, между прочим, гово­рит и о том, что мораль и право не всегда только допол­няют друг друга — порой бывают ситуации, когда их требования друг другу противоречат.

Оставаясь в пределах этика науки, мы, естествен­но, ограничиваемся рассмотрением моральных санк­ций. Однако следует иметь в виду, что некоторые из отступлений от норм науки, такие, как плагиат — при­своение себе результатов исследований, проведенных другими (т. е. в определенном смысле — чужой соб­ственности), — могут караться и юридическими санк­циями.

В обыденном словоупотреблении под санкциями принято понимать такие решения и действия, которые влекут за собой те или иные ущемления прав, ограни­чения возможностей, т. е. имеют негативный характер. До сих пор и у нас речь шла именно о таких санкциях. Это, однако, не совсем точно — в более широком смыс­ле санкции могут быть и позитивными, как, например, моральное поощрение в форме, скажем, особого ува­жения ученого со стороны коллег.

Вообще говоря, в науке главной позитивной санк­цией является признание со стороны коллег — как современников, так и особенно ученых последующих поколений. Это признание может выражаться в раз­ных формах — от цитирования в научной статье до увенчания престижной научной премией, например, Нобелевской, — и даже до увековечения имени учено­го в названии закона или теории: законы механики Ньютона, периодическая система элементов Менделе­ева, теория относительности Эйнштейна и т. п.

Напротив, того, кто допускает отклонения от при­нятых в науке норм (фальсификация результатов экс­перимента, приписывание себе чужих достижений,

 

[лава 1. Этика как наука и морали

плагиат) ожидают негативные санкции вплоть до са­мых жестких — игнорирования всеми коллегами того, что делает данный ученый. Ведь если в научной лите­ратуре нет упоминаний — цитат или ссылок на его работы, то это значит, что для науки его попросту не существует.

Здесь, впрочем, необходимы некоторые уточнения и пояснения. Очень часто бывает так, что полученный ученым результат не цитируется его коллегами не из-за тех нарушений, о которых мы только что говорили, а из-за того, что он представляется им тривиальным, не несущим ничего нового. При более пристальном рассмотрении, однако, обнаруживается, что и в этом случае имеет место нарушение нормы, а именно, нор­мы, предписывающей ученому создание не просто знания, а нового знания. В соответствии с этой нормой простое воспроизведение того, что уже было сделано другими, не считается научным результатом.

Бывает и иное. Подчас коллеги-современники того или иного ученого бывают не в состоянии по достоин­ству оценить результат его исследований как раз из-за его чрезвычайной новизны, оригинальности, из-за того, что он резко расходится с устоявшимися в науке воз­зрениями. Таким образом, этот результат на долгое время оседает в архивах науки.

Один из наиболее известных примеров здесь — творчество биолога Г. Менделя. В 1866 г. он опублико­вал свои «Опыты над растительными гибридами», в которых были впервые сформулированы законы на­следственности. Однако в научный оборот эти законы вошли лишь спустя три с половиной десятилетия, пос­ле того, как их переоткрыли К. Корренс, Э. Чермак и X. де Фриз.

О чем же свидетельствует этот и другие подобные ему примеры? О том, что существующие в науке меха­низмы нормативного контроля не всегда срабатывают со стопроцентной эффективностью. С одной стороны, коллеги-современники подчас не обладают достаточ­ной компетенцией или воображением для того, чтобы правильно оценить новый революционный результат. С другой стороны, признание, пусть временное, иног­да получают не имеющие должного обоснования и не заслуживающие того идеи. Но таков, увы, удел всех нормативных систем, которыми пользуются люди, включая и системы моральных норм.

Механизм действия моральных норм, впрочем, не исчерпывается санкциями, налагаемыми извне. Этот внешний контроль является, по сути дела, продолжени­ем того контроля, который исходит изнутри личности. Психологи и социологи в этом случае говорят о том, что моральные нормы бывают интернализованы (т. е. как бы вмонтированы, впаяны внутрь) личностью, становясь ее убеждениями и ценностями, в том числе самыми глубо­кими, во многом определяющими ее характер. Действо­вать вразрез с ними для человека бывает чрезвычайно сложно, а зачастую и вовсе невозможно. Этот внутрен­ний контроль, самооценку собственного намерения или поступка с точки зрения его соответствия нормам мора­ли принято называть совестью.

Таким образом, нормы морали представляют со­бой как бы среду, в которой происходит общение и взаимодействие между людьми. Благодаря им это об­щение и взаимодействие оказывается упорядоченным, организованным. Наличие разделяемых людьми норм, подобно наличию общего языка, обеспечивает, вообще говоря, взаимопонимание, позволяет заранее знать, чего ожидать от другого, т. е. от партнера по общению или взаимодействию, в той или иной ситуации. Без них нам было бы чрезвычайно сложно иметь дело с себе подобными. Следует, однако, иметь в виду, что далеко не все наши действия и поступки подлежат моральной или правовой оценке, но лишь те, которые так или иначе затрагивают интересы другого (или других).

 

щ Моральный выбор и моральная ответственность

Еще одно принципиальное ограничение области того, что подлежит моральной оценке, связано со сле­дующим обстоятельством: этику интересуют только такие ситуации, когда у человека есть реальный и сво­бодный выбор — действовать ему тем, иным или треть­им образом либо вообще не действовать. (В таких слу­чаях иногда говорят и о произвольных действиях или поступках.) Поэтому поступок, совершенный человеком по принуждению, когда меня, скажем, вопреки моей воле заставляют делать что-то, чего сам я сделать не захотел бы, — такой поступок не может считаться доб­рым или злым, моральным или аморальным — у него просто нет этического измерения. Ответственность за поступок будет тогда ложиться на того, кто принудил меня к нему.

Выбор, очевидно, предполагает наличие альтерна­тив, каждая из которых имеет собственный мораль­ный смысл. (В том случае, когда приходится выбирать из двух альтернатив, говорят еще о дилемме выбора.) Если, например, я выбираю, измерять ли мне некото­рое расстояние в сантиметрах или в дюймах, то здесь не возникает вопроса о моральной оценке альтерна­тив — задача является чисто технической. Нередко, впрочем, как мы уже отмечали, и за технической сто­роной дела кроется ситуация морального выбора. До­пустим, некто сообщает результаты проведенных им измерений аудитории, в которой есть как люди, при­выкшие к метрической системе мер, так и те, для кого привычна дюймовая система. В этой ситуации его выбор одной из систем может быть воспринят другой стороной как пренебрежение ее интересами.

Выбор будет реальным, если каждая из альтерна­тив находится в пределах моих возможностей. Я не могу выбрать, скажем, прыгать мне в высоту на 2,5 метра или нет. Далее, мой выбор будет свободным тог­да, когда нет внешнего воздействия, заставляющего меня принять одну из альтернатив. Или если, напри­мер, я введен кем-то в заблуждение относительно по­следствий моего поступка, то выбор также нельзя счи­тать свободным, даже если нет прямого принуждения. В этом случае принято говорить, что мной (или, точнее, моим выбором) манипулируют.

Наконец, выбор не будет действительно свободным и тогда, когда я не располагаю достаточной информа­цией об имеющихся альтернативах, даже если я знаю о самом их наличии.

Реальный, свободный, осознанный и информиро­ванный выбор, который делает человек, принимая одну из альтернатив, неразрывно связан с его ответствен­ностью за совершаемый поступок. Именно те ситуа­ции, когда у человека есть выбор и, следовательно, когда он принимает на себя ответственность за собственные действия (причем, напомним, так или иначе затрагива­ющие других людей) и их последствия, и являются объектом первостепенной важности для этики. Иногда эту мысль выражают иначе, говоря, что этику интере­сует автономный человек и автономный поступок.

Еще одно ограничение круга тех ситуаций, кото­рыми занимается этика как наука, связано с тем, что во многих случаях выбор, даже если он и имеется, с моральной точки зрения бывает очевидным. К приме­ру, если одна из имеющихся альтернатив предпола­гает однозначно неприемлемый, предосудительный поступок, скажем, нарушение долга или вообще пре­ступление, то здесь все обстоит тривиально, так что проблема, которая была бы интересна для этического обсуждения, попросту отсутствует. Очень часто, од­нако, жизнь ставит нас в такие положения, когда каждая альтернатива наряду с благом несет и опре­деленные негативные элементы, так что любой выбор может быть подвергнут моральному осуждению.

Рассмотрим такой пример. Выдающийся отечествен­ный генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский в 1925 г. был командирован для исследовательской работы в Герма­нию, где условия для экспериментальных исследований были неизмеримо лучше, чем в Советской России. Впос­ледствии, в середине 30-х годов, советские власти по­требовали от него вернуться назад. Он, однако, знал о том, что в Советском Союзе в это время происходили массовые репрессии, и у него было немало оснований полагать, что и он в случае возвращения немедленно окажется за решеткой. И хотя в Германии в это время усиливалось господство национал-социалистического режима, тем не менее там он мог продолжать занимать­ся своими научными исследованиями.

Тимофеев-Ресовский проработал в Германии до 1945 г., и за это время он внес огромный вклад в раз-

 

Глава 1. Этика как наука о морали

витие генетики. Он вернулся в СССР, будучи всемир­но известным ученым, но в 1946 г. был осужден за измену Родине и провел несколько лет в тюрьмах и лагерях; долгое время он не только не мог заниматься исследованиями, но даже выжить ему удалось лишь благодаря чисто случайному счастливому стечению обстоятельств. Как видим, при получении распоряже­ния вернуться в СССР ему пришлось совершать акт морального выбора; при этом каждая из альтернатив была сопряжена с тяжелейшими моральными издерж­ками. И хотя в 1992 г. он был посмертно реабилитиро­ван, до сих пор этот его поступок у разных людей получает полярно противоположные оценки.

В наши дни в чем-то сходный, хотя и далеко не столь драматический, выбор делают многие российские уче­ные, альтернативой для которых является либо работа в России, либо — в какой-либо из западных стран. По поводу каждой из альтернатив нетрудно предложить множество обосновывающих ее аргументов, как, впро­чем, и достаточно весомых контраргументов.

Вообще говоря, в подобных неоднозначных с мо­ральной точки зрения ситуациях можно рассуждать по-разному. Одна из мыслимых позиций — считать, что коль скоро безупречной линии поведения нет, то будет допустимым любой выбор, пусть даже он делается на основании жребия. Такой способ рассуждения, одна­ко, по сути дела представляет собой уход от острой моральной проблемы и, между прочим, он отнюдь не снимает возможности морального осуждения и мораль­ных санкций за реально сделанный выбор.

Другая возможная позиция — попытаться найти дополнительные аргументы, обосновывающие тот или иной выбор. Поиск таких аргументов и контраргумен­тов, укрепляющих одну из альтернатив и ослабляющих другую, и переводит нас непосредственно в область этики.

Таким образом, интересы этики обнаруживаются там, где не только есть ситуация морального выбора, но и возникает проблема рационального обоснования этого выбора. Отметим при этом, что, вопреки распро­страненному и, тем не менее, ошибочному мнению, этика, этический анализ доводов и контрдоводов в пользу той или иной позиции вовсе не имеет целью освободить от ответственности того, кто принимает решение и делает выбор. Смысл такого анализа совер­шенно другой — он позволяет делать выбор более сво­бодно и осознанно, но именно поэтому и более ответ­ственно.

Из сказанного вытекает и еще один вывод. Не следует, как это порой делают, смешивать этику, эти­ческий анализ с совершенно другим способом рассуж­дения, который принято называть морализаторством. Суть его — в стремлении не столько разобраться в ситуации, взвесить все «за» и «против», что свойствен­но этическому анализу, сколько сразу — и нередко в безапелляционной манере — высказать моральную оценку тех или иных решений и поступков. Ярчайшие образцы такого морального резонерства представили Н.Е. Салтыков-Щедрин в образе Иудушки Головлева и Ф.М. Достоевский в образе Фомы Фомича Опискина. В отличие от резонера специалист по этике прежде всего попытается понять и объяснить ситуацию в мно­гообразии ее нередко весьма запутанных и противо­речивых моральных аспектов, и только после этого — если таковое вообще случится — вынесет оценку.

 

щ Основания морали_________________________

Следует отметить, что в этике, история которой насчитывает более двух с половиной тысяч лет, нет какой-то единой, общепризнанной теории. Напротив, история этики — это история множества конкурирую­щих друг с другом теорий, причем самые древние из них, освященные именами Платона и Аристотеля (кото­рый, заметим, первым стал применять термин «этика» для обозначения особой области знания), нисколько не утратили своей актуальности, так что и сегодня их до­полняют, развивают, оспаривают в самых современных исследованиях. Само отсутствие общепринятой этичес­кой теории, конечно, далеко не случайно — за ним кро­ется тот очевидный факт, что между людьми существу­ют серьезные расхождения как культурно-историчес­кого, так и индивидуально-личностного плана, в том числе и по кардинальным этическим проблемам.

У некоторых такое положение дел вызывает тос­ку по единой и всеохватной теории, с которой были бы согласны все. Но это, хотим мы того или не хо­тим, — недостижимый идеал, чересчур упорное стрем­ление к которому не всегда бывает безобидным, по­рождая своего рода этический догматизм и даже фанатизм. Такой фанатизм чреват не только неспособ­ностью выслушать иное, альтернативное суждение, но и в конечном счете и отрицанием за другим права делать собственный свободный выбор. А это, напом­ним, в корне подрывает сами основания этики и мо­рали.

Если, однако, мы признаем неизбежность суще­ствования различных, вплоть до конкурирующих, эти­ческих теорий, то здесь нас подстерегает другая опас­ность, имя которой —этический релятивизм (или даже нигилизм), то есть утверждение того, что любой, даже самый низменный, поступок может быть оправдан, стоит только выбрать подходящую для этого теорию. На самом деле это далеко не так. Все этические тео­рии, которые сколько-нибудь продуманы и обоснова­ны (обоснованы в том числе и историческим опытом людей), а не являются всего лишь произвольной игрой ума, в большинстве случаев сходятся в конкретных оценках, которые в их рамках могут получать те или иные поступки, хотя и расходятся в обосновании, в оправдании этих оценок.

Один из первых вопросов, на который приходится отвечать каждой этической теории — это вопрос о происхождении, об истоках морали, о том, на что вооб­ще опираются все моральные нормы. Подчеркнем, что речь в данном случае идет именно о тех основаниях, на которых зиждется реально существующая мораль, но не о том, чтобы заново изобретать правила и прин­ципы морали и предписывать их людям.

В целом на этот вопрос дается три различных ответа.

Некоторые этические теории говорят о религиоз­ном происхождении морали, основные нормы которой,

 

например, даны людям в форме специального текста, как бы продиктованы в божественном откровении (как десять заповедей, возвещенных Богом пророку Мои­сею). Иногда при религиозном обосновании морали исходят из того, что ее нормы даны не напрямую, а в форме притчи, иносказания, так что сами люди (или их духовные учителя) должны проделать специальную работу мысли и воображения, которая и позволит им выявить эти нормы.

Еще один путь связан с попытками людей открыть руководящие принципы, проникнув в замысел Творца всего сущего — при этом считается, что моральные нормы должны быть найдены, но уже не в текстах, а в тех данных Творцом законах, на которых держится и которым подчиняется сотворенный мир. Между про­чим, это представление о законах мира, законах при­роды как о том, что исходит от Творца, сыграло важ­ную роль в становлении науки в Новое время. Счита­лось, что Бог дал людям наряду с Библией и еще одну книгу — Книгу природы. Поэтому изучение природы понималось как занятие богоугодное, а значит — мо­рально оправданное.

Другую большую группу составляют яаягуралисти-чеаше теории, усматривающие источник морали в естественном законе или естественном праве («мо­рально то, что естественно, что находится в согласии с природой»), которые так или иначе могут быть раскры­ты, познаны людьми. Это может быть, например, кос­мический закон — поведение людей должно вписы­ваться в космический порядок, и из этой посылки мо­гут и должны быть выведены моральные нормы.

Вообще натуралистические теории являют собой особый вид взаимоотношений между этикой и наукой, когда не моральные категории применяются для оцен­ки тех или иных сторон науки, а напротив, в основу этики кладутся принципы, заимствуемые из наук, преж­де всего — наук естественных. Такие попытки вдох­новляются стремлением найти строгие, обоснованные по канонам науки, общезначимые и обязательные для всех основания морали.

Натуралистические теории становятся тем более привлекательными, чем более высок в обществе авто­ритет естествознания. Характерный пример — множе­ство концепций эволюционной этики, начавших раз­виваться после появления дарвиновского учения о про­исхождении видов. На этой основе предлагались прямо противоположные по смыслу теории — от социал-дар­винизма, основывавшего мораль на эгоистическом пра­ве сильного, т. е. на модели естественного отбора и вы­живания наиболее приспособленных, до этики взаимо­помощи П.А. Кропоткина, согласно которой, напротив, законы эволюции диктуют альтруистические нормы морали.

Некоторые современные натуралистические теории апеллируют к экологической тематике. Их авторы исхо­дят из того, что наша планета сегодня находится на грани экологической катастрофы, так что сложившиеся формы и нормы взаимоотношений людей друг с другом и с природой должны быть радикально изменены. По­этому предлагаются такие новые нормы морали, следо­вание которым позволило бы предотвратить разруше­ние биосферы, а тем самым — и гибель человечества. Так, видный ученый-естественник, академик Н.Н. Мои­сеев говорил в этой связи о том, что во имя сохранения человечества, да и вообще жизни на Земле, люди долж­ны подчинять свои помыслы и деяния требованиям экологического императива. Суть этого императива — в необходимости оценивать все наши действия с точки зрения того, как — позитивно или негативно — они влияют на окружающую среду и, соответственно, избе­гать всего того, что чревато негативными эффектами.

Еще один класс — это теории, так или иначе обо­сновывающие не надчеловеческую, а человеческую природу и источник морали. Считается, скажем, что у каждого человека есть присущее ему от рождения или от природы нравственное чувство — моральная инту­иция, которая подсказывает ему выбор правильного решения. Хорошо известный пример — демон Сокра­та, который, по словам Сократа, предостерегал его от ошибочных действий; впрочем, в данном случае мораль­ная интуиция принимала облик некоторого сверхъес­тественного начала. При таком подходе задачей этики становится лишь прояснение, очищение этой интуиции.

Одно время чрезвычайно популярными были теории, которые, подобно учению Ж.-Ж. Руссо, видели образец морали в поведении первобытного человека — «дикаря», не испорченного цивилизацией и поступающего так, как диктуют ему инстинкты. Эти инстинкты, укорененные в человеческой природе, и являются, с точки зрения данных теорий, последним основанием морали.

Другие теории утверждают, что обыденный здра­вый смысл содержит в себе все нормы морали и потому является наилучшим руководством при решении мо­ральных коллизий — все, что выходит за пределы его разумения, либо не имеет существенного значения, либо вообще ведет к моральному вреду. Следует заме­тить, что соответствие здравому смыслу, моральному опыту обычных, рядовых людей, вообще говоря, счита­ется в этике одним из критериев, применяемых для обсуждения достоинств той или иной теории. С этой точки зрения теория, которая по всем своим принци­пиальным положениям расходится с нашим моральным опытом, не может рассчитывать на признание. В дан­ном случае, однако, этот критерий возводится в ранг единственного и решающего, что оборачивается некри­тическим отношением к обыденному моральному со­знанию, которое нередко бывает противоречивым, непоследовательным и даже неспособным предложить удовлетворительное решение, столкнувшись со слож­ной морально-нравственной коллизией.

Существуют, далее, и такие теории, которые счи­тают высшим моральным авторитетом ту или иную историческую личность — в этом случае ее поступки (нередко не столько реально имевшие место, сколько переосмысленные или просто вымышленные последу­ющими толкователями) выступают в роли образца, коим надлежит руководствоваться при разрешении соб­ственных моральных затруднений. В советские време­на, к примеру, роль такого образца в нашей стране отводилась деяниям и высказываниям В.И. Ленина. Стоит заметить, что и в науке достаточно распростра­нены случаи, когда в качестве аргумента при обсужде­нии моральных проблем используется апелляция к авторитету кого-либо из выдающихся ученых.

В современной этике особенно популярны теории, ставящие во главу утла социальную природу человека, его включенность в общество, в частности — теории социального контракта (общественного договора). В них предполагается ситуация — конечно, условная, гипотетическая, когда разумные люди, каждый из ко­торых преследует свои собственные интересы, заклю­чают между собой соглашение, позволяющее сдержи­вать эгоистические устремления каждого. Тем самым оказывается возможным предотвратить всеобщее ис­требление друг друга — ту «войну всех против всех», о которой как о естественном, т. е. в данном случае — дообщественном — состоянии говорил английский философ Т. Гоббс. Эти теории ставят во главу угла не чувственное, не интуитивное или инстинктивное, а рациональное начало.

Рациональное начало считается определяющим и в таких теориях обоснования морали, которые счита­ют, что она должна базироваться на естественных законах разума. При этом предполагается, что идя рациональным путем, т. е. опираясь именно на законы разума, мы можем придти к таким основаниям, кото­рые будут безусловно признаны всеми здравомысля­щими людьми. Многочисленные теории, руководству­ющиеся такой посылкой, принято относить к весьма влиятельному течению, называемому этическим раци­онализмом.

Следует отметить, что перечисленные подходы к обоснованию морали далеко не всегда исключают друг друга, так что в конкретных этических теориях они встречаются в самых разнообразных сочетаниях. На­пример, теории, опирающиеся на естественный закон, нередко трактуют его как данный Творцом, тем самым комбинируя религиозный подход с натуралистическим.

Очевидно, далее, что различные теории могут рас­ходиться в оценке одних и тех же поступков — скажем, одни будут порицать, тогда как другие считать есте­ственным и одобрять поведение, диктуемое эгоистичес­кими соображениями. Однако во многих случаях ока­зывается, что люди, исходя из разных теорий, приходят тем не менее к сходным, хотя и по иному обоснованным оценкам одних и тех же конкретных решений и поступ­ков, правил и принципов. Это особенно важно учиты­вать в плюралистическом обществе, в котором нет одной безусловно доминирующей морально-ценност­ной системы, так что для взаимного согласования мо­ральных критериев и конкретных оценок нередко при­ходится предпринимать специальные усилия.

ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ УЧЕНОГО

 

Таким образом, для того, чтобы осмысленно гово­рить об этическом измерении науки, необходимо выя­вить в ней то, что относится к взаимоотношениям и взаимодействиям между людьми, т. е. ее социальную составляющую. Обнаружить ее не составляет труда, коль скоро речь идет о науках, изучающих человека и общество. Что же касается естествознания, то и здесь в деятельности исследователя, изучающего природу, анализ позволяет найти то, что относится к межчелове­ческим взаимоотношениям. Основные соображения по поводу социальной природы научного познания были представлены в главах, посвященных социологии на­уки. Здесь же мы будем затрагивать их лишь в той мере, в какой это необходимо для анализа этических проблем науки.

Действительно, в фокусе интересов исследовате­ля — объекты, явления и процессы природы, которые ему надлежит описывать и объяснять; именно с ними он имеет дело, к ним относятся те научные проблемы, которые он ставит и решает. И от того, насколько ус­пешно он это делает, зависит его признание...

Попробуем, впрочем, остановиться здесь и заду­маться. Ведь признание — это оценка, которую выно­сит кто-то другой (или другие). А это значит: то, что делает ученый, даже если он действует в одиночку, так или иначе адресовано другим. Можно, впрочем, попы­таться представить исследователя, который озабочен только получением новых знаний, но никак не тем, чтобы передать их другим. В этом случае, однако, тот результат, который он получит, не сможет стать науч­ным знанием, поскольку не получит одобрения (и, меж­ду прочим, не пройдет критическую проверку) со сто­роны коллег.

Заметим, далее, что, как известно, учеными люди не рождаются, а становятся. Безусловно, для этого важно обладать определенными способностями и за­датками. Как говорит современная генетика, многие из них являются врожденными. Тем не менее, помимо способностей любому одаренному человеку необходи­мо еще изучить ту область знания, в которой он наме­рен делать открытия. А это значит — приобщиться к тому, что было сделано его предшественниками. В свое время Ньютон говорил, что все его научные результа­ты были получены благодаря тому, что он стоял на плечах гигантов — своих предшественников. В этих словах не только констатируется то обстоятельство, что достижения предшественников являются той основой, вне которой невозможно получение нового знания; Ньютон вместе с тем высказывает и определенное моральное суждение, говоря о долге уважения по отношению к ним.

В то же время и научный результат, к получению которого стремится исследователь, всегда так или иначе адресован другим людям. В первую очередь это —■ его коллеги, которые будут знакомиться с науч­ной статьей, излагающей этот результат — сначала в качестве рецензентов научного журнала, т. е. тех, кто оценивает статью как достойную быть опубликованной, затем читатели журнала, которые будут подвергать ее критическим проверкам и использовать как одно из оснований для дальнейших исследований.

Если же полученный результат обладает особой значимостью, круг его пользователей будет намного шире. Это могут быть те студенты, которые будут его осваивать, готовясь к самостоятельной научной дея­тельности. Это могут быть и инженеры, которые бу­дут искать его технологические приложения. Это, на­конец, может быть широкая публика, коль скоро но­вое знание касается вещей, важных для понимания человеком самого себя и для ориентации в окружаю­щем мире.

Итак, получаемый в ходе исследования научный результат всегда должен быть выражен, изложен, сформулирован таким образом, чтобы он мог быть вос­принят, понят, усвоен другими. Собственно говоря, каждый такой результат оформляется в виде некото­рого утверждения, высказывания, которое строится при помощи языка — специализированного, профессио­нального языка, характерного для данной области зна­ния, либо иногда — обыденного, общеупотребительно­го языка. Но это как раз и свидетельствует о его адре­сованное™ другому— слушателю либо читателю.

Важно иметь в виду, что эта адресованность, на­правленность научного результата на восприятие дру­гих имеет место независимо от того, осознает или нет данное обстоятельство сам исследователь. (Заметим, кстати, что часто ученые не только весьма четко осоз­нают это, но и используют, теми или иными способами делая свои результаты более привлекательными с тем, чтобы обеспечить их более успешное продвижение в конкурентной борьбе с коллегами.) Ориентированность научного результата на то, чтобы он смог быть воспри­нят другими, выступает в качестве необходимой пред­посылки той деятельности, которой занимается ученый. Поэтому, нисколько не ставя под сомнение тот факт, что научные достижения всегда имеют вполне конк­ретных авторов, мы можем сказать, что в них аккуму­лируются усилия многих предшественников и совре­менников и что со всей полнотой их смысл раскрыва­ется в том, что впоследствии, опираясь на них, делают другие. Как писал К. Маркс: «Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью —деятель­ностью, которую я только в редких случаях могу осу­ществлять в непосредственном общении с другими, — даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек».

Итак, научная деятельность — в том числе и в тех ее формах, которые связаны с получением фундамен­тальных знаний — с неизбежностью включает в себя то, что касается социальных взаимодействий и взаи­моотношений. И это обстоятельство позволяет сделать принципиальный вывод — научная деятельность вполне может быть объектом моральных суждений и оценок.

Можно, впрочем, не ограничиваться этим утверж­дением, а пойти дальше и говорить о том, что этичес­кая составляющая не только допустима и возмож­на, — она, более того, представляет необходимое ус­ловие научной деятельности. Для того, чтобы обосновать это положение, необходимо отметить то обстоятельство, что взаимоотношения в научном сообществе во многом строятся на доверии между его членами.

Мы уже упоминали о том, что новый научный ре­зультат, после того, как он публикуется и становится достоянием научного сообщества, может подвергать­ся критической проверке со стороны коллег. Строго говоря, такой тщательной проверки требует каждый научный результат — только после этой проверки он может быть включен в существующий массив науч­ного знания. Это условие, впрочем, нереалистично — если бы таким образом проверялся каждый резуль­тат, у исследователей попросту не оставалось бы вре­мени ни на что другое, включая получение новых знаний. Поэтому у них нет другого выхода, кроме того, чтобы доверять данным, которые сообщают их коллеги.

Вообще-то говоря, у членов научного сообщества есть определенные средства, позволяющие приблизи­тельно, в грубой форме, что называется, «навскидку», оценивать результаты, предлагаемые коллегами. С этой целью могут оцениваться, скажем, методы, которые были использованы при проведении данной работы; источники, на которые ссылается автор; может оце­ниваться правдоподобность предлагаемой гипотезы и т. д. Применение всех этих вспомогательных средств, впрочем, хотя и облегчает положение, но тем не ме­нее не гарантирует достоверности данного результа­та. А значит, при отсутствии доверия к тем результа­там, которые сообщают коллеги, было бы невозможно сколько-нибудь устойчивое существование и развитие науки.

 

Глава 2. Првпгонвнальвая ртввтстввннреть ученого

Таким образом, доверие — а это понятие, подчер­кнем, принадлежит словарю этики — играет ключевую роль в научной деятельности, в организации и жизни научного сообщества. А следовательно, наука, будучи не только познавательной деятельностью, но и систе­мой упорядоченных взаимоотношений и взаимодей­ствий между людьми, т. е. социальным институтом, опирается, помимо всего прочего, и на некоторые мо­ральные основания. Каждый член научного сообщества несет ответственность — перед своими коллегами, перед своей областью научного знания, наконец, пе­ред наукой в целом прежде всего за достоверность, за качество тех результатов, которые он предлагает на суд научного сообщества. Эту ответственность при­нято называть профессиональной ответственностью (иногда говорят о когнитивной ответственности) уче­ного; изучением ее занимается внутренняя этика науки. Следует, впрочем, заметить, что она отнюдь не ограничивается проблематикой доверия во взаимоот­ношениях между учеными.

 

В Ролевая структура научной деятельности

Коль скоро мы ввели понятие внутренней этики науки, нетрудно догадаться, что наряду с ней существу­ет и внешняя этика науки. Областью ее интересов являются взаимоотношения между наукой и обществом, а ключевой проблемой — проблема социальной ответ­ственности как отдельного ученого, так и науки в целом. Об этих вопросах мы будем говорить позже; пока же остановимся на проблемах внутренней этики науки. Сразу же, впрочем, следует обратить внимание на то, что между внутренней и внешней этикой науки нет каких-то непроходимых границ. Очень часто ре­альные этические проблемы, возникающие в науке, имеют как внутри-, так и внешне-этическое измерение.

К сказанному по поводу этической стороны взаи­модействий внутри научного сообщества в главах, по­священных социологии науки (при этом особое внима­ние следует обратить на то, что касается этоса науки), 413 необходимо добавить следующее. Помимо участия в проведении исследований современному ученому при­ходится выполнять много других ролей, каждая из которых требует соблюдения специфических этичес­ких норм. Предполагается, что при их осуществлении ученый должен опираться на ценности науки и руко­водствоваться интересами научного сообщества.

Так, после того как исследование (или его отдель­ный этап) завершено, результат должен быть представ­лен — в качестве статьи или доклада — коллегам, спе­циализирующимся в той же области знаний. Изложе­ние результатов проведенного исследования — одна из ролей, в которых приходится выступать ученому; при этом исследователь становится автором.

Непреложное требование к научной публикации — то, что в ней обязательно должны быть ссылки на те работы предшественников, в которых была поставлена решаемая в данном исследовании проблема, предло­жены используемые в нем методы и т. п. Это, как мы уже отмечали, является и выражением морального признания по отношению к предшественникам. Пуб­ликация результатов исследования представляет собой своего рода заявку, утверждающую приоритет авторов на открытие, излагаемое в статье или докладе¹. Вместе

 

^! Приоритет при этом понимается в моральном смысле; отме­тим, что некоторые споры о приоритете (как, скажем, спор о том, кто — Ньютон или Лейбниц — открыл дифференциальное исчис­ление) стали яркими страницами истории науки. В современной науке, впрочем, приоритет нередко получает и юридическое зак­репление, когда, скажем, первооткрыватель закрепляет свое дос­тижение патентом. Тем самым, к сожалению, уменьшается значи­мость публикации исследовательского результата в научном журнале. В результате коллеги не получают информации о важ­ных научных достижениях, что ставит под угрозу выработанные в науке механизмы самоорганизации и затрудняет ее поступатель­ное развитие.

Еще одной проблемой, порождающей немало дискуссий, яв­ляется вопрос о том, допустимо ли патентование вновь открывае­мых генетических последовательностей: далеко не все соглаша­ются с распространением патентного права и патентной защиты на то, что уже существовало в природе до того, как было выявлено исследователем.

с тем исследователь, публикуя полученные им резуль­таты, делает их достоянием научного сообщества. Тем самым он, помимо всего прочего, в буквальном смысле выносит их на суд критики, открывая своим коллегам возможности для опровержения того, что ему удалось достичь.

Иначе говоря, нормой, имеющей очевидный эти­ческий смысл, моральным обязательством является необходимость для ученого не просто быть готовым к критическому разбору того, что им сделано, но, более того, самому искать опровергающие аргументы и экс­перименты. Эту особенность научной деятельности — свойственный ей дух критического отношения к дос­тигнутому не только предшественниками, но и самим собой — принято рассматривать как выражение одной из ключевых ценностей науки. Между прочим, в изве­стной концепции фальсификационизма, сформулиро­ванной К. Поппером, именно такая критическая уста­новка выступает не только в качестве критерия, отли­чающего науку от всех других видов познавательной деятельности, но и в качестве одного из основных до­стоинств научного мышления.

Особые этические проблемы связаны с публика­цией результатов исследований, завершившихся не­удачно. С одной стороны, очевидно, что никто не впра­ве принуждать автора к публикации собственных ре­зультатов, тем более что такая публикация может отрицательно сказаться на его престиже. Но, с дру­гой стороны, эта публикация принесет несомненную пользу его коллегам, поскольку покажет им, что поиск в данном направлении бесперспективен. Если же речь идет, скажем, о биомедицинском исследовании, в ко­тором на испытуемых проверяется действие нового терапевтического или диагностического средства, то в этом случае честная публикация отрицательного ре­зультата представляется особенно важной, поскольку она позволит уберечь от риска новые группы испы­туемых.

Отметим, далее, еще одну моральную проблему, связанную с публикацией исследовательских резуль­татов. Для современной науки общим правилом стало то, что у научной публикации бывает не один автор, а целая группа, подчас весьма многочисленная, соавто­ров. Когда соавторов больше двух, при цитировании такой статьи обычно указывается фамилия первого из соавторов, после чего добавляется оборот «и др.». Между тем существующие методы измерения научной продуктивности исследователей широко используют такой метод, как подсчет количества ссылок, получае­мых данной статьей или данным автором (так называ­емый индекс цитирования). В этой ситуации остальные соавторы оказываются обойденными, так что особую остроту обретает вопрос о том, в каком порядке долж­ны перечисляться фамилии соавторов.

На практике используются такие способы: фами­лии соавторов приводятся либо в алфавитном порядке, либо по степени вклада каждого в данное исследова­ние (т. е. первым будет тот, кто внес наибольший вклад), либо по научному статусу соавторов. При первом спо­собе, однако, незаслуженно обойденными системати­чески оказываются те, чьи фамилии начинаются с последних букв алфавита. При втором — возникает непростая проблема «взвешивания» вклада каждого из соавторов. При третьем способе существует реальная опасность того, что основная доля престижа достанет­ся маститому ученому, фамилия которого в действи­тельности была включена лишь для того, чтобы сделать статью более «проходимой».

Впрочем, еще до того как результат исследования будет представлен в научном журнале или на научной конференции, он обычно проходит экспертизу, или рецензирование, специалистов — тех, кто считаются наиболее авторитетными в данной области знания. Более того, в современной науке стало правилом, что такому рецензированию подвергаются не только ре­зультаты уже проведенного исследования: очень часто финансирование исследовательских проектов осуще­ствляется на конкурсной основе. При этом решающую роль в определении победителей играет мнение, выс­казываемое экспертами.

Эта экспертиза (рецензирование) того, что делает­ся коллегами — еще одна роль, выполняемая ученым и имеющая особое значение для самоорганизации науч­ного сообщества. Такие экспертные оценки — один из основных механизмов, посредством которых сообще­ство определяет приоритеты развития соответствую­щей отрасли научного познания. Очевидно, на плечи тех, кто выступает в качестве рецензентов-экспертов, ложится бремя моральной ответственности за будущее своей области знания.

Бывают, однако, ситуации, когда рецензенты науч­ных журналов отвергают статьи достаточно высокого качества — то ли в силу того, что оказываются не в состоянии по достоинству оценить революционную идею, то ли из-за того, что автор и рецензент принад­лежат к конкурирующим и даже враждующим науч­ным школам. (Последнее, заметим, следует считать морально предосудительным.) Поэтому нередко разда­ются голоса, призывающие отказаться от института рецензентов в научных журналах. Сегодня, в эпоху электронных средств коммуникации, появляются ре­альные возможности создавать в Интернете любые научные (или, точнее, претендующие быть научными) тексты. Однако научный уровень таких публикаций, естественно, не гарантируется никем, и прежде все­го — научным сообществом.

Следующая роль, в которой приходится выступать ученому— это роль преподавателя. Сточки зрения интересов и потребностей науки преподавательская деятельность есть не что иное как участие в подготов­ке нового пополнения тех, кто впоследствии сам будет профессионально заниматься научной деятельностью.

Необходимо особо подчеркнуть, что процесс пре­подавания отнюдь не сводится к передаче студенту или аспиранту какого-то объема знаний и умений. Наряду с этим в ходе длительных непосредственных контак­тов студенты (аспиранты) усваивают и то, что принято обозначать такими не поддающимися строгому опре­делению терминами, как дух науки, традиции науки и т. п. Прежде всего сюда относятся те специфические ценности и моральные нормы, которые характерны как для науки в целом, так и для данной области знания. И если знания учащийся может, вообще говоря, почер­пнуть из учебной и справочной литературы, то в этой роли носителя и выразителя традиций и ценностей науки никто и ничто не может заменить ученого-препо­давателя (здесь вполне уместным будет и звучащее се­годня несколько старомодно слово «учитель»). Именно на нем лежит моральная ответственность за их сохра­нение и воспроизводство в последующих поколениях.

Возможны, вообще говоря, два способа передачи новичкам и усвоения ими принципов нормативно-цен­ностной системы. Первый — формальный — характе­ризуется тем, что ценности и нормы зафиксированы в виде некоторого устного или письменного кодекса. Удостоверив свою приверженность основополагаю­щим ценностям и нормам, новичок получает право самостоятельно заниматься соответствующими видами деятельности. Характерный пример здесь — клятва или присяга врача, которую должен дать каждый выпуск­ник медицинского института, чтобы получить право заниматься медицинской деятельностью (общеизвест­на, в частности, клятва Гиппократа). В этой клятве или присяге зафиксированы основные моральные нормы и требования, которыми ему надлежит руководство­ваться в своих действиях и взаимоотношениях как с пациентами, так и с коллегами.

Второй способ не предполагает такого формально выраженного кодекса. В этом случае ключевым оказы­вается неформальное личностное общение учителя и ученика-новичка, в ходе которого первый самим сво­им поведением демонстрирует образцы следования ценностям и нормам соответствующего сообщества, а второй непосредственно их усваивает. Именно таким образом осуществляется передача от поколения к по­колению принципов нормативно-ценностной системы научного сообщества.

Сходную функцию демонстрации образцов достой­ного поведения выполняет и обращение в процессе преподавания к конкретным эпизодам из истории на­уки, повествующим о деяниях и изречениях признан­ных лидеров научного сообщества в критических си­туациях. Такие освященные традицией образцы выс­тупают как примеры для подражания, помогающие определять достойную линию собственного поведения. Следует только иметь в виду, что выбор этих истори­ческих образцов в значительной степени определяет­ся не столько самой по себе историей науки, сколько существующими в данное время приоритетами исто­рически изменяющейся нормативно-ценностной сис­темы науки.

Очевидно, выполнение каждой из рассматривае­мых нами ролей требует от ученого больших или мень­ших затрат времени и сил. Эти ресурсы приходится отвлекать от собственно исследовательской деятельно­сти, так что выполнение таких ролей может восприни­маться как какая-то дополнительная обуза. Дело, одна­ко, в том, что деятельность ученого в этих качествах необходима для существования и воспроизводства са­мой же науки. Поэтому ученый, выступая в этих ролях, выполняет свой моральный долг перед научным сооб­ществом. Важно подчеркнуть и следующее обстоятель­ство: никто иной помимо самих же ученых не обладает ни той квалификацией, ни той компетенцией, которые необходимы для сколько-нибудь успешного выполне­ния этих ролей.

Еще одна роль, в которой сегодня все чаще прихо­дится выступать ученому— это роль консультанта, к которому обращаются при подготовке ответственных решений, когда требуется дать прогноз и оценку воз­можных последствий того или иного курса действий. Такого рода деятельность принято называть эксперти­зой, например, экологической, гуманитарной и т. п. Отметим, что ее появление и широкое распростране­ние — свидетельство очень высокого общественного авторитета науки в современном мире.

Следует подчеркнуть важное различие между той ролью эксперта-рецензента, о которой мы говорили ранее, и ролью эксперта-консультанта в данном слу­чае. Если эксперт-рецензент осуществляет свою фун­кцию в пределах научного сообщества, то эксперт-кон­сультант привлекается как представитель этого сооб­щества для участия в решении не собственно научных, а важных социальных, политических, народно-хозяй­ственных и т. п. проблем. Впрочем, нередко для подго­товки экспертного заключения приходится проводить и научные исследования.

Существенной особенностью такого рода экспер­тизы является ее междисциплинарный характер. Меж­дисциплинарный состав экспертных комиссий (коми­тетов) имеет принципиальное значение — во многом именно в междисциплинарном подходе и заключается смысл экспертизы, которая призвана сформировать многомерную картину анализируемой ситуации, мно­гостороннее представление о ней.

Каждый из экспертов, участвуя в работе комиссии, высказывает те суждения и воззрения, которые счита­ются обоснованными и достоверными в рамках пред­ставляемой им области знания. Особую трудность при проведении такой междисциплинарной экспертизы представляет поэтому подготовка единого заключения на основе столь разнородных и зачастую противоре­чивых знаний, предположений и оценок. Сами по себе дисциплинарные пристрастия экспертов вполне есте­ственны и объяснимы; существуют и методики, позво­ляющие минимизировать их влияние. Однако в деятель­ности экспертов-консультантов есть и такие составля­ющие, которые порождают сложности морального порядка.

Так, эксперт-рецензент выполняет свою роль, дей­ствуя в окружении коллег и подвергаясь с их стороны своеобразному контролю. Механизмы такой эксперти­зы позволяют в значительной мере сглаживать влия­ние крайних, необъективных точек зрения — напри­мер, за счет того, что рецензирование проводят неза­висимо друг от друга несколько экспертов. В отличие от этого эксперт, выступающий в роли консультанта, не контролируется коллегами, так что его субъективные предпочтения приобретают значительно больший вес.

Другая проблема, имеющая очевидное моральное измерение, заключается в том, что выводы, к которым приходит комиссия, всегда носят вероятностный харак­тер и не должны восприниматься как однозначные предписания. Однако авторитет комиссий бывает на­столько высок, что эта вероятностная природа зачас­тую упускается из виду; в результате же смысл заклю­чения экспертов искажается — оно понимается излиш­не категорично. А это, в свою очередь, может послу­жить основанием для серьезных ошибок при приня­тии ответственных решений. В такой ситуации мораль­ной обязанностью эксперта-консультанта является четкое указание на то, что его предложения и реко­мендации имеют ограниченную применимость. Но дело в том, что такого рода указания, отмечающие пределы компетенции эксперта, могут быть без достаточных на то оснований истолкованы как свидетельство его не­достаточной квалификации.

Здесь мы затронули одну из множества проблем, с которыми приходится сталкиваться ученому, когда он выступает в еще одной роли — роли популяризатора научных знаний и достижений. Подобно предыдущей, эта роль связана с активностью ученого за пределами научного сообщества. Деятельность ученого на этом поприще сопряжена со множеством проблем мораль­ного характера. То, что он может восприниматься ауди­торией, состоящей из неспециалистов, как оракул, который призван изрекать неопровержимые истины, — лишь одна из них, И поскольку таковы ожидания ауди­тории, от него могут потребоваться специальные уси­лия для их нейтрализации. Эффект этих усилий, одна­ко, может оказаться чрезмерным, так что аудитория будет попросту разочарована недостаточной опреде­ленностью информации, которая излагается от лица науки.

Ученые нередко с чрезвычайной неохотой относят­ся к выполнению этой функции. Действительно, она требует специфических способностей, развитием ко­торых, заметим, не занимается существующая система подготовки научных кадров. Отметим также, что уче­ному, выступающему в роли популяризатора науки, приходится взаимодействовать не только с аудитори­ей, но и с посредниками — журналистами, которые далеко не всегда бывают настроены доброжелательно. В целом взаимодействие ученых с представителями СМИ — это отдельная и притом весьма болезненная тема. Один из главных камней преткновения во взаи­моотношениях между ними — это то, что ученый обыч-

 

Раздел IV. Этика парии

но стремится как можно точнее выразить свою мысль, сопровождая каждый тезис уточнениями и оговорка­ми, тогда как с точки зрения журналиста главное — доходчивость и, более того, сенсационность и даже скандальность сообщаемой информации. И для дости­жения такого эффекта журналист зачастую легко жер­твует точностью и достоверностью. В результате же бывает так, что ученого охватывает ужас, когда он видит то, в каком виде изложил его соображения жур­налист.

И все же деятельность ученых, направленная на ознакомление широкой общественности с тем, чем они занимаются в лабораториях, становится сегодня все более и более важной и необходимой. Дело в том, что возможность получения ресурсов, необходимых для развития науки, во многом определяется уровнем до­верия общества к науке. В свою очередь, и та инфор­мация о результатах и перспективах исследований, которую сообщают ученые, привлекает все более ши­рокое внимание, особенно в тех случаях, когда иссле­дования касаются вопросов здоровья и безопасности людей.

Учитывая это обстоятельство, некоторые исследо­ватели, а также и научные учреждения уделяют все более серьезное внимание популяризации своей науч­ной деятельности и в целом тому, что можно назвать «работой с общественностью». Порой для этого внут­ри научных учреждений создаются даже специальные подразделения.

И эта активность исследователей порождает опре­деленные этические проблемы. Скажем, научные тра­диции предписывают, чтобы те сведения, которые адресуются широкой аудитории, предварительно были удостоверены научным сообществом. На практике это обычно достигается тем, что такие сведения первона­чально публикуются в научных журналах — напомним, что сам факт такой публикации означает определен­ную степень признания сообществом исследовательс­кого результата. В наши дни, однако, эта норма действу­ет не так уж непреложно — подчас СМИ сообщают о новых научных достижениях одновременно или даже раньше, чем специализированные научные издания. И, следовательно, широкая аудитория получает такую информацию, которая еще не прошла экспертизу на­учного сообщества. Это бывает особенно опасно, когда речь идет, к примеру, о новых методах лечения серь­езных болезней или о возможных негативных экологи­ческих, токсических, генетических и т. п. последствиях тех или иных широко распространенных в быту мате­риалов, технологий, продуктов питания, медикаментов и пр. Такая информация, с одной стороны, вызывает повышенный интерес аудитории, и, с другой стороны, может провоцировать в обществе необоснованные ожидания либо опасения.

Другая проблема состоит в том, что в контактах с широкой аудиторией наиболее успешными зачастую оказываются те, кто, хотя и не пользуется авторитетом в научном сообществе, тем не менее берется выступать с сенсационными заявлениями якобы от лица науки. В итоге получается, что людям более известны имена шарлатанов, будоражащих общественность, чем тех, кто ведет серьезные и ответственные исследования в этой области.

Учитывая нарастающую остроту проблем, связан­ных с информированием общественности о результа­тах научных исследований, английское Королевское общество — одна из самых авторитетных в мире науч­ных организаций — опубликовало в 2000 г. специаль­ное руководство, посвященное взаимодействию уче­ных с прессой. Вскоре Комитет по науке и технике Палаты лордов Великобритании поддержал эти реко­мендации и призвал редакторов СМИ следовать им.

В рекомендациях отмечается важность того, чтобы исследователи сообщали о своих результатах широкой публике, поскольку это позволяет показывать обществу потенциальную ценность их работы, а также способ­ствует росту репутации и их профессии, и учрежде­ний, в которых они работают. Вместе с тем сообщение результатов исследований налагает на исследователей обязательство излагать эти результаты точно и таким образом, чтобы свести к минимуму возможность иска­женных или необоснованных выводов. Это обязатель­ство особенно важно для биомедицинских наук, по­скольку люди могут связывать получаемую информа­цию с собственным состоянием здоровья или образом жизни.

Далее речь в рекомендациях идет о том, что мно­гие ученые бывают недостаточно искушенными в ка­честве интервьюируемых. Хотя для них не составляет труда обсуждать свою работу с коллегами на семина­рах и конференциях, однако информирование о ней широкой публики требует иного взгляда на вещи, хотя бы потому, что журналисты используют иные крите­рии, когда судят, насколько интересны и важны новые открытия. Научное сообщество и его организации дол­жны поощрять исследователей к открытому и ответ­ственному обсуждению своей работы с тем, чтобы соблюдалось равновесие между необходимостью под­держивать научную строгость с требованием излагать результаты исследований в форме, доступной для по­нимания широкой аудитории.

Особые требования предъявляются к четкому оп­ределению того, каков статус сообщения о проведен­ном исследовании. В частности, если результат еще не был опубликован в научном журнале, исследователь обязан указать это. Кроме того, необходимо учитывать следующие обстоятельства: I. полученные в исследовании результаты могут но­сить предварительный характер, а значит, не по­зволяют делать обоснованных обобщений; П. еще не было проведено повторных подтверждаю­щих исследований;

III. полученные результаты могут резко отличаться от предыдущих результатов в данной области;

IV. они получены на малой или нерепрезентативной выборке;

V. они могут быть основаны только на изучении жи­вотных;

VI. они могут опираться только на корреляционную связь.

Если в наличии сразу несколько из этих условий, то исследователю имеет смысл задержать сообщение о своих результатах до тех пор, пока не будут получе­ны новые подтверждения, и попытаться убедить в необходимости такой отсрочки журналиста, готовяще­го информацию для широкой прессы.

Следующее положение рекомендаций касается точности сообщаемой информации, в частности, тех выводов и следствий из выполненной работы, которые обычно больше всего привлекают внимание журнали­стов. Отмечается, что хотя ученый должен быть готов выделить наиболее интересные для широкой публики аспекты своего исследования, он тем не менее не дол­жен преувеличивать его важность. Если, например, полученные данные допускают несколько различных интерпретаций, необходимо представить каждую из них. Необходимо также по возможности показывать свою собственную работу в контексте сходных откры­тий в данной области; следует избегать спекуляций, опирающихся на мнения и взгляды, которые не имеют отношения к данному исследованию.

С особой ответственностью следует подходить к сообщению таких результатов, которые заставляют пересматривать вероятностные оценки заболеваемос­ти, смертности или риска для окружающей среды. Долг ученых и медиков состоит в том, чтобы предупреждать общественность о потенциальных опасностях и вместе с тем ставить ее в известность относительно новых возможностей улучшения здоровья и повышения безо­пасности. В то же время важно не вызывать необосно­ванного оптимизма, когда найденное в ходе исследо­вания представляется как «прорыв» или «чудодей­ственное средство», но и не возбуждать страхи и опасения, которые не обоснованы имеющимися дан­ными.

Далее в рекомендациях речь идет о том, что при обсуждении вопросов риска и безопасности ученые, выступая перед СМИ, обычно не склонны говорить об «абсолютной безопасности», поскольку учитывают наличие существенных неопределенностей. Аудитория же может истолковать такую позицию как «увилива­ние от ответа» или недостаточную уверенность. Уче­ным следует предвидеть возможность таких реакций, в то же самое время не отказываясь от строгого еле­дования принципам научности. В подобных случаях ре­комендуется, в частности, пользоваться сравнениями, например, указывая, что риск, связанный с х, эмпири­чески не больше, чем риск, связанный с у, где у — это то, что люди обычно считают безопасным.

Несомненный интерес представляет заключитель­ная рекомендация, которая касается того, как следует реагировать ученому, если журналист допустил неточ­ности или искажения. Ученый, — говорится в рекомен­дациях, — должен без колебаний высказывать свой протест как самому журналисту, так и редактору изда­ния, предпочтительно — в форме письма, имея в виду, что оно должно быть опубликовано. Даже если такой протест не станет достаточной компенсацией того вреда, который нанесен вследствие искажения, то по крайней мере он может сделать редактора более осто­рожным в будущем. При отсутствии надлежащей ре­акции исследователю рекомендуется обращаться в специально занимающиеся подобными вопросами ко­миссии, которые существуют в Великобритании, но которых, к сожалению, пока что нет в России.

МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЙ АВТОРИТЕТ НАУКИ: НАУКА КАК ИСТОЧНИК БЛАГА

 

Наше рассмотрение тех разнообразных ролей, в которых приходится выступать современному учено­му, уже привело к необходимости выйти за рамки внут­ренней этики и наряду с проблемами ответственности ученого перед своими коллегами затронуть проблемы социальной ответственности науки. Для систематичес­кого рассмотрения этой проблематики нам потребу­ется теперь обратиться к функциям науки как соци­ального института. Учитывая то, что было сказано в разделе, посвященном социологии науки, мы можем представить исторический процесс институционализа-ции науки как последовательное расширение спектра ее социальных функций.

От других социальных институтов науку отличает то, что это — институт по историческим меркам моло­дой, еще, видимо, не завершивший процесс своего окончательного формирования. Его зарождение при­нято относить к XVI — XVII вв., а в географическом от­ношении — к региону Западной Европы, прежде все­го — к Италии, Англии, Франции. Этот процесс инсти-туционализации науки включает в себя несколько взаимосвязанных сторон.

Во-первых, формируется социальный институт науки со специфической системой ценностей и норм.

Во-вторых, устанавливается соответствие между этой системой и нормативно-ценностной системой, характерной для общества в целом, для всей той сети социальных институтов, в которую теперь встраивает­ся новый институт. Соответствие это, как показывает исторический опыт, никогда не бывает полным, так что отношения между наукой и обществом всегда бывают более или менее напряженными. Это может выражать­ся в том, например, что господствующие в обществе ценности не позволяют развивать некоторые направ­ления исследований, осуществимые с точки зрения имеющихся у ученых знаний, средств и методов.

В-третьих, взаимоотношения между обществом и социальным институтом науки, коль скоро он в этом обществе сформирован, можно представить как взаи­мообмен различного рода ресурсами. Наука получает поддержку со стороны общества, а именно, финансо­вые, материальные, интеллектуальные и моральные ресурсы. Под моральным ресурсом имеется в виду общественный статус, престиж науки, необходимость существования в обществе некоторого уровня согла­сия по поводу того, что занятия наукой — дело по мень­шей мере небесполезное. Иначе говоря, общество дол­жно признавать ценность науки как таковой, а не толь­ко как источника каких-либо конкретных социальных благ. Формирование такого отношения к науке и есть один из решающих моментов процесса ее институци-онализации.

В свою очередь, наука в ходе взаимообмена дает обществу то, что общество считает важным, полезным и даже необходимым. Предоставление обществу каж­дого вида ресурсов, обеспечиваемых наукой, можно характеризовать как осуществление наукой соответ­ствующей социальной функции. Оформление и закреп­ление каждой из этих функций означает, что данная функция институционализировалась, т. е. что в обще­стве сложилась устойчивая система связанных с ней ожиданий.

Среди этих функций первой по времени возник­новения следует считать культурно-мировоззренчес­кую. Принципиальное значение с этой точки зрения имело возникновение и утверждение гелиоцентричес­кой системы Коперника. Она послужила поводом для резкого столкновения науки с теологией, которая в те времена занимала господствующие позиции в форми­ровании мировоззрения людей. Случилось так, что одним из опорных пунктов теологической картины мира оказался геоцентризм, так что острый конфликт между нарождавшейся наукой и теологией произошел на почве астрономии, хотя, наверно, он мог произойти и во многих других областях. Как бы то ни было, ко-перниканской революцией наука впервые заявила о своих претензиях на роль силы, предлагающей соб­ственные решения серьезнейших мировоззренческих вопросов.

Занятия наукой, до тех пор казавшиеся (а в изве­стной мере и действительно бывшие) чем-то сродни магии, алхимии или оккультизму, являвшиеся по боль­шей части уделом отшельников-одиночек, вдруг стали вызывать живой общественный интерес. А это, в свою очередь, открыло возможность воспринимать занятия наукой как достойное поприще для приложения соб­ственных сил и возможностей. Признание за научной деятельностью самоценного характера и стало нача­лом социальной институционализации науки.

Конечно, коперниканский переворот стал хотя и важным, но лишь одним из первых шагов в процессе утверждения ведущих позиций науки в формировании мировоззрения. Должно было пройти немало времени, вобравшего в себя такие драматические события, как отречение Галилея под давлением инквизиции от идей Коперника, острые идейные конфликты вокруг эволю­ционного учения Дарвина и многое другое, прежде чем общественный авторитет науки позволил ей стать ве­дущей силой в решении первостепенных мировоззрен­ческих вопросов, таких, как структура материи и эво­люция Вселенной, возникновение и сущность жизни, происхождение человека и т. д. Еще больше времени потребовалось для того, чтобы предлагаемые наукой ответы на эти вопросы стали ключевыми элементами того объема знаний, усвоение которого считается не­обходимым для каждого и который поэтому преподает­ся в системе общего образования.

По мере того, как утверждалась ценность науки в качестве авторитетной культурно-мировоззренческой силы, в общественном сознании формировалось новое отношение к ней. Вместе с тем эволюционировало и самосознание научного сообщества, воззрения ученых на смысл и задачи научной деятельности, на ее обще­ственную значимость.

Наиболее отчетливо это выразилось в представле­ниях, сложившихся в XVIII столетии, в эпоху Просве­щения. Если прежде господствовал взгляд на научные знания как на то, что доступно только избранным и открывает им путь к благу, то просветители существен­но раздвинули рамки социального воздействия науки. Видя в невежестве и суевериях основной источник всех пороков и зол в обществе, они считали распростране­ние научных знаний среди широких слоев населения решающим средством достижения социальной спра­ведливости и разумного общественного устройства.

В начале XIX века в связи с общим разочаровани­ем в итогах Великой Французской революции идеи Просвещения стали терять свои ведущие позиции. Однако укоренившееся благодаря ним понимание на­учного знания как самоценного и общественно значи­мого блага надолго осталось широко разделяемой пред­посылкой, исходя из которой обсуждалась социальная роль науки.

Иначе говоря, расширение объема научного зна­ния представлялось целью, не требовавшей какого бы то ни было внешнего оправдания. В качестве одной из ключевых социальных ценностей стал выступать и принцип свободы научных исследований. Всякое выс­тупление против этих установок воспринималось как проявление обскурантизма.

С течением времени культурно-мировоззренческая роль науки становилась все более значимой, и в наши дни она весьма внушительна. Вместе с тем сегодня с предельной ясностью обнаружилась и ущербность односторонней ориентации на науку в мировоззренчес­ком плане, необходимость единства науки с другими формами культуры, хотя реальное достижение такого единства — далеко не простая задача. Важно также иметь в виду, что в современных условиях осуществ­ление культурно-мировоззренческой функции лишь один из каналов воздействия науки на общество.

| Ценностные и моральные установки «большой науки»

Следующий этап социальной институционализа-ции науки приходится на вторую половину XIX — начало XX в. Принципиальное значение при этом имели два момента: осознание и обществом, и науч­ным сообществом экономического эффекта, который могут приносить научные исследования, и начавшаяся в этот же период профессионализация научной дея­тельности.

При этом в корне меняется само понятие о резуль­тативности научных исследований. Прежде в качестве законченного результата мыслилась главным образом теория, описывающая и объясняющая некоторую об­ласть явлений. Для достижения этой цели ученые со­здавали новые средства — будь то математический аппарат, физический прибор или устройство, позволя­ющее контролировать какие-либо химические превра­щения.

Теперь же все чаще осознается, что многие из этих средств можно использовать не только в научной ла­боратории, но и, скажем, в индустрии для получения новых материалов, новых продуктов и пр. Создание такого средства, а не только законченной теории, выступает как самостоятельный научный результат. Его могут оценить и признать не одни лишь коллеги по научному сообществу, но и предприниматели, и все те, кто связан с техникой и производством. А это, в свою очередь, не могло не сказаться и на системе ценнос­тей научного сообщества.

В результате этих трансформаций достаточно бы­стро выяснилось, что, казалось бы, абстрактные науч­ные исследования могут приносить вполне конкрет­ный, осязаемый и даже исчисляемый практический эффект. Таким образом, наука выявляет свои потенции силы, способной революционизировать технику и тех­нологию.

Эта вновь возникшая социальная роль науки полу­чает соответствующее оформление и закрепление: наряду с той наукой, которая существовала прежде и которую иногда называют «малой наукой», возникает «большая наука» - - i тая обширная сфера приклад­ных исследований и разработок. Массовый характер приобретает привлечение ученых в лаборатории и конструкторские отделы производственных предпри­ятий и фирм. Деятельность ученого здесь строится на индустриальной основе: он решает вполне конкрет­ные задачи, диктуемые не логикой развития той или иной области знания, а потребностями совершенство­вания, обновления техники и технологии. Соответству­ющим образом меняется и мотивация ученого, рабо­тающего в этой сфере: в ее основе оказываются не столько ценности искания истинного знания, сколько ценности получения нового практически полезного эффекта.

Это, между прочим, становится источником мораль­ной напряженности и даже конфликтов внутри науч­ного сообщества, приобретающих особую остроту уже в наши дни, в связи с резко усиливающейся коммер­циализацией научных исследований. В начале XX в. конфликт зачастую осознавался как противостояние идеалов и ценностей «чистой науки», аристократичес­кой по своему духу, не отягченной мирскими заботами, и «плебейских» ценностей коммерциализированной науки, доступных технико-экономической калькуляции.

Так, английский ученый и писатель Ч. Сноу, вспо­миная о своей работе в Кембридже в 1920— 1930-х гг. прошлого столетия, следующим образом характеризо­вал атмосферу того времени: «Больше всего мы горди­лись тем, что наша научная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельствах не может иметь практичес­кого смысла. Чем громче это удавалось провозгласить, тем величественнее мы держались». При сравнении этих установок с теми, которые преобладают в наши дни, бросается в глаза резкий контраст. Сегодня уче­ным, исследования которых не дают непосредственно­го практического эффекта, а стало быть, не получают щедрого финансирования, чаще приходится принимать не горделивую, а оправдывающуюся позицию, доказы­вая, что наука может быть важной и полезной не толь­ко в качестве бизнеса, приносящего прибыль.

Как бы то ни было, создание постоянных каналов для практического использования научных знаний имело значительные последствия как для науки, так и для ее социального окружения. Если говорить о науке, то наряду с тем, что она получила новый мощный им­пульс для своего развития и для упрочения своего социального статуса, она обрела и такие формы орга­низации, которые намного облегчают непрерывный ток ее результатов в сферы индустрии и бизнеса. Со своей стороны, и общество все более явно ориентируется на устойчивую и непрерывно расширяющуюся связь с наукой. Для современной индустрии, и далеко не толь­ко для нее, новые научные знания и методы, повыша­ющие ее эффективность, становятся не просто жела­тельными. Все более широкое их применение высту­пает теперь как обязательное условие существования и воспроизводства многих видов деятельности, осуще­ствлявшихся прежде вне всякой связи с наукой, не говоря уже о тех, которые порождены самим прогрес­сом науки и техники.

В целом для этого этапа можно считать характер­ным то, что все более ощутимым становится инстру­ментальное понимание социальной роли науки. Если на предыдущем этапе наука воспринималась как бе­зусловное благо, то теперь широкое распространение и поддержку получает идея ценностной нейтральнос­ти науки.

Такая трансформация оказалась тесно связанной с бурно протекавшим в то же самое время процессом профессионализации научной деятельности. Профес­сионализация и сопровождавшая ее нарастающая спе­циализация в науке влияли на ценностные ориентации ученых по двум линиям. С одной стороны, ученые-про­фессионалы в сфере своей компетенции склонны осу­ществлять строгий контроль, резко ограничивая воз­можности высказывания некомпетентных, дилетантс­ких суждений. С другой стороны, в общем и целом они и сами вовсе не расположены высказываться по воп­росам, выходящим за рамки их компетенции (которая, заметим, в ходе прогрессирующей специализации ста­новится все более узкой).

Дилетант-любитель, основное действующее лицо предшествующей науки, считал себя вправе с более или менее одинаковой уверенностью выносить суж­дения по довольно широкому кругу вопросов. Профес­сионал же и в своих глазах, и в глазах окружающих — не только коллег, но и общественного мнения — при­знается компетентным лишь в ограниченной сфере, а именно в той, в которой оплачиваются его знания и квалификация.

Профессионализация сопровождается формирова­нием установки на резкое разграничение норматив­ных, ценностных суждений, с одной стороны, и фактических, свободных от ценностей — с другой. Про­фессионал рассматривает себя и рассматривается ок­ружающими как поставщик средств — объективных, достоверных и обоснованных знаний — для достиже­ния целей, поставленных не им, а теми, кто в обмен на его услуги дает ему средства, обеспечивающие суще­ствование.

С предельной четкостью эта позиция была выра­жена немецким социологом М. Вебером, который в начале прошлого столетия говорил: «Сегодня наука — это профессия, осуществляемая как социальная дис­циплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар про­видцев и пророков, приносящий спасение и открове­ние, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбеж­ная данность в нашей исторической ситуации, из кото­рой мы не можем выйти, пока остаемся верными са­мим себе».

Установка на нормативно-ценностную нейтраль­ность науки получила наибольшее распространение в научном сообществе в 30 — 40-е гг. прошлого столетия, когда многие воспринимали ее как выражение подлин­ной сущности науки. Именно на эту установку в зна­чительной мере опиралась, в то же время давая ей понятийное оформление, философия неопозитивизма, в рамках которой развивались соответствующие пред­ставления о природе и содержании научной деятель­ности.

В ходе последующего развития науки, впрочем, выяснилось, что такие представления отнюдь не явля­ются прямым и неискаженным отражением духа и ценностей науки. Скорее они характеризовали специ­фическую линию поведения, которой считали необхо­димым придерживаться научное сообщество и его лидеры во взаимоотношениях с теми социальными силами, от коих зависели возможности прогрессивно­го развития науки.

Такое узкое понимание социальной роли ученого как всего лишь носителя специализированного знания, ко­торому закрыт доступ в сферу ценностей (исключая, ко­нечно, специфические ценности самой научной профес­сии), возникает только на определенном этапе развития и социальной институционализации науки в соответ­ствующих социально-исторических условиях. В чем-то такая трактовка являлась продолжением и развитием сложившейся ранее системы ценностей ученого; в дру­гих отношениях, однако, она вступала в противоречие — сначала скрытое, но с течением времени становившее­ся все более явным — с этой более широкой системой.

В допрофессиональной науке ученый считал себя вправе высказываться по достаточно широкому кругу вопросов, и это было обусловлено тем, как он понимал свое предназначение, свою роль в обществе. В частно­сти, в его самосознании заметное место занимали про­светительские мотивы — он воспринимал себя как носитель столь необходимого людям света истинного знания, способного развеять тьму невежества и пред­рассудков. Он не боялся браться за обсуждение самых серьезных мировоззренческих вопросов, хотя, быть может, порой делал это поспешно, далеко отрываясь от фундамента достоверных научных знаний. Он, на­конец, видел в науке великую гуманизирующую силу и едва ли согласился бы считать плоды своей деятель­ности — знания — всего лишь средством для достиже­ния каких-то внешних по отношению к науке, сугубо утилитарных целей. В условиях бурной профессиона­лизации эта система ценностей «малой науки» на ка­кое-то время отступила на второй план, но все же ее влияние продолжало сохраняться.

| Ценности науки и проблема социальной ответственности

Следующий этап социальной институционализа­ции науки можно отсчитывать со времени окончания Второй мировой войны. Он продолжается и в наши дни. Для этого этапа характерно новое изменение и расши­рение социальных функций науки; соответственно изменяются и нормативно-ценностные ориентиры научной деятельности.

На предыдущем этапе, как мы видели, особенно интенсивным стало применение научных знаний в качестве технико-технологических, организационных и т. п. средств человеческой деятельности. При этом широкое распространение получили воззрения, со­гласно которым наука ограничивается сферой средств, а потому непричастна к целям, которые ставят перед собой люди и ради достижения которых они применя­ют эти средства.

Однако дальнейшие события показали, что это не так. Действительно, реальное соотношение целей и средств в деятельности человека и общества не допус­кает столь жесткого разграничения. Цели, которые преследуют люди, определяются не только их желани­ями, стремлениями и интересами, но также и тем, ка­кими средствами они располагают. Ставя перед собой те или иные цели, если эти цели — не просто плод безудержной фантазии, люди обычно ориентируются на уже имеющиеся или реально доступные средства деятельности.

Таким образом, характер и масштабы человечес­кой деятельности, ее цели и задачи в самой существен­ной степени зависят от тех средств, которые созданы человечеством. И если поставленная цель обусловли­вает выбор средств для ее достижения, то и наоборот, совокупность доступных средств деятельности предоп­ределяет горизонт реально достижимых в данных ус­ловиях целей.

В этой связи можно привести такой пример. Ком­пьютеры первоначально создавались как средство для ускорения и автоматизации громоздких рутинных рас­четов. Однако по мере того, как они усложнялись и совершенствовались методы работы с ними, круг це­лей и задач, решаемых с помощью этого средства, непрерывно расширялся. И, что особенно важно, ста­ло возможным ставить такие цели — скажем, машин­ный перевод с одного языка на другой, управление транспортными средствами, диагностика различных заболеваний и многое другое, что в докомпьютерную эпоху невозможно было и помыслить.

Если же принять во внимание, что наука стала источником поистине безбрежного и неуклонно рас­ширяющегося многообразия новых средств деятельно­сти, то станет ясно, что уже в силу одного этого она существенным образом участвует и в определении тех целей, которые люди ставят перед собой и считают достижимыми. Скажем, сегодня, после серии ярких открытий в области молекулярной генетики, люди уже не только в порывах безудержной фантазии, а вполне серьезно начинают задумываться о возможности про­дления человеческой жизни до двухсот, трехсот и бо­лее лет!

Таким образом, в современном обществе наука, наряду с рассмотренными ранее функциями, все бо­лее активно вовлекается в функцию целеполагания. Это вовсе не значит, что наука начинает диктовать человеку цели — речь идет о том, что ныне человек и общество, ставя перед собой цели, вполне могут опи­раться, а очень часто и действительно опираются, на те возможности, которых имеет смысл ожидать имен­но от науки.

Но развитие науки не только создает новые сред­ства и позволяет ставить новые цели, расширяя тем самым возможности человека. Наряду с этим в после­дние десятилетия человечество все чаще сталкивается с новыми, часто чрезвычайно масштабными и серьез­ными, вплоть до глобальных, проблемами, которые порождает прогресс науки и техники. Парадоксальным образом этот прогресс усиливает не только могущество, но и уязвимость как самого человека, так и мира, в котором он живет.

