С либертарианской точки зрения, задача правительства — защищать права людей. Не более. Но и это очень серьезное дело, и правительство, которое хорошо с ним справляется, заслуживает нашего уважения и поздравлений. Однако защита прав — лишь минимальное условие для поиска счастья. Как доказывали Локк и Юм, мы создаем правительство с целью защитить нашу жизнь, свободу и имущество, чтобы создать наилучшие условия для выживания и преуспеяния.

Без сотрудничества с другими людьми невозможно добиться процветания, и нашим уделом в противном случае было бы жалкое существование на грани выживания. Мы стремимся объединить свои усилия с усилиями других людей не только для достижения практических целей — производить больше продуктов питания, обмениваться товарами, разрабатывать новые технологии, — но и потому, что ощущаем глубокую потребность в единении, в любви, дружбе и общности. Объединения, образуемые нами с другими людьми, и составляют то, что мы называем гражданским обществом. Такие объединения весьма разнообразны: семьи, церкви, школы, клубы, братства, кондоминиумы, объединения по месту жительства и множество видов коммерческих обществ: партнерства, корпорации, профсоюзы и профессиональные ассоциации. Все эти объединения так или иначе удовлетворяют человеческие потребности. В широком смысле гражданское общество можно определить как совокупность всех естественных и добровольных объединений в обществе. Некоторые аналитики проводят различие между коммерческими и некоммерческими организациями, утверждая, что коммерческие фирмы являются частью рынка, а не гражданского общества; однако я следую традиции, согласно которой подлинное различие между объединениями состоит в том, что одни из них принудительные (государство), а другие — естественные, или добровольные (все остальные). Создается ли конкретное объединение для получения прибыли или для достижения какой-либо другой цели, ключевой признак — добровольность нашего участия в нем. Объединения в рамках гражданского общества создаются для достижения определенных целей, однако само гражданское общество не имеет никакой цели; оно является непреднамеренным, спонтанно возникающим результатом всех этих имеющих цель объединений.

Некоторым не нравится гражданское общество. Карлу Марксу, например. Рассуждая о политической свободе в одной из своих ранних статей “К еврейскому вопросу”, Маркс писал, что “так называемые права человека… суть не что иное, как права члена гражданского общества, т. е. эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общности”. Он утверждал, что “человек как член гражданского общества” является “индивидом, замкнувшимся в себя, в свой частный интерес и частный произвол и обособившимся от общественного целого”. Вспомните Томаса Пейна, различающего общество и государство, гражданское общество и политическое общество. У Маркса это различие присутствует, но в несколько искаженном виде: он хочет, чтобы гражданское общество было вытеснено обществом политическим. Когда люди станут действительно свободны, говорит он, они будут видеть себя гражданами единого политического общества, а не “расщепленными” на разные, частные роли торговца, рабочего, еврея, протестанта. Каждый человек станет “общественным существом”, объединенным со всеми другими гражданами, а государство будет считаться уже не гарантом прав, под защитой которого отдельные люди могли бы достигать своих эгоистичных целей, а организмом, в рамках которого каждый обретет свою “человеческую сущность, заключающуюся в истинном коллективизме человека”. Как будет достигнуто такое освобождение, объяснено не было, а реальный опыт марксистских режимов едва ли можно признать освобождающим, однако враждебность гражданскому обществу налицо.

Сегодня марксизм — бранное слово (и вполне заслуженно), однако мощное и длительное влияние Маркса на огромные массы людей указывает, что он что-то понял, когда писал о людях, чувствующих себя отчужденными и разобщенными. Все мы действительно хотим ощущать хоть какую-то связь с другими. В традиционном, докапиталистическом обществе не было большого выбора в этом отношении; в деревне люди, которых вы знали всю свою жизнь, жили рядом с вами. Нравилось это или нет, избежать чувства общности было невозможно. Когда либерализм и Промышленная революция принесли свободу, процветание и мобильность большому числу людей, многие стали покидать родные деревни и даже страны, чтобы обрести лучшую жизнь в другом месте. Решение уехать говорит о том, что люди надеялись сделать свою жизнь лучше, а устойчивость миграционных потоков указывает, что они действительно обретают на новом месте лучшую долю. Однако даже человек, довольный тем, что уехал из деревни и родной страны, может переживать утрату чувства общности, точно так же, как решение жить отдельно от родителей, чтобы почувствовать себя взрослым, может породить глубокое чувство утраты, даже если человеку нравится независимость и самостоятельность. Это та самая тоска, которую, как многим казалось, может объяснить марксизм.

