давали разные имена одному и тому же

Если кто <…> обратится прежде всего к святому Моисею, который раньше философов описал творение мира, то он найдет у него все, что говорилось выше о первоначалах. В самом деле, Моисей говорит, что «в начале Бог сотворил небо и землю», а затем свет, наводя тем на мысль, что в начале была сотворена возможность становления мира, который заключают в себе небо и земля; ведь он лишь потом сказал, что действительно стало небо, по Дионисию, то есть твердь, и что стала земля, то есть суша, и что стал свет, то есть солнце: в возможности стать слитно и свернуто было сотворено все, о становлении и развертывании чего мы дальше читаем. И когда Моисей говорит, что Бог сказал: «Да букет свет», и стал свет, то он говорит это соответственно природе возможности стать; Бог увидел в возможности стать свет, увидел, что свет хорош и необходим для красоты видимого мира, и сказал природе света, [свернуто заключенной] в возможности стать, чтобы свет стал в действительности, после чего возможность стать светом и стала светом. Велением слова творца свет возник природным образом. Движение, каким возможность движется к действительному становлению, называется природным: естественное и согласное, без всякого труда и усилия становление того, что может стать, идет от природы, сотворенного в возможности стать орудия Божественной воли. А слово Бога, с которым сообразуется природа, да станет все, есть Бог, потому что в Боге нет ничего, что не было бы самим Богом. Это же слово платоники называют созидающим интеллектом, который носит у них имя и единородного, и господа Вселенной, как объявляет Прокл; бога они называют единым, поэтому созидающий интеллект — единородным. Некоторые именуют его первой интеллигенцией, Анаксагор называет его умом. Стоики — словом, которое признают также и богом, как читаем у Лаэрция; тут они прекрасно следуют пророку Давиду, который говорит: «Словом Господа утверждены небеса»; и в другом месте: «Он сказал, и стало; повелел, и сотворено». 

Заметь себе, каких мнений были философы об этих началах. Анаксагор говорит, что ум, начало движения, приблизился к материи, в которой все существовало слитным образом, и путем различения образовал отдельные вещи. Платон тоже говорит о двух началах вещей, боге и материи. Аристотель разрешает все в действительность и возможность. Пифагор уподобляет первоначала монаде и двоице; двоица, говорил он, как неопределенная материя подлежит творящей монаде. Стоики называют бога, которого именуют и умом, и Юпитером, художником всего этого громадного произведения; им представлялось, что есть два начала всех вещей, действующее и страдающее, причем страдающее они считают бескачественной субстанцией, или материей, а действующее словом, которое есть вместе и бог. Эпикур же говорил, что все возникло повелением бога из материи, которую он считал бесконечностью атомов. Об этом у Лаэрция подробнее. Если хорошенько рассмотреть, они имеют в виду только говорившееся выше: бог, чистейший акт, создал все из возможности стать. Но что возможность стать есть творение бога, с достаточной ясностью обозначил Моисей. Опять же Фалес не расходится с ним, когда называет мир созданием бога, которого признает самым ранним; значит, бог есть начало и творец возможности становления мира тоже, раз он предшествует ставшему миру; ведь если Фалес считает мир ставшим, то, значит, мир еще раньше был [в боге] самой этой возможностью стать, поскольку ничто не становится в действительности, что не могло стать. И Платон считает мир рожденным, или ставшим; он постоянно говорит, что все чувственное обязательно происходит от более раннего начала и что времени не могло быть прежде этого мира, потому что время возникло с его созданием. Аристотель, наоборот, отрицает, что возможность стать имеет начало, и ни движение, ни время не считает ставшим, обманутый таким соображением: ставший мир смог стать, а возможность стать не становится действительностью без движения, так что, заключает он, ни движение, ни время не стали. Если бы он обратил внимание на то, что возможности стать предшествует актуально вечное, то не отрицал бы, что возможность стать берет начало от него как предшествующего ей; ведь последовательность, присущая движению, мерой которого служит время, сама по себе свидетельствует, что время, движение и движущееся не вечны, поскольку вечность есть актуальным образом и вместе все, что может быть, а потому предшествует последовательности; последовательность есть отпадение от вечности. Лучше понимая это, Платон правильно назвал время образом вечности: время подражает вечности. И оно следует за возможностью стать: как бы возникла последовательность, если бы не могла возникнуть? Анаксагор допускал начало вещей и конец времени: спрошенный однажды, будет ли когда-нибудь море на месте лампсакийских гор, он ответил, что конечно, разве что время истощится; значит, он считал, что время когда-то кончится. Так же думали и стоики, в большем согласии с открытой нам через истину верой утверждавшие тленность мира.

