Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 «Дальний Восток должен быть русским и только для русских».

Приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти[1541]

Поражение в войне заставило правительство и в целом российское общество пересмотреть свои взгляды на Дальний Восток. Россия приостановилась в своем «историческом движении», военно-политическая доктрина империи должна была временно отказаться от наступления «по всем азимутам» и определиться, где же он, русский Восток – на Ближнем или Дальнем Востоке? Причина неудач с геополитических вершин виделась в том, что Россия вышла за пределы очерченного ей историей и географией пространства: «Упустив незанятую Америку, бросились на перенаселенную Азию. Приобретением Порт-Артура хотели повторить «дерзкие поступки» захвата Амура. Но то, что там являлось естественным завершением русского движения в Сибири, здесь было только вторжением в чуждую область»[1542].

В сборнике «Великая Россия», изданном в Москве в 1910 г. стараниями В.П. Рябушинского, Г.Н. Трубецкой провозглашал, что логика ве-щей возвращает нас в Европу, а на Дальнем Востоке политика «наступательного империализма» должна уступить место политике «обеспечения и сохранения того, что у нас там оставалось и прежде всего тех коренных наших владений на берегах Тихого океана, от которых мы не могли и не должны были отказаться»[1543]. Другой автор этого же сборника, полковник Генерального штаба Л.М. Болховитинов[1544], писал, что русское общество в очередной раз разочаровалось в Дальнем Востоке, на дальневосточные владения стали смотреть под тем же приблизительно углом зрения, как смотрели в старое время помещики на свои «пустоши» в отдаленных когда-то Самарской или Саратовской губерниях. «Если наш Дальний Восток приносит одни убытки, если его трудно защищать, – передавал он довольно распространенное пессимистическое убеждение, – так пусть он будет предоставлен собственной участи; ведь эти владения – лишь запас неизвестного будущего»[1545]. Заброшенность края дошла до того, что он сам как бы начал отваливаться от России[1546].

Самодержавие вынуждено было перейти от активной экспансионистской политики в Азиатско-Тихоокеанском регионе к более сдержанным внешнеполитическим акциям. Министр финансов В.Н. Коковцов призывал забыть о широком размахе действий на Тихом океане и «сидеть смирно», соразмеряя намечаемые цели с имеющимися средствами[1547]. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, как вспоминал В.Н. Коковцов, «засыпал правительство и Думу своими телеграммами… настаивая в чисто паническом тоне о том, что война с Японией неизбежна в самом ближайшем будущем»[1548]. Эти телеграммы производили сильное впечатление на главу правительства П.А. Столыпина. Нужно было, по словам Унтербергера, надежно закрыть «наружные двери», чтобы обеспечить мирное решение «внутренних дел»[1549]. Опасность утраты российского Дальнего Востока разделял и начальник Генерального штаба Ф.Ф. Палицын[1550]. Советник германского имперского статистического комитета Р. Мартин утверждал, что Россия – это «маркграфство Европы» в Азии, не только потеряла все шансы господствовать на Тихом океане, но сама оказалась под угрозой распространения желтой расы в Сибири и в течение ближайших пятидесяти лет потеряет большую ее половину[1551].

Впрочем, военный министр А.Ф. Редигер был настроен более оптимистично и полагал, что опасаться новой войны нет оснований, если мы сами не подадим повода. «Я считал, – писал впоследствии Редигер, – что мы должны добросовестно примириться с создавшимся на Востоке положением и жить в мире с Японией, по крайней мере, лет пятьдесят. За это время мы должны заселить Восточную Сибирь и ближе приобщить ее к России, дабы легче было ее защищать...»[1552]. Но и ему положение представлялось «чуть ли не безнадежным», пока не будет построена Амурская железная дорога. Без нее, считал он, укрепление Владивостока будет делом бесполезным, лучше в таком случае отойти от Владивостока к Иману[1553]. Сменивший Редигера В.А. Сухомлинов призывал даже не тратить деньги на укрепление Владивостока (тем самым оставив все надежды на морское значение дальневосточной политики), сосредоточив все усилия на организации сухопутной обороны Никольска-Уссурийс-кого[1554]. Считалось, что при малочисленности судов Тихоокеанского флота Владивостокский порт устроен вполне достаточно, необходимо только создать условия для базирования подводных лодок.

С проигранной войной на Дальнем Востоке восторжествовала континентальная доктрина, соединенная теперь в геополитическом видении перспектив российского Дальнего Востока с его русской колонизацией. После Цусимы Россия превратилась на Дальнем Востоке преимущественно в сухопутную державу[1555]. Мечты о великом морском будущем на Тихом океане, который представлялся имперским романтикам «Средиземным морем будущего», отошли на второй план. Корея, которая могла бы дать значительные экономические выгоды, а также удобный военный и коммерческий порты, была потеряна, хотя Россия сохранила свои позиции в Северной Маньчжурии. Теперь роль флота ограничивалась задачей обороны побережья, чтобы задержать высадку на материке войск неприятеля до сосредоточения российской армии[1556].

Однако моряки продолжали утверждать, что только флот сможет обеспечить целость и неприкосновенность границ России на Дальнем Востоке и действия на побережье Тихого океана по поиску незамерзающего порта нельзя считать авантюрой[1557]. «Как с исторической точки зрения можно посмотреть на приобщение к Российской Империи наших дальневосточных окраин, – полемически возражал в 1908 г. со страниц «Морского сборника» один из защитников новой судостроительной программы А.В. Колчак, – разве походы Хабарова, Пояркова и Атласова не авантюра, разве подвиги Невельского и Муравьева не могут быть рассматриваемы с той же точки зрения постольку, поскольку они не вызывались действительной необходимостью и не определялись до сих пор реальной государственной мощью? Распространение России на берега Тихого океана, этого Великого Средиземного моря будущего, является пока только пророчеством, указанием на путь ее дальнейшего развития, связанный всегда с вековой борьбой, ибо только то имеет действительную ценность, что приобретено путем борьбы, путем усилий. Минувшая война – первая серьезная борьба за берега Тихого океана – есть только начало, может быть, целого периода войн, которые будут успешны для нас тогда, когда обладание этими берегами сделается насущной государственной необходимостью, которая определит обладание не только одной вооруженной силой, не одними стратегическими железными дорогами или флотом»[1558]. Однако речи о необходимости восстановления Тихоокеанского флота, о чем энергично пытались заявить моряки, явно плохо были услышаны теми, кто отстаивал приоритет железнодорожного строительства на востоке страны. Железнодорожные магистрали, призванные «железными стенами» оградить окраинные владения от посягательств врагов, представлялись более надежными, нежели флот, инструментами имперской политики[1559].

Поражение в войне заставило перейти на Дальнем Востоке к оборонительной стратегии. Но по мере того, как стабилизировалось внутриполитическое положение и укреплялось экономическое состояние страны, вновь вспомнили о дальневосточных планах. А.П. Семенов-Тян-Шанский, выступая 22 марта 1908 г. в Клубе общественных деятелей, отметил, что два года назад к его голосу о нуждах российского Дальнего Востока никто бы не прислушался, а теперь «туман рассеивается» и «позволяет нам проницательно и дальновидно взглянуть на Восток, – туда, где России ее географией и историей поставлены наиболее важные задачи, где ей открыто обширное поле для широкой и блестящей будущности»[1560]. Но это наше «блестящее будущее» под угрозой. Поскольку это направление российских интересов столь важно, он предложил даже образовать специальную в Государственной думе постоянную комиссию по дальневосточным вопросам, которая должна тесно сотрудничать с думскими комиссиями по государственной обороне, переселению и бюджету.

Вместе с тем приходит понимание, что Россия переживает на Дальнем Востоке переломную эпоху, когда Приамурский край ожидают крупные события и реформы. Вновь зазвучали призывы не опоздать и не остаться позади других. «…Мы должны, не теряя времени, – призывал Л.М. Болховитинов, – приняться за энергичную работу по укреплению окраины, культурному ее развитию, укреплению там русской государственности», для чего нужно нарастить русские силы, мобилизовать их, систематизировать и объединить усилия[1561]. А.Н. Куропаткин не уставал напоминать о грозящей России и всей Европе «желтой опасности», усилившейся с поражением русской армии, которое воспринималось в Азии как цивилизационная победа азиата над европейцем. Он продолжал настаивать на установлении новой границы, когда северная часть Маньчжурии, Монголия и Синьцзян «отойдут в сферу владения или влияния» России, и ее естественным образом будет отделять от Китая пустыня Гоби[1562].

Поражение в войне с Японией воспринималось как осуществление страшных пророчеств. «И снова, при напоминании о движении желтых рас на запад, взволнованное воображение разворачивает длинный свиток самых жутких картин, – писал в Б.Н. Демчинский в книге, изданной в типографии А.С. Суворина. – Нависают желтые сумерки и, расползаясь прежде всего над азиатской Россией, возвращают назад ее историческое движение, перелистывают страницы ее истории в обратном порядке, как будто весь вековой, накопленный на востоке труд самого великого славянского народа являлся только забавой, только прихотливой игрою теней, разбегающихся при появлении исконных, непризнанных хозяев Азии – желтых рас. Действительно: разразившийся над Россией удар впервые облек эти кошмарные картины реальными контурами и дал право гордиться тем зловещим пророкам, которые предвидели грядущую «желтую опасность»[1563]. Полковник Генерального штаба князь А.М. Волконский предсказывал неизбежность продолжения борьбы на Дальнем Востоке, где решается вопрос о будущем России как великой державы, «ибо миллионы желтых людей не могут не устремиться в пустыни Сибири, как избыток вод не может не течь в низины»[1564]. В аналитической записке «О современном военно-политическом положении России» (1906 г.) он ставил вопрос о способности России «служить передовой заставой белой расы»[1565]. Другой эксперт из Генерального штаба, полковник Л.М. Болховитинов, насчитывал в 1908 г. на русском Дальнем Востоке уже почти 25% «желтых» и предупреждал, что их иммиграция в Россию и есть «мирное завоевание нас», о котором «надо постоянно кричать и напоминать»[1566].

 «Московские ведомости» пугали громадной волной китайских переселенцев, хлынувших через Маньчжурию в Приамурье. Поэтому Амур не может быть границей, он никогда не сможет стать «базой русского дела на Востоке, он служит, наоборот, естественной базой для Китая в борьбе с русским влиянием». Нам нужно, настаивали российские консерваторы, во что бы то ни стало приобрести Северную Маньчжурию, так как это необходимо «для существования нации»[1567]. Пугающим казалось и создание независимого Монгольского государства, что может породить новый «панмонгольский вопрос», обострить внутриимперскую ситуацию, спровоцировав националистические устремления бурят, калмыков и тунгусов[1568].

Экономическое присутствие России в Маньчжурии после некоторой растерянности стало постепенно восстанавливаться. Основу прочности российского положения здесь создавала линия КВЖД с сетью подъездных путей, концессиями, корпусом стражи (Заамурский округ отдельного корпуса пограничной стражи)[1569], насчитывавшим около 21 тыс. солдат и офицеров, бригадой железнодорожных войск численностью 7 890 человек и речной флотилией на Сунгари. Военное ведомство не оставило надежд на «выпрямление» русско-китайской границы за счет присоединения к России Северной Маньчжурии и Монголии, которые могли стать «степным буфером» между Россией и Китаем[1570]. Шанс восстановить утраченные позиции в регионе давали мирные договоренности с Японией и начавшаяся в 1911 г. Синьхайская революция в Китае[1571].

В секретном «Мемуаре о внешней политике России», подготовленном в 1913 г. бывшим российским посланником в Японии бароном Р.Р. Розеном, содержался призыв отказаться от «великой славянской идеи» на западе и вернуться к энергичным внешнеполитическим действиям на азиатском направлении, подчеркивающий, что «Россия не только европейская держава, а прежде всего держава азиатская»[1572]. Со страниц «Нового времени» известный публицист М.О. Меньшиков продолжал вещать в духе «восточников» (ряды которых к этому времени заметно поредели) кануна Русско-японской войны, заявляя, что нам нужен русско-турецкий союз в Европе и русско-китайский в Азии, который станет оплотом «срединных, полувосточных и восточных царств» в борьбе против «насилий, столь откровенных с Запада». Он успокаивал, что «желтая опасность» может грянуть только в далеком будущем, пока же Китай сам является добычей «белой» опасности, «хищничества западно-европейских рас». Но Меньшиков не отказывался и от сотрудничества с Европой, геополитически очерчивая пространство России между Западом и Востоком: «Так как мы, Русские – Арийцы и христиане, то совершенно естественен для нас союз с некоторыми западными собратьями. Так как мы своей территорией на две трети азиатская держава, – естественен для нас союз с азиатскими соседями. В бурю корабль выбрасывает не один якорь. А все, какие у него найдутся»[1573].

С образованием политических партий, со свободой прессы и деятельностью Государственной думы и Государственного совета, предпринимательских организаций влияние общественного мнения на дальневосточную политику возросло. Осенью 1913 г. Дальний Восток посетили члены Государственной Думы кадеты Н.В. Некрасов и Ф.И. Родичев, а также член Государственного совета, председатель Российской экспортной палаты октябрист В.И. Денисов[1574].

Обозреватель «Русской мысли» Л. Гальберштадт заметил разительные перемены в общественных настроениях: «В последнее время все больше и больше говорят о Дальнем Востоке. <...> Новым обстоятельством является то, что русское общество, наконец, ощутило тревогу. С нашей точки зрения это плюс»[1575]. Настало время переоценки значения дальневосточных владений для Российской империи. И снова опасность их утраты, пугающее засилье «желтого труда» и иностранного капитала заставили вспомнить, насколько они богаты и перспективны.

Главную неудачу в освоении природных ресурсов края, громадные расходы и крах дальневосточной политики справедливо считали следствием «наших невозможных порядков»[1576]. Дальневосточная общественность и предприниматели одну из причин забвения Приамурского края видели в пагубном увлечении Маньчжурией и строительством КВЖД вместо Амурской железной дороги. В телеграмме, направленной в Совет министров в 1906 г. от Благовещенской городской думы, было прямо заявлено, что до «потери Дальнего Маньчжурская дорога стремилась к уничтожению Владивостока как своего конкурента»[1577]. К благовещенскому протесту присоединилась и городская дума Хабаровска. В требованиях обновления административной политики на Дальнем Востоке появились новые важные мотивы: «Реорганизуя административный строй Приамурского края, пора положить конец отжившему режиму и каждому ведомству предоставить ведать своей специальностью. Пора покончить со всякими запретами и хищнической вакханалией в эксплуатации местных богатств, очистив поле от иностранных паразитов и предоставив больше места и возможности русскому вести свое хозяйство, а главное, необходимо ослабить канцелярскую опеку Петербурга, расширив полномочия местной администрации и общеземского управления. Наконец, пора перестать содержать окраину как дряхлого пансионера на общегосударственный счет; необходимо вызвать в ней самостоятельную экономическую жизнь, а для этого она имеет много шансов…»[1578].

Земские деятели требовали дать русским людям возможность приступить к самостоятельному и прочному завоеванию края, перестать бояться, что «Сибирь отвалится», с недоверием относиться к земским учреждениям на окраинах. В 1908 г. в крае развернула свою деятельность по оказанию помощи переселенцам Общеземская организация[1579], видную роль в деятельности которой сыграл будущий глава Временного правительства России князь Г.Е. Львов[1580]. Земцы одними из первых обратили внимание на слабую изученность российского Дальнего Востока и, несмотря на противодействие местных и центральных властей, провели самостоятельное комплексное исследование региона[1581]. По его результатам в 1909 г. был издан наполненный различными статистическими сведениями объемистый труд под названием «Приамурье», который подтолкнул правительство к более энергичным действиям по исследованию Дальнего Востока[1582]. Земцам казалось невообразимым организовать эффективное заселение края без выяснения его хозяйственных возможностей. Кроме того, доказывали они, появление земских учреждений снимет у лишенного общественной жизни дальневосточного населения раздражение, которое явно не способствует «привязанности колонии к метрополии»[1583]. Однако вопрос о введении земских учреждений отодвигался на неопределенное время, были разные высказывания об этом в Амурской и Приморской областях (кроме северных уездов)[1584].

Основная причина, сдерживавшая решение земского вопроса на Дальнем Востоке, заключалась даже не в малочисленности и низкой плотности населения, а в отсутствии частной собственности на землю и слабом притоке переселенцев. Существовало опасение, как и в случае с Сибирью, что земские организации в Приамурье, где ведущие позиции займут старожилы и казаки, будут препятствовать устройству новоселов и обеспечению их землей. «Если земство в чем-нибудь себя проявит, – утверждал видный правительственный эксперт по переселенческому делу А.А. Кауфман, – то только в одном: в усиленных стараниях закрыть край для дальнейшего вселения»[1585]. Но было и понимание необходимости выработать какой-то свой региональный тип, порядок решения земских дел, который бы мог стать переходным к земским учреждениям[1586].

После Русско-японской войны лозунг «единой и неделимой России» восторжествовал и в дальневосточной политике. 31 марта 1908 г., выступая в Государственной думе по поводу строительства Амурской железной дороги, П.А. Столыпин убеждал своих оппонентов, что оставить край без внимания «было бы проявлением громадной расточительности». Речь главы правительства имела программное значение и была окрашена имперской символикой. «Наш орел, наследие Византии, орел двуглавый, – напоминал депутатам премьер-министр. – Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью»[1587]. Через два месяца, уже в Государственном совете, по этому же поводу он добавил: «Амурская дорога – предприятие, несомненно, культурное, так как оно приближает к сердцевине государства наши ценные колониальные владения»[1588].