В этой связи можно сослаться на три примера. Первый из них относится к периоду Второй мировой войны. Это —- серия достижений в области физики, приведшая к созданию оружия массового уничтоже­ния — сначала атомной, а потом водородной бомбы. Первое же применение атомного оружия в августе 1945 г., когда США подвергли бомбардировке японс­кие города Хиросима и Нагасаки, привело к колоссаль­ным жертвам среди мирного населения. Впоследствии испытания ядерного оружия сопровождались радио­активным поражением людей, оказывавшихся побли­зости от места взрыва (причем порой это делалось на­меренно), а также заражением огромных территорий и значительным экологическим ущербом.

Последующее развитие событий поставило перед человечеством такие проблемы, как необходимость ограничения испытаний ядерного оружия и его рас­пространения, а также и контроля за использованием атомной энергии в мирных целях. Стало ясно, что не только применение и испытания ядерного оружия, но и неосторожное, бесконтрольное применение энергии атома в мирных целях ставят под вопрос сохранение человечества и всего живого на планете. Осуществле­ние такого контроля потребовало формирования новых сфер человеческой деятельности.

Другой пример — примерно в те же годы, вскоре после окончания Второй мировой войны, мир узнал о жестоких научных экспериментах над узниками кон­центрационных лагерей, которые проводились нацис­тской Германией и фашистской Японией. При этом на Нюрнбергском процессе, на котором подсудимыми стали немецкие биологи и медики, руководившие про­ведением таких исследований, один из основных аргу­ментов защиты состоял в том, что исследования прово­дились во имя прогресса науки. В результате со всей остротой встала проблема: насколько далеко могут идти исследователи, преследуя интересы науки, и существу­ют ли на этом пути какие-нибудь моральные барьеры?

Составной частью судебного вердикта Нюрнберг­ского трибунала стал документ, получивший извест­ность как Нюрнбергский кодекс. Он стал первым, но далеко не последним международным документом, зафиксировавшим этические нормы проведения иссле­дований с участием человека в качестве испытуемого. Сегодня этический и юридический контроль такого рода исследований также стал самостоятельным и весьма разветвленным видом деятельности.

И еще один пример. Хорошо известно, что бурный научно-технический прогресс составляет одну из глав­ных причин таких опасных явлений, как вызывающее тревогу истощение природных ресурсов планеты, ра­стущее загрязнение воздуха, воды, почв. Следователь­но, наука весьма причастна к тем радикальным и да­леко не безобидным изменениям, которые происходят сегодня в среде обитания человека.

И сами ученые отнюдь не скрывают этого. Больше того, именно они были в числе тех, кто стал первым подавать сигналы тревоги, именно они первыми уви­дели симптомы надвигающегося кризиса и привлекли к этой теме внимание политических и государствен­ных деятелей, хозяйственных руководителей, обще­ственного мнения. Научным данным, далее, отводится ведущая роль в определении масштабов экологичес­кой опасности.

Наука, таким образом, не только обслуживает че­ловека плодами своих открытий и привлекает своими перспективами, но и заставляет его беспокоиться за свое будущее, требует от него решений и действий. Возникновение экологической опасности и ее обна­ружение; первые формулировки проблемы и после­дующие ее уточнения; выдвижение целей перед об­ществом и создание средств для их достижения — все здесь оказывается замкнутым на научную деятель­ность.

Таким образом, пронизав сначала сферу средств деятельности и укоренившись здесь, наука затем ста­ла затрагивать и самые основания человеческой дея­тельности. Ее участие отныне далеко не ограничивает­ся той стадией, когда смысл и цели деятельности уже заданы, очерчены и определены и надо лишь найти надлежащие средства. Напротив, она заявляет о себе и в момент определения смысла и выбора цели.

Но если признать, что научное знание причастно к определению смысла и целей человеческой деятель­ности, то отсюда с неизбежностью следует, что и тезис о ценностной и моральной нейтральности науки вовсе не безупречен. Ведь людские ценности с наибольшей полнотой проявляются именно тогда, когда люди опре­деляют смысл и цели того, что они делают.

Ущербность позиции, утверждающей ценностную нейтральность науки, с особой остротой обнаружива­ется тогда, когда плоды научного прогресса несут людям зло. Подобное случилось, например, после уже упоминавшихся событий — атомной бомбардировки японских городов. Эхо этих взрывов достигло и сооб­щества физиков, поставив их перед сложным мораль­ным выбором.

Ценности и установки профессиональной науки подсказывали им путь, позволявший снять с себя бремя социальной ответственности. Для этого достаточно было прибегнуть к спасительной мысли о том, что ученые — лишь поставщики средств, и их не касается то, как эти средства используются. Однако тогдашняя критическая ситуация обнаружила, что на деле власть этих норма­тивных стандартов далеко не безгранична и что идеалы «малой науки» прошлого вовсе не выветрились под напором приземленных ценностей «большой науки».

Как сообщество физиков в целом, так и его при­знанные лидеры заняли тогда социально ответствен­ную позицию. Им, правда, не удалось, несмотря на все их усилия, на обращение к политикам с призывом не применять ядерное оружие против мирных жителей, предотвратить катастрофу. Но у событий тех дней был и еще один итог — ценностные установки профессио­нальной науки продемонстрировали свою ограничен­ность, неадекватность реальной роли науки и ученых в обществе, в то время как проблематика их социаль­ной ответственности стала неотъемлемой составной частью существования и развития науки. И именно активность мирового сообщества физиков в конечном счете привела к тому, что в 1960-е гг. был заключен международный договор о запрещении ядерных испы­таний на земле, в воздухе и под водой.

Нежелание ученых брать на себя бремя социаль­ной ответственности за последствия того, что ими по­рождено, — не такая уж редкость. Важно, однако, то, что подобная позиция воспринимается отнюдь не как естественная и единственно возможная.

Одно из оснований социальной ответственности ученого состоит в следующем. Сегодня уже ни для кого не секрет, что достижения науки далеко не всегда несут благо людям. Довольно часто они порождают новые проблемы и трудности, порой весьма серьезные. Меж­ду тем никто не в состоянии настолько глубоко и полно предвидеть эти негативные последствия, насколько это доступно ученым.

Принято считать, что последствия исследований, особенно фундаментальных, часто непредсказуемы. Это действительно так, но в современных условиях специальные усилия, направленные на то, чтобы зара­нее предвидеть возможные последствия применения научных достижений, стали социально необходимыми. И именно ученые могут раньше и более серьезно, чем кто-либо другой, эффективно приложить эти усилия. Большая информированность, осведомленность уче­ных накладывает на них особую социальную ответ­ственность.

В целом же нынешний этап институционализации науки можно охарактеризовать как этап, на котором проблемы социальной ответственности науки занима­ют все более заметное место. Ушли в прошлое как те времена, когда научную деятельность как таковую можно было считать безусловным благом, так и те, когда она могла представляться ценностно-нейтральной, лежащей «по ту сторону добра и зла». Научное сооб­щество, получающее сегодня солидную долю ресурсов общества, поставлено перед необходимостью постоян­но, снова и снова демонстрировать обществу и то, что блага, которые несет людям прогресс науки, переве­шивают его негативные последствия, и то, что оно, сообщество, озабочено возможностью таких послед­ствий и стремится предупредить их либо, если они уже стали реальностью, нейтрализовать их негативные эффекты.

 

НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И ЕГО МОРАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

 

Интерес к проблемам социальной ответственнос­ти науки возник, конечно, отнюдь не сегодня, однако в последние десятилетия эта область изучения науки предстала в совершенно новом свете.

Говоря об общей направленности этих сдвигов, отметим, что вплоть до середины прошлого столетия проблемы социальной ответственности науки и ученых не были, вообще говоря, объектом систематического изучения. Их обсуждение часто носило оттенок необя­зательности, порой сбивалось в морализирование и потому нередко представлялось плодом досужих рас­суждений. Такие рассуждения могли быть ярким вы­ражением гуманистического пафоса и озабоченности автора, но они, как правило, мало соотносились с ре­альной практикой научных исследований.

Этические вопросы и этические оценки при этом касались науки в целом, а потому не могли оказывать прямого влияния на деятельность конкретного иссле­дователя, на формирование и направленность его на­учных интересов. Было бы, впрочем, ошибкой считать, что они не имели значения — их роль в процессе ста­новления современной науки несомненна. Ведь в ходе этого процесса наука, помимо всего прочего, должна была получить и моральную санкцию — обоснование и оправдание перед лицом культуры и общества.

И сегодня, когда спектр социальных воздействий науки быстро расширяется, когда непрерывно увели­чивается число каналов, связывающих науку с жизнью общества, обсуждение ее этических проблем остается одним из важных способов выявления ее изменяющих­ся социальных и ценностных характеристик. Однако ныне попытки дать недифференцированную, суммар­ную этическую оценку науке как целому оказывают­ся — независимо от того, какой будет эта оценка, по­ложительной или отрицательной, — все менее доста­точными и конструктивными. Те стадии развития науки и социально-культурного развития, когда мож­но было оспаривать необходимость самого существо­вания науки как социального института, ушли в про­шлое.

Из этого отнюдь не следует, что наука больше во­обще не может быть объектом этической оценки, что единственная оставшаяся перед людьми перспекти­ва — это слепо поклоняться научно-техническому про­грессу, но возможности адаптируясь к его многочис­ленным и не всегда благоприятным последствиям. Просто такая оценка должна быть более дифференци­рованной, относящейся не столько к науке в целом, сколько к отдельным направлениям научного познания. Именно здесь морально-этические суждения и оценки не только могут, но и действительно играют вполне серьезную роль.

Таким образом, по мере прогресса науки и появле­ния все новых технологий этические проблемы науки становятся все более конкретными и резко очерчен­ными. В то же время имеет место и противоположная тенденция — проблемы социальной ответственности науки и ученых не только конкретизируются, но и в определенном смысле универсализируются. Они воз­никают в самых разных сферах познания, а следова­тельно, едва ли можно считать, что какая-либо область науки в принципе и на все времена гарантирована от столкновения с этими проблемами.

Мы уже отмечали, что фундаментальные научные открытия непредсказуемы, а спектр их потенциальных приложений чрезвычайно широк и едва ли обозрим. Уже в силу одного этого нет оснований говорить о том, что этические проблемы являются достоянием лишь некоторых областей науки, что их возникновение есть нечто исключительное и преходящее, внешнее и слу­чайное для развития науки.

Вместе с тем было бы неверно видеть в них след­ствие изначальной, но обнаружившейся только теперь «греховности» науки по отношению к человеку. Такой мотив, заметим, достаточно распространен в современ­ных общественных настроениях, в которых определен­ное место занимает резко критическое отношение к науке. В целом, однако, тот факт, что эти проблемы становятся неотъемлемой и весьма заметной стороной современной научной деятельности, является, помимо всего прочего, одним из свидетельств развития самой науки как социального института, ее все более возра­стающей и многогранной роли в жизни общества.

Ценностные и этические основания всегда были необходимы для научной деятельности. Однако до тех пор, пока ее результаты лишь спорадически оказыва­ли влияние на жизнь человека и общества, можно было удовольствоваться представлением о том, что знание вообще есть благо, а потому сами по себе занятия наукой, имеющие целью приращение знаний, представ­ляют собой этически оправданный вид деятельности.

В современных же условиях достаточно отчетливо обнаруживается односторонность этой позиции, как и вообще бессмысленность обсуждения вопроса о том, является ли наука изначально невинной или изначаль­но греховной. К этому стоит еще добавить, что сам прогресс науки расширяет диапазон таких проблем­ных ситуаций, в которых предшествующий нравствен­ный опыт человечества оказывается недостаточным.

Например, в связи с успехами реаниматологии по­явилась возможность возвращать к жизни людей, состо­яние которых прежде считалось безнадежным. Но при этом особую остроту приобрел вопрос о том, когда чело­веческое существо следует считать умершим. В 1960-е гг. XX в. был предложен новый критерий смерти, опреде­ляющий ее не по необратимой остановке дыхания или кровообращения, а по прекращению фиксируемой энцефалографом мозговой активности.

Необходимость такого критерия была обусловлена тем, что появились возможности с помощью искусст­венных средств достаточно долго поддерживать дыха­ние и кровообращение у человеческого организма, необратимо утратившего не только сознание, но и боль­шинство других функций. Однако при этом возник целый веер новых проблем.

Так, родственникам пациентов, оказавшихся в та­ком состоянии, бывает чрезвычайно тяжело видеть близкого им человека пребывающим в таком состоя­нии, и потому некоторые из них стали настаивать, вплоть до обращения в суд, на отключении аппаратов жизнеподдерживающего лечения. Кроме того, для проведения таких жизнеподдерживающих мероприя­тий приходится занимать весьма сложную и дефицит­ную аппаратуру, которую вследствие этого не удается использовать для того, чтобы вернуть к сознательной и активной жизни других пациентов.

Наконец, примерно в те же годы произошел науч­ный прорыв в еще одном направлении: были достигну­ты первые впечатляющие успехи в области трансплан­тации сердца. Но для проведения этой операции тре­буется донор, т. е. человеческое существо, сердце у которого живое, но само оно тем не менее является мертвым. Такого рода доноров и позволяет получить упомянутый новый критерий — критерий смерти моз­га. С этИхМ критерием, впрочем, далеко не все соглаша­ются, поскольку он позволяет признавать умершим человеческое существо, у которого поддерживается не только дыхание и кровообращение, но и осуществля­ются многие другие органические функции и отправ­ления. К тому же высказываются опасения, что с це­лью получения органов для трансплантации медики могут преждевременно прекращать борьбу за продле­ние жизни умирающего пациента.

Обсуждение возникающих в этой связи острейших моральных проблем продолжается уже многие десяти­летия. Дело, однако, не ограничивается одними лишь дискуссиями — в ходе них и во многом благодаря ним разрабатываются и уточняются этические и юридичес­кие нормы, регулирующие как жизнеподдерживающее лечение и его прекращение, так и изъятие и использо­вание донорских органов и тканей.

 

Раздел IV. Этика пари

Начиная с 1970-х гг. не менее острым стало обсуж­дение того, с какого момента эмбрионального (или по­стэмбрионального) развития развивающееся существо следует признавать человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять-таки эти дискуссии вспыхнули вследствие научных достижений — на сей раз в области эмбриологии и появления технологий искусственного воспроизводства человеческой жизни.

 

1 Логика развитии науки и проблемы социальной ответственности

Примечательная особенность развития этики на­уки в последние десятилетия состоит в том, что это развитие не просто сопровождается острейшими дис­куссиями, но, более того, можно сказать, что такие дискуссии являются формой ее существования. Одна из таких дискуссионных тем — основания и границы социальной ответственности ученых. Следует подчер­кнуть, что то или иное толкование проблем социальной ответственности в существенной мере определяется пониманием природы науки и научного познания.

Например, наука может рассматриваться только как сложившаяся к данному моменту система соответ­ствующим образом обоснованных знаний без учета всех тех человеческих и социальных взаимодействий, в которые вступают люди по поводу создания и приме­нения этих знаний. В таком случае отдельный ученый выступает лишь как безликий агент, через посредство которого действует объективная логика развития на­уки. Этот агент — познающий субъект -— осуществля­ет познавательное отношение к действительности, что предполагает с его стороны «чистое», совершенно не заинтересованное и бесстрастное изучение познавае­мого объекта. Всякое же проявление личностных, субъективных качеств исследователя понимается при этом исключительно как источник помех и ошибок.

Понятие «чистого» познавательного отношения, однако, является абстракцией, позволяющей выделять и изучать отдельные стороны научного познания, и, как

Глава ч. Научнп-твкничвский прогресс и его моральные проблемы

всякая абстракция, оно может давать лишь односторон­нее представление о рассматриваемом объекте. Смысл этой абстракции и состоит в том, что она позволяет при анализе познавательной деятельности отвлечься от ценностных, и в том числе от этических, моментов этой деятельности. Благодаря этому мы получаем упрощен­ную картину науки, которую можно сравнить с проек­цией объемной фигуры на плоскость.

Если, однако, абстракция познавательного отноше­ния начинает применяться за пределами сферы своей обоснованности, если она мыслится по сути дела как выражение специфики научного познания, то мы, ес­тественно, лишаемся оснований апеллировать при рассмотрении науки к моральным критериям. Очевид­но, при таком понимании науки вопрос о социальной ответственности ученого в значительной степени сни­мается — место социальной ответственности занимает та самая объективная логика развития, т. е. разверты­вания безличного познавательного отношения.

Эта логика — которая, заметим, в реальных иссле­дованиях науки всегда реконструируется задним чис­лом — оказывается неким неумолимым и слепым ме­ханизмом, однозначно детерминирующим познаватель­ную деятельность ученого. На нее, а не на него в таком случае возлагается и вся ответственность.

Сказанное не следует понимать как отрицание того, что процесс развития науки обладает своей внут­ренней логикой, или того, что получение объективного знания о мире является одной из главных ценностей, ориентирующих познавательную деятельность ученого. Речь идет о том, что эта логика реализуется не вне уче­ного, не где-то над ним, а именно в его деятельности.

Каждое значительное научное достижение, как правило, открывает целый спектр новых путей иссле­дования, о которых до него едва ли можно было дога­дываться. А это значит, что логика науки не так прямо­линейна и однозначна, и уж во всяком случае она не является однозначной. Она задает предпосылки и ус­ловия протекания творческой деятельности ученого, но никоим образом не отменяет последней. В конце кон­цов, научное знание порождается вполне конкретной научной деятельностью, которую осуществляют реаль­ные исследователи и исследовательские коллективы. А эта деятельность, будучи деятельностью человечес­кой, является тем самым и законным объектом этичес­кой оценки.

Таким образом, дилемма «объективная логика раз­вития науки или социальная ответственность ученого» оказывается некорректной — ни один из членов этой оппозиции не отменяет другого. Аргументы, при помо­щи которых они противопоставляются друг другу, при всей их видимой естественности опираются не столько на само по себе объективное положение дел, сколько на определенное — и притом, как мы видели, односто­роннее — истолкование науки и научного познания.

Но тем самым теряют убедительность и основан­ные на этой оппозиции доводы такого, например, ха­рактера: «Если этого не сделаю я, то сделает кто-то другой — ведь если все-таки это сделаю я, то именно я (а не объективная логика и не кто-то другой) буду и ответственным за это». Характерно, кстати, что подоб­ные доводы едва ли будут сочтены оправданиехМ в том случае, когда речь идет об ошибках при проведении эксперимента или в доказательстве. Конечно, всегда существует возможность ошибок. Но это не освобож­дает от критики того, кто совершает ошибку.

Более того, нормы, действующие внутри научного сообщества и определяющие профессиональные взаи­моотношения между учеными, идут в этом смысле еще дальше. Ученый, по словам американских социологов Т. Парсонса и Н. Сторера, «не может оправдать ошибку в своей работе, сославшись на то, что позаимствовал ее у другого, поскольку с самого начала он должен был быть скептически настроен по отношению к чужой работе».

 

В Использование научных достижений и проблема, социальной ответственности

В современных дискуссиях по проблемам социаль­ной ответственности науки часто встречается и другая дилемма. В этом случае место объективной логики на­уки занихмают столь же анонимные социальные силы. Утверждается, что наука сама по себе этически нейт­ральна, а антигуманное использование ее достижений целиком и полностью обусловлено теми социальными силами (скажем, политическими властями или бизне­сом), которые контролируют практическое применение результатов научных исследований. Интересно отме­тить, что в тех случаях, когда речь идет о позитивных последствиях использования научных достижений, проводить такую линию рассуждений обычно забыва­ют — здесь-то уж ответственной оказывается именно наука.

Конечно, в значительной мере аргументация, от­сылающая к тем силам, которые в состоянии контро­лировать использование результатов научных иссле­дований, справедлива. Однако и в этом случае вопрос о социальной ответственности науки и ученого нельзя сбрасывать со счетов. Отказ рассматривать вопрос о социальной ответственности, ссылаясь на действие внешних социальных сил, не является достаточным основанием для того, чтобы переложить бремя мораль­ного выбора и ответственности за выбор на эти силы. Ведь сам такой отказ уже является актом выбора, и этот акт выбора и подлежит этической оценке.

В конечном счете, каждый научный результат не­зависимо от того, какое практическое применение он получает, представляет собой индивидуальный вклад конкретного ученого либо конкретного научного кол­лектива, да и сами социальные силы действуют через посредство людей. Напомним, что Нюрнбергский три­бунал признал ответственными тех биологов и меди­ков, которые «во имя прогресса науки» проводили бесчеловечные эксперименты над узниками. Не осво­бодило их от ответственности и то, что они называли себя только орудием в руках нацистского режима. Разумеется, в данном случае речь шла о юридической, а не моральной ответственности. Но значит ли это, что их эксперименты были нейтральными с этической точки зрения?

Обратим внимание на то, что и в рамках этой ди­леммы познавательные моменты научной деятельнос­ти обособляются от ценностно-этических и противопо­ставляются им, хотя здесь подчеркивается скорее ин­струментальная, чем содержательная сторона научно­го познания. Результатом же — если эту линию рас­суждений проводить последовательно — оказывается то, что научная деятельность выступает как деятель­ность несамостоятельная, служебная, вторичная. Что касается ученого, то в этой ситуации он не может быть ответственной и суверенной в своих действиях лично­стью, а превращается в интеллектуальное орудие со­циальных сил.

Впрочем, до такого вывода сторонники этой пози­ции обычно не доходят, поскольку он вступает в очевид­ное противоречие не только с внешней, но и с внутрен­ней этикой науки. Действительно, статус и авторитет ученого в пределах научного сообщества определяет­ся прежде всего именно его личным вкладом в разви­тие той или иной научной дисциплины — он, стало быть, оказывается ответственным за то, что им сдела­но. И эта норма является мощным стимулом в деятель­ности ученого.

Аргументация в пользу того, что перспективы прак­тического применения научных достижений определя­ются не самими учеными, а исключительно внешними социальными силами, очень часто выражается в фор­ме так называемого «технологического императива». Согласно этому императиву все то, что становится для человечества технически возможным, непременно ре­ализуется практически. Порой его смысл передается и утверждением о том, что прогресс науки остановить невозможно, так что всегда найдутся силы, готовые реализовать любые, даже самые рискованные и опас­ные, научные проекты. При этом явно или неявно предполагается, что уделом людей остается лишь при­способление, насколько оно вообще достижимо, к тому, что порождают все новые и новые джинны, выпуска­емые учеными из своих пробирок.

Этот технологический императив наделе есть все­го лишь предубеждение, хотя и весьма распространен­ное, но тем не менее не опирающееся на какое бы то ни было фактическое обоснование. Существует нема-

Глава 4. Нзучнр -твхннчвЕкий прогресс н егв моральные проблемы

ло такого, что осуществимо технически и тем не менее не реализуется, в том числе по моральным соображе­ниям.

Общество в целом вовсе не склонно фаталистичес­ки соглашаться с «технологическим императивом», так что уже достаточно давно предпринимаются попытки так или иначе воздействовать на процессы принятия новых технологий. В этой связи имеет смысл сказать о деятельности по оценке технологий, которая достаточ­но эффективно развивается на протяжении последних десятилетий. При этом речь идет не столько о прямом запрете опасных технологий, сколько о том, чтобы по возможности постараться заранее предусмотреть воз­можность негативных эффектов и минимизировать, если не вовсе элиминировать, их.

Итак, мы можем сделать вывод о том, что и в оп­позиции «социальные силы или ответственность уче­ного» оба ее члена не исключают друг друга. И в этом случае их резкое противопоставление опирается на вполне определенное —- и опять-таки одностороннее — истолкование науки и научного познания. Говоря об этом, необходимо подчеркнуть, что было бы ошибкой абсолютизировать и считать всемогущим мотив соци­альной ответственности ученых, поскольку такая абсо­лютизация чревата той же самой односторонностью и опасностью неадекватного восприятия науки. Речь идет лишь о том, что социальная ответственность представ­ляет собой одну из неотъемлемых сторон мира науки.

В этой связи имеет смысл привести слова выдаю­щегося отечественного биолога В.А. Энгельгардта. «Нет сомнения, — отмечал он, — что в случае глобальных проблем, кризисов ученым не раз придется обращать­ся к своей совести, призывать чувство ответственно­сти, чтобы найти правильный путь преодоления воз­никающих угроз. И, разумеется, дело общественной совести ученых мира, общей ответственности — все­мерно бороться с причинами, вызывающими вредные, губительные последствия, направлять научные поис­ки на исправление вреда, который сама наука, не взвесив и не учтя возможных последствий, могла принести».

| Свобода исследований и социальная ответственность

Одной из весьма острых тем, обсуждаемых в дис­куссиях по вопросам социальной ответственности, является свобода научных исследований. В частности, нередко высказывается мнение, будто вопрос о соци­альной ответственности касается только прикладных исследований и не распространяется на исследования фундаментальные.

В пользу этой точки зрения приводятся такие ар­гументы: во-первых, результаты, а тем более возмож­ные области и направления практического приложе­ния фундаментальных исследований непредсказуемы; во-вторых, всякое вмешательство, затрагивающее на­правление и методы фундаментальных исследований, нарушает принцип свободы научного поиска.

Действительно, результаты и приложения фунда­ментальных исследований очень часто непредсказуе­мы. Тем не менее мы с большой долей уверенности можем предполагать, что результаты сегодняшних фундаментальных исследований довольно быстро най­дут самые разнообразные применения, причем эти применения, вполне вероятно, будут иметь и негатив­ные стороны,

И хотя ученые могут не знать, каковы будут прак­тические последствия того или иного открытия, они слишком хорошо знают, что «знание— это сила», и притом далеко не всегда добрая, а потому должны стремиться к тому, чтобы предвидеть, что принесет людям то или иное открытие. Ведь при наличии такого стремления больше шансов своевременно распознать возможные нежелательные эффекты.

Наученное горьким опытом, человечество посте­пенно усваивает ту истину, что гораздо более эффек­тивный и безопасный путь — стараться предотвратить негативные последствия новых технологий, чем тратить ресурсы на минимизацию таких последствий тогда, когда они в полной мере проявятся. В последние годы активность, направленная на такое упреждающее ре­агирование, приобретает систематический характер.

Широкое признание, в частности, получает «принцип предосторожности».

В соответствии с этим принципом, коль скоро пред­лагается использование новой технологии, и при этом у кого-то возникают разумные сомнения в ее безопас­ности, то бремя доказательства ее безопасности ложит­ся на того, кто предлагает ее ввести. Конечно, абсо­лютно безопасных технологий не существует, так что на практике достаточно будет показать, что риск пре­небрежимо мал по сравнению с предполагаемыми положительными эффектами новой технологии.

Таким образом, принцип предосторожности стано­вится платформой для предварительной оценки новых технологий. Следует еще раз обратить особое внима­ние на то, чего не было 30 и даже 20 лет назад: сегодня вопрос о безопасности новой технологии ставится не задним числом, не тогда, когда ее применение уже привело к негативным эффектам, которые приходится так или иначе исправлять. Конечно, такого рода дея­тельностью человечеству приходится много занимать­ся сейчас, да и в будущем исправление сделанных ранее ошибок будет требовать немало сил и средств. Тем не менее сегодня акцент ставится на том, чтобы предупредить негативное развитие событий, в чем и состоит смысл принципа предосторожности. Наряду с этим можно зафиксировать и следующую тенденцию: предварительная оценка безопасности новых техноло­гий, их экспертиза проводится не от случая к случаю, она обретает черты специально организованной и ре­гулярно осуществляемой деятельности.

Что касается вопроса о свободе исследований, то здесь необходимо отметить следующее. Прежде всего , подчеркнем, что эта свобода — одна из очень значи­мых ценностей современной цивилизации, утвердив­шаяся в таком высоком статусе в ходе длительного и трудного процесса институционализации науки, о ко­тором мы уже подробно говорили. Отметим также и то, что отечественные ученые чрезвычайно болезненно реагируют на попытки ограничения этой свободы. И тому есть основания: в советское время, как извес­тно, развитие многих в высшей степени перспектив­ных областей исследований тормозилось и даже зап­рещалось по идеологическим соображениям. При этом те, кто работал в таких областях, нередко подвергались жесточайшим репрессиям. Особенно большой урон претерпели такие области науки, как генетика и ки­бернетика.

И хотя с тех пор прошло несколько десятилетий, в научном сообществе жива память об этом идеологичес­ком диктате. Поэтому принципиально важно, что в Конституции России содержится норма, гарантирую­щая свободу научного поиска. Это значит, что свобода научного поиска имеет в нашей стране высокую сте­пень законодательной защищенности. Говоря более конкретно, ограничение этой свободы в каждом слу­чае должно не только специально обосновываться, но и вводиться законодательным путем.

К примеру, в российской Конституции содержит­ся и такая норма, согласно которой «никто не может быть без добровольного согласия подвергнут медицин­ским, научным или иным опытам». Данная норма огра­ничивает возможность проведения исследований с участием человека в качестве испытуемого такими случаями, когда сам испытуемый (или его законный представитель) дает на то согласие.

Еще один пример: в 2002 г. был принят закон о временном (сроком на 5 лет) запрещении клонирова­ния человека. Принятие этого запрета законодатель­ным путем потребовалось именно потому, что он опять-таки ограничивает свободу исследований. При этом закон о запрете клонирования четко и определенно фиксирует, какие именно исследования в области кло­нирования подлежат запрету.

Отметим, далее, следующее. Современные фунда­ментальные исследования, как правило, требуют совме­стного труда больших научных коллективов, и сопря­жены со значительными материальными затратами. И это — хотим мы того или не хотим — накладывает неизбежные ограничения на свободу исследования.

Не менее существенно и то, что нынешняя наука — это не просто любознательность одиночек, но доста­точно сложный социальный институт, оказывающий серьезное воздействие на жизнь человека и общества. Поэтому идея неограниченной свободы, некогда быв­шая безусловно прогрессивной, ныне уже не может приниматься без учета той социальной ответственно­сти, с которой должна быть неразрывно связана эта свобода.

Вообще же говоря, само противопоставление сво­боды исследования как требования, идущего изнутри научной деятельности, и социальной ответственности как того, что налагается на эту деятельность извне, опирается на весьма узкое понимание научной дея­тельности, ее мотивов и способов осуществления. Ко­нечно, наука есть поиск истины. Но это именно иска­ние, процесс, требующий усилий, напряжения, а не созерцание где-то вне мира бытующей истины. Поэто­му и путь к истине есть научная, но вместе с тем и человеческая деятельность, которую осуществляет че­ловек как целое, а не какие-то абстрагированные от него способности или интересы.

Вопрос о свободе исследований, о том, как она должна пониматься, был одним из центральных в ходе развернувшихся в середине 70-х гг. прошлого столе­тия дискуссий вокруг экспериментов в области генной инженерии, в частности — работ с рекомбинантной ДНК. Кульминационным моментом стал призыв груп­пы молекулярных биологов и генетиков во главе с П. Бергом (США) объявить добровольный мораторий на такие эксперименты в этой области, которые могут представлять потенциальную опасность для генетичес­кой конституции живущих ныне организмов. Высказы­вались опасения относительно того, что созданные в лаборатории рекомбинантные (гибридные) молекулы ДНК, способные встроиться в гены какого-либо орга­низма и начать действовать, могут породить совершен­но невиданные и, возможно, потенциально опасные для существующих видов формы жизни.

Объявление моратория явилось беспрецедентным событием для науки: впервые ученые по собственной инициативе решили, ограничив собственную свободу, приостановить исследования, сулившие им колоссаль­ные успехи. После того, как мораторий был объявлен, ведущие ученые в этой области разработали целую систему мер предосторожности, обеспечивающих бе­зопасное проведение исследований.

Этот пример показателен в том смысле, что уче­ные, обращаясь с призывом к коллегам и к обществен­ному мнению, впервые пытались привлечь внимание не обещанием тех благ, которые можно ожидать от данной сферы исследований, а предупреждением о возможных опасностях. Таким образом, проявление обеспокоенности и социальной ответственности оказа­лось не только общественно приемлемой, но и обще­ственно признаваемой и, более того, общественно сти­мулируемой формой поведения ученых.

Впоследствии выяснилось, что потенциальные опасности экспериментов в целом были преувеличе­ны. Однако это вовсе не было очевидным тогда, когда выдвигалось предложение о моратории. И те знания о безопасности одних экспериментов и об опасности других, которыми располагает ныне наука, сами яви­лись результатом научных исследований, проведенных для оценки риска именно вследствие моратория. Бла­годаря мораторию были получены новые научные дан­ные, новые знания, новые методы экспериментирова­ния, позволившие разделить эксперименты на классы по степени их потенциальной опасности, а также раз­работать методы получения ослабленных вирусов, спо­собных существовать только в искусственной среде лаборатории.

В ходе дискуссий вокруг моратория высказывались самые различные точки зрения. Наряду с защитой абсолютно ничем не ограничиваемой свободы иссле­дований была представлена и диаметрально противо­положная точка зрения — предлагалось регулировать науку так же, как регулируются железные дороги. Между этидми крайними позициями находится широ­кий диапазон мнений о возможности и желательности регулирования исследований с тем, чтобы при их про­ведении соблюдались определенные этические нормы.

Таким образом, свобода исследований рассматри­вается не как абсолютное право, а как то, что должно быть связано с определенными ограничениями и с ответственностью ученых перед обществом. А это зна­чит, что и дилемма «свобода исследований или соци­альная ответственность» оказывается некорректной — ни один из членов оппозиции не исключает другого. Само существование и развитие науки сегодня попро­сту невозможно без тех или иных форм и норм регу­лирования (в том числе этического) исследований и вообще научной деятельности.

 

| Этическое регулирование научных исследований

Одной из примечательных особенностей совре­менной науки является то, что тем, кто связан с нею, приходится все чаще и все основательней заниматься этическими проблемами. Никогда в прошлом не было такого, чтобы исследователям и администраторам на­уки в своей повседневной деятельности приходилось тратить столько внимания, времени и сил не только на обсуждение этих проблем, но и на попытки найти то или иное их решение. Никогда в прошлом не было и такого, чтобы научные исследования и их приложения оказывались объектом столь интенсивного и детально­го регулирования — не только этического, но и юриди­ческого. Сегодня принимается несметное количество нормативных актов — как внутри-, так и межведом­ственных, как национальных, так и международных, призванных обеспечить такое регулирование.

Средоточием наиболее острых этических проблем при этом оказывается биомедицина. Сегодня она явля­ется одной из фокальных точек развития науки — тех точек, в которых раньше или же более рельефно, чем во всех других, проявляются многие глобальные тен­денции, значимые для науки в целом.

В частности, нынешний бурный прогресс биоме­дицины в концентрированном виде отражает важную тенденцию в развитии науки (да и техники) в после­дние десятилетия — ее неуклонное приближение к человеку, к его потребностям, устремлениям, чаяниям. В результате происходит, если можно так выразиться, все более плотное «обволакивание» человека наукой, его погружение в мир, проектируемый и обустраива­емый для него наукой и техникой. Конечно, дело при этом вовсе не ограничивается одним лишь «обслужи­ванием» человека — наука и техника приближаются к нему не только извне, но и как бы изнутри, в известном смысле делая и его своим произведением, проектируя не только для него, но и самого же его. В самом бук­вальном смысле это делается в некоторых современ­ных генетических, эмбриологических и т. п. биомеди­цинских исследованиях, например, в тех, которые свя­заны с клонированием.

Такое приближение науки к нуждам человека, впрочем, происходит отнюдь не безболезненно — за все приходится платить. Одна из наиболее серьезных составляющих этой платы — то, что возникает необхо­димость специально исследовать и сами потребности и нужды человека, и пути и способы их удовлетворе­ния. А это, в свою очередь, означает, и возникновение насущной потребности в проведении все новых и но­вых экспериментов на человеке — именно для того, чтобы выяснить, как можно улучшить условия его жизни.

Сам человек, таким образом, во все большей сте­пени становится объектом самых разнообразных науч­ных исследований. И в той мере, в какой на нем начи­нает концентрироваться мощь научного познания, в какой наукой разрабатываются все новые, все более тонкие и эффективные средства воздействия на него, возрастает риск и опасности, которым он подвергает­ся. Следовательно, актуализируется задача защиты человека, ради которого осуществляется прогресс на­уки и техники, от негативных последствий того же самого прогресса. В результате резко обостряется не­обходимость выявлять такие последствия и тем или иным образом реагировать на них.

Таким образом, научные исследования сегодня во все больших масштабах направляются на познание, с одной стороны, самых разных способов воздействия на человека и, с другой стороны, возможностей самого человека. Наиболее характерным выражением и того, и другого как раз и являются многочисленные экспе-

 

Глана 4. Научир-твхнический нрвгресс и его моральные нройдемы

рименты, в которых человек участвует в качестве ис­пытуемого. Каждый такой эксперимент, вообще гово­ря, призван расширить наши познания о свойствах того или иного препарата, устройства, метода воздействия на человека и т. п. Необходимость его проведения при этом бывает обусловлена потребностями развития ка­кого-то конкретного раздела биологии, медицины или другой области знания.

Можно констатировать: чем больше наука претен­дует на то, что она служит интересам и благу человека, тем более значительную роль в ней должны играть исследования с участием человека. Но участие в таких исследованиях всегда сопряжено с большим или мень­шим риском для испытуемых. Таким образом, мы ока­зываемся в ситуации конфликта интересов. С одной стороны, исследователь, стремящийся к получению нового знания; с другой стороны, испытуемый, для которого на первом месте — терапевтический эффект, скажем, излечение недуга. Ради этого эффекта, соб­ственно, он и соглашается стать испытуемым.

Если вернуться к тому времени, когда мировое сообщество впервые озаботилось этикой проведения исследований с участием человека в качестве испыту­емого, то можно заметить следующее. Одна из ключе­вых норм Нюрнбергского кодекса 1947 г. заключалась в том, что всякое такое исследование вследствие со­пряженного с ним риска для испытуемого может быть оправдано лишь крайней необходимостью. Иными словами, оно допустимо только тогда, когда просто нет никакого иного пути получения крайне важных для общества или для науки знаний.

В Нюрнбергском кодексе, как и в Хельсинкской декларации Всемирной медицинской ассоциации 1964 г. (другом важнейшем международном докумен­те, на основании которого осуществляется этическое регулирование исследований и который по мере раз­вития практики исследований не раз пересматривал­ся) предполагается, по крайней мере неявно, что экс­перимент на человеке — это вариант, на который при­ходится идти, как правило, в исключительных случаях, когда не существует иных возможностей для получе-

Раздел Iv ". Этика падки

ния нового и важного знания. Отсюда бытующая сре­ди медиков исполненная горькой иронии характерис­тика человека, выступающего в роли испытуемого, как животного по необходимости (animal of necessity): бы­вают ситуации, когда столь ценные знания нельзя получить, экспериментируя на других животных, так что в какие-то моменты неизбежным оказывается про­ведение исследования именно на человеке.

С этим же связана и другая общая черта обоих документов: эксперимент в них мыслится как нечто связанное с серьезным, рискованным и даже опасным вмешательством, вторжением в человеческий организм или в психику человека. Именно этот риск физическо­му и психическому здоровью, целостности и даже жиз­ни испытуемого и является тем, что надлежит миними­зировать и по возможности держать под контролем.

С целью контролировать этот риск стали разви­ваться средства этического регулирования биомеди­цинских исследований. Ныне существует два основных механизма такого регулирования. Это, во-первых, про­цедура информированного согласия, которое перед началом исследования дает каждый испытуемый. Так, в статье 43 «Основ законодательства Российской Фе­дерации об охране здоровья граждан» отмечается: «Любое биомедицинское исследование с привлечени­ем человека в качестве объекта может проводиться только после получения письменного согласия граж­данина. Гражданин не может быть принужден к учас­тию в биомедицинском исследовании». Во-вторых, в современной практике проведения биомедицинских исследований принято, что каждый исследовательский проект может осуществляться только после того, как заявка будет одобрена независимым этическим коми­тетом.

Такие структуры этического контроля, первона­чально осуществлявшегося исключительно коллегами, впервые возникают в 50-х гг. XX века в США, а в 1966 г. официальные власти страны делают проведение такой этической экспертизы обязательным для всех биоме­дицинских исследований, которые финансируются из федерального бюджета. Довольно скоро такая экспер­тиза распространяется также и на исследования, фи­нансируемые из других источников. Оказалось, что, скажем, сама же фармацевтическая компания, когда она испытывает новое лекарственное средство, заинтересо­вана в том, чтобы проект этого испытания получил одоб­рение этического комитета. Ведь это будет способство­вать и укреплению ее авторитета, и улучшению рыноч­ных перспектив испытываемого препарата.

Характерно, что в США, в отличие от большинства европейских стран, обязательной этической эксперти­зе подлежат не только биомедицинские исследования, но и психологические, антропологические и т. п., коль скоро они проводятся на человеке, а также исследова­ния, проводимые на животных. В 1967 г. этические комитеты начинают создаваться при больницах и ис­следовательских учреждениях Великобритании, при­чем первоначально инициатива исходит «снизу», от самих исследователей-медиков.

Следует особо подчеркнуть, что этическая экспер­тиза защищает не только испытуемых, но и самих ис­следователей, поскольку позволяет им разделять бремя ответственности — очень часто не только моральной, но и юридической. Порой утверждается и, надо сказать, не без оснований, что все эти детальнейшие процедуры и регламенты этического контроля защищают не столько испытуемых, сколько самого исследователя. Ведь если где-то в протоколах есть запись о том, что испытуемые были предупреждены о возможном риске или негатив­ных последствиях, при наступлении таких последствий к нему трудно будет предъявить претензии. По мере осознания этой защитительной роли экспертизы само научное сообщество начинает относиться к ней — не­смотря на то, что ее проведение требует немалых до­полнительных затрат времени и энергии — все более терпимо и даже благосклонно.

С расширением практики биомедицинских иссле­дований совершенствовалась и усложнялась деятель­ность этических комитетов. Ныне вопросы их структу­ры, функций, статуса, состава, полномочий и т. п. раз­работаны до мельчайших деталей. Таким образом, прямое, непосредственное воздействие этических норм на научное познание является сегодня не прекрасно­душным пожеланием, но повседневной реальностью, можно даже сказать — рутиной, с которой приходится иметь дело множеству людей.

Обязательность этической экспертизы для иссле­дований с участием человека влечет за собой принци­пиально важное для научно-познавательной деятель­ности следствие. Обратим внимание на то, что при проведении биомедицинского исследования, точнее, при его планировании, даже при выработке его замыс­ла, общей идеи исследователю необходимо иметь в виду, что возможность практической реализации по­лучит не всякий замысел, будь он даже безупречен в теоретическом, техническом и методологическом отно­шении. Шанс осуществиться будет только у такого проекта, который сможет получить одобрение этичес­кого комитета.

Но это значит, что требования, исходящие со сто­роны этики, оказываются в числе действенных пред­посылок научного познания, что, иными словами, связь между этикой и наукой не только возможна, но и впол­не реальна. Конечно, вовсе не обязательно, чтобы ис­следователь в явной форме осознавал эту этическую нагруженность своего замысла. В той мере, в какой практика этической экспертизы становится обыденной, эти представления об этической реализуемости начи­нают переходить в ранг априорных посылок мышле­ния и деятельности исследователя.

Поскольку каждое исследование должно пройти этическую экспертизу, постольку оказывается, что требование его этической обоснованности, этической приемлемости должно быть предпослано исследова­тельскому проекту. И это позволяет говорить о том, что этические соображения играют не только регулятив­ную, но и конститутивную роль по отношению к ис­следовательской практике, то есть они оказываются встроенными в нее, положенными в ее основание. О них уже нельзя говорить как о чем-то привходящем, налагаемом извне на свободный поток научной мысли.

Описанные механизмы этического контроля нахо­дят ныне применение даже и в таких исследованиях, которые проводятся без непосредственного воздей­ствия на испытуемого (так что, строго говоря, его и нельзя называть испытуемым). Скажем, если для так называемого эпидемиологического исследования необ­ходимы данные о состоянии здоровья, генетических, биохимических и т. п. характеристиках тех или иных групп населения, то и здесь перед проведением иссле­дования необходимы и процедура информированного согласия, и независимая этическая экспертиза. Это справедливо и для случаев, когда исследуется тот или иной биологический материал (скажем, фрагмент тка­ни), извлеченный у человека. Природа риска в таких исследованиях совсем другая — речь идет не о защите жизни и здоровья участников таких исследований, а о том вреде, который может быть нанесен им из-за не­санкционированного доступа к весьма чувствительной информации частного характера.

Отметим, далее, то обстоятельство, что область биомедицинских исследований, а значит, и этическо­го регулирования, неуклонно расширяется за счет таких воздействий, которые вовсе не имеют целью улучшить здоровье человека. Научно-технический прогресс, который направлен на непосредственное удовлетворение потребностей человека, непрерывно порождает все новые материалы, окружающие нас в быту, приборы и устройства, предметы одежды, про­дукты питания, средства косметики и многое другое. В принципе каждый такой предмет, прежде чем он будет допущен на потребительский рынок, должен быть проверен на безопасность с токсикологической, экологической и пр. точек зрения. А каждая подобная проверка предполагает проведение испытаний на добровольцах с соблюдением все тех же норм и пра­вил этического контроля. Имеет смысл при этом от­метить, что непрерывное обновление всего этого мно­гообразия предметов, а значит, организация все но­вых исследований является непреложным законом жизни современного предпринимательства. Таким образом, все большая масса того, что делается в на­уке, технике, бизнесе, вовлекается в орбиту этическо­го регулирования.

Главная задача этического регулирования научных исследований — по возможности оградить человека от сопряженного с ними риска. Именно с этой целью и создаются соответствующие структуры и механизмы. Речь, как мы видим, идет не о благих пожеланиях или отвлеченных умствованиях абстрактных моралистов, а о повседневной научной жизни. В итоге ситуация се­годня такова, что ни одно биомедицинское исследова­ние, которое проводится на человеке, не может быть начато, если оно не прошло этической экспертизы. Иначе говоря, с общим планом и многими деталями его проведения должен ознакомиться независимый этичес­кий комитет, и только после того, как он дает добро, это исследование может быть начато.

Что же такое этический комитет? Это — структу­ра, включающая специалистов в той области, в кото­рой проводятся исследования, причем они не должны иметь общих интересов с той группой, которая прово­дит исследования. Помимо этого в состав комитета включаются представители младшего медицинского персонала, а также посторонние люди — те, кого у нас раньше было принято называть представителями об­щественности. А это — совершенно новый для науки и весьма интересный момент: то, что предстоит де­лать исследователям, должно оцениваться не только специалистами, но и людьми без научной квалифи­кации.

Оказывается, таким образом, что для этического обоснования исследования, коль скоро оно проводится с участием человека, необходим посторонний, неком­петентный — «человек с улицы». Если участие челове­ка в исследовании сопряжено с риском, важно, чтобы его цель, а также обстоятельства его проведения, мог­ли быть понятны не только специалистам, но и тем «простым смертным», в интересах которых и предпри­нимается само исследование. Риск, следовательно, должен быть оправданным не только в глазах исследо­вателя-специалиста, но и в глазах рядового человека, который, вообще говоря, будет воспринимать и пользу, и опасности эксперимента существенно иначе, чем профессионал.

Реальная практика этической экспертизы иссле­дований свидетельствует о неправомерности противо­поставления собственно научного поиска, который якобы не подлежит этическим оценкам, и возможных приложений его результатов, которые будто бы только и могут оцениваться с этической точки зрения. Оказы­вается, что, напротив, и научный поиск вполне может, а во многих случаях и должен руководствоваться, по­мимо всего другого, моральными критериями и этичес­кими оценками.

Таким образом, развитие современной науки по­казывает, что обсуждение ее этических аспектов и проблем становится все более актуальным и востребо­ванным как со стороны общества, так и самими учены­ми, способствуя выявлению, фиксации и оптимально­му разрешению возникающих социальных и ценност­ных коллизий, а также реальных опасностей, таящихся в неподконтрольном мудрому разуму развитии науки. Вместе с тем, очевидно, что центр этического регули­рования современной науки должен быть смещен от общих оценок науки в целом с позиции блага и зла к дифференцированной оценке ее отдельных направле­ний и действий конкретных ученых. Именно при та­ком подходе морально-этические суждения в науке не только могут, но и должны играть все более важную роль в ее развитии на благо современного общества и будущих поколений.

 

В Словарь ключевых терминов__________________

 

Информированное согласие — процедура, в ходе которой ис­пытуемый знакомится с целями, условиями и опасностя­ми, с которыми сопряжено его участие в исследовании, и соглашается (обычно в письменной форме) принять в нем участие.

Оценка технологий — система методов, применяемых для оп­ределения того, насколько безопасна в применении будет таили иная новая технология, насколько она эффективна по сравнению с существующими технологиями и какие преимущества может принести ее применение.

Принцип предосторожности — принцип, применяемый при оценке новых технологий перед тем, как дается разреше­ние на их применение. В соответствии с этим принципом при возникновении разумных сомнений в безопасности новой технологии те, кто ее создал и намерен применять, должны представить убедительные аргументы в пользу ее безопасности.

Профессиональная ответственность — ответственность уче­ного перед научным сообществом за качество проводи­мых им исследований и получаемых результатов, за доб­росовестное выполнение других профессиональных ролей, за сохранение ценностей сообщества.

Социальная ответственность — ответственность отдельного ученого и научного сообщества перед обществом. Пер­востепенное значение при этом имеет безопасность при­менения тех технологий, которые создаются на основе достижений науки, предотвращение или минимизация возможных негативных последствий их применения, обеспечение безопасного как для испытуемых, так и для остального населения и для окружающей среды прове­дения исследований. Наряду с этим понятие социальной ответственности включает проведение исследований и экспертиз, направленных на решение стоящих перед об­ществом проблем.

Технологический императив — суждение, в соответствии с которым все то, что становится технически осуществи­мым, неизбежно будет реализовано. Это суждение, одна­ко, не подтверждено какими бы то ни было эмпирически­ми данными; напротив, люди отказываются, часто по моральным соображениям, от осуществления многих практически достижимых проектов.

Этическая экспертиза — предваряющая исследование про­верка того, связано ли исследование с риском для здоро­вья, благополучия и достоинства испытуемых, сопоставим ли этот риск с теми выгодами, которое им может принести участие в исследовании, обеспечено ли надлежащее ин­формирование испытуемых и гарантирована ли добро­вольность их участия в исследовании. Этическая экспер­тиза предваряет каждое биомедицинское исследование, а в США и некоторых других странах — каждое исследова­ние, в котором человек участвует в качестве испытуемого.

Этический комитет — структура, проводящая этическую экс­пертизу. В состав этического комитета входят ученые-специалисты в данной области знаний, но не те, кто так или иначе связан с исследователями; представители медицине­кого персонала; юристы, священники и т. п. — лица, не яв­ляющиеся профессионалами. Этический комитет должен быть независим от исследователей, проект которых под­вергается экспертизе, и от администрации научного или медицинского учреждения, в котором намечается прово­дить исследование. Одобрение этического комитета явля­ется необходимым условием проведения исследования.

 

| Вопросы для обсуждения

1. В каких ролях, помимо роли исследователя, прихо­дится выступать ученому?

2. Каковы основания профессиональной ответствен­ности ученого?

3. Каковы способы передачи ценностей и моральных норм от предыдущего поколения к последующему?

4. В чем состоят различия между внутренней и внеш­ней этикой науки?

5. В чем заключается ограниченность тезиса о цен­ностной нейтральности науки?

6. Каков смысл и какова сфера применения принци­па предосторожности?

7. Каковы основные механизмы этического регули­рования биомедицинских исследований?

8. Кем и как проводится этическая экспертиза био­медицинских исследований?

9. Что такое информированное согласие?

 

10. Как вы понимаете тезис о свободе исследований?

11. Как соотносятся между собой свобода научных исследований и социальная ответственность уче­ного?

12. Какие опасения побудили ученых наложить вре­менный мораторий на проведение исследований с рекомбинантными молекулами ДНК?

13. Какие моральные санкции может наложить науч­ное сообщество на нарушителя этических норм?

14. Насколько обоснованно противопоставление логи­ки развития науки и социальной ответственности ученого?

15. Этические проблемы взаимодействия ученого со средствами массовой информации.

16. Какие этические проблемы возможны при публи­кации результатов исследований?

17. В чем заключается моральный смысл научного цитирования?

18. В каком международном документе впервые были изложены моральные нормы исследований с уча­стием человека в качестве испытуемого? Когда и где был принят этот документ?

19. В чем вы видите различие между моральными нормами и ценностями «малой науки» и «большой науки»?

 

В Литература________________________________

Биоэтика: проблемы и перспективы / Подред. А.П. Огур-цова.М., 1992.

Биоэтика: принципы, правила, проблемы / Под ред. Б.Г. Юдина. М, 1998.

Введение в биоэтику / Подред. Б.Г. ЮдинаиП.Д. Тищен-ко. М, 1998.

Гусейнов А А. Введение в этику. М., 1985.

Лебедев С А. Современная философия науки. М., 2007.

Российский химический журнал. 1999. Т. XLI1I. № 6. Но­мер посвящен теме «Наука — общество — государство: эти­ческие проблемы».

Фролов И. Т., Юдин Б.Г. Этика науки: проблемы и дискус­сии. М, 1986.

Шрейдер ЮА. Этика. Введение в предмет. М, 1998.

Этика и ответственность науки // Человек. 2000. № 5.

Этико-правовые аспекты проекта «Геном человека»: Международные документы и аналитические материалы. М, 1998.

Юдин Б.Г. О возможности этического измерения науки // Человек. 2000. №5.

 

РАЗДЕЛ V.

НАУКА - ОСНОВА ЭКОНОМИЧЕСКОГО И СОЦИАЛЬНОГО ПРОГРЕССА СОВРЕМЕННОГО ОБЩЕСТВА

 

Глава 1

СУЩНОСТЬ, ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ и ЗАКОНОМЕРНОСТИ СТАНОВЛЕНИЯ НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОГО ПОТЕНЦИАЛА (НТП) СОВРЕМЕННЫХ РАЗВИТЫХ СТРАН¹

 

 

Постоянно встречающееся в современной литера­туре, посвященной проблемам научно-технического прогресса, понятие интеграции науки и производства фигурирует обычно как некоторая данность, не требу­ющая какой-либо конкретизации. В то же время, если мы хотим проследить ход этого интеграционного про­цесса, выявить его специфические особенности, вре­менные рамки, масштабные и иные параметры, необ­ходимо более четкое представление о формах, в кото­рых он проявляется и эволюционирует. Это тем более важно, что, как показало развитие общества в XX в., интеграция науки и производства не только привела производительные силы к их качественному измене­нию, но и явилась важнейшим фактором экономичес­кого и социального прогресса развитых стран.

Сам термин «интеграция» требует некоторых по­яснений. Применительно к явлениям общественной жизни он вошел в обиход недавно, в последние 30 — 40 лет. До этого его долгое время ассоциировали в основ­ном с математикой, с интегральным исчислением. Во всяком случае, в словаре Даля других (кроме матема­тического) толкований этого понятия не приводится. В современном обществоведении под интеграцией име­ется в виду объединение, слияние двух или более

 

' Работа осуществлена при финансовой поддержке РГНФ. Грант 01-03-00064а.

компонентов в единое целое, которое приобретает в результате некоторые новые признаки по сравнению с простой арифметической суммой признаков объе­диняющихся частей, приобретает новое, более высо­кое качество.

Исходные компоненты свое существование в пре­жнем виде обычно прекращают полностью или частич­но. Соответственно, интеграционный процесс — это движение включенных в него компонентов к такому качественно новому состоянию.

Классический пример — экономическая интег­рация стран Западной Европы, входящих в ЕЭС. Они создают единое экономическое пространство со сво­бодным перемещением капиталов и других ресурсов, общей валютой и т. д. Условия, в которых сегодня функционируют национальные экономики объединя­ющихся государств, принципиально изменятся в бла­гоприятную сторону, многие ныне действующие ре­гуляторы исчезнут, экономик, ограниченных нацио­нальными пределами, не станет как таковых. Не исключено, что запланированные сроки перемен не будут выдержаны точно. Но это не существенно. Те­оретически, да и практически каких-либо непреодо­лимых препятствий на этом пути нет.

Может ли подобное превращение произойти с наукой и производством? Связь между ними и взаим­ное влияние существовали, по-видимому, всегда, с того самого не поддающегося сколько-нибудь точной дати­ровке момента, когда наука постепенно обособилась в качестве специфического вида деятельности человек. С тех пор история развития той и другой сферы посто­янно включала в себя расширение, усложнение и ук­репление взаимных контактов и взаимозависимости. На глазах нашего поколения и нескольких предшество­вавших связь науки с производством вышла на такой уровень, когда они друг без друга двигаться вперед уже не могут. Не столь уже важно, кто тут кого подталки­вает или тянет, кто, так сказать, главнее, такая поста­новка вопроса непродуктивна. Важно, что теснейшее взаимодействие данных компонентов общества стало непременным условием их дальнейшего прогресса.

Но означает ли это, что дело идет к слиянию производства и науки, прекращению их самостоятель­ного существования и возникновению взамен какой-то новой структуры, как, казалось бы, следует из оп­ределения понятия интеграции? Очевидно, такая пер­спектива пока не просматривается, и вряд ли сегодня кто-либо рискнет предсказывать подобное слияние в обозримом будущем. Тогда вправе ли мы говорить в данном случае об интеграции? Противоречие разре­шается, если исходить из того, что возможны разные типы интеграционных процессов в зависимости от свойств тех компонентов, которые в них участвуют. По крайней мере, два таких типа проступают вполне от­четливо. К первому относятся случаи, когда интегри­руются структуры однородные, обладающие одинако­выми или очень близкими основными признаками и различающиеся лишь менее значимыми, второстепен­ными параметрами. Тут безотказно работает классичес­кая схема перехода в новое качество за счет слияния. Объединение рынков, однотипных производственных ячеек, финансовых организаций тому примеры. Второй тип интеграции возникает при взаимодействии струк­тур разнородных. Их основные признаки не совпада­ют по своей природе, и потому полностью совместить их, слить невозможно. Особенности научного труда, задачи (обретение новых знаний) и другие параметры науки отличаются от аналогичных параметров произ­водственной сферы настолько, что самое тесное взаи­модействие не предполагает утраты специфики интег­рирующихся компонентов и их исчезновения в пре­жнем качестве. Интеграция же проявляется в том, что они становятся необходимыми, взаимосвязанными и соподчиненными звеньями более широкой структуры, объединенными единой, общей целевой функцией.

Такого рода объединение не есть потеря особен­ностей труда, способов его осуществления в этих сфе­рах, и в этом смысле слияния не происходит. Но на уровне конкретных целей, экономических и определен­ных организационно-управленческих связей оно воз­никает и, естественно, оказывает существенное влия­ние на интегрирующиеся элементы. Производство, ин­тегрированное с наукой, отличается от неинтегриро-ванного, и наука, включенная в интеграционную фор­му, отличается от науки, столь конкретно в интегра­ционном процессе не участвующей. Возникают прин­ципиально новые структуры: прикладная наука как разновидность науки в целом и наукоемкое производ­ство, имеющее свои отличия от ненаукоемкого. Про­цесс интеграции науки и производства и обеспечива­ется непосредственным взаимодействием этих новых компонент.

Появление функционально объединяющих науку и производство новых социальных структур и позволяет на основе их эволюции проследить и хронологические рамки процесса интеграции и его стадии, или этапы.

Первый этап — от возникновения первых промыш­ленных лабораторий до становления промышленного сектора ИР. Промышленные лаборатории стали исто­рически первой формой институализации прикладных исследований, а предприятия, имевшие такие лабора­тории — первой институциональной формой интегра­ции науки и производства. До появления промышлен­ных лабораторий на протяжении многих столетий информационный обмен между этими двумя сферами общественного труда выглядел как стихийный, стоха­стический процесс. «Споры науки» попадали в сферу производства в ходе и в результате движения, напоми­навшего броуновское, могли там прорасти и дать пло­ды, могли пролежать долгие десятилетия, а то и века, могли и вовсе погибнуть. По мере развития производ­ства и самой науки этот процесс приобретал все более упорядоченный и систематический характер. Однако объективные и субъективные условия перехода к ин­теграции сложились лишь во второй половине XIX в. К этому времени наука достигает достаточно высокого уровня понимания физических и химических законо­мерностей, лежащих в основе многих промышленных процессов; происходят крупные изменения в системе образования, появляется слой технической интеллиген­ции — инженеров, в руки которых постепенно перехо­дит технологическое руководство производством; фор­мируется государственный сектор науки; в промыш­ленности идет мощный процесс концентрации ресурсов, возникают тресты, синдикаты, картели, скла­дывается финансовый капитал.

Важнейшим объективным стимулом интеграции науки с производством явилось, по-видимому, то обсто­ятельство, что общества передовых стран начинают реально ощущать ограниченность и малую эффектив­ность прямых экстенсивных факторов обеспечения расширенного воспроизводства за счет увеличения численности работников, капиталовложений и т.д., ощущать противоречие между их возможностями и быстро растущими общественными потребностями. Разрешение этого противоречия возможно лишь путем перехода к использованию интенсивных факторов экономического роста, в первую очередь — научно-технического прогресса. Интеграция науки и произ­водства — крупный шаг на этом пути. Институциона-лизация превращает интеграционный процесс в по­стоянное, целенаправленное взаимодействие. Наука, теоретическое знание, конкретно и непосредственно включается в систему производительных сил, становит­ся основным источником крупных нововведений, рос­та производительности труда и объемов материальных благ и услуг со всеми вытекающими отсюда социаль­но-экономическими последствиями.

Хронологически появление первых промышленных лабораторий относится к концу 70-х и 80-м гг. XIX сто­летия и связано оно в первую очередь с формировани­ем двух новых по тем временам отраслей промышлен­ности — электротехнической и нефтеперерабатываю­щей. В свой черед появление этих отраслей означало качественное изменение энергетической базы обще­ственного производства, когда наряду с механической, гидравлической энергией и энергией ветра начали использоваться электричество и нефть. Особенностью промышленного освоения электротехники и органичес­кой химии является объективная необходимость учас­тия теоретического знания в создании конечного по­требительского продукта. Здесь привычный нам сегод­ня цикл «наука — производство» неизбежен буквально с первых шагов, ибо ремесленнический традиционный путь проб и ошибок практически превратился бы в путь аварий и катастроф.

До Первой мировой войны число промышленных лабораторий¹ росло сравнительно медленно, но после войны наступил своего рода «бум». В ведущих промыш­ленных странах исследовательскими службами обза­велись все предприятия, определяющие технический уровень той или иной отрасли индустрии, и все отрас­ли, определяющие технический уровень промышлен­ности в целом. Кроме того, складывается собственная инфраструктура промышленной науки — профессио­нальные общества и ассоциации, специализированные журналы, информационная среда. Все это мы и можем считать началом формирования промышленного сек­тора науки.

Второй этап — интенсивный рост промышленно­го сектора ИР и превращение его в одну из основных составляющих национального научно-технического потенциала. С появлением промышленных лаборато­рий в процесс интеграции науки с производством вклю­чаются рыночные механизмы. Наличие собственной исследовательской базы становится залогом успеха в конкурентной борьбе, а капиталовложения в ее разви­тие — чрезвычайно выгодным, хотя порою и рискован­ным делом. Сфера науки, в первую очередь за счет ее промышленного сектора, стремительно расширяется. По оценке Дж. Бернала, за первую половину нашего столетия численность занятых в ней работников уве­личилась примерно в 40 раз, расходы же на нужды науки возросли в 400 раз. Такие темпы роста — поряд­ка 10 процентов в год— не демонстрировал никакой другой элемент общества, даже военные расходы.

1 Первой промышленной обычно считают лабораторию Т. Эди­сона, созданную в 1876 г. в местечке Менло-Парк, недалеко от Нью-Йорка. В числе первых можно также назвать лаборатории немецких химических фирм «Хехст», «Байер». «БАСФ», «Агфа» (первая половина 80-х годов), американских компаний «Артур де Литтл» (1886), «В.Г. Гудрич» (1885), «Дженерал электрик» (1890), английской фирмы «Левел Вравера» (1889).

Промышленные лаборатории множились в числе, охватывая наряду с новыми традиционные отрасли. В то же время существенно менялся облик самих лабо­раторий: из небольших слабо оснащенных коллективов исследователей они превращаются в крупные подраз­деления, располагающие большими материальными ресурсами, в целые службы, внутри которых склады­вается своя организационно-управленческая структу­ра, разделение труда и механизмы взаимодействия различных функциональных звеньев.

Становление промышленного сектора ИР повлекло за собою не только динамичный рост количественных параметров сферы науки, но и качественную трансфор­мацию самой этой сферы в целом, в нее пришло разде­ление труда между фундаментальной и прикладной наукой. Особенность этой трансформации состоит в том, что она произошла не столько за счет внутренней эво­люции академического сектора и его последующего раздела, сколько за счет дополнения этого сектора из­вне, из сферы производства. Рост промышленных ис­следований никак не ограничивал и не вытеснял акаде­мическую науку, а, напротив, сохранял за ней все те функции, которые она уже освоила, и содействовал ее интенсивному дальнейшему развитию как прямо (обес­печивая широкий активный спрос на новые идеи и открытия, а также финансируя университетские лабо­ратории), так и косвенно, благодаря расширению по­требности в научных и инженерных кадрах.

Как самостоятельный сектор ИР промышленные исследования обладают своими особенностями по срав­нению с традиционными академическими формами организации науки. К особенностям промышленных ИР относятся:

— непосредственная органичная связь с производ­ственной практикой, целенаправленность, воз­можность быстрого воплощения идеи в жизнь; впервые наука как главный и практически не­исчерпаемый источник нововведений объеди­нилась с конкретным потребителем этих ново­введений, обеспечив близкие к оптимальным условия для реализации цикла наука -■— произ­водство;

— масштабность финансовой базы и, если говорить не об отдельном предприятии, а о секторе в це­лом, ее относительная стабильность; в рамках промышленного сектора источник средств и их

 

Раздел У. Наука - сема зкрнрмичвскргр к сришьиргр прогресса...

потребитель связаны воедино, что создает пред­посылки как для более полного удовлетворения потребностей науки, так и для целесообразного распределения и расходования средств, то есть для повышения эффективности исследований;

— тесная связь прикладной науки через произ­водство и сбыт продукции с реальными потреб­ностями общества в той мере, в какой они вы­являются рыночным механизмом и отражают­ся конъюнктурой рынка. Создается своего рода система «автоматического» регулирования с обратной связью, охватывающая источник тех­нических перемен, производственные мощно­сти и запросы потребителя. Жизненно важной характеристикой такой системы является ее гибкость, умение быстро реагировать на вне­шние изменения, внося необходимые коррек­тивы в исследовательские программы;

— способность организовывать и выполнять круп­ные проекты, требующие не только больших затрат, но и четкого управления большими кол­лективами исполнителей, координации усилий и результатов в самых разных областях науки и техники; групповая, коллективная организа­ция работ является характерной особенностью промышленного сектора, его «изобретением» и вкладом в совершенствование научной деятель­ности как таковой; в промышленных ИР на первый план выдвигается фигура ученого-орга­низатора, способного возглавить большие груп­пы специалистов и успешно решать все выте­кающие из этого проблемы;

— междисциплинарность исследований; сегодня междисциплинарный комплексный подход к научно-техническим проблемам повсюду при­знан наиболее продуктивным методом научной работы, а большая часть крупных открытий, так называемых прорывов, происходит на стыках традиционных научных дисциплин; но промыш­ленные исследования по сути своей изначально являются междисциплинарными, так как их объектом всегда было изделие или технологи­ческий процесс, представляющие собой комби­нацию многих элементов, за каждый из кото­рых отвечают специалисты разного профиля. Оценивая положительные стороны промышленных ИР и отдавая им должное, необходимо видеть и их сла­бости. Диалектика явления такова, что многие достоин­ства одновременно выступают и как ограничители. Подавляющее большинство промышленных проектов ориентирована на ближнюю, краткосрочную перспек­тиву, обещающую коммерческую выгоду. Последняя является доминирующим мотивом. Долгосрочные и рискованные программы не приветствуются, а без рис­ка трудно ожидать качественно новых научных резуль­татов. Творческая инициатива ученого, работающего в промышленности, более обоснована, чем в академичес­ком секторе, рамки жестче, цели — прагматичнее. Воз­можны ситуации, когда новые плодотворные идеи, не вписывающиеся в стратегию фирмы, будут искусствен­но заморожены на неопределенное время.

Специфика целей и задач промышленных ИР оп­ределяет их структуру: львиную долю их общего объе­ма (в денежном выражении) составляют разработки, на втором месте идут прикладные исследования, а фунда­ментальной науке отводится последнее и сравнительно очень скромное место. Кроме того, для промышленных ИР характерна резкая неравномерность распределения по отраслям производства и по отдельным фирмам внут­ри отраслей. Основные объемы исследований сосредо­точены в быстро прогрессирующих технически слож­ных отраслях и на крупных предприятиях.

Все это означает, что при многих своих достоинствах и силе промышленный сектор не может решать полно­стью тот комплекс задач, который общество ставит перед сферой науки в целом. Он необходим как гармоничная часть этой сферы, выполняющая свою долю функций, ей присущих. Он играет роль своеобразного ретранслятора фундаментальных научных достижений в полезные и приемлемые для практики нововведения, причем рет­рансляция в данном случае предполагает не просто передачу сигнала, а его многообразную трансформацию, избирательное усиление спектра, генерирование мно­жества вторичных сигналов.

Хронологически становление промышленного сек­тора ИР и превращение его в одного из «трех китов» национального научно-технического потенциала пере­довых развитых государств приходится на время меж­ду двумя мировыми войнами.

Третий этап начинается после окончания второй мировой войны и продолжается в настоящее время. Именно на этом этапе наиболее полно проявляются и осваиваются философской мыслью (разные вари­анты концепции «постиндустриального», «информа­ционного», «основанного на знании» и т. д. общества) основные экономические и социальные последствия научно-технического прогресса предшествующих пе­риодов¹.

В плане исследуемой нами проблематики основ­ным содержанием этого этапа является превращение интеграции науки и производства в общенациональ­ную задачу государственного уровня, создание госу­дарственных органов управления НТП и формирова­ние научно-технической политики как одной из важ­нейших функций современного государства, появление и развитие многообразных новых форм реализации интеграционных процессов.

 

 

 

Годы	Доля работающего населения (%), занятого в
	СП		СО
	США	В	США | В
1850	83,3	66.6	16,7 1 33,4
1910	67,4	51,0	32,6 | 49,0
1950	40,2	45,1	49,8 ( 54,9
1980	24,6	33,4	75,4 I 66,6

 

Подсчитано по: Beniger J. The control revolution in the development of the information society: Evidence from 24 nations. Los Angeles, 1988. P. 3.

 

¹ Приведем лишь данные о перераспределении трудовых ре­сурсов между сферой производства (СП), то есть промышленнос­тью и с/х, и сферой обслуживания (СО) в США и Великобритании (В) за последнее столетие.