       Николай Кузанский. Соч. в 2 томах. Т. 2. М., Мысль, 1980. С.15-16, 19, 53-56, 358-360.

                          НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ

                                        (1469 – 1527)

                                       Из «Государя»

                                           Глава XV

         О том, за что людей, в особенности государей,

                           восхваляют или порицают

Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я пред- почел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе,. нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности.

Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей, то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или порицания. А именно: говорят, что один щедр, другой скуп — если взять тосканское слово, ибо жадный на нашем наречии это еще и тот, кто хочет отнять чужое, а скупым мы называем того, кто слишком держится за свое — один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен; этот лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее для государя, нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств? Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность.

                             Глава XVII 

      О жестокости и милосердии и о том, что лучше:

                            внушать любовь или страх

Переходя к другим из упомянутых выше свойств, скажу, что каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борджа многие называли жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Романье, объединил ее, умиротворил и привел к повиновению. И, если вдуматься, проявил тем самым больше милосердия, чем флорентийский народ, который, боясь обвинений в жестокости, позволил разрушить Пистойю. Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его потворствуют беспорядку. Ибо от беспорядка, который порождает грабежи и убийства, страдает все население, тогда как от кар, налагаемых государем, страдают лишь отдельные лица. Новый государь еще меньше, чем всякий другой, может избежать упрека в жестокости, ибо новой власти угрожает множество опасностей. Виргилий говорит устами Дидоны: «Молодо царство у нас, велика опасность; лишь это бдительно так рубежи охранять меня заставляет» (Вергилий. Энеида, кн. I, 563 — 564. М., «Художественная литература», 1971. Перевод С. А. Ошерова).

Однако новый государь не должен быть легковерен,. мнителен и скор на расправу, во всех своих, действиях он должен быть сдержан, осмотрителен и милостив, так чтобы излишняя доверчивость не обернулась неосторожностью, а излишняя недоверчивость не озлобила подданных. По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся. И худо придется тому государю, который, доверясь их посулам, не примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за деньги, а не приобретается величием и благородством души, можно купить, но нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно.

Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушать страх без ненависти. Чтобы избежать ненависти, государю необходимо воздерживаться от посягательств на имущество граждан и подданных и на их женщин. Даже когда государь считает нужным лишить кого-либо жизни, он может сделать это, если налицо подходящее обоснование и очевидная причина, но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества. Тем более что причин для изъятия имущества всегда достаточно и если начать жить хищничествам, то всегда найдется повод присвоить чужое, тогда как оснований для лишения кого-либо жизни гораздо меньше и повод для этого приискать труднее.

Но когда государь ведет многотысячное войско, он тем более должен пренебречь тем, что может прослыть жестоким, ибо, не прослыв жестоким, нельзя поддержать единства и боеспособности войска. Среди удивительных деяний Ганнибала упоминают и следующее: отправившись воевать в чужие земли, он удержал от мятежа и распрей огромное и разноплеменное войско как в дни побед, так и в дни поражений. Что можно объяснить только его нечеловеческой жестокостью, которая вкупе с доблестью и талантами внушала войску благоговение и ужас; не будь в нем жестокости, другие его качества не возымели бы такого действия. Между тем авторы исторических трудов, с одной стороны, превозносят сам подвиг, с другой — необдуманно порицают главную его причину.

