Старушка оторвалась наконец от книги и, выглянув в коридор, со вздохом подтвердила:

- Ой, надоел. Перед городом милицией припугнули, так затих. Теперь сызнова.

- Не могу-у! – истошно взревел неподалеку голос. – Не могу-у!

- Чтоб ты сдох! – отозвался сверху мужчина в трико и возмущенно сел, спустив над старушкой ноги.

- Нет, дальше следующей станции ты у меня не поедешь! Хотел ведь, по-человечески хотел снять! Чтоб по-человечески ехать!

- Не могу-у! – еще отчаянней, еще горше перебил его голос.

Олег, не вытерпев, пошел посмотреть, я за ним. Через две перегородки от нашей, уронив лохматую голову и время от времени пристукивая ею о столик, корчилась в судорогах грязная и растрепанная фигура в засаленной, видавшей виды нейлоновой куртке и резиновых сапогах. Купе было свободно, видеть ее мучения никто не хотел. Олег присел напротив, по другую сторону столика, я сбоку. Человек, сидящий перед нами, уткнувшись в столик, ненадолго затих, словно прислушиваясь к себе или к тому, что происходит кругом, затем сдавленно, через силу сдерживаясь, испустил длинный утробный стон – нарочно так, с таким рвущим горло выдохом, изобразить он не мог, так могло выходить наружу только бушующее страдание. Олег принялся тормошить беднягу за плечи, тот долго ничего не чувствовал, ничего не понимал, поднял все-таки голову, показав лицо, и бессмысленно уставился на нас.

Никто, никакой вражина не сумел бы сделать с ним то, что сделал с собою он сам. Прежний человек хоть и с трудом, но все же просматривался еще в нем. Голубые и, наверное, чистые когда-то глаза перетянуты были кровавыми прожилками и запухли, призакрылись, чтоб не видеть белого света. Белый свет они действительно видели плохо, но тем сильней и безжалостней всматривались они в свое нутро, заставляя этого человека кричать от ужаса. Светлые густые волосы на голове стали от грязи пегими и свисали лохмами; круглое, в меру вытянутое книзу аккуратным и крепким подбородком лицо со слегка вздернутым носом, которое затевалось во всей этой нетяжелой и немудреной форме для простодушия и сердечного отсвета, - лицо это, одутловатое, заросшее, тяжелое, полное дурной крови, пылало сейчас догорающим черным жаром. Даже ямочка на подбородке и та казалась затянувшейся раной. И сколько лет ему, сказать было невозможно – то ли под тридцать, то ли за сорок.

А вспомнить – такие же мужички, прямые предки его с такими же русыми волосами и незатейливыми светлыми лицами, какое чудесным и редким раденьем, показывая породу, досталось ему, - шли на поле Куликово, сбирались по кличу Минина и Пожарского у Нижнего Новгорода, сходились в ватагу Стеньки Разина, продирались с Ермаком за Урал, прибирая к хозяйству земли, на которых и двум прежним Россиям было просторно, победили Гитлера... И вот теперь он.

Мой товарищ продолжал тормошить его:

- Ну что? Что тебе?

- Не могу, - сорванным, обвисшим голосом прошептал он.

- Может, помочь чем? Чем помочь-то тебе?

- Не знаю.

- Ему бы куриного бульончику... желудок отмягчить, - посоветовала старушка из нашего купе: мы и не заметили, как вокруг нас собрались люди.

- Ему не куриный бульончик, ему хороший стопарь нужен, - громко, увесисто, зная, по-видимому, толк в этих делах, предложил рыжий верзила, возле которого держались побывавшие у нас мальчик и девочка.

Все разом загалдели:

- Ага, стопарь-то его и довел... На стенку лезет.

- Ему стопарь – его связывать надо. Рот затыкать надо.

- И так едем, как в вытрезвителе. И ни одной власти нету, все разбежались. Бригадира вызывали – где он?

- А поедешь – как в морге, - пробасил верзила.

- Не видите, какой у него хмель злой? Он задавит его. – После этих слов уже не оставалось сомнений, что верзила – отец мальчика и девочки. – Он окочурится здесь – кто будет виноват?

От нашего купе подскочил мужчина в трико:

- Поэтому и надо его немедленно снять. Я предлагал... Так ехать невозможно. Тут люди.

- У него и билета, поди-ка нету. Он, поди-ка, открытую дверку увидал и полез. Он перепутал дверку-то.

- Он много чего перепутал.

Напротив меня оказалась ядреная, широкой кости, со свежего воздуха старуха с продубленным лицом. Она взмахнула могучими руками:

- Голики! Голики несчастные! Всех бы поганой метлой повымела. Измотали, измучили народ. У меня зять...

- Развели демократию для пьяниц. – Это опять наше образованное трико. – Тут мы на высоте-е, тут мы сто очков кому угодно.

А тот, из-за кого разгорелся весь этот сыр-бор, уткнулся опять головой в столик и слабо, обморочно постанывал - на исходе, каза­лось, последнего духа.