 

Глава 2

ОСОБЕННОСТИ СОВРЕМЕННОГО ЗТАПА ИНТЕГРАЦИИ НАУКИ И ПРОИЗВОДСТВА

 

Вторая мировая война, ставшая своего рода пре­людией современного этапа интеграции, была первой из войн, в которой научный потенциал наряду с произ­водственными и людскими ресурсами играл роль важ­нейшего фактора, определявшего соотношение сил воюющих сторон. Она в полной мере стала войной моторов, брони, автоматического оружия и других ви­дов техники, вплоть до атомной бомбы, создание кото­рых немыслимо без участия науки, с одной стороны, и без столь масштабной мобилизации ресурсов, которая под силу только государству, — с другой. В результате возникают совершенно новые отношения между госу­дарством, наукой и промышленностью. На протяжении военных лет под эгидой государства все научные уч­реждения и вся промышленность участвовавших в борьбе стран были объединены общей целью и совме­стно работали над ее достижением. В непосредствен­ный контакт с наукой втянулось множество предпри­ятий, до войны об этом и не помышлявших. В свою очередь, университетские и прочие лаборатории, ра­нее прикладными исследованиями не занимавшиеся, либо были мобилизованы правительством для участия в военных проектах, либо сами искали и использовали любую возможность в такие проекты включиться. Темп нововведений, разработки новых видов продукции и их освоение многократно возросли. Сложилась ситуация, которую можно охарактеризовать как квазиинтегра­цию, обусловленную не внутренним развитием произ- 4ul

 

Раздел У. Нзрз- ошва зшвмичешгр и щшывд прргрвссз...

водства и науки, а временным развитием внешнего фактора — условиями войны.

После войны многие установленные во время нее связи распались, но не ушли бесследно, остался опыт, осталось понимание эффективности сотрудничества, его необходимости для успешного решения производствен­ных проблем, осталось, наконец, главное — созревшие за военные годы наукоемкие технологии и соответству­ющие отрасли промышленности, которые бурно про­грессировали в последние годы, выдвигаясь на первый план в экономике передовых государств. Это электро­ника и вычислительная техника, создание и эксплуата­ция космических аппаратов, атомная энергетика и т. д. Научный задел, накопленный в военное время и откры­вавший множество новых перспектив в гражданских отраслях хозяйства, был неизмеримо выше уровня, до­стигнутого к концу 30-х годов. Кроме того, в условиях последовавшей «холодной войны» мобилизация научных и технических ресурсов во многом сохранилась.

В итоге научно-технический потенциал становится фактором, определяющим уровень и темп развития стра­ны, ее экономическое и социальное благосостояние, конкурентоспособность на мировой арене, военную мощь. Сегодня продукция наукоемкого производства, передовая техника и технология буквально пронизыва­ют все стороны жизнедеятельности людей. В этом — фундаментальная особенность современного периода интеграции науки с производством. Ею определяются и ряд других характеристик периода, каждая из которых выступает не только как следствие основной, но и сама по себе играет важную роль в жизни современного общества. К ним относятся следующие. 1. Отмеченные изменения в структуре производи­тельных сил вызывают перемены в сфере управ­ления общества и производством как на уровне государственных структур (по всем основным сту­пеням иерархической лестницы), так и на уровне фирм и корпораций. Сразу же после войны в рас­сматриваемых нами странах начинают формиро­ваться системы государственных органов, задачей которых является разработка и реализация госу-

Глава 2. HebIibhiidcth срврвмвннргр этавз интеграции науки и првнзоодства

дарственной научно-технической политики. Созда­ние таких систем — процесс длительный и слож­ный, в каждой стране он проходит в соответствии со спецификой ее государственного устройства, отражающей особенности исторически сложив­шейся модели общества. Применительно к отдель­ным государствам он анализируется автором (1,2). Общее направление этого процесса — от центра к региональным и местным структурам с постепен­ным расширением и углублением функций, охва­том новых типов взаимоотношений между наукой и обществом по мере их возникновения и осозна­ния. С точки зрения создания благоприятных ус­ловий для развития процесса интеграции науки с производства, это означает качественное измене­ние в позитивном направлении, отличающее со­временный этап от предыдущих.

2. Резко возрастает объективная потребность обще­ства в наращивании темпов НТП. Во-первых, пото­му, что ныне от них непосредственно зависит со­стояние и производства, и сферы обслуживания в самом широком толковании этого слова, а также уровень жизни людей и ее продолжительность. Во-вторых, потому, что в ходе НТП возникает множе­ство серьезных угроз обществу. Масштабы хо­зяйственной деятельности, мощь накопленного военного разрушительного потенциала, появление возможностей влияния на генофонд растений, жи­вотных и самого человека — все это ведет к появ­лению крупных экологических проблем, к конфлик­ту между человечеством и средой его обитания, потенциально угрожающему самому существова­нию жизни на нашей планете. Устранить негатив­ные последствия НТП, ограничить их появление в будущем, предотвратить экологическую катастрофу можно лишь на основе научных подходов и «науко-фикации» всех сторон общественной практики.

3. Сама наука во всех ее ипостасях превращается в крупную отрасль национального хозяйства, погло­щающую заметную часть людских и материальных ресурсов общества. Сфера науки достигает масш- 483

 

табов, невиданных для прошлых веков и тысячеле­тий. Достаточно отметить, что 90 процентов всех ученых, когда-либо существовавших в мире, явля­ются нашими современниками, живут и работают сегодня. В научные исследования и разработки вов­лечены миллионы людей, расходы на ИР в про-мышленно развитых странах составляют порядка 3% от валового национального продукта. Для под­держания темпов НТП и дальнейшего развития сферы науки требуется все больше затрат. О темпах НТП и проблеме его стоимости. Еще в самом начале нашего столетия Генри Б. Адаме (США), опираясь скорее на интуицию, чем на статистику, сформулировал положение о том, что прогресс обще­ства, в том числе прогресс науки, происходит нелиней­но, подобно тому, как растет капитал при начислении сложных процентов: выраженная в процентах величи­на ежегодного прироста является во времени постоян­ной и, следовательно, за определенное число лет ис­ходный объем удваивается, утраивается и т. д. Други­ми словами, развитие науки и техники описывается показательной функцией.

Хотя первоначально высказанная Адамсом оценка была воспринята скорее как образное выражение, чем как закономерность, постепенно начали накапливать­ся данные, убедительно подтверждавшие его догадку. В 1930-е и особенно в послевоенные годы многие ис­следователи (Ф. Рихтмайер, К. Мис, Дж. Прайс, Н. Ре-шер, Г. Монард, и др.) обнаруживали экспоненциаль­ный рост многих количественных показателей разви­тия науки. Установлено, например, что число научных работников в мире, число членов научных ассоциаций, число научных журналов, объем литературы по боль­шинству естественно-научных дисциплин удваивает­ся каждые 15 лет, объем публикаций в наиболее актив­ных проблемных областях естественных наук — каж­дые 12 лет, как и число научных работников в США, за десять лет возрастает вдвое по математике, объем книг в университетских библиотеках, численность американ­ских инженеров, число присуждающих в США доктор­ских степеней в области науки и техники; в первые пос-

 

Глава 2. Особенности современного зтавз интеграции науки и производства

левоенные десятилетия чрезвычайно бурно росли ассиг­нования на науку, как со стороны правительства, так и промышленных корпораций, в США государственный бюджет ИР увеличивался в 50-е и 60-е годы в среднем на 10% ежегодно, то есть удваивался за 7 лет.

Экспоненциальное увеличение входных и выход­ных параметров науки создает картину научно-инфор­мационного «взрыва», характерного для большей час­ти нынешнего века. Однако, если проанализировать структуру этого «взрыва» и принять во внимание не только количественные показатели, но и те качествен­ные аспекты, которые определяют ее когнитивную сущность, то выясняется, что при экспоненциальном росте массовой рутинной продукции число крупных открытий, являющихся своего рода вехами в истории той или иной научной дисциплины и отмечающих но­вые уровни познания природы, растет не по экспонен­те, а лишь по линейному закону. Косвенным, но убеди­тельным доказательством линейного накопления пер­воклассных достижений в науке является постоянство числа нобелевских премий и иных престижных наград, присуждаемых из года в год.

Этому феномену, который наглядно прослежива­ется на фактическом материале, есть фундаменталь­ное объяснение, ибо он полностью согласуется с зако­ном Руссо, сформулированном в его «Общественном договоре». В отечественной литературе данный аспект взглядов Руссо раньше не акцентировался и мало из­вестен. Согласно упомянутому закону, во всякой сово­купности однотипных явлений существует элитарная часть, численность которой равна корню квадратному из общей численности совокупности. Подмеченная Руссо закономерность с приемлемой точностью наблю­дается в соотношении общего числа, допустим, вузов какой-нибудь страны и их элитарной группы, общей численности специалистов конкретной профессии и числа «светил» и «звезд» в ней, в соотношении круп­ных городов и общего числа населенных пунктов и т. п. Таким образом, при экспоненциальном наращивании вкладываемых в развитие научно-технической сферы ресурсов результат, если его измерять числом перво-

классных открытий и изобретений, меняется линейно.

Уместно, видимо, подчеркнуть, что, хотя решаю­щую роль в развитии науки играют первоклассные, как мы их определили, открытия, они не могут появиться в отрыве от общего объема результатов научно-техни­ческой деятельности, а только как часть этого объема, включающего результаты всех категорий качества — от рутинных до первоклассных. Общий объем резуль­татов можно представить себе как некую пирамиду, а уровни качества — как плоскости, параллельные ее основанию. Первоклассные открытия составляют вер­хний слой пирамидального объема, отмеченный верх­ним уровнем качества. У каждого иного слоя свои функции в обслуживании НТП, и все они по-своему важны и необходимы. Мы не можем произвольно раз­делить такую структуру на части и направить ресурсы на какой-то один выбранный нами уровень, вырастет все та же пирамида с тем же соотношением слоев.

В 1978 году английский физик и философ Н. Ре-шер (N. Rescher) определил «производственную функ­цию науки» следующим образом:

F (t) = К lg R (t),

где F(t) — мера суммарного числа первоклассных результа­тов; R(t) — суммарный объем ресурсов; К — постоян­ный коэффициент, величина которого зависит от кон­кретного содержания переменной R.

Решер назвал полученное им соотношение «законом логарифмической отдачи» (The low of logaritmic returns). По его мнению, данный закон «отражает перманентную и общую структурную ситуацию в научном производстве и может использоваться для оценки этой ситуации не только в пределах, ограниченных периодом экспоненци­ального роста научных усилий, но и вне этих пределов. Он показывает, что наблюдавшееся в последние десяти­летия экспоненциальное увеличение параметров, харак­теризующих научные усилия (людских и материальных ресурсов), можно рассматривать как вынужденное след­ствие стремления поддержать на приблизительно посто­янном уровне темп научного прогресса».

Если принять закон логарифмической отдачи в качестве «перманентного и всеобщего», то естествен­но возникает вопрос: как долго может сохраняться состояние резкого увеличения затрат общества на ИР? Очевидно, что оно не может продолжаться вечно, и любая попытка экстраполировать его в недалекое бу­дущее ведет к абсурду. Например, бюджет американ­ской науки в 50 —60-е гг. удваивался за семь лет, а ВНП — за двадцать. Если бы эти соотношения сохра­нялись, то лет через 60 — 70 весь доход страны надо было бы тратить на ИР. А если прекратить рост затрачива­емых на науку ресурсов, то должен резко замедлиться и в перспективе прекратиться научно-технический прогресс. Ситуация напоминает многочисленные мни­мые кризисы, с которыми общество неоднократно уже сталкивалось на различных этапах развития науки и техники. Когда в США появились телефонные сети, очень скоро было подсчитано, что если темпы первых лет телефонизации продержатся 15 лет, все молодые женщины Америки должны будут стать телефонистка­ми. Проблему решило появление автоматических ком­мутаторов.

Каковы пути разрешения противоречия, которое отражается законом логарифмической отдачи?

1 Так, в середине 80-х годов для американской промышленно­сти, выпускающей вычислительную технику, норма расходов на ИР составляла около 8%, для предприятий выпускающих полупро­водниковые приборы и интегральные схемы. — 12%, для фарма­цевтической промышленности — 8%, станкостроения — 3%, бу­мажной индустрии— 1%, сталелитейной— 0,5%. Норма эта никак не регламентируется, но она отражает практически сло­жившийся на данный период здоровый экономический баланс ресурсов, так что значительные или длительные отклонения от Усредненного показателя чреваты крахом.

Ресурсы, которые могут быть израсходованы об­ществом — страной или объединением стран, отрас­лью, отдельной корпорацией — на поддержание и развитие сферы науки, не безграничны. Фирма или корпорация выделяют на ИР определенную долю своих доходов, и доля эта для данной отрасли и на данный момент времени является величиной практи­чески постоянной. Она обычно измеряется в процен­тах от годового объема сбыта продукции¹.

Чтобы нарастить (в абсолютных величинах) расхо­дуемые на ИР средства, корпорация должна расширить свои рынки сбыта. Но емкость мирового рынка того или иного вида продукции в каждый конкретный мо­мент времени ограничена реальными потребностями населения. Можно также получить дополнительные средства на ИР от государства в виде прямых или косвенных дотаций. Однако и на этом уровне работает примерно такой же, как в отрасли механизм баланси­рования расходов на сей раз государственных. Разви­тые страны во второй половине 80-х годов тратили на науку 2,5 ~ 2,8% от ВНП. Опять-таки указанный процент не является юридически закрепленным нормативом, а устанавливается как конечный объективный результат множества процессов, происходящих в современном обществе, и отражает уровень его социально-экономи­ческого, технического, культурного развития. Такие показатели меняются медленно, если общество ста­бильно и если не происходит каких-то очень крупных экстраординарных событий типа войн.

Итак, ограниченность прямого наращивания вовле­каемых в сферу науки материальных ресурсов объектив­на и неизбежна. Но это обстоятельство, на наш взгляд, отнюдь не означает неизбежности замедления темпов НТП. Мы даже не будем говорить о том, что НТП, обес­печивая рост валового национального продукта и, соот­ветственно, абсолютное увеличение выделяемых на на­уку средств, сам себя «кормит», и в перспективе вероят­ны открытия, которые могут принципиально повлиять на всю материальную сферу, а с нею и на закономерности, проявляющиеся в ходе НТП сегодня. Мы имеем в виду целый комплекс мер, которые общество в состоянии предпринять для ускорения научно-технического про­гресса и которые не связаны с экстенсивным ростом ресурсного обеспечения ИР. Как в свое время включе­ние науки в состав производительных сил знаменовало переход от экстенсивных способов развития производ­ства к интенсивным, так на нынешнем этапе созрела необходимость и условия для привнесения интенсивных форм и методов развития в сферу самой науки, в НТП. Эти новые формы и методы осуществления ИР призва­ны повысить эффективность использования как уже имеющегося научно-технического потенциала, так и тех ресурсов, которые направляются на его расширение. С точки зрения экономики научно-технического прогрес­са они эквивалентны прямому наращиванию средств точно так же, как создание информационных сетей, связывающих библиотеки и научные центры мира, об­легчающих и ускоряющих распространение новых идей, их внедрение в практику, равносильно прямому допол­нительному финансированию науки.

В самом общем плане смысл интенсивных форм и методов организации ИР состоит в уменьшении случай­ной, стихийной составляющей процесса развития науки и техники и усиления его регулируемости и целенап­равленности. Достигается это путем выработки систе­мы приоритетов научно-технической политики на всех уровнях и концентрации усилий на ключевых направ­лениях, а также путем внедрения разнообразных форм кооперации субъектов научно-исследовательской дея­тельности, что позволяет консолидировать научно-тех­нический потенциал, уменьшить дублирование и сокра­тить длительность цикла «наука-производство». Их мож­но также рассматривать как новую ступень в развитии разделения труда в сфере ИР, то есть применения мно­гократно испытанного в истории общества способа по­вышения производительности и эффективности.

К политике концентрации средств на ключевых на­правлениях и кооперации усилий подталкивают не толь­ко общие соображения о соотношении возможностей и потребностей, но и некоторые конкретные особенности современного этапа НТП. В структуре решаемых сегод­ня наукой и техникой проблем все более заметную и растущую долю занимают задачи, которые требуют со­средоточения очень крупных ресурсов не просто на дан­ном участке научного фронта, но и в конкретном месте и в пределах одного коллектива ученых, одной организа­ции. Они (задачи) физически не могут быть разделены на ряд параллельных подпроблем, выполняемых порознь, с меньшими затратами каждая. И в то же время без их решения невозможно продвигаться вперед на целом ряде научных направлений. Наиболее наглядными примера­ми являются физика элементарных частиц с ее гигант­скими ускорителями, космические исследования с кос­модромами, ракетными комплексами и пилотируемыми кораблями, оптическая и радиоастрономия, атомная энергетика. По тому же пути ускоренно двигаются мик­роэлектроника, материаловедение и биотехнология. Вообще на нынешнем этапе возможности отдельных фирм и корпораций, даже самых больших, не могут обеспечить автономное успешное продвижение на всех участках ИР, от которых зависит технический уровень и судьба их продукции, следовательно, и судьба их са­мих; слишком много таких участков и слишком тесно они взаимосвязаны — от производства исходных мате­риалов до конечного изделия. В такой ситуации никто из изготовителей не может полностью полагаться толь­ко на собственные силы, он волей-неволей выступает лишь как часть некоего всемирного предприятия, охваты­вающего в конечном счете всех субъектов НТП. В опреде­ленном смысле все они оказываются уязвимы и взаи­мосвязаны, независимо от степени осознания ими этого факта, и объективно вынуждены искать и находить раз­личные формы взаимодействия и коллективных мер, снижающих степень риска и гарантирующих некото­рый уровень своего рода всеобщей безопасности.

Возникающие в сфере ИР кооперативные структу­ры, в рамках которых независимые частные субъекты (фирмы, корпорации) объединяют ресурсы, совместно выполняют исследования и получают равные права на использование результатов, суть элементы новых, не свойственных прежнему обществу отношений в про­цессе производства и новых форм собственности.

Характер производительных сил и особенности процесса их развития вносят свои коррективы в про­изводственные отношения. Для процесса интеграции науки с производством это открывает новые возмож­ности и перспективы.

Классификация и анализ новых форм интеграции науки и производства. Поскольку мы имеем дело с явлением не только новым, но и интенсивно развиваю­щимся на наших глазах, меняющимся год от года, в основу общей схемы классификации желательно поло­жить параметр, сравнительно мало зависящий от вре­мени и оставляющий достаточный простор для включе­ния в эту схему постоянно возникающих новых вариан-

 

Глава 2. ОевИвйявети современного зтава интеграции науки в производства

тов и разновидностей кооперационных и интеграцион­ных связей. В (2,3) автором обосновано использование в качестве такого параметра уровня, на котором органи­зуется взаимодействие. Тогда вся совокупность действу­ющих сегодня форм кооперационных ИР распадается на четыре основных массива: международные, общего­сударственные или, как их часто называют, нацио­нальные, затем региональные или местные и, наконец, межучрежденческие, реализуемые на уровне отдельных организаций. Первый из перечисленных массивов, об­ладающий многими специфичными особенностями, связанными с политическими факторами, выходит за рамки нашего анализа и рассматривается лишь в той мере, в которой он соприкасается с тремя остальными.

Национально-исследовательские программы (НИП). Термин «национальная программа» используется сегод­ня столь широко, что под ним зачастую подразумеваются совершенно разные по содержанию мероприятия. С од­ной стороны, национальными программами называют планы развития целых отраслей хозяйства, науки и техники, которые поддерживаются государством. При­нято, например, говорить об американской (японской, французской и т. д.) космической программе как о всей совокупности проводимых в стране космических иссле­дований или о национальных программах охраны окру­жающей среды, подъеме здравоохранения, сельского хо­зяйства. С другой стороны, в ранг национальных номи­нально может попасть и небольшой проект, выполняемый одной организацией, коль скоро он представляется его авторам достаточно престижным и новаторским.

С точки зрения предмета настоящего исследова­ния к категории НИП относятся крупные комплексные проекты ИР, отвечающие двум основным критериям. Первым, который и оправдывает название «нацио­нальные», является участие в разработке и реализации программы всех основных секторов научно-техничес­кого потенциала страны: государственного, частнопро-мышленного и академического. В принципе, возможны усеченные варианты, когда какой-либо из секторов в числе участников не представлен, но такие случаи встречаются крайне редко, масштабы национальных программ практически всегда диктуют необходимость широкого межсекторального сотрудничества. Второй критерий — это конкретность содержания, сроков ис­полнения и объемы капиталовложений. Этим НИП от­личаются от поддержки отдельных направлений науки и техники в целом.

Очевидно, что отвечающая сформулированным требованиям категория ИР остается весьма обширной и внутри нее концентрируются проекты, существен­но отличающиеся друг от друга по многим вторичным параметрам: по преобладающему влиянию того или иного сектора, по характеру целей, по источникам фи­нансирования, по схемам организации работ и управ­ления. Поэтому необходима более глубокая классифи­кация, позволяющая выделить типовые варианты внут­ри общей группы.

1. В зависимости оттого, какой из секторов выступает в качестве инициатора, основного организатора, источника финансирования и исполнителя, НИП можно подразделить на государственные и частно-промышленные. Академический сектор, будучи в значительной мере «бюджетным», в качестве основ­ной силы, организующей и финансирующей про­грамму на национальном уровне, не выступает.

2. По характеру целей национальные программы делятся на два типа:

а) НИП, организованные с целью создания конкретного вида продукции — технического изделия или группы (гаммы) однотипных изделий. Их (программы) можно на­звать продукционными. Восходя ко времени второй ми­ровой войны (наиболее показательный пример — проект «Манхеттен», разработка американской атомной бом­бы) , эти НИП обладают довольно четкой спецификой: почти всегда государство выступает здесь в качестве инициатора — заказчика, полностью финансирует ра­боты и является основным потребителем конечного ре­зультата. Соответственно они организуются в тех облас­тях, за состояние которых именно государство несет ответственность: оборона, космос, фундаментальная на­ука, частично — энергетика, здравоохранение. Приме­рами продукционных НИП могут служить военные аме­риканские и западноевропейские проекты, вплоть до программы «Звездных войн»; строительство крупных установок для проведения фундаментальных исследова­ний (ускорители элементарных частиц, уникальные теле­скопы, исследовательские морские суда и т. п.); разработ­ка челночных космических кораблей и др. Характерной тенденцией в развитии этого типа программ является переход многих из них с национального на меж­дународный уровень. В первую очередь это относится к проектам гражданского назначения. В строительстве американской космической станции принимают весомое участие Европейское космическое агентство, Япония, Канада, Австралия, решен вопрос о включении России в круг разработчиков и изготовителей отдельных блоков. Ряд ответственных узлов телескопа Хаббла был спроек­тирован и изготовлен в странах Западной Европы. В мень­шей мере, но интернационализация имеет место и приме­нительно к сугубо военным объектам (военная техника стран НАТО, японо-американский истребитель-бомбар­дировщик и т. д.). б) НИП, направленные на создание новых технологий, обеспечивающих технический прогресс и конкурентос­пособность какой-либо отрасли производства или груп­пы взаимосвязанных отраслей. Их можно назвать тех­нологическими. Объектами их становятся в первую очередь новейшие отрасли производства; электроника, вычислительные системы, телекоммуникации, биотех­нология, материалы с новыми свойствами. Три первых отрасли часто объединяют термином «информацион­ная» техника или технология. В силу ключевого значения перечисленных отраслей для производств в целом, НИП, поднимающие используемые в этих отраслях технологии на новые ступени, являются как бы первичными, а за ними следуют шлейфы вторичных программ, направлен­ных на перестройку традиционных отраслей (металлур­гии, машиностроения, химии, сельского хозяйств а и др.) за счет внедрения достижений новейших технологий.

Финансируется данная группа НИП и за счет го­сударственного бюджета, и промышленными фирма­ми-участниками. Инициаторами чаще являются про­мышленные ассоциации и группы, чем государство. Соотношение между бюджетными и частными сред­ствами зависит от содержания программы и от сложив­шихся в стране общих пропорций в финансировании научных исследований. Допустим, в Японии, где этот тип НИП был отработан и очень эффективно исполь­зован впервые начиная еще с 60-х годов, государство выделяет обычно лишь небольшую часть общих затрат, а основные расходы несет частный сектор; в США или во Франции чаще бывает наоборот, а в Великобрита­нии правительство, как правило, стремится к тому чтобы разделить затраты на паритетных началах с промышленностью. Академический сектор крайне ред­ко вносит собственные средства в общую казну, его участие оплачивают другие партнеры.

Наиболее известными программами технологичес­кого развития, осуществленными рассматриваемыми нами странами в недавнем прошлом или разрабатыва­емыми в настоящее время, являются: в США — НИП стимулирования новых технологий в гражданской мик­роэлектронике," военная «Стратегическая компьютерная инициатива», создание аэрокосмического самолета; в Японии — более десятка программ, большинство из ко­торых проходит под эгидой Министерства внешней тор­говли и промышленности, а наиболее крупной стала программа создания вычислительной техники пятого поколения; в Великобритании — программа Элви и продолжающая ее «Национальная инициатива в обла­сти информационной технологии»; во Франции —про­грамма развития электроники (La Fillers electronique); в рамках ЕЭС к такого типа программам близки «ESPRIT», «RACE», «EURECA», «DELTA», «DRIVE», «BTCEPS».

3. Из 1тоедьтдущего очевидно, что по источникам финан­сирования тоже можно выделить две группы НИП. К первой относятся программы, финансируемые из какого-либо одного сектора. Чаще всего в таком ка­честве выступает государство, реже — промышлен­ность. Вторую группу составляют программы со сме­шанным финансированием. В нем могут участвовать и государство, и промышленность, и финансовый ка­питал, и различные фонды, и академический сектор. Жесткой связи между классификацией по характе­ру целей и таковой по источникам финансирования нет, программа любого типа может оказаться в каж­дой из двух отличающихся по источникам средств групп. Но обычно продукционные НИП попадают в первую группу, а остальные — во вторую.

4. С точки зрения используемой системы организации работ и управления НИП разделяются натри основ­них класса. Первый охватывает программы, которые разрабатываются и реализуются силами и в рамках постоянно действующих в составе государственного аппарата, аппарата промышленных фирм или уни­верситетов. В каждом из них есть специализирован­ные подразделения, занимающиеся именно такого рода работой. Новых управленческих или исследо­вательских организаций, связанных с данной конк­ретной программой, не создается. Такая схема ти­пична для военных или гражданских космических проектов средних масштабов. Соисполнители их четко связаны по вертикали с тем звеном постоянно­го аппарата, которое программу возглавляет, а гори­зонтальные связи ограничиваются обычными взаи­моотношениями субподрядчиков и поставщиков отдельных систем и узлов. Степень коллективности исследовательских работ в этих случаях низка.

Второй класс — это программы, для разработки и реализации которых внутри традиционных постоянных структур создаются специальные органы управления, связанные только с данной программой и действую­щие на время ее реализации. Такие органы управле­ния обычно обрастают рядом вспомогательных струк­тур типа координационных и консультативных групп, советов и т. п. Степень консолидации сил соисполни­телей, интенсивность обмена информацией между ними возрастает, но коллективных исследовательских организаций не возникает. Программа представляет совокупность разномасштабных скоординированных проектов, каждый из которых выполняется отдельной государственной лабораторией, частной фирмой или университетом. Так выглядят большинство программ ЕЭС' и некоторые крупные технологические нацио­нальные программы США, Великобритании, Японии.

Для третьего класса НИП характерно не только наличие специального управленческого механизма, но и объединение кадровых и материальных ресурсов со­исполнителей в едином центре. Центр может созда­ваться с самого начала работ или на других, более поздних этапах. Условия его комплектования варьиру­ют от временного командования сотрудников органи­заций-участников программы до найма специального самостоятельного штата исследователей. Силами этого центра выполняется либо весь объем ИР, либо часть его, дополняемая работами, которые соисполнители прово­дят в собственных лабораториях и цехах. Но наиболее сложные проблемы решаются обычно в объединенном центре и там же проходят самые ответственные этапы отладки и испытаний прототипов и экспериментальных образцов. По такой схеме построена программа созда­ния пятого поколения вычислительной техники в Япо­нии и ответственные американские программы, осуще­ствляемые корпорациями SRP, МСС и Sematech¹.

Этот тип программ заслуживает особого внимания, так как на их основе, похоже, начинает вырисовывать­ся система отраслевых и межотраслевых проблемных частнопромышленных кооперативных исследователь­ских центров, которая может существенно изменить облик всего промышленного сектора ИР.

Анализ современных НИП позволяет сделать сле­дующие основные выводы:

1 На примере перечисленных корпораций можно конкретно проследить, как эволюционируют используемые фирмами США формы кооперации ИР, приобретая все более глубокий и после­довательный характер. Участники SRC (Semiconductor research corporation — Корпорация исследования полупроводников, со­зданная в 1982 г.) объединяют только капиталы и из данного фон­да совместно финансируют интересующие их исследования в университетах. Члены МСС (microelectronics and computer corporation — Корпорация микроэлектроники и компьютерной технологии. 1983 г.) объединяют капиталы и создают совместный

— НИП представляют собой не только эффектив­ную форму интенсификации ИР, но и являют­ся принципиально новым элементом в системе производственных отношений. В рамках этих программ под эгидой и при активном участии государства обобществляются крупные матери­альные финансовые и трудовые ресурсы, ре­зультаты работ также являются коллективным достоянием участников;

— за последние десятилетия программы эволюци­онируют в трех основных направлениях. Во-пер­вых, происходит количественный рост и распро­странение на все более широкий спектр отрас-

 

Глава 2. Освбвнноетв современного зтаоа интеграции науки в производства

исследовательский центр, штат которого на 40% укомплектован учеными и инженерами, командируемыми фирмами-основа­телями на срок до четырех лет. Организаторы Sematech (Semiconductor manufacturing technol — Технология производ­ства полупроводников, 1987 г.) идут еще дальше, они объединя­ют капиталы, создают совместный исследовательский центр в г. Остин (штат Техас) и там же — совместное опытное производ­ство, где создаваемое оборудование проходит отладку и эксплу-тационную проверку, где действуют демонстрационные участ­ки, позволяющие фирмам-участницам программы не только наглядно убедиться в работоспособности новых машин и линий, но и обучить кадры специалистов, которые затем внедрят анало­гичные технологии на своих заводах.

лей национального хозяйства. Во-вторых, уже не только продукционные, но и технологические программы все чаще охватывают практически все стадии цикла технологических нововведе­ний, от фундаментальных идей до эксперимен­тальных образцов изделий. В-третьих, растет удельный вес программ, при осуществлении которых кооперативные начала выражены наи­более последовательно — материальные и люд­ские ресурсы физически объединяются в соста­ве специально составляемых исследовательских организаций и производственных мощностей; — в передовых странах мира НИП стали главным инструментом государственной научно-техни­ческой политики, конкретным воплощением стратегии выбора национальных приоритетов в сфере ИР, обеспечивающим продвижение вперед на ключевых направлениях современ­ной технологии. Концентрируя ресурсы и со­здавая необходимую для успеха «критическую массу» на решающих участках, снижая дубли­рование, уменьшая степень риска для каждого отдельного участника, усиливая в конечном счете плановость и целенаправленность НТП, национальные программы являются эффектив­ным средством поддержки темпов развития об­щества. Нет сомнения в том, что эта форма орга­низации ИР будет развиваться и совершенство­ваться.

Хотя НИП являются мощным инструментом НТП на современном этапе его развития, они не могут решить всех проблем, стоящих перед экономикой в целом. В процессе ее перестройки на наукоемкой ос­нове необходимо широкое внедрение новых техноло­гий во всю инфраструктуру страны, во все отрасли производства и сбыта на всех типах предприятий, от крупных до мелких. Проделать такую работу «из цен­тра» силами одного центрального правительства прак­тически невозможно. Объективно, в силу существа самой проблемы, возрастает роль региональных и местных структур всех типов — государственных, производственных, общественных. Происходит пере­распределение полномочий между центральными и местными органами власти в пользу последних («но­вый федерализм»), и с конца 70-х— начала 80-х гг. программы регионального развития становятся одним из главных звеньев НТП, эффективно дополняющих НИП. Основными целями региональных программ яв­ляются: — развитие научного и вузовского потенциала региона путем организации новых и расши­рения, модернизации существующих иссле­довательских центров и учебных заведений, укрепление связей с национальными научны­ми центрами, целевой подготовки кадров на­учных работников, инженеров и техников, специализирующихся в новых областях тех­нологии;

ПРОГРАММЫ РЕГИОНАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ НТП

— содействие развитию наукоемких отраслей про­мышленности в регионе, созданию местных фирм, в первую очередь мелких и средних, с учетом традиционных видов хозяйства, преоб­разуемых на базе новых технологий, привлече­ние наукоемких предприятий извне, из других регионов страны и из-за рубежа;

— создание современной инфраструктуры, обес­печивающей производственную и бытовую сферу услуг, коммуникаций, транспорта, жи­лищные условия, экологическую безопасность, комфортные условия жизни.

В интересующем нас аспекте региональные про­граммы примечательны в той мере, в которой они от­ражают процессы интеграции науки и производства, новые формы их реализации. И хотя в этих програм­мах много вполне традиционных элементов типа нало­говых скидок и льготных кредитов, новые варианты реализации ИР здесь тоже присутствуют. Именно на региональном уровне возникли и сформировались широко распространенные сегодня программы созда­ния регионов науки, технополисов и научных, техно­логических и инновационных парков, инкубаторов.

Регионом науки мы называем территорию, схва­тывающую одну или несколько административно-тер­риториальных единиц (округов, районов), в экономи­ке которых главную роль играют научно-производ­ственные комплексы: исследовательские центры, разрабатывающие новые технологии, и производства, основанные на применении этих новых технологий. Регион обладает высоко развитой, оснащенной по пос­леднему слову техники инфраструктурой, которая, как правило, сочетается с привлекательными природными условиями. В составе региона науки обычно есть и тех­нополисы, и научные парки разных типов. Админист­ративно-управленческих структур, специально занима­ющихся проблемами научно-производственного реги­онального комплекса нет, их функции выполняют местные власти. Но существуют многочисленные ас­социации, группы поддержки, фонды и другие обще­ственные организации, обеспечивающие разветвлен­ную и динамичную сеть неформальных контактов и связей, являющихся очень эффективным инструмен­том развития¹.

Технополис — это город или несколько сливаю­щихся небольших городов, в экономике которых глав­ная роль принадлежит исследовательским центрам разработки новых технологий и производствам, эти технологии использующим. В составе технополиса функционируют те же компоненты, что и в регионе науки, но в меньших масштабах. Обычно, говоря о технополисе, имеют в виду город, построенный заново или заметно реконструированный в ходе и в результа­те развития новых производств. Следует, однако, иметь в виду, что сегодня во многих крупных старых городах, хотя там может не быть специально выделенных «вы­сокотехнологичных зон», все или почти все элементы технополиса присутствуют в рассредоточенной, дис-персивной форме. Современные средства телекомму­никаций позволяют объединить разрозненные элемен­ты технополиса в одно целое, не собирая их террито­риально. Это позволяет ожидать появление такого рода «невидимых» объединений в качестве самостоятель­ных и влиятельных сегментов в конгломератах столич­ного типа.

1 Примерами регионов науки могут служить Силиконовая до­лина и Шоссе —128 в США, Коридор М4 и Центральная Шотлан­дия в Великобритании, департамент Иль-Франс с его Большим Парижем во Франции, зона Аахена или территория к югу от Мюнхена в ФРГ. район Цукубы в Японии. Все они сложились в послевоенный период в связи с развитием таких наукоемких от­раслей, как электронная промышленность, производство авиаци­онной и космической техники.

Научный парк — это коммерческая организация, создаваемая при исследовательском центре и распо­лагающая зданиями и территорией, где на условиях аренды размещаются наукоемкие фирмы. Парки мно­гообразны и по размерам, и по условиям функциони­рования, и по составу клиентов-арендаторов, и по на­званиям (научный, исследовательский, технологичес­кий, инновационный или даже промышленный). Часто вариации названий отражают некоторый набор требо­ваний, предъявляемых к фирмам-арендаторам, обыч­но — тот уровень производственной деятельности, ко­торый им разрешается.

Инкубатор — это здание или несколько зданий, где на ограниченный срок (до 5 лет, обычно 2 — 3 года) на условиях аренды размещаются вновь создаваемые малые наукоемкие фирмы-клиенты. Чаще всего инку­батор организуется как часть научного парка, его на­чальная ступень, но бывает, что этой ступенью дело и ограничивается. Таким образом, инкубатор можно рас­сматривать либо как зародыш парка, либо как его усе­ченный вариант. Задача инкубатора — дать возмож­ность новой фирме встать на ноги, окрепнуть техни­чески и обрести финансовую прочность, найти свое место на рынке.

Помимо инкубаторов в составе научных парков возникли и активно развиваются еще два варианта этой формы: корпорация инкубаторов как частные коммер­ческие предприятия и инкубаторы в составе крупных промышленных концернов. В первом случае фирма-владелец зданий (в разных районах страны) предос­тавляет перспективным в коммерческом плане клиен­там помещение и услуги в обмен на весомую долю пакета их акций. Во втором варианте инкубаторы слу­жат для крупного, диверсифицированного концерна как бы дополнительным многопрофильным испыта­тельным полигоном. Симбиоз с малыми формами по­зволяет расширить поле поиска перспективных на­правлений с минимальным риском и при сравнитель­но небольших затратах. Примером может служить американский концерн Control Data Corporation, один из ведущих в мире производителей сложной вычисли­тельной техники. Он владеет 18 инкубаторами, где размещается более 700 малых фирм-клиентов.

Проведенная классификация построена по прин­ципу, близкому к модульному. Основным опорным модулем в этой схеме является собственно научный парк. В его составе присутствует полный комплекс всех необходимых и достаточных для возникновения анали­зируемого явления компонентов, представляющих на­уку, производство, сферу управления, финансы. На этом уровне уже в достаточной мере проявляется рас­пределение ролей между перечисленными компонен­тами, формы и методы их взаимодействия, специфичес­кие задачи, решаемые каждым из них. Наращивание числа модулей и расширение масштабов компонентов естественным образом приводит нас к технополису, а затем и к региону науки. Отсутствие того или иного компонента — к инкубатору или иным «зародышевым» формам.

Детальный анализ всех аспектов научных парков, технополисов и регионов науки, их возможных вари­антов, оценка эффективности выполнен в (3). Там же показана история возникновения и развития научных парков в США, Западной Европе и Японии от их за­рождения до начала 90-х гг. Здесь же мы отметим лишь несколько итоговых моментов.

1. Феномен научных парков возник в 50-х гг. как результат стихийного образования агломераций новых наукоемких фирм вокруг крупных исследо­вательских центров типа Стенфордского универ­ситета и Массачусетского технологического инсти­тута в США или Кембриджского университета в Англии. До середины 70-х гг. они оставались ло­кальным и достаточно редким явлением. В конце 70-х и особенно в 80-е гг. в связи с «новым феде­рализмом» сложились объективные условия для широкого распространения этой формы взаимо­действия науки и производства, превращения ее в активный инструмент научно-технической полити­ки как на региональном, так и на национальном уровне¹.

 

'■ В 80-е гг. «парковая волна» охватывает все передовые страны мира и многие из развивающихся стран. К концу 80-х их общее число превышает 7000. В США к 1988 г. функционировало более 130 университетских парков и более 300 инкубаторов, в Западной Европе — более 200 научных парков, в Японии и во Франции си­лами местных и центральных властей разработаны и реализуют­ся национальные программы создания технополисов, охватываю­щие практически все префектуры и департаменты.

2. За последние десятилетия институционализирова-
лись и прошли практическую проверку многооб-
разные разномасштабные формы парков от целых
регионов науки до различных видов инкубаторов.
Все эти формы совместимы, свободно могут сосу-
ществовать в пределах научно-промышленных тер-
риториальных комплексов и активно взаимодей-
ствовать между собой. С их помощью успешно
разрешаются традиционные противоречия между
центральным и местным уровнями, устраняются
барьеры между академической «чистой» наукой и
хозяйственной практикой, научные центры начи-
нают превращаться в опорные узлы экономичес-
кого и социального развития округов и районов.

3. В отличие от НИП, где промышленный сектор
представлен в основном крупными корпорациями,
программы парков, как и прочие виды региональ-
ных проектов, особо акцентируют роль и участие
малых и средних предприятий, которые, как изве-
стно, обеспечивают более двух третей занятости и
национального дохода. Благодаря региональным
программам в процессы интеграции науки с про-
изводством включается весь спектр субъектов хо-
зяйственной сферы — от транснациональных ком-
паний до молодых малых фирм. В наукоемких
отраслях промышленности именно малые фирмы
являются наиболее активными субъектами инно-
вационного процесса, выполняют очень большой
объем доработки, модификации, рыночного освое-
ния результатов открытий, совершенных силами
большой науки.

4. С точки зрения чисто коммерческой, вложения
капиталов в создание парков и технополисов дол-
говременны и рискованны. На становление парка,
обретения опыта, формирование динамичной, пло-
дотворной атмосферы в нем уходит длительное
время, не менее пяти, обычно до десяти лет. Поэто-
му, как правило, основные расходы на начальных
стадиях берет на себя государство в лице централь-
ных или местных властей. С точки зрения обще-
ственных интересов это вполне оправдано, ибо по

 

Раздел У. Наука- основа зшомичесшо и социального прогресса...

абсолютным величинам в сравнении с иными рас­ходами государственного бюджета (например, во­енными) затраты здесь невелики, и в перспективе могут многократно окупиться.

В то же время помимо экономических выгод про­граммы парков и другие программы регионального прогресса дают иные, не поддающиеся расчету резуль­таты. Обновление промышленного потенциала на ос­нове новейших технологий, улучшение инфраструкту­ры, модернизация быта, осуществленные по единому, широко разрекламированному, обсужденному, поддер­жанному множеством общественных организаций пла­ну, с опорой на местный патриотизм и традиции, с привлечением средств населения через специальные займы и компании добровольных взносов — все это, кроме легко осязаемых новых рабочих мест и видов продукции, учебных заведений, дорог, зданий и т. п., имеет еще и весомый социально-психологический, политический эффект. В довольно широких слоях об­щества, причастных к науке, производству и сервису, в аппарате управления формируется настрой на нова­торские подходы, на стремление к преобразованию, улучшению условий труда и жизни, своего рода соци­альный оптимизм.

Сами парки как оригинальная форма ИР и произ­водства с отчетливым элементом коллективных дей­ствий, взаимопомощи являются новым социально-куль­турным явлением, заслуживающим тщательного изу­чения.

Программы кооперации на уровне организаций.

Под эту категорию подпадают программы, направлен­ные на развитие совместных ИР, выполняемых орга­низациями, представляющими, с одной стороны, ака­демический или государственный сектор науки, а с другой — промышленность. Инициатором таких про­грамм могут быть сами организации, но чаще в этом качестве выступает государство. Будучи главным ис­точником средств и для академических научных цент­ров, и для государственных лабораторий, оно подтал­кивает их к более тесному сотрудничеству с промыш­ленностью, используя для этого как поощрительные

1 На 1991 г. действовало порядка 100 КИЦ, ежегодно к ним прибавляется 5—10 новых и примерно столько же центров пере­ходит на самофинансирование, так как правительственные дота­ции предоставляются в качестве «семенных» денег на первые годы работы.

меры, так и близкие к принудительным (сокращение «общего» финансирования университетов, законы о передаче технологий от государственных лабораторий в промышленность и др.). Во всех рассматриваемых нами странах за 80-е гг. правительственными ведом­ствами, имеющими отношение к ИР, организованы специальные подразделения, консорциумы или квази­частные корпорации, располагающие информацион­ными центрами и сетями консультативно-внедренчес­ких пунктов, охватывающих всю страну и имеющих целью налаживание кооперации между государствен­ными исследовательскими лабораториями, универси­тетами и промышленными фирмами. Аналогичные подразделения созданы и в самих лабораториях и уни­верситетах. В результате практически все исследова­тельские учреждения академического и государствен­ного сектора сегодня вовлечены в различные вариан­ты кооперативных ИР, осуществляемых совместно с промышленностью и в ее интересах. Достаточно отме­тить, что, например, в США один только Национальный Научный Фонд финансирует и реализует четыре про­граммы создания кооперативных исследовательских центров (КИЦ)¹. В интеграционные процессы каче­ственно новых моментов по сравнению с НИП и про­граммами регионального развития они не вносят, но значительно расширяют поле интеграции, демонстри­руют целеустремленную деятельность государствен­ных органов по консолидации всех составляющих на­ционального научно-технического потенциала и мно­гообразие современных форм сотрудничества этих составляющих.

Глава 4

 

НТВ И СОВРЕМЕННОЕ ГОСУДАРСТВО

— как массовый потребитель новой технической продукции, военной и гражданской;

— как крупный субъект научно-технической дея­тельности (государственный сектор ИР);

— как координатор совместных действий по раз­витию национального научно-технического потенциала в целом: выработки целевых уста­новок и приоритетных направлений, организа­ции кооперативных форм ИР, стимуляции вза­имодействия всех секторов науки и ускорения процесса нововведений. Все составляющие на­учно-технического потенциала и все стадии про­цесса нововведений становятся объектом госу­дарственной опеки и регулирования. В этом плане характерна эволюция самого официаль­ного термина, обозначающего данное направле­ние деятельности государства: до 70-х гг. — это «научная политика» (science policy), с середины 70-х и до конца 80-х — «научно-техническая политика» (science technology policy), сегодня — «научная, технологическая и инженерная поли­тика» (science, technology and engineering policy);

— как политическая сила, способная в значитель­ной мере определить отношение всего обще­ства к проблемам развития науки и техники, обеспечить поддержку науки обществом, но в то же время способная и подчинить науку сво­им интересам, которые не всегда адекватно отражают объективные интересы общества.

2. Внутри самой науки происходят изменения инсти­туционального и функционального плана, прояв­ляющиеся в размывании границ между традици­онными секторами и многократном расширении их практического повседневного взаимодействия. Секторальная структура как бы отступает на зад­ний план и перекрывается новыми структурными образованиями на базе приоритетных направлений и НИП, внутри которых и группируются людские и материальные ресурсы науки, независимо от их секторальной принадлежности. Кооперативные формы ИР доказывают свою эффективность, по­лучают все большее распространение. Подверга­ется эрозии и традиционное распределение фун­кций между академическим и промышленным сектором; в первом заметно возрастает удельный вес прикладных ИР и так называемых «целевых фунда­ментальных» исследований, а во втором — фунда­ментальных. Во многих областях современной тех­нологии (нанотехнология, генная инженерия и т. д.) фундаментальные и прикладные ИР вообще трудно разграничить. В сфере науки происходит и много других изменений, рассмотрение которых выходит за рамки нашего изложения, — такие как пере­стройка дисциплинарной структуры в результате дифференциации и интеграции традиционных на­правлений, что обусловлено качественно новым уровнем знаний об объектах изучения и их специ­фикой; или интеграция точных и гуманитарных наук, связанная с тем, что объектами исследований становятся комплексные, охватывающие живую и неживую, в том числе искусственную, природу си­стемы, неотъемлемой частью и важной составляю­щей которых является сам человек. 3. Роль науки в развитии общества неизмеримо воз­растает, а ученые и инженеры обретают статус наиболее авторитетной социальной группы, к мне­нию которой прислушиваются широкие слои на­селения. Об этом убедительно свидетельствуют социологические работы Дж. Миллера (США) и регулярно проводящиеся в рассматриваемых нами странах опросы. Они демонстрируют ста­бильную поддержку подавляющим большинством населения (более 75 — 80 % респондентов) усилий правительств по развитию национального науч­ного потенциала, веру в то, что наука и техноло­гия делают нашу жизнь здоровее, легче и более комфортабельной. Аналогичную позицию по от­ношению к науке занимают и правительства. В составе государственных органов управления на всех уровнях постоянно функционируют множе­ство консультативных советов, групп и т. п., пред­ставляющих науку. Законодательные и исполни­тельные структуры власти располагают мощными научно-информационными учреждениями, актив­но участвующими в подготовке и принятии реше­ний по всем крупным вопросам жизни страны. Уровень причастности науки к самым разным сферам жизни общества сегодня столь значителен, что правомерно говорить об интеграции науки не только с производством, но и с общественной практикой в целом. Процесс этот постепенно набирает силу и опыт, сама наука и современное общество еще далеко не полностью готовы к всеобъемлющему перманентному сотрудничеству, но объективная его необходимость становится все более очевидной и насущной.

Кооперативные формы ИР в системе современно­го хозяйства. Если подходить к проблеме коллектив­ных ИР с позиций классической философии капитали­стического свободного предпринимательства, то они очевидно в эту философию не вписываются, наталки­ваясь на препоны защищающих свободу конкуренции антимонопольных законов, а в ряде случаев и покуша­ясь на принцип «равных возможностей». Будучи чрез­вычайно важным и полезным механизмом, исключаю­щим возможность монополизации рынка какого-либо товара небольшим числом производителей со всеми вытекающими из монополии негативными для научно-технического и экономического прогресса последстви­ями, антитрестовские законы в то же время блокиро­вали объединение ресурсов фирм-конкурентов и в научно-исследовательской области. Принцип же рав­ных возможностей не давал права государственным лабораториям передавать или продавать фирмам ли­цензии на созданные в этих лабораториях новшества с предоставлением лицензиату исключительного пра­ва использования изобретения.

Возникшие трудности были устранены путем вне­сения в антитрестовские законы корректив (первым это сделали японцы в 1962 г., последними — американцы во второй половине 80-х гг.), которые выводили сотруд­ничество в области ИР из-под действия этих законов, разрешая коллективные действия на так называемой

 

Раздел У. Наука- основа звдвмичесшо и социального прогресса..

«доконкурентной» стадии создания товара — при ре­шении фундаментальных научных проблем, исследо­вании новых физических эффектов и способов их ис­пользования, принципиальных технических решений, создании макетов и прототипов, их испытаний. Цель кооперации — поднять на новую, более высокую сту­пень общий технический уровень определенной отрас­ли или подотрасли производства. Поэтому совместные исследования влияют не на конкуренцию между уча­стниками, а на конкурентоспособность каждого из них, поднимают ее и тем самым, по сути дела, усиливают и конкуренцию, но на ином, общими усилиями достигну­том уровне.

Чтобы перейти от результатов кооперативных ИР к готовому рыночному товару, необходима основатель­ная конструктивная и технологическая доработка, причем на базе одного прототипа могут появиться десятки разнообразных конкретных устройств и сис­тем. Здесь и разворачивается конкурентная борьба за то, чтобы быстрее, целесообразнее, прибыльнее ис­пользовать совместно созданный научно-технический задел.

Что касается передачи технологий, то ее узакони­ли, мотивируя это тем, что лицензионные платежи поступают государству, а внедрение нововведения способствует оживлению в промышленности, созданию новых рабочих мест и т. д., то есть работает на обще­ство в целом.

Насколько убедительны и логичны мотивировки законов, устранивших преграды на пути кооперации в сфере ИР, не столь существенно. Важно, что была продемонстрирована гибкость, позволившая приспосо­бить производственные отношения к новым условиям развития производительных сил.

Коль скоро кооперативные формы ИР дают хоро­ший эффект, то можно ли ожидать превращения их в ведущую или даже господствующую форму промыш­ленных исследований? Нет, столь прямолинейная ло­гика в данном случае, как и при рассмотрении многих других частных явлений, входящих в сложную соци­ально-экономическую систему общества, не работает и способна лишь довести конкретную истину до аб­сурда. Кооперация, объединения субъектов научно-технического развития хороша и прогрессивна до тех пор, пока и поскольку она не ведет к подрыву конку­рентных отношений между этими субъектами, не со­здает условия для появления монополизма и неизбеж­но связанного с ним застоя. Такого рода потенции в кооперативных ИР, выходящих на отраслевой уровень, да еще с весомым участием государства, тоже имеют­ся. И они ставят определенный предел целесообраз­ным масштабам использования коллективных форм. В системе хозяйства, основанной на частной собствен­ности и рыночных отношениях, при наличии антимо­нопольных заслонов в сфере производства и распре­деления, он выявляется и корректируется автомати­чески. Коллективные ИР организуются частными фирмами не вместо собственной исследовательской базы и не в ущерб ей, лишь наряду с нею и в допол­нение к ней. При этом собственная исследовательс­кая база продолжает наращиваться и развиваться. Затраты на ИР в частном секторе постоянно увеличи­ваются. Решение ключевых задач своей технической политики и стратегии развития фирма никаким кол­лективным организациям не делегирует, а полностью оставляет за собой. Собственный научный потенциал является, кроме всего прочего, необходимым услови­ем равноправного участия в кооперации и возможно­сти извлечь из нее наибольшую пользу. А возможность выбора между собственными, заказанными на сторо­не или коллективными исследованиями обеспечивает доступ к расширенному резервуару научно-техничес­ких ресурсов и позволяет гибко выбирать оптималь­ную тактику.

Пока краеугольные камни рыночной экономики сохраняются, кооперация ИР никаких негативных по­следствий не вызывает, а наоборот, является адекват­ным ответом на изменяющиеся условия научно-техни­ческого развития. Резервы ее далеко не исчерпаны ни в национальном, ни тем более в интернациональном масштабе.

Таким образом, анализ сущности, основных этапов эволюции и закономерностей функционирования на­учно-технического потенциала развитых стран пока­зывает, что именно наука является базовой структурой инновационных экономик этих стран, обеспечивая не только гарантированное массовое производство инно­ваций фундаментального и прикладного характера, но также высокое качество жизни, конкурентоспособ­ность в глобализирующемся мире и, самое главное — повышение адаптационных возможностей человече­ства к вызовам не только планетарного, но и космичес­кого масштабов.

 

д Словарь ключевых терминов___________________

Академический сектор науки — в большинстве стран мира под этим термином обычно понимается совокупность научных подразделений высших учебных заведений. В СССР же под академическим сектором имелись ввиду научные организа­ции Академий Наук. В значительной мере такое же понима­ние термина сохранилось в РФ. Вузовская наука в таком случае рассматривается как отдельный сектор.

Государственная научно-техническая политика — система ме­роприятий, планируемых и осуществляемых органами госу­дарственного управления в соответствии с их иерархией для обеспечения оптимальных условий динамичного, эффектив­ного и экологически безопасного развития научно-техни-. ческого потенциала страны (региона, области, округаиг. п.). Государство выступает по отношению к сфере науки и техники в следующих основных функциях:

— как законодатель, устанавливающий правовые основы фун­кционирования науки, в обществе в целом и конкретные нор­мы регулирования его научно-технического сегмента;

— как крупный заказчик и потребитель новой технологичес­кой продукции, в том числе единичной и уникальной (на­пример, крупные ускорители элементарных частиц, радио или оптические телескопы, суперкомпьютеры и т. п.);

— как координатор совместной деятельности всех секторов науки, направленной на развитие научно-технического потенциала в целом, на повышение конкурентоспособнос­ти национальной науки на мировой арене;

— как политическая сила, определяющая отношение всего общества к проблемам науки и техники.

Лишь одна из перечисленных ролей государства — зако­нотворческая присуща только ему. Во всех остальных слу­чаях государство выступает как одно из действующих лиц наряду с частными фирмами и корпорациями, различны­ми фондами, общественными организациями и политичес­кими партиями. Государственный сектор науки — совокупность научно — ис­следовательских учреждений, принадлежащих государ­ству и финансируемых из государственного бюджета. Го­сударственный сектор обеспечивает все те научные направления, которые будучи необходимыми обществу в целом, не разрабатываются частным капиталом по тем или иным причинам (высокая степень риска, необходимость концентрации очень больших ресурсов и т. п.). Основны­ми из этих направлений являются в большинстве стран оборона, национальная безопасность, исследование кос­мического пространства и его освоение, научно-методи­ческая помощь сельскому хозяйству, атомная энергетика, здравоохранение и сложные медицинские установки, эко­логия.

Индикаторы науки и техники — система количественных и качественных показателей, отражающих состояние и ди­намику изменений научно — технического потенциала. Индикаторы могут быть прямыми и косвенными, масш­табными и структурными, абсолютными и относительны­ми. Примерами прямых количественных масштабных абсо­лютных показателей являются объем национальных затрат на ИР, численность ученых и инженеров в стране, средняя заработная плата ученого. К косвенным абсолютным пока­зателям относятся объем и структура ВВП, производитель­ность труда, объем производства наукоемкой продукции. В последние годы в связи с развитием информациоьшых технологий широкое применение находят такие показате­ли информатизации общества как число компьютеров на 100 тысяч населения или число пользователей сетью Интер­нета, число хостов или число защищенных серверов в стра­не на 100 тысяч или на 1 миллион населения и т. п.

Инкубатор (инновационный центр) —- здание или несколько зданий, где на ограниченный срок на условиях льготной аренды размещаются вновь создаваемые малые фирмы.

Наукоемкая отрасль — отрасль производства или услуг, в ко­торой преобладающее значение имеют наукоемкие техно­логии.

Наукоемкая технология — технология, при использовании которой объемы ИР превышают среднее значение этого показателя в определенной области экономики (обраба­тывающая промышленность, добывающая промышлен­ность, сельское хозяйство, сфера услуг и т. п.).

 

Раздел V. Наука- основа зкономичееквгв и социального прогресса..

Наукоемкое изделие — изделие, в себестоимости или добав­ленной стоимости которого затраты на ИР выше, чем в среднем в изделиях данной отрасли.

В англоязычной литературе используется термин high tech — высокая технология, изделие и т. д., отражающий именно высокий уровень затрат на ИР в отрасли или изго­товлении какого-либо изделия.

Стандартизированной классификации отраслей или изделий хозяйства по признаку наукоемкости не существует. При­мерами наукоемких отраслей производства могут служить аэрокосмическая промышленность, производство компью­терной и сложной техники, производство электронных средств связи, фармацевтическая промышленность. В среде услуг это образование, здравоохранение, разработка про­мышленного обеспечения, маркетинговые услуга и др.

Научный парк (исследовательский парк, технологический парк) — научно — производственный территориальный комплекс (обычно одно или несколько зданий), в котором на условиях аренды размещаются малые и средние науко­емкие фирмы. Администрация парка предоставляет клиен­там некоторый набор услуг бесплатно или за небольшую плату. Обычно парк формируется при крупном исследо­вательском или образовательном центре.

Национальная исследовательская программа — организаци­онная форма кооперации усилий всех секторов националь­ной науки для решения крупной и сложной технической проблемы. Работы в рамках национальной программы ох­ватывают так называемую «доконкурентную» стадию ИР. Совместно решаются фундаментальные научные пробле­мы, исследуются новые физические эффекты, изыскива­ются принципиальные технические решения, создаются макеты и прото гипы, испытательные стенды и комплексы для апробации новых технологий, но не конкретная ры­ночная продукция. Чтобы перейти от совместно получен­ных результатов к конкретному изделию, необходима основательная конструктивная и технологическая дора­ботка применительно к возможностям и профилю того или иного участка программы. На этой, теперь уже «кон­курентной», стадии и разворачивается борьба зато, чтобы быстрее и эффективнее реализовать коллективно создан­ный научно-технический задел. При этом на базе како­го—либо прототипа, разработанного на «доконкурент-ном» этапе, могут появиться десятки разнообразных устройств и систем. В итоге конкуренция не спадает, а тех­нический уровень всех участников национальной про­граммы поднимается на новую, более высокую ступень.

Национальный научно-технический потенциал — совокуп­ность кадровых, материальных, финансовых и информа­ционных ресурсов, а также организационно — управлен­ческих и образовательных структур, обеспечивающих функционирование сферы «наука — техника».

Прикладная наука — исследования, направленные на исполь­зование научных знаний и методов для решения практи­ческих задач, на создание новых, либо совершенствование существующих видов продукции или технологических процессов. Прикладные исследования могут включать расчеты, эксперименты, макетирование и испытания ма­кетов, компьютерное моделирование.

Промышленный сектор науки — совокупность научных цен­тров и исследовательских лабораторий, принадлежащих промышленным, сельскохозяйственным или сервисным гфедприятиям.

Процесс нововведения — последовательность, включающая в себя фундаментальную науку, прикладные исследования, разработки, маркетинг, серийное производство и сбыт нового вида продукции или аналогичная последователь­ность создания и применения новой технологии и изготов­ления изделий. Процесс может включать все перечислен­ные стадии или только часть их, выступая в сокращенном, урезанном виде.

Разработки — проектирование, изготовление и испытание опытных образцов изделий, внесение корректив по резуль­татам испытаний и выполнение всех прочих действий, пред­шествующих серийному производству и сбыту продукции.

Регион науки — территория, в экополитике которой главную роль играют исследовательские центры, разрабатываю­щие новые наукоемкие технологии и производства, осно­ванные на применении этих технологий.

Технополис — город в экополитике которого главную роль играют научные центры и наукоемкие отрасли производ­ства и сферы услуг.

Фундаментальная наука — исследование законов природы и общества, направленное на получение новых и углубление имеющихся знаний об изучаемых объектах. Целью таких исследований является раошгрение горизонта науки. Реше­ние конкретных практических задач при этом, как правило, не предусматривается. Иногда в англоязычной литературе различают «базовые» исследования и «фундаменталь­ные». Первые считаются «чистой наукой», далекой от практики, накоплением знаний ради знаний, вторые на­правлены на получение знаний, которые когда-нибудь принесут практическую пользу.

П*

Д Вопросы для обсуждения

1. Наука — ведущий фактор экономических и соци­альных инноваций в современном обществе.

2. Понятие НТП, его структура и способы количе­ственного измерения.

3. Основные сектора НТП в развитых странах.

4. Виды научно-технической деятельности, их опти­мальное соотношение в развитых странах, прин­ципы финансирования и управления.

5. Основные организационные структуры НТП со­временных развитых стран.

6. Функции государства в управлении НТП.

7. Единство и различие в управлении НТП в разви­тых странах.

8. Актуальные проблемы сохранения и развития НТП современной России.

9. Соотношение самоорганизации и государственно­го управления НТП.

10. Российская наука и ее место в современном миро­вом научном пространстве

 

| Литература

 

Авдулов А.Н. Наука и производство: век интеграции (США, Западная Европа, Япония). М.: Наука, 1992.

Авдулов А.Н., Кулькин A.M. Власть, наука, общество. Сис­тема государственной поддержки научно-технической дея­тельности: опыт США. М: ИНИОН РАН, 1994.

Авдулов А.Н, Кулькин A.M. Научные и технологические парки, технополисы и регионы науки. М.: ИНИОН РАН, 1992.

БерналДж. Наука в истории общества. М.: Изд-во иностр. лит., 1956.

Добров Г.М. Наука о науке. Киев: Наук. Думка, 1989.

Лебедев С.А. Современная философия науки. М., 2007.

Наука России на пороге XXI века: проблемы организации и управления / Под общ. ред. С.А. Лебедева. М.: Университет.-гуманит. лицей, 2000.

Тацуно Ш. Стратегия — технополис / Пер. с англ. М.: Про­гресс, 1989.

Философия науки: наука как деятельность / Под ред. С.А. Лебедева. М., 2007.

 

РАЗДЕЛ VI.

1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Проект № 03-03-00068а.

ФИЛОСОФИЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ¹

 

Глава 1

РОЛЬ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В ИННОВАЦИОННОЙ ЭКОНОМИКЕ

 

Основой всех современных развитых государств является инновационная экономика. Важнейшим эле­ментом ее конкурентоспособности и развития являет­ся интенсивная интеллектуальная деятельность, преж­де всего в области науки и техники.

Соответственно одним из фундаментальных воп­росов современного общества является вопрос об от­ношении к интеллектуальному труду, правовому меха­низму использования результатов такого труда и регу­лирования возникающих при этом правоотношений.

Представляется правильным рассматривать эти .. отношения в комплексе, в сочетании правовых, эконо­мических, управленческих и социально-психологичес­ких аспектов. Правовые аспекты интеллектуальной деятельности лежат в плоскости решения проблем распределения прав на ее результаты, с необходимо­стью охраны и защиты интеллектуальных достижений.

Экономические проблемы интеллектуальной дея­тельности связаны с прогнозированием перспектив создания и последующего использования ее результа­тов, оценкой эффективности этих результатов и мер по стимулированию их достижений, что в значительной степени определяется совершенством систем управле­ния интеллектуальной деятельностью. Наконец, соци­ально-психологические аспекты интеллектуальной де­ятельности влияют на создание климата для воспри­имчивости общества и экономики к новым технологиям и научным идеям.

Очевидно, что процесс инновации, т. е. процесс создания новшеств, их промышленного освоения и вне­дрения в производство, не может начаться, если нет объекта инновации — нового технического или техно­логического решения. Только после того, как новое тех­ническое решение предложено и зарегистрировано на вполне определенного владельца в виде физического или юридического лица, возможен поиск и приток финан­совых средств, т. е. инвестиций, которые позволяют организовать производство объекта инновации.

Современные достижения в области технологии и организации производства и снижение роли физичес­кого труда в массовом производстве товаров народно­го потребления позволяют говорить о производстве как о материальном копировании, многократном повторе­нии объекта промышленной собственности, который является итогом, результатом интеллектуальной дея­тельности. Естественно, что такой итог умственного труда (далее — интеллектуальный результат, продукт) как объект для многократного материального воплоще­ния имеет большую ценность, чем любая из его копий, и вопросы вычленения, определения и оценки отдель­ных результатов умственной деятельности становятся определяющими для становления и функционирования конкурентоспособной экономики.

К сожалению, правовое отношение к интеллекту­альной (в т.ч. промышленной) собственности как к одной из наиболее общественно значимых экономичес­ких категорий еще не стало нормой в современной России. Традиции социалистической экономики оказа­лись труднопреодолимыми.

Как известно, в советские времена изобретения как объекты интеллектуальной, промышленной собствен­ности принадлежали государству. Несмотря на теоре­тически существовавшую возможность получения изоб­ретателем на свое изобретение патента, их количество было до смешного малым, а вознаграждение за них — мизерным. Так, в 1986 г. было выдано 1108 патентов и 78259 авторских свидетельств. Средний размер поощ­рения за авторское свидетельство составлял порядка 50 рублей, т. е. плату за 5 — 10 рабочих дней.

 

Глава 1. Роль интеллектуальной деятельности в инновационной экономике

Принадлежность основной массы изобретений государству, а также отсутствие возможности осуще­ствлять частнопредпринимательскую деятельность на основе изобретений крайне ограничивали использова­ние изобретений для инноваций. Другими словами, привлекательные технические и технологические но­винки сваливались в одну гигантскую кучу принадле­жащих государству, а фактически бесхозных, изобре­тений, в то время как промышленность зачастую про­должала выпуск устаревших и неконкурентоспособных изделий.

Ситуация с этим видом объектов интеллектуаль­ной собственности по-прежнему характеризуется пре­небрежением к значимости результатов интеллектуаль­ного труда. Несмотря на довольно значительную часть общества, занятую в сфере умственного труда, до на­стоящего времени во многом остаются неурегулиро­ванными вопросы, связанные с интеллектуальной де­ятельностью и правовой принадлежностью ее резуль­татов.

Труд, как известно, представляет собой целенап­равленную деятельность человека по обеспечению своих разнообразных потребностей. Это не означает, конечно, что каждый человек делает все, что ему необ­ходимо как потребителю: пищу, одежду, жилье, сред­ства транспорта и т. д. Столь примитивный способ жизни давно ушел в прошлое и лишь какие-то форс-мажорные обстоятельства (типа кораблекрушения) время от времени напоминают о потенциальных воз­можностях человека. Реальная жизнь подавляющего большинства людей — это жизнь в обществе, где труд каждого члена общества узко специализирован. В то же время каждый член общества существует как универ­сальный потребитель. И не только существует, но и развивается. Появляются новые потребности (как жиз­ненно важные, так и потребности в развлечениях), которые становятся все более многочисленными по мере появления новых возможностей для их удовлет­ворения.

Понимание труда как целесообразной деятельнос­ти по производству потребительных ценностей полно­стью включает в себя все разновидности труда как физического, так и умственного.

Необходимо при этом подчеркнуть, что перечень категорий работников умственного труда отнюдь не исчерпывается учеными, конструкторами, писателями и другими представителями творческих профессий. К ним в полной мере можно отнести служащих, т. е. работников различных органов власти и управления, учителей, медицинских и других работников.

Интеллектуальный продукт как результат творчес­кой умственной деятельности относится прежде всего к науке и технике. Однако в равной степени этот тер­мин относится и к художественному творчеству (лите­ратуре, искусству — далее искусству). Такой подход к признанию как научно-технических результатов, так и произведений искусства в качестве интеллектуально­го продукта имеет глубокий смысл. Если научно-тех­нические результаты можно определить как знание об объектах первой и второй природы (материальной деятельности человека в ее различных проявлениях), то искусство — результат создания художником, писа­телем, музыкантом образов, моделей внутреннего мира человека, его индивидуального восприятия объектов окружающего нас мира, других людей.

В обоих случаях продуктом умственной деятельно­сти оказывается знание. В науке — в виде объективно­го знания о природе, в искусстве — как субъективное отражение художником мира, его восприятия.

Итак, наиболее общим определением интеллекту­ального продукта следует считать знание. Знание пе­редается в виде сообщения «себе подобным», т. е. в виде информации.

Информация о новом интеллектуальном результа­те, т. е. сообщение о нем, может быть представлена на разных естественных и искусственных (в том числе машинных) языках и в различной форме. На разных естественных языках представляются те интеллекту­альные результаты, которые выражаются словами ес­тественного языка (текстами), научно-технические результаты, литературные тексты. Однако во многих видах искусства (живопись, музыка, балет) результат

 

Глава 1. Роль интеллектуальной деятельности в инновациоиней экономике

представляется в виде некоторого образа, восприни­маемого зрительно или на слух независимо от этни­ческого происхождения человека, т. е. язык зрительных и слуховых образов достаточно универсален (хотя и не един для разных культур и цивилизаций).

Следует отметить, что согласно современным взгля­дам любой результат интеллектуальной деятельности (далее — интеллектуальный результат), независимо от того, на каких языках, носителях и в какой форме он представлен, не теряет своей принадлежности, своего автора (творца) или хозяина (в случае передачи интел­лектуальной собственности). Информацию, представ­ленную на любом языке, любом носителе и в любой форме и содержащую то новое знание, которое пред­ставляет собой результат интеллектуального труда, и следует считать обобщенной формой интеллектуальных достижений.

Как и всякий продукт, научный и научно-техни­ческий продукт может стать товаром, если он предназ­начен для реализации и на него есть спрос. Этот сво­еобразный товар выступает либо в виде объектов ав­торского права, либо в виде объектов патентного права.