Насколько верно утверждение, что полководцу мало обладать доблестью и талантом, показывает пример Сципиона — человека необычайного не только среди его современников, но и среди всех людей. Его войска взбунтовались в Испании вследствие того, что по своему чрезмерному мягкосердечию он предоставил солдатам большую свободу, чем это дозволяется воинской дисциплиной. '4то и вменил ему в вину Фабий Максим, назвавший его перед Сенатом развратителем римского воинства. По тому же недостатку твердости Сципион не вступился за локров, узнав, что их разоряет один из его легатов, и не покарал легата за дерзость. Недаром кто-то в Сенате, желая его оправдать, сказал, что он относится к той породе людей, которым легче избегать ошибок самим, чем наказывать за ошибки других. Со временем от этой черты Сципиона пострадало бы и его доброе имя, и слава — если бы он распоряжался единолично; но он состоял под властью Сената, и потому это свойство его характера не только не имело вредных последствий, но и послужило к вящей его славе.

Итак, возвращаясь к спору о том, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись, скажу, что любят государей по собственному усмотрению, а боятся — по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого; важно лишь ни в коем случае не навлекать на себя ненависти подданных, как о том сказано выше.

                             Глава XXV

          Какова власть судьбы над делами людей и как

                           можно ей противостоять

Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о происходящем.

И однако, ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или около того, она предоставляет самим людям. Я уподобил бы судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит деревья, крушит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь, все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так, — разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время, то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?

То же и судьба: она являет свое всесилие там, где препятствием ей не служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных против нее заграждений. Взгляните на Италию, захлестнутую ею же вызванным бурным разливом событий, и вы увидите, что она подобна ровной местности, где нет ни плотин, ни заграждений. А ведь если бы она была защищена доблестью, как Германия, Испания и Франция, этот разлив мог бы не наступить или по крайней мере не причинить столь значительных разрушений. Этим, я полагаю, сказано достаточно о противостоянии судьбе вообще.

Что же касается, в частности, государей, то нам приходится видеть, как некоторые из них, еще вчера благоденствовавшие, сегодня лишаются власти, хотя, как кажется, не изменился ни весь склад их характера, ни какое-либо отдельное свойство. Объясняется это, я полагаю, теми причинами, которые были подробно разобраны выше, а именно тем, что если государь всецело полагается на судьбу, он не может выстоять против ее ударов. Я думаю также, что сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени, и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечает своему времени.

Ибо мы видим, что люди действуют по-разному, пытаясь достичь цели, которую каждый ставит перед собой, то есть богатства и славы: один действует осторожностью, другой натиском; один — силой, другой — искусством; один — терпением, другой — противоположным способом, и каждого его способ может привести к цели. Но иной раз мы видим. что хотя оба действовали одинаково, например, осторожностью, только один из двоих добился успеха, и наоборот, хотя каждый действовал по-своему: один осторожностью, другой натиском,— оба в равной мере добились успеха. Зависит же это именно от того, что один образ действий совпадает с особенностями времени, а другой – не совпадает. Поэтому бывает так, что двое, действуя по-разному, одинаково добиваются успеха, а бывает так, что двое действуют одинаково, но только один из них достигает цели.

От того же зависят и превратности благополучия: пока для того, кто действует осторожностью и терпением, время и обстоятельства складываются благоприятно, он процветает, но стоит времени и обстоятельствам перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего образа действий. И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они ни были благоразумны. Во- первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а если бы его характер менялся в лад с временем и обстоятельствами, благополучие его было бы постоянно.

Папа Юлий всегда шел напролом, время же и обстоятельства благоприятствовали такому образу действий, и потому он каждый раз добивался успеха. Вспомните его первое предприятие — захват Болоньи, еще при жизни мессера Джованни Бентивольи. Венецианцы были против, король Испании тоже, с Францией еще велись об этом переговоры, но папа сам выступил в поход, с обычной для него неукротимостью и напором. И никто этому не воспрепятствовал, венецианцы — от страха, Испания — надеясь воссоединить под своей властью Неаполитанское королевство; уступил и французский король, так как, видя, что папа уже в походе, и желая союза с ним против венецианцев, он решил, что не может без явного оскорбления отказать ему в помощи войсками.

Этим натиском и внезапностью папа Юлий достиг того, чего не достиг бы со всем доступным человеку благоразумием никакой другой глава Церкви; ибо, останься он в Риме, выжидая, пока все уладится и образуется, как сделал бы всякий на его месте, король Франции нашел бы тысячу отговорок, а все другие — тысячу доводов против захвата, Я не буду говорить о прочих его предприятиях, все они были того же рода, и все ему удавались; из-за краткости правления он так и не испытал неудачи, но, проживи он дольше и наступи такие времена, когда требуется осторожность, его благополучию пришел бы конец, ибо он никогда не уклонился бы с того пути, на который его увлекала натура.