Развивая эту тему, но уже по поводу дальневосточного порто-франко, 14 января 1909 г. в Государственном совете выступал товарищ министра торговли и промышленности Н.А. Остроградский. Он заявил, что исполняет свой долг не перед окраинами, а перед «Государством Российским, единым, нераздельным и цельным»: «По моему мнению, это не колония, по моему мнению, этот край представляет собою только одну из областей цельного и нераздельного государства, объединенного одною географическою и политическою чертою. И что нам нужно, что желательно, что необходимо, это то, чтобы черта эта была также и единой культурной границей. Нам нужно, чтобы данная область стала Российской окрайной не только на карте, но и по духу, которым должна быть проникнута вся внешняя и внутренняя жизнь местности»[1589].

П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России»[1590], а главноуправляющий ГУЗиЗ А.В. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»[1591]. В интервью французской газете «Figaro» (4 февраля 1911 г.) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи»[1592]. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи» [1593]. Столыпин «чувствовал целостность – военную и живую – всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. Тот же Алтай, как и Уссурийский край, связывался живыми человеческими узлами с далекой (и вовсе не самостийной – ни тогда, ни теперь) Украиной. Но надо было крепче стянуть – и рельсами! – державное могущество великой России. А для этого одной только Сибирской железной дороги было тогда уже недостаточно. Ведь к ее рельсам только и жалось довольно узкой полоской все наше переселение! Помню, как переселенческое управление после передачи из Министерства внутренних дел в Министерство земледелия, полушутя, полусерьезно, умоляло передать его в министерство путей сообщения: «Там наше место». Так тема земли связывалась со второй сибирской темой – железной дороги»[1594]. Столыпин осознанно стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, – утверждал один из его близких сотрудников С.Е. Крыжановский, – ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче»[1595].

Эта точка зрения стала доминирующей в формирующейся российской континентальной геополитике, когда будущее России виделось на суше («нашей суше»), а то, что называли колониями, есть только «области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые»[1596].

В центре внимания правительства и общественных кругов оказались вопросы, связанные с русской колонизацией дальневосточных земель, строительством Амурской железной дороги, миграцией китайцев, таможенным режимом в регионе и регулированием международных правил рыболовства. Стало ясно, что чисто военные меры (будь то
морские или сухопутные) не решат проблемы безопасности дальневосточных рубежей. Меняется общий взгляд на перспективы развития Приамурского края. На него смотрят теперь не только как на земледельческую колонию, но и как на объект промышленного развития[1597]. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер кратко формулировал задачи своей администрации следующим образом: «…Возможно плотная и широкая колонизация края с одновременным развитием и укреплением русской жизни во всех ее проявлениях; сбережение естественных богатств страны, впереди всего рыбных запасов для будущих засельщиков и охрана их от иностранных и своих хищников; ограждение края от натиска азиатских народностей»[1598].

Главным среди этих вопросов, несомненно, виделось скорейшее заселение края русским населением, способным создать действительно прочную основу для превращения Дальнего Востока во «внутреннюю окраину» империи. О здоровом народном колонизационном инстинкте напоминал 5 марта 1908 г. в собрании армии и флота И.П. Табурно, призывая на Дальнем Востоке думать не только о насущном дне[1599]. В этом же духе формулировал цели переселенческой политики и чиновник ГУЗиЗ В.Ф. Романов: «Для нас обширные дальневосточные области представляют первостепенное государственное значение, в особенности потому, что Россия – государство континентальное, с береговой полосой, примыкающей к морям или закрытым, или замерзающим. У нас нет, подобно другим государствам Европы, заморских колоний. При таких условиях Приамурье с его морским побережьем, с береговой полосой, протяжением около 7 000 верст, с портами, дающими выход в открытое море, является жизненно необходимой частью империи»[1600]. Поэтому необходимо приложить особые усилия, чтобы позаботиться «о прочном укреплении русского будущего в этом крае».

Основным отличием России от других мировых держав уже традиционно считалось, что она представляет собой цельный континентальный монолит. У нее нет колоний, отделенных морями или непроходимыми горами, способных развиваться самостоятельно или имеющих право на свою государственную обособленность. Ее колонии – это окраины на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе. «Подобно тому, как наши южные степи, наша Новороссия, наша южная «украина» некогда представляли запас для русского населения, так теперь наступило время постепенно использовать с этою же целью наши восточные дальние окраины. Чем более населятся они русскою народною массою, тем крепче свяжутся эти страны ядром Русского государства»[1601].

Особую активность при этом, как правило, проявляла дальневосточная администрация. 24 марта 1908 г. приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер представил правительству секретную записку «Ближайшие задачи в деле закрепления за нами Приамурского края». «…Для Российской империи, – подчеркивал он, – не имеющей заокеанских колоний, является единственная возможность пользоваться для избытка населения земельным фондом Сибири и Дальнего Востока. Из этого вытекает, что сохранение Сибири и Приамурья составляет для нас жизненный вопрос, так как в противном случае весь избыток населения будет уходить в иностранные пределы в ущерб нашему собственному государству»[1602]. Однако в геополитической доктрине, которой придерживалась российская военно-политическая элита, дальневосточным землям продолжала отводиться роль резервного демографического пространства. Прогнозировалось, что со временем Дальний Восток будет способен принять около 400 000 крестьян из Европейской России. Решение этой задачи называлось историческим, а кто ее свершит, покроет себя не меньшей, чем Муравьев-Амурский, славой, как «второй завоеватель края»[1603].

На предложенный П.Ф. Унтербергером перечень первоочередных задач откликнулся известный знаток Дальнего Востока, бывший приморский губернатор и будущий приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти. В своей 20-страничной программе он определил главные принципы правительственной политики по сохранению и развитию Дальнего Востока. Прежде всего, в духе столыпинской национальной доктрины он настаивал на своем основном тезисе: «Дальний Восток дол-жен быть русским и только для русских»[1604]. Для этого нужно укрепить оборону, быстро заселить край русскими людьми, проложить новые железные и грунтовые дороги, установить регулярные морские связи между различными частями дальневосточного побережья, провести телеграфную линию на северо-восток, отменить порто-франко, которое выгодно прежде всего иностранцам, развить здесь русскую торговлю и промышленность, дать возможность местному русскому населению участвовать в управлении краем через земские учреждения, что повысит их заинтересованность в успехах его освоения.

9 февраля 1909 г. Унтербергер направляет П.А. Столыпину с грифом «весьма секретно» еще одну записку, озаглавленную: «Неотложные нужды Приамурья». Он снова обращает внимание высшего руководства на изменившееся не в пользу России положение в регионе, связанное как с неудачной войной, так и с сохраняющимися агрессивными намерениями Японии, тем, что «начал расправлять крылья» Китай, активно усиливающий свою армию и колонизующий Маньчжурию. Чтобы восстановить нашу обороноспособность на Дальнем Востоке и укрепить пошатнувшийся престиж, предупреждал Унтербергер в очередной раз, «нам не следует упускать ни одного дня в наступившем временном политическом затишье»[1605].

Понимали это и в Петербурге. Так, на заседании Совета министров 23 июня 1909 г. отмечалось: «Созидательная сила русской гражданственности, распространяясь из центра на периферию государства, не проявилась еще на этой отдаленной окраине достаточными результатами. Дальность расстояний и обширность самой территории здесь, как и во многих других частях России, тормозили культурно-экономическое развитие края, обойденного и как бы несколько забытого в зависимости от усиленных забот, уделявшихся правительством за последнее двадцатилетие Западной Сибири, а затем Китайско-Восточным железнодорожным предприятиям. Угрожающее нашим дальневосточным владениям положение, занятое Япониею после минувшей войны, в связи с обнаружившимся стремлением в означенные местности всякого рода иностранных поселенцев белой и желтой рас, указывает, что настало время принять энергичные меры к всемерному закреплению за нами Приамурского края,
дабы иметь возможность отстоять его в случае надобности как от вооруженного нападения, так и от мирного засилия иностранцев»[1606].

На место охранительных и военно-мобилизационных задач в дальневосточной политике вышли колонизационные задачи, призванные «сделать край русским». Переход к свободной колонизации вызвал необходимость изменить принципы переселенческой политики, которая раньше главным образом сводилась к механическому «притягиванию к России далеких громадных пространств земли, на территории которых почти не велось никакой культурно-созидательной работы[1607]. Необходимо было не просто заселить край, а создать из русских переселенцев «крепкую колонию, способную вынести экономическую борьбу с сильными соседями и удержать за собой культурное первенство». И это должно стать заботой всего русского общества, «народной исторической задачей … культурного завоевания края». Задача эта здесь была гораздо сложнее, нежели в Западной Сибири, подчеркивал Г.Е. Львов, ибо «там, как дома, в своих стенах, а здесь, среди чужих, каждый шаг должен быть обдуман и взвешен»[1608]. Необходимо было преодолеть пессимистические настроения, порожденные неудачной Русско-японской войной и нараставшей экономической миграцией китайцев. Львов приводил в своих корреспонденциях из Никольска-Уссурийского рассказ старого переселенца: «Живем мы здесь, как у праздника, цветочки собираем, о корнях нам нечего думать, потому что не знаем, кому они достанутся; народ здесь сборный, проходимец, ныне здесь, а завтра нет его, живет на риск, корнем никак не интересуется. Однако, по всем видимостям, праздник на исходе, на столе убавляться стало, не миновать, должно быть, скоро и нам домой идти»[1609].

В полемике, развернувшейся после Русско-японской войны между Военным министерством и ГУЗиЗ был поднят важный вопрос о соотношении казачьей и крестьянской колонизации и их роли не только в экономике региона, но и его обороноспособности.

Прежняя ставка на преимущества казачьей военно-хозяйственной колонизации стала сдерживать возможности крестьянского заселения, которое стремилось на отданные ранее казакам плодородные и уже освоенные земли, выгодно расположенные вблизи городов и путей сообщения. В конце XIX в. казаки составляли 24% населения Приамурского края; хотя их доля и снижалась при продолжающемся казачьем переселении, но и в 1917 г. в Амурской области их было около 20%, а в Приморской – 8%[1610].

Военное министерство продолжало увеличивать состав казачьих войск на Дальнем Востоке. Приамурский генерал-губернатор С.М. Духовской еще в 1894 г. добился отвода казакам сплошной территории в Уссурийском крае, указывая на то, что они выполняют не только военные, но и полицейские функции, обеспечивая тем самым безопасность границ и проживающего на приграничных территориях населения. Уже тогда это вызвало жесткое несогласие ГУЗиЗ. Оно утверждало, что казачья эпоха в истории Дальнего Востока завершилась, и теперь необходим переход к созданию в регионе демографической базы для формирования регулярной армии. А этого можно достичь только путем увеличения численности дальневосточного населения, способного дать новобранцев, сформировать контингент запасных и обеспечить тем самым оборону края. Бывший морской министр А.А. Бирилев также утверждал, что «переселенцы только тогда принесут истинную пользу государству, когда приведут свои земли в такое положение, что будут в состоянии прокормить не только самих себя, но и расположенные в крае войска»[1611]. Закон о привлечении населения Приморской и Амурской областей к отбыванию воинской повинности был принят только в 1909 г., но в силу малочисленности призывников оказать существенное влияние на обороноспособность края не мог.

Казачья колонизация, рассчитанная на чрезмерно высокую, по мнению ГУЗиЗ, обеспеченность земельными наделами, не способна выполнить ни военную, ни экономическую задачи. Работавшая в Забайкалье в 1901–1903 гг. комиссия по казачьему землевладению, возглавляемая А.Н. Куломзиным, пришла к выводу, что «так называемая казачья колонизация» не может ни по каким основаниям именоваться колонизацией, ибо она находится в полном противоречии с действительными колонизационными задачами – плотно заселить пустующие земли и обратить их в культурное состояние[1612]. Считалось, что крестьянское переселение при тех же земельных ресурсах даст в 4–5 раз больше жителей, чем казачье. ГУЗиЗ доказывало, что крестьяне более предпочтительны и с хозяйственной точки зрения, так как они создадут в крае частную собственность на землю, тогда как казаки «связаны ничуть непоколебимым общинным строем»[1613]. Как отмечает современный исследователь В.М. Кабузан, казацкая колонизация Дальнего Востока в 1906–1917 гг. имела уже второстепенное значение[1614].

Наиболее оживленные дискуссии развернулись вокруг вопроса о строительстве Амурской железной дороги и приоритетах российской политики на Дальнем Востоке. В разгоревшихся в III Государственной думе дебатах между сторонниками строительства дороги (в основном правые и октябристы) и их оппонентами сошлись воедино главные проблемы дальневосточной политики: от укрепления обороны границ на Дальнем Востоке, распределения средств между центром и окраинами, экономического подъема Приамурского края и его колонизации до политических лозунгов о «желтой опасности»[1615]. В этой политической борьбе по поводу Амурской железнодорожной магистрали показательна история с амурским депутатом социал-демократом Ф.Н. Чиликиным, который вынужден был пойти против линии своей партии, отстаивая интересы населения дальневосточной окраины империи. В подобной ситуации, хотя и не столь жестко связанные партийной дисциплиной, оказались сибирские депутаты кадеты Н.В. Некрасов и Н. Волков.

Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер с присущей ему настойчивостью доказывал: «Дорога эта составляет вопрос жизни и смерти не только Приморской области, но и всего русского побережья Тихого океана, всего Дальнего Востока и всего нашего престижа в Азии. Дорога эта должна строиться немедленно, не теряя ни одной минуты, невзирая ни на какие денежные жертвы, ни на какие препятствия»[1616]. Он стремился доказать ошибочность распространенного мнения, что Приамурский край живет «исключительно за счет центра России и истощает его ресурсы». Официально исчисляемое превышение расходов над доходами в 1906–1910 гг. почти в 220 млн руб. он считал необоснованным, так как затраты на военные нужды, строительство Амурской железной дороги, половину расходов на переселенцев («из переселения извлекалась польза не только для Приамурья, но и для тех местностей, где старались разредить население») следует отнести на всю империю, а не только на ее окраину[1617]. Не следует забывать, напоминал приамурский генерал-губернатор, что с увеличением населения разовьются сельское хозяйство, торговля и промышленность, и тогда баланс доходов и расходов изменится к лучшему.

Выступая в Государственном совете от правого центра, А.Б. Нейдгард поддержал проект Амурской дороги и заявил, что она будет способствовать русской крестьянской колонизации, а «русский пахарь и русская соха – вот единственный способ, которым можно избегнуть окитаивания нашей окраины»[1618].

Однако правые были далеки в этом вопросе от единодушия. Другой представитель правой группы барон А.Ф. Корф настаивал на том, что интересы России лежат прежде всего на западных границах, на Кавказе: «Амур останется Амуром, а Рион и Кура гораздо важнее для нас, чем все, что там есть. Нам не особенно давно стали говорить, что в русском народе, в русском духе лежит неукротимое роковое стремление, тяготение к Великому океану. Я не знаю, на чем это основано»[1619]. О том, что деньги нужно тратить разумно и с пользой для укрепления внутренней безопасности, напомнил бывший орловский губернский предводитель дворянства М.А. Стахович, «потому что страшнее всяких японцев недовольный народ»[1620].

С.Ю. Витте, заняв после отставки в 1906 г. с поста премьер-министра место в Государственном совете, продолжил борьбу со своими политическими оппонентами по поводу дальневосточных дел, упрекая П.А. Столыпина и его сторонников в реваншизме, видя в нем главную побудительную причину строительства Амурской железной дороги. По его мнению, затея эта не только бесполезна с точки зрения обороны, но и опасна, так как будет служить «для окитаяния не только Северной Маньчжурии, но и всего нашего Амурского края». «Нам до поры до времени, – доказывал он, – гораздо выгоднее оставить наш Амурский край в том положении, в каком он находится – полудиком, малонаселенном, нежели поднять искусственно-экономически чрезвычайное кровообращение в этом крае...»[1621]. Выступая на заседании финансовой комиссии Государственного совета, Витте прямо адресовал свой упрек министру финансов В.Н. Коковцову и обвинил в том, что тот плохо отстаивает интересы государственной казны, идя на «ненужные траты»[1622]. Впрочем, и сам Коковцов соглашался, что строительство дороги вызвано преимущественно военно-политическими причинами и «не оправдывается соображениями экономическими»[1623].

Были в выступлении С.Ю. Витте и стратегические рассуждения о приоритетах в рамках оппозиции «центр-окраины»: «Как бы ни было важно удовлетворение различных нужд далеких окраин, я считаю, что прежде всего необходимо удовлетворить настоятельные нужды Европейской России, – нужды сердцевины. Если сама Россия не будет сильна, то большая или меньшая крепость окраин ей не поможет»[1624]. И эта фраза была произнесена человеком, который в бытность министром финансов способствовал активной дальневосточной политике и потратил столько средств на КВЖД и строительство порта Дальнего. Конечно, в планах строительства Амурской железной дороги не было тех волнующих экономических перспектив, которые Витте связывал с железнодорожным строительством в Азии, но не было и того политического авантюризма, на котором покоился виттевский план банковской и железнодорожной экспансии. Впрочем, как считал А.Ф. Редигер, упорство Витте объяснялось прежде всего тем, что постройка Амурской железной дороги лишний раз подчеркивала ошибочность строительства КВЖД[1625].

Тезис о далеких перспективах вновь прозвучал в Государственном совете из уст бывшего министра торговли и промышленности В.И. Тимирязева: «В таких местностях, как Сибирь, дороги должны строиться, так сказать, в кредит, они должны строиться для будущего, потому что настоящего пока еще нет»[1626]. Адресуя свой упрек Витте, он напомнил, что КВЖД обогатила не Россию, а Маньчжурию, которая теперь быстро колонизуется китайцами. Надо исправить ошибку и построить железную дорогу по российской земле, и тогда она станет главным инструментом пробуждения экономической жизни в крае. Обвинения в том, что правительство много тратит на окраины, оставляя без внимания оскудевающий центр, Тимирязев также считал неоправданными. Если окраины остаются убыточными, то в этом вина не окраин, а правительственной политики.