Это особенно очевидно по отношению к производ­ственным инновациям и промышленной собственнос­ти. Этот вид научного интеллектуального продукта имеет четкую рыночную цену, он продается и покупа­ется, используется в качестве уставного капитала и т. п., обеспечивая его владельцу (не обязательно автору) возможность коммерческой выгоды в течение опреде­ленного времени. И вполне естественно, что за охрану такого объекта интеллектуальной собственности, гаран­тируемую патентным законодательством, владелец объекта промышленной собственности (изобретения, полезной модели и др.) платит соответствующие пошли­ны. Если новое созидательное знание получено в виде технического, технологического усовершенствования, рецепта, методики (ноу-хау), то оно также является интеллектуальным товаром со всеми последствиями, включая его охрану.

Патентная охрана требует специальных действий юридического или физического лица: составления и

Раздел VI. Шилрсрфив ннтвддвктуадьнон собственности

подачи заявки, уплаты пошлин и др. В отличие от этого авторское право возникает всегда по мере обнародо­вания работ, и лишь в редких случаях используется иной механизм признания авторства.

Содержание интеллектуального продукта (резуль­тата) наук не признается объектом интеллектуальной собственности ни международным, ни отечественным законодательством. Ушел в прошлое и остался невос­требованным опыт советской системы регистрации крупных научных результатов на уровне открытий, которая, хотя и не закрепляла эти результаты в виде собственности, способствовала повышению престижа в научном сообществе.

В отличие от научно-технической интеллектуаль­ной деятельности творческий труд в области искусст­ва не имеет подобных исключений. Все, что создано в области искусства, априори считается продуктом с потребительной стоимостью, т. е. товаром. Это в рав­ной степени касается произведений и живописи, и музыки, и литературы, и танца. Своеобразие результа­тов умственного труда в области искусства заключает­ся в том, что, не обладая объективными критериями своей ценности (значимости), они нередко проходят весьма сложный и непредсказуемый путь на потреби­тельском рынке, и их ценность зависит от многих труд­но учитываемых факторов, от уровня эмоционального и художественного воздействия, славы их создателей, от моды и т. д. Познавательная и художественная цен­ность многих из них признается спустя годы. Кажется, это качество вообще присуще произведениям искусст­ва — увеличивать свою ценность с течением времени. В отличие от них потребительная стоимость интеллек­туальных научно-технических результатов со временем снижается вполне предсказуемым образом, т. к. через определенное время (срок действия патента) они пе­реходят во всеобщее знание, не являющееся това­ром.

Глава 2

СУЩНОСТЬ И СТРУКТУРА ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

 

Интеллектуальная собственность представляет собой исключительные права физического или юри­дического лица на результаты интеллектуальной дея­тельности и приравненные к ним средства индивиду­ализации юридического лица, продукции, работ и ус­луг, т. е. фирменное наименование, товарный знак и др. (ГК РФ, ст. 1.38). Использование результатов интеллек­туальной деятельности и средств индивидуализации, которые являются объектом исключительных прав, может осуществляться только с согласия правооблада­теля.

Виды интеллектуальной собственности. Как уже

было сказано выше, результатом интеллектуального творческого труда является интеллектуальный продукт, который в определенных случаях представляет собой товар и пользуется рыночным спросом, отражающим как его реальную потребительную стоимость, так и конъюнктурные факторы рынка.

В любом случае — является интеллектуальный продукт товаром или не является — у него есть «соб­ственник», владелец этого продукта. Владелец интел­лектуальной собственности может распоряжаться сво­ей собственностью по собственному желанию, с уче­том имеющихся в обществе ограничений. Конечно главной привлекательностью любой собственности является ее «ликвидность» — возможность продать, обменять на другую, сдать в аренду и т. п. Как опреде­ляет ГК РФ (ст. 1.28) к объектам гражданских прав Оси относятся: вещи (деньги, ценные бумаги, иное имуще­ство и имущественные права), работы и услуги; инфор­мация; результаты интеллектуальной деятельности, в том числе, исключительные права на них (т. е. интел­лектуальная собственность); нематериальные блага. Объекты гражданских прав могут свободно отчуждать­ся или переходить от одного лица к другому легальным способом (ст. 1.29). К вещам относят движимые вещи (деньги, бумаги, все перемещаемые в пространстве вещи — автомобили, мебель, предметы личного употреб­ления и т. п.), недвижимые вещи (недвижимость) — зе­мельный участок, участок недр, обособление водных участков и объекты, перемещение которых невозможно без несоразмерного ущерба их назначению, т. е. дома, леса, дороги и т. п. К недвижимости закон относит так­же космические объекты, воздушные и водные суда.

Информацию как объект гражданских прав Граж­данский кодекс полагает только тогда, когда она состав­ляет служебную или коммерческую тайну, когда она имеет действительную или потенциальную коммерчес­кую ценность и к ней нет свободного доступа на закон­ном основании.

Нематериальные блага (ст. 1.50 ГК РФ) включают в себя жизнь, здоровье, личную неприкосновенность, честь и доброе имя, право на авторство и др. — т. е. то, что принадлежит гражданину от рождения или по за­кону. Здесь важно отметить, что к нематериальным благам относятся личные нематериальные права.

Как видно, перечисляемые ГК объекты гражданс­ких прав включают в себя и интеллектуальную соб­ственность. Некоторую двойственность вносит вклю­чение в их число информации, поскольку информа­ция — это практически синоним интеллектуального результата, т. е. продукт интеллектуальной деятельно­сти. Вместе с тем информация отражает не только итоги тех видов творческой деятельности, которые охраня­ются специальными законами (патентным и об автор­ском праве), но и любой другой интеллектуальной де­ятельности (например, ноу-хау) или интеллектуальных услуг (консалтинговая деятельность, информацион­ные услуги и т. п.). Поэтому в принципе информация является более общей категорией как объект граждан­ских прав, чем такие традиционно выделяемые объек­ты, как результаты научно-технического творчества и искусства.

Важно еще раз подчеркнуть, что интеллектуальной собственностью являются не только и даже не столько сами результаты интеллектуальной творческой дея­тельности в виде натурной модели новой машины, описания, изобретения или промышленного образца, или в виде оригинала художественного произведения, или в виде ленты кинематографического произведения, или в виде комплекта чертежной технологической ос­настки. Интеллектуальная собственность — это ис­ключительное право использования результата интел­лектуальной творческой деятельности в виде предмет­ного воспроизведения созданного изобретения или в виде копий художественного произведения, сделанных в любой форме, позволяющей впоследствии восстано­вить это произведение. Промежуточная форма произ­ведения может быть любой — фотографической, типог­рафской, электронной и т. п.

Интересно отметить, что в ряде случаев само худо­жественное произведение может иметь «бестелесный» вид — спетая песня, прочитанная лекция, исполненный танец и т. п., так что единственным «материальным носителем» информации в области искусства нередко является память людей, в присутствии которых про­звучало или было показано произведение. Соответ­ственно, и «копирование» является копированием «по памяти».

Поэтому наиболее характерной особенностью ин­теллектуальной собственности (ИС) является право использования некоторого результата интеллектуаль­ной деятельности, подпадающего под определение объекта ИС. В подобном подходе к определению ИС нет чего-то сверхособенного. Уже упоминавшееся недви­жимое имущество в силу своей сути («недвижимость») также есть не что иное, как право исключительного (т. е. по своему усмотрению) владения в смысле использо­вания и распоряжения участка земли, здания и т. п., и это право можно продать, передать и т. д.

Использование права владения объектом интеллек­туальной собственности означает прежде всего получе­ние реальных или потенциальных доходов от копирова­ния (повторения, воспроизведения) объектов. Воспроиз­ведение технического или художественного решения при последующей реализации изделий (копий) образу­ет источник доходов, обладающий явными признаками монопольного производства или копирования. Право интеллектуальной собственности реально и означает монопольное право, получаемое ее владельцем. Есте­ственно, это право не может быть неограниченным во времени — во всех странах оно ограничено сроком действия патента или продолжительностью действия авторского права.

Весь смысл исключительных имущественных прав на ПС заключается в монополии на потенциальную прибыль. Если объект, охраняемый патентом, изготав­ливается не с целью последующей коммерческой ре­ализации и получения дохода, а для личного пользова­ния физическим лицом, то такое действие не является нарушением исключительных прав владельца ИС и не преследуется законом.

Исключительное право собственности не мешает и не тормозит прогрессивное развитие ни в отдель­ных странах, ни в мире в целом. Закрепленное патен­том новое научно-техническое или технологическое решение не становится секретным, недоступным для общества (за исключением изобретений воен­ного и т. п. характера). Наоборот, информация о па­тентах широко распространяется по всему миру, об­разуя один из мощнейших источников информации о научно-техническом прогрессе, особенно с учетом того факта, что только 20 — 25 % всех новых решений описываются где-нибудь еще, вне патентных источ­ников. Патентование как форма охраны интеллекту­альной собственности не только способствует образо­ванию фонда новых знаний, но и позволяет вовлечь других людей, склонных к изобретательству, в разра­ботку новых идей и решений, а нередко непосред­ственно стимулирует появление новых, оригинальных решений.

Все сказанное относится и к объектам искусства. Публикация, обнародование творческих произведений не только делает возможным их «потребление» любым членом общества, но и немедленно входит в активный фонд культуры. Здесь опять речь идет о полученном владельцем ИС праве на монопольную прибыль за счет копирования его творческих результатов.

Состав объектов интеллектуальной собственности определен Конвенцией об учреждении Всемирной организации интеллектуальной собственности, ВОИС (World Intellectual Property Organization, WIPO), при­нятой в 1967 г. Ст. 2 Конвенции [2-А] гласит: «Интел­лектуальная собственность» включает права, относя­щиеся к:

— литературным, художественным и научным произведениям;

— исполнительской деятельности артистов, звуко­записи, радио- и телевизионным передачам;

— изобретениям во всех областях человеческой деятельности;

— научным открытиям;

— промышленным образцам;

— товарным знакам, знакам обслуживания, фир­менным наименованиям и коммерческим обо­значениям;

— защите против недобросовестной конкуренции;

а также все другие права, относящиеся к интел­лектуальной деятельности в производственной, науч­ной, литературной и художественной области.

Структуру интеллектуальной собственности обра­зуют: 1) промышленная собственность, 2) авторское право и 3) смежные права на произведения науки и художественного творчества. Каждая из этих ветвей ИС регламентируется и описывается своими закона­ми — промышленная собственность (industrial property! охраняется патентным законодательством, а научная и художественная собственность — законом об авторском праве (copyright) и смежных правах. Это — первое, самое примитивное деление, поскольку и промышлен­ная, и «художественная» собственность достаточно многообразны, и необходимо более детальное их опре­деление и рассмотрение. Кроме того, довольно боль­шое количество объектов промышленной собственно­сти защищается авторским правом, образуя область «промежуточных» объектов интеллектуальной соб­ственности.

Права на такие объекты, как деятельность артис­тов, аудио- и видеозаписи, называют смежными пра­вами, закрепленными вместе с копирайтом.

Правовые средства защиты от недобросовестной конкуренции также являются одним из объектов про­мышленной собственности и входят как в националь­ное, так и международное законодательство.

Объекты авторского права. Авторским правом ох­раняются произведения науки, литературы, искусства, т. е. монографии, стихи, картины, музыкальные сочи­нения и т. д. В широком смысле под литературными произведениями понимается информация любого ха­рактера (в т. ч. научная), признаваемая авторской, за­фиксированная на материальном носителе в виде любых знаков.

Авторским правом охраняются и описания запа­тентованных технических решений, так что изобрете­ния защищены патентами по сути технического реше­ния, а форма изложения, представления информации об изобретении защищена авторским правом, и сроки этого вида охраны не связаны со сроками действия патента и даже с отказом в выдаче патента по причине отсутствия новизны в предлагаемом техническом ре­шении.

Право автора на созданное им творческое произ­ведение возникает «само собой», в связи с самим фак­том создания данного произведения. Для возникнове­ния авторского права обычно не требуются никакие регистрации, не нужно получения специального доку­мента типа патента или свидетельства. Однако, когда механизм авторского права используется для охраны объектов, относящихся по своему назначению к про­мышленным объектам, используется процедура регист­рации. Это правило действует по некоторым объектам авторского права — топология микросхем, программы для ЭВМ и некоторые другие.

 

Глава 2. Сущность и структура интвллвпуальной собственности

Особо следует упомянуть о тех произведениях, которые содержат информацию о новшествах техно­логического характера, конструкторскую и технологи­ческую информацию, т. е. объектах промышленной собственности, которые обычно определяют как ноу-хау (know-how — знаю как). Эти результаты интеллек­туальной деятельности в виде коммерческой информа­ции также являются товаром и могут продаваться, пе­редаваться и т. д. на условиях, определяемых договором.

Последнее время получил распространение такой вид научно-технической продукции, как различные технико-экономические продукты, которые при нали­чии спроса становятся товаром и нередко используют­ся в качестве уставного вклада в предприятие. В этом случае для подтверждения права собственности на подобный интеллектуальный продукт также использу­ется предварительная его регистрация с конфиденци­альным депонированием проекта и последующая пе­редача прав (или их части) на него.

В подавляющем большинстве случаев творческие результаты, подпадающие под охрану авторским пра­вом, публикуются, т. е. распространяются в количестве, достаточном для удовлетворения разумных потребнос­тей общества, что зависит, естественно, от характера произведения. Сценическое воспроизведение произве­дения эквивалентно опубликованию. Охрана произве­дения авторским правом не зависит от его качества или текущей ценности, т. е. в принципе все произведения признаются ценными и заслуживающими охраны.

Охрана авторским правом не исчерпывается «ко­пирайтом», хотя нередко эти понятия используются как синонимы. Копирайт — это право получения с по­мощью интеллектуального продукта дохода, образую­щегося путем продажи копий творческого достиже­ния, либо путем продажи самого права копирования другому лицу. Копирайт не исчезает с продажей ори­гинала художественного произведения, например, картины или скульптуры, и действует определенное время в течение всей жизни автора, а затем продле­вается. Считается, что такой механизм охраны обес­печивает справедливый баланс между имущественны-

Раздел VI. Философия ивтвддрктцальнрй собственности

ми правами владельца интеллектуальной собственно­сти и потребностями общества в свободном использо­вании данного творческого достижения. Нередко пользование такими произведениями за временными рамками копирайта также сопровождается опреде­ленными сборами в интересах общества и развития культуры.

Копирайт — важнейшее имущественное право в области ИС, обеспечивающее потенциальную матери­альную основу жизни и (возможно) процветания авто­ра и (или) владельца объекта художественного творче­ства. Вместе с тем, копирайт не исчерпывает всех прав автора. Авторское право защищает и другие права, в основном неимущественного характера (сохранение имени автора, невозможность правки или изменения произведения без согласия автора (наследника)) и т. д. Поэтому понятия авторского права и копирайта не синонимичны.

Объекты промышленной собственности. Понятие промышленной собственности означает исключитель­ное право на владение и распоряжение творческими результатами научно-технического характера. Тради­ционными объектами промышленной собственности следует считать изобретения и полезные модели как новые технические решения, промышленные образцы как дизайнерские решения внешнего вида промышлен­ных товаров и продуктов и др.

Кроме изобретений, полезных моделей и промыш­ленных образцов к объектам промышленной собствен­ности относятся товарные знаки, знаки обслуживания, наименования места происхождения товара, а также защита от недобросовестной конкуренции.

Ноу-хау — конфиденциальные (т. е. не имеющие широкого распространения и свободного доступа к ним) знания технологического, технического, эконо­мического, финансового, организационного и другого характера, предоставляющие их владельцу определен­ные преимущества. Информация, содержащая ноу-хау, является одним из видов коммерческой инфор­мации и обычно относится к ветви промышленной соб­ственности.

Как объект промышленной собственности, ноу-хау не имеет четких ограничений и не требует государ­ственной регистрации, хотя в ряде случаев ее владе­лец во избежание сложностей при идентификации объекта продажи, его объема и принадлежности пред­почитает провести регистрацию известительного ха­рактера (без экспертизы и т. п. действий) в органах типа нотариальной конторы, административных орга­нах или в авторских обществах.

Компьютеры и компьютерная поддержка работ являются одной из новых и быстро развивающихся областей интеллектуальной собственности. Собствен­но компьютеры как варианты технических решений достаточно общих идей хранения и переработки мас­сивов данных (от первичных данных наблюдений до высококонцентрированной информации как результа­та длительных и сложных интеллектуальных творчес­ких процессов) представляют собой типичный объект промышленной собственности и защищаются патент­ным правом.

Для охраны компьютерных программ использова­но авторское право, поскольку использование програм­мы означает не только изготовление копий, но и уп­равление компьютером. Последнее не входило в сфе­ру охраны авторским правом, потому что охраняется только копирование произведений и их публичное (не в частной жизни) исполнение.

Интегральные микросхемы как объект интеллек­туальной собственности стали рассматриваться в са­мые последние годы. Топология микросхемы, т. е. схе­ма размещения ее составляющих и соединительных проводников, не является ни патентоспособным изоб­ретением (по причине отсутствия требований изобре­тательского уровня), ни промышленным образцом (т. к. топология не определяет внешнего вида микросхемы), поэтому наиболее подходящим средством охраны это­го трудоемкого интеллектуального товара является разработка специальных законов по охране топологии микросхем. Охрана топологии интегральных микро­схем в Российской Федерации обеспечивается специ­альным законом.

 

Глава 3

СТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ КАТЕГОРИИ «ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ»

 

Показать объективно-значимый, а не субъективно-конвенциональный характер, содержание любого по­нятия можно двумя способами. Первый — эксперимен­тальная проверка истинности тех высказываний, в которых используется данное понятие. Второй — ана­лиз исторического развития содержания понятия, в ходе которого выкристаллизовалось именно современ­ное его значение. Очевидно, что в случае понятия «ин­теллектуальная собственность» применим только вто­рой способ.

Становление понятия «интеллектуальная соб­ственность». Результаты умственной деятельности или даже умственного труда (как преобладающего способа самоподдержания, обеспечения жизни) долгое время не получали общественного признания как личная соб­ственность их авторов, хотя отдельные признаки лич­ностной принадлежности, признаваемой обществом, известны с древнейших времен в виде имен скульпто­ров, поэтов, политиков.

Образование и становление института интеллек­туальной собственности как стороны общественных отношений на фоне достаточно долгой истории чело­вечества произошло сравнительно недавно и было вызвано осознанием важной роли созидательных ре­зультатов интеллектуальной деятельности и необходи­мостью закрепления имущественных прав обладателей этих результатов. Имущественные права на интеллек-Du4 туальную собственность означали последующие иму­щественные блага, появляющиеся в результате ис­пользования (как правило — многократного) этих ре­зультатов, и могли устанавливаться обществом только в виде обещания получать часть будущих возможных дополнительных благ от результатов интеллектуаль­ного труда. Такие права на исключительное, монополь­ное использование интеллектуальных результатов, получившие название «интеллектуальная собствен­ность», являются по своей сути обещанным обществом потенциальным дополнительным доходом владельцам этих результатов в их производственно-коммерческой деятельности.

Приведенное выше современное толкование ин­теллектуальной собственности явилось итогом эволю­ции общественных взглядов на результаты интеллек­туальной деятельности, о чем свидетельствуют последние 400 — 500 лет истории.

Формирование промышленной собственности как ветви интеллектуальной собственности началось с XII в., практически одновременно с развитием промыш­ленности, науки, образования. Так, в Англии в XII — XIV вв. королевской властью давались особые приви­легии лицам, создающим новые отрасли производства на базе импортных технологий. Эти привилегии име­ли вид исключительного права использовать такую технологию на срок, достаточный для ее освоения и окупаемости. Получаемая монополия и была компен­сацией основателю новой отрасли производства, слу­жащей для поощрения инициативных людей, осуще­ствляющих инновации. Очевидна выгода такой защи­ты и для государства — она открывала путь для наиболее прогрессивных технологий, привносимых в страну извне.

Дарованные временные исключительные права на монопольное владение той или иной технологией, т. е. промышленная собственность, подтверждались патен­том («Letters Patent» — «открытая грамота»). В начале XVII века в той же Англии был принят статус о мо­нополиях, в соответствии с которым единственной формой монополии, легально разрешаемой в государ­стве, была монополия по патенту со сроком действия

 

Раздел VI. Философия ннтвддвктуадьнвй собственности

до 14 лет. Здесь же было определено, что патент дол­жен выдаваться только «истинному и первому изобре­тателю» новых изделий.

Конечно, с тех пор понятия и патента, и изобрете­ния серьезно изменились и расширились. Например, стало всеобщим требование подробного и исчерпыва­ющего описания изобретения, включая формулу изоб­ретения, определяющую объем прав патентообладате­ля. Сам патентообладатель (владелец патента) не обя­зательно является действительным автором нового решения.

Свой путь эволюции прошел и такой объект про­мышленной собственности, как товарный знак. Зародив­шись еще в древние времена, товарный знак вначале имел скорее качество личного клейма на производимых изделиях — от кирпичей до ювелирных изделий, т. е. как атрибут авторства изделия. Во многих случаях извест­ность клейма была обусловлена известностью автора подобных изделий, гарантией качества материала и изделия.

Начиная с XIX столетия товарные знаки получили не только свое теперешнее название, но и современ­ное правовое наполнение. Развитие массового произ­водства, формирование национальных и интернацио­нальных товаропроводящих сетей, неслыханные ранее масштабы торговли привели к необходимости универ­сальной идентификации товаров, различий их отдель­ных спецификаций, сортов, фирменных модификаций и т. п. Простое «клеймение», т. е. проставление того или иного знака индивидуализации товара, в том числе и его производителя, без исключительного права на по­добные знаки вызвало такую волну подделок знаков принадлежности, что потребовалось введение специ­альных правовых норм.

В Англии соответствующие меры защиты были выработаны к середине прошлого столетия в виде су­дебных прецедентов, общий смысл которых сводился к защите исключительных прав владельца товарного знака. Лицо, владевшее правом на товарный знак, имело это право в полном объеме, т. е. могло запре­щать пользоваться этим знаком кому-либо еще, что по­лучило название запрета на ведение дела под чужим именем.

Подобные процессы преобразования прав на то­варный знак в объект промышленной собственности шли и в других странах Европы (Франция, Германия и др.) и США. Особенно быстро законодательство о то­варных знаках развивалось в нашем столетии. Здесь можно выделить три основных аспекта:

— необходимость регистрации знака как основы для получения прав;

— закрепление новых способов использования то­варных знаков (передача, лицензирование);

— признание новых концепций защиты товарных знаков.

Необходимости регистрации в известной степени противостоит другой принцип получения прав на то­варный знак — на основе его использования. Теперь оба этих принципа в большинстве стран имеют одина­ковую силу.

Новые концепции защиты товарных знаков озна­чали расширение прав владельца торгового знака. Так, в законе Великобритании 1938 г. и законе стран Бени­люкса (1970 г.) впервые предусмотрено право владель­ца товарного знака препятствовать его использованию, даже если такое использование не ведет к дезориента­ции потребителя (исходный мотив в охране товарного знака). Например, если тот или иной производитель товара в рекламных целях сравнивает свой товар с конкурирующими товарами и при этом называет (по­казывает) их товарные знаки, то ему может быть вме­нено нарушение прав на называемые им чужие товар­ные знаки.

Дальнейшее развитие права на товарный знак получили в международных соглашениях, в частности, в Парижской конвенции — основном международном договоре о промышленной собственности.

В истории становления и развития промышлен­ной собственности в России можно четко выделить 3 этапа.

Первый этап — развитие патентного права в Рос­сии. Этот процесс достаточно схож с подобными про­цессами в других европейских странах. Вначале раз­личные привилегии и подтверждающие их документы (патенты) выдавались на разные виды деятельности — беспошлинную торговлю, монопольное производство отдельных товаров и т. п. В 1723 г. были установлены «Правила для выдачи привилегий на заведение фаб­рик», которые определяли порядок выдачи патентов.

Первый патентный закон России (1812 г.) устанав­ливал порядок выдачи привилегий (на сроки от 3 до 10 лет) на собственные и ввозимые из других стран изоб­ретения. Привилегии выдавались без проверки суще­ства изобретения, при этом проводилась публикация описания изобретения. Во втором законе 1833 г. вводи­лась предварительная экспертиза изобретений, обяза­тельное использование изобретения и, что характерно, запрещалось переуступать привилегию.

Патентный закон, близкий к законам других стран, находившихся в стадии международного упорядочения промышленной собственности, был принят в России в 1896 г. («Положение о привилегиях на изобретения и усовершенствования»). Новый закон четче определял изобретения, признаки охраноспособности, подтверж­дал проверочную экспертизу заявок и т. д. Привилегия (патент) действовала до 15 лет и могла отчуждаться и передаваться по наследству.

Наряду с изобретениями патентной охраной пользо­вались также промышленные образцы, право собствен­ности (до 10 лет) на которые было введено в 1864 г. Это право могло передаваться третьим лицам с уведомле­нием властей.

Второй этап развития промышленной собственно­сти характеризует советский период истории. Декре­том от 30.06.1919 г. было утверждено новое Положение об изобретениях, в соответствии с которым была лик­видирована патентная система охраны изобретений. Государство получило право на использование любого изобретения в своих интересах, а за изобретателем осталось авторство и право на вознаграждение в виде небольшой премии.

Новая экономическая политика не могла оставить в принятом виде сферу промышленной собственности.

Поэтому в 1924 г. было вновь принято Положение о патентах на изобретения, и патент вновь стал един­ственной формой охраны изобретательских прав, мог свободно отчуждаться и передаваться третьим лицам по усмотрению патентообладателя, мог передаваться по наследству и т. п., т. е. соответствовал по своему статусу законодательству большинства стран. Одновре­менно с Патентным законом было принято положение о промышленных образцах (рисунках и моделях), за­щита которых также осуществлялась патентом. Важно, что за нарушение исключительных прав владельца патента на изобретение или промышленный образец предусматривалось возмещение убытков и уголовная ответственно сть.

Отказ от новой экономической политики и пере­ход к централизованной командной экономике при­вел и к отходу от патентной защиты промышленной собственности. «Положение об изобретениях и техни­ческих усовершенствованиях» (1931 г.) возродило ав­торские свидетельства как основную форму охраны изобретательских прав, хотя в принципе не отменя­лись и патенты. Однако получить патент было слож­нее, чем авторское свидетельство и, самое главное, владелец патента не имел реальной возможности использовать его преимущества, поскольку частное предпринимательство стало невозможным. Эта ситу­ация оставалась практически неизменной до 1991 г. (когда был принят Закон СССР «Об изобретениях в СССР), хотя положение об изобретениях и других объектах интеллектуальной собственности незначи­тельно менялось несколько раз.

Отказ от патентов по своей сути означал отчужде­ние интеллектуальной собственности не только от ав­торов интеллектуальных результатов, но и от физичес­ких и юридических лиц. Тезис «все принадлежит на­роду» означал потерю заинтересованности в каждом конкретном случае. Как и материальная, интеллекту­альная собственность, став «ничьей», потеряла привле­кательность для людей, для заводов, организаций. Не случайно, что количество фактов использования изоб­ретений (включая использование одного и того изоб­ретения на разных предприятиях) в 70 — 80 гг. в СССР было всегда меньше количества выданных изобрете­ний, а ничтожность авторского вознаграждения оче­видна, поскольку составляла 2 % от получаемого эко­номического эффекта (в среднем по стране).

Закон СССР «Об изобретениях в СССР» вернул основную роль в охране технических решений патен­там на изобретение и промышленные образцы, но просуществовал недолго. Образование Российской Федерации как независимого государства привело к тому, что уже в 1992 г. был принят Патентный закон РФ, а также ряд подзаконных актов, которые хорошо сочетаются с основными международными договора­ми. Вместе с Гражданским кодексом и судебной прак­тикой они образуют достаточно полноценную систему охраны промышленной собственности России.

Парижская конвенция по охране промышленной собственности. Национальные законодательства раз­личных стран, сложившиеся в XIX столетии, позволяли формировать и охранять заявляемые объекты промыш­ленной собственности в своих странах. Естественно, что сначала эти законы были разными, не согласованны­ми между собой. Это вызывало серьезные трудности в получении патентов в разных странах, поэтому возникла необходимость согласовать («гармонизировать») законы разных стран. В 1873 г. в Вене был созван конгресс по патентной реформе, который призвал правительства разных стран «достичь международного взаимопонима­ния по вопросам защиты патентов». В 1878 г. в Париже состоялся конгресс по охране промышленной собствен­ности, затем в 1883 г. там же прошла конференция, завершившаяся подписанием Парижской конвенции по охране промышленной собственности. Конвенцию под­писали 11 государств, затем к ним присоединились многие другие страны, так что в настоящее время число присоединившихся государств превышает 100. СССР присоединился к Парижской конвенции в 1965 г. Рос­сийская Федерация присоединилась к Конвенции пос­ле распада СССР.

Парижская конвенция 1883 г. несколько раз пере­сматривалась и дополнялась. Основные положения

Парижской конвенции можно свести к четырем груп­пам. Первые три касаются материального права, права приоритета и общих правил в области материального права. Последняя группа определяет организационные основы союза государств, подписавших Конвенцию.

Важным принципом международной Парижской конвенции является признание за лицами стран, уча­ствующих в Конвенции, таких же прав, как и для граж­дан собственной страны («принцип национального режима»). Такой же режим представляется гражданам всех остальных стран, если они проживают в странах союза или имеют в них промышленное или торговое предприятие. Принцип национального режима гаран­тирует равные права для всех собственников промыш­ленной собственности — граждан этой страны или иностранцев. Это означает использование националь­ного законодательства для всех без исключения лиц, являющихся гражданами стран союза или имеющими в них свой бизнес.

Вместе с тем, правило национального режима не исключает судебно-административных положений каждой из стран союза, когда в отношении иностран­цев могут быть приняты особые условия судебного и административного производства. Например, для ино­странцев может быть обязательным судебный залог, обязательное назначение поверенного для ведения переписки и проч. Определенные условия налагают­ся также на предприятие иностранца — например, оно не должно быть фиктивным.

Не менее важным положением Парижской кон­венции является право «конвенционного приоритета», означающее, что на основе заявки на право промыш­ленной собственности, зарегистрированной в одной из стран союза, заявитель (или его правопреемник) в течение установленного срока может ходатайствовать об охране этого же изобретения во всех других стра­нах-участницах, и указанные «вторичные» заявки бу­дут иметь тот же приоритет, т. е. рассматриваться по состоянию на дату первой заявки. Право приоритета дает большие преимущества заявителю, в частности, осмотрительное патентование только в необходимых странах и, соответственно, денежную экономию на пошлинах.

Право приоритета может быть передано правопре­емнику первого заявителя без одновременной переда­чи первоначальной заявки, что открывает возможнос­ти получения экономической выгоды за счет продажи лицензий на ту же заявку в других странах с сохране­нием приоритета.

Продолжительность периода действия права при­оритета для патентных заявок на изобретение или полезную модель составляет 12 мес, для промышлен­ных образов и товарных знаков — 6 мес.

Страны, подписавшие Парижскую конвенцию, образуют Парижский союз по охране промышленной собственности. С созданием союза возникает соответ­ствующая международная организация с правами юридического лица. Союз имеет три административ­ных органа — Ассамблею, Исполнительный комитет и Секретариат.

Ассамблея включает в себя все страны и является высшим органом союза. Ассамблея собирается один раз в два года и определяет программу, принимает бюджет союза. Ассамблея выбирает Исполнительный комитет, в который входит четвертая часть членов со­юза и который собирается ежегодно. Исполнительный комитет занимается контролем за выполнением при­нятых Ассамблеей программ и принимает необходи­мые меры.

Функции Секретариата Парижского союза выпол­няет Международное бюро Всемирной организации интеллектуальной собственности (ВОИС).

Система охраны авторских прав. Несмотря на то, что институт авторства известен с древнейших времен, достаточно стройная и всеобъемлющая система охра­ны авторских прав установилась только к концу XIX столетия.

Первой возникла и была реализована идея копи­райта, т. е. права на копирование произведения лите­ратуры и искусства. Как и патент на объект промыш­ленной собственности, копирайт представлял собой имущественное право, связанное с изготовлением ко­пий книг, что стало актуальным после изобретения технологии книгопечатания, т. е. процесса гораздо менее трудоемкого и более производительного по срав­нению с господствовавшей до этого ручной перепис­кой. Однако вначале «копирайт» понимался не как имущественное право автора книги, а как право кни­гоиздателя, как защита его рискованного предприятия со стороны недобросовестных конкурентов. Для реа­лизации копирайта выдавались привилегии в виде исключительных прав на производство и распростра­нение печатных копий.

Основу французской системы имущественных прав автора составили положения, согласно которым автор получает эти права автоматически, независимо ни от регистрации, ни от времени и факта публикации. Другими словами, за автором и его правопреемником закреплялось право на произведение как на экономи­ческую ценность, т. е. копирайт стал личным имуще­ственным правом.

Важнейшим этапом становления системы авторс­ких прав явилось философское осмысление авторской роли в созданном произведении, которая не ограничи­вается экономическими привилегиями в виде копирай­та, а продолжается неограниченное время как отпеча­ток личности автора. Эти идеи, зародившись в Герма­нии, оказали сильное влияние на развитие авторского права в Европе, обеспечив ту часть авторских прав, которые определяются как «личные неимущественные права».

Таким образом, различие в законодательстве по авторскому праву стран общего права и стран граж­данского законодательства состоит в том, что в пер­вом случае копирайт представляет собой форму соб­ственности, и созданные произведения подлежат коммерческой эксплуатации. Копирайт обеспечива­ет имущественные права его владельцу. В странах с гражданским законодательством (Россия в их числе) защищается не только экономическое содержание этих объектов интеллектуальной собственности, но и весь комплекс авторских прав, включая неимуще­ственные.

Возникновение и эволюция авторских прав в Рос­сии прослеживается с XVIII в., когда стали обычными договора писателей с книгоиздателями. В качестве примера выдачи официальных привилегий можно со­слаться на императорский указ 1782 года, согласно которому был запрещен ввоз в Россию книг, имеющих Российское авторство, переведенных и (или) перепе­чатанных за рубежом.

Первыми законодательными нормами в области авторского права в России были цензурный устав и положение о правах сочинителя, введенные в 1828 г. Первой литературной конвенцией, заключенной Рос­сией с иностранными государствами, были соглаше­ния с Францией («О литературной и художественной собственности», 1861 г.) и Бельгией (1862 г.). Значение этих соглашений было незначительным, поскольку они касались чистой перепечатки (без перевода) и в них не затрагивались даже права на перевод, не говоря уже о других аспектах авторского права. Обе указанные конвенции были заключены на 25 лет, и желания их продлить стороны не высказывали. Во многом это свя­зано с разработкой и заключением в 1886 г. Бернской конвенции, вопрос о присоединении к которой диску­тировался в России. Однако возобладала та точка зре­ния, что упоминавшиеся выше конвенции с Францией и Бельгией показали преждевременность вступления в международные соглашения и что сначала вопросы авторского права должны получить достаточную раз­работку и признание в самой России. Этот тезис был главным аргументом против присоединения к Бернско­му союзу. Большой популярностью пользовались сооб­ражения об «интересах просвещения целого русского народа», которые могли пострадать «в случае потери для нас права на свободный перевод и, следовательно, пользование многими тысячами произведений иност­ранного чтения и искусства». Подобные взгляды полу­чили поддержку еще один раз в истории России — после победы революции 1917 г.

Принятый в 1911 г. закон России об авторском праве учитывал, однако, отдельные положения Бернской кон­венции. Права иностранцев по закону 1911 г. напря­мую увязывались с правами российских граждан в соответствующей стране. Несколько позже в конвен­циях с Францией и Германией Россия признала прин­цип национального режима охраны к иностранцам. В объекты авторского права конвенция с Францией включила также кинематографические произведения, если они имели «свойство самостоятельных и ориги­нальных произведений».

Исключительное право на перевод художествен­ных произведений устанавливалось на 10 лет, а на перевод научных и технических сочинений — 3 года. За переводчиком также признавалось авторское право на текст перевода.

Обе конвенции (с Францией и Германией) были заключены на 3 — 5 лет. Были и другие (с Бельгией, Данией), но все они были отменены Советским госу­дарством после Октябрьской революции.

Декретом Советского государства по авторскому праву от 26.11.1918 г. все научные, литературные, му­зыкальные и художественные произведения призна­вались государственным достоянием. Декрет предус­матривал возможность установления монополии госу­дарства как на право перевода, так и на сам перевод литературных произведений, изданных за рубежом. Это положение наиболее ярко иллюстрирует общую идею декрета — ограничить права автора в интересах общества. Очевидно, что в первую очередь имелись в виду произведения науки, учебники и т. п. Принцип «свободы перевода» позволил без каких-либо матери­альных и неимущественных потерь в течение долгих лет переводить и издавать произведения ученых, лите­раторов, написанных и изданных за рубежом. Как видно, исходное советское законодательство в области авторского права было типично революционным, от­рицающим существовавшие на то время национальные и международные нормы и традиции.

Принцип «максимальной раскрепощенности» был подтвержден в постановлении ЦИК и СНК СССР от 1925 г. «Об основах авторского права». В 1928 г. были приняты «Основы авторского права». Перевод чужого произведения не считался нарушением авторского

 

Раздел VI. Шилрсрфия интвддвктцадьной собственности

права и такой подход последовательно проводился всем последующим законодательством «в интересах обеспе­чения развития культуры социалистических наций, населяющих Советский Союз и заинтересованных в обмене культурными ценностями без каких-либо огра­ничений». Даже в Основах гражданского законодатель­ства СССР и союзных республик 1961 г. содержалась норма, что любое изданное произведение может быть переведено на другой язык без согласия (но теперь хотя бы с уведомлением) автора при условии сохранения целостности и смысла произведения.

Столь своеобразное понимание авторских прав относилось не только к литературным произведениям, но и к искусству. Любое зрелищное представление или концерт могли без уведомления автора и без выплаты ему гонорара передаваться по радио или телевидению.

Не вызывает сомнения, что подобный механизм «обмена культурными ценностями» был приемлем толь­ко до тех пор и в той степени, пока он не был эквива­лентным, т, е. исходил из «односторонней проводимо­сти» — чтобы культурные ценности шли в СССР за минимальную плату или вообще бесплатно. По мере становления и развития образования, науки, культуры страна стала ощущать не только растущее давление международного мнения, но и прямые материальные потери от применения аналогичных подходов к науч­ным, литературным и другим произведениям творчества, создаваемым в Советском Союзе. На пути развития и укрепления международных связей с неизбежностью встал вопрос о присоединении к существовавшим меж­дународным конвенциям в области авторского права, что, в свою очередь, требовало внесения заметных изменений в советское законодательство.

К этому времени (около 1970 г.) существовали две основные международные конвенции в области автор­ского права — Бернская конвенция об охране литера­турных и художественных произведений, принятая в первоначальной редакции в 1886 г., и Всемирная кон­венция об авторском праве 1952 г. Бернская конвен­ция, содержащая базовые понятия авторского права, будет рассмотрена ниже.

Советское правительство приняло решение при­соединиться к Всемирной конвенции об авторском праве, поскольку она устанавливает более низкий уро­вень охраны авторских прав. Советский Союз подпи­сал Всемирную (Женевскую) конвенцию об авторском праве (в редакции 1952 г.) в 1973 г. Число участников этой конвенции превышало 25 стран, и в нее входили многие развивающиеся страны Африки, Азии и Латин­ской Америки.

В настоящее время Россия присоединилась к Бер­нской конвенции, поэтому здесь отмечаются только некоторые основы Всемирной конвенции, поскольку они отвечали уровню развития авторского права в СССР на момент ее подписания.

Всемирная конвенция имеет более универсальный характер, чем Бернская конвенция, и была более при­емлема для стран с различным общественным строем, уровнем экономического развития, традициями и т. д. В этой конвенции содержится небольшое количество материально-правовых норм и она допускает менее согласованное внутреннее законодательство стран-участниц, т. е. предпочтение отдается вопросам наци­онального права.

В тех немногочисленных случаях, когда Всемирная конвенция устанавливает прямые нормы, они в мате­риальном смысле существенно ниже, чем в Бернской конвенции. Так, например, минимальный срок охраны имущественных прав определен в границах жизни автора и 25 лет после его смерти. Другим примером может служить право на перевод, которое подлежит обязательной охране во всех странах, присоединив­шихся к Всемирной конвенции, однако во внутреннем законодательстве могут быть установлены ограничения этого права в виде выдачи специальных лицензий на перевод.

Всемирная конвенция не касается прав владель­цев фонограмм, не детализирует защиту кино- и теле­фильмов и т. п., оставляя эти вопросы на усмотрение стран-участниц.

Несмотря на столь нечеткие правила защиты, при­соединение к Всемирной конвенции требовало внесе­ния изменений в советское законодательство в облас­ти авторского права. Такие изменения были внесены, в частности, в охрану прав автора в отношении пере­водов его произведений. Было признано, что перевод произведения в целях выпуска в свет допускается не иначе как с согласия автора или его правопреемников. Перевод, как и некоторые другие формы использова­ния произведения, предполагал заключение с автором договора, что означало отказ от многолетнего принци­па «свободы перевода», отказ от безгонорарного ис­пользования произведений, написанных на других языках.

Существенные изменения произошли по срокам действия авторского права. По советским Основам гражданского законодательства авторское право при­надлежало автору пожизненно, а после его смерти законодательством союзных республик права владения определялись для разных видов произведений на сро­ки до 15 лет. Начиная с 1973 г., нормы советского права стали соответствовать Всемирной конвенции — 25 лет после смерти автора на литературные произведения и 10 лет — на фотографические произведения и произ­ведения прикладного искусства. Используя тот факт, что Всемирная конвенция обратной силы не имеет, новые советские нормы стали применяться к правоот­ношениям, возникшим с 1.06.1973 г.

Кроме изменений, вызванных присоединением СССР к Всемирной конвенции об авторском праве, в отношениях с некоторыми странами в разное время действовали и другие согласованные нормы, предус­мотренные соответствующими двусторонними догово­рами.

Всемирная организация интеллектуальной соб­ственности (ВОИС). После образования Парижского и Бернского союзов были созданы два независимых бюро (секретариата), которые уже в 1893 г. были объединены. Организованный орган, действовавший в Швейцарии, получил название БИРПИ, что представляет собой абб­ревиатуру французского названия «Объединенное меж­дународное бюро по охране интеллектуальной собствен­ности».

В 1967 г. на дипломатической конференции в Сток­гольме была создана Всемирная организация интеллек­туальной собственности (World International Property Organization —WIPO), которая вобрала в себя функции секретариата практически всех союзов и организаций по охране интеллектуальной собственности. В 1974 г. ВОИС стала независимым межправительственным ор­ганом в статусе специализированного учреждения Организации Объединенных Наций. Соглашение меж­ду ООН и ВОИС признает, что ВОИС несет ответствен­ность за осуществление соответствующих мероприятий согласно ее уставу и направленных на функционирова­ние договоров и соглашений в области интеллектуаль­ной собственности и облегчение передачи технологий развивающимся странам, чтобы ускорить их экономи­ческое, общественное и культурное развитие.

Союзы в рамках ВОИС, как уже говорилось, осно­ваны на договорах, которые можно отнести к трем категориям.

Первая категория договоров устанавливает меж­дународную охрану. К ним относятся основополагаю­щие Парижский и Бернский договоры, Мадридское соглашение о пресечении ложных или вводящих в заблуждение указаний происхождения на товарах, Римская конвенция по охране интересов исполните­лей, производителей фонограмм и органов радио- и телевещания и др.

Вторая группа — договоры, способствующие меж­дународной охране. Это договор о патентной коопера­ции, предусматривающий подачу заявок на междуна­родные патенты, Мадридское соглашение о междуна­родной регистрации товарных знаков, Будапештский договор о депонировании микроорганизмов и др.

Третья группа договоров устанавливает междуна­родные классификации. К ним относятся Страсбургс-кое соглашение о патентной классификации, Ниц-цкое — о международной классификации товаров и услуг для регистрации знаков, Венское — о классифи­кации изобразительных элементов товарных знаков, Локарнское — о международной классификации про­мышленных образцов.

 

Системы патентования. Охрана промышленной собственности регламентируется национальными па­тентными законами и международными соглашения­ми. В патентных законах предусматривается порядок подачи и рассмотрения заявок на получение охранных документов на объекты промышленной собственности, осуществления их экспертизы, выдачи охранных доку­ментов, публикации о выдаче, порядок рассмотрения патентных споров, порядок уступки прав как на сами объекты промышленной собственности, так и на их использование, другие аспекты патентного права, дей­ствующего в данной стране.

Патентное право предусматривает заявительскую либо авторскую системы патентования. При заявитель-ской системе патент выдается любому первому заяви­телю на его имя, будь то автор либо законный преем­ник автора, либо присвоившее изобретение действи­тельного автора лицо. При авторской системе патент может получить лишь автор или его правопреемник, причем имя автора должно быть названо в заявочной документации и в патенте, за исключением случая, когда сам автор и заявитель просят не указывать имя автора.

Кроме того, различают явочную, проверочную и промежуточную системы.

При явочной системе заявка рассматривается толь­ко для выяснения:

1) соблюдены ли заявителем формальные требования (приложены ли к заявке все необходимые докумен­ты в установленном числе экземпляров, а если заявка подана через доверенное лицо — имеется ли доверенность);

2) не испрашивает ли заявитель патент на объекты, которые нельзя патентовать;

3) правильно ли составлено описание, чертежи, фор­мула изобретения и т. д., в частности, содержится ли в заявке одно предполагаемое изобретение или их группа, связанная единством замысла. Новизна же изобретения при явочной системе

патентования патентным учреждением специально не исследуется. Она предполагается, поскольку ее нали­чие отнесено при данной системе на ответственность заявителя.

Преимущество явочной системы состоит в том, что заявитель сравнительно быстро получает патент, а общество — информацию об изобретении. Однако она имеет и ряд отрицательных сторон: патенты выдаются «на страх и риск» заявителей, определенное число выданных ошибочно патентов аннулируется из-за от­сутствия новизны или технической значимости. Анну­лирование происходит после рассмотрения дел в суде по заявлениям заинтересованных лиц. Явочная систе­ма принята в ряде стран Азии, Африки, в Бельгии, Греции, Испании, Италии и других.

Проверочная (исследовательская) система харак­теризуется тем, что заявка подвергается исследованию в целях выяснения, имеет ли предполагаемое изобре­тение новизну и другие признаки. Это требует уста­новления отличия предмета заявки от известных в данной области технических решений (проверки на новизну). Проверочная система избавляет заявителя от дальнейших неоправданных затрат (например, при отсутствии новизны), связанных с обслуживанием па­тентного производства и последующим аннулировани­ем патента при явочной системе. Патент, выданный в стране с проверочной системой, пользуется большим доверием, чем патент явочной системы. Число споров по таким патентам обычно меньше, чем в странах с явочной системой. К недостаткам этой системы можно отнести большую длительность процедуры, имеющую место необоснованность отказов в выдаче патента. Проверочная система принята в Индии, Колумбии, США, Швеции и других странах, количество которых меньше числа стран с явочной системой.

Отложенная (отсроченная) система представляет собой модификацию проверочной системы. При этой системе производится проверка только по просьбе заявителя или другого заинтересованного лица. Заяв­ка (обычно не более 18 месяцев спустя после даты ее подачи) подлежит обязательной публикации («выклад­ке»). По выложенной заявке каждый вправе подать обоснованные возражения. С момента публикации за-

 

явки изобретение получает временную охрану. Патент выдается лишь после проведения экспертизы с поло­жительным заключением. Если просьба об ее проведе­нии не поступает (в Нидерландах, Германии — в тече­ние 7 лет, в Австралии — 5, в России — 3), то право на получение патента утрачивается. Отложенная экспер­тиза введена в Австралии, Нидерландах, России, Гер­мании, Японии и некоторых других странах.

Промежуточная система представляет собой пере­ходную стадию от явочной к проверочной системе. Для нее характерно производство частичной, неполной проверки заявки (Египет, Ливия, Тунис и др.). Откло­нение заявки в этих странах возможно не только в результате формальной экспертизы, но и по материа­лам проверки, проведенной третьими лицами, оспа­ривающими заявку. В Швейцарии сочетаются две си­стемы выдачи патентов: проверочная в отношении изобретений в области производства часов и текстиль­ных изделий и явочная в отношении всех других изоб­ретений.

Виды и содержание патентных документов. Патен­тные документы фиксируют (удостоверяют) права на промышленную собственность, объем этих прав, изме­нение легального статуса конкретных объектов промыш­ленной собственности и другие вопросы правовых от­ношений. Кроме того, к патентным документам часто относят правовые акты и сообщения о функционирова­нии систем и служб по охране интеллектуальной соб­ственности. Достаточно широкая номенклатура видов патентных документов обретает более понятные конту­ры, в том числе по каждому из видов документов, если их функции рассматривать вместе с содержанием.

Основополагающим патентным документом явля­ется, безусловно, патент и прилагаемые к нему описа­ние, формула изобретения. На практике именно опи­сания и фигурируют в большинстве случаев как «до­кументация».

Обычно патентными ведомствами издаются раз­личные справочные и информационные материалы, справочно-поисковые пособия к патентному фонду по странам и зарубежным патентным фондам, именные указатели для определения объема патентных прав конкурентов и т. д. Как правило, издаются и относятся к патентной документации также нормативные доку­менты в области интеллектуальной собственности (на­циональные и международные нормативные акты, методические материалы для подачи заявок и др.).

Патентные документы, в первую очередь описа­ния изобретений, представляют собой важнейший из источников научно-технической, юридической и эко­номической информации, которая может оказаться чрезвычайно полезной не только для проведения при­кладных исследований и разработок, но и для прогно­зирования научно-технического развития, экономичес­ких тенденций и т. д.

Классификация патентов. Наиболее очевидной це­лью патентного поиска является тематический (предмет­ный) поиск документов. Именно поэтому в основу раз­работанных национальных систем патентной класси­фикации лег подобный подход. Все они представляют собой многоступенчатые системы распределения по­нятий, организованных от общего к частному, т. е. по иерархическому принципу. Таким образом, индекс, набираемый по мере опускания по уровням классифи­кации, с каждым разрядом все более сужает рассмат­риваемую область, доводя ее до конкретных групп изделий, выполняющих одну определенную функцию, либо предназначенных для достижения какого-то эф­фекта в разных отраслях техники. В соответствии с тем, какой принцип — функциональный или отраслевой — положен в основу, классификации делятся на три груп­пы (две указанных и смешанная).

Среди национальных систем известны германская, американская, английская и японская.

Германская система введена в 1877 г. и использо­валась во многих странах Европы, включая СССР (до 1970 г.).

Американская система классификации изобрете­ний основана на функциональном принципе, хотя в ряде случаев она использует и предметно-тематичес­кий принцип отнесения объекта изобретения к той или иной отрасли. Поэтому близкие по тематике клас­сы могут быть разбросаны по всей системе класси­фикации.

Национальная классификация изобретений (НКИ) США содержит более 300 действующих классов и 120000 рубрик. Число подклассов в классе различное — от одного до нескольких сотен. Индекс классификации выражен двумя числами, разделенными тире. Первое число обозначает класс, второе — подкласс. Например, индекс 2— 17 означает, что изобретение относится к подклассу 17 класса 2. Индекс, как правило, не отра­жает положения подкласса в иерархии класса. Он определяет расположение подкласса в НКИ США. Текст, относящийся к подклассам низшего порядка, сдвинут вправо относительно рубрики вышестоящего подкласса, которому они подчинены. По правилам патентного ведомства США описанию изобретения присваивается один или несколько классификацион­ных индексов — один основной, остальные — допол­нительные.

НКИ США постоянно пересматривается и изменя­ется. Поэтому все элементы справочно-поискового аппарата, связанные с ней, действуют только в тече­ние определенного периода времени. Американская система действует с начала XIX столетия до настояще­го времени.

Английская система классификации изобретений разработана в конце XIX столетия. Отличается боль­шой динамичностью — в течение двух лет изменения и дополнения достигают 20%.

Японская классификация достаточно детализиро­вана, содержит более 130 классов, более 1000 подклас­сов, более 23 тыс. рубрик. Классы группируются по подобию способов и устройств, образуя семь серий. С 1980 г. Япония перешла на Международную патен­тную классификацию.

Известны и другие национальные классификации.

По мере перехода различных стран от простой регистрации заявок на патенты к экспертизе, предпо­лагающей сопоставление заявленного решения с ми­ровым уровнем техники, возникла необходимость па­тентного поиска по патентным фондам всех стран, т. е.

 

Глава 3. Ставшего и развитие категории «ивтешщадшя ерВетввниреть»

по всему мировому патентному фонду, документы ко­торого имели разные принципы классификации и спо­собы индексации. Все попытки составления таблиц соответствия между национальными системами клас­сификации оказались тщетными, поэтому была разра­ботана ив 1971 г. принята Международная патентная классификация — МПК (в отечественной практике до последних лет имела название Международная клас­сификация изобретений — МКИ).

Международная классификация промышленных образцов (МКПО) была принята соглашением, заклю­ченным между странами — участницами Парижской конвенции по охране промышленной собственности на конференции в Локарно (Швейцария). Комитет экспер­тов, учрежденный Локарнским соглашением, на своих сессиях утверждает изменения и дополнения к МКПО в целях ее совершенствования.

МКПО была принята в СССР и является единствен­ной в Российской Федерации классификацией про­мышленных образцов. Используется при разработке и патентовании промышленных образцов. На русском языке первый полный текст МКПО вышел в свет в 1981 г. и соответствовал третьей официальной редак­ции. С 1 января 1984 г. вступила в силу четвертая официальная редакция МКПО, а с 1 января 1989 г. — пятая. Она содержит 32 класса и 233 подкласса и со­стоит из трех частей.

Классификация товарных знаков и знаков обслу­живания осуществляется по разработанной в рамках Ниццкого соглашения (1957 г.) Международной клас­сификации товаров и услуг (МКТУ). В настоящее вре­мя МКТУ после ряда переизданий действует в шестой редакции и содержит 42 класса. Наименования това­ров и услуг в перечне классов являются общими для областей, к которым относятся товары или услуги.

В Ниццком соглашении участвуют 33 страны. МКТУ используется и для международной регистрации зна­ков, осуществляемой Международным бюро ВОИС.

Патентные пошлины. В разных странах различа­ются как размеры патентных пошлин, так и основания для их взимания. Так, в связи с испрашиванием евро­пейского патента пошлины взимаются: за подачу заяв­ки, проведение поиска, указание государства, в отно­шении которого действует заявка, за поддержание за­явки в силе, проведение экспертизы, выдачу патента, подачу возражения, подачу апелляции, за возобновле­ние рассмотрения заявки в случае пропуска заявите­лем установленных сроков.

В большинстве стран на патентовладельце лежит обязанность уплаты годовых пошлин в течение срока действия патента. В некоторых странах (Великобрита­ния, Германия, Индия, Швеция) не предусматривается пошлина за первые 2 — 4 года.

Срок действия патента. Принадлежащее патентов­ладельцу исключительное право на изобретение огра­ничено сроком действия патента, предусмотренным патентным законодательством. Срок действия патен­тов в разных странах составляет от 5 до 20 лет. Напри­мер, в Великобритании, Германии, Италии, России, Франции, Швейцарии, США патент на изобретение выдается сроком на 20 лет, в Шри-Ланке — на 15 лет.

Охрана промышленной собственности в СНГ. Во всех государствах-субъектах бывшего СССР образова­ны патентные ведомства и приняты свои законодатель­ные нормы, предусматривающие охрану интеллекту­альной собственности юридических и физических лиц в этих государствах. При этом возник ряд проблем, затрудняющих осуществление этой охраны: необходи­мость обеспечения действия охранных документов СССР и преобразования их в национальные охранные документы, необходимость подачи отдельных заявок (с уплатой пошлин и пр.) в каждой стране, отсутствие в ряде стран квалифицированных экспертов и необхо­димых патентных фондов. Для решения этих проблем есть два очевидных пути: установление двусторонних отношений в охране промышленной собственности и восстановление единой (на территории СНГ) системы охраны промышленной собственности.

В настоящее время уже заключены двусторонние соглашения России с Азербайджаном, Арменией, Бе­лоруссией, Казахстаном, Киргизией, Молдавией, Тад­жикистаном, Туркменией, Узбекистаном и Украиной.

Основные цели двусторонних договоров — упроще­ние процедуры получения охранных документов на объекты промышленной собственности для заявите­лей договаривающихся государств, признание охран­ных документов СССР на объекты промышленной соб­ственности, охрана прав их владельцев и авторов, пре­доставление возможности преобразования авторских свидетельств СССР на изобретения и свидетельств СССР на промышленные образцы в национальные па­тенты, взаимный обмен патентной документацией и ее беспошлинный пропуск через границы.

Второй путь — воссоздание единой системы охра­ны промышленной собственности на территории СНГ. Главами правительств 10 государств СНГ 9 сентября 1994 г. подписана разработанная Межгосударственным советом с участием ВОИС и Европейского патентного ведомства Евразийская патентная конвенция. Она всту­пила в силу в августе 1995 г. и хранится у своего де­позитария — Генерального директора ВОИС после ратификации национальными парламентами и подпи­сания главами государств СНГ. С принятием Евразий­ской патентной конвенции формирование единого патентного пространства на территории СНГ привело к созданию правовых условий для интеграции нацио­нальных экономик в общий союз и активизации взаи­модействия с наиболее развитыми странами. Новый региональный евразийский патент действителен во всех странах, ратифицировавших конвенцию, на осно­вании одной заявки, поданной на русском языке в Москву,

 

В Охрана интеллектуальной собственности в Российской Федерации

В соответствии с Указом Президента России фун­кции патентного ведомства Российской Федерации воз­ложены на Российское Агентство по патентам и товар­ным знакам (Роспатент). Роспатент призван осуществ­лять единую государственную политику в области охраны промышленной собственности, включая охра-

 

Раздел VI. Фидрсофжя иителяепуадышй еиВетввннрети

ну прав на изобретения, полезные модели, промышлен­ные образцы, товарные знаки, знаки обслуживания, наименования мест происхождения товаров, а также в области охраны программ для ЭВМ, баз данных и то­пологий интегральных микросхем.

Патентный закон Российской Федерации. Закон состоит из восьми разделов. Закон регулирует имуще­ственные, а также связанные с ними неимуществен­ные личные отношения, возникающие в связи с созда­нием, правовой охраной и использованием изобрете­ний, полезных моделей и промышленных образцов.

Закон РФ о товарных знаках, знаках обслужива­ния и наименованиях мест происхождения товаров. Этот закон был принят одновременно с Патентным законом РФ.

Товарный знак и знак обслуживания (далее — то­варный знак) — это обозначения, дающие возможность отличать, соответственно, товары и услуги одних юри­дических и физических лиц от однородных товаров и услуг (далее — товаров) других лиц.

На зарегистрированный товарный знак выдается свидетельство на товарный знак. Оно удостоверяет при­оритет товарного знака, исключительное право его вла­дельца в отношении товаров, указанных в свидетельстве.

Специальный раздел Закона посвящен наимено­ванию места происхождения товара и его правовой охране. Наименование места происхождения товара — это название страны, населенного пункта, местности или другого географического объекта, используемое для обозначения товара, особые свойства которого исключительно или главным образом определяются характерными для данного географического объекта природными условиями или людскими факторами.

Правовая охрана селекционных достижений. Пра­вовая охрана селекционных достижений регламенти­руется Законом Российской Федерации от 06.08.93 №5605-1 «О селекционных достижениях».

Селекционное достижение (ст. 1 Закона) — новый сорт растений или новая порода животных. В соответ­ствии со ст. 4 Закона «О селекционных достижениях» определены четыре отличительных признака селек­ционного достижения: новизна, отличимость, однород­ность, стабильность.

Патент, выдаваемый Государственной комиссией Российской Федерации по испытанию и охране селек­ционных достижений, свидетельствует о наличии ис­ключительных прав на использование селекционного достижения.

Закон РФ о правовой охране программ для ЭВМ и баз данных окончательно зафиксировал, что програм­мы для ЭВМ и базы данных являются объектами ав­торского права и их использование регулируется со­ответствующим Законом РФ.

Закон Российской Федерации «О правовой охра­не топологий интегральных микросхем» и принимае­мые на его основе законодательные акты республик в составе Российской Федерации регулируют отноше­ния, связанные с созданием, правовой охраной и ис­пользованием топологий.

Патентование объектов интеллектуальной соб­ственности РФ за рубежом. Правовая охрана отече­ственных изобретений в зарубежных странах направ­лена на повышение эффективности реализации на внешнем рынке машин, приборов, оборудования, ма­териалов, химических средств, медицинских препара­тов, другой продукции и технологий, в которых исполь­зуются эти изобретения. Это происходит как за счет обеспечения возможности выхода на рынок, занятия на нем устойчивых позиций, принятия мер по устра­нению конкурента с рынка, так и за счет повышения цены контракта (как показывает сложившаяся практи­ка, это повышение может достигать 30% по сравнению с беспатентными соглашениями).

Под зарубежным патентованием понимается прак­тически тот же комплекс мер, что и при патентовании в РФ (и, как правило, в соответствии с Патентным законом РФ патентование за рубежом осуществляется не ранее, чем через три месяца после подачи заявки в Роспатент на получение российского охранного доку­мента), за исключением необходимости выбора той или иной процедуры патентования, в числе которых:

Институт патентных поверенных в РФ. Патент­ным законом РФ и Законом РФ «О товарных знаках, знаках обслуживания и наименованиях мест происхож­дения товаров» установлено, что иностранные заяви­тели подают заявки на охрану своих новшеств через патентных поверенных.

Правовая охрана «ноу-хау». Какие-либо особые законодательные комментарии в отношении определе­ния «ноу-хау» отсутствуют. С одной стороны, «ноу-хау» связано с понятием коммерческой информации, вклю­чающей служебную и коммерческую тайну. С другой стороны, «ноу-хау» — информация о конкретных тех­нических решениях, которая по тем или иным причи­нам не трансформировалась в описания тех же патен­тов (свидетельств) на изобретения, полезные модели и промышленные образцы.

Правовая охрана доменных имен. Регистрация доменных имен до 2000 г. включительно осуществля­лась по процедуре, предлагаемой Российским НИИ Развития Общественных Сетей (РосНИИРОС). Домен­ное имя позволяет его владельцу размещать по интер­нет-адресу сайт, в котором упоминается в той или иной форме фирменное наименование и товарный знак фирмы.

Охрана методов предпринимательства. На первый взгляд ситуация выглядит достаточно ясно: способы предпринимательства «как таковые», т. е. без средств их технической реализации, являются непатентоспо­собными. Вместе с тем, вполне понятно, что присут­ствие в способе предпринимательства технического устройства не может быть единственным критерием охраноспособности. Однако патентоспособность свя­занного с предпринимательством предмета изобрете­ния будет зависеть от степени воздействия на него технических средств.

Патентные стратегии для малых и средних ком­паний. Прибегая к патентованию, малый и средний биз­нес, особенно начинающие компании, ставят своей целью противодействие конкурентам и получение ин­вестиций. Однако, приступая к выпуску новой продук­ции или вообще новому предпринимательству, еще важнее предотвратить его блокирование патентами третьей стороны.

 

Глава 4

ГОСУДАРСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ

 

Одной из важных философских проблем интеллек­туальной собственности является определение роли государства в регулировании отношений в этой сфе­ре. Ясно, что содержание функций государства во многом определяется характером самого государства и той политикой экономической системы, выразителем интересов которой оно является. Вместе с тем в усло­виях глобализации современного мирового сообщества и его экономики все большую роль начинает играть выработка универсальных законов управления функ­ционированием основных сфер современного обще­ства, выработка и закрепление в международном пра­ве единого понимания и согласованных норм управ­ления обществом. В полной мере это относится и к вопросом государственного управления интеллекту­альной собственностью. Рассмотрим это на примере современной России.

Состояние вопроса. В постановлении Правительства РФ от 2 сентября 1999 года № 982 «Об использовании результатов научно-технической деятельности», принятом во исполнение Указа Президента РФ от 22 июля 1998 года «О государственной политике по вовлечению в хозяй­ственный оборот результатов научно-технической дея­тельности и объектов интеллектуальной собственности», перечислены объекты, в закреплении прав на которые за РФ заинтересовано государство.

К ним прежде всего относятся способные к право­вой охране научно-технические разработки: изобрете- Qui

Раздел Ml . Шидрсрфия интеллектуальной собственности

ния, полезные модели, промышленные образцы, созда­ваемые на основе государственных контрактов на выполнение научно-исследовательских, опытно-конст­рукторских и технологических работ (далее — НИОКР) за счет средств федерального государственного бюд­жета.

О необходимости охраны интересов государства в отношении НИОКР военного, специального и двойного назначения говорится в Указе Президента РФ от 14 мая 1998 года № 556 «О правовой защите результатов на­учно-исследовательских, опытно-конструкторских и технологических работ военного, специального и двой­ного назначения» и постановлении Правительства РФ от 29 сентября 1998 года № 1132 «О первоочередных мерах по правовой защите интересов государства в процессе экономического и гражданско-правового оборота результатов научно-исследовательских, опыт­но-конструкторских и технологических работ военно­го, специального и двойного назначения».

В силу постановления Правительства РФ от 2 сен­тября 1999 года № 982 государственные заказчики обязаны включать в государственные контракты о выполнении НИОКР условие о том, что право на по­дачу заявки и получение патента принадлежит РФ, от имени которой действуют государственные заказчи­ки. Если научно-технический результат патентоспо­собен, с заявкой в патентное ведомство обращается государственный заказчик, а исключительное право на использование изобретения приобретает Российс­кая Федерация.

При создании в результате выполнения НИОКР изобретения военного, специального и двойного назна­чения от имени РФ действуют Министерство юстиции РФ и государственный заказчик, например Министер­ство обороны РФ. В свою очередь они вправе дать согласие на получение патента исполнителем.

Полагаем, что порядок оформления патента на имя РФ должен быть закреплен в законе. Сейчас Патент­ный закон РФ вообще не предусматривает выдачи патента на имя РФ. Патентообладателями могут быть физические или юридические лица (чаще всего рабо-

Глава 4. Гвсцдарствениое управление интшеитуальввй свДствеивнстьш

тодатели). Патентный закон РФ должен быть дополнен нормами о патентообладателе-государстве и о подаче заявки на имя РФ уполномоченным РФ органом испол­нительной власти.

В соответствии с упомянутым постановлением Пра­вительства РФ от 2 сентября 1999 года № 982 государ­ственные заказчики обязаны вводить в оборот принад­лежащие государству изобретения, полезные модели, промышленные образцы путем заключения соответ­ствующих договоров о передаче прав на их использо­вание.

Постановлением Правительства от 29 сентября 1998 года № 1132 «О первоочередных мерах по правовой защите интересов государства в процессе экономичес­кого и гражданско-правового оборота результатов на­учно-исследовательских, опытно-конструкторских и технологических работ военного, специального и двой­ного назначения» эта обязанность возложена на Феде­ральное агентство по правовой охране результатов интеллектуальной деятельности военного, специально­го и двойного назначения (далее — Федеральное аген­тство) — государственное учреждение, образованное при Министерстве юстиции РФ. федеральное агентство заключает лицензионные договоры с третьими лицами по согласованию с государственнььми заказчиками. Федеральное агентство ведет реестр принадлежащих государству результатов интеллектуальной деятельнос­ти военного, специального и двойного назначения и по согласованию с государственными заказчиками осуще­ствляет вовлечение их в хозяйственный оборот.

На наш взгляд, необходимо непосредственно в законе (возможно, в Федеральном законе «Об инвес­тиционной деятельности государства в форме капи­тальных вложений в научно-техническую сферу», не­обходимость принятия которого, как представляется, не может вызывать возражений) предусмотреть: 1) четкую систему учета принадлежащих государ­ству результатов интеллектуальной деятельнос­ти путем ведения соответствующих реестров. Ведение реестра целесообразно возложить на фе­деральные органы исполнительной власти, к сфере

Раздел Ml . Шилрсрфия интеллектуальной ерВетввннрсти

деятельности которых относятся данные результаты и которые в порядке, установленном законом, могли бы распоряжаться соответствующими правами на них. Вряд ли было правильно создавать специально для целей учета и контроля за использованием научно-тех­нических результатов военного, специального и двой­ного назначения дополнительную бюрократическую структуру — Федеральное агентство при Министер­стве юстиции РФ. Ведь она требует на свое содержа­ние значительных средств.

Право на использование, например, изобретения включает правомочие правообладателя самому вопло­тить изобретение в новую технику, реализуемую в качестве товара на рынке, или разрешить использова­ние другим, а также возможность распоряжаться соб­ственно этим правом. Государство как таковое не в состоянии непосредственно использовать изобретение, но оно может разрешить его использование другим.

2) порядок использования средств, полученных в
результате введения результатов интеллектуаль-
ной деятельности в хозяйственный оборот с не-
пременным соблюдением баланса интересов всех
участников инновационного процесса: авторов,
организаций-исполнителей и государства.

В законе о федеральном государственном бюдже­те должны предусматриваться доходы от реализации исключительных прав всеми уполномоченными госу­дарством органами, которые вправе распоряжаться этими правами. Соответственно должны быть указаны и направления использования средств в той части, в которой они остаются в распоряжении этих органов;

3) контроль за осуществлением принадлежащих го-
сударству прав на результаты интеллектуальной
деятельности уполномоченными на то государ-
ственными органами исполнительной власти.
Здесь более активно должна действовать Счетная
палата РФ, которая пока не уделяла должного вни-
мания вопросам интеллектуальной государствен-
ной собственности.

Распределение прав на федеральную интеллек­туальную собственность. Согласно Постановлению

Правительства РФ № 982 все права на результаты научно-технической деятельности, ранее полученные за счет средств государственных бюджетов всех уров­ней, подлежат закреплению за Российской Федераци­ей, если они не включены в состав приватизированно­го имущества, эти результаты не являются объектами исключительных прав физических или юридических лиц и на них не поданы в установленном порядке за­явки на получение исключительных прав. Распоряже­ние от имени Российской Федерации правами на ука­занные результаты осуществляют федеральные орга­ны исполнительной власти, к сфере деятельности которых относятся эти результаты. В частности, в по­становлении упомянуты Министерство науки и техно­логий РФ, Министерство обороны РФ, Министерство Российской Федерации по атомной энергии, Министер­ство экономики РФ. Результаты работ по государствен­ным контрактам принадлежат государству, от имени ко­торого выступают государственные заказчики.

Однако этот кажущийся справедливым подход в отношении интересов государства в сфере науки и технологий, в конкретных российских условиях эконо­мического и научно-технического развития может не­гативно влиять на процесс использования созданных научно-технических достижений.

В данной ситуации хмы сочли необходимым обра­титься к опыту патентной практики США, где до 1980 г. результаты НИОКР, финансируемых из госбюджета, являлись федеральной собственностью. Это не со­здавало у разработчиков особой заинтересованности в коммерческом применении полученных знаний. Ухуд­шение торгового баланса страны и обострение конку­ренции на мировом рынке заставило конгресс пойти на изменение действующего законодательства и при­нять ряд новых федеральных законов.