Итак, в заключение скажу, что фортуна непостоянна, а человек упорствует в своем образе действий, поэтому, пока, между ними согласие, человек пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его приходит конец. И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна — женщина, и кто хочет с ней сладить должен колотить ее и пинать — таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, — подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают.

Никколо Макиавелли. Государь. М., Планета. 1990. С. 45-46, 49-51, 73-76.

                            ГУМАНИЗМ ВОЗРОЖДЕНИЯ

«Если хотите вновь себя обрести и собою насладиться, советовал Микеланджело, - нет необходимости доставлять себе столько развлечений и столько радостей, но … надо подумать о смерти. Эта мысль – единственное, что позволяет нам снова познать самих себя, что сохраняет наше единство, не давая себя похитить ни родственникам, ни друзьям, ни сильным мира сего, ни тщеславию, ни алчности, ни прочим порокам и грехам, похищающим человека у человека и держащим его в состоянии растерянности и рассеянности, никогда не позволяя снова себя обрести и воссоединить. Действие же этой мысли о смерти поистине удивительно, ибо смерть, по самой своей природе уничтожающая все на свете, сохраняет и поддерживает всех, кто о ней думает…».

Микеланджело Б. Поэзия. Письма. Суждения современников. М., Искусство. 1983. С. 160.

XVII. (1) Блага, как я сказал, внешних вещей потому называются благами, что готовят наслаждение душе и телу, двум [частям], из которых мы состоим. В противном случае сами по себе они совершенно бесполезны. Действительно, какой смысл в деньгах, страстной любовью н которым охвачены многие, если не воспользоваться ими теперь или не сохранить их для пользования в будущем, т. е. для наслаждения. Без этого же соображения имеющие денежные богатства кажутся мне очень похожими на драконов и грифов, которые огромные запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них (разве лишь случайно они получают удовольствие от их вида), охраняют в неких местах от захвата их пришедшими людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное потомство. Впрочем, люди глупее драконов и грифов. Те ведь никаких мучений не испытывают, охраняя богатства; а сколько беспокойства, сколько тревог, сколько мук переносим мы, пример чему Евклион, старик у Плавта. Подобный взгляд (у меня) и на прочие внешние вещи, такие, как благородство, родственные связи, почести, власть, приобретенные для удовольствия их обладателей.

XVIII. (1) А теперь скажу о благах тела, из которых самое главное — здоровье, далее — красота, затем – силы и, наконец, все остальное. О здоровье можно сказать кратко. Никогда не было никого до такой степени лишенного здравого смысла, кто враждебно относился бы здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых других. Однако те хотели ограничить и урезать (уменьшить) не здоровье, а тучность тела, подобную бурно растущим травам. Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем.

Лоренцо Валла. Об истинном и ложном благе // Об тстинном и ложном благе. О свободе воли. М., Наука. 1989. С.97.

<…>Сделала природа, т.,е. Бог, человека состоящим из небесной и божественной части, прекраснейшей и благороднейшей, по сравнению с любой смертной вещью, даровала ему форму и члены, наилучшим образом приспособленные к движению, и все достаточное для того, чтобы ощущать то, что вредно и неблагоприятно, и избегать этого; снабдила его речью и способностью суждения, чтобы добывать вещи необходимые и полезные, дала ему внутреннее побуждение и чувство, страсть и стремление, с помощью которых он ясно понимал и вернее достигал бы вещей полезных и избегал неприятностей и ущерба; она дала ему ум, понятливость, память и здравый смысл, вещи божественные... И еще добавил Бог к этим столь великим и бесценным дарам в душе и разуме человека сдержанность и способность обуздывать страсти и чрезмерные желания, а также стыд, скромность и желание похвалы... Укрепил также Бог в мужественных сердцах способность выносить любую трудную работу, любое несчастье, любой натиск судьбы, чтобы свершать труднейшие дела, побеждать страдания, не бояться смерти. <…>