По иронии судьбы марксизм обещал свободу и общность, но привел к тирании и разъединению. Тиранический характер режима в марксистских странах хорошо известен, однако то, что марксизм создал общество гораздо более атомизированное, чем любое общество капиталистического мира, возможно, понимают не все. Марксистские правители советской империи, во-первых, теоретически верили, что в условиях “истинной свободы” люди не будут нуждаться в организациях, обслуживающих их индивидуальные интересы, и, во-вторых, знали из практического опыта, что в независимых объединениях таится угроза государственной власти. Поэтому они не только ликвидировали частную экономическую деятельность, но и настойчиво подавляли церкви, независимые школы, политические организации, объединения по месту жительства и все остальное, вплоть до клубов садоводов. В конце концов была разработана теория, утверждающая, что такие не всеобщие организации способствуют разъединению. В результате, лишенные какой-либо формы общности, которая служила бы промежуточным звеном, связывающим семью со всемогущим государством, люди превратились в полном смысле слова атомарных индивидов. Как писал философ и антрополог Эрнст Гелльнер: “Эта система создала изолированных, аморальных, циничных индивидуалистов, не имеющих возможностей для самореализации, изощренных в лицемерии и приспособленчестве”. Естественные связи с соседями, прихожанами своего храма, деловыми партнерами были разрушены, что сделало людей подозрительными и недоверчивыми, не видящими причин сотрудничать с другими или даже просто относиться к ним с уважением.

Пожалуй, еще большая ирония состоит в том, что марксизм в конечном итоге привел к возрождению уважения к гражданскому обществу. Когда коррупция времен Брежнева сменилась либерализацией при Горбачеве, люди стали искать альтернативу социализму и нашли ее в идеях гражданского общества, плюрализма и свободы объединений. Инвестор-миллиардер Джордж Сорос, желающий увидеть страну, в которой он родился (Венгрию), и ее соседей свободными, начал делать крупные пожертвования, но не для того, чтобы вызвать политическую революцию, а чтобы воссоздать гражданское общество. Он пытался финансировать все, от шахматных клубов до независимых газет, чтобы люди снова начали работать вместе в негосударственных институтах. Возрождение гражданского общества было не единственной причиной реставрации свободы в Центральной и Восточной Европе, однако более сильное гражданское общество поможет защитить новую свободу, принеся с собой также все остальные выгоды, которые люди могут получить, только взаимодействуя друг с другом.

Озабоченность Маркса по поводу общности и разъединенности разделяют и те, кто далек от марксизма. Философы-коммунитарианцы, считающие, что любой индивид обязательно должен рассматриваться как часть какого-либо сообщества, обеспокоены, что на Западе, особенно в США, делается чрезмерный акцент на отстаивании прав индивида в ущерб обществу. Их точку зрения на отношения между людьми можно представить как ряд концентрических окружностей: индивид является частью семьи, микрорайона, города, штата, страны. Они говорят, что мы иногда забываем фокусироваться на всех этих кругах и нас следует как-то поощрять к этому.

Однако являются ли эти окружности концентрическими? Современное общество правильнее представлять в виде ряда пересекающихся окружностей с мириадами сложных связей между ними. У каждого из нас множество способов взаимодействия с другими людьми — именно это не устраивало Маркса, и именно это прославляют либертарианцы. Одна и та же женщина может быть женой, матерью, дочерью, сестрой, кузиной; наемной работницей одного предприятия, владелицей другого, акционером третьего; съемщицей жилья и домовладелицей; служащей кондоминиума; активисткой в Малой лиге^[35] и движении девочек-скаутов; прихожанкой пресвитерианской церкви; работником избирательного участка от демократической партии; членом профессиональной ассоциации; членом бридж-клуба, фан-клуба Джейн Остин, феминистской группы повышения сознательности, местной народной дружины и т. д. (Эта дама, вероятно, сильно устает, однако, по крайней мере в принципе, один человек может иметь бесконечное число связей и взаимодействий.) Большая часть этих объединений служит конкретной цели — заработать деньги, сократить преступность, помочь детям, — но при этом они связывают людей друг с другом. Ни одно из них не исчерпывает личность человека и не определяет его полностью. (Можно приблизиться к такому исчерпывающему определению, присоединившись к какой-нибудь религиозной общине, претендующей на всего человека, скажем к католическому ордену монахинь-созерцательниц; однако такого рода выбор доброволен и обратим, поскольку право человека делать выбор неотчуждаемо.)