В 1980 г. был принят закон (Bayh-Dole, Act), кото­рый предоставил университетам, бесприбыльным орга­низациям и фирмам малого бизнеса право передавать лицензии на коммерческое использование изобрете­ний, сделанных в ходе исследований при финансовой поддержке правительства, промышленным компаниям.

 

Раздел Ml . Шилвсвщш ивтеллещальвой срВстневивств

Практически одновременно был принят закон (Stevenson-Wydler, Act), направленный на активизацию участия федеральных лабораторий в процессах науч­но-технической кооперации с промышленностью, глав­ным образом за счет распространения информации о полученных в них научных результатах.

Необходимо отметить, что резкий рост операций с интеллектуальной собственностью в США стал возмо­жен только после того, как работникам университетов разрешили патентовать в частном порядке даже те изобретения, которые профинансированы за счет го­сударственных грантов. Не секрет, что фундаменталь­ная наука имеет колоссальное количество прикладных последствий. Штаты позволили бизнесу этими послед­ствиями пользоваться. С конца 60-х годов и до 1986 г. в США наблюдался спад числа выдаваемых патентов, но затем обозначился их рост, что связано с упомяну­тым изменением возможностей для негосударственных структур в патентовании изобретений. В США некото­рые корпорации вкладывают в исследования суммы, сопоставимые с общегосударственными: GENERAL MOTORS тратит до 10 млрд. в год, FORD — 7 млрд, IBM — 4 млрд. В результате в США сложилась система разделения усилий по получению и использованию новых знаний между государством, крупными промыш­ленными компаниями и малыми инновационными фир­мами частного сектора, высшими учебными заведени­ями (университетами) и бесприбыльными организаци­ями. Одним из ее центральных элементов является механизм обеспечения производства новыми перспек­тивными идеями и технологиями, которые возникают в процессе выполнения финансируемых из госбюджета научных исследований и разработок.

Нам представляется, и зарубежный опыт это под­тверждает, что необходимость обеспечения баланса интересов участников инновационного процесса, осу­ществляемого при участии средств федерального бюд­жета (которая, кстати сказать, декларирована и в упо­минавшемся постановлении № 982), требует дальней­шего развития механизма распределения прав на результаты этого процесса между его участниками.

Возможны, на наш взгляд, следующие варианты выдачи и выполнения госзаказа и связанное с этим различие в возможном балансе интересов участников создания и использования новой техники, технологии (далее — «объекта»). 1. Госзаказ выдается предприятию-исполнителю (воз­можно — победителю соответствующего конкурса) на создание объекта с неопределенным заданием в отношении его охраноспособности. При этом могут иметь место следующие «подвари-анты».

1.1. Госзаказ полностью обеспечивается бюджетными
средствами. В инновационном процессе участвуют
две стороны: государство (инвестор) и предприя-
тие-исполнитель. Баланс их интересов регулиру-
ется договором между ними, где оговаривается
следующее:

— условия владения сторонами правами на воз­можные результаты разработки, в т. ч. объекта­ми интеллектуальной собственности (далее — ОИС), которые могут быть созданы в процессе выполнения госзаказа;

—- в случае досрочного прекращения финансиро­вания работ в рамках госзаказа со стороны го­сударства — условия обладания правами на те ОИС, которые будут созданы после прекраще­ния финансирования со стороны государства;

— условия обладания правами на ОИС, созданные при выполнении госзаказа, но вне его задания;

— условия соблюдения интересов потенциальных авторов ОИС, которые могут быть созданы при выполнении госзаказа;

— условия распределения прав и обязанностей по охране потенциальных ОИС и их использова­нию.

1.2. Госзаказ обеспечивается бюджетными средствами
частично. В процессе участвуют три стороны. На-
пример: 20% средств дает бюджет, 80% — «третья»
сторона, предприятие проводит научные исследо-
вания, опытно-конструкторскую разработку, техно-
логическую подготовку и запуск производства

 

Раздел Ml . Шндрсофня интвлдвктцадьнрй собственности

продукции по госзаказу. Баланс интересов участ­ников регулируется договором между ними с уче­том изложенного в пункте 1.1. В случае, если «третьей» стороной является реги­ональный (местный) бюджет или разного рода бюджет­ные фонды, то их взаимоотношения с федеральным бюджетом — участником данного инновационного про­цесса регулируются нормами Бюджетного Кодекса РФ, другими действующими законодательными и норматив­ными актами. 2. Госзаказ выдается предприятию-исполнителю на разработку и производство объекта, основанного (или содержащего) уже охраняемое техническое решение.

Возможность обеспечения баланса интересов учас­тников работ по выполнению госзаказа, не ориентиро­ванного изначально на результат с непременньш созда­нием ОИС, на наш взгляд, будет осуществлена, если предоставить сторонам инновационного процесса — государственному заказчику и организации (предприя­тию) — исполнителю работ по государственному кон­тракту на выполнение научно-исследовательских, опыт­но-конструкторских и технологических работ решить вопросы распределения прав на результаты разработ­ки (в том числе, назвать патентообладателя, определить долю, приходящуюся каждой из сторон при реализации будущих результатов и т. д.) на переговорах между ними. Тогда выгода для каждой из сторон будет определяться ее заинтересованностью в участии другой стороны. Если один из участников выставит неприемлемые для друго­го условия заключения госконтракта, другой сможет отказаться от соглашения и искать другого партнера.

Рассмотрим теперь ситуацию с введением в хозяй­ственный оборот технического решения, уже имеюще­го правовую охрану. Такая ситуация вполне правомер­на, тем более, что Россия имеет огромный научный задел, частично доведенный до производственной ста­дии, поэтому в настоящее время не всегда требуется открытие госзаказа на начальные стадии, связанные с проведением научных исследований, получением но­вых охраноспособных результатов, их конструкторско­технологической разработкой и патентованием в РФ. Они в своем большинстве являются результатом ра­бот, выполнявшихся на бюджетные средства Российской федерации или бывшего СССР. Поэтому представля­ется целесообразным рассмотреть особенности балан­са интересов участников инновационного процесса отдельно для такой ситуации, когда речь может идти об использовании бюджетных средств для разработки и использования уже известного (отобранного) техни­ческого решения.

В этом случае в инновационном процессе участву­ют три стороны: государство, правообладатель и пред­приятие-исполнитель. Если автор ОИС не является правообладателем, его интересы, как и интересы лиц, содействовавших созданию и использованию ОИС, будут обеспечиваться в соответствии с действующим законодательством. Для остальных участников процес­са баланс интересов может реализоваться с помощью обычного лицензионного соглашения. Заключение обычного лицензионного соглашения между государ­ственным заказчиком (представителем инвестора) — лицензиатом и правообладателем — лицензиаром, как представляется, полностью не решит проблемы балан­са интересов всех участников инновационного процес­са, так как при этом не учитывается интересов буду­щего разработчика — исполнителя работ по этому ли­цензионному соглашению; сам же лицензиар может не оказаться в состоянии довести свой объект промыш­ленной собственности до промышленной готовности.

В то же время проблема обеспечения баланса ин­тересов между государством, правообладателем и ис­полнителем работ по данному варианту государствен­ного заказа может быть успешно решена с помощью «трехстороннего»договора между ними.

Условия распределения прав между участниками инновационного процесса реализации (с привлечени­ем бюджетных средств) имеющего правовую охрану объекта интеллектуальной собственности отличаются от условий, характеризующих создание предполагае­мого объекта интеллектуальной собственности. Поэто­му и распределение прав между участниками иннова-

 

Раздел Ml . Философия интеллектуальной собственности

ционного процесса должно быть иным. Ниже предла­гается проект договора о распределении прав и плате­жах между инвестором, предприятием и автором изоб­ретения (другого объекта промышленной собственнос­ти) для ситуации, когда бюджетные средства выделены для разработки и использования уже известного (ото­бранного) технического решения. Причем в качестве правообладателя может оказаться как предприятие, так и автор объекта интеллектуальной собственнос­ти (в последнем случае предприятие — это потенци­альный разработчик и (или) пользователь объекта).

В договоре должны быть четко оговорены условия и объем передачи прав на уже имеющиеся и вновь созданные охраноспособные объекты, определены расходы на оплату патентных пошлин за подачу зая­вок на получение охранных документов и поддержа­ние их в силе, определены доли, приходящиеся каж­дой из сторон при реализации будущих результатов и т. д. Тогда выгода для каждой из сторон будет опре­деляться ее заинтересованностью в участии другой сто­роны. Необходимо отметить, что характерным призна­ком российской правовой системы является примат договорных отношений. Нормы Гражданского кодекса определяют, что граждане (физические лица) и юри­дические лица свободны в установлении своих прав и обязанностей на основе договора и в определении любых не противоречащих законодательству условий договора (ст. 1, гл. 1 ГК РФ).

Одной из актуальных проблем философии интел­лектуальной собственности является вопрос об исполь­зовании информации об объектах интеллектуальной собственности в прогнозировании результатов науч­ной, производственной и коммерческой деятельности.

Актуальность решения задачи использования па­тентной информации при выборе направлений науч­но-технического развития определяется происходящим смещением акцентов государственной промышленной политики в сторону повышения внимания к введению в хозяйственный оборот объектов интеллектуальной собственности, созданных с привлечением бюджетных средств.

Глава 4. Гвсудавстввинве цврашиие темвщшнш ибствешшьш

Распоряжение Правительства Российской Феде­рации от 30.1.2001 г. № 1607-р называет приоритетны­ми для государства разработки, содержащие охранос­пособные объекты интеллектуальной собственности и иные результаты научно-технической деятельности, обеспечивающие наибольшую социально-экономичес­кую эффективность и реализацию основных целей государства.

Установление возможности связать появление от­дельных изобретений или их блоков (кластеров) с от­бором тех из них, которые обеспечат наиболее опти­мальное соотношение между вложенными в их реали­зацию затратами и достигнутым результатом, является актуальной задачей при управлении НИОКР.

Предлагается следующий способ отбора изобрете­ний на раннем этапе жизненного цикла для приори­тетной их реализации.

Вначале следует оценить изобретательскую актив­ность в рубриках (желательно на уровне подгрупп) МПК и выявить рубрики с наибольшей изобретатель­ской активностью. Затем нужно определить наступаю­щий момент для замены традиционного научно-техни­ческого направления новым, альтернативным. Это можно сделать путем «наложения» характеристики падения инновационной активности (использования технических решений) в традиционном научно-техни­ческом направлении на характеристику изобретатель­ской активности в альтернативном направлении. Точ­ка пересечения обеих характеристик (падающей ин­новационной и растущей изобретательской активности) обозначит подходящий момент для поддержки альтер­нативного направления. Это — предварительный этап формализованного отбора изобретений, выполняющий роль некоего сита, при просеивании через которое оказались отобранными наиболее востребованные с точки зрения потребностей общества направления научно-технического развития.

При этом представляется чрезвычайно важным не упустить то, что появляется на свет в режиме «озаре­ния» какого-либо отечественного Кулибина, вне рамок Директивного определения приоритетов или следова­ния зарубежным достижениям, а также «пиковым» рубрикам. Это, на наш взгляд, решается проведением регулярных отборочных конкурсов.

Следующая задача — отыскать в этих направлени­ях наиболее эффективные изобретения, обеспечиваю­щие при наименьших затратах наивысший результат. Это может быть выполнено уже с помощью эксперт­ного метода, основываясь как на опыте экспертной группы, так и на данных отчетов о патентных исследо­ваниях, содержащиеся в отчетах о патентных иссле­дованиях, выполненных участниками конкурса по проектам, претендующим на отбор в качестве приори­тетных.

Думается, что суть этой работы — не в ранжирова­нии каждого технического решения и выдаче некоего «ярлыка» с указанием его значимости, а в разработке механизма предварительного отбора наиболее прием­лемых вариантов для последующего квалифицирован­ного качественного анализа с целью установления необходимых приоритетов в планировании, финанси­ровании, материальном обеспечении и т. п. При этом эксперты должны руководствоваться не только опти­мумом соотношения затрат и достигаемого результата при удовлетворении потребности, но также актуально­стью и уровнем технического решения.

Таким образом, предлагаемый подход к использо­ванию патентной информации при определении при­оритетов научно-технического развития представляет собой комплексную систему и складывается из следу­ющих составляющих:

1. Выявление «пиковых» рубрик изобретательской активности как характеристики областей обще­ственных потребностей;

2. Определение момента для замены традиционного научно-технического направления новым, альтер­нативным путем «наложения» характеристики падения инновационной активности (использова­ния технических решений) в традиционном науч­но-техническом направлении на характеристику изобретательской активности в альтернативном направлении.

3. Экспертное сопоставление и анализ конкретных
технических решений в рубриках МПК с наиболь-
шей изобретательской активностью.

4. Выбор наиболее оптимальных (по прогнозируемым
затратам и результатам) для их поддержки как
прямым финансированием, так и в режиме косвен-
ного стимулирования (налоговыми мерами и др.), в
том числе из поступивших на конкурсный отбор.
Другой актуальной проблемой философии интел-
лектуальной собственности является совокупность воп-
росов об охране объектов интеллектуальной собствен-
ности, находящихся на стыке различных сфер челове-
ческой деятельности.

Интеллектуальная собственность как товар. Сле­дует отметить, что отдельные виды научного знания товаром не являются. К ним, в частности, можно отне­сти некоторые результаты так называемых фундамен­тальных исследований. Такого рода аномалия требует отдельного рассмотрения.

С естественными науками связаны исследования, проводимые с целью познания окружающей природы, поэтому исследования такой направленности следова­ло бы называть аналитическими, как и сами естествен­ные науки. Исследования и науки, в которых они про­водятся, предпринимаемые с конечной целью синтеза искусственных материалов и веществ, создания объек­тов второй природы, скорее следовало бы называть созидательными, конструктивными.

В предлагаемой модификации целевой классифи­кации исследований и наук учитывается и социальный аспект — целью аналитических исследований являет­ся прогноз будущих состояний объектов природы, в то время как для созидательных исследований целью служит удовлетворение индивидуальных и обществен­ных потребностей.

Отсюда, кстати, следуют ограничения для созида­тельных исследований — они направлены только на изменения природы, которые создает человек. Познава­тельные исследования направлены на прогнозирование состояний любых объектов, так что они могут в равной степени относиться и к природе, и к техногенной сфере.

 

Раздел Ml . Философия китвддектуальмрй еовствевврсти

В отличие от созидательного, аналитическое зна­ние по своей сути считается бесплатным, принадлежа­щим всему человечеству, оно входит в базы знаний других наук, используется в образовательных целях. Затраты на получение этого вида знания оплачивают­ся в том или ином виде обществом (государством), и, будучи обнародованным, оно не имеет владельца. Этот вид интеллектуального продукта охраняется, как и работы искусства, не по своей сути, не по содержа­нию, не по сюжету, а по форме представления, т. е. с помощью авторского права. Важно только то, как изло­жены научные результаты, поэтому защищается текст, рисунки, примеры, образные сравнения и т. д., т. е. все то, что характеризует оригинальность произведения. Другими словами, творческим достижением (интеллек­туальный результат), подлежащим охране, считается только форма представления научного результата. Ес­тественно, что форма представления (изложения) на­учно-технического результата как элемента созидатель­ного знания (находящегося под охраной патентного законодательства или уже вышедшего из-под такой охраны) также охраняется авторским правом.

Таким образом, наиболее существенное различие между аналитическими и созидательными знаниями заключается в том. что созидательные знания и соот­ветствующая информация являются научным интел­лектуальным товаром со всеми атрибутами этой ры­ночной категории, а аналитическое знание, будучи интеллектуальным продуктом, по своей сути товаром в виде объектов промышленной собственности не счи­тается. Товаром может выступать только оболочка, форма представления этого знания.

Охрана открытий. Интересным объектом ИС яв­ляются открытия. Применительно к открытиям как наи­более значимому среди результатов научной деятель­ности нет закрепленного права на их использование в исключительных интересах их авторов или других лиц. Другими словами, среди объектов ИС научных откры­тий не должно бы значиться, поскольку познаватель­ные результаты, как и всякое аналитическое (познава­тельное) знание о природе, являясь интеллектуальным продуктом, интеллектуальным товаром не являются и никаких монопольных прав не дают. Тем не менее, эта категория среди объектов ИС упоминается. По-види­мому, это объясняется признанием значимости таких масштабных научных результатов, на которых базиру­ются изобретения. С другой стороны, здесь мог сказать­ся пример СССР, где открытия регистрировались Па­тентным ведомством (Комитетом по делам изобретений и открытий) и на них выдавались дипломы, которые, впрочем, являлись только моральным стимулом и зна­ком признания заслуг ученого со стороны общества.

Патентная документация. Известные недостатки Международной патентной классификации (МПК) принципиально неустранимы, поэтому возлагать боль­шие надежды на ее эволюционное совершенствование нельзя. Следует искать другие пути совершенствова­ния классификационной патентной системы, которые могут обеспечить высокую эффективность (полноту и релевантность) поиска патентов при использовании автоматизированных систем.

По-видимому, для обеспечения функционально-целевого подхода при поиске необходимо переходить от иерархической классификации к матричной (фасет-ной). Представляется достаточным введение трех ви­дов фасет:

I — потребности человека как биологического су­щества и личности, потребности социальных и демог­рафических групп, человечества в целом, на удовлетво­рение которых направлено предлагаемое изобретение;

II— функции, выполнение которых необходимо для удовлетворения потребностей;

III — способы (технические решения и их группы)
для выполнения функций.

Каждая фасета может иметь свою достаточно слож­ную (иерархическую или фасетную) структуру. В ос­нову фасет первого вида хотелось бы положить такой целеполагающий гуманистический принцип как удов­летворение той или иной потребности человека. Для этого весь теперешний раздел А — удовлетворение жизненных потребностей человека — надо разбить на отдельные крупные (основные) потребности, которые

 

Раздел Ml . Философия интеллектуальной срВстввннрети

и составили бы заглавные строки классификационной матрицы первой фасеты. Определение основных по­требностей человека представляется весьма непростой задачей, поэтому приводимый ниже перечень дается только для иллюстрации. Итак, обозначая потребнос­ти, например, буквами, можно назвать: А — потреб­ность в пище, В — в одежде, С — в комфортном (достой­ном) жилище, D — в перемещениях, Е — в информации, F — в сохранении здоровья, G — в удовольствиях и развлечениях и т. д.

Предлагаемое первое начало классификации близ­ко к «отраслевому» подходу части существующей МПК, где в качестве конкретного применения объекта изоб­ретения выступает потребность человека.

Разработка методических основ фасет II вида по­требует классификации функций, необходимых для удовлетворения потребностей. Например, добыча сы­рья (в том числе пищевого); его переработка; получе­ние искусственных материалов и изготовление из них деталей и устройств, выработка, преобразование и передача энергии; создание и передача механической энергии; измерения и т. д.

Разработка классификации способов выполнения функций, перечисленных в фасетах II рода, будет слу­жить для формирования фасет III рода. Сюда могут войти способы использования различных физических, химических и биологических эффектов, включая их сочетания. В этих же фасетах могут быть учтены кон­кретные формы и конструкции деталей, узлов и меха­низмов, схемы электрических и электронных устройств и тому подобные технические решения.

Многолетний опыт работы с массивами патентных документов позволяет утверждать, что коренная реор­ганизация МПК неизбежна.

Непатентные формы защиты интеллектуальной собственности. Нет никаких сомнений в том, что ряд. объектов, охраняемых авторским правом, все же отно­сятся к промышленной собственности. Так, например, безусловно, права на топологию интегральных схем непосредственно стимулируют новую электронную продукцию, т. е. обеспечивают прогресс в информаци­онной технике, включающей в себя вычислительную технику, телекоммуникации, измерительно-информа­ционные и управляющие системы и т. д.

Смежные права. Наверное, к авторским результа­там следовало бы относить также постановку спектак­лей и представлений, исполнение литературных, му­зыкальных и других представлений, потому что режис­серы, дирижеры, певцы, танцоры, любые музыканты — точно такие же авторы (или, по меньшей мере соавто­ры) исполняемых произведений, как и писатели, по­эты, композиторы. Тем не менее в Законе об авторском праве права постановщиков и исполнителей отнесены к смежным.

В тех случаях, когда смежные права относятся не к творческой, а к «технической» стороне — к записи, тиражированию, передаче авторских произведений в виде звуковых и визуальных постановок и исполнений по любым каналам связи, они представляют собой про­мышленную собственность, охраняемую принципами авторского права. Действительно, едва ли кто сомнева­ется в принципиальном различии тех результатов, ко­торые достигаются автором и (или) исполнителем, и записью, тиражированием и передачей (трансляцией) постановки или другого вида исполнения произведе­ния. Если и здесь имеются творческие достижения (режиссура, операторское исполнение), то они также охраняются как авторские результаты. Во всех осталь­ных видах опубликования — от традиционного поли­графического издания до передачи произведения в записи или «напрямую» — основную роль играет не­творческий элемент труда, обеспечивающий получение результатов в рамках технических характеристик ап­паратуры и оборудования.

Издательские права Закон об авторском праве не относит к смежным правам, хотя, на наш взгляд, они именно таковыми и являются. Имущественные автор­ские права передаются по авторскому договору, кото­рый разрешает использование произведения опреде­ленным способом и в установленных пределах только лицу, которому эти права передаются и дает такому лицу право запрещать подобное использование произ­ведения другим лицам. Лицо (физическое или юриди­ческое), получившее исключительные авторские пра­ва, реализует их в виде монополии на использование произведения в оговоренной форме (например, изда­нии), т. е. печатает (тиражирует) произведение и про­дает его (сдает в аренду и т. п.), получая соответству­ющий доход.

Охрана авторских прав в сети Интернет. Пришла пора серьезно задуматься о действенной правовой и технической охране интересов обладателей авторских прав в Интернете. К сожалению, на сегодняшний день выгода от нарушений оказывается достаточно велика, а попытки соблюдения законодательства обходятся слишком дорого.

По мнению Министерства печати РФ, авторская работа (статья), размещенная на сайте в Интернете, является объектом авторского права в случае, если она представляет собой произведение в смысле ста­тей 5, 6 и 7 Закона РФ «Об авторском праве и смеж­ных правах».

Статья 5 определяет, что авторское право распро­страняется на произведения, обнародованные либо не обнародованные, но находящиеся в какой-либо объек­тивной форме в России или за ее пределами.

Статья 6 указывает, что «авторское право распростра­няется на произведения науки, литературы и искусст­ва, являющиеся результатом творческой деятельности независимо от назначения и достоинства произведения, а также от способа его выражения. Авторское право распространяется как на обнародованные произведе­ния, так и на не обнародованные, существующие в какой-либо объективной форме...». Далее указывается, что, во-первых, «авторское право не распространяется на идеи, методы, процессы, системы, способы, концеп­ции, принципы, открытия, факты» и, во-вторых, «ав­торское право на произведение не связано с правом собственности на материальный объект, в котором произведение выражено».

В статье 7 дается неполный перечень произведе­ний, попадающих под определение «объект авторского права». Первыми в списке названы литературные произведения, чем, собственно, и являются сетевые публикации. Во всяком случае, к указанным в статье 8 произведениям, не рассматриваемым в качестве объек­тов авторского права (перечень исчерпывающий), они никак не относятся.

Таким образом, электронная статья однозначно представляет собой объект авторского права со всеми вытекающими из этого последствиями.

Остается неясным вопрос, не является ли разме­щение материалов на сайте опубликованием. В той же статье 4 указано, что «опубликование (выпуск в свет) — выпуск в обращение экземпляров произведения, фо­нограммы с согласия автора произведения, произво­дителя фонограммы в количестве, достаточном для удовлетворения разумных потребностей публики, ис­ходя из характера произведения, фонограммы». С од­ной стороны, при размещении материалов вроде бы не происходит создания экземпляров. С другой, когда пользователь обращается к тому или иному материалу, находящемуся на Интернет-сайте, его компьютер по­лучает копию материала. Именно эту копию видит на своем мониторе пользователь. Копия авторского про­изведения, получаемого из Интернета, является экзем­пляром произведения в случае, если осуществляется ее запись на жесткий диск компьютера пользователя, т. е. копия изготовляется в материальной форме. Элек­тронная копия статьи записывается во временный каталог на компьютере пользователя, откуда она и воспроизводится на экран монитора. Следовательно, вольно или невольно возникает «экземпляр» со всеми вытекающими правовыми последствиями.

Из действующего законодательства России сле­дует однозначный вывод о том, что материалы, обна­родованные на сайте в электронной форме, являются объектом авторского права и им охраняются. Таким образом, к электронным публикациям в полной мере относятся положения Закона «Об авторском праве и смежных правах» и соответственно автор вправе рас­считывать на соблюдение его основных положений.

К числу иных методов (не столько охраны, сколько давления на нарушителя) относятся различные обще­ственные меры морального воздействия (например, работа Интернет-суда, результаты которого появляют­ся на «Доске Позора», и аналогичные «выставки» пла­гиата.

Охрана фирменных наименований. Думается, назрела необходимость законодательно установить более четкий порядок регулирования отношений в области фирменных наименований, который бы на­дежно защищал обладателей исключительного пра­ва на них.

Какой должна быть система регистрации фирмен­ных наименований, позволяющая избежать неоправ­данных затрат, осложнения процедуры регистрации юридических лиц и нарушения международных обяза­тельств Российской Федерации? Какие основные мо­менты необходимо отразить в соответствующих нор­мативных актах?

Необходимость создать механизм регистрации фирменных наименований возникла в связи с вступ­лением в действие с 1 января 1995 г. Гражданского кодекса Российской Федерации. В п. 4 ст. 54 ГК РФ закрепил норму, в соответствии с которой исключитель­ное право на фирменное наименование получают толь­ко те юридические лица, которые отвечают двум ос­новным требованиям: во-первых, являются коммерчес­кой организацией, а во-вторых, зарегистрировали свое фирменное наименование в установленном законом порядке.

При этом порядок и систему функционирования регистрации фирменных наименований законодатель не устанавливает, а отсылает к закону или иному нор­мативному акту, которые должны быть приняты в раз­витие положений Кодекса. Однако до настоящего вре­мени ничего заслуживающего внимания в этой облас­ти не появилось.

В отличие от принципа диспозитивности сторон, наблюдаемого при регистрации объектов авторского права, по мнению ряда исследователей, регистраци­онная система фирменных наименований должна но­сить обязательный характер. Обязанность регистри­ровать свои фирменные наименования должна лежать на всех без исключения российских юридических ли­цах, а также на иностранных предприятиях, зарегис­трированных в качестве субъектов предприниматель­ской деятельности в Российской Федерации. Установ­ление подобной обязанности является внутренней прерогативой государства и никак не нарушает обя­зательств, вытекающих из ст. 8 Парижской конвен­ции. Такое решение вопроса вряд ли может вызвать сомнения, ибо только оно сможет обеспечить всеоб­щий государственный учет используемых фирменных наименований и их последующую защиту от недобро­совестного использования.

Создание реестра используемых фирменных наи­менований может осуществляться как на общегосу­дарственном, так и на региональном уровне в зависи­мости от того, какой из вариантов более экономичен и технически подкреплен. На наш взгляд, особенно принимая во внимание географические масштабы России, идеальным решением мог бы стать так назы­ваемый смешанный вариант. Имеется в виду закреп­ление в федеральном законе единого общероссийско­го порядка регистрации фирменных наименований, при котором все данные о них сосредоточивались бы в едином общероссийском регистрационном центре. Такой центр для оперативного сбора и обработки информации, а также взаимодействия на местах дол­жен иметь юридически полноправные филиалы фе­дерального подчинения, образованные, например, в семи существующих региональных округах. Создавать филиалы в каждом субъекте Федерации вряд ли ра­ционально.

Подобное решение позволит создать объединен­ный связанный единой системой банк данных фирмен­ных наименований, на базе которого могли бы проще решаться вопросы, связанные с их выбором, исполь­зованием, охраной и организацией юридического кон­троля.

Создание в одной организации единого банка дан­ных о фирменных наименованиях и словесных товар­ных знаках всей страны позволит облегчить решение вопросов, связанных, например, с:

 

Раздел VI. Философия интеллещальнвй собственнее™

■ выбором названий создаваемых предприятий;

■ проверкой новизны заявленных для регистрации товарных знаков, которые не должны повторять специальную часть известных фирменных наиме­нований, принадлежащих другим лицам;

■ использованием, охраной фирменных наименова­ний и товарных знаков в России;

■ возможностью превентивного устранения конф­ликтов между ними и др.

Упомянутые выше региональные филиалы едино­го общероссийского регистрационного центра по фирменным наименованиям можно организовать пу­тем создания специальных отделов при существую­щих в федеральных округах регистрационных пала­тах. Экспертов-регистраторов можно подобрать из числа зарегистрированных в регионах патентных по­веренных, имеющих высшее юридическое и патент­ное образование.

Реестр фирменных наименований обязательно должен быть открыт для всеобщего сведения. Это можно осуществить, ежемесячно публикуя сведения о зарегистрированных фирменных наименованиях в бюллетене, издаваемом Роспатентом. Как уже отмеча­лось, открытость реестра служит для публичного опо­вещения третьих лиц и доказательства приоритета в спорах о праве на фирменное наименование.

Безусловно, в рамках философского осмысления проблем интеллектуальной собственности невозможно осветить все нюансы и особенности функционирова­ния интеллектуальной собственности в современном обществе. Однако могут и должны, на наш взгляд, быть рассмотрены все основополагающие принципы и по­ложения. Без их обсуждения и решения философия со­временного общества не может быть ни полной, ни по-настоящему эффективной. Для постиндустриального, информационного в своей основе общества, в которое вступил современный мир. Осмысление и правильное решение проблем интеллектуальной собственности приобретает все большее и поистине судьбоносное зна­чение.

глава 4. Государственное управление интеллектуальной собственностью

щ Словарь ключевых терминов

Авторское право — часть гражданского законодательства, регулирующая отношения по использованию произведе­ния науки, литературы и искусства, а также программ для ЭВМ (баз данных) и топологий интегральных микросхем.

Беспатентная лицензия — это передача ноу-хау (знаний, не защищенных правами промышленной собственности) для использования. Секрет производства («ноу-хау») — тех­ническая, организационная или коммерческая информа­ция, которая защищается от незаконного использования третьими лицами, если:

■ информация имеет действительную или потенциальную ком­мерческую ценность в силу неизвестности ее третьим лицам;

■ к этой информации нет свободного доступа;

■ обладатель информации принимает надлежащие меры к охране се конфиденциальности.

Выбор приоритетов научно-технического развития с ис­пользованием патентной информации — определение научных, технических решений, более всего позволяю­щих удовлетворить самые насущные потребности обще­ства в различных областях экономики.

Государственное управление интеллектуальной собственнос­тью — совокупность целенаправленных действий государ­ства, обеспечивающих баланс интересов участников инно­вационного процесса, включая авторов созданных на средства государственного бюджета объектов интеллекту-альной собственности и лиц, содействовавших созданию и ис­пользованию этих объектов, а также самого государства и представляющих его интересы государственных заказчиков.

Интеллектуальная собственность — право на владение ин­теллектуальным продуктом,закрепленное за правообла­дателем юридически. Согласно Гражданскому Кодексу Российской Федерации (Статья 138) интеллектуальная собственность — исключительные права физического или юридического лица на результаты интеллектуальной деятельности и приравненные к ним средства индивидуа­лизации юридического лица, продукции, работ и услуг, т. е. фирменное наименование, товарный знак и др.

Исключительная лицензия — уступка лицензиаром лицензи­ату монопольного правомочия использовать объект ли­цензии в соответствующем условиям договора объеме, сроках и на определенных договором рынках. Неисключительная (простая) лицензия предоставляет ли­цензиату обычное право пользования, что не исключает права третьих лиц; при простой лицензии лицензиар впра­ве сам производить и реализовывать продукцию, выдавать любое количество простых лицензий, однако в каждом последующем договоре простой лицензии могут быть из­ложены различные ограничения.

Использование объектов интеллектуальной собственнос­ти — их введение в хозяйственный оборот. Продукт (изде­лие) считается изготовленным с использованием, напри­мер, изобретения, полезной модели, а способ, охраняемый патентом на изобретение, — примененным, если в нем ис­пользован каждый признак изобретения, полезной модели, включенный в независимый пункт формулы, или эквива­лентный ему признак. Изделие признается изготовленным с использованием запатентованного промышленного об­разца, если оно содержит все его существенные признаки. Использование в коммерческих целях — это продажа, сдача внаем или иной способ коммерческого распростра­нения, а также предложение осуществлять эти действия. Под использованием понимается именно использование в коммерческих целях, если не оговорено иное.

Лицензионный договор (лицензия) —юридическое соглаше­ние между правообладателем (лицензиаром) и любым дру­гим лицом (лицензиатом), принимающим от лицензиара право на использование объекта интеллектуальной соб­ственности на условиях, оговоренных в этом соглашении.

Объекты интеллектуальной собственности — объекты, со­став которых определен Статьей 2 Конвенции об учрежде­нии Всемирной организации интеллектуальной собствен­ности, принятой в 1967 г.:

«...Интеллектуальная собственность включает права, от­носящиеся к:

— литературным, художественным и научным произведениям;

— исполнительской деятельности артистов, звукозаписи, ра­дио- и телевизионным передачам;

— изобретениям во всех областях человеческой деятельности;

— научным открытиям;

— промышленным образцам;

— товарным знакам, знакам обслуживания, фирменным наи­менованиям и коммерческим обозначениям;

— защите против недобросовестной конкуренции;

а также все другие права, относящиеся к интеллектуаль­ной деятельности в производственной, научной, литера­турной и художественной области». Охранный документ — патент или иной документ, подтверж­дающий права правообладателя на владение и распоряже-ние результатами научно-технического характера: изобретениями, полезными моделями, промышленными образцами, товарными знаками (знаками обслуживания), наименованиями мест происхождения товаров и иными объектами интеллектуальной собственности. Под право­обладателем понимается автор, его наследник, а также лю­бое физическое или юридическое лицо, которое обладает исключительными имущественными правами, полученны­ми в силу закона или договора.

Оценка интеллектуальной собственности — процесс опреде­ления полезности результатов интеллектуальной деятель­ности и приравненных к ним средств индивидуализации юридического лица, индивидуализации продукции, выпол­няемых работ или услуг в денежном выражении (см. Стан­дарт Российского общества оценщиков «Оценка объектов интеллектуальной собственности»).

Патентная информация — сведения, содержащиеся в патентах и других охранных документах (первичная информация), а также в документах, являющихся результатом аналитико-статистической обработки первичной информации (вторич­ная информация). В соответствии с Федеральным Законом от 20.02.95 № 24-ФЗ «Об информации, информатизации и защите информации» информация — сведения о лицах, предметах, фактах, событиях, явлениях и процессах неза­висимо от формы их представления.

Патентная лицензия — это соглашение о передаче прав на использование объекта промышленной собственности, т. е. технического решения, имеющего правовую охрану.

Правовая охрана объектов интеллектуальной собственнос­ти — получение патента, иного охранного документа или иное подтверждение права интеллектуальной собственности.

Прогнозирование научно-технического развития — научное исследование и оценка вероятных перспектив, направле­ний совершенствования технологий, техники, создания новых направлений.

Промышленная собственность—исключительное право на вла­дение и распоряжение результатами научно-технического характера: изобретениями, полезными моделями, промыш­ленными образцами, товарными знаками (знаками обслужи­вания) , наименованиями мест происхождения товаров.

Создание объектов интеллектуальной собственности — на­писание или опубликование литературных, художе­ственных и научных произведений, научных открытий, осуществление исполнительской деятельности артистов, звукозаписи, радио- и телевизионных передач, подача за­явки на получение правовой охраны изобретений, про­мышленных образцов, товарных знаков и других объек­тов интеллектуальной собственности.

Уступка патента — это полная уступка продавцом покупате­лю всех (в том числе, формальных) прав, связанных с об­ладанием патентом.

В Вопросы для обсуждения_____________________

1. Понятие интеллектуальной собственности.

2. Интеллектуальный продукт и интеллектуальный товар.

3. Виды интеллектуальной собственности.

4. Система охраны авторских прав.

5. Виды и содержание патентных документов. Систе­мы патентования.

6. Правовое регулирование интеллектуальной соб­ственности в России (законы и институты).

7. Патентование объектов интеллектуальной соб­ственности РФ за рубежом.

8. Интеллектуальная собственность и инновационная деятельность.

9. Роль промышленной собственности в системе ин­новационной экономики развитых стран.

 

10. Проблемы государственного управления интеллек­туальной собственностью.

11. Актуальные проблемы развития и защиты интел­лектуальной собственности в современной России.

12. Проблемы гармонизации российского и междуна­родного законодательств и практики в области интеллектуальной собственности.

В Литература________________________________

Бромберг Г.В. Интеллектуальная собственность: гармони­зация российского и международного подходов // Наука Рос­сии на пороге XXI века: проблемы организации и управления. М„ 2000.

Бромберг Г.В. Основы патентного дела. М.: ИНИЦ Роспа­тента, 2000.

Бромберг Г.В., Лебедев СЛ., Розов Б.С. Интеллектуальная собственность: Вводный курс. М.: МГУ, 2002.

Бромберг Г.В., Лебедев С.А. Состояние и проблемы управ­ления интеллектуальной (промышленной) собственностью Рос­сии // Наука России на пороге XXI века: проблемы организации и управления / Под общ. ред. С.А. Лебедева.

Гаврилов Э.П. Комментарий закона об авторском праве и смежных правах. М.: Фонд «Правовая культура», 1996.

Корчагин А.Д. и др. Интеллектуальная собственность: Словарь-справочник. М.: ИНФРА-М, 1995.

Растяпин В. Вузы и охрана интеллектуальной собственно­сти // Интеллектуальная собственность. 1995. № 3 — 4. С. 65 — 68.

 

РАЗДЕЛ VII.

СОВРЕМЕННАЯ НАУЧНАЯ КАРТИНА МИРА

Согласно распространенному определению объек­тивную реальность понимают как материальный мир в целом, во всех его формах и проявлениях, существу­ющий независимо от человеческого сознания и пер­вичный по отношению к нему. В этом определении отчетливо просвечивается принцип механистического миропредставления, сформулированный Декартом в виде противопоставления двух типов реальности — res extensa и res cogitans, мира вещей и духовного мира (мира сознания). Современная наука стремится снять это противопоставление и найти универсальную про-тоструктуру, ответственную за проявленные обоих феноменов.

Академик В.И. Вернадский, говоря о научном по­знании реальности, выделяет три пласта этого фено­мена: явления космических просторов, близкие нашей человеческой «природе», явления планетные и явле­ния микроскопические. Научно наблюдаемые феноме­ны жизни могут проявляться во всех трех пластах. Будем в дальнейшем вкладывать в понятие «реаль­ность» именно такое содержание.

Житейские представления о мире как о реально­сти основаны на религиозных, философских, истори­чески-бытовых построениях. Научное отражение пол­ностью абстрагируется от этих представлений и цели­ком опирается на научную методологию. Наука (греч. Episteme, лат. scientia) — это процесс, ориентирован­ный на выявление наиболее общих свойств мира. Ос­новой этого процесса служит научная методология — система алгоритмов решения этой задачи, а его резуль­татом является получение научного знания, служаще­го удовлетворению базовых человеческих потребнос­тей. Первая из этих потребностей — познавательная доминанта человеческой психики, вторая — научное обеспечение новых технологий, которые используют­ся для расширения границ гомеостаза и освоения но­вых экологических ниш во всем многомерном про­странстве существования человека.

Следующее базовое понятие, которое мы будем использовать, говоря о научной картине мира, — ме­тафизика. В разные исторические эпохи в этот термин вкладывалось различное содержание, отсутствует об­щепризнанная интерпретация и в наше время. Будем понимать под «метафизикой» философское осмысление физической картины мира и в первую очередь фунда­ментальных понятий, лежащих в основе тех или иных научно-теоретических моделей реальности. К этому необходимо добавить, что современная наука пока не может предложить универсальную теоретическую модель мира как целостной системы, а имеет дело с совокупностью частных моделей, каждая из которых удовлетворительно отражает свойства одного из фраг­ментов реальности. Поэтому современную научную картину мира следует понимать как систему этих част­ных моделей.

Следующее существенное понятие — онтология — подобно метафизике также не имеет вполне однознач­ной интерпретации. Довольно часто онтологию рас­сматривают как самостоятельную философскую дис­циплину, которая является основополагающей частью метафизики и предметом который является изучение наиболее фундаментальных структур бытия. Исполь­зуя это толкование, мы можем определить онтологию науки как направление, исследующее структуру, уни­версальные закономерности объективной реальности и ее эволюцию.

Область научных интересов — поиск ответов на вопросы «что? как? почему?».

На вопрос «зачем?» наука раньше отвечала с тру­дом, проигрывая на этом «поле» философии, религии и искусству. Однако, в связи с развитием теории само­организующихся систем, или синергетики, при пост­роении научной картины мира появилась возможность отразить и телеологические аспекты реальности.

Основной метод построения частных научно-тео­ретических моделей реального мира — это формиро­вание ее гипотетико-дедуктивных моделей. Первый этап конструирования такой модели — построение фундаментальной гипотезы, из которой дедуктивным путем выводятся следствия и предсказания, которые на втором этапе могут быть проверены опытным пу­тем. Если опыт подтверждает предсказания, то гипоте­за получает признание в качестве теоретической мо­дели, удовлетворительно описывающей реальность. Основания для конструирования: обобщение эмпири­ческой информации и неалгоритмическое постижение реальности, получаемое путем интуитивного спонтан­ного озарения.

Рассмотрим основные методологические принци­пы, используемые при построении современных науч­ных моделей реальности. Во-первых, это натурализм, т. е. отрицание существования каких-либо сверхъесте­ственных или духовных феноменов, познание которых невозможно посредством научных методов. Во-вторых, это принцип, согласно которому не может существо­вать картин мира, которые не опирались бы на теоре­тический аппарат точных наук и в первую очередь физики. В-третьих, это фаллибилизм— убеждение в том, что мы не можем рассчитывать на получение аб­солютно достоверной и полностью завершенной кар­тины мира. Каждая конкретная теория имеет свои границы применимости и может быть подвергнута изменениям и усовершенствованиям. В-четвертых, это принцип фальсификации— возможность опытного опровержения утверждений теории. В соответствии с этим принципом любое принципиально не фальсифи­цируемое знание, например, религиозные догматы, нельзя считать научным. Пятый методологический принцип — историзм — является, быть может, менее строгим. Его смысл в том, что не могут существовать модели картин мира, свободные от идеологических, познавательных и телеологических влияний своей ис­торической эпохи. Механическая картина мира Нью­тона не могла появиться в античную эпоху, а совре­менники Ньютона были бы не в состоянии принять идеи Эйнштейна, С историзмом тесно связан и следу­ющий, шестой методологический принцип, который мы назовем модернизмом: построение научной картины мира никогда не имело характера абстрактно-позна­вательного процесса, напротив, каждый раз речь шла о процессе наиболее адекватного научного отклика на очередной вызов истории — такого теоретического отклика, который послужил бы базой для создания суммы технологий, обеспечивающих модернизацион-ное преодоление очередной исторической бифуркации.

Из пятого и шестого эпистемологических принци-, пов следует, что картина мира обладает важным фун­даментальным свойством: она динамична, постоянно находится в движении и способна к развитию.

ФИЗИЧЕСКАЯ КАРТИНА МИРА В ЕЕ РАЗВИТИИ

 

щ Модели развития научного знания

Существуют три основные концепции развития фундаментальной науки и миропредставления. Пер­вая из них, радикальная, принадлежит Ф. Бэкону и Г. Галилею.

Согласно их точке зрения, научный взгляд на мир возник как результат революционной победы над суе­верием и предрассудками. Декарт дополнил этот под­ход тезисами о существовании абсолютных истин и абсолютно достоверного знания, которое будучи однаж­ды научным путем получено, ничем уже не может быть поколеблено.

П. Дюгем предположил альтернативную контину-алистскую концепцию, смысл которой состоит в том, что каждое достижение науки может быть модифици­ровано. Нельзя, например, опровергнуть теорию элек-тромагнитизма Максвелла, но можно видоизменить ее математический аппарат, расширив границы приме­нимости теории.

Если концепцию Бэкона можно назвать концеп­цией одной единственной научной революции, а кон­цепцию Дюгема концепцией реформ, то третья точка зрения, высказанная К. Поппером, — это концепция перманентной революции. В другом варианте эту кон­цепцию предложил Т. Кун, которому принадлежит идея развития науки на основе смены общенаучных пара­дигм. Согласно его идеям, существуют периоды нор­мальной науки, когда новые исследования опираются на прочный фундамент ранее полученных основных достижений. Комплекс этих фундаментальных научных достижений Кун предложил назвать парадигмой. По мере накопления принципиально новых открытий воз­никает необходимость в пересмотре и видоизменении парадигмы, и тогда происходит научная революция. Парадигма в течение определенного времени служит теоретической основой научного миропредставления.

Сопоставляя все три концепции, Дж. Агасси при­ходит к выводу, что для построения наиболее адекват­ной картины мира и для научного творчества наибо­лее предпочтителен третий подход, соответствующий идеологии фаллибилизма. Известный специалист по космологии Дж. Уилер выразил эту идеологию в па­радоксальной форме: «Мы знаем, что все наши тео­рии ошибочны. Задача, следовательно, состоите том, чтобы делать ошибки раньше». Согласно этой точке зрения, хорошая картина мира обязательно является рискованной и может быть подвергнута опроверже­нию, уточнению и исправлению. Вместе с тем край­ности фаллибиллизма уравновешиваются реализмом, смысл которого состоит в допущении, что теория за­щищена покровом эмпирических данных.

Воспользуемся концепцией научных революций и сменой космологических парадигм для анализа эволю­ции научной картины мира.

 

1 Натурфилософская парадигма

Картина мира, соответствующая этой парадигме, возникла в античной Греции. Первая концепция Все­ленной, доступная интеллектуалу, принадлежит Пифа­гору. Оценивая его роль в формировании миропред­ставления, которое можно назвать научным, Б. Рассел писал: «Пифагор по своему влиянию как на древнюю, так и на современную эпоху... является одним из наи­более значительных людей, когда-либо живших на зем­ле, — ив том случае, когда он был мудр, и в том, когда он ошибался». Пифагору принадлежат идеи всеобщей

Гармонии Вселенной, которую он назвал космосом (cosmos по-гречески означает Мир, Вселенная, Гармо­ния) и предположил, что его структура определяется соотношениями чисел. Математический характер име­ла и космогония Пифагора.

В античной философии сформировались две шко­лы, по-разному описывавшие структуру мироздания. Сторонники Ионийской школы (Фалес, Анаксимандр, Гераклит) утверждали, что существует два слоя реаль­ности — физический, который воспринимается наши­ми чувствами, и метафизический, который лежит за пределами наших восприятий и составляет «архэ» — скрытую сущность вещей. По мнению представителей другой школы — эпеатов (Парменид), абсолютно лишь вечное и неизменное, единое. Что же касается види­мых явлений, то это химера, порожденная обманом наших чувств.

На следующем этапе развития античного миро­представления были оформлены две альтернативные картины мира. Первая из них принадлежит Левкиппу и Демокриту, которые считали, что в мире нет ничего, кроме разнообразных атомов и пустоты. Отсутствует и какая-либо свобода воли или выбор, т. к. все происхо­дящее однозначно предопределено движениями ато­мов, в мире нет ничего случайного. Другая космологи­ческая модель разработана Платоном, утверждавшим, что действительный мир — это идеи, а все видимое и воспринимаемое чувствами лишь их отражение, одна­ко же — вполне реальное. Таким образом, концепция мироздания Платона дуалистична: истинный мир со­вершенен, вечен и неизменен и может быть постигнут лишь работой ума, а материальный подлунный мир в отличие от него подвержен изменениям и распаду. Единственной причиной космоса является Демиург, творец. Основной принцип космологии Платона — математическая Гармония, порядок, красота.

Вершиной античной натурфилософии явилась кос­мология Аристотеля. Если у Платона субстанцией, т. е. истинной реальностью, считались эйдосы, идеи, то в учении Аристотеля роль субстанции отводилась види­мому миру. Учение Аристотеля о мироздании изложе­но в двух книгах — «Метафизике» и «Физике». Первая посвящена исследованию высших причин космоса, т. е. всего вечного, бестелесного, неподвижного. Предметом второй является природа, материальный мир — види­мый, текучий, подверженный законам случая.

Как снять фундаментальное противоречие между обоими пластами реальности? Чтобы решить эту про­блему, Аристотель вводит два рода бытия — возмож­ное и действительное. Первое — это материя, которая в первозданном состоянии напоминает хаос, второе — форма, ее воздействие на материю сообщает ей пред­метное бытие, движение, доступное опыту. Таким об­разом, потенциально возможное превращается в акту­альную реальность под причинным воздействием фор­мы. Механизм этого воздействия Аристотель называл энтелехией. Придуманную им концепцию мироздания называют гилеоморфизмом (от греческих слов hyle — материя, morphe — форма). Природа, понимаемая как совокупность вещей и энтелехии, — это уже не хаос, а гармоничный космос.

Космография античности практически полностью гелиоцентрична, единственным исключением явилось учение Аристарха Самосского, который поместил в центр мира не Землю, а Солнце. Однако греческая натурфилософия не восприняла его идей, в частности потому, что в его гелиоцентрической системе оказалось затруднительным объяснить обратное движение пла­нет. Кроме того, гелиоцентрическая система противо­речила физике Аристотеля. С этой задачей, с помощью введения эпициклов, легко справился Клавдий Птоле­мей в своей геоцентрической системе мироздания.

 

1 Механическая картина мира

Натурфилософская система Аристотеля оставалась основой общепризнанной картины мира на протяжении почти двух тысяч лет, до XVI в. Фома Аквинский объе­динил систему Аристотеля с христианской философи­ей. И лишь в эпоху Возрождения большинство филосо­фов стало отдавать пальму первенства Платону.

Наступившая в XVI — XVII вв. новая историческая эпоха поставила в центр научных интересов астроно­мию и астрологию. В развитии первой нуждались мо­реплаватели, требовалось также уточнить календарь — расчет дней равноденствия, пасхалий, разобраться с вопросом об угловых размерах Луны и т. п. Что каса­ется астрологии, то в этот век, когда все были суевер­ны, ее услуги пользовались большим спросом.

За решение первой задачи взялся Н. Коперник, который в своей книге «De Revolutionibus orbium coelestium» («Об обращении небесных сфер») обосно­вал гелиоцентрическую систему мира. «В таком вели­колепнейшем храме, — писал он, — кто мог бы поме­стить этот светильник в другом лучшем месте, как не в том, откуда он может одновременно все освещать. Конечно, именно так Солнце, как бы восседая на цар­ском троне, правит обходящей вокруг него семьей светил». Сформулированные Коперником постулаты о движении небесных светил вокруг Солнца потребова­ли внести серьезные изменения в физику Аристотеля, где признавалась потенциальная бесконечность (бес­конечная делимость), но была неприемлема бесконеч­ность актуальная («бесконечность большого тела»).

«Великий круг», орбита Земли,— писал Копер­ник,— по отношению к звездной сфере подобен точке. «До каких пор распространяется эта необъяснимость, неизвестно», — уточнял свой вывод Коперник.

В расхождении с физикой Аристотеля современни­ки увидели слабость системы мира Коперника. Позже эта слабость обернулась силой, т. к. послужила одной из предпосылок смены физической парадигмы. В мировоз­зренческом смысле система Коперника знаменовала освобождение науки от теологии, а также означала воз­врат от Аристотеля к Пифагору и Платону.

Над развитием идей Коперника о бесконечности Вселенной думали Николай Кузанский и Джордано Бруно. У Вселенной нет центра, — писал Кузанский, — она потенциально бесконечна. Дж. Бруно сделал сле­дующий шаг и заявил, что Вселенная бесконечна акту­ально, а мир и Бог — это одно и тоже. Не нужна, со­гласно Бруно, и гипотеза Аристотеля о различии мате­рии и формы — это также одно и то же. Но прославила Бруно на века другая идея — концепция множествен­ности обитаемых миров.

Ученый мир долго не мог принять систему Коперни­ка. Тихо де Браге придумал собственную систему мира, поместив в центр Вселенной Землю и заставив крутить­ся вокруг нее Луну и Солнце, вокруг которого враща­лись все остальные планеты. Стремясь опровергнуть Коперника, Браге полжизни потратил на то, чтобы соста­вить новые звездные таблицы, более точные, чем у Пто­лемея. Уже после его смерти И. Кеплер, используя эти таблицы, открыл свои законы движения планет вокруг Солнца. Это было очередное торжество идей Коперника.

Галилео Галилей был первым ученым, который посмотрел на небо через телескоп, или perspicilium, подзорную трубу, как он его называл. Это позволило ему сделать много открытий, обогативших астрономию: спутники Юпитера, горы на Луне, пятна на Солнце, кольца Сатурна. Млечный путь оказался множеством звезд. В 1572 г. Галилей наблюдал вспышку сверхно­вой звезды и тем самым доказал, что звезды не вечны.

Рождение философии Нового времени связывают с именем Рене Декарта.

Фундаментальный принцип научного познания мира, согласно Декарту, состоит в том, что наука долж­на не просто устанавливать законы реального мира, но и находить причины всех явлений природы. Весь мир, по Декарту, — machina mundi, это сложнейший меха­низм, созданный величайшим мастером — Богом. По­знание мира сводится поэтому к конструированию его подобия на основе умозрительных гипотез и с помощью математической теории. Если Платон утверждал, что точную науку о природе создать невозможно, то Декарт провозгласил прямо противоположное: математика — самая достоверная из наук, она — основа физики.

Образ мира у Декарта дуалистичен: существует протяженный мир вещей и предметов, res extensa и res cogitans — непротяженный и неделимый мир духа, сознания. Источником движения в мире является Бог.

Вершина механистического мировоззрения — си­стема мира, построенная Исааком Ньютоном и описан­ная в его главной книге «Philosophia Naturalis Principia Mathematica» («Математические начала натуральной философии»), опубликованной в 1686 г. В основе кон­цепции мироздания Декарта лежала гипотетическая физика, иными словами, предположения, которые не следовали непосредственно из опыта. Отказавшись от такого подхода, Ньютон провозгласил: «Hypoteses поп fingo» («гипотез не измышляю»). Его научный метод — это физика принципов, или аксиом, которые хотя и не могут быть получены логическим путем из опыта, но обосновываются непосредственным опытом. Космоло­гия Ньютона основана на законе всемирного тяготения.

 

 

где F — сила тяготения, G — гравитационная константа, mi,m2— массы взаимодействующих тел, R— расстоя­ние между ними, а также на трех механических зако­нах движения.

Используя математический аппарат своей теории, Ньютон теоретически объяснил законы Кеплера, раз­работал теорию движения Луны и комет, объяснил механику возникновения приливов, предложил теорию искусственного спутника Земли, предсказал приплюс­нутую форму Земли. Космология Ньютона стала пер­вой в истории науки подлинно всеобъемлющей гипо-тетико-дедуктивной системой мироздания.

Окончательное оформление эта система мира по­лучила к концу XVIII в. в результате трудов блестящей плеяды французских и немецких ученых А. Клеро, М. Эйлера, Ж. Лагранжа, П. Лапласа. И. Канту и Лап­ласу принадлежит заслуга создания динамической модели мироздания.

 

j Термодинамика и электромагнетизм______________

К рубежу XVIII и XIX вв. ученое сообщество при­шло к мысли, что механистическая теория практичес­ки полностью сняла все проблемы научной картины мира. Казалось, оправдываются слова, сказанные об авторе «Начал»: «Ньютон был не только величайшим, но и счастливейшим из смертных, ибо систему мира можно создать только один раз».

Явления переноса теплоты объясняли с помощью механической субстанции — теплорода, были приду­маны и другие такие жидкости — электрические и магнитные субстанции.

Положение начало меняться в связи с успехами термодинамики. В середине XIX в. Р. Майер, Дж. Джо­уль и Г. Гельмгольц открыли закон сохранения энер­гии. Используя этот закон, А. Эллингтон предложил первую научную теорию, объясняющую, почему горят звезды. Согласно его теории, источник энергии звезд — превращение в тепло энергии гравитационного сжа­тия. В XX в. стало ясно, что этот механизм недостато­чен, необходимо учитывать поступление в недрах звезд энергии, выделяющейся при термоядерной реакции превращения протонов в ядра гелия.

В 1824 г. Сади Карно открыл второе начало термо­динамики, т. е. закон возрастания энтропии — меры неупорядоченности систем — во всех необратимых процессах.

Используя этот закон, А. Эддингтон сформулиро­вал критерий, определяющий направление времени во Вселенной: стрела времени есть свойство энтропии и только ее одной.

Другое следствие из второго начала термодинами­ки сформулировал Р. Клаузиус, выдвинув гипотезу «тепловой смерти» Вселенной: история мира завершит­ся, когда вследствие непрерывно продолжающегося роста энтропии он достигнет состояния термодинами­ческого равновесия, т. е. абсолютного покоя. И тогда стрелка на часах времени упадет — добавил к этому Эддингтон.

Поскольку после работ Канта и Лапласа стало ясно, что мир никогда не был сотворен, то возникал естественный вопрос, почему этого уже не случилось. Л. Больцман — один из основоположников статисти­ческой физики — попытался снять этот парадокс, пред­положив, что наш мир — это не более, чем гигантская флуктуация в необъятной Вселенной, которая в целом давно уже мертва. Действительное решение проблемы удалось получить много позже, используя идеи теорий самоорганизующихся систем.

Все эти открытия существенно обогатили картину мира, но не привели к смене механистической пара­дигмы. По словам Гельмголыда, научное познание мира будет завершено «по мере того, как будет выполнено сведение явлений природы к простым силам и будет доказано, что это единственно возможное сведение, которое допускают явления».

Не изменилась эта точка зрения и после того, как Джеймс Кларк Максвелл, обобщая открытия А. Ампе­ра, К. Эрстеда и М. Фарадея, сформулировал законы электромагнетизма. Из уравнений Максвелла следова­ло важное предсказание: в пустоте должны распрост­раняться электромагнитные волны. В 1888 г., спустя 20 лет после опубликования теории Максвелла, Г. Герц экспериментально доказал существование этого фун­даментального физического явления.

Возникал вопрос, что является носителем электро­магнитного поля. Сам Максвелл считал, что эту функ­цию выполняет эфир. «Не может быть сомнений, — писал он, — что межпланетное и межзвездное про­странство не является пустым, а заполнено некоторой материальной субстанцией или телом, несомненно наиболее крупным и, возможно, самым однородным из всех других тел».

Эта загадочная субстанция — эфирное море — должна была обладать парадоксальными свойствами: она должна быть почти абсолютно твердой, т. к. ско­рость света очень велика, но одновременно не должна оказывать никакого сопротивления движению небес­ных тел. Передавая свет и другие электромагнитные волны, она в тоже время должна быть абсолютно про­зрачной. Все это изрядно запутывало физическую кар­тину мира. «Мы не знаем источник механических про­цессов,— писал Гельмгольц,— в нашем распоряжении лишь символы, лишь названия переменных, входящих в уравнения».

Чтобы внести ясность в эти вопросы, надо было опытным путем обнаружить существование эфира.

Решить эту задачу можно было, воспользовавшись тем обстоятельством, что уравнения Максвелла в отличие от законов механики Ньютона неинвариантны относи­тельно системы отсчета. Эту идею использовали А. Май-кельсон и Э. Морли, осуществившие в 1887 г. интер-ферометрическое сравнение пучков света, распрост­ранявшихся поперек движения Земли и вдоль него. Итог опытов сформулирован Майкельсоном в следую­щих словах: «Было продемонстрировано, что результат, предсказываемый теорией неподвижного эфира, не наблюдается, откуда с необходимостью следует вывод об ошибочности данной гипотезы».

1о

X. Лоренц и Дж. фицджеральд предположили ги­потезу сокращения длины тел, в том числе и интерфе­рометра вдоль направления:

to

где с - - скорость света, a v — скорость движения.

Как видно из этих преобразований, должен менять­ся и темп хода времени. Эта гипотеза снимала пробле­му, но ценой ее замены другой, не менее трудной.

На этом проблемы механистической картины мира не закончились. Из термодинамики и законов электро­магнетизма следовало, что максимальная интенсив­ность излучения черного тела должна приходиться на коротковолновую область спектра. Эксперимент дал прямо противоположный результат: в этой области наблюдался минимум излучения. Столь резкое расхож­дение теории с экспериментом получило название «ультрафиолетовой катастрофы».

Однако все эти неудачи теории мало повлияли на веру большинства ученых во всесилие механической картины мира.

Лорд Кельвин (У. Томсон), встречая новый XX век, произнес тост за успехи теоретической физики, на ясном небосводе которой осталось лишь два облачка — неудача опыта Майкельсона — Морли и «ультрафио­летовая катастрофа».

Произнося эти слова, сэр Уильям показал себя не только неисправимым оптимистом, но и провидцем: из первого упомянутого им «облачка» очень скоро роди­лась теория относительности, а из второго — кванто­вая механика.

 

В Кванты и относительность_____________________

Сначала была решена проблема «ультрафиолетовой катастрофы». И привело это к радикальному пересмот­ру фундаментальных понятий материи и поля. Первый шаг в этом направлении в 1900 г. сделал Макс Планк, выдвинувший гипотезу о квантах электромагнитного излучения. Согласно этой гипотезе, излучение испуска­ется в виде отдельных порций энергии (квантов), вели­чина которых пропорциональна частоте излучения:

Е= hv,

где h — фундаментальная постоянная, имеющая размерность действия (эрг ■ с) и впоследствии названная планковс-кой. Используя эту гипотезу, Планк получил выраже­ние для распределения энергии в спектре излучения черного тела, совпадающее с экспериментом.

Следующий шаг в 1905 г. сделал Альберт Эйнш­тейн, который показал, что свет не только испускается, но и поглощается в форме квантов энергии. После этого такие квантованные порции электромагнитного излу­чения стали называть фотонами. Стало ясно, что элек­тромагнитное излучение обладает парадоксальными свойствами: в некоторых опытах оно проявляет свои волновые свойства, в других оно напоминает поток корпускул, фотонов.

А вскоре де Бройль выдвинул гипотезу, что этот дуализм корпускулярных и волновых свойств присущ не только свету, но и веществу, элементарным части­цам. Через несколько лет К. Дэвидсон исследовал рас­сеяние пучка электронов на монокристаллической ми­шени и показал, что этот процесс идет в точном со­ответствии с формулой де Бройля, определяющей волновые свойства электронов.

Становилось все более ясно, что физические свой­ства элементарных частиц — наименьших порций материи — мало напоминают то, что можно сказать о них на основании механистической картины мирозда­ния. В 1927 г. Вернер Гейзенберг показал, что описа­ние поведения элементарных частиц с помощью клас­сических понятий координат, импульса и энергии лишь приблизительно соответствует их реальным свойствам. Соответствующее ограничение получило название со­отношений неопределенности Гейзенберга:

 

Лр-Лх> —,                                (4)

2тг

 

AE-At> — ,                                   (5)

2тг

Здесь х— координата частицы, p = mV— ее импульс, Е — энергия, t — момент времени.

Смысл формул (4) и (5) состоит в том, что нельзя одновременно точно определить значения координаты и импульса частицы, а также энергии для данного мо­мента времени.

В классической механике поведение материальной частицы описывается основным законом динамики (второй закон Ньютона). Заметим, что Ньютон сфор­мулировал этот закон для материальной точки, которая имеет массу, но не имеет размера. Как следует из принципа дуализма волна-частица и соотношений нео­пределенности, для описания поведения элементарных частиц этот закон неприменим. Выход из этого поло­жения нашел Эрвин Шредингер, который воспользо­вался идеей де Бройля, сопоставив движение микро­частицы с комплексной функцией координат и време­ни, которую он назвал волновой и обозначил буквой Ч*. Решение волнового уравнения Шредингера для функ­ции Ч* характеризует состояние микрочастицы.

Уравнение Шредингера является основным урав­нением квантовой механики, физический смысл вол­новой функции Ч* указал М. Борн. Квадрат модуля Ч* определяет вероятность того, что микрочастица будет обнаружена в пределах некоторого объема. Предсказа­ния квантовой механики, таким образом, в отличие от классики носят вероятностно-статистический характер.

Переход к квантово-механической картине мира позволил снять противоречия, возникшие в связи с «ультрафиолетовой катастрофой». Чтобы сделать понят­ной неудачу опыта Майкельсона-Морли по поиску эфира, потребовалось описать картину мира на языке теории относительности.

В 1905 г. А. Эйнштейн опубликовал работу «К элек­тродинамике движущихся тел», в которой заложил основы специальной теории относительности. Предло­женный им способ решения проблемы состоял в том, чтобы превратить ее в принцип. В основу своей тео­рии он положил два постулата: 1. Скорость света в вакууме одинакова во всех системах координат, дви­жущихся равномерно и прямолинейно друг относитель­но друга. 2. Во всех таких системах координат одина­ковы все законы природы (принцип относительности).

Из этих постулатов вытекали следствия, ведущие к радикальному пересмотру классической картины мира. Во-первых, оказалось, что не существует ни абсолют­ного времени, ни абсолютного пространства. Ход вре­мени зависит от системы координат. Во-вторых, стало ясно, что законы природы инвариантны относительно преобразований Лоренца (2)-(3). Отсюда, между про­чим, следовал знаменитый «парадокс близнецов».

В-третьих, оказалось, что с увеличением скорости тела кинетическая энергия как бы увеличивает его сопротивление движению, а масса тела при этом воз­растает. Отсюда в свою очередь следовало установлен­ное Эйнштейном соотношение эквивалентности мас­сы и энергии:

Е = тс2                                         (6)

где с — скорость света. Стало ясно, что масса и энергия по существу сходны, это только разные выражения одно­го и того же свойства реальности. Формулу (6) можно рассматривать как обобщенный закон сохранения энер­гии. Принято считать, что именно благодаря дефекту массы при реакции превращения протонов в ядра гелия в соответствии с формулой (6) в недрах звезд выделя­ется достаточное количество энергии, чтобы поддержи­вать их существование в течение миллиардов лет.

Четвертое следствие получил Г. Минковский. Он показал, что в рамках модели мира, соответствующей теории относительности, пространство и время — это единый четырехмерный феномен, а не раздельные автономные сущности.

Осталось решить проблему гравитации. Эту зада­чу в 1916 г. решил Эйнштейн, создав общую теорию относительности (ОТО). Если для формулирования за­конов классической механики Ньютону потребовался аппарат дифференциального и интегрального исчис­ления, то в основу ОТО была положена неевклидова геометрия Римана и тензорный анализ. Из ОТО следо­вало, что гравитация — это искривление пространства вблизи массивных тел.

Картина мира, соответствующая ОТО, содержит всего две автономные реальности — вещество и поле. Законы тяготения — это структурные законы, описы­вающие гравитационное поле между материальными объектами. Между материей и полем в ОТО нет каче­ственного различия: вещество находится там, где кон­центрация поля максимальна, поле — там, где она мала. Эйнштейн полагал, что в перспективе всю теорию удастся свести к единственной реальности — полю.

Вселенная, описываемая ОТО, была стационарной. В 1922 г. Л.А. Фридман, анализируя уравнения ОТО, показал, что теория содержит и нестационарные ре­шения: Вселенная может расширяться. Впоследствии Эйнштейн признался, что не заметив этого решения, он совершил самую большую ошибку в своей жизни.

В 1929 г. Э. Хаббл, наблюдая красное смещение в спектрах излучения да\еких галактик, доказал, что Вселенная расширяется на самом деле. Зная скорость, с которой разбегаются галактики, можно было рассчи­тать, когда начался этот процесс. Согласно современ­ным оценкам, это произошло 13,7 миллиардов лет на­зад. Событие, которое привело к возникновению Все­ленной, получило название Большой Взрыв.

Интересно оценить масштабы пространства, вре­мени и энергии, которые соответствуют этой стадии эволюции нашего мира. Для этого можно воспользо­ваться численными значениями фундаментальных констант— постоянной Планка h = 6,62-10""²⁷ эрг-с, скоростью света с = 3-101° см/с и гравитационной по­стоянной

_{с =} 6,67.10-^м^^-                                                  (7)

2

и рассчитать соответствующую величину этих масш­табов:

10~³³с, 10"⁴³см, 1019 ГэВ.

Эти величины длины, времени и энергии получи­ли название планковских масштабов. Их смысл состо­ит в том, что они определяют ту границу, до которой применима современная физическая теория. На мень­ших масштабах перестают работать причинно-след­ственные связи и ничего нельзя сказать ни о структу­ре пространства, ни о поведении времени.

 

£3 Вакуум, микрочастицы и Всвдвнная           ____

Из ОТО следует, что наш мир произошел вслед­ствие Большого Взрыва, причем произошел из вакуу­ма. Не противоречит ли это утверждение закону со­хранения массы-энергии (6)? Полная масса замкнутой фридмановской Вселенной, а значит, и ее энергия равна нулю. Это объясняется тем, что положительная энергия (масса) Вселенной компенсируется отрица­тельной энергией гравитационного взаимодействия всех ее частей. Энергия вакуума тоже равна нулю, поэтому рождение из него Вселенной закону сохране­ния энергии не противоречит.

Однако описать этот процесс с помощью ОТО невозможно, т. к. она не учитывает квантовых эффек­тов, которые при планковских масштабах должны иг­рать главную роль. Для описания свойств мира на этапе его рождения из вакуума требуется теория квантовой гравитации, которая находится пока на стадии форми­рования.

Большинство физиков полагает, что в наибольшей степени для моделирования этих вопросов подходит теория суперструн, самый значительный вклад в раз­витие которой внес Э. Виттен. Всем известно, что такое обычная струна, способная колебаться с разными ча­стотами. Суперструна — это топологическое обобще­ние этого простого образа, объединяющее бесконечное число полей. Эта теория дает ответ на вопрос, откуда и каким образом возникают фундаментальные взаимо­действия — гравитационные, электромагнитные и ядерные — сильные и слабые. Их источником являет­ся многомерная топология. Согласно теории, при очень больших энергиях все разновидности взаимодействий объединяются в универсальный тип — Супергравита­цию. Развитие этих представлений может в дальней­шем значительно изменить современные взгляды на структуру мира.

Существуют ли прямые экспериментальные под­тверждения феномена Большого Взрыва, помимо чис­ленных оценок, следующих из модели Фридмана и закона Хаббла? В 1965 г. А. Пензиас и Р. Вильсон от­крыли реликтовое излучение с температурой 3,5 °К, равномерно поступающее из далеких глубин Вселен­ной. А согласно теории Г. Гамова, температура Вселен­ной, которая на стадии Большого Взрыва была очень высока, в результате последующего расширения дол­жна была обусловить возникновение к настоящему времени холодного фонового излучения с температу­рой около 5 °К. После этого открытия теория Большого Взрыва стала почти общепризнанной.