Я никогда не пребываю в бездействии, стараюсь не спать, не отдыхаю, если не побежден усталостью. Так я использую время, избегаю лени и бездеятельности, занятый всегда каким-нибудь делом. И так как я не смешиваю одно дело с другим и считаю, что начинать несколько дел — значит не окончить ни одного и, может быть, сделать худшие и оставить лучшие, то утром, когда я встаю, я думаю про себя: что я должен сделать сегодня? Такие-то и такие-то вещи. Перечисляю их и каждой определяю время: это утром, это днем, это вечером. 'Так я делаю по порядку все свои дела и без усталости; я предпочту потерять скорее сон, чем время, то есть порядок и своевременность дел. Сон, пищу и подобные им вещи можно восстановить завтра, но своевременность и время нельзя. <…>

<…> Кто считал когда-нибудь, что он может достичь похвалы или достоинства без пылкого усердия в самых совершенных искусствах, без постоянного труда, без обильного пота в храбрейших и труднейших деяниях? Тому, кто заботится об украшении себя славой, надо, без сомнения, избегать праздности и бездействия, усиленно противостоять им, как самым главным и вредным врагам. <…>

Леон Батиста Альберти. О семье. Цит. по: Ревякина Н.В. Проблема человека в итальянском гуманизме второй половины XIV – второй половины XV в. М., Наука. 1977. С.41, 86-87, 142.

<…>То, что зовется жизнью, есть мимолетная тень облака, внезапное дуновение ветра, или путаница сна, неудовлетворенный разговор, или может быть названо еще более бессодержательно» <…>

 <…> Следует трезво смотреть на суровые и неумолимые законы нашей природы: что мы являем собой, где находимся, как долго будем тем, чем мы являемся и станем здесь; откуда поднимем якоря, какого порта достигнем, среди каких скал плывем, какую часть моря избороздили и сколь мало еще остается плыть, сколь- ко опасностей в конце, сколь многие, уцелевшие на глади моря, погибнут у входа в порт и на берегу .<…>

<…> Мы бежим, исчезаем, словно тени, и в краткий миг времени один узнает, что другого уже нет, и сам он скоро последует за шедшим впереди... Итак, что же мы такое, брат мой любимейший?.. Сколь тяжело, неповоротливо, хрупко тело, сколь слеп и в какое смятение и беспокойство погружен дух, сколь различна, неясна, изменчива судьба! Как долго мы будем заботиться обо всем этом? В сущности, очень краткое время...» . «Краткая жизнь, неустойчивое время воровски, бесшумно уплывают среди сна и забав; о, если бы эта быстрота времени и краткость жизни были известны в начале [жизни] также, как в конце! Только входящим [в нее она кажется] бесконечностью, для уходящих — ничто» . «Ничего нет более непостоянного, чем время. Время же — корабль (чеЫсп1пш) всех веков: вы воображаете его неподвижным (stabile). О, тщета!» «На быстро бегущее время ум не может наложить узду; и у спящего, и у бодрствующего ускользнут часы, дни, месяцы, годы, века; все, что под небом, едва возникнув, торопясь, устремляется к своему концу с удивительной быстротой/ <…>

Франческа Петрарка. О презрении к миру. Цит. по: Ревякина Н.В. Упомян. Соч. С. 81, 84.

ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ

                        (1469 – 1536)

       Из «Оружия христианского воина»