Тема русской колонизации и Амурской железной дороги в развернувшейся полемике по дальневосточным делам тесно увязывалась с угрозой мирного захвата китайцами российского Дальнего Востока[1627]. Особенно много в начале XX в. внимания «желтому вопросу» уделяли дальневосточные газеты[1628]. В официальном справочном издании «Некоторые сведения о значении Приамурского края в экономическом и колонизационных отношениях» (СПб., 1908) приводилось в качестве доказательства мнение из брошюры, автором которой был некто Н. Левашов. Брошюра носила название «Нужна ли нам Амурская дорога», и в ней содержалось грозное предупреждение: «Желтая опасность не шутка, не призрак расстроенного воображения. Это грозный призрак, это темная туча, надвигающаяся с Дальнего Востока, и преступно не иметь гражданского мужества – не заглянуть этой грозной силе прямо в глаза, не подготовляться к встрече уже и ныне серьезного врага, который через некоторое время может обратиться в стихийную силу»[1629].

Это были не только фобии воспаленного поражением в Русско-японской войне общественного сознания или изобретение падких на гротеск журналистов. Подобные рассуждения содержались в официальных документах самого высокого уровня. В секретной записке «О необходимости безотлагательной постройки Амурской железной дороги» П.Ф. Унтербергер вновь писал об угрожающем сплочении и усилении желтой расы: «Короче говоря, закладывается прочный фундамент просветительно-политического единения желтой расы на материке Азии вообще и в Маньчжурии и Корее в особенности»[1630]. По его мнению, это создает угрозу не только российскому побережью Тихого океана, но всему Дальнему Востоку и Восточной Сибири.

Даже С.Ю. Витте, который, как уже отмечалось, скептически отнесся к сооружению железной дороги, подвергся воздействию синдрома «желтой опасности». Однако Амурская железная дорога в его рассуждениях представала своего рода магнитом, привлекающим китайцев в наши дальневосточные владения[1631]. Подобных позиций придерживался и давний оппонент Витте Д.И. Пихно, выступавший от правой группы Государственного совета против строительства железной дороги, создающей «новую приманку» для китайцев. «Мы держимся того мнения, – заявил он, – что быстрое сооружение железной дороги создаст такое просачивание в сильной степени, и это совершенно естественно, потому что мы там находимся в области желтой расы»[1632]. Для того чтобы отгородиться от «желтой волны», заявлял в Государственном совете М.А. Стахович, надо «утоптать крепкую плотину, а плотину можно утоптать колонизацией»[1633]. Таким образом, синдром «желтой опасности» стал существенным аргументом в процессе выработки правительственного курса на Дальнем Востоке.

Действительно, «желтый вопрос» в Приамурье частично был спровоцирован самой Россией, вернее, спецификой присоединения этих территорий к империи. Китайское переселение на амурские земли и в Маньчжурию усилилось, как это ни парадоксально, с появлением русских. В значительной степени именно действия России сделали эти земли привлекательными для заселения и китайцами, и корейцами; освоение Приамурья и Приморья, устройство здесь городов, развитие промышленности, строительство дорог и военных объектов – все это
потребовало большого количества рабочих рук. И эти дешевые рабочие руки нашлись в Китае и Корее, откуда движимые поиском дополнительных заработков потянулись мигранты. К тому же само китайское правительство начинает понимать важность создания заслона из земледельческого населения от дальнейшей экспансии со стороны Российской империи путем заселения Северной Маньчжурии.

После Русско-японской войны приток китайских мигрантов усилился и на российский Дальний Восток, куда, по данным Амурской экспедиции, с 1906 по 1910 гг. прибыло около 550 тыс. китайцев. И хотя это были в основном сезонные рабочие, большинство из которых возвращались на родину, значительная их часть (до 150 тыс. за этот период) оставалась в России на более длительный срок. К 1913 г., даже по приблизительным подсчетам, китайцы и корейцы составляли в Амурской области 12% населения, а в Приморской – 16%[1634]. Ситуация осложнялась тем, что местные власти не смогли не только наладить контроль за державшимися своими общинами китайцами, но и организовать их учет. Причем спрос на дешевый китайский труд продолжал расти, и, как отмечал в 1911 г. Л.М. Болховитинов, «не пропорционально приливу русских, а, как мы видим, втрое быстрее». В этих условиях необходимы были экстренные меры, чтобы остановить этот поток, который, писал он, и есть та самая «желтая опасность», о которой надо постоянно напоминать[1635].

В этих условиях приамурская администрация была готова даже замедлить хозяйственное развитие края, лишь бы выиграть время для его колонизации землевладельцами, надежными «для русской государственности на Дальнем Востоке»[1636], и создать условия для расширения сферы применения русского труда. П.Ф. Унтербергер, возглавлявший приамурскую администрацию в 1906-1911 гг., заявлял, что он предпочел бы иметь «пустопорожние пространства, чем занятые желтым элементом[1637]. Ожидать же сколько-нибудь успешной ассимиляции русскими китайцев и корейцев, считал он, вряд ли приходится. Даже корейцы, которые могли бы стать верными союзниками русских против японцев, не внушали ему доверия в силу их общих с ними азиатских корней. Более того, корейцы, «оседающие на землю», казались ему опаснее приходивших на временные заработки китайцев.

Совет министров в 1908 г. заключил по этому вопросу: «Польза же, в экономическом смысле, от развития корейскими колонистами в крае сельскохозяйственной культуры и разработки ранее пустовавших земель несравнима с тем вредом, который они приносят, способствуя деморализации и нравственному и физическому ослаблению местного русского населения. Нельзя также упускать из виду, что разбросанная по нашей пограничной территории корейская масса представляется весьма удобной средой для организации шпионства нашими азиатскими противниками»[1638]. Нужно, настаивал П.Ф. Унтербергер, «как можно скорей создать на Дальнем Востоке крепкий, однородный и дружный славянский оплот против могущих быть выступлений желтой расы»[1639].

Но рост русского населения не означал автоматического сокращения притока китайских мигрантов. Русский рабочий, признавал П.Ф. Унтербергер, не способен конкурировать с китайским и корейским, и поэтому рассчитывать на естественное вытеснение желтого труда русским не приходится. Приамурский генерал-губернатор был готов жертвовать экономическими интересами российских золотопромышленников, лишь бы избавить край от нескольких тысяч «желтых». В довольно резких формулировках он писал: «Взгляд на желтый вопрос должен быть категорически установлен и не может зависеть от личных воззрений меняющегося состава главной местной администрации. Край нами занят не для колонизации его желтыми, а для того, чтобы его сделать русским. Но тогда все должно быть направлено к тому, чтобы облегчить оседание в нем русских элементов и устранять желтую конкуренцию»[1640].

Таким заслоном нежелательному притоку на Дальний Восток России китайцев и других иностранцев должен был стать иммиграционный закон от 21 июня 1910 г., закрепивший права приамурского генерал-губернатора облагать китайцев и корейцев особым сбором, а также ограничивать найм иностранных рабочих на золотые прииски и аренду иностранцами казенных земель[1641]. Совет министров уже с 1909 г. разрешил приамурской администрации запрещать всем посторонним лицам доступ в районы, прилегающие к сооружениям военного и морского ведомств[1642]. Однако закон 1910 г. не остановил притока мигрантов из Китая и Кореи. Казаки и крестьяне продолжали сдавать земли в аренду китайцам и корейцам, что противоречило политической задаче закрепления Приамурья за Россией. Отрицательное воздействие на местное население признавалось и за китайской торговлей[1643].

Приамурская администрация считала, что принятых мер явно недостаточно, они не в состоянии остановить китайскую миграцию. По инициативе генерал-губернатора Н.Л. Гондатти МВД подготовило к 1912 г. проект нового иммиграционного закона, призванного ужесточить меры контроля за иностранцами на Дальнем Востоке и в Забайкалье[1644]. Но проект натолкнулся на противодействие МИДа, который не без основания сомневался в осуществимости намеченных мер, что при значительных затратах приведет лишь к произволу местных чиновников и к тому же повредит международному престижу России в регионе. Несмотря на то, что позицию МВД активно поддерживали главноуправляющий ГУЗиЗ А.В. Кривошеин, МИД был непреклонен и упорно отказывался видеть в китайской миграции серьезную политическую
опасность. Российское внешнеполитическое ведомство продолжало выступать за более терпимую политику в привлечении на Дальний Восток иностранной рабочей силы. В своей аргументации оно напоминало об опыте Америки, которая стала богатой только потому, что совершенно не разбиралась, откуда идут деньги и кто будет работать. Поэтому нужен закон, который бы не запрещал «желтый труд», а исключал вредные последствия его использования для «белого труда»[1645]. Однако Гондатти продолжал убеждать правительство в том, что иммиграция китайцев будет приносить России только вред[1646].

В полемике по поводу «желтой опасности» сошлись военно-стратегические опасения положения на Дальнем Востоке с общей тенденцией столыпинской национальной политики. Как отмечал один из чиновников Переселенческого управления и канцелярии Комитета по заселению Дальнего Востока А.А. Татищев, общая тенденция усиления узкого национализма явно сказывалась и на дальневосточной политике, подогреваемая борьбой с финляндским сепаратизмом и начинавшейся кампанией борьбы с так называемым немецким засилием[1647]. Действительно, вспоминал он, провозглашенный в эпоху Столыпина лозунг «Россия для русских» принимал в то время на Дальнем Востоке несколько уродливые формы, когда повели борьбу не только против годами укоренившейся в Приамурье земельной аренды китайцами, но и против их использования в качестве сельскохозяйственных рабочих.

С началом Первой мировой войны вопрос несколько утратил свою остроту, российские предприятия теперь особо нуждались в дешевом «желтом труде», и китайских рабочих стали нанимать даже на предприятия Европейской России[1648]. Хотя в правительстве все еще пытались сдержать натиск китайской рабочей силы на линии западнее Урала, в 1915–1916 гг. было принято решение об использовании китайцев на всей территории империи, кроме районов военных действий[1649].

Серьезные противоречия во взглядах на настоящее и будущее Дальнего Востока обнаружились и в затянувшейся полемике по поводу порто-франко, втянувшей в дискуссию не только центральные и местные власти, но и широкие слои общественности, представлявшие разные торгово-промышленные и партийные интересы[1650]. В этих спорах также было много политической риторики, отражавшей разные политические и управленческие подходы к Дальнему Востоку, несовпадение экономических интересов центра и региона. Выступая против порто-франко, газета «Новое время» писала о пугающем засилии на Дальнем Востоке России иностранного капитала и «желтого труда». В ней заявлялось, что в сохранении режима свободной торговли заинтересованы только иностранцы и связанные с ними местные предприниматели и общественные деятели. Осуждалась и позиция приамурской администрации во главе с П.Ф. Унтербергером, выступившей на стороне «порто-франкистов». Вспомнили и об «оскудевающем центре», и о богатеющей окраине, высасывающей из него соки, и о том, что Дальний Восток становится «еще менее русским, чем полвека назад»[1651].

Инициативу новой отмены восстановленного в 1904 г. порто-франко на этот раз взяло на себя Министерство торговли и промышленности (МТиП). Оно настаивало преимущественно на политическом значении этой акции при изменившихся внешних обстоятельствах на Дальнем Востоке: «При таких грозных условиях политического мира, – отмечалось в министерском представлении в Совет министров, – Россия вынуждена возможно скорее укрепить свои связи с Приамурским краем, спаять его с внутренними частями империи и во что бы то ни стало отстоять его от мирного захвата иностранной промышленностью, по пятам которого обыкновенно идет и политическое завоевание страны. Необходимо, чтобы Приамурский край жил единой жизнью с Империей, чтобы, так сказать, восстановилось его общее с коренной Россией экономическое кровообращение…»[1652].

Однако в Совете министров добиться единодушия не удалось. В защиту сохранения свободного режима торговли выступили государственный контролер П.Х Шванебах, министр иностранных дел А.П. Извольский, министр путей сообщения Н.К. Шауфус, главноуправляющий ГУЗиЗ князь Б.А. Васильчиков, а также приглашенный на заседание бывший приамурский генерал-губернатор Н.И. Гродеков. Не забывая своих ведомственных интересов, сторонники свободной торговли указывали на то, что одной военной силой Приамурский край удержан быть не может, нужна его усиленная колонизация, препятствием которой может стать повышение цен на главные жизненные предметы, вызванное таможенным обложением. Они были готовы пойти даже на установление таможенной границы вдоль Байкала и введение особых «боевых железнодорожных тарифов» при движении грузов с востока на запад. Пошлины на иностранные товары, подчеркивалось в их мнении, вряд ли совместимы с государственными интересами, так как это станет слишком большим бременем для местного населения ради покровительства промышленности Европейской России, т.е. «московских, лодзинских и иных фабрикантов». А.П. Извольский при этом добавил, что отмена порто-франко негативно скажется на международных отношениях и будет встречена недружелюбно другими государствами.

Парируя доводы своих оппонентов, министр торговли и промышленности Д.А. Философов, а также поддержавшие его председатель Совета министров П.А. Столыпин, министр финансов В.Н. Коковцов, морской министр А.А. Бирилев, министр юстиции И.Г. Щегловитов и министр народного просвещения П.М. Кауфман, со ссылкой на опыт Германской империи, а также опыт российской политики в Польше, напомнили, что общность таможенной политики является мощным рычагом государственного единства. Сохранив же порто-франко в Приамурском крае, мы «своими руками облегчим экономическое его завоевание иностранцами, в особенности японцами»[1653]. Вместо того чтобы направить все силы на сплочение дальневосточной окраины с империей, защитники свободной торговли предлагают, напротив, отделить Забайкальскую, Амурскую и Приморскую области таможенной чертой, обособляя ее в экономическом отношении от остальной России. Словно забыв о существовании с 1893 г. особого железнодорожного тарифа для Сибири[1654], большинство членов Совета министров демонстративно заявили о необходимости укрепления «единой и неделимой России» и «не разъединять интересы окраин с интересами метрополии, а объединять их в общей государственной жизни, постепенно претворяя все части страны в единый государственный организм»[1655]. Напомнили они и об интересах русской промышленности, которая нуждается здесь в особом покровительстве (что делают и другие государства), и Россия, «став на путь протекционизма, не должна без крайних к тому оснований допускать исключений для отдельных местностей Империи»[1656]. При этом
отметались все возражения, что таможенная охрана будет неэффективной, а установление пошлин на иностранные товары окажет сдерживающее влияние на крестьянское переселение.

Сознавая, что в Государственной думе ликвидация дальневосточного порто-франко натолкнется на сопротивление депутатов, В.Н. Коковцов предложил обойти законодательные учреждения, представив эту меру как восстановление силы закона 1 июня 1900 г. и отмену указа 1 мая 1904 г., как изданного временно во время войны в порядке верховного управления. Однако бюрократическая казуистика министра финансов не была одобрена его коллегами, и проект был направлен в общем законодательном порядке на рассмотрение Государственной думы и Государственного совета. Там отмену дальневосточного порто-франко активно поддержали лишь октябристы и правые.

Член Государственного совета, видный предприниматель, активный член партии октябристов Г.А. Крестовников в своих выступлениях в Государственном совете по дальневосточным вопросам выделил объединяющую их цель: удержание за Россией дальневосточных территорий, поэтому ни проблема порто-франко, ни Амурская железная дорога не являются самостоятельными задачами политики, они лишь средство «закрепить за Россией этот край, удержать его в русских руках», установить «общее экономическое кровообращение». «В настоящее время край этот только географически принадлежит нам, – доказывал он, – мы этот край содержим, мы его охраняем, мы на него тратим ежегодно массу денег, но край этот эксплуатируется не нами, пользуемся им не мы – пользуются иностранцы»[1657]. Экономическая потеря края будет означать и его потерю политическую, и одними военными мерами здесь мало чего добьешься. «Я позволю себе охарактеризовать положение так, – разъяснял Крестовников 14 января 1909 г., – если у нас на Дальнем Востоке будут пушки, будут заряды, будет порох, будет войско, а муки не будет – воевать нельзя, защищать край нельзя. Учреждение мукомольного дела на своей земле, в своем государстве – это есть дело такой же необходимости, как учреждение всех других оборонительных средств государства»[1658].

Только после долгих дебатов законом 16 января 1909 г. дальневосточное порто-франко было отменено, восстановив таможенный режим в российских портах южнее устья Амура[1659]. При этом сохранялось право беспошлинной торговли между российскими и китайскими подданными в 50-верстной полосе по обе стороны от сухопутной границы. Ограничения здесь последовали с 1 января 1913 г., после отмены некоторых статей Петербургского договора 1881 г. Режим свободной торговли (с некоторыми изъятиями) сохранялся для Охотско-Камчатского края и Саха-лина. Кроме того, были освобождены от таможенного обложения иностранные товары, включенные в особый список: продукты животноводства, зерно, строительные материалы, металл и т.д.