Как развивалась история Вселенной на самых ранних стадиях рождения нашего мира, когда его раз­меры были много меньше протона? На этот вопрос отвечает весьма экзотическая теория инфляции, или раздувания, предложенная А. Гутом и А.Д. Линде. Со­гласно этой теории, за время порядка Ю^-33с Вселен­ная раздувается до размеров, близких к современным, а микронеоднородности, порожденные квантовыми флуктуациями (см. формулу 5), могли послужить гра­витационными зародышами, из которых позже вырос­ли звезды и галактики. Благодаря этой теории, делает­ся более понятным и вопрос, откуда взялась энергия, необходимая на создание материи. Ее источником по­служила огромная гравитационная энергия молодой Вселенной. Вот как описывает этот процесс один из авторитетных специалистов по космологии С. Хокинг: «Вселенная взяла в долг огромное количество отрица­тельной гравитационной энергии, которая точно урав­новесила положительную энергию материи. Во время инфляции Вселенная брала огромные долги у гравита­ционной энергии, чтобы финансировать создание но­вой материи. В результате восторжествовала кейнси-анская экономика: получилась сильная экспансивная Вселенная, полная материальных объектов. А долг гра­витационной энергии не будет погашен до конца Все­ленной»,

Ничто, Пустота, из которой родились Вселенная, — это не тот вакуум, который в 1644 г. был открыт учени­ками Галилея Э. Торричелли и В. Вивиани. Это был совсем другой пласт реальности — физический, или квантовый, вакуум, открытый в 1928 г. ПА. М. Дира­ком. Ему удалось обобщить уравнения квантовой меха­ники на случай скоростей, близких к скорости света. Из его теории следовало, что электрон, как и все ос­тальные элементарные частицы, может обладать не только положительной, но также и отрицательной энер­гией. Понять физический смысл этого предсказания теории было непросто. Чтобы разобраться в этом воп­росе, Дирак воспользовался тем обстоятельством, что помимо массы и заряда, электрон обладает и третьей столь же фундаментальной характеристикой — спином. Спин, что по-английски означает «кручение», «вол­чок» — это квантовое число, равное собственному мо­менту количества движения частицы. Для электрона

 

спин может иметь только одно из двух значений 5 = ± —.

2

Для подобных частиц с полуцелым спином извес­тен принцип запрета, сформулированный В. Паули: в квантовой системе на одном энергетическом уровне могут находиться лишь две частицы с противоположно направленными спинами. Дирак воспользовался этим правилом и предположил, что в области отрицатель­ной энергии заняты все уровни, а потому находящиеся на них электроны представляют собой квантовый ва­куум. Этот феномен получил название «вакуумного моря» Дирака. Однако если на это «море» направить мощный импульс гамма-излучения, то получивший его электрон приобретет положительную энергию и пе­рейдет в реальный мир. В «море» остается «дырка», во всем похожая на электрон, только заряд у нее будет положительным — это следствие закона сохранения заряда.

В 1932 г. К. Андерсон, исследуя космические лучи, открыл эту «дырку» и назвал ее позитроном. Андерсон получил за свое открытие Нобелевскую премию, а Дирак — подтверждение своей теории о квантовом вакууме.

Рассмотрим энергетические свойства квантового вакуума. Из соотношения неопределенности (5) и за­кона сохранения массы-энергии (6) можно рассчитать промежуток времени, соответствующий массе элект­рона: At = 10~ ²¹ с. Смысл этих расчетов с точки зрения классической механики кажется безумным: в течение столь малых промежутков времени энергия вакуума испытывает достаточно большие колебания, чтобы за это время из него рождались электроны —- и все про­чие элементарные частицы.

Такие частицы назвали виртуальными. Индивиду­ально они никак не проявляют себя, но как системный ансамбль вполне заметно влияют на различие свойства материи (магнитный момент электрона, спектральные характеристики атомов и др.). Таким образом, этот ва­куумный виртуальный «туман» — совершенно реаль­ный феномен.

Флуктуации энергии квантового вакуума, опреде­ленные формулами (5) и (6) имеют бесконечно широ­кий диапазон частот. Если взять интеграл по всем ча­стотам, то получим бесконечно большую величину энер­гии. Не находя этому факту объяснения, теоретики предложили принимать ее за нулевой уровень энер­гии квантового вакуума.

Поэтому есть основания думать, что именно слож­ные структуры квантового вакуума — та первоосно­ва, которая определяет фундаментальные свойства на­шего мира в целом. Используя эту идею, Дж. Уилер оценил минимальную величину флуктуации энергии квантового вакуума. Чтобы провести этот несложный расчет, он воспользовался численными значениями планковских масштабов (7) — и получил умопомрачи­тельную величину:

Е = 10⁹⁵г/см³= 10^и6эрг/см³-                                 (8)

Эти экстремальные оценки позволили Уилеру утвер­ждать, что окружающий нас мир вещества, заполняюще­го Вселенную во всех его формах, буквально погружен в океан вакуума, насыщенный энергией. Все события, ко­торые мы наблюдаем в нашем материальном мире, — не более, чем легкая рябь на поверхности этого океана.

Первая научная картина мира была построена Исааком Ньютоном. Несмотря на внутреннюю пара­доксальность, она оказалась удивительно плодотворной, на долгие годы предопределив самодвижение научно­го познания мира. В этой удивительной Вселенной не было места случайностям, все события были строго предопределены жестким законом причинности. А у времени было еще одно странное свойство: из уравне­ний классической механики следовало, что во Вселен­ной не изменится ничего, если оно вдруг начнет течь в противоположном направлении. Все было бы хорошо, если бы не одна особенность реального мира — его склонность к хаотическим со­стояниям. Хаос — это enfante terrible классической теории. С точки зрения классики — это нонсенс, то, чего быть не может. Открытия термодинамики заставили посмотреть на проблему по-иному: был сделан вывод,

 

1 Нелинейная Вселенная что хаос, состояние «тепловой смерти» — это неизбеж­ное конечное состояние мира.

Стало ясно, что не найдя научного подхода к изу­чению явлений хаоса, мы заведем научное познание мира в тупик. Существовал простой способ преодоле­ния этих трудностей: следовало превратить проблему в принцип. Хаос — это свободная игра факторов, каж­дый из которых, взятый сам по себе, может показаться второстепенным, незначительным. В уравнениях мате­матической физики такие факторы учитываются в форме нелинейных членов, т. е. таких, которые имеют степень, отличную от первой. А потому теорией хаоса должна была стать нелинейная наука.

Классическая картина мира основана на принци­пе детерминизма, на отрицании роли случайностей. Законы природы, сформулированные в рамках клас­сики, выражают определенность. Реальная Вселенная мало похожа на этот образ. Для нее характерны стоха-стичность, нелинейность, неопределенность, необрати­мость. Понятие «стрелы времени» утрачивает для нее прежний ясный смысл.

В нелинейной Вселенной законы природы выра­жают не определенность, а возможность и вероятность. Случайности в этой Вселенной играют фундаменталь­ную роль, а ее наиболее характерным свойством явля­ются процессы самоорганизации, в которых и сам хаос играет конструктивную роль.

Формирование научного аппарата нелинейной кар­тины мира происходило по нескольким направлениям. В математике это теория особенностей (А. Пуанкаре, А.А. Андронов, X. Уитни) и теория катастроф (Р. Том, К. Зиман, В.И.Арнольд). Ключевые термины, введенные в этих теориях, это бифуркация — процесс качествен­ной перестройки и ветвления эволюционных паттер­нов системы, катастрофы — скачкообразные измене­ния свойств системы, возникающие на фоне плавного изменения параметров, аттрактор — «притягиваю­щее» состояние, в котором за счет отрицательных об­ратных связей автоматически подавляются малые воз­мущения.

В физике, химии и биологии — это работы И.Р. При-гожина и возглавлявшейся им Брюссельской школы по термодинамике необратимых процессов. Итогом их ис­следований стало возникновение нового научного на­правления — теории неравновесных процессов. Про­фессору Штутгартского университета Г. Хакену, много сделавшего для исследования этих процессов, принад­лежит удачный термин — синергетика (по-гречески synergos означает согласованный). В России это работы С.П. Курдюмова, Г.Г. Малинецкого, А.А. Самарского.

Рассмотрим базовые принципы нелинейного обра­за мира. Во-первых, это принцип открытости. Систе­ма является открытой, если она обладает источниками и стоками по веществу, энергии и (или) информации. Во-вторых, это принципы нелинейности. Вот пример нелинейных процессов: возьмите лист бумаги и сло­жите его пополам. Потом еще раз пополам — и так далее 40 раз. Попробуйте угадать, какой толщины по­лучится у вас эта стопка бумаги, не заглядывая на следующую строчку. А проведя нехитрый арифмети­ческий подсчет, вы получите поразительный резуль­тат— 350 ООО км, расстояние от Земли до Луны!

В-третьих, это когерентность, т. е. самосогласован­ность сложных процессов. Принцип когерентности используется, например, в лазерах.

Используя эти принципы, перечислим основные отличительные свойства мира, подчиняющегося нели­нейным закономерностям.

1. Необратимость эволюционных процессов. Барьер, который препятствует стреле времени обратить свой вектор в противоположную сторону, образу­ют нелинейные процессы.

2. Бифуркационный характер эволюции. Принципи­альная отличительная особенность развития нели­нейных систем — чередование периодов относитель­но монотонного самодвижения в режиме аттракции и зон бифуркации, где система утрачивает устойчи­вость по отношению к малым возмущениям.

В результате за зоной бифуркации открывается целый спектр альтернативных эволюционных сценариев. Это означает переход от жесткого лап-ласовского принципа детерминизма к бифуркаци­онному вероятностному принципу причинно-след­ственных связей.

3. Динамизм структуры саморазвивающихся систем. Существует два типа кризисов эволюционирую­щей системы — структурный и системный. В слу­чае первого после зоны бифуркации она может со­хранить устойчивость за счет перестройки своей структуры, во втором случае она переходит на качественно новый уровень.

4. Новое понимание будущего. К зоне бифуркации примыкает спектр альтернативных виртуальных сценариев эволюции. И следовательно, паттерны грядущего существуют уже сегодня, будущее ока­зывает влияние на текущий процесс — этот вывод полностью противоречит классике. Нелинейная наука ведет к эволюционной синерге-

тической парадигме. Принятие этой парадигмы озна­чает, во-первых, отказ от базовых постулатов традици­онной науки:

— от принципов существования абсолютно дос­товерной истины и абсолютно-достоверного знания;

— от принципа классической причинности;

— от редукционизма;

— от концепции линейности;

— от гипотезы апостериорности, т. е. приобрете­ния знаний исключительно на основе прошло­го опыта.

Во-вторых, это принятие синергетических принци­пов конструирования картины мира:

1. Принцип становления: главная форма бытия — не покой, а движение, становление. Эволюционный процесс имеет два полюса: хаос и порядок, декон­струкция.

2. Принцип сложности: возможность обобщения, ус­ложнения структуры системы в процессе эволюции.

3. Принцип виртуальности будущего: наличие спек­тра альтернативных паттернов в постбифуркаци­онном пространстве-времени.

4. Принцип подчинения: минимальное количество ключевых параметров, регулирующих процесс происхождения бифуркации.

5. Фундаментальная роль случайностей в зоне бифур­кации.

6. Принцип фрактальности: главное в становлении не элементы, а целостная структура.

7. Принцип темпоральности: суперпозиция различ­ных темпоритмов элементов системы.

8. Принцип дополнительности: возможность модели­рования эволюции системы с помощью несколь­ких параллельных теоретических подходов.

В свое время классическая картина мира казалась удобной для развития гуманитарных научных дисцип­лин. Адам Смит и Давид Риккардо, создавая политичес­кую экономию, ввели понятие «невидимой руки рын­ка», принцип которой им подсказали идеи Ньютона о гравитации. Томас Гоббс, разрабатывая теорию государ­ства, вдохновлялся теорией атомного строения материи.

Методы нелинейной науки, зародившиеся в сфере современного естественно-научного знания, оказались весьма перспективными при исследовании проблем со­циально-культурной динамики. Биологические и соци­альные констелляции относятся к классу самооргани­зующихся систем, а потому моделирование методами синергетики их структурных и эволюционных харак­теристик позволило получить неплохие результаты, интересные в научном и практическом отношениях.

Современный глобальный кризис в значительной мере обусловлен отставанием научной методологии прогнозирования от практических потребностей. Во многом это объясняется тем, что до сих пор не преодо­лено наследие классической методологии, а принципы нелинейности мышления еще не получили адекватного применения в области гуманитарного научного знания.

 

Глава 2

ШИЛОСОШИЯ НАУЧНОЙ КАРТИНЫ МИРА

 

1 Философия механистической картины мира

Научной философией Ньютона являлась экспери­ментальная философия. В ее основу были положены следующие правила философствования:

1. Не должно приписывать природных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объясне­ния явлений.

2. Следует, насколько возможно, приписывать одним и тем же следствиям одни и те же причины.

3. Основой научных доказательств является экспери­мент, причем непосредственный, а не мысленный, как это предлагал Декарт.

Принципы построения «Начал», где изложена ме­ханистическая картина мира, Ньютон заимствовал у Евклида: сначала формулируются аксиомы, или законы, затем из них выводятся следствия, которые можно про­верить на опыте. Декарт развивал гипотетическую фи­зику, в основе которой лежали умозрительные предпо­ложения, не следующие непосредственно из опыта. Физика принципов Ньютона основана на введении аксиом, которые могут не иметь логического обоснова­ния, но истинность которых доказывается опытом.

Символом метафизики Ньютона является сформу­лированный им основной закон динамики:

~F = ma                                        (8)

 

где F — сила, действующая на тело с массой та, а — уско­рение, которое она сообщает этому телу. В этой фор­муле введены три метафизические категории: во-пер­вых, масса как мера инертности тел, во-вторых, сила — фактор, который изменяет состояние покоя или равно­мерного и прямолинейного движения, и ускорение —-характеристика свойств пространства и времени.

Эти свойства, согласно Ньютону, парадоксальны: речь идет об абсолютно пустом пространстве и абсо­лютном времени. Оба метафизических понятия всегда вызывали большие споры. Сам Ньютон вкладывал в них теологический смысл. Бог, —писал он, — это «бес­телесное существо, живое, разумное, всемогущее, ко­торое в бесконечном пространстве, как бы в своем чувствилище, видит все вещи вблизи, прозревает их насквозь и понимает их благодаря непосредственной близости к ним». Ко времени Лапласа эти теологичес­кие рассуждения Ньютона были прочно позабыты.

Введенная Ньютоном в законе всемирного тяготе­ния сила гравитации также явилась метафизической категорией: речь шла о мгновенном взаимодействии тел, передаваемом на любые расстояния, причем без каких-либо посредников. Это был загадочный принцип дальнодействия. Декарт пытался снять проблему, за­полнив пространство эфирными вихрями. Ньютон опроверг эту гипотезу как необоснованную: «причину свойств силы тяготения я до сих пор не смог вывести из явлений. Гипотез же я не измышляю».

Позднее стало ясно, что для гравитации и других сил можно ввести понятие потенциала, определенного в каж­дой точке пространства. А это уже понятие поля, которое и можно рассматривать в качестве переносчика взаимо­действия. Ключевыми метафизическими категориями в механистической картине мироздания были понятия массы и инерции. Загадкой, не имевшей никакого объяс­нения, оставалось равенство гравитационной и инертной масс, которое с высокой точностью было доказано в кон­це XVIII в. в опытах Г. Кавендиша. Что касается инерции, то Ньютон мог дать о ее природе всего лишь тавтологи­ческий комментарий: «врожденная сила материи есть присущая ей способность сопротивления, по которой всякое отдельно взятое тело, поскольку оно предоставле­но самому себе, удерживает свое состояние покоя или равномерного и прямолинейного движения».

В этих достаточно неясных рассуждениях скрыва­лась еще одна метафизическая тонкость: по существу речь шла о состоянии покоя или равномерного и пря­молинейного движения относительно абсолютного пространства, причем в абсолютном времени. Суще­ствовал только один способ определить систему коор­динат, связанную с абсолютным пространством, — связать ее со сферой неподвижных звезд. Во времена Ньютона это могло казаться приемлемым, но для нас лишено смысла. Пространство и время в классической картине мира — абсолютно самодостаточные катего­рии, существующие безотносительно чего-либо и ни­как не зависящие от присутствия в них материи.

Абсолютно пустое пространство механистической картины мира обладает свойствами однородности и изот­ропности, откуда следуют законы симметрии: изменение координат или их поворот не влияют на законы механи­ки. В 1918 г. Э. Нетер показала, что отсюда следуют ме­ханические законы сохранения импульса mv и момента импульса mv². Что касается закона сохранения кинети­ческой энергии mv²/2, то он является следствием равно­мерности хода часов абсолютного времени.

Попытку объяснить свойство инерции предпринял Э. Мах, связав его с влиянием далеких звезд. Но это было объяснение ad hoc: речь шла о мгновенном воз­действии на межзвездных расстояниях.

При всей своей загадочности инерция имела со­вершенно ясную количественную меру — массу. Со времен Ньютона ее принято рассматривать как основ­ную характеристику материи. Напомним, что, соглас­но Аристотелю, материя не поддается количественно­му описанию, т. к. представляет собой изменчивую и текучую субстанцию, а по Декарту материя — это про­тяженный континуум, заполняющий все пространство и доступный математическому описанию. Существова­ла и еще одна точка зрения на сущность материи, ко­торую отстаивал противник Декарта и сторонник ма­териалистического сенсуализма П. Гассенди: материя состоит из атомов, обладающих свойствами неделимо­сти, неизменности, тяжести и разделенных бестелес­ной пустотой. Близкую позицию занимал и Хр. Гюй­генс, который утверждал, что материя, состоящая из атомов, и пространство разделены, а действия на рас­стоянии быть не может.

физическая модель мироздания, построенная в рамках механистического мировоззрения, явилась пло­дом свободного творения человеческого разума. Это была превосходная материалистическая модель, позво­ляющая решать большое количество практических за­дач, включая освоение космического пространства, и в наше время.

 

| Философия квантовой теории____________________

Квантовая механика предсказывает не события, а их вероятности. Эйнштейн заметил по этому поводу, что он не верит, будто Бог играет в кости. Смысл кван-товомеханических предсказаний многим представлял­ся смутным. Р. Фейнман заявил в своей Нобелевской лекции: «Мне кажется, я смело могу заявить, что кван­товой механики никто не понимает».

Рассмотрим основные варианты интерпретации смысла квантовомеханических расчетов. Наиболее рас­пространенным является подход, предложенный Ниль-сом Бором и Максом Борном и получивший название Копенгагенской интерпретации. Разъясняя смысл это­го подхода, Борн писал: «природа не может быть описа­на с помощью частиц или волн в отдельности, а только с помощью более сложной математической теории. Этой теорией является квантовая механика, которая заменя­ет собой обе эти модели и только с определенными ограничениями представляет ту или иную из них».

В мире квантовых явлений мы имеем дело с законо­мерностями, не поддающимися детерминистическому анализу. Существенно новой чертой исследования этих явлений оказывается фундаментальное различие меж­ду макроскопическим измерительным прибором и мик­роскопическими изучаемыми объектами. Работу прибо­ров приходится описывать на языке классической фи­зики, не вводя кванта действия. В силу этих причин, если в классике взаимодействием между прибором и объек­том можно пренебречь, то в квантовой физике оно со­ставляет неотъемлемую часть самого явления. Эта осо- G19 бенность приводит к тому, что повторение одного и того же опыта дает, вообще говоря, разные результаты, ко­торые, следовательно, могут выражаться в форме веро­ятностных (статистических) закономерностей.

Обобщая этот отказ от классического идеала де­терминизма, Бор сформулировал его в виде принципа дополнительности. Количественное выражение этот принцип находит, по его словам, в форме соотноше­ний неопределенности Гейзенберга (4), (5), которые фиксируют границы применимости к квантовым объек­там кинематических и динамических переменных, за­имствованных из классической физики. Развивая свои мысли о принципе дополнительности, Бор отметил, что он может быть применен также и при анализе процес­сов социокультурой динамики.

Второй подход к интерпретации квантовой меха­ники называют неоклассическим. Сторонники этого подхода (Д. Бом и др.) полагают, что классический принцип причинности можно сохранить, если ввести в теорию некие скрытые неизвестные пока парамет­ры. Однако этот подход непродуктивен, т. к. никому из его защитников не удалось раскрыть природу этих скрытых параметров.

Статистическую интерпретацию отстаивал Д.И. Бло-хинцев, который обратил внимание на тот факт, что объектом применения квантовой механики по существу являются не отдельные частицы, а квантовый ансамбль. А поэтому поведение микрочастиц определяется сово­купностью статистических закономерностей.

В 1957 г. X. Эверетт предложил наиболее парадок­сальную интерпретацию, которая получила название многомировой. Его идея вызвала крайне противоречивую реакцию в научном сообществе, многие ее решительно отвергли как абсурдную, но некоторые ее приняли, по­скольку не увидели конкурентоспособных альтернатив.

Известен квантово-механический парадокс, свя­занный с наблюдением интерференционной картины, возникающей при происхождении пучка электронов или светового луча (т. е. пучка фотонов) через пару узких щелей. Парадокс состоит в том, что интерферен­ционная картина возникает даже в том случае, когда на щель падает один электрон или один фотон. С точки зрения стандартной квантовой теории, это должно оз­начать, что фотон расщепляется на две части, одна из которых проходит сквозь одну щель, а другая через вторую, после чего обе части интерферируют на экра­не. Этого однако не может быть, потому, что фотон — это минимальная порция, квант электомагнитного из­лучения (см. формулу 3).

Чтобы снять этот парадокс, Эверетт предложил гипотезу, согласно которой, кроме реальной Вселенной, в которой мы живем, параллельно существует множе­ство ее двойников — «теневых» Вселенных. Эти двой­ники, в которых обитают и бесчисленные дублеры уважаемых читателей, никак не проявляют себя. За одним исключением: при прохождении «нашего» элек­трона сквозь «наши» щели он взаимодействует со сво­им «теневым» партнером, снимая тем самым парадокс, от которого у физиков болит голова. То же самое про­исходит при всех других квантовых событиях.

Природа реальности, гласит гипотеза Эверетта, состоит в том, что помимо нашего мира — параллельно с ним существует множество его двойников, причем число этих двойников увеличивается с каждой наносе­кундой. Д. Дойч, посвятивший обоснованию этих идей книгу «Природа реальности», предложил назвать этот непрерывно ветвящийся мир Мультиверсом (Multiverse от английского слова Universe, Вселенная). Смысл этой гипотезы он комментирует следующим образом: кто такие «мы ?», пока я пишу эти строки, множество «тене­вых» Дойчей делают то же самое и не одна копия этих Дойчей не занимает в Мультиверсе привилегированно­го положения. Между собой Дойчи — двойники никак не взаимодействуют, а потому нам никогда не узнать, разделяют ли они взгляды «нашего» Дойча на проблему реальности. Именно этот более чем странный мир опи­сывает, по его словам, квантовая механика.

«Это не бред сивой кобылы, — говорит по этому поводу патриарх отечественной физики академик В.Л. Гинзбург. — Но я лично в это не верю, хотя есть серьезные ученые, которые верят».

Значительно более простую и понятную интерпре­тацию парадоксов квантовой механики можно предло­жить, используя методологию торсионной физики. Если фотон — квант электромагнитного поля — представля­ет собой возмущенную под действием электрического заряда «нить» поляризованных фотонов, то при взаи­модействии этой «нити» с материальным объектом — парой щелей — происходит ее расщепление, что и объясняет возникающее в итоге явление интерферен­ции. Точно таким же образом можно объяснить и дру­гой парадоксальный эффект — квантовую телепорта-цию, которая была предсказана Эйнштейном в его совместной работе с Розеном и Подольским и недавно осуществлена де Мартини (Рим) и Цайлингером (Вена).

Записав основное уравнение квантовой механики — волновое уравнение, — Шредингер не смог разъяснить непосредственный физический смысл волновой функ­ции. Ответ на этот вопрос дает торсионная физика. Из теории физического вакуума Г.И. Шипова следует, что волновая функция определяется через реальное торси­онное поле — поле кручения физического пространства. Источниками торсионного поля являются элементарные частицы, обладающие ненулевым спином, макроскопи­ческие тела — измерительные приборы, а также опера­торы, проводящие эксперимент с этой частицей. Одна­ко, торсионные поля приборов и операторов при прове­дении эксперимента никак не контролируются, а потому вносят в его результат элемент случайности. Результат опыта с квантовым объектом зависит, таким образом, от взаимодействия торсионных полей, созданных тремя различными источниками, два из которых подчиняются законам случая. По этой причине результаты опытов носят вероятностно-статистический характер. Торсион­ная интерпретация квантовой механики значительно более наглядна, чем копенгагенская или неоклассичес­кая, а тем более, чем «многомировая».

 

9 Философия теории относительности

Последние 40 лет своей жизни Эйнштейн потра­тил на то, чтобы понять мир материи как форму про­явления пустого искривленного пространства-време­ни. Один из ведущих специалистов по космологии Дж. Уилер сформулировал эту мечту Эйнштейна в виде

 

[лава 2. Филоеопм научной картины мира

рабочей гипотезы: «материя есть возмущенное состо­яние динамической геометрии».

Основная категория относительности — это мет­рика, т. е. число, которое сопоставляется с двумя точ­ками (событиями). Суть общей теории относительнос­ти и всей геометрической картины мира состоит в обобщении теории Евклида по двум направлениям — во-первых, по увеличению размерности, а во-вторых, по переходу к искривленным пространствам.

В 1916 г. на базе уравнений ОТО К. Шварцильд рассчитал метрику пространства —времени вокруг сферически симметричного материального объекта.

Этот расчет послужил основой последующего раз­вития теории черных дыр — одного из наиболее инте­ресных объектов современной космологии. Из-под гравитационного радиуса этих удивительных объектов не может выйти ничто — ни у света, ни у каких-либо других тел не хватит энергии, чтобы преодолеть силу притяжения черной дыры.

В 1921 г. Т. Калуца обобщил уравнения ОТО на случай пятимерной метрики.

Пятая координата оказалась замкнутой на планков-ском масштабе 10~⁴³ см. Главным достижением тео­рии Калуцы оказалась геометризация электромагнит­ного поля: его пятимерные уравнения содержали урав­нения Максвелла.

В связи с увеличением размерности ОТО возникает вопрос, почему реальное пространство нашего мира подчиняется трехмерной геометрии Евклида. В 1919 г. эту проблему исследовал П. Эренфест. Все классичес­кие физические поля — гравитационное, кулоновское электрическое, магнитное, производимое магнитным зарядом, — убывают обратно пропорционально квадра­ту расстояния. В мирах более высокой размерности эти зависимости оказались бы совершенно иными и, как следствие, и атомы и планеты потеряли бы устойчивость.

Философский подход к проблемам топологии про­странства развивался М.А. Марковым. Исходный тезис его рассуждений — в сопоставлении двух линий ан­тичной философии на проблему делимости материи — линии Демокрита, который был сторонником идеи не­делимых атомов, и линии Эмпедокла, по мнению ко-

Раздел VII. Современна» научна» картина мира

торого число первоэлементов бесконечно велико. Мар­ков предложил третью концепцию, альтернативную по его мнению двум классическим.

Концепция Маркова основана на двух принципи­ально новых идеях. Первая из них состоит в том, что структурные части материи могут строиться из элемен­тов не меньшей, а большей массы: избыточная масса в соответствии с законом сохранения массы —энергии трансформируется в жесткое излучение. Заметим, что эту же идею использовал А.Е. Акимов в фитонной те­ории квантового вакуума.

Вторая идея — это так называемая «ядерная демок­ратия»: способность элементарных частиц превращать­ся друг в друга, спонтанно исчезать и вновь возникать из вакуума. Классическая атомная теория не знала ничего подобного.

Используя эти идеи, Марков предложил предста­вить элементарные частицы в виде почти замкнутых автономных вселенных, которые он назвал фридмона-ми. Из-за большого гравитационного дефекта масс полная масса замкнутой вселенной равна нулю. А ес­ли она замкнута не полностью, то ее масса может быть сколь угодно малой, например, равной массе элемен­тарной частицы. С точки зрения внешнего наблюдате­ля эта малая масса будет заключена внутри сферы таких же микроскопических размеров, как и элемен­тарная частица.

«Фридмон с его удивительными свойствами, — пишет академик Марков, — не является порождением поэтической фантазии — без всяких дополнительных гипотез система уравнений Эйнштейна —Максвелла содержит фридмонные решения... Вселенная в целом может оказаться микроскопической частицей. Микро­скопическая частица может содержать в себе целую Вселенную».

Глава 3

ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОЙ НАУЧНОЙ КАРТИНЫ МИРА

 

| Универсальная теория Вселенной

По мнению С. Хокинга, в настоящее время на вопрос о том, может ли существовать единая теория всего реально существующего, следует дать три аль­тернативных ответа:

1. Полная теория существует и когда-нибудь будет построена.

2. Окончательной теории Вселенной нет, а есть бес­конечный набор все более совершенных теорий.

3. Такой теории не существует, имеется граница, за которой нельзя предсказать что-либо определенное. За этими рассуждениями Хокинга скрывается

неявный постулат, который состоит в том, что сам объект теоретизирования — Вселенная — в своих наи­более фундаментальных свойствах остается неизмен­ным. Между тем, если вспомнить основные принципы нелинейной науки и рассматривать Вселенную как большую самоорганизующуюся систему, то можно прийти к выводу, что у нас нет достаточных оснований считать этот постулат истиной в последней инстанции.

Несмотря на эти сомнения, многие теоретики убеж­дены, что такая теория будет в конце концов создана. «Физика представляет собой единое целое, — пишет по этому поводу Р. Пенроуз, — и правильная кванто­вая теория гравитации, когда она, наконец, будет пост­роена, должна стать основой нашего досконального понимания законов природы».

Полностью солидарен с ним и С. Хокинг, который утверждает, что «если мы действительно откроем пол­ную теорию..., тогда все мы, философы, ученые и про­сто обычные люди, сможем принять участие в дискус­сии о том, почему так произошло, что существуем мы и существует Вселенная. И если будет найден ответ на такой вопрос, это будет полным триумфом человечес­кого разума, ибо тогда нам станет понятным замысел Бога».

Теоретики продолжали упорно работать над этой проблемой. А. Салам и С. Вайнберг создали единую теорию слабых и электромагнитных взаимодействий. На очереди теория Великого объединения, которая будет описывать также и сильные взаимодействия, а о теории суперструн думают как о прообразе еще более общей теории — супергравитации. На этом пути, по­мимо больших теоретических трудностей, физиков идет еще одна тяжелая проблема — экспериментальная невесомость: предсказания теорий становится все труднее проверить на опыте.

Скорее всего, однако, до триумфа, о котором меч­тают теоретики, еще далеко. К тому же есть много фундаментальных вопросов, на которые эта теория, даже если она будет создана, не может дать убедитель­ных ответов.

Вселенная состоит из вещества — главным обра­зом из протонов, электронов и нейтронов, — и антиве­щества, т. е. антипротонов и позитронов, имеющих противоположные электрические заряды. Ни теория относительности, ни квантовая механика не дают от­вета, почему при происхождении Вселенной из вакуу­ма возникла такая асимметрия. Внести ясность в этот парадокс можно с помощью модели «фитонного моря». Согласно существующим космологическим моделям, когда закончилась самая ранняя инфляционная стадия расширения Вселенной, ее температура была очень высока— 1016 эВ. При

 

9 ПроОлема антивещества такой температуре в плазме должны были начаться процессы генерации частиц и античастиц, причем практически в равных количествах. Однако вследствие эффекта аннигиляции они должны были сразу же превращаться в фитонные ансамбли, что сопровожда­лось испусканием жесткого излучения.

Анализируя протекание этих процессов, А.Д. Са­харов предположил, что скорости рождения частиц и античастиц должны немного различаться, а процессы разбаланса их концентрации должны протекать быст­рее, чем их взаимная аннигиляция.

Достаточно, таким образом, предположить, что в силу неких нелинейных эффектов процесс генерации материи шел с небольшим переносом в пользу веще­ства, и тогда в итоге часть вещества осталась «невос­требованной» и составила материальную основу всех ныне существующих объектов во Вселенной, а другая, причем подавляющая часть, вместе со всем антивеще­ством оказалась «связанной» в форме фитонов.

Что касается жестких гамма-квантов, испущенных при формировании фитонного «моря», то они сохра­нились к настоящему времени в форме реликтового из­лучения с температурой 3 °К, открытого А. Пензиасом и Р. Вильсоном. Количество этих реликтовых фотонов в миллиард раз превосходит суммарную численность протонов, из которых состоят все материальные объек­ты во Вселенной. Этот факт — прямое подтверждение того, что в момент своего рождения концентрации ча­стиц и античастиц различались весьма мало, разница между ними составляла порядка Ю^-9 в пользу веще­ства. Именно из этих «избыточных» протонов и элек­тронов и развились позднее галактики, звезды и пла­неты, включая те, на которых затем зародилась жизнь.

 

■ Будущее Вселенной

Стандартная фридмановская модель предсказыва­ет два варианта конца современной Вселенной — либо «тепловая смерть» в результате непрерывного расши­рения, либо последующее сжатие (Big Crush — Боль­шой Хлопок). Согласно теории, первому сценарию соответствует средняя плотность материи меньше, чем 10^_29_r/_CM3_i второму— больше этой величины. По данным астрофизики, современные оценки плотности как раз дают 10~²⁹г/см³, поэтому выбор между обо­ими эволюционными сценариями, оба из которых «хуже», остается как будто неопределенным.

Однако наблюдения над аномалиями в движении звезд и галактик привели астрономов к выводу, что, кроме видимого вещества, во Вселенной должна су­ществовать недоступная прямым наблюдениям тем­ная материя, содержание которой намного превосхо­дит количество вещества. Вопрос о природе этой ма­терии неясен. Возможно, это холодный межзвездный газ, белые карлики, нейтрино или другие странные ча­стицы.

Отличный от стандартных прогнозов взгляд на будущее Вселенной можно получить, используя идеи нелинейной науки. Факт рождения Вселенной из ваку­ума означает, что ее нельзя рассматривать как замкну­тую систему и, следовательно, ее эволюция подчиня­ется закономерностям теории самоорганизующихся си­стем. И следовательно теория Всего, о которой мечтают физики, должна включать динамическую неустойчи­вость. А это означает, по мнению И.Р. Пригожина, что по мере того, как Вселенная эволюционирует, обстоя­тельства создают новые закономерности.

Одно из таких нестандартных обстоятельств — возможность рождения дочерних вселенных. Исход­ный постулат этой гипотезы состоит в том, что суще­ствует пространственно-временная пена — квантовые флуктации на уровне планковских масштабов. Суще­ствование этой пены можно проверить эксперимен­тально, наблюдая реакцию на нее мощных гамма-кван­тов с энергией порядка 10¹⁶ГэВ, излучаемых ядрами галактик или квазарами. Если зоны такой пены суще­ствуют, то становится возможным спонтанное рожде­ние обособленных пространственно-временных обла­стей, гравитационно отделенных от Вселенной-матери. Наблюдать их можно по мощным вспышкам излуче­ния, идущего «ниоткуда».

Возможен индукционный механизм возникновения таких областей вследствие столкновения двух частиц сверхвысокой энергии (файербол).

 

д Днтропный принцип_________________________

Антропный принцип — это одна из наиболее ост­рых и спорных проблем современного миропредстав­ления. Область его применения — роль и место разум­ной жизни во Вселенной, а более конкретно — человека.

Существуют три исторические парадигмы, дающие ответ на этот вопрос:

1. Вселенная антропоморфна, она — целостный орга­низм, а человеком управляют высшие космические силы (Аристотель, Птолемей).

2. Вселенная — механизм, созданный Богом, который сотворил человека по своему образу и подобию (Декарт, Ньютон).

3. Стандартная космологическая модель, в рамках которой возникновение разумной жизни — прояв­ление законов случая.

Анализ этих проблем привел к «антикоперникан-скому» перевороту в космической философии. Оказа­лось, что во Вселенной существует очень точная под­гонка фундаментальных физических констант, и даже малые отклонения от стандартных значений привели бы к такому изменению свойств Вселенной, что воз­никновение в ней человека стало бы невозможно. Эту проблему исследовал Г.М. Идельс, A.M. Зельманов, Б. Картер, Ф. Хойа, Н.Л. Розенталь, Дж. Уилер, Ф. Тип-лер, С. Хокинг и другие ученые. Эта удивительная при­способленность Вселенной к существованию в ней че­ловека получила название антропного принципа (АП).

В наиболее парадоксальной форме так называемо­го сильного АП эту идею сформулировал в 1973 г. Б. Картер, использовавший парафраз известного афо­ризма Декарта: «Cogito, ergo mundus talis est» («Я мыс­лю, следовательно, Вселенная такова, какова она есть»). Есть и другие, не менее парадоксальные формулиров­ки АП. С. Хокинг: «Вселенная такова, какой мы ее наблюдаем, по той причине, что существует человек». Ф. Хойа: «Здравая интерпретация фактов дает возмож­ность предположить, что в физике, а также в химии и биологии экспериментировал "сверхинтел\ект" и что в природе нет слепых сил, заслуживающих внимания». Дж. Уилер: «В некотором странном смысле это являет­ся участием Бога в Создании Вселенной».

Ф. Типлер предложил финалистскую версию АП, в основе которой лежит постулат вечности жизни, точ­нее реализации программы производства информации. Физическая природа носителей информации при этом несущественна, это вовсе не обязательно человек. Цель этого процесса состоит в управлении крупномасштаб­ной структурой Вселенной, а его финал — точка Оме­га, бесспорный Разум, потенциально владеющий бес­конечно большим объемом информации.

На основании своей концепции Типлер утвержда­ет, что Вселенная должна быть закрытой. Она потен­циально содержит точку Омега как финал, в котором сливаются все мировые линии событий.

Этот всеохватывающий эволюционизм Типлера — не что иное, как тотальная колонизация Космоса ант­ропоморфным «развертывающимся богом». Сточки зрения синергетики это несомненно модель эволюци­онного тупика.

Значительно более рационалистическая интерпре­тация АП принадлежит Н.Л. Розенталю, который пред­ставил его как принцип целесообразности. Наши ос­новные физические законы, считает он, подчиняются гармонии, которая обеспечивает существование основ­ных состояний. На конкретных примерах варьирова­ния величиной фундаментальных констант Розенталю удается показать конструктивную роль АП.

Близкую точку зрения разделяют СП. Курдюмов и Б.Н. Князева. Сложное, отмечают они, связано с иерар­хическим принципом строения и с необходимостью должно рассматриваться в эволюционном аспекте. На этом основании они формулируют эволюционный по­стулат АП: сложный спектр структур-аттракторов су­ществует лишь для узкого, уникального класса сцена­риев с нелинейными зависимостями. Недостаток си­нергетической интерпретации АП состоит в том, что авторы не смогли указать решения задачи морфогене­за, т. е. усложнения, перехода от простых структур к сложным.

 

р Универсальная история_______________________

И. Пригожину, Э. Янгу и Н.Н. Моисееву принадле­жит идея универсального эволюционизма. Структура современной общепризнанной картины мира носит как бы мозаичный характер: она состоит из автономных блоков — физика, космология, биология, геохимия и др., — которые, хотя и связаны между собой, но не выдержаны в духе единой универсальной эволюцион­ной парадигмы.

Смысл принципа универсального эволюционизма состоит в том, чтобы представить все эволюционные процессы, происходящие в мире, начиная с возникно­вения Вселенной, образования вещества, звезд и галак­тик и до социокультурной динамики как целостный процесс самоорганизации всего сущего, подчиняю­щийся общим фундаментальным закономерностям и развивающийся в целостном многомерном онтологи­ческом пространстве.

Концепция универсального эволюционизма пока далека от завершения и существует скорее в виде исследовательской программы. Это, однако, не умень­шает ее онтологического, гносеологического и этичес­кого значения. Третий из числа этих аспектов при обсуждении проблемы может вызвать недоумение, однако именно он занимает центральное место во всей концепции.

Дело в том, что из концепции универсального эво­люционизма в качестве следствия можно получить принцип коэволюции человеческого социума и среды обитания, включая космическое пространство. Этот принцип — прямой результат применения методов нелинейного мышления. Для поддержания устойчиво­го, неразрушающегося режима социальной эволюции этот принцип играет фундаментальную роль. Он явля­ется прямой антитезой классического принципа меха­нистического миропредставления — «природа не храм, а мастерская, и человек в ней — хозяин»,— следова­ние которому и привело к экологическому кризису.

 

j Словарь ключевых терминов___________________

 

Бифуркация — нарушение устойчивости эволюционного ре­жима системы, приводящее к возникновению после точки бифуркации квантового спектра альтернативных вирту­альных сценариев эволюции. Бифуркации возникают в ус­ловиях нелинейности и открытости как следствие измене­ния свойств, а не имманентных свойств самой системы. Вследствие потери системной устойчивости в зоне бифур­кации фундаментальную роль приобретают случайные факторы. Это обстоятельство имеет важное значение в процессах социокультурной динамики и приводит к ново­му, нелинейному пониманию соотношения необходимос­ти и свободы воли. В рамках нелинейного мышления сво­боду следует донимать не как осознанную необходимость, а как возможность выбора среди виртуальных альтерна­тив, но одновременно и нравственную ответственность за этот выбор.

Большой взрыв — сингулянтность пространства-времени, приведшая к возникновению 13,7 миллиардов лет назад и последующей эволюции нашей Вселенной. Согласно стан­дартной космологической модели, Вселенная возникла как результат этой сингулярности. Теоретическим обо­снованием этой теории явилось решение нестационар­ных уравнений относительности, полученное в 1922 г. А.А. Фридманом. В пользу этой теории свидетельствует два экспериментальных факта. Во-первых, это открытие разбегания далеких галактик, сделанное в 1929 г. на основа­нии регистрации красного смещения в спектрах их излу­чений. Во-вторых, это открытие реликтового фонового излучения с температурой 3,5 °К, равномерно заполняю­щего космос. Это открытие было сделано в 1964 г. А. Пен-зисом и Р. Вильсоном. В 1948 г. Г, Гамов теоретически по­казал, что если на ранних стадиях после Большого взрыва Вселенная была очень горячей, то впоследствии в процес­се ее расширения свободный фотонный газ должен был охладиться примерно до 5 °К, что и наблюдалось на экспе­риментах.

Согласно современным космологическим теориям, воз­никновение Вселенной явилось следствием фазового пере­хода квантового вакуума. Ее первоначальные размеры со­ответствовали планковским масштабам— 10^_33см, 10~⁴³с. А. Гут, С. Хокинг, А.Д. Линде показали, что в промежуток времени от 10~³⁴ до 10~³²с Вселенная испытывала стадию сверхбыстрого, или инфляционного, расширения, когда ее размеры увеличились в 10³⁰ раз. В процессе расшире­ния Вселенной началось формирование элементарных частиц, а ко времени порядка 100 миллионов лет звезд и галактик.

Вакуум — в житейском понимании пустота, отсутствие реаль­ных частиц. Но даже в классическом понимании сосуд, из которого откачали воздух, заполнен электромагнитным из­лучением, поступающим с его стенок. В квантовой механике вводится понятие физического вакуу­ма как основного состояния квантовых полей, обладающих минимальной энергией и нулевыми значениями импульса, углового момента, электрического заряда, спина и др. Физический, или квантовый, вакуум также не является пустотой: он содержит виртуальные частицы, которые рождаются в нем за промежутки времени порядка 10 ~²² с как следствие квантовых флуктаций в соответствии с соотношениями неопределенности Гейзенберга. Хотя ин­дивидуально виртуальные частицы (электроны, прото­ны и др.) наблюдать нельзя, как ансамбль они оказывают приборно регистрируемое воздействие на свойства реаль­ных частиц.

Вакуум — фундаментальное понятие, т. к. его свойства определяют свойства всех относительных состояний мате­рии. Все, что происходит в нашем мире, обусловлено в ко­нечном счете измерениями геометрических характерис­тик квантового вакуума. Гносеология— общее учение о познании, его структуре, ме­тодах, принципах, закономерностях функционирования и развития.

Квантовая механика— теория, описывающая свойства и за­коны движения физических объектов, для которых раз­мерность действия (эрг х с) сопоставима с планковским масштабомп.= 6,62х 10~²⁷эргхс. Этому условию удовлет­воряют микрочастицы, а потому можно сказать, что кван­товая механика — это наука, описывающая свойства мик­ромира.

Квантовая механика включает в себя систему специальных понятий и соответствующий им математический аппарат.

Законы квантовой механики образуют фундамент наук о строении вещества. Методы квантовой механики позволи­ли решить большое количество научных задач: расшиф­ровка атомных спектров, объяснение периодической сис­темы элементов Д. И. Менделеева, строение и свойства атомных ядер, теория фотоэффекта, физики твердого тела и полупроводников, ядерные и термоядерные реакции и др. В области макромасштабов уравнения квантовой меха­ники переходят в уравнения обычной классической ме­ханики.

Космология — наука, изучающая Вселенную как единое це­лое, ее строение и эволюцию.

Термин «космология» образован из греческих kosmos — мир, гармония и logos — учение, слово. Теоретическим ба­зисом космологии является физическая теория, а ее экспе­риментальные методы основаны на использовании астро­номических наблюдений и специальных космических аппаратов.

Первой научной системой мира явилась геоцентрическая система, разработанная К. Птолемеем (II в. н. э.). В XVI в. Н. Коперник проанализировал недостатки этой модели и обосновал необходимость перехода к гелиоцентрической системе. Открытие Коперника стимулировало развитие физической теории. Впервые использовав телескоп для наблюдения небесных явлений, Г. Галилей получил много­численные экспериментальные свидетельства в пользу ге­лиоцентрической системы мира. И. Ньютон открыл закон всемирного тяготения и разработал классическую меха­нику, с помощью которой удалось теоретически описать большинство небесных явлений.

В начале 1922 г. А.А. Фридман нашел нестационарные ре­шения общей теории относительности, а в 1929 г. Э. Хаббл открыл эффект красного смещения в спектрах излучения далеких галактик. Из открытий Фридмана и Хаббла следо­вало, что Вселенная расширяется, причем этот процесс начался 13,7 миллиардов лет назад в процессе так называе­мого Большого взрыва, когда Вселенная имела микроско­пические размеры.

Современная космология опирается на мощную экспери­ментальную базу: радиоастрономические, инфракрасные, рентгеновские и другие методы наблюдения. При исследо­вании планет и их спутников, астероидов и комет активно используются специализированные космические зонды, оснащенные богатой измерительной аппаратурой. Разра­ботаны космические аппараты для наблюдений с около­земной орбиты, крупнейшим из которых является теле­скоп «Хаббл».

Открытия в области космологии для развития физической теории имеют принципиальное значение для совершен­ствования современного миропредставления.

Натурфилософия — общее учение о природе, законах ее су­ществования и развития, как одной из «сфер» бытия, су­щественно отличающегося от других его «сфер» — обще­ства, культуры, сознания, человека.

Научная картина мира — совокупность общих представле­ний науки определенного исторического периода о фун­даментальных законах строения и развития объективной реальности.

Нелинейная наука — научное направление, исследующее процессы в открытых нелинейных системах. Нелинейная наука включает в себя комплекс близко родственных смежных научных дисциплин: термодинамику необрати­мых процессов (И. Пригожий), теорию катастроф (Р. Том, В.И. Арнольд), синергетику, или теорию самоорганизую­щихся систем (Г. Хакен, СП. Курдюмов). Методы нелинейной науки находят широкое применение не только в естественно-научных исследованиях, но также в сфере гуманитарных научных дисциплин (социо- и фу-туросинергетика, демография, образование и др.). По сво­ему влиянию на культуру и развитие цивилизации в XX в. нелинейная наука занимает третье — в порядке очередно­сти, но не по важности — место вслед за теорией относи­тельности и квантовой механикой.

Нелинейная наука послужила основой существенного уточнения современной общенаучной парадигмы и приве­ла к возникновению нового феномена в рамках системы научного миропредставления ■— нелинейного, или синер-гетического, мышления.

Онтология — философское учение о бытии, его основных ви­дах, подсистемах, «сферах», общих закономерностях их строения, функционирования, динамики и развития.

Самоорганизация — фундаментальное понятие синергетики, означающее упорядочивание, т. е. переход от хаоса к структурированному состоянию, происходящее спонтан­но в открытых нелинейных системах. Именно свойства открытости и нелинейности являются причиной этого процесса. Открытость — этосвойство систем, проявляю­щееся в их способности к обмену веществом, энергией и информацией с окружающей средой, а нелинейность — многовариантность путей эволюции. Математически не­линейность проявляется в наличии в системе уравнений величин в степенях выше первой либо в зависимости ко­эффициентов от свойств среды.

Процесс, альтернативный самоорганизации — автодезор­ганизация, или диссипация. Диссипация — это процесс рассеяния энергии, ее превращение в менее организован­ные формы — в конечном счете в тепло. Эти процессы диструкции могут иметь разную форму: диффузия, вяз­кость, трение, теплопроводность и т. д. Самоорганизация может вести к переходу системы в ус­тойчивое состояние — аттрактор (attrahere на латыни означает притяжение). Отличительное свойство состоя­ния аттрактора состоит в том, что оно как бы притягива­ет к себе все прочие траектории эволюции системы, оп­ределяемые различными начальными условиями. Если система попадает в конус аттрактора, она неизбежно эволюционирует к этому состоянию, а все прочие про­межуточные состояния автоматически диссипируют, затухают.

Теория относительности — наука, основной смысл которой со­стоит в утверждении: в нашем мире не происходит ничего, кроме кручения пространства и изменения его кривизны. Возникновение теории относительности связано с неудачей обнаружить движение Земли относительно эфира, который, согласно представлениям классической физики, должен был заполнять космическое пространство. Соответствующий эксперимент был в 1887 г. поставлен А. Майкельсоном и Э. Морли и неоднократно повторен впоследствии. Чтобы объяснить этот результат, X. Лоренц выдвинул ги­потезу о сокращении мины тел вдоль направления их дви­жения. Но это была всего лишь теория ad hoc. Решение проблемы было найдено в 1905 г. А. Эйнштейном в его ра­боте по специальной теории относительности. В основе этой теории лежат два постулата: 1. Все законы физики имеют один и тот же вид во всех инерциональных системах отсчета. 2. Во всех системах скорость света постоянна. Развивая эту теорию, в 1918 г. Г. Минковский показал, что свойства нашей Вселенной следует описывать вектором в четырехмерном пространстве-времени. В 1916 г. Эйнш­тейн сделал следующий шаг и опубликовал общую теорию относительности (ОТО) — фактически теорию гравита­ции. Причиной тяготения, согласно этой теории, является искривление пространства вблизи массивных тел. В каче­стве математического аппарата в ОТО использован тен­зорный анализ.

 

г_лаВа з. философские нровлемы современной научной картины мира

Из теории относительности следует род важных следствий. Во-первых, закон эквивалентности массы и энергии. Во-вторых, отказ от гипотез о мировом эфире и абсолютных пространстве и времени. В-третьих, эквивалентность грави­тационной и инерционной масс.

Теория относительности нашла многочисленные экспери­ментальные подтверждения и используется в космологии, физике элементарных частиц, ядерной технике и др. физика — наука, изучающая фундаментальные и наиболее общие свойства и законы движения объектов материаль­ного мира. Понятия физика и физические законы — осно­ва всего естествознания.

Термин «физика» (от греческого physis — природа) вве­ден в науку Аристотелем. Развитие физики как современ­ной науки началось после обоснования Н. Коперником ге­лиоцентрической системы мира: физика Аристотеля противоречила этой системе. Принципиальной важности шаг сделан Г. Галилеем, который превратил физику в экс­периментальную науку. И. Ньютон ввел в физическую те­орию математический аппарат изобретенного им (и неза­висимо от него Г. Лейбницем) дифференциального и интегрального исчисления. Используя синтез эксперимен­тальных и теоретических методов, Ньютон создал класси­ческую механику, которая к началу XIX в. приобрела со­временную форму.

Целью физики является формулировка общих законов природы и объяснение конкретных явлений. Основные разделы физики: классическая механика, термодинамика и статистическая физика, теория электромагнетизма, те­ория относительности, квантовая механика. Физика слу­жит научной основой большого числа технических при­ложений (гидромеханика, теория тепломассообмена, техническая механика, микроэлектроника и др.).

 

3 Вопросы для оОсуждвния

1. Парадигма античной натурфилософии.

2. Гипотетическая физика Декарта и физика принци­пов Ньютона.

3. Метафизика в физике Ньютона.

4. Механистическая картина мира.

5. Философские основания и принципы теории от­носительности.

Раздвл VII. Современная научная картина мира

6. Стандартная космологическая модель.

7. Философские основания и мировоззренческое зна­чение квантовой механики.

8. Философские основания и принципы нелинейной науки и синергетического мышления.

 

9. Эволюционная парадигма в современной картине мира.

10. Принципы самоорганизации и бифуркационный характер эволюции открытых нелинейных систем.

11. Онтологические и гносеологические проблемы современной научной картины мира.

 

1 Литература

Владимиров Ю.В. Метафизика. М., 2002. ГейзенбергВ. Физика и философия. Частьицелое. М., 1989. Каменев А.С. Современное естествознание. М., 2007. Концепции современного естествознания / Под ред. С.А. Лебедева. М„ 2007.

Курдюмов СП., Князева Е.Н. Основания синергетики. М.,

2002.

Лебедев С.А. Современная философия науки. М., 2007.

Лесков Л.В. Нелинейная Вселенная. М., 2003.

Линде А. А.. Физика элементарных частиц и инфляционная космология. М., 1990.

Пенроуз Р. Новый ум короля. М., 2003.

Приюжин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 2000.

Хакен Г. Тайны природы. Синергетика: наука о взаимо­действии. М.; Ижевск, 2003.

Хокинг С. От Большого взрыва до черных дыр. М., 1990.

Шипов Г.И. Теория физического вакуума. М., 1997.

Эйнштейн А., ИнфельдЛ. Эволюция физики. М., 2001.

Laszlo У. The Whispering Pound. A Personal Guide to the Emerging Vision of Science. Rockport MA, 1996.

РАЗДЕЛ VIII.

ФИЛОСОФИЯ, НАУКА, КУЛЬТУРА

1

Как было показано в предыдущих разделах, про­блемное поле философии науки в существенной сте­пени зависит от понимания сущности науки, ее общей структуры, а также от содержания науки в его много­образии и исторической изменчивости. Однако, не в меньшей, если не в большей, степени проблемное пространство философии науки зависит от того или иного понимания философии, ее предмета, природы философского знания, характера и механизма взаимо­связи философского и конкретно-научного знания.

Философия, безусловно, является более общей ког­нитивной структурой по сравнению с частными наука­ми и ее отношение к последним во многом аналогично отношению теоретического и эмпирического знания в рамках самих конкретных наук. Другими словами, философское знание выполняет функции интерпрета-тивной матрицы по отношению к частным наукам и особенно — фундаментальным теориям. Однако, имма­нентно присущий философии плюрализм неизбежно порождает соответствующий плюрализм философских интерпретаций науки, задает различное видение ее философских проблем и способов их анализа. Среди огромного числа конкретных вариантов философской интерпретации содержания науки, которые имели место в истории их взаимоотношения и наличествуют сегодня, можно выделить, на наш взгляд, четыре ос­новных традиции: трансценденталистскую («метафи­зическую»), позитивистскую, антиинтеракционистс-кую, диалектическую. Каждая из них в свою очередь представлена различными версиями. Например, в рам­ках трансценденталистской традиции философии на-

 

уки можно указать на такие оппозиционизирующие друг другу ее варианты как кантианская, гегелевская или феноменологическая «философии науки». Столь же хорошо известны различия между первым (Конт, Спенсер, Милль), вторым (Мах, Дюгем и др.) и третьим (Шлик, Рассел, Карнап и др.) позитивизмом.

Столь же многообразны варианты антинтеракцио-нистской и диалектической традиций. О сущности и возможностях каждой из них будет сказано ниже. То или иное понимание «философии науки», ее предмета, основного содержания и проблематики существенно зависит от принятого (явно или неявно) решения о взаимоотношении, способах и механизмах взаимосвя­зи «философии» и «науки». Эти решения имеют своей необходимой предпосылкой то или иное истолкование природы философского и научного знания, те или иные ответы на следующие кардинальные вопросы. Как возможна философия? Как возможна наука? Является ли философское знание априорным или апостериор­ным, обобщающим или конструирующим, аналитичес­ким или синтетическим? Должна ли философия в сво­их концептуальных построениях опираться только на содержание науки или на весь тотальный опыт осво­ения человеком действительности, включающий в себя также различные формы вненаучного знания? Являет­ся ли научное знание результатом предварительного накопления значительного числа эмпирических данных и их последующего обобщения, или в науке эмпири­ческим исследованиям всегда предшествует некоторая теоретическая гипотеза, направляя и интерпретируя их? Существуют ли логические методы открытия науч­ных законов и теорий, а если — нет, то как и за счет чего последние появляются и утверждаются в научном сообществе? Способны ли данные эмпирического опы­та доказать истинность какой-либо научной теории или хотя бы сделать ее вероятно истинной? Является ли аргументация от частного к общему, от опыта к теории вообще законной операцией с логической точки зре­ния (проблема индукции) ? Используются ли философ­ские идеи в процессе выдвижения, обоснования и принятия фундаментальных научных гипотез и теорий и насколько необходимо использование этого когнитив­ного ресурса для развития науки? Возможна ли фило­софия как наука и какой позитивный смысл возможен у понятия «научная философия»? Что означает посто­янное и все увеличивающееся в ходе развития науки множество конкурирующих моделей, теорий, иссле­довательских программ, относящихся к описанию и объяснению не разных, а одной и той же предметной области? Плюрализм в науке — это закономерное, неизбежное состояние науки или случайное и прехо­дящее? Все сформулированные выше вопросы образу­ют основное содержание проблемы соотношения фи­лософии и науки, взаимосвязи философского и конк­ретно-научного знания.

Очевидно, что и философия и наука являются орга­ническими элементами более широкой реальности — культуры, понимаемой как совокупность всех спосо­бов и результатов взаимодействия человека с окружа­ющей его действительностью, как тотальный опыт освоения человеком мира и адаптации к нему. В рам­ках этой тотальности философия и наука не только каким-то образом влияют друг на друга, но испытыва­ют на себе влияние со стороны других элементов куль­туры (обыденного опыта, права, искусства, политики, экономики, религии, материальной деятельности и др.). Достаточно в этой связи указать на хорошо известные исторические примеры мощного воздействия религии на философию и науку в средние века. С другой сто­роны, столь же хорошо известно сильное влияние, которое испытали философия и наука со стороны по­требностей экономического и политического совершен­ствования общества в эпоху Возрождения и Новое время. Хотя, влияние культуры отнюдь не может отме­нить внутреннюю логику развития и философии и науки, как и других подсистем культуры. Наконец, очень важное значение для понимания предмета фи­лософии науки, характера ее проблематики и спосо­бов решения имеет обсуждение темы «наука и культу­ра». И здесь центральным является вопрос: может ли быть адекватным основанием развития современной культуры только ее ориентация на естествознание и

 

технические науки? Или развитие культуры возможно только при ее ориентации на взаимодействие есте­ственных и гуманитарных наук, на критическое осмыс­ление и обобщение всей человеческой культуры в ее историческом и конкретном разнообразии, а не только на ту ее часть, которая поддается научной интерпрета­ции? Вопрос о весе и значении науки как факторе развития современной культуры — одна из актуальных тем обеспечения высоко адаптивного существования настоящего и будущего человечества. Амбивалентное влияние науки на современный социальный прогресс и возможное будущее человечества и необходимость гармоничного дополнения научного мышления различ­ными вненаучными формами (мораль, искусство, ре­лигия и др.), во многом задающих и воспроизводящих целостного, гармоничного и гуманитарного Человека, известна в современной философской литературе как проблема сциентизма и антисциентизма. Она не толь­ко широко обсуждается в средствах массовой инфор­мации всего мира, но и служит идейной основой таких протестных общественных движений как «антиглоба­лизм», «зеленые», «экологизм», «новый гуманизм» и т. д. Экологический и этический контроль со стороны об­щества за развитием науки и ее применениями в граж­данской и военной сферах стал актуальным как никог­да ранее в человеческой истории. От взвешенного и мудрого решения этой проблемы напрямую зависит ближайшее и отдаленное будущее человечества.

Глава 1

ВЗАИМООТНОШЕНИЕ ШИЛОСОШИИ И НАУКИ: ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ

 

За весьма длительную историю сосуществования философии и науки как самостоятельных и во многом различающихся (по предметам, средствам, методам и функциям) форм познавательной и ориентировочной деятельности человека, был сформулирован ряд кон­цепций о их взаимоотношении. Исторически первой, прошедшей длительную эволюцию и долгое время (вплоть до середины XIX в.) признававшейся бесспор­ной подавляющим большинством философов и ученых и по существу не имевшей альтернатив, была концеп­ция, которую мы считаем правильным назвать «транс-ценденталистская», хотя в работах по философии она часто называлась и «метафизической» (особенно у позитивистов) и «натурфилософской» (особенно, когда речь шла о соотношении философии и естествознания). В чем сущность трансценденталистской концепции соотношения философии и науки? Кратко она может быть выражена формулой: «Философия — наука наук» (или «Философия — царица наук»). Что означает эта формула? Во-первых, подчеркивание гносеологическо­го приоритета философии как более фундаментально­го вида знания по сравнению с конкретными науками. Во-вторых, руководящую роль философии по отноше­нию к частным наукам. В-третьих, самодостаточность философии по отношению к частно-научному знанию и, напротив, существенную зависимость частных наук от философии, относительность и партикулярность истин конкретных наук.

Впервые трансценденталистекая концепция была сформулирована и в достаточной мере обоснована уже в рамках античной культуры, где частно-научному по­знанию заведомо отводилась подчиненная роль по от­ношению к философии, как «прекраснейшей и бла­городнейшей» из наук. Фактически все крупные фи­лософы античности, начиная с Пифагора, Фалеса, Парменида, Платона и Аристотеля, несмотря на суще­ственные различия их философских взглядов, придер­живались трансцендента\истской концепции. Более того, в силу значительного развития философии, кото­рое она получила в Древней Греции, и неразвитости только-только зарождавшихся частных наук, транс-ценденталистская концепция выглядела как естествен­ная, само собой разумеющаяся и полностью соответству­ющая их реальному взаимоотношению в рамках су­ществующей культуры. Каковы же гносеологические основания, на которые опирается трансценденталист-ская концепция? Наиболее существенными из них яв­ляются следующие: 1) философия формулирует наи­более общие законы о мире, человеке и познании; 2) философия стремится к достижению объективно-истинного и доказательного («эпистемного») характе­ра своих всеобщих утверждений («первых принципов», «аксиом» всего рационального знания); 3) частные науки (многие из которых сформировались в античную эпоху: геометрия, механика, оптика, история, полити­ка, биология, физика, астрономия и др.) в отличие от философии изучают не мир в целом, а только отдель­ные его фрагменты («сферы») и потому их истины не имеют всеобщего характера; философское знание — всеобще, частно-научное — партикулярно; 4) посколь­ку мир («космос») целостен, а целое всегда определяет свои части (их функции и предназначение), постольку истины философии «выше» истин частных наук; пос­ледние должны «подчиняться» первым и соответство­вать им; 5) источником философских истин является самопознающее мышление, Логос, Разум (иначе им и неоткуда появиться), тогда как источником частных наук является эмпирический опыт и последующая его логическая обработка с помощью мышления (абстра­гирования, индукции и интуиции —Аристотель); 6) ис­тины разума в своей сущности необходимы, поскольку основаны на интеллектуальной очевидности («умозре­нии» — Аристотель) или припоминании своего бытия в мире чистых сущностей («идей» — Платон); поэтому истины философии — необходимые истины; 7) истины опыта, из которых исходит наука, сами по себе всегда только вероятны (во-первых, в силу конечности, огра­ниченности любого опыта; во-вторых, из-за того, что . чувства могут иногда обманывать нас, и, наконец, по­тому, что частно-научные обобщения получаются все­гда с помощью перечислительной индукции, которая в целом (кроме крайне редкого случая — полной индук­ции) является не-доказательной формой умозаключе­ния; 8) частно-научные, опытно приобретенные исти­ны также могут получить доказательный статус, но только в том случае, если будут выведены из всеобщих и необходимых истин философии, «подведены» под них.

Таким образом, истины философии «выше» истин частных наук по своему гносеологическому происхож­дению и статусу (как аксиомы геометрии «выше» ее теорем); частные науки своими собственными метода­ми не способны достичь необходимо-истинного, а тем более — всеобщего знания. Единственный способ для них добиться этого — приобщение к философским истинам, логическое выведение из последних. Сфор­мулированные выше представления о природе фило­софского и частно-научного знания с необходимостью приводят к необходимости подчинения частных наук философии, желательности редукции частно-научных истин к философским, во-первых «во благо» первым, а во-вторых, для достижения целостности всей сферы истинного знания.

Несмотря на многочисленные исторические кол­лизии в ходе реального взаимодействия философии и частных наук (например, абсолютизация от имени аристотелевской философии геоцентрической системы мира Птолемея как необходимо истинной, или после­дующая мощная философская критика, не говоря уже о религиозной, гелиоцентрической системы мира Ко­перника — Галилея), в целом трансценденталистская В47 концепция сыграла положительную роль в развитии частных наук, так как философия долгое время в силу неразвитости частных наук служила для них огромным когнитивным резервуаром. Философия также всегда поддерживала, защищала и развивала культуру раци­онального мышления, в рамках которой только и могли развиваться научные исследования. Охранительная и эвристическая роль философии по отношению к науке четко проявилась даже в Средние века, когда роль жреца Высшей Истины взяла на себя религия. Ирра­циональность религии и рациональность науки были несовместимы по существу, тогда как и философия и частные науки при всех коллизиях их взаимоотноше­ний все же имели своим основанием общий источ­ник — мышление, разум.

В период позднего средневековья, благодаря чет­кому различению истин веры и истин разума, Фоме Аквинскому удалось смягчить несовместимость между религией и наукой, поместив философию в качестве необходимой прослойки («посредствующего звена») между религией и наукой. Однако, этот синтез имел тот существенный недостаток, что только одна фило­софская система, а именно философия Аристотеля, была объявлена от имени религии Истинной филосо­фией. Благодаря такой «услуге» со стороны религии философия Стагирта оказалась в амбивалентном поло­жении по отношению к науке.

С одной стороны, она оправдывала и защищала науку, а с другой — тормозила ее развитие, привязы­вая ее к философии Аристотеля слишком тесными уза­ми. Не случайно, когда в эпоху Возрождения и Новое время наука под влиянием экономических и политичес­ких потребностей общества стала стремительно разви­ваться, ученые и философы выступили за освобожде­ние науки не только от жесткого контроля со стороны церкви, но и от аристотелевской философии («схолас­тики») (Г. Галилей, Р. Декарт, Ф. Бэкон и др.).

Итак, на первом этапе эволюции трансцендента-листской концепции взаимоотношение между филосо­фией и наукой понималось как отношение между «все­общими объективными истинами» (философия) и «ча­стными объективными истинами» (конкретные науки). Истина при этом понималась как абсолютное тожде­ство содержания сознания и бытия. Исходя из идеи логической целостности и гомогенности всей системы истинного знания, философия мыслилась в качестве ее аксиоматической составляющей, а частные науки — теоремной части. Такой взгляд имел объективные со-цио-культурные основания: 1) относительно небольшой объем эпистемного знания (вплоть до середины XIX в. объем этого знания был таким, что им мог полностью овладеть отдельный ученый-энциклопедист), 2) слабое развитие частных наук (как в плане опытно-экспери­ментальной базы, так и отсутствия у науки собствен­ного теоретического языка), их малого относительного веса в структуре материальной и духовной культуры общества, 3) существенной роли философии и религии в мировоззренческой и духовной жизни античной и средневековой цивилизаций.

Второй этап эволюции трансценденталистской концепции охватывает период «Новое время — сере­дина XIX в.». В это время происходит стремительное развитие частных наук, экспериментально-математи­ческого естествознания, математики, гуманитарных наук, дисциплинарная организация науки, создание новой системы высшего образования (естественно­научных, политехнических и инженерных вузов), ин-ституализация науки (создание национальных акаде­мий наук, научных лабораторий, обсерваторий,стан­ций и экспедиций).

Частные науки начинают играть все большую роль в развитии производительных сил общества, повышать свой вес, практическую и теоретическую значимость в общей системе культуры, оформляться в ее относитель­но независимую подсистему, развитие которой все в большей мере начинает определяться ее внутренними потребностями и закономерностями. Завершением это­го процесса становится создание такой новой культур­ной реальности, которая получила название «класси­ческая наука». Ее символом становится «механика Ньютона» или «классическая механика». Основным и очевидным фактором, способствовавшим стремитель­ному росту системы частно-научного знания, было прежде всего эмпирическое исследование природы и общества, создание твердой фактуальной базы науки, точное ее математическое описание и обобщение, а вовсе не выведение научных законов и теорий из не­кой «истинной философии». Сознавая необходимость, с одной стороны, согласования любых научных теорий с фактами, а с другой, — опоры на некие философские предпосылки о методах истинного познания, ученые того времени при конфликте «упрямых» фактов и философских оснований, как правило, отдавали реши­тельное предпочтение первым (Галилей, Коперник, Сервет, Бюффон, Лавуазье и др.). Наука все больше осознавала и идентифицировала себя в качестве осо­бого, самостоятельного и относительно независимого от философии вида рационального познания. Лозунгом ее бытия стало знаменитое изречение Ньютона: «Фи­зика, берегись метафизики!» Идея единой гомогенной системы рационального знания во главе с философи­ей уже к началу XIX в. явно не соответствовала реаль­ному месту и роли частно-научного и философского знания в культуре. Со временем наука все более твер­до и решительно стала заявлять о своей значимости и суверенности. В результате объективно существовав­шая система рационального знания (философия + наука) все больше эволюционировала от гомогенного способа своей организации куровневому, где частные науки и философия уже понимались как качественно различные (и по предмету, и по результатам) виды рационального знания, отношения между которыми не могут пониматься в духе логического соподчинения, выводимости одного из другого.

Можно без преувеличения сказать, что эта пробле­ма стала одной из ведущих тем в развитии философии XVII — XIX вв., решение которой во многом определило ее содержание и основные направления (отнаукоцен-тризма и гносеологизма Декарта, Бэкона, Канта и др. до иррационализма романтиков, экзистенциалистов, философов жизни, культуры и т. д.). Описанные выше существенные изменения в мире рационального зна­ния не могли не сказаться и на эволюции трансцен­денталистской концепции соотношения философии науки. Наибольший вклад в ее трансформацию внесли представители немецкой классической философии и, прежде всего, Кант и Гегель. Кант путем разведения предметов философии и науки, Гегель — путем опре­деления и разведения их методов. Кант вывел за пре­делы философии сферу онтологии, область объектив­ного рационального знания, оставив ее исключитель­но за наукой. По Канту («критическому») предмет философии — сознание, гносеология и теория ценно­стей. При этом, сохраняя верность трансценденталист-ской концепции соотношения философии и науки, Кант ставит гносеологию, общую теорию сознания и позна­ния выше онтологии, считая, что то или иное решение гносеологических проблем определяет соответствую­щее решение наукой ее по существу онтологических проблем, хотя последние в существенной степени и опираются на эмпирическую информацию об объек­тах, которая не может быть выведена из философских систем. Согласно Канту, наука не выводима из фило­софии, но все же определяется ею, так как ученые в ходе осуществления процесса познания не могут не опираться на те или иные представления о возможно­стях и способах достижения истинного знания об объектах (предметах).