Согласно либертарианской концепции, мы устанавливаем связи с разными людьми разными способами на основе свободного и добровольного согласия. Эрнст Гелльнер говорит, что современное гражданское общество выдвигает требование “модульного человека”. Вместо того чтобы быть полностью продуктом определенной культуры, всецело растворенным в ней, модульный человек “может вступать в объединения, преследующие конкретные, ограниченные цели, не связывая себя каким-либо кровавым ритуалом”. Он вправе устанавливать “эффективные, но в то же время гибкие, специфичные и полезные” связи с другими людьми.

Из многообразия взаимодействий отдельных людей друг с другом возникает сообщество: не тесное деревенское или мессианское сообщество, которое сулили марксизм, национал-социализм и обещающие исполнение всех желаний религии, а сообщество свободных людей в добровольно избранных объединениях. Не индивиды возникают из сообщества, а сообщество возникает из индивидов. Причем возникает не потому, что кто-то планирует его создание, и, конечно же, не потому, что его создает государство, а потому, что должно возникнуть. Для удовлетворения своих потребностей и желаний люди должны объединяться друг с другом. Общество — это объединение индивидов, регулируемое юридическими правилами, или, скорее, объединение объединений, а не одна большая община или одна семья, как совершенно ошибочно полагают Марио Куомо и Пэт Бьюкенен. Правила семьи или небольшой группы не являются и не могут быть правилами расширенного общества.

Разграничение индивида и сообщества может вводить в заблуждение. Некоторые критики говорят, что сообщество предполагает отказ человека от индивидуальности. Однако членство в группе не обязательно принижает индивидуальность; более того, освободив человека от ограничений, присущих отшельническому образу жизни, и расширив возможности по достижению своих целей, членство в группе может даже подчеркнуть его индивидуальность. Такой взгляд на сообщество требует, чтобы участие в нем было добровольным, а не принудительным.

Сотрудничество

Поскольку далеко не всего из желаемого люди в состоянии достичь самостоятельно, без чьей-либо помощи, они многообразно сотрудничают с другими. Защита прав и свободы действий государством создает среду, в которой каждый человек может преследовать свои цели, будучи уверенным в неприкосновенности своей личности и собственности. Таким образом возникает сложная сеть свободных объединений, в которых люди добровольно принимают и выполняют обязательства и контракты.

Свобода объединений помогает ослабить социальную напряженность. Она дает возможность членам общества устанавливать связи с другими и строить переплетающиеся сети личных взаимоотношений. Многие из этих отношений имеют надрелигиозный, надполитический и надэтнический характер. (Разумеется, существуют объединения, например религиозные и этнические, состоящие из людей, принадлежащих к определенной группе.) В результате непохожие друг на друга и незнакомые люди объединяются в товарищество. Возникшие по различным поводам связи снимают напряженность, которая в противном случае могла бы разъединять людей. Католик и протестант, в иных обстоятельствах предъявившие бы друг другу множество претензий теологического толка, встречаются как покупатель и продавец на рынке, как члены одного и того же родительского комитета или как участники софтбольной лиги, где они в свою очередь общаются с мусульманами, иудеями, индуистами, даосами и атеистами. Они могут расходиться в религиозных вопросах, более того, каждый из них может считать, что другой совершает смертельную ошибку, однако гражданское общество предлагает поле, в пределах которого они могут мирно сотрудничать. Статья в Washington Post о растущей популярности полуденных богослужений начинается так: “На улице эти люди — служащие и юристы, демократы и республиканцы, жители городов и пригородов. Но здесь они католики”. Другая статья могла бы начинаться и так: “Там эти люди — католики и баптисты, черные и белые, гомосексуалисты и натуралы, женатые и холостые. Здесь же они — сотрудники компании America Online”. Или “здесь они учителя детей из малообеспеченных семей”. В конкретных обстоятельствах люди, которым не было бы комфортно в узком сообществе членов определенной группы, могут присоединяться к ней для достижения некоей цели; это процесс, учащий если не любить друг друга, то по крайней мере существовать вместе.

Возникший сложный порядок не был создан каким-то человеком. Его никто не проектировал. Он является продуктом множества человеческих действий, но не замысла.