24 марта 1909 г. на заседании Совета министров с приглашением приамурского генерал-губернатора П.Ф. Унтербергера рассматривался комплекс мер по противодействию иностранному влиянию на северо-востоке российского Дальнего Востока. Наряду с поддержкой отечественного предпринимательства необходимо было усовершенствовать здесь систему коммуникаций (регулярное пароходное сообщение, устройство телеграфа) и усилить охрану морскими судами побережья Охотского и Берингова морей. На этом же заседании была поставлена последняя точка в деятельности Северо-Восточного общества, «вредного для русских интересов как в экономическом, так и в политическом отношениях»[1660]. Было решено принять экстренные меры по усилению контроля за ним и не возобновлять с 1910 г. договора аренды. 18 апреля 1909 г. Совет министров рассмотрел комплекс предложений, направленных на развитие пароходного сообщения и телеграфных линий в Приамурском крае, устройство крестьянского управления на Сахалине, усиление полиции во Владивостоке, обустройство Владивостокского порта, организацию окружного суда в Петропавловске и др. Особое внимание вновь было уделено проблеме иностранного засилья в северных уездах Приморской области, а также дополнительным мерам «против наплыва китайцев и корейцев»[1661]. В целом приамурская администрация заняла жесткую позицию в отношении иностранного присутствия в Приамурском крае, настаивая, например, на запрете иностранцам (прежде всего японцам) проживать в северных уездах, а также закрытии почти всех российских северо-тихоокеанских портов (кроме Петропавловска на Камчатке и поста Александровского на Сахалине) для иностранных судов. Хотя для северных уездов и Сахалина сохранялся режим беспошлинной торговли, но и там с 1910 г. начали строить таможни.

Усиленное правительственное внимание к дальневосточному региону дало свои плоды. С конца XIX в. и вплоть до Первой мировой войны правительство потратило огромные средства на строительство крепостей, портовых сооружений, железных дорог, обслуживающих мастерских, станций, выросла численность войск, дислоцированных в крае, усложнилась административная система. Это обеспечило увеличение притока казенных средств в край, привело к ускоренному росту городов, появлению новых видов местной промышленности, развитию земледелия и торговли[1662]. Быстро увеличивалось население областей российского Дальнего Востока: за 1901–1916 гг. в край переселилось 287 тыс. человек. Если в 1907 г. здесь проживало 520 тыс. человек, то в 1913 г. – уже более 900 тыс. Были построены Амурская колесная (1909 г.) и Амурская железная (1916 г.) дороги. Протяженность железных дорог (без КВЖД) выросла с 1 910 верст в 1900 г. до 4 580 верст в 1916 г., а грунтовых дорог в 1914 г. составила почти 5 тыс. верст. Грузооборот главного дальневосточного порта Владивостока вырос за 1906–1913 гг. в 3,4 раза и достиг 89,7 млн пудов. Пессимистический прогноз об отрицательном воздействии отмены порто-франко не оправдался, за период 1909–1913 гг. рост товарооборота составил 59%, при этом доля ввоза уменьшилась с 82 до 76 %. В 1913 г. доля иностранного импорта на русский Дальний Восток составила всего 24,5%[1663], хотя все еще считалось, что Приамурье не в состоянии прожить без маньчжурского хлеба и дешевого китайского труда[1664]. Добыча каменного угля с 1905 по 1916 гг. возросла с 11,9 млн пудов до 62,17 млн пудов (в 5,2 раза), золота – с 607 млн пудов в 1905 г. до 636 млн пудов в 1913 г., добыча полиметаллических руд составила: 1,8 млн пудов железных руд, 1,6 млн пудов цинковых и 0,8 млн пудов медных[1665]. С 1909 по 1914 гг. ежегодные государственные расходы на оборону и развитие Дальнего Востока возросли с 55 млн до 105 млн руб.[1666] Сверх этого только затраты на сооружение Амурской железной дороги оценивались в 264,4 млн руб.[1667]

Изменившаяся политическая ситуация в Азиатско-Тихоокеанском регионе после неудачной для России Русско-японской войны, появление высших представительных органов (Государственной думы и Государственного совета), рост активности дальневосточных органов общественного самоуправления и предпринимательских организаций (прежде всего городских дум и биржевых комитетов), расширение свободы прессы – все это создало ряд новых факторов, существенно повлиявших на выработку правительственного курса. В правительственных и общественных дебатах «образ» Дальнего Востока существенно трансформировался. Регион в результате роста общественного внимания, вызванного железнодорожным строительством, Русско-японской войной и массовой колонизацией, вышел из состояния длительного забвения. О нем теперь вспоминали не только политики и ученые, он стал серьезным фактором общественно-политической жизни всей России. Дальний Восток стал ближе коренной России не только в результате постройки железных дорог (Сибирской и Амурской), телеграфных линий и развития морских коммуникаций, но, главное, вследствие того, что протянулись многочисленные невидимые нити, связавшие переселившееся на Амур и Уссури русское население с местами его выхода. Выросшая только за счет переселенцев из Европейской России и Сибири численность русских Дальнего Востока упрочила положение окраины в империи. Если в 1906 г. русские составляли в крае 75,98%, то к 1914 г. их удельный вес достиг 81,88% (при общей численности населения в 950 тыс. человек)[1668]. Все это создало солидный запас прочности, который позволил российскому Дальнему Востоку пережить испытания революцией, гражданской войной и интервенцией и сохраниться в составе единого государства.

                         

 

5.2. Проблема единства региональной власти.
Комитет по заселению Дальнего Востока
и Амурская экспедиция

«Накануне нового монгольского нашествия на Руси расцвела распря новых удельных княжеств, и, кажется, нигде не расцвела так пышно, как на Дальнем Востоке; здесь ведомства есть, но государственной власти, но России – здесь нет».

Князь А.М. Волконский[1669]

Намечаемое строительство Амурской железной дороги и планы по ускоренной колонизации Дальнего Востока вновь выдвинули на повестку дня вопрос о координации действий ведомств как в центре, так и в регионе. В начале мая 1906 г. председатель только что открывшейся Государственной думы С.А. Муромцев в беседе с военным министром А.Ф. Редигером выражал готовность поддержать «твердую программу» по Дальнему Востоку[1670]. Нужно было уйти от ведомственной односторонности в прогнозировании освоения российского Дальнего Востока, подойти комплексно к решаемым там правительственным задачам. Приамурский чиновник и редактор газеты «Дальний Восток» А.А. Панов перед лицом «грядущего монгольского ига» призывал разработать программу дальневосточной политики, привлекая к ее составлению и местные общественные силы[1671]. Со страниц газеты «Новое время» полковник Генерального штаба князь А.М. Волконский призывал подчинить все правительственные действия на Дальнем Востоке одной стратегической задаче: «оборонять, удержать эту землю во что бы то ни стало ценою усилий всего государства». Поэтому строительство путей сообщения, переселение крестьян, сооружение оборонительных объектов должны быть направлены к одной цели и осуществляться по единому плану. Даже земледельческая колонизация обязана идти в военно-стратегических интересах, не останавливаясь перед возможными потерями: «переселение народов, как и война, без жертв не бывает; потом и кровью, а не сентиментальностью строились государства, и если мы хотим иметь достойное будущее, то первая мысль наша должна быть не о «младшем брате», а о «великой матери» – России»[1672]. Дислокация войск, размещение военных заводов, искусственно создаваемые исходя из военных потребностей города – все это должно определять экономическую жизнь края.

В 1908 г. поползли слухи о возрождении наместничества, в состав которого, помимо дальневосточных областей, войдут и губернии Восточной Сибири[1673]. В своем проекте децентрализации России П.А. Столыпин предусматривал разделение России на 11 областей. Восточная Сибирь и Дальний Восток, наряду с Туркестаном, оставались за пределами этого деления. Очевидно, именно к ним относилось замечание о необходимости «перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя Империи»[1674]. А.И. Гучков рассказывал историку Н.А. Базили, что, не зная, как отделаться от П.А. Столыпина, планировали создать для него наместничество в Восточной Сибири[1675].

Ссылаясь на опыт восстановленного в 1905 г. Кавказского наместничества, либеральное «Утро России» призывало сделать то же и на Дальнем Востоке: «Будущее дальневосточное наместничество могло бы объединить власть на местах – положить конец печальной ведомственной розни. <…> Влияние наместника, наконец, могло бы ускорить темп прохождения в Петербурге новых законов для Дальнего Востока»[1676]. Недостаточной власть приамурского генерал-губернатора признавал и А.Н. Куропаткин. В 1910 г. в книге «Задачи русской армии» он предлагал в виде временной меры наделить приамурского генерал-губернатора особыми правами и объединить в его руках деятельность местных учреждений пяти министерств (военного, внутренних дел, земледелия, путей сообщения и финансов)[1677].

Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, перечисляя ведомства, действовавшие на территории российского Дальнего Востока, в свою очередь отмечал, что они «функционировали самостоятельно, в прямой зависимости от центральных своих управлений и только косвенно находились в большей или меньшей зависимости от генерал-губернатора и командующего войсками»[1678]. Это вело к постоянным межведомственным трениям и несогласованности в управлении. Отсутствие объединяющего органа, обладающего достаточными полномочиями, привело к несогласованности в действиях строительных организаций, вредно отражалось на замене китайских рабочих русскими[1679]. Министерство финансов, со времен С.Ю. Витте занимавшее особое положение в дальневосточных делах, продолжало активно участвовать в определении политического курса, сохраняя свои позиции в Маньчжурии, где в его ведении фактически остались КВЖД и корпус пограничной стражи Заамурского округа.

По поручению Николая II именно министр финансов В.Н. Коковцов после войны первым направился осенью 1909 г. на Дальний Восток, чтобы лично убедиться в сложившемся там положении. Поводом к поездке стали разногласия Министерства финансов с Военным министерством по поводу финансирования строительных работ во Владивостокской крепости[1680]. Весной 1911 г. в регион совершил визит и военный министр В.А. Сухомлинов. Однако личное знакомство министров с положением дел в крае не привело к большей согласованности в их действиях, а противостояние Военного министерства и Министерства финансов только усилилось, усугубляя непоследовательность правительственного курса. Сухомлинов вспоминал, что между ним и Коковцовым пробежала черная кошка после того, как он «ополчился» против отчета, представленного царю министром финансов о поездке на Дальний Восток[1681]. Если Министерство финансов и МИД успокаивали правительство и местные дальневосточные власти, что японская угроза миновала, и призывали заняться организационной работой, то военные ведомства продолжали бить тревогу и требовать чрезвычайных расходов на оборону.

Масла в огонь подливала традиционная борьба между Министерством финансов и Министерством путей сообщения, каждое из которых имело свои права на железные дороги и пароходы на Дальнем Востоке. Хабаровская газета «Приамурье» с иронией писала о том, что министр путей сообщения во время своей поездки на Дальний Восток старался не делать остановок в Маньчжурии и «даже пореже глядеть из окна своего салон-вагона на проезжаемую им Китайско-Восточную железную дорогу», дабы не обидеть министра финансов за непрошенный контроль[1682].

Строительство колесных дорог сосредоточивалось в руках даже трех ведомств: Переселенческого управления ГУЗиЗ, Военного министерства и МВД. Правительство давало особые субсидии Амурскому обществу пароходства и торговли для перевозки почтовых грузов, а Переселенческое управление в своих целях вынуждено было содержать суда. Не было единой системы и в пароходстве по морским линиям, что существенно ограничивало возможности регулярного сообщения с северными уездами. Владивостокский порт продолжал оставаться в управлении города, гражданских, военных и морских ведомств. Для проверки действий местной администрации в Приамурский край прибыл сенатор Глищинский. Однако это не улучшило ситуацию, а только, как считали негативно настроенные по отношению ко всякому вмешательству из центра окраинные генерал-губернаторы, отвлекло местных должностных лиц от их обязанностей, привело к безосновательным обвинениям и жалобам, ослабило инициативу и самодеятельность чиновников, которые стали больше заботиться о формальностях, нежели о деле. «В Приамурском крае такое отношение к своим обязанностям, – разъяснял П.Ф. Унтербергер, – будет тем более вредным, что там, при не сложившейся еще в определенные рамки жизни, носящей колониальный характер, не раз приходится отступать от формы без всяких корыстных целей, а лишь в интересах самого дела»[1683].

В условиях, когда правительство вновь обратило свое внимание на Дальний Восток, вполне назрел вопрос, считал П.Ф. Унтербергер, установления программы, которой должны следовать в дальневосточных делах все министерства: «Созидательная и планомерная работа в наших владениях по Тихоокеанскому побережью может идти успешно только при таких условиях, если она будет направляться объединенною властью и срочно выполняющею определенную программу, в которой согласованы интересы всех отдельных ведомств»[1684]. Эта программа дала бы «путеводную нить» и преемственность в действиях при смене генерал-губернаторов и губернаторов. Финансирование программы должно быть подвергнуто рассмотрению в особом экспертном совещании, а затем, предлагал Унтербергер, обсуждено и утверждено Советом министров. После этого все должны строго придерживаться принятой программы. Кроме того, ввиду неотложности и спешности дальневосточных дел необходимо решать их в правительственных и законодательных учреждениях «вне очереди».

Для рассмотрения предложений П.Ф. Унтербергера 24 марта 1909 г. Совет министров под председательством товарища министра внутренних дел С.Е. Крыжановского создал межведомственное совещание, которое заседало 2 и 6 апреля 1909 г. Помимо представителей от министерств и главных управлений на этих заседаниях принимал участие и приамурский генерал-губернатор[1685]. На совещании была сформулирована главная декларация, которая затем легла в основу всех последующих правительственных дебатов: «…Намеченные преобразования касаются окраины, являющейся нашей отдаленной колонией, которая долгое время оставалась заброшенной и в значительной своей части представляет страну совершенно пустынную, хотя и наделенную огромными природными богатствами. Чтобы отстоять ее от захвата иностранцами и двинуть вперед ее культуру, необходимы, как доказывает колониальный опыт государств Западной Европы и Америки, широкая административная организация, предоставление местным деятелям достаточных полномочий и средств и привлечение лучших, отборных людей, способных к творческой пионерской работе. Только при этих условиях возможно, по мнению совещания, ожидать плодотворных результатов и возмещения делаемых затрат»[1686].

На совещании было отмечено, что должны измениться и отношения генерал-губернатора с местными ведомственными органами. Генерал-губернатор в случае разногласия с ними обязан обладать преимуществом как лицо, более осведомленное в общих интересах, преследуемых правительством на окраине империи. «Из этого вытекает, – уточнял Унтербергер, – что голосу генерал-губернатора по всем вопросам края должно быть дано веское значение, и представления его без особо основательных причин не должны быть отклоняемы или изменяемы в существенной своей части»[1687]. Только независимое положение генерал-губернатора даст возможность ему высказывать и отстаивать свои взгляды по всем вопросам, касающимся дальневосточной политики. В случае разногласий с центральными ведомствами генерал-губернатор должен быть готов взять на себя всю ответственность или уйти в отставку. Глава местной администрации должен иметь и более широкие финансовые возможности. Хотя отпускаемые на непредвиденные расходы средства составляли всего 24,5 тыс. руб. в год, из них почти 10 тыс. руб. предназначалось на покрытие определенных заранее затрат. Генерал-губернатору, указывал Унтеребергер, помимо всего должно принадлежать право выбора кандидатов на губернаторские посты в крае. Это должны быть его доверенные лица, «вполне солидарные с проводимой им общей внутренней политикой и дружно работающие с ним в проведении его предположений по всем отраслям народной жизни»[1688].

При столь обширных полномочиях нужно с особой тщательностью подходить к выбору кандидатов на генерал-губернаторский пост, отмечал П.Ф. Унтербергер, отдавая приоритет тому, кто ранее уже служил в крае и будет способен быстрее войти в курс дел. И хотя генерал-губернаторская должность в Приамурском крае по существу уже стала гражданской, он не хотел исключать из числа претендентов военных, обладавших административным опытом. Более того, подчеркивал Унтербергер: «Для окраин с колониальным характером это имеет еще то значение, что придает лицу большую авторитетность и престиж власти в среде народа»[1689]. Должность генерал-губернатора должна быть соединена с должностью командующего войсками Приамурского военного округа, как это принято и в других колониальных странах, потому что дает большие возможности для согласования гражданских и военных мер, особенно в столь важном со стратегической точки зрения деле заселения края «русским элементом». Но это не обязательно должен быть строевой генерал, продолжал Унтербергер, будучи сам военным инженером, так как на долю командующего войсками в мирное время выпадают главным образом заботы организационного характера по размещению, снабжению и обучению войск, сооружению военных укреплений и путей сообщения. Значительные познания потребуются ему в международных делах, стратегии и военной администрации, хотя он не подвергал сомнению важность умения командовать крупными воинскими соединениями, особенно «в составе всех трех родов оружия». Указывал Унтербергер и на необходимость большей координации в управлении Приамурским и Иркутским военными округами, для чего предлагал уже в мирное время назначить для них общего главнокомандующего.

Министерство финансов, которое в предвоенный период, как уже отмечалось, занимало одно из лидирующих позиций в регионе, не собиралось и впредь его терять. В.Н. Коковцов в письме к председателю Совета министров П.А. Столыпину 21 июня 1908 г. также сетовал, что «в настоящее время в наших владениях на Дальнем Востоке нет специального органа, на который можно было бы возложить» наблюдение за реализацией комплексной программы, направленной на оживление края. Имеющиеся в крае учреждения Министерства финансов (Амурская казенная палата, акцизное управление Амурской и Приморской областей, ревизор Амурско-Приморского и инспектор Заамурского таможенного районов, отделения Государственного банка) или учреждения ГУЗиЗ (управление государственными имуществами, переселенческие чиновники), считал министр финансов, и без того загружены своими узкоспециальными функциями, обременены текущими делами, чтобы им можно было поручить какие-либо обязанности общего характера. Поэтому министр счел нужным направить в 1907 г. для изучения состояния дел на месте чиновника особых поручений Н.В. Слюнина, которого он характеризовал как замечательного знатока Дальнего Востока, долгое время служившего в крае сначала по морскому ведомству, а затем в Обществе КВЖД. Теперь же Коковцов предлагал прикомандировать Слюнина к приамурскому генерал-губернатору в качестве специального чиновника от своего министерства как связующее звено между генерал-губернатором и центральными учреждениями[1690].