<…> Эти правила будут зависеть частично от Бога, дьявола и от нас, частично же от обстоятельств, т. е. от добродетелей и пороков, которые с ними связаны, частично от предмета (materia) добродетелей и пороков. Более всего они предохранят от трех зол — остатков первородного греха. Ибо несмотря на то что крещение смыло пятно, в нас, однако, до сих пор застрял остаток старой болезни то ли для поддержания смирения (humilitas), то ли в качестве основы и начала добродетели. Это — слепота, плоть и немощность. Слепота незнания покрывает туманом суждение разума (iudicium rationis). Как вина прародителей несколько затемнила тот чистейший свет божественного лика, который излил на нас Творец, так превратное воспитание, дурное общество, извращенные страсти, тьма пороков, привычка к греху настолько покрывали его ржавчиной, что едва возможно различить кое-какие следы закона, начертанного Богом. Поэтому слепота (чтобы с этого начать) ведет к тому, что при выборе мы плохо видим и следуем вместо самого лучшего самому худшему, ставя более важное после менее полезного. Плоть подстрекает страсть, так что мы, даже если и понимаем, в чем заключается наилучшее, любим при этом противоположное. Немощность ведет к тому, что, побежденные отвращением или искушением, мы отказываемся от однажды усвоенной добродетели. Слепота вредит суждению (iudicium); плоть искажает желание; немощность разбивает стойкость. Поэтому прежде всего надлежит знать, к чему тебе не следует стремиться; слепоту надлежит устранить, чтобы мы при выборе не ошибались. Затем важно ненавидеть то, что ты понимаешь как зло, любить добро. Плоть должна быть в этом побеждена, дабы мы вопреки суждению разума (iudicium rationis) не любили приятное взамен спасительного. Третье заключается в упорстве по отношению к тому, что ты хорошо начал; поэтому в немощи необходима помощь, дабы уйти нам с позором со стези добродетели, как если мы и не вступали на нее. Незнание надлежит врачевать дабы ты видел, куда тебе следует идти. Плоть надлежит подчинять, дабы она не увела с нужного пути на окольные. Немощь надлежит воодушевлять, дабы, вступив на узкий путь, ты не шатался, не задерживался, не уклонялся и не оглядывался, если ты уже однажды взял в руки плуг, а радовался бы, как герой, которому предстоит путь: всегда устремляясь к тому, что перед тобой, забывая о том, что позади, до поры, пока не получишь награду и венок, обещанный упорным. К этим трем мы в меру своих сил прибавим еще кое-какие правила.

Так как вера — это единственный вход к Христу, то первым должно быть правило как можно лучшего знания Писания и вера в него, переданные от Него и Егo духа; не на словах, не холодно, не равнодушно, не колеблясь, как это делают большинство (vulgus) христиан, но от всего сердца; пусть крепко-накрепко укоренится в нем, что в Писаниях нет ни единой йоты, которая не имела бы весьма серьезного отношения к твоему спасению. Пусть тебя нисколько не волнует, что ты видишь, как живет добрая половина людей,— будто небо и ад — это бабьи россказни, пугало или приманка для детей. Но веря, ты не торопись. Если весь мир целиком сойдет с ума, элементы перевернутся, ангелы падут — Истина лгать не может; не может не произойти того, о чем Бог сказал, что оно произойдет. Если ты веришь, что есть Бог, тебе следует верить и в то, что Он возвещает истину. Считай, что ни в чем из того, что ты слышишь ушами, видишь перед собой глазами, трогаешь руками, нет той истинности, правды и несомненности, о которой ты читаешь в этих Писаниях; их вдохновила воля небесная, т. е. истина; передали их святые пророки, кровь стольких мучеников подтвердила их, общее мнение стольких благочестивых людей в. течение веков поддержало то, что сам Христос передал во плоти и слове, возвестил образом жизни; чудеса свидетельствуют об этом, славят, и демоны так сильно верят в это, что трепещут. И наконец, все это так согласуется со справедливостью природы (aequitas naturae), так крепко друг с другом связано, так привлекает к себе внимание, так трогает и преобразует! Если все эти доказательства сходятся на одном, то какое злое безумие сомневаться в вере! Лучше — суди о будущем на основании прошлого. Сколько великого, невероятного предсказали о Христе пророки! Что из этого не свершилось? Кто не обманул в этом, обманет ли в другом? Короче говоря, пророки не лгали, но солжет Христос, властелин пророков? Если такими и подобного рода размышлениями ты станешь время от времени разжигать пламя веры и пылко просить Бога, чтобы Он увеличил твою веру, то я удивлюсь, если ты сможешь долго оставаться плохим. Кто же до такой степени преступен, чтобы не отпрянуть от пороков, если он в глубине сердца верит, что ценой этих мимолетных наслаждений покупаются, кроме несчастной муки сознающего этот грех ума (conscia mens), также и вечные муки, а благочестивым взамен временного и легкого небольшого наказания будет дана стократная радость чистой совести и, наконец, вечная жизнь?