В условиях очевидного расслоения и самооргани­зации системы объективного рационального знания на два качественно различных уровня: частно-научный и философский, Гегель попытался спасти трансценден-талистскую концепцию их соотношения путем разра­ботки и приписывания истинно-философскому и есте­ственно-научному познанию двух различных методов воспроизведения сущности познаваемых объектов — диалектического и метафизического методов. Гегель полагал, что в силу всеобщего характера развития, как характеристики бытия любых объектов, только диалек­тический метод познания способен привести к абсо­лютно-истинному постижению реальности, в том чис­ле, к построению истинной системы природы. И такой системой может быть только диалектическая онтоло­гия, диалектико-логическая «философия природы».

Частно-научный же тип познания, как он реализовал­ся в ново-европейской культуре — это по Гегелю од­носторонний, метафизический способ познания. По­скольку частные науки при построении своих теорий абстрагируются от идеи развития изучаемых ими объектов (например, та же механика Ньютона) и дела­ют ставку на эмпирический опыт, математику и фор­мальную логику, которые по самому своему существу, считает Гегель, являются метафизическими науками, отрицающими необходимость и полезность логических противоречий при описании объектов, постольку ново­европейское естествознание для достижения объектив­ной истины о природе нуждается в радикальном мето­дологическом переоснащении, в замене метафизи­ческого метода познания диалектическим. В своей «Философии природы» Гегель от имени диалектичес­ки развивающейся Абсолютной Истины, составляющей по его мнению субстанцию всякого истинного мышле­ния, отстаивает в целом вполне перспективную и эв-ристичную идею всеобщей эволюции природы, разви­тия ее от более простых форм организации к более сложным. Это развитие включает в себя: внутренние объективные противоречия как источник развития, переход количественных изменений в качественные, сохранение законов функционирования низших форм в высших путем их подчинения законам последних («диалектического снятия» первых вторыми). С другой стороны, от имени той же Абсолютной Истины и ее развития Гегель доказывал, что число планет солнеч­ной системы должно быть равно семи (именно столько их было известно современной ему астрономии), что пространство — трехмерно и эвклидово и не может быть другим, что необходимость первичнее случайно­сти, что мир — детерминистичен, а случайность есть лишь проявление (правда, объективное) необходимос­ти. Таким образом, Гегель от имени своей диалектики просто-напросто абсолютизировал многие положения современного ему естествознания, что в общем-то явно противоречило самой идее универсальности развития науки и тормозило это развитие, что и подтвердила в скором история науки. Дело в том, что построение любой теоретической системы, в том числе и системы «Философии природы», всегда требует опоры на ка­кой-то эмпирический материал и Гегель вынужден был заимствовать у современной ему науки многие ее по­ложения, казавшиеся тогда доказанными или, во вся­ком случае, бесспорными истинами. Таким образом, любая диалектическая система как нечто по необходи­мости определенное («конечное») всегда будет проти­воречить самой себе с точки зрения диалектического метода, видящего на всем определенном печать его ограниченности и конечности. Та же участь постигла и «Философию природы» Шеллинга, когда от имени философии теоретическому естествознанию навязы­вался некий истинный метод познания, которому уче­ные должны непременно следовать, если хотят полу­чить абсолютно-истинное и объективное знание об изучаемых ими предметных областях, по необходимо­сти конечных и ограниченных. Новая версия трансцен-денталистской концепции соотношения философии и науки утверждала, что только философия и философы находятся в положении универсального субъекта по­знания, обладающего истинным методом и масштабом видения любых объектов. Однако, такой «империали­стический» подход к науке уже не мог найти поддер­жки у большинства ученых XIX века, которые на сво­ем опыте постоянно убеждались в огромной предска­зательной и объяснительной мощи конкретно-научного знания, его практической применимости и эффектив­ности. В сознании ученых все больше назревало недо­вольство менторской и поучающей позицией филосо­фии по отношении к науке, стремление освободится от ее опеки и зависимости как от факторов, все более становящихся тормозом в развитии науки. В 30-х гг. XIX в. это умонастроение ученых было теоретически сформулировано и обосновано в позитивистской кон­цепции соотношения философии и науки, в работах О. Конта, Г. Спенсера, Дж.Ст. Милля.

Сущность этой концепции была четко выражена словами Конта: «Наука — сама себе философия». Что означала эта формула? Во-первых, то, что историчес­кая миссия философии по отношению к науке закон-

 

Раздел VII!. Философия, наука, культура

чилась. Философия, утверждал Конт, безусловно сыг­рала необходимую положительную роль как в рожде­нии науки в целом, так и в возникновении многих научных теорий. Этому она способствовала двумя пу­тями: 1) формированием и развитием культуры абст­рактного (теоретического) мышления и 2) умозритель­ным конструированием ряда общих идей и гипотез о структуре мира (идеи атомизма, существования объек­тивных законов, системной организации действитель­ности и эволюции ее объектов, единства человека и Космоса и т. д.). Однако, полагает Конт, во взаимоотно­шении философии и науки мы имеем дело с ситуаци­ей, когда ребенок (наука) стал взрослым, когда ученик (наука) превзошел учителя (философия) и когда пре­жняя патронистская и полезная позиция философии по отношению к науке является уже не только неуме­стной, но и вредной для развития науки, объективно тормозя развитие последней. В XIX в. наука прочно встала на свои собственные ноги и в плане накопле­ния большого количества фактов, и в отношении мето­дологической и методической оснащенности своих исследований, и в плане создания значительного чис­ла собственных теоретических построений, и в отно­шении признания обществом ее огромной практичес­кой и познавательно-мировоззренческой значимости. Теперь задача виделась в обратном — в недопущении философского стиля мышления и его умозрительных спекуляций в науку, как разрушающих точный и эмпи­рически проверяемый язык научных теорий (позитив­ное мышление). Более того, сама философия должна быть построена теперь, если это возможно, по кано­нам конкретно-научного (положительного) мышления. Традиционной философии как форме и методу позна­ния отныне место на интеллектуальном кладбище че­ловеческой истории, рядом с мифологией и религией, как столь же несовершенными по сравнению с наукой формами познания.

Согласно позитивистам польза от тесной связи конкретных наук с философией — проблематична, а вред — очевиден. Для конкретно-научных теорий един­ственной, пусть и не абсолютно надежной основой и критерием их истинности, должна быть только степень их соответствия данным опыта, результатам система­тического наблюдения, измерения, эксперимента и статистическим данным.

Однако, как показала дальнейшая история науки, позитивистская концепция, хотя и отражает реальную научную практику многих успешно работающих уче­ных в их взаимоотношении с философией (часто не знающих глубоко философию и ее историю и, тем не менее, получающих блестящие эмпирические и тео­ретические результаты), в целом является ложной. Во-первых, потому что большинство создателей новых теоретических концепций (Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, Борн, Вернадский, Винер, Пригожий и др.) сознатель­но использовали когнитивные ресурсы философии и при выдвижении и при обосновании новых исследова­тельских программ, демонстрируя необходимость и эф­фективность обращения ученых-теоретиков к профес­сиональным философским знаниям. Что заставляло их действовать подобным образом? Во-первых, четкое осознание того, что научные теории логически не вы­водимы из эмпирического опыта, а свободно констру­ируются (изобретаются) мышлением и надстраивают­ся над опытом в качестве его теоретических объясня­ющих схем. Во-вторых, в понимании того, что один и тот же эмпирический опыт может быть в принципе со­вместим с разными (часто взаимоисключающими) те­оретическими схемами (волновая и корпускулярная те­ория света, номологическое и стохастически-случайное объяснение результатов эволюции и т. д. и т. п.). Таким образом, поскольку локальный эмпирический опыт (а он всегда «локален») принципиально не дает возмож­ность сделать окончательный выбор в пользу той или иной научной гипотезы, то было бы, видимо, вполне уместно использовать в качестве дополнительного ог­раничения, влияющего на предпочтение одной из кон­курирующих теорий, ее соответствие тем общим фило­софским идеям, которые уже хорошо себя зарекомен­довали в различных областях науки и культуры. Дело в том, что с адаптационной точки зрения человечество «взыскует» не просто истинных идей, а плодотворных теорий, приносящих благо и практическую пользу. Помимо этого, соответствие научных идей определен­ным философским концепциям способствует достиже­нию единства, интеграции человеческой культуры, ее обозреваемости и управляемости как целого. Вписы­вание с помощью философии (этого универсального те­оретического языка культуры) той или иной научной концепции в наличную культуру в качестве ее органи­ческого элемента придает этой концепции статус он­тологической подлинности, ибо культура и есть та глав­ная и единственная тотальная реальность, в которой непосредственно живет человек.

Необходимо подчеркнуть, что хотя позитивистская концепция уже не пользуется доверием среди совре­менных философов (она основательно раскритикована и как бы «изжила» себя с помощью внутренней и внеш­ней критики), позитивизм отнюдь не преодолен и по­стоянно воспроизводится в качестве стихийного умо­настроения ученых. И для его воспроизводства имеются серьезные объективные основания: структурирован­ность самой научной деятельности, подавляющую часть которой (примерно 97 %) занимают эмпирические и прикладные исследования и разработки, успех в кото­рых действительно напрямую никак не связан с про­фессиональным знанием философии. Постоянно вос­производясь, эта социальная база составляет объектив­ный источник безразличного или даже негативного отношения значительной части ученых к философии как необходимому и важному условию развития науки. Позитивизм, однако, не прав в главном — в абсолюти­зации подобной установки и распространении ее на всю научную деятельность. Ибо можно уверенно ска­зать, что без тех 3% ученых-теоретиков, которые, как показывает опыт развития науки, активно используют когнитивные ресурсы философии, находятся с ней в постоянном контакте, создают новые фундаментальные направления и программы научных исследований и тем самым задают определенный вектор развитию науки, прогресс в науке невозможен ни сегодня, ни в будущем.

Справедливость, однако, требует отметить, что, начиная с О. Конта, позитивисты считали вредным для развития науки контакт ее не с философией вообще, а только со старой, умозрительной, ненаучной филосо­фией («метафизикой»). Многие из них верили в воз­можность построения «хорошей», научной философии. Такая философия, считали они, возможна только в одном случае, если она ничем не будет отличаться от других частных наук по своему методу. Будучи наукой (а любая наука по определению возможна только как «частная»), философия должна отличаться от осталь­ных наук только своим предметом, чем соответственно каждая наука и отличается от других. В ходе развития позитивизма на роль научной философии выдвигались разные теории:

1) общая методология науки, как результат эмпири­ческого обобщения, систематизации и описания реальных методов различных конкретных наук (О. Конт);

2) логика науки как учение о методах открытия и доказательства научных истин (причинно-след­ственных зависимостей) (Дж.Ст. Милль);

3) общая научная картина мира, полученная путем обобщения и интеграции знаний разных наук о природе (О. Спенсер);

4) психология научного творчества (Э. Мах);

5) всеобщая теория организации (А. Богданов);

6) логический анализ языка науки средствами мате­матической логики и логической семантики (Р. Кар­нап и др.);

7) теория развития науки (К. Поппер и др.);

8) теория, техника и методология лингвистического
анализа (Л. Витгенштейн, Дж. Райл, Дж. Остин и др.).
Однако, как показал анализ указанных выше мно-
гочисленных попыток позитивистов построить различ-
ные виды «научной философии», все они оказались
несостоятельными. Им были присущи два коренных
недостатка: во-первых, каждая из них неявно опира-
лась на «метафизические» идеи, которые были отвер-
гнуты как бессмысленные. Во-вторых, все они были
малоэффективными с точки зрения возможностей сво-
его практического применения в реальной научной
практике.

Следующей из весьма распространенных в совре­менной культуре концепцией соотношения философии и науки является антиинтеракционистская концепция, проповедующая дуализм во взаимоотношении между ними, абсолютное культурное равноправие и самодо­статочность каждой из них, отсутствие внутренней взаимосвязи и взаимовлияния между ними в процессе развития и функционирования каждого из этих важ­нейших элементов культуры. Развитие, функциониро­вание частных наук (особенно естествознания) и фи­лософии идет как бы по параллельным курсам и в целом независимо друг от друга. Сторонники антиин-теракционистской концепции (а это в основном пред­ставители философии жизни, экзистенциалистской философии, философии культуры и др.) обосновывают свои взгляды тем, что полагают, что у философии и науки свои, совершенно несхожие предметы и мето­ды, исключающие саму возможность сколько-нибудь существенного влияния философии на развитие науки и обратно. В конечном счете они исходят из идеи раз­деления всей человеческой культуры на две разные культуры: естественно-научную (нацеленную в основ­ном на выполнение прагматических, утилитарных функций адаптации и выживания человечества за счет роста его материального могущества) и гуманитарную (нацеленную в конечном счете на увеличение духов­ного потенциала человечества, взращивание и совер­шенствование в каждом человеке его духовной состав­ляющей, единящей его с Богом). Философия в этом раз­делении относится к гуманитарной культуре, наряду с искусством, религией, моралью, историей и другими формами самоидентификации человека, отграничива­ющего его от других существ и предметов. С точки зрения гуманитарного видения философии ее главным предметом является вовсе не мир и его законы, и даже не сознание, если последнее понимать в качестве осо­бой (психической) реальности, а человек и его отноше­ние к окружающим событиям: Богу, космосу (приро­де) , обществу, другим людям и, наконец, к самому себе. А отношение человека к окружающему его бытию за­висит не столько от характера бытия, сколько от пони­мания человеком своих целей, интересов и предназна­чения в этом мире.

Отношение человека к миру и осознание им смыс­ла своего существования никак не выводятся из зна­ния объективного мира, а задаются некоторой систе­мой ценностей, системой представлений о добром и злом, о значимом и пустом, о святом, непреходящем и тленном. Мир ценностей, не имеющий фактически ни­какого отношения к существованию и содержанию объективного мира — вот главный предмет философии с позиций антиинтеракционистов. Может ли философ для решения этих проблем почерпнуть что-нибудь из естествознания, его многообразных и зачастую альтер­нативных концепций? Ответ антиинтеракционистов отрицателен, философу—философово, а ученому — науково. Более того, все философы жизни, особенно экзистенциалисты, вполне серьезно утверждают, что тесная связь философии с наукой не только не помо­гает, но и вредит философии в решении ее проблем, так как приводит к подмене внутреннего опыта пере­живания ценностей, которые только таким образом и могут быть постигнуты и усвоены, к внешнему пред­метному опыту познания, чуждому философии как та­ковой. Излишне сосредотачиваясь на познании объек­тивного мира и его законов, мы неизбежно уходим от познания самих себя, предаем самих себя ради позна­ния чего-то внешнего. Наблюдение над жизнью, искус­ство, знакомство с человеческой историей, опыт лич­ных переживаний — все это гораздо более значимый материал для решения философией своих проблем, нежели знание законов и научных теорий. Семанти­чески строгий, логически жесткий язык науки, ее об­щезначимые стандартные процедуры весьма чужды философии, для которой ближе метафорический язык художественной литературы, музыки, поэзии, живопи­си с их демонстрацией конструктивной свободы чело­веческого сознания и его творческой природы. Ника­кая система ценностей не может стать для человека истинной, быть принята им до тех пор, пока не будет им лично пережита на своем собственном, уникальном опыте. В отличие от научной истины, внешним опытом удостоверяемой и многократно воспроизводимой раз­ными учеными, философские утверждения получают статус истины только в результате интимного, индиви­дуального переживания, как личного порождения. Сократовский диалог, гуссерлевское «эпохе», экзистен-циалистско — философское эссе, августиновско-пас-калевские Исповеди и «Опыты» Монтеня — вот пови­вальные атрибуты самопорождения философской ис­тины каждой личностью отдельно. Однако, с точки зрения антиинтеракционистов, не только конкретные науки (и особенно естествознание) ничего не могут дать философии для решения ее проблем, но и философия ничего не может дать науке, ибо методы у них совер­шенно разные. С точки зрения антиинтеракционистов выражение «научная философия» в любом из смыслов входящих в него слов столь же противоречиво, как и понятие «философское естествознание».

Наконец, четвертой концепцией взаимоотношения философии и науки является диалектическая. С нашей точки зрения именно эта концепция является наибо­лее корректной и приемлемой. В чем коротко ее суть? В утверждении внутренней, необходимой, существен­ной взаимосвязи между философией и наукой, начи­ная от момента их выделения в качестве самостоятель­ных подсистем в рамках рационального сознания вплоть до сегодняшнего дня; диалектически противо­речивого единства между ними; их взаимодействия на принципах равенства; структурной сложности и раз­витии механизма взаимодействия частно-научного и философского знания. То, что многие мыслители, осо­бенно в прошлом, одинаково успешно проявляли себя и на философском поприще и в области науки, равно как и то, что многие выдающиеся ученые-теоретики написали немало блестящих книг и статей по филосо­фии науки в целом и по отдельным ее философским проблемам — хорошо известный эмпирический факт из истории науки. Но доказывает ли он существование необходимой внутренней взаимосвязи между филосо­фией и частными науками? Ведь в качестве контрар­гумента можно привести доводы, что, во-первых, по­давляющее большинство хороших ученых вообще се­рьезно не интересуется философскими вопросами науки, а во-вторых, мало ли чем занимаются гениаль­ные ученые помимо науки (искусством, общественной деятельностью, религией и т. д.). Это — дело личного интереса ученого и необходимым образом с его про­фессиональной деятельностью никак не связано. До­казательство внутренней, необходимой связи филосо­фии и науки лежит не в плоскости социологического анализа частоты обращения ученых к философскому знанию при решении своих научных проблем, а в ана­лизе возможностей и предназначения конкретных наук и философии, их предметов и характера решаемых проблем.

Предмет философии, особенно теоретической — чистое всеобщее, всеобщее как таковое. Идеальное всеобщее — цель и душа философии. При этом фило­софия исходит из возможности постигнуть всеобщее рационально-логически, вне-эмпирическим путем. Предметом же любой частной науки является частное, единичное, конкретный «кусок» мира, эмпирически и теоретически полностью контролируемый, а потому осваиваемый и практически. Характер внутреннего взаимоотношения философии и частных наук имеет диалектическую природу, являя яркий пример диалек­тического противоречия, стороны которого, как извес­тно, одновременно и предполагают и отрицают друг друга, и поэтому необходимым образом дополнют друг друга в рамках некоего целого. Таким целым выступа­ет человеческое познание со сложившимся в нем ис­торически разделением труда, имеющим под собой сугубо оптимизационно-адаптивную, экономическую основу эффективной организации человеческой дея­тельности. В этом разделении труда по познанию ок­ружающей человека действительности как некоей про­тивостоящей ему целостности философия акцентирует в своем предмете познание (моделирование) всеобщих связей и отношений мира, человека, их отношения между собой, ценой абстрагирования от познания про­сто общего, а тем более частного и единичного. И един­ственно, где она серьезно спотыкается при таком ра­ционально-всеобщем подходе к изучению бытия, это — человек, который интересен и возможен в качестве человека только своей индивидуальной, уникальной экзистенцией. Любая же конкретная наука не изучает мир в целом или в его всеобщих связях. Она абстраги­руется от этого. Но при этом всю свою когнитивную энергию направляет на познание своего частного пред­мета, изучая его во всех деталях и структурных срезах. Собственно наука стала наукой только тогда, когда со­знательно ограничила себя познанием частного, от­дельного, конкретного, относительно которого возмож­но эмпирически собирать, количественно моделировать и контролировать достаточно полный и потому впос­ледствии практически используемый объем информа­ции. С точки зрения познания действительности как це­лого, и философия и частные науки — одинаково одно-сторонни. Объективная действительность как целое безразлична к способам человеческого познания, она суть — единство всеобщего, особенного и единичного. Всеобщее в ней существует не иначе как через особен­ное и единичное, а единичное и особенное существует не иначе как единичное и особенное проявление неко­его всеобщего. Поэтому адекватное познание действи­тельности как целого, составляющее высшую теорети­ческую и практическую (биологически-адаптивную) задачу человечества, требует дополнения и «взаимо­просвечивания» результатов философского и частно-научного познания. Ясно, что интеграцией философс­кого и частно-научного знания, наведением «мостов» между ними профессионально может заниматься и занимается достаточно небольшое количество ученых и философов, испытывающих в этом наибольшую по­требность и имеющих соответствующую подготовку как в философии, так и в той или иной области частно-научного познания. Среди ученых такую деятельность осуществляют, как правило, крупные теоретики, рабо­тающие на границе пространства «наука» и последо­вательно раздвигающие его за счет освоения новых территорий. Общий и фундаментальный характер ре­шаемых ими проблем часто однопорядков с масшта­бом, сложностью и неоднозначностью философских тем. Философы же часто обращаются к частным на­укам как материалу, призванному подтвердить одни философские конструкции и опровергнуть другие. Особенно это относится к тем философам, которые интересуются построением онтологических моделей, особенно, структурой, всеобщими законами и атрибу­тами объективного мира.

Несмотря на диаметральную противоположность трансценденталистской и позитивистской концепций соотношения философии и конкретных наук, для них характерно нечто общее — стремление противопоста­вить один вид знания другому как более ценный. Это, на наш взгляд, фундаментальная ошибка, связанная с непониманием специфики и самоценности как фило­софского, так и конкретно-научного знания, их отно­сительной самостоятельности и вместе с тем внутрен­ней взаимосвязи между собой как разных типов и уровней рационального знания. И для философии и для науки характерно следование идеалу рациональности, т. е. достижению определенного , обоснованного, сис­темно-организованного, объективно-истинного, откры­того к изменениям знания. Конечно, степень реализа­ции этого идеала в конкретных науках значительно выше, чем в философии. И поскольку это различие обусловлено прежде всего предметами и задачами философского и конкретно-научного познания, по­стольку оно принципиально неустранимо. Вместе с тем, философское и конкретно-научное знание представля­ют собой не только два различных типа рационального знания, но и одновременно два его различных уровня.

Представляется, что отношение между философс­ким и конкретно-научным знанием во многом анало­гично (хотя отнюдь не тождественно) тому, которое имеет место между теоретическим и эмпирическим уровнями знания в конкретных науках. Известно, что научная теория всегда согласуется некоторым образом с данными наблюдения и эксперимента. Однако, ни одна научная теория не является ни краткой суммой («стенографической записью» — Милль) результатов наблюдения и эксперимента, ни их индуктивным обоб­щением. Будучи продуктом специфической идеализа­ции, теоретические понятия (материальная точка, иде- ВБЗ альный газ, бесконечность, абсолютно прямая линия, пси-функция) включают в себя такое содержание, ко­торое в принципе не может быть сведено к харак­теристикам знания на уровне наблюдения. Поскольку в заключении любого формального вывода должны иметь место термины того же уровня, что и в посыл­ках, постольку между теоретическим и эмпирическим уровнями знания не существует формально-логичес­кого моста (В.А. Смирнов, Ст. Кернер). Создание науч­ных теорий — это творческий акт, в ходе которого создается качественно новая по сравнению с эмпири­ческим знанием понятийная реальность, обеспечива­ющая определенный способ видения, объяснения и предсказания фактов, проникновения в сущность на­блюдаемых явлений. Между эмпирическим и теорети­ческим уровнями знания существует взаимосвязь, од­нако, эта связь не непосредственная, а опосредованная, и осуществляется она с помощью такой специфичес­кой методологической операции как эмпирическая ин­терпретация теории. Последняя представляет собой особый вид творческой, содержательно-конструктив­ной деятельности ученых, результатом которой явля­ется совокупность интерпретативных предложений.

Подобная ситуация имеет место и в отношении между философией и конкретно-научным теоретичес­ким знанием с той лишь разницей, что последнее те­перь само выступает в качестве одного из элементов «ф актуально го» базиса философии. Для философской теории «фактуальным» основанием служат не только результаты конкретно-научного (как эмпирического, так и теоретического) познания, но осмысления и дру­гих способов духовного и практического освоения че­ловеком действительности. Посредством своего ка­тегориального аппарата философия пытается в специ­фической форме отразить реальное единство всех видов человеческой деятельности, осуществить теоре­тический синтез всей наличной культуры. Отражая это единство, философия выступает самосознанием эпохи, ее духовной «квинтэссенцией» (Гегель, Маркс). В фи­лософии наличная культура как бы рефлексирует саму себя и свои основания.

 

Глава 1. Взаимоотношение рлвсври и науки: вснвввыв концепции

Подчеркивая апостериорное, «земное» происхож­дение философских принципов, необходимо в то же время видеть специфику их генезиса по сравнению с принципами конкретных наук. Различие здесь заклю­чается, во-первых, в широте объективного базиса аб­страгирования и, соответственно, в степени общности и существенности принципов. Во-вторых, в самом ха­рактере базисов. И наконец, в-третьих, в способе отра­жения и предъявляемых к процессу и результатам этого отражения требований рациональности. В то время как эмпирический базис любой конкретно-на­учной теории носит достаточно определенный и отно­сительно гомогенный характер, «фактуальный» базис философии является в высшей степени гетерогенным и неоднозначным по содержанию. Он и не может быть другим, так как включает в себя результаты теорети­ческого и практического, научного и обыденного, ху­дожественного и религиозного и других способов ос­воения человеком действительности. Ясно поэтому, что философское знание не может в той же степени удов­летворять критериям рациональности, что и конкрет­но-научное знание. Благодаря предельной общности и ценностно-мировоззренческой ориентации, философ­ское знание является более умозрительным и рефлек­сивным, но, вместе с тем, менее строгим и доказатель­ным, чем конкретно-научное познание.

Чем же диктуется необходимость обращения уче­ных к философии? Во-первых, объективной взаимосвя­зью предметов их исследования. А, во-вторых, харак­тером самого процесса конкретно-научного познания. Дело в том, что научное познание совершается отнюдь не учеными-робинзонами, имеющими якобы дело с «чистыми фактами» и обладающими логическим мето­дом открытия и обоснования научных законов, а ре­альными учеными-индивидами, живущими в опреде­ленную эпоху и испытывающими на себе в той или иной степени влияние культуры своего времени. Про­цесс научного познания имеет ярко выраженный твор­ческий и социально-обусловленный характер. Такой вещи, как чистое, беспреддосылочное знание в науке просто не существует. Открытие новых научных зако­нов и теорий всегда происходит в форме конструктив­ной умственной деятельности по выдвижению, обосно­ванию и принятию определенных гипотез. Этот мыс­лительный процесс обусловлен не только имеющими­ся в распоряжении ученого эмпирическими данными, но и опосредован целым спектром составляющих со­циокультурный фон данной науки представлений и принципов научного и вненаучного порядка. Важней­шим элементом этого фона является философия. Как показывает реальная история науки, именно на осно­ве определенных онтологических, гносеологических, логических, методологических и аксиологических ос­нований строятся различного рода конкретно-научные модели изучаемых явлений, дается интерпретация те­оретических построений, оцениваются возможности и перспективы использования определенных методов и подходов в исследовании объективной реальности. Философские основания науки и являются тем посред­ствующим звеном, которое связывает философское и конкретно-научное знание. Эти основания не являют­ся «личной собственностью» ни науки, ни философии. Они представляют собой граничное знание и могут быть с равным правом отнесены к ведомству как фи­лософии, так и науки.

Каково основное содержание и специфика различ­ных типов философских оснований науки? Онтологи­ческие основания науки представляют собой принятые в той или иной науке общие представления о картине мира, типах материальных систем, характере их детер­минации, формах движения материи, общих законах функционирования и развития материальных объектов и т. д. Так, например, одним из онтологических основа­ний механики Ньютона являлось представление о суб­станциональном характере пространства и времени, их независимости друг от друга и от скорости движения объекта. Гносеологические основания науки суть при­нимаемые в рамках определенной науки положения о характере процесса научного познания, соотношении чувственного и рационального, теории и опыта, стату­се теоретических понятий и т. д. Например, именно на основе определенного истолкования статуса теорети-

 

Глава 1. Взаимввтнвшвнив философии и науки: основные концепции

ческих понятий Э. Мах в свое время отверг научную значимость молекулярно-кинетической теории газов Л. Больцмана. Как известно, Мах придерживался взгля­да, что все значимые теоретические понятия должны быть редуцируемы к эмпирическому опыту. Понятие же «атом», на котором была основана молекулярно-кинетическая теория, не удовлетворяло этому условию, так как в то время атомы были ненаблюдаемы. На этом же гносеологическом основании Мах отверг абсолют­ное пространство и время И. Ньютона. Логические основания науки — принятые в науке правила абстра­гирования, образования исходных и производных по­нятий и утверждений, правила вывода и т. д. Напри­мер, в конструктивной математике запрещается ис­пользовать понятие актуальной бесконечности, закон исключительного третьего в рассуждениях о бесконеч­ных множествах и т. д. Методологические основания науки представляют собой принимаемые в рамках той или иной науки представления о методах открытия и получения истинного знания, способах доказательства и обоснования отдельных компонентов теории и тео­рий в целом и т. д. Очевидно, что методологические основания науки могут не совпадать, быть различны­ми не только в разных науках (например, в естествен­ных, математических, технических и гуманитарных), но и в одной и той же науке на разных стадиях ее разви­тия. Так, например, имелось существенное различие в методологических основаниях древнегреческой и древ­неегипетской геометрии. Столь же существенным было различие в методологических основаниях физики Ари­стотеля и физики Галилея—Ньютона. Наконец, ценно­стные, или аксиологические, основания науки пред­ставляют собой принятые представления о практичес­кой и теоретической значимости науки в целом или отдельных наук в системе духовной и материальной культуры, о целях науки, о научном прогрессе, его связи с общественным прогрессом, об этических и гу­манистических аспектах науки и т. д.

Рассматривая механизм влияния философии на науку, необходимо иметь в виду существенные разли­чия в характере, способах и силе этого влияния в за­висимости от уровня научного познания (теоретичес­кое или эмпирическое), этапа развития науки (нормаль­но-эволюционный или кризисно-революционный), сте­пени ее зрелости (ранняя или имеющая развитый кон­цептуальный аппарат). Такой дифференцированный подход позволяет выработать более конкретное пред­ставление о механизме влияния философии на разви­тие и функционирование конкретно-научного позна­ния. Так, имеется существенное различие в характере влияния философии на теоретический и эмпирический уровни познания в науке. Содержание эмпирического познания определяется в основном непосредственны­ми данными наблюдения и эксперимента, а также частично — его теоретической интерпретацией с по­зиции определенной частно-научной теории. Содержа­ние же теоретического уровня научного познания су­щественно определяется его связью не только с эм­пирическим знанием, но и с философией. Связь с философией необходима для научной теории как на этапе ее возникновения, так и на этапе ее обоснова­ния. Именно теоретики науки чаще всего обращаются к философии и ее проблематике. На эмпирическом же уровне познания непосредственное влияние филосо­фии если и имеется, то только в качестве критико-рефлексивной деятельности, но не в плане обоснова­ния знания,

Различной является также сила влияния филосо­фии на эволюционной стадии науки и в период науч­ных революций. Это связано с тем, что эволюционный период в развитии науки представляет собой период реализации тех возможностей, тех потенций, которые были заложены в принятой данной наукой системе ее исходных абстракций и идеализации. Эти концептуаль­ные образования играют в структуре науки роль ее фундаментальных внутринаучных или собственных оснований. Они выполняют не только функции интег-ративного и организующего начала познавательной деятельности в конкретной науке определенного пери­ода, но и охранительные, защитные функции, отторгая проникновение в нее чуждых, дезорганизующих эле­ментов, разрушающих достигнутую в ней целостность

 

Глава 1. Вззимовтнвшение философии и науки: основные концепции

и гармонию. В эволюционный период развития науки ее собственные теоретические основания выполняют роль своеобразного экрана и одновременно фильтра. С одной стороны, они отторгают иррелевантные дан­ной науке внешние факторы, а с другой — пропускают через себя те воздействия и, в частности, те философи­ческие концепции, которые имманентны имеющимся собственным теоретическим основаниям. Таким обра­зом, в эволюционные периоды развития науки влия­ние на нее философии и других факторов социокуль-туры во многом является внешним, несущественным и уж во всяком случае контролируемым со стороны на­уки, которая не допускает проникновения в нее идей, противоречащих ее собственным основаниям. Вот по­чему в структуре стандартной науки трудно выделить и сформулировать явным и однозначным образом ее философские основания. Последние оказываются как бы снятыми в ее собственных теоретических осно­ваниях.

Другое дело — периоды научных революций, ког­да происходит отказ от ранее принятой научной тео­рии, выработка данной наукой новых собственных теоретических оснований и их обоснование. Здесь наука становится открытой к философии, которая ока­зывает на нее существенное влияние. Особенно это относится к так называемым глобальным научным революциям, когда происходит смена господствовав­шей научной картины мира или смена идеалов и норм научного исследования. Яркими примерами подобных глобальных научных революций являются: коперникан-ско-галилеевско-ньютонианская революция в есте­ствознании XVIII в., революции в физике и математике в конце XIX — начале XX в., современная научно-тех­нологическая революция. Возникающие в ходе таких революций собственные теоретические основания наук во многом несовместимы со старыми и требуют для своего обоснования выхода в область более общих, философских принципов и представлений. Попытки ряда авторов (например, Т. Куна) ограничиться в объяс­нении научных революций только представлением их в качестве своеобразных внутринаучных мутаций выг­лядят уходом от раскрытия их действительного меха­низма.

Таким образом, анализ природы философского и конкретно-научного знания, механизма их функциони­рования и развития показывает, что несмотря на каче­ственное отличие между ними, а во многом и благода­ря ему, философия и конкретные науки вынуждены обращаться друг к другу. Реальное отношение между ними не может быть понято ни с позиций редукцио­низма, ни с точки зрения абсолютной автономии. Вза­имосвязь между философским и конкретно-научным знанием носит характер диалектического единства качественно различных уровней в рамках общего ра­ционального способа познания как целого. Как и вся­кое диалектическое единство, единство философского и конкретно-научного знания является опосредован­ным. Прежде всего, таким специфическим концепту­альным образованием как «философские основания науки». В силу качественного различия конкретно-на­учного и философского знания они не могут быть со­отнесены друг с другом непосредственно. Конкретно-научное знание может выступить как подтверждение или опровержение некоторой философской концепции не само по себе, а лишь после его философской интер­претации. С другой стороны, и философия может ока­зать влияние на конкретную науку не непосредственно, а только в результате либо ее философской интерпре­тации, либо соответствующей научной конкретизации философской теории. Важнейшим следствием опосред­ствованного характера взаимосвязи философского и конкретно-научного знания является отсутствие меж­ду ними однозначной связи.

Наряду с философскими основаниями науки, дру­гим важнейшим когнитивным посредствующим зве­ном между философским и частно-научным знанием являются философские проблемы науки. В чем отли­чие последних от философских оснований науки? Во-первых, они отличаются по логико-синтаксической форме. Тогда как философские основания науки суть некоторые утверждения, философские проблемы на­уки — вопросительные предложения. Например: како­ва структура физической реальности? (Онтологичес­кая философская проблема физики.) Какова логика квантовой механики? (Логическая проблема физики). Отражает ли что-нибудь математическое знание в объективной реальности и если да, то что именно? (Гносеологическая проблема математики.) Во-вторых, имеется различие в концептуальной структуре фило­софских оснований и философских проблем науки. Тогда как первые непосредственно связаны только с фундаментальными понятиями научных теорий, фило­софские проблемы науки могут включать в свой состав также и производные понятия науки, ее так сказать «теоремную часть». Многообразие философских про­блем конкретных наук ставит проблему их классифи­кации, упорядочения по типам. Среди основных форм классификации можно выделить следующие: 1) в зави­симости от специфики содержания философской час­ти проблемы (онтологические, гносеологические, логи­ческие, методологические, онтологические); 2) в зави­симости от специфики содержания конкретно-научной части проблемы (философские проблемы физики, био­логии, химии, психологии, истории и т. д.); 3) в зависи­мости от направленности возникновения и целей ис­следования (от философии к науке или от науки к философии).

Ясно, что все эти классификации не исключают друг друга и могут быть совмещены в рамках более сложной и полной классификации. Существование различных типов философских проблем науки требует для их решения привлечения в каждом случае специ­фического философского и конкретно-научного инст­рументария.

Вместе с тем, необходимо учитывать при постанов­ке и решении любой философской проблемы науки ряд общих методологических положений независимо от ее конкретного содержания. Главное из них состоите том, что любая философская проблема науки представляет собой специфическую познавательную реальность: органический, диалектически-противоречивый синтез философского и конкретно-научного знания. Дело в том, что входящие в состав единой философской про- 671 блемы науки философские и конкретно-научные поня­тия имеют с семантической точки зрения существенно различные характеристики. В отличие от конкретно-научного знания, особенно от строгих математических и естественно-научных теорий, многие философские категории по своим семантическим характеристикам весьма близки к понятиям обыденного (естественного) языка с его открытостью, отсутствием жестких значе­ний терминов, существенной описательностью и содер­жательностью рассуждений и др. Эту семантическую гетерогенность философских проблем науки важно четко осознавать, чтобы не впадать в иллюзию логичес­ких позитивистских или аналитических философов, что философскую проблему можно решить с помощью толь­ко логического или лингвистического анализа языка.

Наконец, третьим важным когнитивным звеном, опосредующим отношение между философией и нау­кой, выступает такая комплексная дисциплина как «философия науки». Ее основными задачами являют­ся: систематическая философская рефлексия над нау­кой, вписывание достижений науки в наличный соци­окультурный контекст эпохи, осуществление синтеза философского и частно-научного знания. Рассмотрим взаимоотношение между философией и наукой на примерах взаимодействия философии с теориями клас­сического и современного естествознания. Как извес­тно, парадигмальными науками классического есте­ствознания являлись механика Ньютона, классическая космология, электродинамика Максвелла, термодина­мика Клаузиуса, теория эволюции Дарвина, физиоло­гия Павлова, теория бессознательного Фрейда и др. Несмотря на очевидное содержательное различие пе­речисленных концепций классического естествозна­ния, все они исходили из неких общих философских принципов, которые считались единственно верными. Это принцип детерминизма, господства однозначных причинно-следственных отношений между явлениями природы; принцип «чистой» объективности научного знания и его абсолютной истинности; принцип невоз­можности альтернативных научных теорий об одном и том же предмете; принцип непрерывного, постепен-

 

Глава 1. Взаимоотношение рлосорн и науки: основные конценцнн

ного развития науки; принцип наличия универсально­го научного метода; принцип прогрессивного развития научного знания и др.

Чему учат нас современные концепции естество­знания? Прежде всего тому, что всему естественно­научному знанию, всему развитию науки присущи скачки, революционные концептуальные изменения, что возможно принятие качественно несовместимых с прежними теориями концепций в одной и той же об­ласти науки. Классической механике Ньютона, господ­ствовавшей в Европе в качестве непререкаемого эта­лона научной истины более чем 200 лет, были выдви­нуты в качестве альтернативных теорий механического движения специальная и общая теория относительно­сти и квантовая механика. В отличие от механики Нью­тона, специальная теория относительности утвержда­ет изменяемость пространственных промежутков и временных интервалов, зависимость их друг от друга и от скорости движения тел. С точки зрения теории относительности о пространственных и временных свойствах тел самих по себе ничего определенного сказать нельзя, а можно — только по отношению к выделенной конкретной системе отчета. В механике Эйнштейна утверждается также, что и масса тел меня­ется вместе со скоростью их движения, и поэтому гово­рить что-либо о массе тела самого по себе'вне отнесен­ности его к какой-либо системе отсчета также бессмыс­ленно, как и в отношении пространства и времени. Пространство, время и массу тел Эйнштейн лишил абсолютной субстанциальности, сделав их атрибутив­ными, относительными свойствами тел, значение ко­торых существенно зависит от выбора наблюдателем некоторой системы отсчета.

При этом все наблюдатели, утверждая разные значения пространства, времени и массы одних и тех же тел относительно своих систем отсчета, будут оди­наковы правы, если не сделали ошибок в вычислени­ях. Более того, в рамках общей теории относительнос­ти Эйнштейна утверждается, что пространственные и временные свойства событий зависят не только друг °т друга и от выбора системы отсчета (возможность 073

 

абсолютной, привилегированной системы отсчета в механике Эйнштейна полностью отвергается как вне-эмпирическое допущение), но и от влияния на них других масс или тяготения. Сам факт возникновения и принятия научным сообществом механики Эйнштейна утвердил, во-первых, принципиальную возможность и правомерность в науке альтернативных теорий об од­ной и той же предметной области, а, во-вторых, не абсолютно истинный характер физических истин, а лишь — относительно-истинный. При этом реляти­визм отнюдь не означает утверждение субъективного характера научного знания, а лишь отрицает его объективно-трансцендентальный характер. Следую­щий революционный шаг в развитии естествознания, в становлении неклассической науки был связан с воз­никновением и утверждением квантовой механики — другой фундаментальной концепции современного ес­тествознания. Если Эйнштейн разрушил веру в транс­цендентальный, абсолютный характер научного зна­ния, в возможность абсолютно-истинной научной кар­тины мира, то создатели квантовой механики Бор, Гейзенберг, Борн, де Бройль и др. подорвали всеобщ­ность и непререкаемость другого фундаментального онтологического принципа классического естествозна­ния — принципа детерминизма, принципа господства в природе причинно-следственных законов, имеющих необходимый характер связи причины и следствия («причина всегда с необходимостью порождает свои следствия», «следствие всегда есть необходимый ре­зультат какой-то причины»). Этой концепции, получив­шей название лапласовского детерминизма, до конца своей жизни придерживался Эйнштейн. Так что и в науке можно быть революционером в одном деле и кон­серватором в другом. И это для большинства ученых не исключение, а скорее — правило, ибо радикальное отрицание чего-то существующего конструктивно воз­можно только на основе безусловного принятия каких-то позитивных утверждений в качестве истинных.

В отличие от классической механики, в квантовой механике выдвигается положение о принципиально вероятностном характере поведения любых физичес­ких тел, а не только микрообъектов, как это иногда полагают. Невозможность однозначного описания дви­жения тел связана с теми ограничениями, которые накладывает принцип неопределенности Гейзенберга на возможность одновременно абсолютно точного из­мерения многих сопряженных величин, входящих в физические законы. Согласно этому принципу, невоз­можно например одновременно точно измерить коор­динату и скорость (или импульс) тела и тем самым однозначно предсказать его будущее состояние. Ниж­няя граница неопределенности определяется весьма небольшой величиной — постоянной Планка, но пре­одолеть это значение невозможно в принципе. Таким образом, согласно квантовой механике, условия физи­ческого познания мира задают возможность описывать его адекватно только вероятностно. Необходимые же законы, которыми оперирует классическая наука, суть не что иное как огрубленное, неадекватное описание действительности, которое, правда, часто целесообраз­но из прагматических соображений простоты, когда для многих случаев успешной практики не требуется аб­солютной точности. Квантовая механика решительно сформулировала перед философией и наукой важный и для философии и для науки тезис: с точки зрения возможностей человеческого познания мир — индетер-министичен, им управляет вероятность, а не необходи­мость, а в основе вероятности лежит множество слу­чайных событий. Кроме того, квантовая механика на­учила философию еще двум принципиальным вещам. Первая. Для большинства объектов и систем невозмож­но их единственное непротиворечивое описание, по­скольку многие из них имеют частично или полностью взаимоисключающие свойства: например фотоны и электроны обладают и корпускулярными и волновыми свойствами. Поэтому полное их описание возможно только в виде двух дополняющих друг друга картин: волновой и корпускулярной. Свойства волны и части­цы являются у элементарных объектов диспозицион-ными, а реально они проявляют себя всегда либо как волны, либо как корпускулы. А как конкретно они себя проявят в каждом случае, зависит от условий их позна­ния, в частности, от условий наблюдения с помощью различных приборов. Таким образом, с точки зрения квантовой механики физическая истина не только от­носительна, но и субъект-объектна, поскольку условия познания (наблюдения) существенно влияют на резуль­тат познания и не могут быть элимированы из послед­них в принципе, как это допускала классическая меха­ника. И это — второй урок, преподанный квантовой механикой философии. Абстракция чисто объективно­го познания физической реальности при исследовании классических объектов с большими массами и относи­тельно малыми скоростями (по сравнению со скорос­тью света) верна только с практической точки зрения (так как отвлечение от малых, с точки зрения макро­практики, величин значительно упрощает при этом описание реальности), но она неверна теоретически, с философско-гносеологической позиции. Таким обра­зом, философские основания классической и неклас­сической механики не просто различны, но и отрица­ют друг друга, т. е. несовместимы.

Третьим показательным уроком динамики есте­ствознания для философии явилось создание современ­ной космологии, которая сознательно положила в фун­дамент своих философских оснований распростране­ние принципа эволюции с живой природы также и на всю неживую природу, поместив начало его действия в точку сингулярности, т. е. в момент Большого Взры­ва — начало образования нашей Вселенной. Более того, современная космология исходит не только из универ­сального характера действия принципа эволюции, но и вводит в число своих философских оснований так называемый антропный принцип, согласно которому эволюция во Вселенной носит целесообразный, на­правленный характер, целью которой является порож­дение разумных существ, человека, в частности. На языке теории систем и кибернетики это означает, что наша Вселенная по существу является системой с реф­лексией, т. е. самопознающей и (с'амо)управляемой с самого начала своего возникновения (и в данном слу­чае несущественно — с вмешательством Творца или нет). Как показывают многочисленные физические и

 

Глава 1- Взаимрртнашвнив рлосори и науки: основные концепции

математические расчеты, без допущения антропного принципа, или принципа рефлексивного характера Вселенной как системы, невозможно объяснить очень тонкий характер согласования многих многократно подтвержденных на опыте фундаментальных физичес­ких констант и законов. С точки зрения вероятностно­го мышления величина вероятности того, что эти тон­кие физические согласования имеют случайный харак­тер должна быть приравнена к нулю. С этих позиций взгляды ранних античных философов о разумном уст­ройстве космоса и о «нусе» (Анаксагор) как об есте­ственном объективном разуме — высшем законе При­роды, равно как и взгляды объективных идеалистов об объективном (внечеловеческом) характере мышления не кажутся такими уж фантастическими и сказочно-умозрительными. Можно утверждать, что именно со­временная космология являет собой начало и яркий образец того, что многие философы (B.C. Степин и др.) называют постнеклассической наукой, приходящей на смену неклассической науке, парадигмальную основу которой составляли теория относительности и кванто­вая механика. Сущность современной постнекласси­ческой науки действительно состоит в том, что она перешла к изучению сверхсложных, в высшей степе­ни организованных систем, часто включающих в себя человека в качестве одного из важнейших элементов и подсистем (биосфера, геосфера, техносфера, экономи­ка, глобальные проблемы и т. д.).

Наконец, последний и по времени и по важности из уроков современного естествознания для мировоз­зрения связан с возникновением и бурной экспансией во все фундаментальные области современной науки (механика, химия, биология, космология, техника) идей новой фундаментальной концепции современного ес­тествознания — синергетики. Возникнув в 50-х годах XX века вначале как вполне безобидное распростра­нение идей классической термодинамики на описание поведения открытых стохастических механических систем при взаимодействии их с окружающей средой путем обмена с ней энергией, массой и информацией, творцы синергетики (И. Пригожий, Г. Хакен, С. Кур­дюмов и др.) обнаружили, что в открытых диссипатив-ных системах в целом не действуют линейные зависи­мости при описании поведения отдельных элементов такой системы и системы в целом. Диссипативные системы эволюционируют в целом не постепенно, а скачкообразно, траектории их эволюции всегда име­ют выделенные точки (бифуркационные точки), где происходит «выбор» одной из множества возможных траекторий следующего этапа эволюции системы. В точках бифуркации выбор системой дальнейшей траектории движения определяется в целом случай­ным образом и не связан линейной или причинной зависимостью с ее предшествующими состояниями (в этих точках система как бы «забывает» весь свой прошлый опыт). Современное естествознание безус­ловно меняет свой концептуальный облик, переходя при описании движения и взаимодействия своих объектов с языка линейных уравнений и причин­но-следственных зависимостей на язык нелинейнос­ти и кооперативных, резонансных связей между объек­тами. Фактически, налицо новая революция в есте­ствознании, по своей методологической значимости ни в чем не уступающая появлению в свое время таких теорий как неевклидова геометрия, эволюционная теория Дарвина, теория относительности и квантовая механика. Новая парадигма современного естествоз­нания — синергетика — является выражением, обо­снованием и универсализацией идеологии нелиней­ного мышления в науке, основанного на признании фундаментальной и творчески-конструктивной роли случая в мире природы, значимость и вес которого в структуре бытия, по крайне мере, не меньше законо­сообразности, а тем более — необходимости. По су­ществу, квантовая механика нанесла лишь первый и притом отнюдь не смертельный удар по лапласовско-му детерминизму. По-настоящему это сделала лишь синергетика, изящно и естественно объяснив вторич-ность порядка по отношению к хаосу, возможность ма­тематически обосновать происхождение первого из второго (а, впрочем, откуда же было, спрашивается, и взяться порядку как не из хаоса).

 

г_лава т. Взаимоотношение рлосорн и науки: основные концепции

Конечно, об уроках, преподанных философии раз­витием современного естествознания, можно говорить всерьез только с позиций философии, ориентирован­ной на науку, как на один из важнейших элементов своего концептуального и проверочного базиса. Для сторонника антиинтеракционистской концепции соот­ношения философии и науки, драма научных идей, перипетии эволюции естествознания никакого суще­ственного отношения к философии не имеют. С этих позиций философия для решения своих проблем мо­жет и должна черпать силы только из самой себя. Наука, как оказалось, переменчивая в своих взглядах, не может быть твердым основанием для истинной философии. Антиинтеракционисты видимо правы, пре­достерегая философию от безоглядного, некритичес­кого взгляда на науку, а тем более от когнитивного пресмыкания перед ней. Но и полное абстрагирова­ние от опыта научного познания, одного из важнейших культурных институтов вряд ли уместно для тех, кто претендует на серьезную философию. Различие, как известно, не только не исключает, но и требует опре­деленной кооперации для более эффективного суще­ствования в рамках целого, функции которого челове­чеством возложены на культуру. Мудрость случайной кооперации, пожалуй, не ниже знания причинной не­обходимости. По крайней мере, если считать всеобщее учение о бытии (онтология) необходимым и. важным разделом философии, вряд ли можно надеяться на серьезное принятие онтологических построений фило­софии без соответствующего их соотнесения с теми концепциями о бытии, которые поставляет современ­ное естествознание.

Однако, современное естествознание не только преподало определенные «уроки» философии, но и само получило их от нее. Если исходить из того, что главной задачей философии является построение об­щих рациональных моделей основных типов отноше­ния человека к окружающему его миру, то одними из главных уроков, которые преподала философия совре­менному естествознанию следующие: 1) утверждение концепции непричинного отношения между бытием и сознанием (в том числе между объектом и научным знанием о нем); 2) утверждение взгляда о конструктив­ном и творческом характере мышления по созданию моделей объекта и теоретически возможных миров; 3) утверждение принципиально плюралистичной при­роды философии и предлагаемых ею решений собствен­ных проблем; 4) осознания точечного, селективного, а отнюдь не фронтального воздействия философии на развитие и функционирование естественно-научного познания как в диахронном (историческом), так и в синхронном аспектах их взаимодействия; 5) необходи­мость осознания социальной, коллективной природы научного познания, для функционирования которого социокультурный контекст науки, коммуникационные связи и консенсус в достижении и утверждении науч­ной истины играют не меньшую роль, чем сам пред­мет (объект) той или иной естественной науки и полу­чаемая о нем эмпирическая информация. И самый главный урок, преподанный философией современной науке заключается в том, что как бы не велика была относительная самостоятельность и мощь науки и ее роль в развитии цивилизации, ученые всегда должны помнить, что их главное предназначение — способство­вать продолжению человеческого рода, росту не толь­ко его материально-энергетического, но и духовного могущества.

НА ПУТИ К ЕДИНСТВУ ЕСТЕСТВЕННО НАУЧНПЙ И ГУМАНИТАРНПЙ КУЛЬТУРЫ

 

 

Проблема диалога культур является, возможно, центральной проблемой наших дней и важнейшей из оставленных «в наследство» нашему, XXI веку веком ушедшим, XX.

Конечно, эта проблема далеко не исчерпывается вопросом об отношении естественно-научной и гума­нитарной культуры. В своем полном виде она может трактоваться и как проблема соотношения науки в целом с миром художественного творчества или даже еще шире — как проблема соотношения науки, искус­ства и религии'. А в своем глобальном выражении она вообще выходит на проблему, названную популярным современным американским политологом С. Хантинг­тоном «столкновение цивилизаций»². Но и взятая в та­ком, сравнительно узком аспекте, она чрезвычайно актуальна и важна. Немало бед, видимо, удалось бы избежать человечеству в XX в., если бы отношения между представителями этих двух культур строились не на началах противостояния и вражды, а на пути кон­структивного диалога и сотрудничества.

2 См. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М: УРСС, 2003.

О расколе двух культур (естественно-научной и гуманитарной) как тревожном факте жизни современ­ной цивилизации активно заговорили где-то на рубе­же 60 —70-х гг. XX в. У многих на памяти яркие выс­тупления известного английского писателя и ученого Ч.П. Сноу, подытоженные им в книге именно с таким названием — «Две культуры»'. Но уместно будет заме­тить, что не он один забил в это время в колокола. На­пример, в эти же годы выдающийся американский уче­ный-медик и гуманист Ван Ронселлер Поттер в целой серии выступлений и публикаций, сложившихся затем в книгу с не менее знаменитым названием «Биоэти­ка — мост в будущее», призвал к полной трансформа­ции сферы этического на базе современной биологии (и других естественных наук) как путь решения все той же центральной проблемы — наведения моста между двумя культурами (естественно-научной и гуманитар­ной)². Не случайно поэтому, что тема эта проходит как сквозная через работы 70-х гг, XX в. многих выдаю­щихся ученых современности. Достаточно назвать имена только таких лауреатов Нобелевской премии как В. Гейзенберг, И. Пригожий и К. ЛоренцЗ. А в 80 — 90-е гг. задача выработки единого языка (или хотя бы немногих языков) широкого междисциплинарного об­щения как абсолютно необходимого условия решения важнейших глобальных проблем современности осоз­нается в научном мире как центральная задача на­ших дней.

2 См. Поттер Ван Ранселер. Биоэтика: мост в будущее. Киев, 2002. 3 См., напр., Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое, М: Наука, 1989; Пригожий И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: но­вый диалог человека с природой. М: Прогресс, 1986; Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М: Республика, 1998.

Эта озабоченность выдающихся ученых нашла живой отклик в широких кругах общественности и была связана с осознанием того, что западная цивилизация в своем триумфально развитии путем научно-техничес­кого прогресса неожиданно подошла к некоему крити­ческому рубежу. Неуклонный рост населения, хищни­ческое истребление невозобновимых природных ре-

 

Глава 1. Взаимоотношение философии и вар: оеввввыв концепции

' Лоренц К. Указ. соч. С. 4 — 61. 2 Печчеи А. Человеческие качества. М: Прогресс. С. 259 — 280. 3 Моисеев Н.Н. Современный антропогенез и цивилизацион-ные разломы. Эколого-политологический анализ // Вопросы фи­лософии, 1995, № 1. 4 См., например, Отчет о деятельности Римского клуба за 25 лет // Вопросы философии, 1995, № 3.

сурсов, катастрофическое загрязнение природной сре­ды промышленными и бытовыми отходами, разруше­ние естественных биоценозов и многое многое др. — все это вдруг было осознано как неумолимая неотвра­тимость, грозящая человечеству неслыханными беда­ми. Стали появляться публикации, проводиться меж­дународные конференции по так называемым «гло­бальным проблемам человечества»; возникли первые международные неправительственные организации, объединяющие крупнейших ученых, общественных деятелей, мыслителей-гуманистов (одной из наиболее известных и авторитетных организаций такого рода явился знаменитый Римский клуб), которые стали про­водить в жизнь широкомасштабные программы по ис­следованию и разъяснению необходимости принятия самых неотложных и радикальных мер по предотвра­щению наступающих кризисов. Крупнейшие ученые буквально забили в набат, предлагая самые радикаль­ные рецепты спасения человечества. К. Лоренц опо­вестил мир о «восьми смертных грехах цивилизован­ного человечества»'. Аурелио Печчеи— создатель и многолетний лидер Римского клуба, сформулировал шесть стартовых целей для человечества². Академик Н.Н. Моисеев наметил пять основных направлений де­ятельности, которые могли бы лечь в основу того, что он называл Стратегией выживания человечества³. Можно было бы привести много и других примеров. Но сейчас важнее обратить внимание на другое. С тех пор прошло уже не одно десятилетие. За это время, безусловно, многое было сделано, и были получены некоторые обнадеживающие результаты⁴. И тем не менее основные угрозы человечеству не только не были преодолены, но даже не отодвинуты. И есть все осно­

1 Павленко А.Н. «Экологический кризис» как псевдопроблема // Вопросы философии, 2002. № 7.

вания считать, что сейчас мы оказались в ситуации, когда вновь требуется возвращение, так сказать, к истокам, к поиску корней и первопричин цивилиза-ционных кризисов, как уже переживаемых человече­ством, так и тех, что грозным призраком выступают из будущего. Как совершенно справедливо пишет отечественный исследователь этих проблем А.И. Пав­ленко, «для решения проблемы преодоления кризиса созданы многочисленные международные организа­ции, издаются тысячи периодических изданий, соби­раются конгрессы, пишутся воззвания и декларации. Между тем проблема до сих пор не только не решена, но, вполне возможно, во всей своей полноте еще даже и не осознана, а кризис оказывается «удаленным» от своего преодоления сегодня еще больше, чем это было на момент начала его осознания — 1960— 1970-е гг.»'. Действительно, на сегодня очевидно, что практичес­кий успех в решении глобальных проблем напрямую зависит от дальнейшей углубленной теоретической проработки этих проблем, которые все носят,— и это сейчас совершенно очевидно,— в высшей степени комплексный и междисциплинарный характер. Не­смотря на совершенно неоспоримую мощь современ­ных методов математического и компьютерного моде­лирования, сами по себе они не всемогущи. А методо­логия исследования такого рода проблем, особенно в части, затрагивающей тонкие содержательные аспек­ты, до сих пор далека от ясности. И в немалой степе­ни это проистекает как раз из отсутствия до сих пор надлежащего взаимопонимания между представите­лями двух научных культур — естественно-научной и гуманитарной. Ядром всех этих проблем, вне всякого сомнения, является проблема человека как централь­ная комплексная и междисциплинарная научная про­блема наших дней. «Ибо, — как писал А. Печчеи еще в 70-е годы,— суть проблемы, которая встала пред че­ловеком на нынешней стадии его эволюции, заключа­ется именно в том, что люди не успевают адаптировать

 

Глава 1. Взаимоетввшевив взилвсввзии и науки: основные концепция

свою культуру в соответствии с теми изменениями, ко­торые сами же вносят в этот мир, и источники этого кризиса лежат внутри, а не вне человеческого суще­ства, рассматриваемого как индивидуальность и как коллектив. И решение всех этих проблем должно ис­ходить прежде всего из изменения самого человека, его внутренней сущности»¹. Между тем, как показы­вает анализ дискуссионной литературы по проблеме человека, столь стремительно нарастающей в после­дние десятилетия, современная наука находится еще весьма далеко не только от ее решения, но и от сколь-нибудь приемлемого единства в понимании ее сути. В настоящее время ощущается настоятельная потреб­ность в дальнейшем продумывании самой сути про­блемы человека как целостного, единого во всех сво­их измерениях космобиопсихосоциального существа. В качестве важнейших этапов и связующих звеньев, способных объединить усилия представителей самых разных наук и научных культур (как естественно-на­учной, так и гуманитарной) должна явиться дальней­шая углубленная проработка проблем гуманизма и на­учной рациональности как высших ценностей евро­пейской цивилизации, а в современных условиях,— вне всякого сомнения,— и всего человечества². А это, в свою очередь, предполагает дальнейшее наращива­ние усилий по прояснению вопроса о самой природе разрыва, раскола двух культур — естественно-науч­ной и гуманитарной, его истоков, оснований, форм выражения, как непременного условия осознания возможных путей преодоления этого раскола.

Науки о природе и науки о культуре: конфликт двух культур — в чем его суть?

1 Печчеи А. Указ. соч. С. 14. 2 Лебедев С.А. Концепции современного естествознания и философия // Концепции современного естествознания. М., 2004.

Как подчеркивают многие авторы, истоки раскола двух культур лежат глубоко в недрах процесса форми­рования европейской науки Нового времени, а неко­торые исследователи относят их даже к античности, к особенностям формирования первых научных и фило­софских программ древних греков. Наверное, это так и есть, но для наших целей нет необходимости углуб­ляться в столь далекие времена, поскольку действи­тельно масштабное и развернутое выражение этого раскола и четкое его философское осмысление проис­ходит на исходе XIX и в самом начале XX в. К этому времени завершилось формирование того, что сейчас называется классической наукой. В основных областях естествознания — физике, химии, биологии — были сформулированы фундаментальные обобщения (зако­ны И. Ньютона в теоретической механике, уравнения К. Максвелла в электродинамике, система элементов Д.И. Менделеева в химии, теория эволюции живой при­роды Ч. Дарвина в биологии). Казалось, что все явле­ния природы охвачены естественно-научным знанием, поняты в своем существе с единой точки зрения и вы­строены в некоторую единую «картину мира». И что касается явлений природы, то казалось, что дело толь­ко за объяснением частностей и деталей конкретных явлений и в разработке практических, технологичес­ких приложений фундаментальных законов. На пове­стку дня, как актуальная, встала задача исследования и объяснения в ТОМ ЖЕ СТИЛЕ и явлений человечес­кого мира, самого человека и продуктов его деятельно­сти, мира человеческой культуры. Вот это важно отме­тить: задача объяснения человека и человеческой куль­туры НАУЧНО, читай — ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНО, т. е. теми же познавательными средствами и в рамках тех же познавательных установок, которые продемонстри­ровали такую эффективность при изучении природы. Не случайно к этому времени появилось и получило чрезвычайную популярность целое направление в фи­лософии — позитивизм, представители которого пыта­лись теоретически обосновать неизбежность такого по­ворота гуманитарной сферы к научной (т. е. есте­ственно-научной) методологии познания. Начало этому, как известно, было положено еще в первой половине XIX в. философией О. Конта, в рамках кото­рой всем системам человеческого знания как бы пред­писывалось проходить определенные стадии научной

1 Тэн И. Философия искусства. М.: Республика, 1996. С. 13.

зрелости (от религиозно-мифологической к позитивно-научной), а все науки по степени их зрелости выстра­ивались в единую иерархию: от математики и астроно­мии до социологии и этики. Во второй половине XIX в. это направление мысли получило мощное дальней­шее развитие в системе эволюционного натурализ­ма Г. Спенсера, опиравшееся на авторитет эволюцион­ной концепции Ч. Дарвина. Поскольку из теории Ч. Дар­вина прямо вытекало, что человек со всеми его уникальными особенностями и способностями являет­ся прямым продуктом биологической эволюции, то Г. Спенсер и попытался одним из первых и вполне пос­ледовательно сделать все логические следствия для научного объяснения таких особенностей человека, как его социальность, этичность и т. д., исходя из дарви­новской концепции эволюции путем борьбы за суще­ствование и естественного отбора. Это направление мысли получило чрезвычайную популярность и авто­ритет во второй половине XIX в. В качестве примера можно привести высказывание одного из самых изве­стных и авторитетных гуманитариев этого времени — французского историка и философа И. Тэна: «новый метод, которому я стараюсь следовать и который начи­нает входить во все нравственные науки, — писал он,— заключается в том, чтобы смотреть на человеческие произведения, и в частности на произведения художе­ственные, как на факты и явления, характерные черты которых должно обозначить и отыскать их причины, — более ничего. Наука, понимаемая таким образом, не осуждает и не прощает... Она поступает, подобно бота­нике, которая с одинаковым интересом изучает то апельсиновое дерево и лавр, то ель и березу; сама она — нечто вроде ботаники, только исследующей не растения, а человеческие произведения. Вот почему она следует общему движению, которое в настоящее вре­мя сближает нравственные науки с науками естествен­ными и, сообщая первым принципы, благоразумие и направление последних, придает им ту же прочность и обеспечивает за ними такой же успех»¹.

И вот в этих условиях перед гуманитариями и философами, интуиции которых претила такая установ­ка на превращение социальных и гуманитарных наук в раздел естествознания, встала серьезная проблема: а насколько обоснованы эти притязания естественно­научного метода на объяснение мира человеческой культуры и если эти притязания не обоснованы, то чем культура качественно отличается от природы, а науки о культуре (гуманитарные науки) от наук о природе (естественных наук)? Чтобы сделать рассмотрение этих принципиальнейших вопросов более живым и предметным, ограничимся примером только двух вы­дающихся представителей этого направления мыс­ли — В. Дильтея и Г. Риккерта.

Одним из первых к рассмотрению этой пробле­мы обратился крупный немецкий историк и философ В. Дильтей (1833— 1911). В работе «Введение в науки о духе» он категорически противопоставил всю совокуп­ность наук, имеющих своим предметом социально-историческую реальность, названных им обобщенно «науки о духе», естествознанию или «наукам о приро­де». Логика его аргументации может быть изложена следующим образом. Исходно, говорит Дильтей, лю­бая действительность — будь то природная или соци­альная — дана нам постольку, поскольку она осознает­ся нами в виде наших переживаний. Но если естество­знание конституируется установкой на впечатления, идущие от внешнего мира (природы), то «науки о духе» конституируются благодаря переключению внимания на те психические события и действия, которые могут быть названы «внутренним миром человека». «Еще и не думая исследовать происхождение духовной сфе­ры, человек,— обращал внимание Дильтей,— обнару­живает в своем самосознании такую суверенность воли, такое чувство ответвенности за свои действия, такую способность все подчинить своей мысли и все­му противостоять в неприступной крепости своей лич­ностной свободы, которые и отделяют его от всей при­роды... И поскольку для него существует только то, что стало фактом его сознания, в этом его самостоятель­ном внутреннем духовном мире — вся ценность, вся

 

' Дильтей В. Введение в науки о духе // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX —XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987, С 115. 2 Там же. С. 117.

цель его жизни, а в создании духовных реальностей — весь смысл его действий. Так среди царства природы он творит царство истории, где прямо в гуще объек­тивной необходимости, какою предстает природа, бес­численными там и здесь проблескивает свобода»¹. Эти факты внутреннего опыта и являются материалом для построения гуманитарных наук или «наук о духе». «И пока никто не заявит, — говорит Дильтей,— что он в состоянии вывести всю совокупность страстей, кото­рую мы называем жизнью Гете, из строения его мозга и из свойств его тела... самостоятельный статус подоб­ных наук не может быть оспорен. А поскольку все для нас существующее держится на этом внутреннем опыте и все, что для нас обладает ценностью или является целью, дано нам как таковое только в пере­живаниях наших ощущений и движений воли, то в вы­шеописанной науке залегают первопричины нашего познания, определяющие, в какой мере существует для нас природа, и первопринципы наших действий, объясняющие наличие целей, интересов и ценнос­тей,— основы всего нашего практического общения с природой². Но в соответствии с такой спецификой предмета гуманитарных наук ее метод также каче­ственно отличается от естественно-научного метода. Если в естествознании главным является объяснение, т. е. подведение явления под общий закон (или сово­купность законов), то в гуманитарных науках главным является понимание, т. е. умение видеть за события­ми движение ищущего человеческого духа. Проник­нуть в «переживание» исторического человека позво­ляет, по Дильтею, лишь то же «переживание» исследо­вателя. В основе исторического процесса скрывается, считает он, тайна и приоткрыть ее дано лишь подоб­ному же началу. Здесь творческая стихия в науке ведет беседу (диалог) с творческой стихией в человеке и его истории.

Другой вариант аргументации в защиту тезиса о полной автономии гуманитарных наук развил в те же годы один из лидеров баденской школы неокантиан­ства Г. Риккерт (1863— 1936). В отличие от Дильтея он предпочитал именовать гуманитарные науки не как «науки о духе», а как «науки о культуре» (почему для нас сейчас это несущественно). В работе, которая называется «Науки о природе и науки о культуре», Г. Риккерт также начинает с выражения резкого не­приятия той мощной волны позитивизма и натурализ­ма (т. е. попыток распространить естественно-научный метод и на сферу человеческой культуры), которая возникла во 2-ой половине XIX в., и с констатации того, что гуманитарные науки (или науки о культуре) не имеют еще ясного сознания основ своей самостоятель­ности, автономности и независимости от естествозна­ния. А поскольку принято различать науки как по пред­метам, так и по методам, то он и предпринял попытку поиска решающего отличия «наук о природе» от «наук о культуре» как с материальной (т. е. предметной), так и с формальной (т. е. методологической, по методу) точек зрения.

Г. Риккерт обращает внимание, что естествознание конституировалось в единую область благодаря дости­жению единства в понимании сути того главного, что характеризует предмет его интересов, — природы. И это понимание наиболее кратко и точно, считает он, выразил в свое время И.Кант, определив природу как «бытие вещей, поскольку оно определено общими за­конами»». С этой точки зрения, говорит Риккерт, един­ственным понятием, которое логически противостоит природе, это понятие ИСТОРИИ как единичного бы­тия во всей его неповторимой индивидуальности. Ре­шающий же шаг в его аргументации заключается в том, что, с его точки зрения, исторический метод в собствен­ном смысле слова имеет место только в связи с поня­тием человеческой культуры. Главное же отличие куль­туры от природы заключается в том, что, если явления природы возникли как бы «сами собой», то явления культуры всегда продукты целенаправленной и цен­ностно-ориентированной человеческой деятельности.

 

Глава I На жри it единству зстествеиив-щчивй и гуманитарной культуры

«Как бы широко мы ни понимали эту противополож­ность, — пишет Г. Риккерт, — сущность ее остается неизменной: во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной челове­ческой ЦЕННОСТИ, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе, может быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям, а если оно и на самом деле есть не что иное, как природа, то и должно быть рассматриваемо таким образом¹. «Легко показать, — продолжает он далее эту мысль, — что эта противопо­ложность природы и культуры...действительно лежит в основе деления наук. Религия, церковь, право, госу­дарство, нравственность, наука, язык, литература, ис­кусство, хозяйство, а также необходимые для его фун­кционирования технические средства являются, во всяком случае на определенной ступени своего разви­тия, объектами культуры или культурными благами в том смысле, что связанная с ними ценность или при­знается значимой всеми членами общества, или ее признание предполагается². Так было найдено пред­метное основание для различения «наук о природе» и «наук о культуре».