В 1908 г. в типографии Министерства финансов вышла книга Н.В. Слюнина «Современное положение нашего Дальнего Востока», в которой по сути излагался взгляд Министерства финансов на дальневосточные дела: «Исключительные условия современного положения Приамурья в том именно теперь и состоят, что мы должны стать на защиту от надвигающегося захвата богатой окраины мирным, экономическим путем. В окраинной политике больше не должно быть колебаний или разных снисхождений и поблажек всему чужому, иностранному; порто-франко должно быть уничтожено, как необходимо сократить и затруднить теперь свободный доступ рабочих хищников желтой расы. Россия слишком много затратила капиталов на эту окраину и теперь, при переустройстве, с новыми и большими жертвами, вправе подумать и о своих кровных, национальных интересах»[1691].

С принятием решения строить Амурскую железную дорогу и назначением 21 мая 1908 г. главноуправляющим ГУЗиЗ А.В. Кривошеина[1692] Переселенческое управление сосредоточивает свое главное внимание на Дальнем Востоке. Как образно выразился в III Государственной думе по поводу деятельности Переселенческого управления князь А.Д. Голицын, это была «всеазиатская сибирская земская управа»[1693]. Поэтому именно ГУЗиЗ взяло на себя функции изучения колонизационных возможностей полосы будущей Амурской железной дороги. Соответствующее поручение было дано заведующему Приморским переселенческим районом С.П. Шликевичу, который с весны 1908 г. объединил в Хабаровске в своих руках управление переселенческим делом на Дальнем Востоке[1694]. Однако этого было явно недостаточно.

Свою лепту в объединительные предложения внесло и МВД, подготовив проект создания при Управлении по постройке Амурской железной дороги особой экспедиции по изучению и благоустройству прилегающих к будущей железной дороге местностей. Руководство такой экспедицией предлагалось возложить на особое лицо, которое бы действовало при помощи уполномоченных от МВД, Министерства финансов, МПС, Государственного контроля и ГУЗиЗ. Руководитель экспедиции должен был действовать под общим патронажем МВД, но вместе с тем направлять ежемесячные отчеты председателю Совета министров, а также в заинтересованные министерства и приамурскому генерал-губернатору. На экспедицию возлагались обширные задачи: 1) изучение местности, прилегающей к железнодорожной линии; 2) устройство подъездных путей; 3) организация почтового и телеграфного сообщений; 4) выбор места для будущих поселений и городов вдоль строящейся дороги; 5) организация на начальном этапе управления этими поселениями и городами; 6) продажа и отвод приусадебных участков; 7) выдача ссуд переселенцам[1695].

Однако А.В. Кривошеин упорно настаивал на главенствующей роли в крае ГУЗиЗ, рассчитывая возглавить все гражданское управление российским Дальним Востоком или по крайней мере колонизуемыми районами. Он пытался доказать, что предложенной МВД меры будет явно недостаточно, так как дело колонизации Дальнего Востока есть «одно из важнейших при современных политических условиях» и требует «планомерного объединения всех прилагаемых к достижению сей цели государственных сил как там – на месте, так и здесь – в центре»[1696]. Он отметил и ограниченность возможностей такой экспедиции в деле колонизации края. Поэтому нужна другая организация, которой во главе с особым уполномоченным будут подчинены все местные переселенческие учреждения и которая не только будет ведать земледельческой колонизацией, но и осуществлять управление государственными имуществами, заботиться об эксплуатации естественных (рыбных, лесных и других) богатств края. При этом А.В. Кривошеиным предлагалось одновременно учредить в Петербурге для общего направления и объединения колонизационного дела на Дальнем Востоке особый высший комитет под председательством главноуправляющего ГУЗиЗ. Глава такого комитета, по его мнению, и должен распоряжаться всеми отпущенными на колонизацию края средствами, наблюдать за ходом переселенческого дела на месте, «без различия ведомств», согласовывая их действия с высшей местной администрацией. Такой высший орган будет способен осуществлять: «а) общее руководство делом изучения и заселения местностей, пересекаемых Амурской железной дорогой; б) содействовать возбуждению и расширению в тех же местностях торгово-промышленной деятельности; в) устройство пароходных сообщений, грунтовых дорог и подъездных путей в районе Амурской железной дороги..; г) объединение переселенческой деятельности всех местных учреждений дальневосточной окраины..; д) разрешение возникающих в сих учреждениях разногласий; ж) преподание необходимых указаний всем органам местного управления, причастным к переселенческому делу, и з) предварительное, до внесения в Совет министров, обсуждение и согласование всех сметных и законодательных предположений подлежащих генерал-губер-наторов и центральных ведомств по вопросам, касающимся заселения Дальнего Востока»[1697].

Но далеко идущие планы А.В. Кривошеина подверглись серьезной корректировке со стороны его коллег. Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, разделяя общую мысль о создании высшего территориального комитета, настоял на том, чтобы таковой был создан не под главенством ГУЗиЗ, а при Совете министров и с особым председателем, назначаемым лично императором. Кроме того, он решительно настаивал на том, чтобы на месте всем заправляло Управление по постройке Амурской железной дороги, подчеркивая приоритет железнодорожного дела в освоении края. А при Управлении было бы достаточно иметь местный межведомственный совет по колонизации. Кроме того, МТиП и Министерство финансов предложили направить на Дальний Восток межведомственную комиссию со «специальною осведомительною целью».

Вопрос о создании Комитета по заселению Дальнего Востока (КЗДВ) подвергся обсуждению в Совете министров 23 июня 1909 г. Поддержав своего соратника А.В. Кривошеина и поставив во главу угла дальневосточной политики проблему колонизации, П.А. Столыпин понимал, что нельзя ограничиться только этим, необходимо посмотреть на проблему шире. При такой трактовке колонизационных задач Переселенческое управление ГУЗиЗ будет неспособно эффективно координировать действия других ведомств. Поэтому Столыпин предложил сформировать такую правительственную организацию, которой можно было бы поручить осуществление мероприятий, не входящих непосредственно в круг ведения Переселенческого управления[1698]. Совет министров признал эту меру своевременной, но отклонил предложение Кривошеина создать комитет при ГУЗиЗ, аргументируя это тем, что подобная мера придала бы его деятельности «крен в земледельческую колонизацию».

На самом Дальнем Востоке предусматривалось иметь особого уполномоченного по заселению, но назначаемого не ГУЗиЗ, а Советом министров. При этом особо подчеркивалось, что «для устранения нежелательных недоразумений с местными административными властями полезным представляется вменить в обязанность Уполномоченного действовать в отведенном ему кругу деятельности совместно и по соглашению с губернаторами … и Главным Начальником Приамурского края»[1699]. Таким образом, комитет, действуя в столице, получит адекватный координирующий орган в регионе.

Однако скоро от идеи особого уполномоченного на Дальнем Востоке решили отказаться, направив на Дальний Восток новую Амурскую экспедицию (по аналогии с той, которая действовала в 1850-х гг. под руководством Г.И. Невельского), во главе которой планировалось поставить человека, осуществляющего руководство всеми местными учреждениями ГУЗиЗ на Дальнем Востоке, а также способного координировать деятельность других ведомств. При этом создание новой Амурской экспедиции провели в порядке верховного управления помимо Государственной думы, а официально полномочия экспедиции решили не фиксировать, отнеся расходы на нее на кредиты по строительству Амурской железной дороги.

В состав КЗДВ вошли почти все министры и главноуправляющие (министр народного просвещения и обер-прокурор Синода приглашались в случае необходимости). Помимо этого, устанавливалось, что приамурский и иркутский генерал-губернаторы, дальневосточные и восточно-сибирские губернаторы во время пребывания в столице будут участвовать в заседаниях комитета. Предусматривалось также привлечение к обсуждению вопросов в комитете и экспертов. Единогласные решения Комитета по заселению Дальнего Востока, не требующие нового закона, напрямую направлялись в ведомства для исполнения, в случае же разногласия – переносились на рассмотрение Совета министров. Вопрос о председателе Комитета получил компромиссное решение – председатель Совета министров П.А. Столыпин стал по должности и главой нового
комитета, а заместителем был определен главноуправляющий ГУЗиЗ А.В. Кривошеин. Как вспоминал И.И. Тхоржевский по поводу совместной поездки Столыпина и Кривошеина в 1910 г. в Сибирь, «эти два человека вообще отлично дополняли друг друга. Один – вождь, рыцарь, весь сила и смелость. Другой – такт, расчет, осторожность. И оба – энтузиасты. Энтузиасты не самодержавия, как называют их слева, а великой России, нуждавшейся в исторической скрепе власти»[1700]. 27 октября 1909 г. Николай II утвердил решение Совета министров.

По примеру Сибирской железнодорожной магистрали при строительстве Амурской железной дороги также должен быть решен ряд сопутствующих «государственно-культурных мероприятий, направленных к экономическому пробуждению нашего обширного Приамурья, до сих пор почти не исследованного и весьма мало заселенного»[1701]. В решении Совета министров было прямо указано на то, чтобы будущий комитет соответствовал прежнему Комитету Сибирской железной дороги (КСЖД) с тем существенным различием, что ему не могут быть присвоены полномочия законодательной власти. Последнее нельзя было сохранить в условиях новой законодательной ситуации, сложившейся в стране после учреждения Государственной думы и реформирования Государственного совета.

Таким образом, было решено повторить удачный опыт деятельности Комитета Сибирской железной дороги, к ликвидации которого в свое время был причастен сам А.В. Кривошеин[1702]. Действительно, созданный в 1892 г. КСЖД соединил на целое десятилетие руководство основными направлениями правительственной политики по освоению сибирского и дальневосточного регионов. В его компетенцию входили вопросы, связанные не только с направлением отдельных участков магистрали, ассигнованиями на их строительство, но и с решением целого комплекса социально-экономических проблем: природные ресурсы края, гидротехнические работы, развитие сухопутного, морского и речного транспорта и т.д. В поле внимания КСЖД оказывались и некоторые внешнеполитические вопросы, вызванные прежде всего строительством КВЖД. Реально в период своей деятельности КСЖД стал высшим государственным органом по выработке правительственной политики по отношению к Сибири. Именно это и импонировало в опыте КСЖД Кривошеину, который не хотел, чтобы будущий комитет замыкался в рамках колонизационных задач. В новых политических условиях КЗДВ являлся своего рода «дочерним предприятием» при Совете министров[1703].

А.В. Кривошеин по опыту управляющего делами КСЖД А.Н. Куломзина сам возглавил подготовительную комиссию при КЗДВ, в состав которой вошли представители от министерств в качестве экспертов по дальневосточным делам. Управление делами КЗДВ было возложено на начальника Переселенческого управления Г.В. Глинку, что лишний раз подтверждает преимущественное значение ГУЗиЗ в дальневосточных делах. «Можно сказать, – вспоминал И.И. Тхоржевский, – что в царствование Николая Второго Глинка был для переселенцев (своего рода «государственных крестьян», хотя и свободных) своего рода «сибирским Киселевым», только без министерского звания...»[1704]. Впрочем, как считал другой участник этих событий чиновник Переселенческого управления А.А. Татищев, со статусом дальневосточного комитета явно переборщили. Поскольку председатель правительства непосредственно возглавил комитет, то его членами стали министры, превратив КЗДВ «во второе издание Совета министров, то есть, в сущности, вовсе в качестве самостоятельного органа не создался, если не считать того факта, что управление делами Комитета, то есть возможность подталкивать разрешение некоторых вопросов, было поручено Глинке»[1705]. Первое время канцелярия нового комитета помещалась в Переселенческом управлении, и только позднее ей отвели отдельную комнату в том же ГУЗиЗ.

За день до официального учреждения КЗДВ императором П.А. Столыпин уже сообщал министрам: «Комитету предстоит озаботиться выполнением задачи исключительно важности – сплотить и двинуть правительственные силы к быстрому созданию прочного оплота русской государственности в дальневосточных областях»[1706]. Ввиду этого он просил министров принять непосредственное участие в работе комитета хотя бы по наиболее важным вопросам. В случае же невозможности сделать это самим рекомендовал присылать своих товарищей. Перечислил в этом послании министрам Столыпин и первоочередные вопросы: «1. Об увеличении площади колонизационного запаса земель Дальнего Востока и о скорейшем использовании для этой надобности расположенных вблизи китайской границы земель, временно отведенных бывшим Приамурским генерал-губернатором Духовским Амурским и Уссурийским войскам и земельных излишков Забайкальского казачьего войска. 2. О мерах борьбы против наплыва в Приамурье рабочих желтой расы и о привлечении на постройки, производящиеся за счет и распоряжением казны, рабочих из Европейской России. 3. Об ускорении постройки Амурской железной дороги. 4. О развитии на Дальнем Востоке дорожного строительства для нужд колонизации… 5. Об особых мерах поощрения переселения на Дальний Восток и льготах лицам, водворяющимся в Приамурском крае. 6. Об организации учрежденной для изучения района Амурской железной дороги экспедиции…»[1707]. В дальнейшем председатель Совета министров планировал разработать особую программу деятельности Комитета.

Получив фактически преимущественное положение в КЗДВ и пользуясь покровительством П.А. Столыпина, Кривошеин поспешил закрепить ведущую роль не своего ведомства. В 1909 г. в Приамурский край был направлен товарищ главноуправляющего ГУЗиЗ сенатор Б.Е. Иваницкий «для ознакомления на месте с ходом колонизационных работ и выработки, при участии приамурского генерал-губернатора и главнейших местных деятелей, предположений о желательных в ближайшем будущем мероприятиях к лучшей постановке переселения русских людей на эту окраину». Выполнение этой миссии, как отмечал Кривошеин, зависит «от согласованной в намеченном ныне направлении деятельности всех заинтересованных в деле ведомств»[1708]. Под руководством приамурского генерал-губернатора П.Ф. Унтербергера в Хабаровске в октябре-ноябре 1909 г. состоялось совещание, в котором приняли участие как приехавшие из Петербурга с Иваницким чиновники, так и местные деятели.

В декабре 1909 г. А.В. Кривошеин представил П.А. Столыпину записку о задачах деятельности КЗДВ. Среди прочих мер он предлагал образовать при дальневосточных губернаторах особые советы, в состав которых, наряду с чиновниками, вошли бы «местные люди по назначению Правительства или же по избранию из числа русского населения, для предварительного обсуждения вопросов скорейшей колонизации и промышленно-экономических потребностей данной области»[1709]. В предложениях Кривошеина отчетливо прозвучала мысль о связи хозяйственного освоения края и его колонизации с укреплением обороноспособности. Эти меры должны касаться в первую очередь ускорения строительства Амурской железной дороги и подъездных путей к ней; переселения крестьян прежде всего в те районы, приоритетное заселение которых требуется по тактическим и стратегическими соображениям; борьбы с хищничеством иностранцев в территориальных водах России; создания продовольственных запасов; строительства заводов для удовлетворения военных нужд и обеспечения экономического подъема края; привлечения русских рабочих на военные сухопутные и морские работы.

Идею рассмотрения большинства дальневосточных дел в КЗДВ поддержали и другие министры. Министр иностранных дел предложил вносить в комитет маньчжурские вопросы; министр финансов – открытие казначейств, казенных винных лавок, принятие мер по борьбе с контрабандой; министр путей сообщения –заблаговременное определение мест, где могут возникнуть крупные населенные пункты; министр народного просвещения – открытие сельских училищ и т.п. Рассматривались и предложения о желательном контингенте переселенцев, в том числе и иностранных. Попытались не только наладить регулярную доставку в комитет сведений по законодательным и административным вопросам, касающимся заселения края, но и систематически отслеживать всю информацию, которая появляется о Дальнем Востоке в периодической печати, а также донесения, поступающие от дипломатических служб и разведки. С этой целью с 1910 г. было начато издание сборников «Дальневосточное обозрение». Но уже в апреле 1912 г. их печатание было прекращено из-за статей, содержащих критику переселенческой политики правительства[1710]. Однако Главное управление по делам печати и позднее (вплоть до 1915 г.) продолжало представлять в комитет обзоры печати по Дальнему Востоку.

Решение о создании Амурской экспедиции было приято Советом министров и утверждено царем также 27 октября 1909 г. Как отмечал Л.М. Болховитинов, это было своеобразной сенаторской ревизией, но «не в смысле открытия злоупотреблений, а в отношении исследования целесообразности распорядительных и исполнительных действий органов местной администрации; она заставила многих пораскинуть мозгами и поработать»[1711]. 12 января 1910 г. ГУЗиЗ представило в КЗДВ записку «Об организации в 1910 г. экспедиции по обследованию условий колонизации района Амурской железной дороги». В записке специально подчеркивалась связь организации экспедиции с вопросом об объединении деятельности ведомств на Дальнем Востоке.

Предусматривалось, что экспедиция будет иметь чисто осведомительный характер до своего преобразования «в особый местный распорядительный орган» под руководством специально назначенного
уполномоченного от ГУЗиЗ. Таким образом, не оставляя своего первоначального плана, Кривошеин в дальнейшем намеревался через подчинение экспедиции особому уполномоченному объединить всю местную власть по делам ГУЗиЗ и при нем уже образовать из представителей ведомств «как бы совет»[1712]. Пока же особо оговаривалось, что руководитель экспедиции не должен представлять какое-либо ведомство, а должен назначаться КЗДВ и быть ему подотчетным.

В ее составе создавались специальные отряды: I отряд должен заниматься вопросами земледельческой колонизации; II отряд – горнопромышленными изысканиями и исследованием лесных богатств; III отряд – путями сообщений. А.В. Кривошеин предложил ограничить влияние министерств на экспедицию тем, чтобы их представители не возглавляли отдельных частей экспедиции. Внутренняя организация экспедиции должна зависеть только от ее руководителя или от председателя КЗДВ. «Следует только озаботиться, – акцентировал внимание членов КЗДВ А.В. Кривошеин, – с одной стороны, обеспечением достаточной подчиненности начальнику экспедиции всех входящих в ее состав представителей отдельных ведомств, а с другой – принять по отношению ко всем центральным и местным управлениям всех ведомств надлежащие меры, чтобы экспедиция без затруднений получала отовсюду все требуемые для успешности своих обследований и для надлежащей осведомленности данные»[1713]. В случаях разногласий с местными губернаторами начальник экспедиции должен обращаться напрямую в КЗДВ.

По рекомендации А.В. Кривошеина Амурскую экспедицию возглавил Н.Л. Гондатти, известный знаток Дальнего Востока, занимавший к тому времени пост тобольского губернатора. Он получил обширные полномочия и в иерархическом отношении был поставлен в независимое положение от приамурского генерал-губернатора. Газета «Харбинский вестник» писала в этой связи: «Ему дано право решать колонизационные вопросы самолично, нисколько не считаясь со взглядами местной администрации, а руководящие указания он будет получать исключительно от особого Комитета в Санкт-Петербурге. Из подобной инструкции новой власти видно, что все до сих пор делаемое для колонизации Приамурья признано «подлежащим коренной переоценке»[1714]. 29 января 1911 г. Н.Л. Гондатти был назначен приамурским генерал-губернатором, сохранив за собой руководство Амурской экспедицией, в помощь ему был лишь назначен особый управляющий.

На Амурскую экспедицию были возложены задачи изучения местности, прилегающей к линии строящейся Амурской железной дороги, а также было поручено дать предложения об устройстве новых путей сообщения, населенных пунктов, мерах по колонизации и развитию промышленности. За это время она должна раскрыть значение района Амурской железной дороги с точки зрения: 1) земледельческой колонизации; 2) промышленного освоения и 3) возможностей дальнейшего развития местных путей сообщения.

Намечалось, что работа экспедиции будет ограничена полосой в 50 верст в обе стороны от Амурской железной дороги. Исключение делалось для исследования полезных ископаемых и лесных богатств. Экспедиция, полагал Кривошеин, должна закончить свою работу уже к 1 февраля 1911 г. Но в феврале 1911 г. КЗДВ признал необходимым не только продлить срок работы Амурской экспедиции, но и расширить зону ее деятельности на всю территорию Дальнего Востока, Забайкалья и даже Якутской области. «Изучение желтого вопроса, обследование различного рода промыслов, условий торговли и т.д., все это не укладывалось в границы района, непосредственно примыкающего к линии строящейся Амурской железной дороги». При этом снова подчеркивалось, что задача Амурской экспедиции должна состоять, «главным образом, в объединении деятельности всех отдельных изыскательских партий различных ведомств, производящих работы на Дальнем Востоке»[1715].

Несмотря на принятые в 1909–1912 гг. организационные меры, как отмечал руководитель Амурской экспедиции Н.Л. Гондатти, колонизация края продолжала страдать от разрозненности действий различных правительственных чиновников, отсутствия твердости во внешнеполитическом курсе в Азиатско-Тихоокеанском регионе, а также от непоследовательности правительственных мер в деле хозяйственного освоения российского Дальнего Востока, отсутствия четко продуманного колонизационного плана. С 1912 г. деятельность Амурской экспедиции свертывается, что было связано с переменами в руководстве Комитета по заселению Дальнего Востока. Начавшаяся Первая мировая война окончательно остановила работу экспедиции.

С гибелью 5 сентября 1911 г. П.А. Столыпина и назначением на пост председателя Совета министров В.Н. Коковцова деятельность КЗДВ заметно затихает, заседания проходят редко, хотя последние журналы комитета датированы 17 августа 1915 г.[1716] Как вспоминал А.А. Татищев, даже в 1910 г. из формально проведенных пяти было всего три настоящих заседания: одно, под председательством Кривошеина, было посвящено многочисленным второстепенным делам и только два других – по принципиальным вопросам, в обсуждении которых приняли участие министры, а не их заместители. Впрочем, и сам П.А. Столыпин не проявлял на заседаниях комитета своего обычного красноречия, отделывался лишь краткими замечаниями, а осенью 1910 г. вместе с А.В. Кривошеиным уехал в Западную Сибирь, увлеченный перспективами строительства Южно-Сибирской железнодорожной магистрали. В глазах петербургских чиновников, в том числе и самого Кривошеина, все большее значение приобретал Туркестан, с экономическим развитием которого связывалось создание собственной хлопковой базы для российской текстильной промышленности[1717].

Снижение активности КЗДВ было связано, с одной стороны, с ликвидацией угрозы новой войны с Японией, а с другой – с усилением дезинтеграционных тенденций внутри правительства. Новому премьер-министру В.Н. Коковцову с трудом удавалось сдерживать ведомственные устремления министерств к определенной управленческой автономии. Кроме того, как отмечает К.А. Кривошеин, В.Н. Коковцов, получивший в придачу к Совету министров и КЗДВ, не проявлял большого понимания переселенческого вопроса[1718]. При продолжавшем существовать КЗДВ в марте 1913 г. Совет министров организует дополнительно межведомственное совещание под председательством Н.Л. Гондатти. Необходимость созыва такого совещания объяснялась все тем же желанием «ускорить направление и разрешение различных, требующих междуведомственного соглашения, дальневосточных дел и вопросов»[1719]. Одним из главных вопросов, рассматриваемых совещанием, стала очередная корректировка административного устройства края. Но и совещание Н.Л. Гондатти не принесло значительного успеха. Дальневосточная общественность продолжала критиковать власть за то, что она действует в регионе без «широкого плана к закреплению Приамурья в качестве русской окраины»[1720].

Со сменой В.Н. Коковцова И.Л. Горемыкиным, на которого имел известное влияние А.В. Кривошеин, деятельность КЗДВ (прежде всего его подготовительной комиссии) на короткое время оживилась. В последний раз подготовительная комиссия собралась 9 июня 1915 г. в помещении Переселенческого управления для обсуждения поднятых Н.Л. Гондатти вопросов «о мерах борьбы с движением желтых в пределы Западной Сибири и Европейской России»[1721]. Министр земледелия А.Н. Наумов, занявший после А.В. Кривошеина пост заместителя председателя, докладывал Николаю II, что в 1915 г. Комитет «продолжал рассмотрение вопросов, вызываемых заселением нашей приамурской окраины русскими людьми и борьбой с усилением желтой расы»[1722]. Очевидно, что эта тема стала главной в дальневосточной политике империи.

Вместе с тем деятельность КЗДВ явилась очередным, имевшим кратковременный эффект способом преодоления ведомственной разрозненности на центральном и региональном уровнях, отразив хроническое нежелание самодержавия решить проблему «объединенного правительства» в целом. При создании КЗДВ использовались не только опыт КСЖД, но и ставшие уже традиционными управленческие приемы временного повышения скоординированности правительственных действий в особых комиссиях и совещаниях, широко практиковавшиеся в течение всего XIX века при решении экстраординарных правительственных задач.

С последующим хозяйственным освоением российского Дальнего Востока (в том числе и в советский период) связана деятельность Амурской экспедиции, в которой приняло участие около ста ученых и специалистов. Материалы, собранные экспедицией, а также предложенные ею рекомендации оказали значительное влияние на дальневосточную политику. И, как отмечает Н.И. Дубинина, экспедиция смогла дать квалифицированные ответы на вопросы, поставленные Комитетом по заселению Дальнего Востока[1723]. Но вот стать своего рода объединенным управлением по делам Дальнего Востока Амурской экспедиции не было суждено.

 

 

5.3. Последние изменения в организации
дальневосточного управления империи

 «…Нужна сильная и авторитетная власть на месте».

П.А. Столыпин[1724]

В первую очередь нужно было сделать выводы из управленческих проблем, острота которых особо проявилась в условиях Русско-японской войны и революции. Изменения должны были коснуться и системы областного управления на Дальнем Востоке. В конце 1905 и начале 1906 гг. Приамурский край, как характеризовал обстановку генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, «представлял безотрадную картину общей неурядицы и распущенности»[1725]. В прессе продолжали писать о забвении интересов российского Дальнего Востока: «Мы как будто чего-то искали, не зная, на чем остановиться, и поэтому ни одного пункта не постарались оборудовать надлежащим образом»[1726]. П.Ф. Унтербергер, главной задачей которого было восстановить высшую власть в крае, потрясенную плохо продуманными реформами 1903–1905 гг. и войной, внес свои предложения по переустройству дальневосточного управления ввиду изменившейся политической ситуации. Главными принципами такой реорганизации должны были стать «возможная децентрализация, сильная местная власть»[1727].

Стало ясно, что имеющееся на востоке империи управление не отвечает современным задачам. Оперативному решению военных вопросов мешало то, что центр единого Сибирского военного округа находился далеко, в Омске. Формально в Иркутском генерал-губернаторстве военное управление было отделено от гражданского, хотя иркутский генерал-губернатор имел звание военного генерал-губернатора. Ему были подчинены «по наружной части» войска, расположенные на территории генерал-губернаторства, что, впрочем, не давало полного права руководства ими. Будучи начальником гражданского управления, он зависел преимущественно от МВД, а не от Военного министерства. В Приамурском же генерал-губернаторстве в условиях войны гражданское управление отделили от командования войсками, что внесло дополнительную неразбериху в систему власти. Ситуация осложнялась еще и тем, что с ноября 1905 г. пост иркутского генерал-губернатора оказался незанятым[1728].

Вернувшийся на Дальний Восток в качестве командующего войсками Н.И. Гродеков 30 января 1906 г. телеграфировал военному министру о сложной ситуации в регионе и просил ускорить решение вопроса о назначении иркутского генерал-губернатора «с временным подчинением ему войск в Иркутской и Енисейской губерниях, как это сделано в Прибалтийском крае»[1729]. На заседаниях Совета министров, а затем Совета государственной обороны, на которых в феврале 1906 г. по предложению военного министра А.Ф. Редигера был рассмотрен вопрос о новом военном и гражданском управлении в Иркутском генерал-губерна-торстве, высказались за создание нового военного округа из Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей с возложением на генерал-губернатора обязанностей командующего войсками. С изменением границ военных округов встал вопрос о возвращении Забайкальской области в Иркутское генерал-губернаторство, что и было осуществлено по царскому указу 17 марта 1906 г.[1730] Забайкалье должно было стать базой для русской армии на Дальнем Востоке.

Особенно тяжелым было положение Сахалина. Согласно Портсмутскому миру, Россия уступала Японии часть Сахалина южнее 50-й параллели. Губернатор острова М.Н. Ляпунов и несколько его чиновников оказались в японском плену. Оставшиеся чиновники были вынуждены тесниться в квартире губернатора, где жили и работали. Многие государственные здания, в том числе и самая большая сахалинская тюрьма в посту Александровском, были сожжены местными жителями из ненависти к каторжному режиму. Остров захлестнула волна преступности, разрушенной оказалась незначительная, существовавшая до войны, социальная инфраструктура, повреждены коммуникации, фактически парализована система управления. Русское население Сахалина сократилось более чем в 5 раз и составляло в декабре 1905 г. всего 5 500 человек[1731]. Как вспоминал один из очевидцев, новый губернатор А.М. Валуев застал остров «в совершенном опустошении. Даже японцы взвыли от грабежей и поджогов бродяг. <…> Сахалин разграблен и разгромлен и своими и чужими»[1732]. Ходили даже слухи, что в правительственных кругах обсуждается идея продажи Северного Сахалина американцам, так как он приносит одни убытки и может быть потерян в будущем военном конфликте[1733]. Действительно, когда стало ясно, что война проиграна, в марте 1905 г. вынашивались планы сдачи Сахалина задним числом в фиктивную аренду американцам[1734].

Потеря южной части Сахалина заставила вернуться к проблеме каторги[1735]. В новых условиях, особенно ввиду близости японской границы на самом острове, продолжать прежнюю практику штрафной колонизации становилось невозможно. 10 апреля 1906 г. Советом министров было принято решение о прекращении ссылки на Сахалин и передаче управления островом из ведения Министерства юстиции в МВД. Совет министров окончательно признал, что успешная колонизация острова, добыча каменного угля и нефти могут производиться «на рациональных началах лишь при непременном условии применения частной инициативы и не иначе, как с затратою на организацию дела крупных капиталов»[1736]. Однако перспективы организовать свободное переселение на имевший каторжную репутацию остров были весьма туманными, даже при казенной поддержке переселенцев. Все же отмена каторги давала шанс снова, как и полвека назад, взглянуть на остров, как на «богато одаренную природой пустыню, с которой можно сделать что угодно: можно снова превратить ее в сплошную тюрьму, можно махнуть на нее рукой и представить уже расчищенным и осушенным площадям снова зарастать тайгой, но можно и превратить ее в цветущую колонию»[1737].

Вопрос о ссылке и новом административном устройстве Сахалина обсуждался на специально созванном совещании в Петербурге. 7 сентября 1907 г. на совещании высказались против сохранения на Сахалине дорогостоящего областного управления. Было предложено три варианта: 1) присоединить оставшуюся часть Сахалина к Приморской области, 2) присоединить к Камчатской области и 3) образовать новую область из Северного Сахалина и Удского уезда с центром в городе Николаевске[1738]. Совещание склонилось к третьему варианту.

Сахалинский губернатор А.М. Валуев, ознакомившись со сложившейся ситуацией, пошел еще дальше и предложил в свою очередь создать новую Охотскую область, а из Северного Сахалина в ее составе образовать Невельской уезд, переименовав пост Александровский в город Невельской. Необходимо было стереть с административной карты само название «Сахалин», как «страшное в народном сознании». Указывалось при этом на пример Японии, переименовавшей с отменой ссылки остров Матсмай в Хоккайдо[1739]. Однако генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер не поддержал столь «симпатичного по идее» переустройства, так как это имело бы невыгодный политический эффект и давало повод думать, что Россия навсегда смирилась с потерей южной части острова[1740]. Он акцентировал главное внимание на японской угрозе экономического захвата всего Сахалина, что диктовало необходимость единства военной и гражданской власти на самом острове в одном лице[1741].

Изменение управления Сахалином вызывалось не только тем, что южная часть острова отошла к Японии, но и тем, что менялись сами принципы административной деятельности. Если раньше они были приспособлены к условиям каторги, то теперь необходимо было решить задачу введения общегражданской системы управления. В МВД продолжали настаивать на упрощенной системе сахалинского управления, полагая излишним оставлять самостоятельную губернаторскую власть, посчитав, что будет достаточным присоединить Северный Сахалин к Приморской области и оставить на острове уездного начальника с несколько расширенными правами[1742]. Этой точки зрения придерживался и приморский военный губернатор.

Но существовала еще одна веская причина, от которой нельзя было просто отмахнуться, указав на нерациональность для столь небольшой и слабо заселенной территории сохранять губернаторский пост. Из соображений политического престижа необходимо было оставить на Сахалине такое должностное лицо, которое формально соответствовало бы рангу главы администрации японской части острова (губернаторство Карафуто).

Закон 17 июня 1909 г. сохранил и губернаторскую должность, и Сахалинскую область, разделив ее на два участка: Александровский и Тымовский[1743]. Административным центром был оставлен пост Александровский. Права сахалинского губернатора были уравнены с правами военных губернаторов Амурской и Приморской областей, хотя по мирному договору с Японией Россия не могла иметь войска на острове. Однако штаты областного управления были урезаны настолько, что чиновников здесь было не меньше, чем в любом уезде внутренних губерний империи. Набор областных учреждений и чиновников был установлен в самом ограниченном составе. При губернаторе полагались канцелярия, вице-губернатор, врачебный инспектор (он же александровский участковый врач, старший врач Александровской лечебницы и заведующий метеорологическими станциями), ветеринарный врач и инженер-архитектор, землемер и подчиненное Амурской казенной палате казначейство. Намечалось в дальнейшем усилить полицию и оставить Сахалин на положении усиленной охраны, а также увеличить ассигнования на органы сыска и тайную агентуру[1744].

Таким образом, закон, сохранив высокий статус области и ее начальника, не создал сколько-нибудь удовлетворительной администрации. Прекратив же ссылку на Сахалин, столкнулись с опасностью оставить русскую часть острова необитаемой. Необходимы были решительные меры по хозяйственному освоению острова, что могло бы привлечь переселенцев и капиталы. Но Северный Сахалин и Удский уезд были мало пригодны для земледелия, что фактически оставляло их на периферии традиционной для имперской политики крестьянской колонизации. Стало ясно, что эти районы еще долгое время будут забыты. Попытки правительства организовать добровольное переселение на остров значительных результатов не дали[1745]. Правовое положение сельского населения, значительную часть которого по-прежнему составляли ссыльнопоселенцы, оставалось плохо определенным[1746]. Хотя бывшие ссыльнопоселенцы и получили права крестьян, сохранялись ограничения в выборах их на общественные должности. Так называемый Сахалинский фонд, образованный из доходов торговли, прежде всего спиртными напитками, с отменой монополии тюремной администрации на этот вид деятельности и введением акцизного налогообложения снизил финансовые возможности местных властей поддерживать чиновников и расходовать деньги на другие нужды, на которые не было предусмотрено ассигнование из казны. Не получила сахалинская администрация и достаточных средств для осуществления надзора за северной и восточной частями острова. Рыболовство носило во многом хищнический характер, без всякой арендной платы и надзора. Дороги, строительство которых велось преимущественно принудительным трудом, с упразднением каторги стали разрушаться. Угольная промышленность продолжала испытывать недостаток в рабочих руках. Причал Александровского поста был неудобен для приема судов, что тормозило отправку сахалинского угля и в целом препятствовало экономическому развитию российской части острова. Передача рудников и нефтепромыслов в частные руки шла медленно, хотя геологические исследования новых запасов угля и нефти велись активно[1747].