1 Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре.— М.: Респуб­лика, 1998. С. 55. 2 Там же. С. 55 — 56.

Что же касается формального критерия, то вкрат­це оно сводится к следующему. Целью естественных наук является познание общих законов природы, по­этому ее метод может быть назван генерализирующим (обобщающим). Индивидуальное интересует естествоз­нание только в качестве представителя определенного класса явлений, только как определенный экземпляр ТИПА явлений. Историю же, напротив, интересует именно индивидуальное и неповторимое. История, как выражается Риккерт, «не хочет генерализировать так, как это делают естественные науки». Но с другой сто­роны, она не может интересоваться всем и стремиться изобразить все события человеческой жизни — это попросту физически невозможно. Следовательно, дол­жен существовать какой-то принцип выборки, отбора материала. И он действительно существует: из всей необозримой массы индивидуальных объектов и собы­тий историк всегда останавливает свое внимание толь­ко на тех, которые в своей индивидуальности вопло­щают определенные культурные ценности. Поэтому, как замечает А.Ф. Зотов, поясняя эту мысль Риккерта, «переход Цезаря через Рубикон есть, безусловно, ис­торическое событие, а переход через эту же реку ста­да коров таковым не сочтет никто»¹. Ясно, что в силу своей ЗНАЧИМОСТИ для всей последующей обще­ственной жизни человечества переход Цезаря через Рубикон стал явлением историческим. «Итак,— гово­рит Риккерт,— понятие культуры дает историческому образованию понятий такой же принцип выбора су­щественного, какой в естественных науках дается по­нятием природы как действительности, рассматривае­мой с точки зрения общего (законов). Лишь на основе обнаруживающихся в культуре ценностей становится возможным образовать понятие доступной изображе­нию исторической индивидуальности»². Но с другой стороны, становится ясным, что только человеческая культура представляет собой подлинно ИСТОРИЧЕС­КИЙ универсум, т. е. единственный в своем роде про­цесс последовательного созидания явлений и институ­тов, являющихся носителем определенных ценностей, процесс, который в этой связи и сам наполняется глу­боким смыслом и значимостью, чем он и отличается от просто эволюционных процессов, протекающих в при­роде, в том числе в эволюции живой природы.

1 Зотов А.Ф. Генрих Риккерт и неокантианское движение // Там же, где Риккерт Г. С. 9. 2 Риккерт Г. Указ. соч. С. 91.

Дав на этих двух примерах возможность прочув­ствовать живую ткань весьма продуманной аргумен­тации, сформулируем обобщенную картину тех основ­ных оппозиций, по которым, как выяснилось, происхо­дит раскол двух культур — естественно-научной и гуманитарной.

 

Глава Z. На пути к единству вствстввинр-научнрй и гуманитарий культуры

По предметному основанию:

1) Если природа выступает в естествознании всегда в виде объекта познания, независимого от познаю­щего его субъекта, то в гуманитарной области субъект сам становится предметом познания са­мого себя.

2) Если природа внеисторична, то культура — это и есть исторический процесс созидания все новых и все более совершенных форм значимостей и смыс­лов.

3) Если природа есть царство необходимых законов, то культура — продукт деятельности свободного человека.

4) Если в природе господствует причинность, причин­ные отношения и взаимодействия, то культура есть продукт деятельности человека, преследующего всегда определенные цели и руководствующегося при этом определенными нормами, идеалами 'и ценностями.

5) Если, говоря предельно общим языком, природа есть сфера бытия (сущего), то культура— это прежде всего сфера должного, ценностно нагру­женного.

По методологическому основанию:

1) Если целью познания в естественных науках явля­ется открытие и формулирование общих законов, то целью гуманитарных наук является познание ин­дивидуальных, всякий раз уникальных в своей не­повторимости явлений человеческой культуры.

2) Если главной операцией, с помощью которой по­стигаются конкретные явления природы в рамках естествознания является их ОБЪЯСНЕНИЕ (как ча­стных случаев общих законов), то главной опера­цией в сфере гуманитарного знания является ПОНИМАНИЕ культурно-исторических явлений путем постижения того смысла, носителями кото­рого они являются, методами диалога, эмпатии (со­чувствия, со-переживания), герменевтики (истол­кования, интерпретации) и др.

Все эти оппозиции (а число их, видимо, можно увеличить) стали предметом как тщательного анализа, так и ожесточенных дискуссий в течение всего XX в. Их не мог обойти вниманием ни один сколь-нибудь крупный ученый-исследователь или философ, ни одно направление как в области специфически человековед-ческой проблематики (философская и культурная ант­ропология, этнография, этнология и пр.), так и в обла­сти теоретической культурологии. Из авторов, внесших наиболее значительный вклад в дальнейшее проясне­ние всей этой проблемной области еще в первой поло­вине XX в., заслуживает быть отмеченным прежде все­го Э. Кассирер (1874— 1945). В своей монументальной трехтомной «Философии символических форм» и осо­бенно в некоторых последующих трудах («Логика наук о культуре», «Натуралистическое и гуманистическое обоснование философии культуры» и др.). Э. Кассирер, опираясь на труды своих предшественников (В. Диль-тея, Г. Риккерта, Э. Гуссерля и др.), во-первых, суще­ственно углубил понимание логико-методологической специфики понятий теории культуры (таких, как фор­ма, стиль, композиция и др.) на фоне и в сопоставле­нии с фундаментальными понятиями классического ес­тествознания (вещь, закон, причинность, пространство, время и др.), а, во-вторых, одним из первых (если не первым) выявил глубокие парралели между понятия­ми теории культуры и понятиями нового, только нарож­дающегося тогда неклассического естествознания (ре­лятивистские понятия пространства и времени, нео­днозначная, статистическая причинность в квантовой теории, понятие целостности живого в теоретической биологии, структуры (гештальта) в гештальт-психоло­гии и др.). Тем самым он с полным правом может рас­сматриваться как основоположник современного (как мы увидим далее) подхода и современного стиля рас­смотрения проблемы соотношения двух культур.

В 50 — 60-е гг. эта работа была продолжена, с одной стороны, в русле набиравшего тогда силу и популяр-нось структурализма (К. Леви-Стросс и др.), а, с дру­гой,— по линии дальнейшей разработки проблематики герменевтики как специфического метода гуманитар­ных наук (Г.Г. Гадамер и др.). 70-е гг. XX в. были отме­чены новой развилкой. В это время, с одной стороны, начинает набирать силу и популярность постструкту­ралистское и постмодернистское движение (М. Фуко, Ж. Бодрийяр, Ж. Деррида и др.), представители кото­рого пошли по пути дальнейшей углубленной (но не всегда оправданной) проблематизации всей антропо­логической и гуманитарной проблематики, а, во-вторых, складывается движение нового (эволюционного) нату­рализма, представители которого увидели в новейших разделах естественных и математических наук (кибер­нетика, теория информации, синергетика, социобиоло-гия, этология и мн. др.) мощный ресурс для обогаще­ния научного инструментария при исследовании про­блем человека, общества, культуры и т. д. Результаты, полученные именно в рамках этого второго, натурали­стического направления, дают все основания говорить, что естествознание XX в. сделало решительный шаг в направлении преодоления раскола двух культур. И главный парадокс состоит в том, что процесс этот идет в направлении, обратном по отношении к ожида­ниям позитивистов XIX в. Они ведь, как мы теперь знаем, ожидали, что по мере своего как бы «взросле­ния» социально-гуманитарные науки все более и бо­лее будут приобретать тот образ «настоящей науки», который приобрели к середине XIX в. все естествен­ные науки, т. е. освобождаться от всякого налета теле­ологии и аксиологии, этих, как тогда считалось, чисто мифологических и антропоморфических пережитков; и что это даст возможность объяснять социальные и культурные явления и институты на основе чисто при­чинных взаимодействий и законов (вспомним И. Тэна). Нужно со всей определенностью подчеркнуть, что эти ожидания не явились полностью беспочвенными. Бо­лее того, они во многом оправдались. Но процесс раз­вития наук в XX в. приобрел значительно более слож­ный, неожиданный и интересный характер. Вскрытие причинных механизмов и формулировка законов фун­кционирования общественных явлений и артефактов культуры вовсе не потребовали отказа от понимания их как продуктов свободной творческой человеческой деятельности, наполненных глубоким смыслом и зна­чимостью. Более того, сами естественные науки по

 

мере вовлечения в орбиту своих научных интересов все более сложных и все более системно организованных объектов все чаще стали допускать в состав своих фун­даментальных теорий и объяснительных схем такие понятия, которые, как думалось раньше, являются ис­ключительной прерогативой наук о человеке и гума­нитарных наук, в том числе и понятия истории, цели, смысла, значимости, ценности и др. А это означает, что природа в естествознании конца XX —начала XXI в. вдруг обнаруживает черты, близкие человеку, челове­ческому миру, а научная картина мира, которая скла­дывается на наших глазах, включает в себя и природу, и человека, и культуру как органически взаимосвязан­ные части единого в своей основе целостного Универ­сума. Представляется, что развитие науки XX в. (и здесь особое место принадлежит биологии) дает веские ос­нования считать, что раскол между естествознанием и гуманитарной сферой если и не преодолен, то во всяком случае решительно и неумолимо начинает пре­одолеваться. Этот процесс идет на самых разных уровнях общности и в самых разных формах: и на уровне чистой логики, когда, опираясь на известные результаты в области модальной и деонтической логик, делаются попытки доказательства ложности противо­поставления, скажем, объяснения пониманию (и наобо­рот) и, соответственно, естествознания гуманитарному знанию; и на более конкретном уровне построения те­оретических моделей возникновения, функционирова­ния и эволюции сложных систем любой природы в рамках кибернетики, теории информации, синергети­ки и других междисциплинарных подходов и направ­лений в науке 2-й половины XX в.; и наконец, на уров­не теоретических идей и построений в рамках более специальных областей физики, биологии, культурной антропологии, психологии и т. д., (скажем, квантово-ре-лятивистская космология и астрофизика, этология и генетика поведения животных и человека, социобио-логия, гуманистическая психология и т. д.), из которых выстраивается современная научная картина мира и человека, самым радикальным образом отличающаяся от той, из которой исходили участники дискуссий по проблемам соотношения «наук о природе» и «наук о культуре» первых десятилетий XX века.

Пожалуй, самые радикальные и наиболее опреде­ленные и неоспоримые изменения в этой картине произошли по линии «внеисторическая природа — историческая культура». С объединением идей теории относительности и квантовой механики, физики эле­ментарных частиц и космологии в рамках теорий Боль­шого взрыва, расширяющейся и раздувающейся Все­ленной и других (что окончательно обрело свои очер­тания в рамках «стандартных» вариантов этих теорий лишь к середине 80-х гг. XX в.) все известные уровни структурной организации Универсума: от элементар­ных частиц, атомов, молекул и молекулярных комплек­сов до звездных и звезднопланетных систем, от про­стейших органических молекул, самовоспроизводя­щихся химических гиперциклов до живых организмов и биосферы в целом, от первых предгоминидов до человека и человеческого общества современного типа, от простых коммуникативных сигналов до человечес­кого языка, от первых проблесков сознания до наивыс­ших продуктов духовной творческой деятельности — все это предстает в современной картине мира как части единого в своей каузальной и номонологической основе Космоса и как последовательные этапы процес­са его эволюционно-исторического развития, длящего­ся, приблизительно, 15 миллиардов лет. В последнее десятилетие ушедшего века весь этот богатейший ма­териал из различных областей естествознания XX в. был подвергнут глубочайшей теоретической проработ­ке с позиций синергетики, динамики нелинейных сис­тем и теории информации. В работе В. Эбелинга, А. Эн-геля, Р. Файстеля «Физика процессов эволюции. Си-нергетический подход» представлен один из таких грандиозных опытов синтетического, междисципли­нарного подхода к теоретической реконструкции про­цесса эволюционно-исторического развития Универ­сума как единого целого по линии: космическая эво­люция (от Большого Взрыва до образования химических элементов, на одном уровне, и звезд и пла­нет — на другом); химическая эволюция (вплоть до об-

 

разования сложных органических соединений); гео­логическая эволюция (образование структур земной коры, гор, воды и т.д.); возникновение и эволюция протоклетки; дарвиновская эволюция видов животных и растений; также экосистем живой природы; эволю­ция человека (развитие труда, языка и мышления); эволюция общества; эволюция информации и обмена информацией (обогащение и хранение знания, разви­тие связи, науки и т.д.). «Исследование процессов эволюции, — формулируют свое кредо авторы, — принесли в физику новое мышление и новый метод работы, которые до того были достоянием только био­логических и общественных наук: историческое мыш­ление и исторический метод... Авторы настоящей книги убеждены, что перед эволюционными метода­ми открывается прекрасное будущее, и усматривают в их разработке основное назначение физики процес­сов эволюции»¹.

Серьезные коррективы в классической трактовке природы научной деятельности произошли в науке XX в. и по линии «объект — субъект». Первый серь­езный удар по наивно-догматическому представлению классической науки о возможности (и даже необхо­димости) четкого проведения разграничительной ли­нии между субъектом и объектом познания, как изве­стно, был нанесен копенгагенской интерпретацией квантовой механики. Хотя статус этой концепции в деталях до сих пор вызывает разногласия и обсужда­ется, основной урок, вытекающий из нее и сформули­рованный В.Гейзенбергом в словах: «Мы должны по­мнить, что то, что мы наблюдаем, — это не сама при­рода, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постанов­ки вопросов»², — вряд ли на сегодня может быть ос­порен.

1 См. Эбелинг, Энгель А., Файстель Р. Физика процессов эволю-• ции.'Синергетический подход. М., 2001. С. 10. . 2 Гейзенберг В.. Указанное сочинение. С. 27.

С другой стороны, развитие психологии показало, что, вопреки сторонникам «понимающей психологии» начала XX в. (противопоставлявших ее «объясняющей психологии», ориентированной на методы и идеалы научного познания естественных наук XIX в.), внутрен­ний, субъективный, душевный и духовный мир челове­ка вполне доступен объективирующему научному по­знанию методами эмпатии и психоаналитической гер­меневтики. Так, выдающийся американский психолог, представитель гуманистического направления в пси­хологии XX в. К. Роджерс в статье «К науке о лич­ности» подчеркивал: «Это направление ведет к НА­ТУРАЛИСТИЧЕСКОМУ (выделено нами), эмпатичес-кому, тонкому наблюдению мира внутри значений индивида. Таким образом, вся сфера человеческих состояний в полном своем объёме открывается для ис­следования...

Это течение содержит в себе истоки новой науки, которая не побоится заниматься проблемой личности — личности как наблюдателя, так и наблюдаемого, — используя как субъективное, так и объективное позна­ние. Оно проводит в жизнь новый взгляд на человека как на субъективно свободного, выбирающего, созда­ющего свое «Я», ответственного за него»¹.

1 Роджерс К. К науке о личности // История зарубежной пси­хологии. Тексты. М.: МГУ, 1986. С. 213.

Не менее напряженные и интересные дискуссии шли в XX веке и по линии других выделенных выше оппозиций: «необходимость— свобода», «причин­ность — телеология» (или, по другой терминологии, — «каузальность— целевой подход»), «фактическое — должное», а также оппозиции «объяснение — понима­ние», которая в известной мере интегрирует все пре­дыдущие оппозиции, выражает их в обобщенной фор­ме. Эта проблема оказалась в центре внимания специ­алистов по логике и философии науки в 60 — 70-х годах XX в. В связи с тем, что в эти годы шел процесс интен­сивного становления таких новых систем логики как деонтическая логика, логика норм и оценок, модальная логика и др., появилась надежда на общее решение проблемы чисто логическими средствами. О стиле и возможностях этого подхода можно составить пред­ставление по работам А.А. Ивина, давно и плодотворно работающего в этой области¹.

1 См., напр., Ивин А.А. Ценности в научном познании // Ло­гика научного познания. Актуальные проблемы. М., 1987; Иви-нА.А. Истина и ценность // Мораль и рациональность. М., 1995 и др. 2 Ивин А.А. Ценности и проблема понимания // Полигнозис, 2002, № 4. „С. 137.

В одной из своих последних публикаций он пред­принял решительную попытку обосновать положение о единстве естественно-научного и гуманитарного зна­ния, исходя из тезиса о том, что объяснение и понима­ние есть универсальные операции мышления, взаим­но дополняющие друг друга. «Долгое время, —отмеча­ет он, — вни противопоставлялись одна другой. Так, позитивизм считал объяснение если не единственной, то главной функцией науки, а философская герменев­тика сферу объяснения ограничивала естественными науками и понимание выдвигала в качестве основной задачи наук гуманитарных. Сейчас становится все более ясным, что операции объяснения и понимания имеют место в любых научных дисциплинах — и есте­ственных, и гуманитарных — и входят в ядро исполь­зуемых ими способов обоснования и систематизации знания»². В основе рассуждений А.А. Ивина лежит кон­цепция двойственности всех принципов и общих зако­нов научной или иной теории. Это означает, что все они представляют собой описательно-оценочные (или дескриптивно-прескриптивные) выражения. В зависи­мости от ситуации своего использования они или опи­сывают или оценивают, но нередко даже знание ситу­ации не позволяет с уверенностью сказать, какую из этих двух функций выполняет рассматриваемое выра­жение. Решающим пунктом в этой концепции являет­ся утверждение, что моральные принципы также от­носятся к двойственным выражениям. В них содержит­ся описание сферы моральной жизни и опосредованно этими же принципами предписываются определенные формы поведения. Таким образом «проблема обоснова­ния моральных принципов — это проблема раскрытия

 

1 Ивин А.А. Истина и ценности. С. 40 — 42.

их двойственного, дескриптивно-прескриптивного ха­рактера. Принцип морали напоминает двуликое суще­ство, повернутое к действительности своим регулятив­ным, оценочным лицом, а к ценности — своим «дей­ствительным», истинностным лицом: он оценивает действительность с точки зрения ее соответствия цен­ности, идеалу, образцу и одновременно ставит вопрос об укорененности этого идеала в действительности»¹. То же верно и для общих утверждений естествозна­ния, хотя в обычной практике научного познания явно доминирует их описательная функция. Начало было положено возникновением кибернетики и теории ин­формации. Кибернетика ввела и легализовала приме­нительно к описанию природных (и прежде всего — живых) процессов такие телеологические понятия как «цель», «функция», а теория информации такие каза­лось бы сугубо аксиологические и гуманитарные по­нятия как «ценность» и «смысл». Долгое время, осо­бенно в отечественной литературе, значимость кибер­нетики и теории информации для преодоления раскола двух культур рассматривался лишь с точки зрения возможности повышения уровня строгости и точности рассуждений в тех разделах гуманитарных наук («на­уках о культуре»), в которых можно было продуктивно пользоваться их методами. Но у этого процесса была и другая сторона. Использование понятий и методов кибернетики и теории информации в технической сфере и в области естествознания означало наделение чисто человеческими чертами не только живые орга­низмы (и живые системы вообще), но и не живые ав­томатические системы. В свое время это вызвало це­лую бурю возражений со стороны механистически — позитивистски ориентированных философов науки. Реки чернил были затрачены на то, чтобы доказать, что все эти телеологические, семантические и аксиологи­ческие понятия в применении к живым формам и тех­ническим системам имеют смысл не более как «эври­стических метафор», что все они используются в есте­ствознании сугубо «в условном смысле». Строились

'* Чернавский Д.С. Информация, самоорганизация, мышление. С. 153.

хитроумные логические схемы, чтобы продемонстри­ровать полную сводимость телеологических утверж­дений (даже и применительно к описанию поведения человека и человеческих действий, не говоря уже о просто живых организмах или искусственных авто­матических устройствах) в сугубо причинные. Одна­ко, вопреки ожиданиям, этот процесс экспансии теле­ологических и аксиологических понятий при НАУЧ­НОМ описании сложных естественных систем любой природы со временем только усилился. И в настоящее время, когда появилась возможность объединения методов теории информации, нелинейной динамики и теории самоорганизации (т. е. синергетики) для пост­роения конструктивных моделей происхождения жиз­ни, сознания, мышления, языка, культуры и т. д,, эти вопросы вновь стали в высшей степени злободневны­ми. В самом деле, становится все более очевидным, что центральным базовым понятием при научном осмыс­лении феноменов жизни, сознания, мышления являет­ся понятие информации. Но не просто информации, а информации осмысленной и ценной. Ценность же ин­формации зависит от цели, с которой эта информация используется. И тогда, как пишет известный отече­ственный специалист по биофизике Д.Г. Чернавский, вновь «возникнет вопрос: могут ли другие живые су­щества, включая простейших, ставить перед собой цель? Ответ известен: главная цель — выживание — имеется у всех живых существ. У человека она, как правило, осознана; у простейших — не осознана, но это не значит, что она отсутствует. Отсюда ясно, что цен­ность информации — понятие содержательное и даже необходимое для описания живой природы. Оно связа­но с высшим свойством живой природы — способности живых существ к целеполаганию»¹. Именно такое по­нимание информации, как подчеркивает Д.Г. Чернав­ский, «позволяет понять такие тонкие явления как воз­никновение жизни и механизма мышления с естествен­но-научной точки зрения. Иными словами — постро­ить мост между естественными науками и гуманитар­ными»'.

2 См. Wilson Я. О. Sociobiology. The New Synthesis, Cambridge (Mass.) et al., 1975.

В этом мощном процессе взаимного сближения методов и концептуальных оснований естественных и гуманитарных наук особое место принадлежит совре­менной биологии, точнее, — той обширной междисцип­линарной сферы научного исследования мира чисто человеческих и гуманитарных ценностей (политики, морали, познания, языка, мышления, художественного творчества и пр., и пр.), основу и центральное ядро которой составляет современная биология в целом и дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора (в ее современной генетической интерпретации, разумеется) в особенности. Именно с возникновением и бурным развитием в последней четверти XX в. этой сферы заговорили о возрождении натуралистической линии в философии, о современном эволюционном на­турализме. Имея в виду, однако, что современный эво­люционизм явно приобрел «глобальный» характер, эту часть эволюционистской натуралистической филосо­фии, возможно, уместнее именовать, -~- как это все чаще делается в последнее время, — биофилософией. В широком общественном сознании факт ее рождения обычно связывается с выходом в свет в 1975 г. книги известного американского энтомолога Э. Уилсона «Со-циобиология. Новый синтез»², породившей, с одной стороны, целое «социобиологическое движение», а с другой, — вызвавшей целую бурю протестов и раз­личных критических отзывов. В чем только не обвиня­ли Э. Уилсона и других социобиологов: в генетическом детерминизме, биологическом редукционизме, попыт­ке полной замены философской этики биологической наукой и т. д., и т. п., не говоря уже о чисто политичес­ких и идеологических обвинениях и ярлыках. Какая-то доля вины за это совершенно превратное понимание целей и задач социобиологии лежит, правда, и на са­мом Уилсоне, который в первых своих публикациях (в том числе и в монографии «Социобиология. Новый синтез») не скупился на такие размашистые формули­ровки, призывы и обещания, как создать «новую науку о человеке», «изъять этическую проблематику у фило­софии и биологизировать ее», «превратить все гума­нитарные науки в один из разделов этологии, одного из видов животного царства на Земле» и т. д. Между тем, как выяснилось, социобиология вовсе не собира­ется покушаться ни на один из результатов философии, этики, культурной антропологии и любой другой гума­нитарной дисциплины. В ее притязаниях на объясне­ние этих феноменов понятийными средствами биоло­гических наук (генетики, физиологии ВНД, теории ес­тественного отбора и др.) не больше «незаконной» редукции и столь же мало претензий на «замену» со­циальных и гуманитарных наук биологией, чем со­держащихся в биохимии и биофизике, в их попытках объяснить специфические биологические процессы в понятиях и терминах «обычных» физики и химии. Со­циобиология, как известно, интегрируете себе данные всего разветвленного комплекса биологических дис­циплин, имеющих отношение к социальному поведе­нию различных групп живых организмов (этологии, приматологии, зоопсихологии и многих др.). А по мере все более полного и все более достоверного накопле­ния этих данных становилось все более очевидным как широко представлены в живой природе черты поведе­ния, которые человек в течение тысячелетий склонен был считать «сугубо человеческими» (например, взаи­мопомощь, забота о потомстве, ухаживание, альтруизм и др.). Важным этапом на пути к социобиологии яви­лось построение строгих генетико-популяционных мо­делей эволюционного формирования таких «человеко­подобных» форм поведения, формируемых и закрепля­емых механизмами дарвиновского естественного отбора (родственный отбор, реципрокный отбор и др.). А пос­кольку никакого сомнения в- том, что человек также является продуктом биологической эволюции, быть не могло, возникал вопрос: как далеко можно было пойти

 

в понимании чисто человческих особенностей поведе­ния (а в их существовании тоже сомневаться не при­ходится: ярчайшим свидетельством этого является, например, мораль), исходя из принципов дарвиновс­кой теории эволюции? И вот здесь опять решающим обстоятельством явилось то, что в философии уже су­ществовали достаточно разработанные теории морали. Как известно, наиболее влиятельными из них явились утилитаристская концепция этики, согласно которой ключом к справедливым поступкам является счастье, и что человек различает хорошие и дурные поступки (добро и зло) как раз в зависимости от того, увеличи­вают ли они количество всеобщего счастья или умень­шают; и, во-вторых, концепция все того же великого немецкого философа И. Канта, выдвинувшего свой зна­менитый «категорический императив», согласно кото­рому (по одной из формулировок) человек для другого человека всегда должен выступать только как цель, но не как средство. Совершенно очевидно, что и та, и другая этика описывают реальные принципы поведе­ния людей, которые следуют им, чаще всего не отдавая себе в этом отчета.

С другой стороны, уже прочно утвердилось мне­ние, что человек (каждый индивид) появляется на свет отнюдь не в виде tabula rasa. Человек рождается снаб­женный не только большим набором инстинктивных реакций, но и с большим набором диспозиций (пред-расположенностей) вести себя определенным образом (строго ограниченным числом способов). Это не толь­ко не отрицает, но, напротив, предполагает важную (и даже во многом решающую) роль внешней среды, куль­турного воспитания ребенка для усвоения конкретных форм поведения. Тем не менее, как говорит М. Рьюз, наиболее знаменитый защитник правомочности эволю­ционной этики, «согласно современным эволюцион­ным представлениям, на то, как мы мыслим и действу­ем, оказывает тонкое, на структурном уровне, влияние наша биология. Специфика моего понимания социаль­ного поведения может быть выражена в утверждении, что эти врожденные диспозиции побуждают нас мыс­лить и действовать моральным образом. Я полагаю, что,

 

Раздел VIII. Философия, паука, культура

поскольку действовать сообща и быть «альтруистом» — в наших эволюционных интересах, постольку биологи­ческие факторы заставляют нас верить в существова­ние бескорыстной морали. То есть: биологические факторы сделали из нас альтруистов»¹.

Совершенно поразительно, что сходным (до совпа­дения) путем рассуждений формировалась и современ­ная биологическая (эволюционная) эстетика. Здесь также научные исследования многообразия эстетичес­ких мнений и оценок вскрыли поразительное единство некоторых общих принципов и критериев прекрасно­го, по которым представители различных этносов и культур оценивали те или иные выдающиеся произве­дения искусства. Все это приводило к мнению, что из всего множества эстетических теорий, разрабатываю­щихся философами в русле эмпиризма, платонизма, априоризма и т. д. наиболее убедительной является трансцендентальный подход все того же Канта. А если это так, то сразу же был поставлен вопрос о необходи­мости рассмотрения конкретных биологических гипо­тез, которые могли бы иметь отношение к трансцен­дентализму, в том числе и гипотез относительно прин­ципа функционирования человеческого мозга. Так вот, биологические исследования последних десятилетий убедительно показали: мозг и процессы переработки информации в нем обладают следующими свойствами: они а) активны, б) ограничительны, в) установочны,

г) «габитутивны» (т. е. отдают предпочтение обработке
новых стимулов, а не тех, которые стали привычными),

1 Рьюз М. Эволюционная этика: здоровая перспектива или окончательное одряхление? // Вопросы философии, 1989, № 8. С. 39. 2 Пауль Г. Философские теории прекрасного и научное иссле­дование мозга // Красота и мозг. Биологические аспекты эстети­ки. М.: Мир, 1995. С. 26.

д) синтетичны (т. е. склонны к отысканию целостных
образов — даже там, где их вовсе нет), е) предсказа-
тельны, ж) иерархичны, з) полушарно-ассиметричны,
и) ритмичны, к) склонны к самовознаграждению,
л) рефлексивны (самосозерцательны), м) социальны².
Как известно, большей частью этих (или сходных)
свойств наделял человеческое сознание еще Кант. Что же касается общечеловеческих представлений о пре­красном, то и здесь, оказывается, выступают на сцену почти все эти свойства. Так, например, особенно важ­ную роль в наших эстетических переживаниях играет «самовознаграждающая» переработка информации мозгом. И опять-таки это сильно напоминает одну из гипотез Канта. «Поскольку методы философской эсте­тики и естественных наук различны, — завершает свой обзор Г. Пауль, — такое совпадение результатов при­обретает особое значение. Результаты эти можно счи­тать убедительно подтвержденными, и поэтому они заслуживают пристального внимания. Впрочем, на фоне такого сходства возрастает также значение рас­хождений и несоответствий. Современная философская эстетика должна учитывать все важнейшие данные науки относительно того, как люди воспринимают мир, как они видят изображения, как слышат музыку, как выражают свои чувства и побуждения, как едят и как танцуют. Трансцендентальная философия задает некие рамки, в которых все эти результаты можно обсуждать. Наши восприятия и наше поведение отражают челове­ческую природу. Философия, не уделяющая этому об­стоятельству должного внимания, безосновательна»¹.

1 Там же. С. 26-27. 2 См. Lumsden С. and Wilson Е.О. Genes, Mind and Culture. Cambbridg (Mass.). 1981.

Известная характеристика биофилософии как «мо­ста», соединяющего генетико-органическую и социо­культурную эволюцию, весьма быстро стала наполнять­ся конкретным содержанием. Так, еще в начале 80-х гг. Е, Уилсон в соавторстве с молодым тогда физиком Ч. Ламсденом предложил теорию геннокультурной ко­эволюции, направляемой особыми эпигенетическими правилами². Эта идея была использована Е. Уилсоном и М. Рьюзом для прояснения вопроса о возможных генетических механизмах фиксации человеческой спо­собности (и даже потребности) поступать морально. Поскольку наличие эпигенетических правил означает попросту наличие некоторого рода врожденного нача­ла в психике человека (как функции определенных участков мозга), которое направляет наше мышление, они сделали попытку показать, что и «принцип наи­большего счастья» утилитаристской этики и кантовс-кий «категорический императив» принимают форму вторичных эпигенетических правил. «Мы хотим ска­зать, — пишут они, — что мы, люди, осознаем эти мо­ральные принципы в качестве части нашей врожден­ной биологической структуры. Несомненно, эти прин­ципы влияют на наше мышление и поведение»¹. Как пишет в одной из своих поздних публикаций Ч. Ламс-ден, «потребуется еще много дополнительных знаний и данных, прежде чем мы должным образом поймем корни и функции таких эпигенетических правил, осо­бенно если они действуют внутри контекста геннокуль-турной коэволюции»².

Таким образом, мы видим, что самим ходом разви­тия науки XX в. был подготовлен решительный рывок к преодолению раскола двух культур — естественно­научной и гуманитарной. Это преодоление обозначи­лось в последнее десятилетие этого века. На наших глазах рождается новый тип науки или, во всяком слу­чае, новый тип научной деятельности, удачно симво­лизируемой метафорой «моста в будущее», но, разуме­ется, нуждающейся в своей точной логической и логи­ко-методологической экспликации.

1 Рыоз М., Уилсон Э. Дарвинизм и этика // Вопросы филосо­фии, 1987, № 1. С. 101. 2 Ламсдеи Ч. Нуждается ли культура в генах? // Эволюция, культура, познание. М., 1996. С. 137.

В заключение хочется еще раз подчеркнуть, что проблема диалога культур является одной из централь­ных в жизни современного общества. И весьма отрад­но, что именно через призму этой проблемы просмат­ривают и оценивают смысл своей научной деятельно­сти сами творцы и лидеры современных направлений в науке. Так например, вся работа «Оборотная сторона зеркала» К. Лоренца, положившая начало эволюцион­ной эпистемологии, пронизана заботой — способство­вать преодолению того трагического раскола двух куль­

1 Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М,: Республика, 1998. С 260.

тур, под знаком которого европейская наука существу­ет со времен Г. Галилея. «Большая часть духовных бо­лезней и расстройств,— писал он в этой работе,— ста­вящих под вопрос дальнейшее существование нашей культуры, касается этического и морального поведе­ния человека. Чтобы принять против них надлежащие меры, нам нужно естественно-научное понимание причин этих патологических явлений; а для этого надо пробить стену между естественными и гуманитарны­ми науками в том месте, где ее защищают с обеих сторон: естествоиспытатели, как известно, воздержи­ваются обычно от любых ценностных суждений, тогда как, с другой стороны, гуманитарные ученые во всех ценностных вопросах философии находятся под силь­ным влиянием идеалистического мнения, будто бы все объяснимое естественно-научным путем ipso facto дол­жно быть безразлично к ценностям. Таким образом, зловредная стена укрепляется с обеих сторон как раз в том месте, где особенно необходимо ее разрушить...-Путь к самопознанию человека все еще прегражден глухой стеной. Мало, слишком мало тех, кто трудится, чтобы устранить это препятствие. Но число их все время растет, и вместе с убеждением, что судьбы че­ловечества зависят от их успеха, растет их рвение в труде. Нет сомнения, что истина в конечно счете по­бедит; остается мучительный вопрос: победит ли она, ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО»¹. Той же заботой прони­зана и работа наших ведущих ученых-синергетиков СП. Курдюмова, Г.Г. Малинецкого и СП. Капицы «Си­нергетика и прогнозы будущего». Отметив, что «пожа­луй, в полный рост проблема диалога двух культур, ес­тественно-научной и гуманитарной, встала в нашем веке», они далее пишут: «В конце нашего века междис­циплинарный синтез, направленный на выработку новых императивов развития, технологий выживания, идеологии XXI в., стал не игрой ума, не академической программой, родившейся в кабинетной тиши, а насущ­ной необходимостью. К сожалению, «физики» и «ли-

 

рики» по отдельности не выдержали экзамена в XX ве­ке. В следующем веке его придется сдавать вместе»¹. И хотелось бы, чтобы человечество сдало его с честью.

 

| Словарь ключевых терминов

Аксиология — (от греч. Axios — ценность и logos — слово, учение) в общем случае — учение о ценностях; но весьма различным образом трактуемое в зависимости от общих исходных философских установок и предпосылок уче­ния — от естественно-натуралистических до метафизи­чески-религиозных.

Антиинтеракционизм — концепция соотношении философии науки, согласно которой философия и наука настолько различны по своим целям, предметам, методам, что между ними не может быть никакой внутренней взаимосвязи (представители экзистенциализма, философии культуры, философии ценностей, философии жизни и др.). Каждый из этих типов знания развивается по своей внутренней ло­гике и влияние философии на науку, как и обратно, может быть только чисто внешним, иррелевантным или даже вредным для них обеих. «Философия — не научна, на­ука — не философична», — так можно сформулировать кредо антиинтеракционизма.

1 Капица СЛ., Курдюмов СМ., Малинецхий Г.Г. Синергетика и прогнозы будущего. М.: Наука, 1997. С. 11, 12.

Антисциентизм — философская концепция, обосновываю­щая антигуманитарную сущность науки и технического прогресса в его современных формах. Наука с ее жестким рационализмом и стандартизацией не способна адекватно репрезентировать ценностный мир человека, его индиви­дуальный жизненный мир и свободу, без которых нет че­ловеческой личности. Наука чужда человеку не только потому, что усредняет и стандартизирует всех, способ­ствуя развитию тоталитарного сознания в обществе, но и из-за своих опасных технологических и экологических ' применений, когда партикулярная, краткосрочная выгода становится ведущим мотивом. Только гуманитарный, цен­ностный контроль за развитием науки со стороны всего общества способен как-то ослабить мощь взлелеянного наукой монстра научно-технического прогресса. Органи­зационными формами протестного движения антисциен­тизма является различного рода религиозные, религиозно-экологические, антивоенные, анархистские течения. Биофилософия — вариант натуралистической (см. НАТУРА­ЛИЗМ) ориентации в философии, исходящий из убежде­ния, что исходным и центральным при решении мировоз­зренческих и смысложизненных проблем должно быть понятие ЖИЗНИ в ее научно-биологической интерпре­тации.

Герменевтика — один из главных методов гуманитарных наук, заключающийся в искусстве толкования и интерпре­тации текстов любой природы (т. е. литературных, религи­озных, юридических и т. д.).

Гуманитарные науки — в широком смысле — науки о всех продуктах деятельности человека (науки о культуре). В более специальном смысле — науки о продуктах духов­ной творческой деятельности человека (науки о духе). Их обычно отличают от общественных (социальных) наук, изучающих различные стороны и институты экономичес­кой и социально-политической жизни человека (экономи­ка, социология, политология и др.), а также от антрополо­гии как общего учения о человеке как таковом.

Диалектическая концепция соотношения философии и на­уки — учение о взаимоотношении философии и науки, со­гласно которому они представляют собой качественно раз­личные по многим параметрам виды знания, однако, внутренне взаимосвязаны между собой и активно исполь­зуют когнитивные ресурсы друг друга в процессе функци­онирования и развития каждого из них. Это доказывается всей историей их развития и взаимодействия. Конкретным выражением внутренней взаимосвязи философии и науки является, с одной стороны, наличие слоя философских ос­нований у всех фундаментальных научных теорий, а с дру­гой — слоя частно-научного знания, используемого в фило­софской аргументации и построениях. Граница между философским и конкретно-научным знанием является ис­торически подвижной и относительной. Однако, она всегда имеет место, благодаря структурированности сознания и наличия в нем различных типов и слоев знания и ценностей. Философия выполняет по отношению к частным наукам интерпретативную, оценочную и общекультурную адап­тивную функции. И это связано с тем, что наука есть орга­ническая часть культуры, а с помощью философии культу­ра рефлектирует себя как целое и свои основания. Вторым конкретным выражением необходимости внутренней взаи­мосвязи философии и науки является разработка такой

 

«кентавровой» области знания как «философия науки». Большой вклад в ее становление и развитие внесли как крупные философы (Платон, Аристотель, Декарт, Спино­за, Лейбниц, Гегель, Кант, Рассел, Бергсон и др.), так и клас­сики науки (Галилей, Ньютон, Эйнштейн, Пуанкаре, Гиль­берт, Бор, Гейзенберг, Пригожий, Моисеев и др.).

Естествознание — науки о природе (см. ПРИРОДА) в том чис­ле и о человеке как ее части.

Кибернетика — наука о процессах и законах УПРАВЛЕНИЯ, протекающих в сложных динамических системах приро­ды, общества и человеческой культуры на основе исполь­зования информации.

Культура — в широком смысле — вся совокупность продук­тов материальной и духовной целенаправленной деятель­ности человека — от орудий производства, зданий, соци­альных институтов и политических учреждений до языка, произведений искусств, религиозных систем, науки, норм нравственности и права.

Метафизика — категория философии, имеющая два основ­ных значения: 1) всеобщее, синтетически-априорное зна­ние (философия в этом смысле есть синоним рациональ­ной или теоретической метафизики); 2) философия, абстрагирующаяся при создании теоретических моделей мировоззрения от идеи развития, как всеобщего, необхо­димого и первичного свойства всех явлений и процессов (как материальных, так и духовных). Во втором значении термин «метафизика» ввел в свои построения Гегель, а после него в этом значении он употреблялся также и в мар­ксистско-ленинской философии, а также других фило­софских течениях (неогегельянство и др.). Бинарной оппо­зицией категории «метафизика» в ее первом значении является категория «апостериорное знание» или «конк­ретно-научное знание». Бинарной оппозицией категории «метафизика» во втором ее значении является термин «ди­алектика» как всеобщая теория развития, которую Гегель и марксисты рассматривали как единственную истинную философию и всеобщий метод мышления (правда, каждый в своей интерпретации).

Натурализм — (от лат. natura — природа) — в общем слу­чае — философская позиция, считающая понятие ПРИ­РОДА исходным и главным при рассмотрении мировоз­зренческих и смысложизненных проблем и отвергающая при этом любые допущения о существовании каких-либо трансцендентных (сверхъестественных) сущностях, недо­ступных обычному научному познанию.

Наука — специализированная когнитивная деятельность со­обществ ученых, направленная на получение нового науч­ного знания о различного рода объектах, их свойствах и отношениях. Научное знание должно отвечать определен­ным критериям: предметности, воспроизводимости, объективности, эмпирической и теоретической обосно­ванности, логической доказательности, полезности. Се­годня наука является сверхсложной социальной системой, обладающей огромной степенью самоорганизации, мощ­ной динамикой расширенного воспроизводства, результа­ты которой образуют основу развития современного об­щества.

Научное мировоззрение -— мировоззрение, ориентирующее­ся в своих построениях на конкретные науки, как на одно из своих оснований, особенно на их содержание как мате­риал для обобщения и интерпретации в рамках философс­кой онтологии (всеобщей теории бытия). Сама наука в ее современном понимании как опытно (эксперименталь­но) —■ теоретическое (математическое) изучение различ­ных объектов и явлений действительности в целом миро­воззрением не является, так как, во-первых, наука изучает саму объективную действительность, а не отношение че­ловека к ней (а именно эта проблема является основным вопросом всякого мировоззрения), а, во-вторых, любое мировоззрение является ценностным видом сознания, тог­да как наука — реализацией его когнитивной сферы, це­лью которой является получение знания о свойствах и от­ношениях различных объектов самих по себе. Особенно большое значение для научного мировоззрения имеет его опора на знание, полученное в исторических, социальных и поведенческих науках, так как именно в них аккумулиру­ется знание о реальных формах и механизмах отношения человека к действительности во всех ее сферах.

Объяснение — главная познавательная операция всех есте­ственных наук (от физики до биологии, геологии и геогра­фии), заключающаяся в том, что любое природное явле­ние, его свойства, изменения и пр. трактуются как прямое следствие «слепо» действующих материальных причин­ных взаимодействий в соответствии с определенными за­конами природы.

Позитивистская концепция соотношения философии и на­уки — концепция, возникшая в 30-х гг. XIX в. (О. Конт, Г. Спенсер, Дж. Ст. Милль) и получившая впоследствии широкое распространение в философии и среди ученых. Она состоит в утверждении приоритета частно-научного

 

познания по сравнению с традиционной философией. Последняя уничижительно объявляется позитивистами псевдознанием, мимикрией под науку, спекулятивным, умозрительным теоретизированием, не имеющим для со­временной науки не только никакого позитивного значе­ния, а скорее — отрицательное, так как философский дискурс способен «заразить» науку вирусом псевдозна­ния. Согласно позитивистам, чтобы исследовать научным способом природу, общество, познание и человека фило­софия должна использовать для познания этих предметов научный метод, то есть наблюдение, обобщение и матема­тическую формулировку своих законов. Пока этого нет— не существует и научной философии. «Наука — сама себе философия» (О. Конт), «Физика, берегись мета­физики!» (И. Ньютон) — вот формулы позитивистского решения вопроса о соотношении философии и науки. Од­нако, все многочисленные попытки позитивистов постро­ить научную философию или философию как одну из конкретных наук, отличающуюся от других только ее спе­цифическим предметом (научная система мира — Г. Спен­сер, методология науки — Дж. Ст. Милль, психология на­учной деятельности — Э. Мах, логико-математический анализ языка науки — М. Шлик, Б. Рассел, Р. Карнап, тео­рия развития научного знания — К. Поппер и др., лингви­стический анализ языка науки) закончились провалом. Наука принципиально не свободна от определенных фи­лософских допущений «метафизического» характера, что обусловлено целостностью функционирования чело­веческого сознания и внутренней взаимосвязью всех его когнитивных структур.

Понимание — главная познавательная операция гуманитар­ных наук, вытекающая из того, что любой материализо­ванный продукт человеческой деятельности рассматрива­ется как воплощающий в себе определенный замысел, цель его создателя; в таком случае «понять что-то» — значит проникнуть в смысл произведенного человеком, ответить на вопросы «зачем? », «для чего? » оно сделано, какую фун­кцию выполняет, какую реализует в себе ценность и т. д.

Природа — в широком смысле — вся совокупность вещей, явле­ний и процессов, существующих по своим собственным за­конам до и независимо от человека и человеческого обще­ства; природа в этом смысле, с одной стороны, выступает как необходимое условие существования человека, а с другой,— как потенциальный объект его практической и познаватель­ной деятельности и материал для формирования КУЛЬТУРЫ.

Синергетика — наука о процессах и законах САМООРГА­НИЗАЦИИ сложных нелинейных динамических систем в природе, обществе и человеческой культуре, находя­щихся в состояниях, далеких от термодинамических рав­новесных.

Социобиология — в широком смысле — исследование биоло­гических основ всякого социального поведения (как в живой природе, так и в человеческом обществе). В более специальном смысле — исследование генетически-попу-ляционных механизмов формирования эгоистических и альтруистических форм поведения в живой природе на основе различных типов естественного отбора.

Сциентизм — философская концепция, заключающаяся в абсо­лютизации роли науки в системе современной культуры, в социальной и духовной жизни общества. В качестве образ­ца науки сциентисты обычно рассматривают естествен­ные математические и технические науки. Сциентисты полагают, что только наука способна дать ответ на все конкретные проблемы бытия. Одной из форм теорети­ческого обоснования сциентистской позиции является позитивистская философия. Основой распространения сциентистских умонастроений в обществе явились ог­ромные успехи частных наук в познании природы, обще­ства, познания и человека. В то же время, недооценивая ценностные формы познания (философию, религию, мо­раль, искусство и др.), которые принципиально несводимы к объективному типу научного познания, сциентисты тем самым объективно принижают роль гуманитарной компо­ненты в развитии общества.

Телеология— (от греч. telos— цель, завершение, конец и logos — учение, слово) — в общем случае — такой способ понимания и объяснения явлений объективного мира и че­ловеческой деятельности, при котором важное (иногда даже решающее) место отводится понятиям цели, функ­ции, смысла, значения и т. д.

Технократизм — социально-философская концепция, преуве­личивающая роль техники, технологий, ученых в развитии не только материальной деятельности человека, но и всей социальной жизни, общества в цаадм. Концепциям техно­кратизма (К. Штайнбух, Г. Краух, Дж.Г. Гэлбертидр.) про­тивостоят, с одной стороны, концепции приоритета духов­ных ценностей в жизни общества (религия, философия культуры, философия жизни, экзистенциализм), а с дру­гой,— концепции сбалансированного взаимодействия тех­нического прогресса и духовной сферы, осуществляемого

 

Раздел Vlll . Фидвсвфия, наука, культура

с позиций гуманизма, под контролем всего общества с по­мощью его демократических политических институтов.

Трансценденталистская концепция соотношения филосо­фии и науки — исторически первая, прошедшая длитель­ную эволюцию от античности до нашего времени, до се­редины XIX в. занимавшая монопольное положение в культуре концепция, утверждавшая и обосновывавшая гносеологический и социокультурный приоритет филосо­фии («метафизики», «натурфилософии») по отношению к частным наукам. Сущность этой концепции выражена ее адептами в виде формул: «Философия— наука «наук»; « Философия — царица наук». На практике это приводило к навязыванию умозрительных философских схем бытия и познания частным наукам и стало существенным факто­ром, тормозящим развитие науки уже к середине XIX в. Наиболее яркими выразителями данной концепции яви­лись Аристотель, Аквинский, Спиноза, Гегель, Шеллинг, ортодоксальные представители диалектического и исто­рического материализма и др. Хотя по мере эволюции трансценденталистской концепции, претензии ее предста­вителей на универсальную, объективную и абсолютную истину философии были осознаны как несостоятельные, однако и сегодня философское знание объявляется ими имеющим более высокий гносеологический статус и об­щекультурное значение нежели частно-научное знание, интерпретируемое лишь как множество полезных инстру­ментальных гипотез (Тейяр де Шарден и др.).

Философия науки — область философии, предметом кото­рой является общая структура и закономерности функци­онирования и развития науки как системы научного зна­ния, когнитивной деятельности, социального института, основы инновационной системы современного общества. Одной из важных задач философии науки является изуче­ние механизма взаимоотношения философии и науки, ис­следование философских оснований и философских про­блем различных наук и научных теорий, взаимодействия науки, культуры и общества. Основными разделами со­временной философии науки являются: онтология науки, гносеология науки, методология и логика науки, аксиоло­гия науки, общая социология науки, общие вопросы эко­номического и правового регулирования научной деятель-ности, научно-технической политики и управления наукой.

Философия — теоретическая форма мировоззрения, сосу­ществующая в человеческой культуре наряду с другими

Глава 2. На пути к Единству вствстввнно-научнвн и гуманитарной культуры

формами мировоззрения (обыденным опытом, религией, мифологией, искусством). Главная проблема мировоз­зрения — решение вопроса об отношении человека к ок­ружающей его действительности (природе, обществу, другим людям, самому себе). Это отношение регулирует­ся принятой (и определенным образом понимаемой) субъектом (отдельным человеком или некоторой соци­альной группой) системой общих ценностей (добро — зло, истина — ложь, гармония — дисгармония, долг — вседозволенность, любовь — ненависть, надежда — от­чаяние, польза — вред, активность — недеяние и др.). Все формы мировоззрения (кроме обыденного) имеют спе­циализированный характер, то есть обладают своим осо­бым языком и методами решения мировоззренческих проблем. Отличительной чертой философии является ее теоретический характер. В решении различных миро­воззренческих проблем (онтологических, гносеологи­ческих, этических, эстетических, экзистенциальных, праксеологических и др.) философия делает «ставку» на разум, понятийное мышление, доказательство как на главные средства их решения. В этом сила философии, но в этом же ее слабость по сравнению с другими формами мировоззрения, так как ценностные суждения трудно поддаются логическому обоснованию и принятию их на чисто рациональных основаниях. Поскольку философия не может быть в силу своей природы (стремление к все­общему знанию) эмпирическим обобщением весьма противоречивого человеческого опыта, постольку единственным выходом для нее остается построение различных логически возможных теоретических, миро­воззренческих схем, их анализ и сравнение в отношении лучшего решения тех или иных проблем. В силу своей природы философия не может не быть плюралистичной. Однако, с общеадаптационной точки зрения плюрализм философии является скорее положительной ее характе­ристикой, нежели отрицательной. Во-первых, потому что само человеческое сообщество слишком разнооб­разно и противоречиво внутри себя по своим ценност­ным характеристикам и установкам, которые поэтому в принципе не могут получить свое рациональное обосно­вание в рамках некой универсальной, а тем более «един­ственно-научной» философской системы. А, во-вторых, плюрализм философии является по-своему опережаю­щим (избыточным) по отношению к реальной истории человечества, конструируя («заготавливая») заранее раз­личные рациональные мировоззренческие схемы как от­веты на любые возможные вызовы, ожидающие челове­чество.

Философская проблема науки — проблема, относящаяся к философским основаниям науки в целом, а также отдель­ных наук и научных теорий, философской интерпретации содержания фундаментальных теорий — логико-матема­тических, естественно-научных, инженерно-техничес­ких, социальных и гуманитарных научных дисциплин. Примеры философских проблем науки: 1. Какова природа математического знания? 2. Каковы философские осно­вания и сущность теории относительности и квантовой механики? 3. Что такое вероятность, детерминизм, индер-терминизм? 4. Какова роль случайности в эволюции лю­бых систем вообще, биологических систем, в частности? 5. В чем специфика гуманитарного познания? И т. д. и т. п. Особенность философских проблем науки (ф.п.н.) состо­ит в том, что они являются комплексными, включающими в свой состав весьма разнородные когнитивные элемен­ты — философские и конкретно-научные категории в их органическом единстве. Эффективное решение ф.п.н. требует профессионального знания как содержания опре­деленной науки, ее истории, так и профессионального вла­дения философским языком, умения философски мыс­лить. Разработка ф.п.н. способствует развитию как философии, так и конкретных наук. Большое место ф.п.н. занимают в деятельности крупных ученых-теоретиков, создателей новых научных концепций и направлений (Г. Галилей, И. Ньютон, А. Пуанкаре, В.И. Вернадский, Д. Гильберт, А. Эйнштейн, В. Гейзенберг, Н. Бор, Н. Винер, П. Капица и мн. др.).

 

I Вопросы для обсуждения

1. Что такое природа? Что такое культура? Чем куль­тура качественно отличается от природы?

2. Что такое естествознание? Чем науки о культуре (гуманитарные науки) отличаются от естествозна­ния (наук о природе)?

3. Что такое объяснение как познавательная опера­ция? Чем понимание отличается от объяснения?

4. Что такое кибернетика? Чем синергетика отлича­ется от кибернетики?

 

Глава I На при к единству встестввнно-научнрй и гуманитарной культуру

5. Что такое герменевтика? Можно ли говорить о гер­меневтике применительно к явлениям природы?

6. Что такое социобиология? Каково ее значение для становления эволюционной этики?

7. Что такое эволюционная эпистемология? Каково значение идей И.Канта в ее становлении?

8. Каково содержание современного эволюционного натурализма? Каково место биофилософии в сис­теме современного натурализма?

9. В чем суть конфликта между естествознанием и сферой гуманитарного знания?

 

10. Каковы основные направления преодоления кон­фликта двух культур (естественно-научной и гума­нитарной) ?

11. Можно ли говорить о телеологии и аксиологии применительно к явлениям природы?

12. Сущность и основное содержание проблемы взаи­моотношения философии и науки.

13. Трансценденталистская концепция соотношения философии и частных наук, ее сущность и основ­ные этапы.

14. Позитивистская концепция соотношения филосо­фии и науки, ее гносеологические и социокультур­ные основания.

15. Антиинтеракционистская концепция соотношения философии и науки, ее сущность и гносеологические основания.

16. Диалектическая концепция взаимосвязи филосо­фии и науки. Ее сущность и гносеологические основания.

17. Механизм и формы взаимосвязи философского и конкретно-научного знания.

 

| Литература _______________________________

Бор Н. Избранные произведения. М., 1976. Борзенков В.Г. Биофилософия сегодня. М., 2006. Бройль Луи де. Революция в физике. ML, 1965. Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление. М„ 1991.

Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М.,

1989.

Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Мир, 1993. Дольник В.Р. Непослушное дитя биосферы. СПб., 2003. Капица СП., Курдюмов СП., Малинецкий ГГ. Синергети­ка и прогнозы будущего. М., 1997.

Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики. М.,

1995.

Лебедев С.А. Современная философия науки. М., 2007. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М., 1998. Моисеев Н.Н. Универсум. Информация. Общество. М.,

2001.

Поттер В.Р. Биоэтика: мост в будущее. Киев, 2002. Пуанкаре А. О науке. М., 1983.

Риккерт Г Науки о природе и науки о культуре. М., 1998. Степин B.C. Философия науки. Общие проблемы. М.,

2006.

Фейнберг ЕЛ. Две культуры: интуиция и логика в искус­стве и науке. М., 1992.

Философия науки: проблемы и перспективы. Круглый стол / Вопросы философии. 2006. № 10.

Философия науки и научно-технической цивилизации. Юбилейный сборник / Под общ. ред. Н.В. Агафоновой и др. М.,2005.

Хабермас Ю. Будущее человеческой природы. На пути к либеральной евгенике? М., 2002.

Хакен Г. Тайны природы. Синергетика: наука о взаимодей­ствии. М.; Ижевск, 2003.

Чернавский Д.С. Синергетика и информация. Динамическая теория информации. М., 2001.

Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 4. М., 1967.

Эфроимсон В.П. Генетика этики и эстетики. СПб., 1995.

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

 

1 Примерные темы докладов и рефератов

1. Моральные нормы и ценности «малой науки» и «большой науки».

2. Основные постулаты классической социологии знания.

3. Проблемы воспроизводства научных кадров.

4. Внутренняя и внешняя этика науки.

5. Античная наука: социально-исторические условия и осо­бенности.

6. Гипотеза как форма развития научного знания.

7. Дедукция как метод науки и его функции.

8. Диахронное и синхронное разнообразие науки.

9. Идеализация как основной способ конструирования тео­ретических объектов.

 

10. Индукция как метод научного познания. Индукпия и ве­роятность.

11. Интерналистская и экстерналистская модели развития научного знания. Их основания и возможности.

12. Концептуальный каркас мертоновской социологии на­уки.

13. Свобода научных исследований и социальная ответствен­ность ученого.

14. Императивы научного этоса.

15. Этические проблемы публикации результатов исследова­ний.

16. Стратегия научного сообщества в отношениях с обще­ственными движениями.

17. Главные изменения в подходе к научной политике на ру­беже третьего тысячелетия.

18. Основания профессиональной ответственности ученого.

19. Основные линии вознаграждения ученого научным сооб­ществом и их влияние на мотивацию ученых.

20. Основные механизмы этического регулирования биоме­дицинских исследований.

21. Основные типы коммуникадии в «невидимом колледже» и основные фазы его развития.

22. Способы передачи ценностей и моральных норм от пре­дыдущего поколения к последующему.

23. Концепция несоизмеримости в развитии научного знания и ее критический анализ.

24. Логико-математический, естественно-научный и гумани­тарный типы научной рациональности.

25. Метатеоретический уровень научного знания и его структура.

26. Методы метатеоретического познания.

27. Методы теоретического познания.

28. Методы философского анализа науки.

29. Методы эмпирического познания.

30. Механизм и формы взаимосвязи конкретно-научного и философского знания.

31. Миф, преднаука, наука.

32. Моделирование как метод научного познания. Метод ма­тематической гипотезы.

33. Наука и культура: механизм взаимовлияния.

34. Наука и общество: формы взаимодействия.

35. Научная деятельность и ее структура.

36. Научная рациональность, ее основные характеристики.

37. Научная теория и ее структура.

38. Научное объяснение, его общаяструктура и виды.

39. Научные законы и их классификация.

40. Неклассическая наука и ее особенности.

41. Объектная и социокультурная обусловленность научно­го познания и его динамики.

42. Основные концепции взаимоотношения науки и фило­софии.

43. Основные модели научного познания: индуктивизм, гипо-тетико-дедуктивизм, трансцендентализм, конструкти­визм. Их критический анализ.

44. Основные тенденции формирования науки будущего.

45. Основные уровни научного знания.

46. Основные философские парадигмы в исследовании науки.

47. Основные характеристики научной профессии.

48. Особенности древневосточной преднауки.

49. Особенности науки как социального института.

50. Постмодернистская философия науки.

51. Постнеклассическая наука.

52. Постпозитивистские модели развития научного познания (К. Поппер, Т. Кун, И. Лакатос, М. Полани, Ст. Тулмин, П. Фейерабенд).

53. Проблема преемственности в развитии научных теорий. Кумулятивизм и парадигмализм.

54. Проблема соотношения эмпирического и теоретического уровней знания. Критика редукционистских концепций.

55. Социально-исторические предпосылки и специфические черты средневековой науки.

56. Социально-исторические условия возникновения новоев­ропейской науки.

57. Сущностные черты классической науки.

58. Сущность и структура теоретического уровня знания.

59. Сущность и структура эмпирического уровня знания.

60. Философские основания науки и их виды.

61. Эксперимент, его виды и функции в научном познании.

62. Этические проблемы взаимодействия ученого со сред­ствами массовой информации.

63. Формализация как метод теоретического познания. Его возможности и границы.

64. Научные принципы и их роль в научном познании.

65. Понятие научного объекта. Типы научных объектов.

66. Подтверждение и фальсификация как средства научного познания, их возможности и границы.

67. Научное доказательство и его виды-

68. Интерпретация как метод научного познания. Ее функ­ции и виды.

69. Системный метод познания в науке. Требования систем­ного метода.

70. Научная практика, ее виды и функции в научном познании.

71. Основания научной теории.

72. Философские основания науки, их виды и функции.

73. Идеология науки и ее исторические типы.

74. Продуктивное воображение и когнитивное творчество в науке.

75. Инженерное проектирование, его сущность и функции.

76. Технико-технологическое знание и его особенности.

77. Философско-социальные проблемы развития техники.

78. Сциентизм и антисциентизм как мировоззренческие по­зиции оценки роли науки в развитии общества.

79. Неявное и личностное знание в структуре научного по­знания.

80. Научный консенсус, его роль и функции в процессе науч­ного познания.

81. Понятие научной революции. Виды научных революций.

82. Научная истина. Ее виды и способы обоснования.

83. Когнитивное творчество, его сущность, механизм и осно­вания.

84. Субъект научного познания, его социальная природа, виды и функции.

85. Понятие социокультурного фона науки, его функции в развитии науки.

86. Проблема выбора научной гипотезы, основания и меха­низм предпочтения.

87. Школы в науке, их роль в организации и динамике науч­ного знания.

88. Научные коммуникации, их виды и роль в функциониро­вании и развитии науки.

89. Контекст открытия и контекст обоснования в развитии научного знания.

90. Наука и глобальные проблемы современного человечества.

91. Наука в зеркале социобиологии и экологии.

92. Гуманитарная и экологическая экспертиза научных про­ектов: состояние и перспективы.

93. Социальная и когнитивная ответственность ученого.

94. Научные коллективы как субъекты науки, их виды и спо­собы организации деятельности.

95. Продуктивность и эффективность научной деятельнос­ти, способы ихизмерения и оптимизации.

96. Экспертная деятельность в науке и ее функции. Внутрен­няя и внешняя научная экспертиза.

97. Социальный характер научного познания.

98. Наука и ценности.

99. Когнитивные ценности и их природа.

100. Инновационная деятельность и ее структура.

101. Роль и функции науки в инновационной экономике.

102. Инновационная система современного общества и ее структура.

103. Наука как основа инновационной системы современного общества.

104. Философско-методологические проблемы интеллекту­альной собственности.

105. Философско-правовые аспекты регулирования научной деятельности.

106. Управление и самоуправление в научной сфере.

107. Неклассическая наука и ее особенности.

108. Понятие науки.

109. Виды научного знания.

ПО. Критерии научности знания.

111. Идеалы и нормы научного исследования.

112. Естественно-научная и гуманитарная культура.

113. Позитивизм как философия и идеология науки. Крити­ческий анализ.

114. Современная научная картина мира.

115. Функции государства в управлении развитием науки.

116. Научная политика современных развитых стран.

117. Проблемы развития современной российской науки.

118. Наука и политика.

119. Наука и искусство.

120. Взаимоотношение науки и религии в современной куль­туре.

121. Социально-психологические основания научной деятель­ности.

122. Гуманитарные основания естествознания.

123. Понятие научного мировоззрения.

124. Понятие философской проблемы науки.

125. Философские проблемы науки и методы их исследования.

126. Философия науки: предмет, метод, функции.

127. Структура философии науки как области философского знания.

128. Организационная структура современной науки.

129. Философско-психологические проблемы научной дея­тельности.

130. Философские проблемы управления научными коллекти­вами.

131. Классики естествознания и их вклад в философию науки.

132. Особенности гуманитарного знания.

133. Философские основания и проблемы социального позна­ния.

134. Человек как предмет комплексного философско-научно-го исследования.

135. Философские основания и особенности математических и логических исследований.

136. Предмет и структура методологии науки.

137. Современные проблемы теории научного познания.

138. Этические проблемы науки.

139. Наука — основа развития современного общества.

140. Герменевтика как методология.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Предисловие........................................................................................... 3

ВВЕДЕНИЕ. ПОНЯТИЕ ИАУК1 7

Словарь ключевых терминов.......................................... ■.................. 25

Вопросы для обсуждения.................................................................... 30

Литература............................................................................................ 30

 

Раздел I

ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ НДУХМ

Генезис науки........................................................................... зз

Античная наука......................................................................... 42

Наука в Средневековье.................................................................. м

rrrrwi^

ШЗ 5

Классическая наука.... ?s

Нешссическая наука................................................................... юз

 

Словарь ключевых терминов                                                         133

___ Вопросы для обсуждения.................................................................. 136

ItO Литература.................................. _:..................................................... 136

Раздел II

СТРУКТУРА, МЕТОДЫ И РАЗВИТИЕ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

 

 

Уровни научного знания                                                          139

Структура эмпирического знания...................................................... 141

Структура научной теории................................................................ 144

Соотношение эмпирии и теории ......................................................  148

Метатеоретический уровень научного знания.................................. 155

 

Методы эмпирического исследования                                            ш

Научное наблюдение......................................................................... 171

Сравнение........................................................................................... 174

Измерение........................................................................................... 176

Эксперимент....................................................................................... 185

Гносеологическая функция приборов............................................... 189

Абстрагирование и абстракция в структуре научного знания ... 200

Индукция............................................................................................ 211

Фальсификация................................................................................... 228

Экстраполяция.................................................................................... 230

 

Методы теоретического познания                                                 232

Идеализация....................................................................................... 232

Формализация.................................................................................... 238

Математическое моделирование....................................................... 249

Рефлексия как основной метод метатеоретического познания
в науке.......................................................................................... 261

 

Развитие научного знания                                                        278

 

Словарь ключевых терминов............................................................. 294

Вопросы для обсуждения.................................................................. 302

Литература......................................................................................... 303

 

Раздел III

НАУКА КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ

^И                                                                                               30,

 

лава 2

Социальные характеристики научной профессии.................................... 332

Структура массива публикаций......................................................... 338

Функции массива публикаций........................................................... 340

Типы коммуникации........................................................................... 349

Фазы развития научной специальности

(«невидимогоколледжа») .................................................................. 350

Наука и политика............................................................................... 353

Научное сообщество и общественные движения............................. 354

Наука и бизнес .................................................................................. 356

Новые вызовы..................................................................................... 358

 

Социальные особенности переднего края исследований.... 362

Структура научно-технического прогресса..................................... 364

 

Когнитивная социология науки - поиски идентичности.............................. 371

Словарь ключевых терминов............................................................. 377

Вопросы для обсуждения.................................................................. 384

Литература......................................................................................... 385

 

Раздел IV ЭША НАУКИ

 

 

Зтика как наука о морали                                                        391

Моральный выбор и моральная ответственность............................. 398

Основания морали............................................................................. 402

 

Профессиональная ответственность ученого.......................................... 409

Ролевая структура научной деятельности........................................ 413

 

Мировоззренческий авторитет науки:

наука как источник блага............................................................. 427

Ценностные и моральные установки «большой

науки»................................................................................................. 431

Ценности науки и проблема социальной

ответственности.................................................................................. 436

 

Научно-технический прогресс и его моральные

проблемы.............................................................................. 442

Логика развития науки и проблемы социальной

ответственности.................................................................................. 446

Использование научных достижений и проблема

социальной ответственности.............................................................. 448

Свобода исследований и социальная

ответственность.................................................................................. 452

Этическое регулирование научных исследований ........................... 457

Словарь ключевых терминов.............................................................. 465

Вопросы для обсуждения................................................................... 467

Литература.......................................................................................... 468

 

Раздел V

НАШ - ОСНОВА ЭКОНОМИЧЕСКОГО И СОЦИАЛЬНОГО ПРОГРЕССА СОВРЕМЕННОГО ОБЩЕСТВА

 

 

Сущность, основные этапы и закономерности становления
научно-технического потенциала (нтп) современных
развитых стран........................................................................ 471

 

 

Особенности современного этапа интеграции науки и

ПрОИЗВОДСТВа...................................................................... 481

Программы регионального развития нтп........................................ 498

НТП и современное государство...................................................... зов

Словарь ключевых терминов............................................................. 512

Вопросы для обсуждения................................................................... 516

Литература.......................................................................................... 516

Раздел VI

ШИЛОСОШИЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

 

 

Роль интеллектуальной деятельности

в инновационной экономике.......................................................... 519

 

 

Сущность и структура интеллектуальной

собственности......................................................................... 525

 

таи

Становление и развитие категории «интеллектуальная
собственность»......................................................................... 534

Охрана интеллектуальной собственности

в Российской федерации..................................................................... 557

 

Государственное управление интеллектуальной
. собственностью............................................................................. 561

Словарь ключевых терминов............................................................. 583

Вопросы для обсуждения.................................................................. 586

Литература.......................................................................................... 586

 

 

Раздел VII

СОВРЕМЕННАЯ НАУЧНАЯ КАРТИНА МИРА

 

 

Физическая картина мира в ее развитии                                          593

Модели развития научного знания.................................................... 593

Натурфилософская парадигма........................................................... 594

Механическая картина мира.............................................................. 596

Термодинамика и электромагнетизм................................................. 599

Кванты и относительность................................................................. 603

Вакуум, микрочастицы и Вселенная.................................................. 607

Нелинейная Вселенная....................................................................... 611

Шилософия научной картины мира                                              бнз

Философия механистической картины мира..................................... 616

Философия квантовой теории............................................................ 619

Философия теории относительности................................................ 622

ШУИ

Философские проблемы современной научной картины
мира................................................................................... 625

Универсальная теория Вселенной...................................................... 625

Проблема антивещества..................................................................... 626

Будущее Вселенной........................................................................... 627

Антропный принцип.......................................................................... 629

Универсальная история...................................................................... 631

Словарь ключевых терминов............................................................. 632

Вопросы для обсуждения.................................................................. 637

Литература......................................................................................... 638

 

Раздел ¥111

ФИЛОСОШЯЯ, ШКА, КУЛЬТУРА

 

 

Взаимоотношение философии и науки: основные

КОНЦеПЦИИ................................ 645

 

 

На пути к единству естественно-научной

и гуманитарной культуры............................................................ 681

Словарь ключевых терминов............................................................. 710

Вопросы для обсуждения.................................................................. 718

Литература.......................................................................................... 719

Приложение

Примерные темы докладов и рефератов............................................ 721

 

Научное издание

 

ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

Общий курс Под ред. С.А. Лебедева

Компьютерная верстка

И.В. Белюсенко

Корректоры

Н.Ю. Липкина, А.В. Майкова

 

ООО «Академический Проект» Изд. лиц. № 04050 от 20.02.01. 111399, Москва, ул. Мартеновская, 3 Санитарно-эпидемиологическое заключение Департамента государственного эпидемиологического надзора № 77.99.02.953.Д.000321.01.06. от 23.01.06.

ООО Издательство «Альма Матер» 105005, Москва, Посланников пер., 3, стр. 1

По вопросам приобретения книги просим обращаться в ООО «Трикста»: 111399, Москва, ул. Мартеновская, 3 Тел.: (495) 305-3702; 305-6092; факс: 305-6088 E-mail: info@apiogect.ru www.aprogect.ru

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-005-093, том 2; 953000 — книги, брошюры.

Подписано в печать с готовых диапозитивов 23.04.07. Формат 84х! 08/32. Гарнитура BalticaC. Бумага офсетная Печать офсетная. Усл. печ. л. 38,64. Тираж 3000 экз. Заказ № 2132.

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Дом печати — ВЯТКА» 610033, г. Киров, ул. Московская, 122