Необходимы были экстренные меры по укреплению обороны Владивостока, упорядочению запутанной системы его управления. Занимавший в 1906 г. пост тобольского губернатора будущий приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти призывал восстановить отдельное градоначальство во Владивостоке и перенести приморские областные учреждения в Никольск-Уссурийский. Более всего его беспокоило наличие во Владивостоке трех самостоятельных властей (военный губернатор области, комендант крепости и командир порта), принадлежащих к разным ведомствам и «ведущих свое дело совершенно самостоятельно»[1748]. Морское ведомство долгое время было здесь своего рода «царством в царстве». Теперь же, когда военно-морской флот на Дальнем Востоке был почти уничтожен, Военное министерство могло с большей основательностью настаивать на своем приоритете. Но главное было в другом, как с известной запальчивостью заявлял А.М. Волконский: «Назначьте кого хотите, адмирала, генерала, хоть… псаломщика, лишь бы над крепостью была одна (курсив автора. – А.Р.) воля»[1749].

Подобной позиции придерживался и приамурский генерал-губер-натор П.Ф. Унтербергер, справедливо полагавший, что с проведением железной дороги и ростом переселенческого потока значение Владивостока существенно возрастет. Он предлагал в свою очередь вернуть Владивостоку статус отдельного военного губернаторства (или градоначальства), переместив резиденцию губернатора Приморской области в Южно-Уссурийский или Хабаровский уезд. Повышение самостоятельного статуса Владивостока, по мнению Унтербергера, диктовалось и сугубо внутренними причинами: «Г. Владивосток, сделавшийся после потери Порт-Артура и Дальнего нашим главным торговым и культурным центром и единственным опорным пунктом русской силы на берегах Тихого океана, возрос неимоверно за последние годы, и население в нем доходит до 100 000 человек. Наряду с таким развитием жизни города в нем проявляются неизбежно значительная преступность, разгул, скопление бездомного пролетариата и рабочих масс и антагонизм между последними и представителями желтой расы. Все это вместе взятое, а также наличность многочисленных японских разведчиков, тайных и явных, и неустанно продолжающаяся работа революционных партий отнимает у областного начальства слишком много времени и сил для администрирования городом Владивостоком»[1750]. Соединение должностей градоначальника и коменданта крепости также могло улучшить управленческую ситуацию. Успешность управления во Владивостоке могла быть достигнута только с соединением в одном лице всей полноты власти в городе и на прилегающих к нему полуострове Муравьева-Амурского и островах залива Петра Великого. Но предложения Унтербергера не были поддержаны в Петербурге.

Обсуждение вопроса о Владивостоке возродило старые межведомственные споры. МВД опасалось, что с введением должности владивостокского военного губернатора оно окажется не у дел, а решающую роль будут, как и прежде, играть военные. Министерство настаивало на том, что «при всем сознании громадной важности Владивостокской крепости, как главного оплота нашей военной мощи на Дальнем Востоке, не следует забывать и того значения, которое имеет город Владивосток, как конечный пункт железной дороги и единственный наш благоустроенный коммерческий порт на тихоокеанском побережье»[1751].

Но в МВД понимали, насколько сложен этот вопрос, и предпочли не настаивать на его обсуждении в Совете министров. П.А. Столыпин, совмещавший посты министра внутренних дел и председателя Совета министров, очевидно, способствовал изъятию из обсуждения вопроса о Владивостокском военном губернаторстве, хотя в апреле 1909 г. С.Е. Крыжа-новский вновь поднял этот вопрос в особом совещании, образованном при МВД. И тогда в очередной раз было заявлено о необходимости единого управления Владивостокским портом[1752]. Согласно временному положению 1898 г., Владивостокский порт находился в ведении МВД, а заведование его территорией возлагалось на временный комитет во главе с военным губернатором Приморской области[1753]. Но с 1900 г., когда была упразднена должность начальника работ по устройству коммерческого порта во Владивостоке, строительные работы в порту и на прилегающей территории были переданы в ведение Управления Уссурийской железной дороги, подчиненного МПС. После этого деятельность временного комитета ограничилась лишь полицейскими функциями, а приморский военный губернатор, по сути дела, был лишен возможности серьезно влиять на управление портом, которое оказалось разъединенным между Уссурийской железной дорогой, Добровольным флотом, штабом крепости и переселенческим управлением.

В новой ситуации на свою долю участия в дальневосточных делах предъявило МТиП, претендуя на управление портом и принадлежащим к нему побережьем[1754]. Морскому министерству пришлось несколько уступить свои позиции, отстояв самостоятельность военного порта, вопреки предложениям объединить военный и коммерческий порт. Руководство торговым портом теперь перешло в ведение МТиП[1755].

Наряду с усилением сухопутных военных сил и восстановлением боеспособности Тихоокеанского флота, укреплением Владивостокской крепости и порта, а также другими военными мероприятиями П.Ф. Унтербергер настаивал на скорейшем выделении северных уездов в отдельную область[1756]. В 1907 г. во Владивостоке под председательством военного губернатора Приморской области состоялось совещание, на котором высказались за учреждение Камчатской области. Портсмутский мирный договор открыл широкую возможность для экономического проникновения иностранцев в этот район, что серьезно усложнило действия местной администрации. Вместе с тем отмечалось, что оживление хозяйственной жизни в крае дает возможность «культурного развития наших тихоокеанских побережий по примеру владений Северо-Амери-канских штатов и Великобритании, лежащих на противоположном берегу Тихого океана под теми же широтами»[1757].

Когда стало ясно, что прежняя политика забвения может привести к экономической и даже политической утрате Камчатки, Чукотки и Командорских островов, а мирное экономическое проникновение туда американцев и японцев грозит повторением судьбы Русской Америки, правительственный взор, так долго прикованный к южным округам Приамурского края, вновь обратился на север. Нужны были экстренные меры для того, чтобы удержать Охотско-Камчатский край за Россией. Край нуждался не только в переселенцах, но и в сильной, вооруженной знаниями и капиталами мирной армии русских исследователей и промышленников. На Камчатском полуострове проживало не более 300 человек русских, включая администрацию и военных, он приносил казне до 20 млн рублей убытков. Обрусение Камчатки представлялось неудовлетворительным, христианизация местного населения носила в основном формальный характер, заброшенность и необеспеченность края «изуродовали русского мужика-крестьянина, бывшего хлебопашца», сближение русских с коренными жителями полуострова привело лишь к тому, что одни «худо одичали», а другие «дурно обрусели»[1758]. Еще в самом начале XX в. приморский губернатор Н.М. Чичагов предложил переселить сектантов из тех, кто не отвергает самозащиты, чтобы таким образом пополнить ряды защитников Камчатки. Старообрядцы и духоборы привлекали местную администрацию еще и тем, что надеялись только на себя и не требовали помощи от правительства. Но эти предложения так и не были реализованы[1759]. Как на очевидную нелепость указывалось и на то, что административные границы Приморской области вытянулись длинной полосой на 14 тысяч верст и включали в свой состав территории, столь различные по климатическому, хозяйственному и этнографическому характеру. Сосредоточение областной администрации во Владивостоке, на южной оконечности области, фактически лишало северные уезды какого-либо контроля властей.

Особенно опасным было положение на Чукотском полуострове, который даже не имел своей уездной администрации. В связи с появившейся в газете «Новое время» статьей М.О. Меньшикова с красноречивым названием «Отваливающийся край»[1760] П.Ф. Унтербергер писал П.А. Столыпину об угрожающем положении Чукотки. Его беспокоило бесконтрольное поведение там американцев, которым попустительствовало образованное в 1902 г. Северо-Восточное Сибирское общество во главе с В.М. Вонлярлярским[1761]. Еще в 1905 г. горный инженер К.Н. Тульчинский провел ревизию деятельности общества и доложил свои выводы межведомственной комиссии в Петербурге. Та в свою очередь заключила: «Горный и золотой промыслы не получили сколько-нибудь заметного развития, что же касается русского влияния на полуостров, в противовес иностранному, то это не только что не достигнуто, но, наоборот, влияние американское еще больше закрепилось, чему способствовали различные и иностранные и полуиностранные уполномоченные и агенты названного общества»[1762]. Генерал-губернатор призывал не спешить и не бояться, что «у нас втуне лежат природные богатства без всякой пользы, так как эксплуатация их, произведенная хотя бы несколько лет спустя, но планомерно и с знанием дела, больше принесет выгоды населению и казне, чем бессистемная раздача монополий»[1763]. В 1906 г. на Чукотку были направлены горный инженер, врач, фельдшер, а также штабс-капитан Белугин[1764] на правах уездного начальника, который должен был бороться с нелегальной деятельностью американцев и заниматься делом «вселения и укрепления в чукчах сознания принадлежности к Российской империи»[1765]. Для поддержания добрых отношений с чукчами он был снабжен предметами первой необходимости для их продажи по дешевой цене, а также раздачи беднякам бесплатно. Конечно, такие ограниченные меры не могли иметь большого успеха. Северо-Восточное Сибирское общество, хозяйничавшее на полуострове, не только не шло на сотрудничество с немногочисленной правительственной администрацией, но и открыто конфликтовало с ней.

Возглавляемую В.М. Вонлярлярским компанию П.Ф. Унтербергер именовал не иначе как «полуамериканской», а открытие золотых россыпей могло лишь усилить внимание американцев к полуострову, вызвав его американизацию. В 1910 г. Северо-Восточное Сибирское общество было официально закрыто. Приамурский генерал-губернатор решительно выступил против проекта строительства железной дороги Канск – Берингов пролив с полосой отчуждения вдоль нее, представленного российскому правительству французским инженером Лойком де Лобелем от имени американского синдиката. Унтербергер предпочел бы в духе охранительной имперской политики по-прежнему оставить Чукотку неосвоенной и без дороги, нежели дать американцам легкий доступ на полуостров с Аляски. «В результате, кроме Амурского вопроса, положение которого в настоящее время крайне серьезно, – предупреждал он, – мы создадим еще новый вопрос – Чукотский»[1766].

В качестве неотложной меры Унтербергер предлагал пока ограничиться правительственным надзором, организовав регулярную охрану военными судами северной части тихоокеанского побережья России[1767]. В 1909 г. Морское министерство направило сюда транспорт «Колыма» и канонерскую лодку «Маньчжур». Для охраны прибрежных вод привлекались также корабли пограничной стражи и специальные суда, принадлежавшие на Дальнем Востоке ГУЗиЗ[1768]. До 1908 г. регулярный пароходный рейс на Чукотку совершался всего один раз в год, а с 1909 г. их стало два. Унтербергер предлагал также устроить на Чукотке, Камчатке и Сахалине сеть радиотелеграфных станций. Главное же сейчас, полагал приамурский генерал-губернатор, срочно заменить американское снабжение товарами русским, хотя бы и путем субсидий от правительства. Усиление вооруженной охраны Чукотки было признано нецелесообразным, из-за ее безлюдности и отсутствия каких-либо заметных русских промыслов содержание воинского отряда будет и дорого, и сопряжено с большими лишениями для солдат[1769].

Русская печать настойчиво продолжала напоминать о богатом, но «заброшенном» и «отпадающемся» крае, который все еще мало исследован и которому угрожает захват иностранцами. Побережье Охотского моря, отмечала газета «Далекая окраина», носит своебразный русско-японо-американский колорит[1770]. П.А. Столыпин заказал составить обзор печати, который бы свидетельствовал о тяжелом положении далекой восточной окраины империи. На представленном премьер-министром обзоре русской периодической печати об Охотско-Камчатском крае Николай II 21 января 1908 г. наложил резолюцию: «На Восточную Сибирь вообще и на Охотско-Камчатский край в особенности следует обратить самое серьезное внимание и приступить к живой деятельности там немедленно»[1771]. Это дало возможность Столыпину в вопросе о северо-восточных уездах Приморской области действовать более энергично.

На основании разного рода сведений за 1901–1906 гг., почерпнутых из отчетов приамурского генерал-губернатора, военных губернаторов Якутской, Приморской, Амурской областей и острова Сахалина, а также обзора периодической печати, был подготовлен «Перечень вопросов по управлению областями Дальнего Востока». Необходимые меры, как их формулировало правительство, касались прежде всего: 1) административного переустройства Приморской области; 2) строительства новых телеграфных линий; 3) пересмотра законодательных ограничений на ведение горного промысла в стоверстной прибрежной полосе[1772]; 4) расширения колонизационного фонда за счет земель Амурского и Уссуийского казачьих войск[1773]. Именно они и стали предметом специального рассмотрения в Совете министров 7 апреля и 7 мая 1908 г.

Настоятельность административного переустройства Приморской области, как отмечалось на заседаниях Совета министров, объясняется ее огромной протяженностью, резкими природно-климатическими отличиями отдельных ее районов, трудностями организации коммуникаций, что ставит «непреодолимые преграды для правильного управления» и защиты «от постоянного захвата иностранцами»[1774]. Здесь особенно остро ощущалось отсутствие сильной и авторитетной власти. Что касается
административного устройства, то предлагалось: 1) из северных округов (Петропавловского, Командорского, Охотского, Гижигинского и Анадырского) образовать особую Камчатскую область с центром в Петропавловске; 2) преобразовать управление Сахалином; 3) разделить Южно-Уссу-рийский уезд на три новых уезда; 4) оставить во Владивостоке градоначальство, а приморское областное управление перенести в Никольск-Уссурийский. Предусматривалось также пересмотреть систему управления инородцами, установленную еще в 1822 г. Там, где это было возможно, управление ими должно быть приравнено к соответствующему русскому[1775]. Особое значение придавалось созданию телеграфной линии Якутск–Охотск–Николаевск–Петропавловск: «…благодетельное значение телеграфа в деле культурного возрождения местностей, по которым он пролегает, и его необходимость в интересах управления не подлежат спору»[1776].

Несколько особняком на заседании Совета министров 7 апреля 1908 г. прозвучало предложение иркутского генерал-губернатора А.Н. Селиванова. Он призвал не ограничиваться только Дальним Востоком и взглянуть на проблему шире. Во-первых, Селиванов выразил готовность передать Колымский округ из Якутской области во вновь образуемую Камчатскую область; во-вторых, центром сосредоточения морских сил на Тихом океане он называл не Владивосток, а Петропавловск, «с прекрасной гаванью, доступной для навигации 9 месяцев году»; в-третьих, им было предложено по примеру Забайкальской области изъять Амурскую область из состава Приамурского генерал-губернатор-ства. Последнее свое предложение иркутский генерал-губернатор мотивировал не только потребностями обороны в случае войны с Китаем, но и тесными экономическими связями Амурской области с Забайкальем[1777]. Однако названные предложения Селиванова натолкнулись на возражения П.Ф. Унтербергера, который был явно не готов на столь радикальный территориальный передел. Присоединение же Колымского округа к Камчатской области он считал возможным только в случае установления регулярных пароходных рейсов по Северному морскому пути[1778].

Совет министров, отклонив план А.Н. Селиванова, поддержал
первоначальный вариант реформы административного устройства Приморской области и согласился начать с 1910 г. строительство телеграфной линии Якутск-Охотск, а для соединения с Петропавловском
ограничиться устройством беспроволочной связи. В решении Совета министров специально акцентировалось, что планируемые административные преобразования призваны «существенно содействовать культурно-экономическому оживлению отдельных частей упомянутой области, многие из коих в настоящее время почти совершенно оторваны от своего центра и находятся не только вне попечения высшей областной власти, но и вне какого-либо действительного контроля, что крайне опасно ввиду … стремления иностранцев к усиленному проникновению на Камчатку и в северные уезды Приморской области, все сильнее подпадающие под чужеземное влияние»[1779]. 19 июня 1908 г. Николай II утвердил решение Совета министров, но реализация принятых мер явно запаздывала.

В своем представлении в Государственную думу 29 октября 1908 г. П.А. Столыпин постарался внушить депутатам свою озабоченность сложностью ситуации в регионе: «Приморская область является нашей отдаленной колонией, которая долгое время оставалась заброшенной и в значительной своей части представляет страну совершенно пустынную, хотя и наделенную огромными природными богатствами. Чтобы отстоять ее от захвата иностранцами и двинуть вперед ее культуру, необходимы, как доказывает колониальный опыт государств Западной Европы и Америки, широкая административная организация, предоставление местным деятелям достаточных полномочий и средств и привлечение лучших отборных людей, способных к творческой пионерской работе»[1780]. В этой декларации содержалась не только констатация важности намеченных мер, но и по сути официальное признание Приморской области колонией Российской империи, а также указание на необходимость использования зарубежного колониального опыта с опорой на местные силы и инициативу. Только при этих мерах, заключал премьер-министр, возможно ожидать плодотворных результатов и возмещения государственных затрат. Но в своих предложениях глава правительства, разумеется, не шел дальше обычной деконцентрации бюрократической системы управления окраинами с очевидным автономным колониальным статусом.

Осуществление административной реформы на северо-востоке империи тем временем шло своим неспешным по российским обычаям бюрократическим порядком, но приамурская администрация не готова была ждать долго, остро ощущая опасность упущенного момента. 17 декабря 1908 г. П.Ф. Унтербергер вновь напомнил П.А. Столыпину об угрожающем положении в северных уездах Приморской области. Его особенно пугало то, что камчатское население относится к японцам «радушно и гостеприимно». Именно от японцев они получают медицинскую помощь и многие необходимые товары и продукты. Если так будет продолжаться и дальше, то, передавал Унтербергер мнение петропавловского уездного начальника, «вся Камчатка станет не только японофильствующей, но объяпонится». Поэтому нужно торопиться с административными преобразованиями, которые позволят усилить надзор как за японцами, так и за японофильствующими камчатскими жителями. «Первейшей и наиважнейшей задачей будущей областной администрации, – как ее формулировал Унтербергер, – должно быть упорное отстаивание интересов России на нашем Севере путем ограждения его от японского наступательного движения и подъема населения, которое, по общему отзыву местных должностных лиц, находится в состоянии полного духовного и экономического запущения и совершенно не может выдержать натиск столь энергичного и настойчивого народа, как японцы»[1781].

В секретной записке «Неотложные нужды Приамурья» (9 февраля 1909 г.) Унтербергер уже в который раз настаивал на скорейшем выделении северных уездов в отдельную область (с предоставлением в распоряжение ее администрации необходимых средств надзора), расширении телеграфной сети, усилении морской охраны российских берегов и
установлении регулярных пароходных сообщений с Гижигинским и Анадырским уездами, Командорскими островами и Чукотским полуостровом, которые «требуют к себе особенного внимания вследствие деятельности иностранных хищников, незаконной торговли и, наконец, распространения на местное население вредного государству иностранного влияния»[1782].

Законопроект об административном переустройстве Приморской области и острова Сахалина предварительно был рассмотрен в комиссии по направлению законодательных предположений Государственной думы. Комиссия акцентировала внимание на двух принципиальных подходах к устройству власти на отдаленных и малонаселенных окраинах империи: «1) ввиду исключительных и своеобразных условий будущей Камчатской области высший представитель власти в ней должен быть не администратором в обычном смысле слова, а скорее добросовестным и заботливым хозяином и 2) ввиду того, что естественные богатства края и мало исследованы, и не вполне выяснены, деятельность губернатора должна носить характер постоянной, систематической экспедиции, снаряженной Правительством для объединения деятельности отдельных органов в области исследования жизни и природных богатств края»[1783]. Другим важным моментом организации здесь должна стать полнота власти, сосредоточенная в руках камчатского губернатора. По мнению той же думской комиссии, он должен, помимо обычных функций, получить право распоряжаться всей государственной собственностью на территории области и омывающих ее морей, а также пользоваться правами попечителя учебного округа, начальника почтово-телеграфного округа, иметь широкие хозяйственные полномочия (например, на
утверждение торгов и поставок на сумму свыше 10 000 руб., что предоставлено обычно генерал-губернатору) и возможность действовать самостоятельно в экстренных случаях, что также приравнивало его полномочия к генерал-губернаторским[1784].

После рассмотрения в законодательной комиссии законопроект подвергся обсуждению в Государственной думе 28 апреля 1909 г. Докладчик по этому вопросу в Думе, член группы националистов Д.Н. Чихачев напомнил депутатам, что вопрос поднимается правительством за последнее столетие далеко не в первый раз, и речь должна идти не о создании, а о восстановлении Камчатской области. Предупредил он депутатов и о предстоящих значительных затратах, которые понесет казна на содержание чиновников, обеспечив их не только жалованьем, но и жильем, предоставив средства на их разъезды, на содержание парохода для губернатора, на строительство казенных зданий и т.п. Только расход на переустройство Приморской области МВД оценивало в 692 тыс. руб. единовременно и 57 тыс. руб. ежегодно. Но такие траты необходимы, утверждал Чихачев, если здесь мы не хотим повторить пример Аляски и Южного Сахалина.

Местная администрация, по мнению думской комиссии, должна получить значительные права «вширь и вглубь»: «Вширь в том смысле, чтобы деятельность Министерства внутренних дел и его органов не встречала противодействия со стороны соседних ведомств, чтобы не было междуведомственных трений, с которыми так хорошо мы знакомы»[1785]. Что же касается «расширения прав губернатора вглубь», то это означало освобождение его от мелочной опеки не только МВД, но и главного начальства в крае в лице генерал-губернатора. Чихачев считал, что по примеру политики Англии в Индии на окраинах Российской империи губернаторская власть должна сыграть огромную историческую роль.

Основная дискуссия в Думе развернулась вокруг главного вопроса, как бы продолжив только что отшумевшие дебаты по поводу Амурской железной дороги: своевременно ли тратить столь значительные средства на Дальний Восток? Чихачев, предупреждая возможные возражения, заявил, что «мы больше всего боялись бы, если бы Камчатка и наш Дальний Восток сделались обузой для государства. Мы никоим образом не говорим о том, что Дальний Восток должен кормиться за счет центра государства, мы говорим о совершенно другом, мы говорим: поставьте этот край на ноги, дайте ему самое необходимое, охраните его народные богатства от хищников, а остальное приложится само собою, и этот край может сделаться житницей России и может послужить к обогащению центра государства, подобно тому, как Аляска послужила к обогащению Северо-Американских Соединенных штатов. Нам нужна правительственная программа, планомерность и постепенность решения дальневосточных вопросов»[1786], заключал свою вступительную речь от имени думской комиссии Чихачев.

Однако первый же выступивший в думских прениях депутат от Орловской губернии мирнообновленец А.А. Федоров открыто декларировал, что главное внимание правительства должно быть направлено на западные границы империи и вряд ли стоит «устремлять целый поток денежных средств на дальневосточные окраины в то время, когда является крайне необходимым поддержать наш оскудевший центр и коренную Россию»[1787]. Нам, по его словам, нужно могущественное, богатое и культурное ядро государства, из которого по опыту других государств можно будет затем переносить накопившуюся энергию на «отдаленные свои колонии и окраины». Не пойдут «на какую-нибудь Камчатку» рабочие из центральных губерний, а частные капиталы лучше привлечь к разработке богатств Европейской России.

В Государственном совете, куда законопроект перешел после одобрения Государственной думой, особой полемики не было. Судя по стенографическому отчету, выступал от имени 33 членов совета бывший
товарищ министра внутренних дел Н.А. Зиновьев. Одобряя в целом проект, он заявил, что не следует бояться предстоящих затрат, а «предлагаемое преобразование управления этой окраиной должно считаться лишь первым шагом»[1788].

После обсуждения в Государственной думе и Государственном совете 17 июня 1909 г. последовало преобразование управления на Дальнем Востоке. Была создана Камчатская область, а на Северном Сахалине сохранена самостоятельная губернаторская власть. Этот закон был временным, лишь на 5 лет, но его действие было продлено на следующий пятилетний срок в 1914 г.[1789] Камчатская область получила ограниченный набор государственных учреждений, а главные нити управления сосредоточились в руках губернатора, который лично ведал государственными имуществами (но рыбные промыслы остались в компетенции приамурского управления государственных имуществ в Хабаровске), учебной частью, почтами и телеграфом, ему подчинялась пешая жандармская команда и местные городовые казаки.

В судебном отношении дальневосточные области относились к округу Иркутской судебной палаты. Мировой суд в южных районах дальневосточных областей был введен еще в 1885 г. на общих для всей Сибири основаниях. В 1911 г. мировой суд был образован и в Камчатской области, а в 1912 г. в Петропавловске создан окружной суд. Однако, как свидетельствовал председатель Петропавловского окружного суда, «коренное население, по характеру мирное, запуганное историческими условиями жизни, редко обращается к защите суда»[1790]. Петропавловск и Охотск городского общественного самоуправления не имели и больше напоминали не города, а селения. В Петропавловске было создано областное казначейство. В церковном отношении Камчатская область оказалась разделенной между тремя епархиями: Якутской (Охотский уезд), Владивостокской (Петропавловский, Гижигинский, Анадырский и Командорский уезды) и Аляскинской (Чукотский уезд). В последнем, правда, не было не только ни одного храма, но и ни одного священника[1791].

Но это, разумеется, не решило всех проблем. В 1910 г. П.Ф. Унтербергер сам отправился на Камчатку. Он также побывал в Охотске, Аяне, на Шантарских островах и добрался даже до мыса Дежнева[1792] и Аляски, где генерал-губернатор почерпнул для себя много полезного с точки зрения управления аборигенным населением. Общественность увидела в этой поездке знаменательный факт, свидетельствующий о том, что об этом давно забытом крае наконец-то вспомнили[1793]. В ноябре 1910 г. Унтербергер обратился в МВД с предложением как можно быстрее образовать отдельный Чукотский уезд, аргументируя усиление российского административного присутствия тем, что «население Чукотского полуострова остается пока народом нам чуждым, не знающим ни православной веры, ни русской речи и только смутно сознающим свою принадлежность к России»[1794]. Рекомендовалось в обращении с населением избегать резкостей и все улучшения быта его проводить осторожно и постепенно. Переселять же русских колонистов нужно с большой осмотрительностью, чтобы пришельцы не нанесли урона природным богатствам края, на которых зиждется существование местных жителей. Последние будут полезны переселенцам, так как лучше приспособлены к условиям края, а это будет содействовать более рациональному использованию ресурсов, как свидетельствует американский опыт на Аляске.

Лично ознакомившись с жизнью северо-восточной окраины империи, П.Ф. Унтербергер предложил меры по ее обрусению, используя православную миссию, соединенную со школой и опытной станцией, что позволило бы объединить культуртрегерскую деятельность, устранить возможные трения между представителями разных ведомств. Проводников обрусительной политики он призывал искать в северных русских монастырях, где монахи привыкли к суровому климату и морским промыслам. Эффективность такой постановки дела генерал-губернатор также видел на Аляске. Нужны помимо всего экстренные меры по борьбе с пьянством среди чукчей, энергичные действия по вытеснению с полуострова американской торговли и замене ее русской. «Поэтому, – заключал Унтербергер, – нам предстоит еще серьезная внутренняя работа по сближению с нами чукчей путем насаждения среди них начал русской жизни и заботы о их насущных нуждах, что в свою очередь будет лучшим средством противодействия влиянию там американцев»[1795].

Еще дальше в предложениях по усилению российского влияния на Северо-Востоке Азии пошел в 1910 г. якутский губернатор И.И. Крафт. Очевидно, меняющуюся управленческую ситуацию на дальнем Востоке он воспринял как сигнал к тому, чтобы обратить правительственное внимание и на Якутскую область. Его, как и П.Ф. Унтербергера, волновала прочность охраны побережья Камчатки и Чукотского полуострова. Для их надежной обороны, утверждал якутский губернатор, необходимы внутренние базы, которыми смогут стать в глубине континента Якутск и Средне-Колымск, где будут сосредоточены войска, продовольственные и военные склады, госпитали. Но для этого нужно «оживить край», соединить Якутск с Амурской железной дорогой, принять дополнительные меры по заселению Якутской области русскими и разработке там естественных богатств. Кроме того, необходимо провести дорогу от Якутска до Охотска и Аяна, а также телеграфную линию Средне-Колымск – Гижигинск. Это потребует не только дополнительных ресурсов и капиталовложений, но и «объединения мероприятий на пространстве всего материка, занимаемого Камчатской и Якутской областями. Руководить всеми мерами должна единая воля сильной власти, облеченной широкими полномочиями».[1796] Для этого И.И. Крафт предлагал объединить управление обеими областями в руках нового генерал-губернатора, местопребыванием которого должен стать Якутск.

По-прежнему острым оставался вопрос о колонизации Камчатки. Число переселенцев было незначительным, а их состав неудовлетворительным с качественной стороны. «Мы же посылаем на Камчатку
переселенцев, беспомощных до смешного, – отмечалось в 1910 г. в
«Приамурском торгово-промышленном и справочном календаре», – представляющих в культуртрегерском смысле величину совершенно отрицательную, и японцу, ходатайствующему об открытии школы, мы противопоставляем «мурку», заливаем полуостров спиртом, вытягиваем оттуда, что можем, как последнее добро из горящего дома…»[1797]. В 1912 г., когда Камчатка была открыта для вольного поселения, туда прибыло 127 семей, но надежд на их успешное устройство, как подчеркивалось в местном официальном издании, было мало[1798]. На 1 января 1914 г. в Камчатской области проживало всего около 40,5 тысяч человек с самой низкой плотностью населения по стране (0,04 человека на одну кв. версту)[1799].

Строительство Амурской железной дороги и ускоренная колонизация южных районов российского Дальнего Востока вызвали и там перемены в административном устройстве. Необходимо было отказаться от сугубо бюрократического подхода к кадровой политике, когда штатный состав чиновников определялся исходя из численности населения или из объема документооборота. Так, в Приморской области документов обращалось в три раза больше, чем в Амурской. Зато в последней строительство Амурской железной дороги и ускоренная колонизация потребовали от чиновников более интенсивной и сложной работы. В образованной в 1858 г. Амурской области первоначально был введен упрощенный порядок управления, сосредоточенный в руках губернатора и его канцелярии. Какие-либо совещательные учреждения, предусмотренные реформой 1822 г., здесь не создавались. Новое штатное расписание 1888 г. только на время облегчило положение. Оно было пересмотрено через десять лет, но также внесло лишь паллиативные улучшения.

В записке «Об учреждении областного управления Амурской области» (12 сентября 1909 г.), подготовленной местной администрацией, утверждалось, что главным мотивом сосредоточения всей власти непосредственно в руках военного губернатора служило убеждение, что в Амурской области, «как поставленной в исключительные условия, необходима быстрая, решительная и сильная власть, а такой властью может быть только единичная власть военного губернатора»[1800]. Но военный губернатор очень скоро оказался заложником своей канцелярии, которая превратилась из учреждения исполняющего его распоряжения во властный орган во главе с единоличным начальником канцелярии. Параллельно в Амурской области усложнялась структура управления, появились специальные учреждения, подведомственные МВД: областные присутствия по городским, крестьянским делам, по воинской повинности и др. Хотя их создание и приводило к росту специализации, однако запутывало управление, обостряя потребность в его единстве. Создание коллегиального учреждения, помимо объединения власти, позволило бы разгрузить губернатора от многочисленных административных мелочей. Испытывая потребность в коллегиальном обсуждении некоторых вопросов, губернатор вынужден был собирать не предусмотренные законом областные совещания из компетентных лиц[1801]. Не устраивала местную администрацию и правовая база местного управления, загроможденная массой устаревших статей, восходивших еще к сибирской реформе М.М. Сперанского. В качестве образца амурские власти указывали на сибирскую губернскую реформу 1895 г., которая смогла объединить под единым началом губернатора большинство местных учреждений[1802]. Подобная мера рассматривалась как определенный этап на пути административной унификации областного управления и постепенный переход к единообразию «правительственных органов везде, где это не противоречит местным особенностям края»[1803].

17 декабря 1910 г. П.Ф. Унтербергер обратился к министру внутренних дел с проектом преобразования канцелярии военного губернатора и ряда других областных учреждений Амурской области[1804]. Несмотря на активность приамурской администрации, только в 1912 г. было решено преобразовать канцелярию амурского военного губернатора в областное правление. Но это решение так и не вступило в силу из-за начавшейся мировой войны.

Необходимо было создать и более густую сеть местных учреждений, увеличить число уездов в быстро заселявшихся южных районах Приморской и Амурской областей. Только за 1906-1914 гг. сюда переселилось почти 250 тыс. человек. К началу 1907 г. в наиболее популярном среди переселенцев Южно-Уссурийском округе уже насчитывалось 124 355 крестьян, 32 450 военных и 43 550 человек из прочих сословий, среди которых основную массу составляли иностранцы, главным образом корейцы и китайцы. Население здесь быстро росло и к 1 января 1908 г. составило 260 355 душ[1805]. На территории Уссурийского края, приблизительно равной Оренбургской губернии, в 1910 г. было образовано три уезда: Ольгинский, Никольск-Уссурийский и Иманский[1806].

В 1908 г. вопрос о создании еще одного уезда (Зейского) в Амурской области поднял военный губернатор А.В. Сычевский. Однако приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер предложил не спешить, так как этот район еще слабо заселен. Но отказ в организации дополнительного уезда не остановил местные власти в Благовещенске. В 1909 г. они возобновляют ходатайство, настаивая в этот раз на увеличении численности уездной полиции в области, мотивируя свое предложение растущим числом переселенцев. При этом предусматривалось ввести должность помощника (с расширенными правами) уездного начальника с резиденцией в г. Зея-Пристань[1807]. Выражалась уверенность, что в будущем неизбежно должен будет появиться не только Зейский, но и Селемджинский уезд. Унтербергер на этот раз поддержал эту меру, заявив, что разделение области на уезды является насущной необходимостью, так как один уездный начальник с несколькими становыми приставами при примитивном состоянии проселочных колесных дорог не в состоянии осуществлять управление столь значительной и сложно организованной территорией. Действительно, Амурская область в административном отношении представляла конгломерат разновременных территориальных образований: города Благовещенск и Зея-Пристань, Амурский уезд, округ Амурского казачьего войска, Зейский и Буреинский горно-полицейские округа, отдельные системы Нижне-Селемд-жинских, Хинганских и Сутарских приисков, III и IV полицейские участки по постройке средней части Амурской железной дороги, переселенческие подрайоны. Неясно распределялись обязанности между крестьянскими начальниками и переселенческими чиновниками, имевшими разную ведомственную принадлежность. Кроме того, амурский губернатор просил передать в Амурскую область часть территории за Яблоновым хребтом из Якутской области. Этим бы достигалось соединение управления приисками в Зейском горном округе и включение их в округ Благовещенского окружного суда. В 1910 г. МВД согласилось на разделение Амурской области на Зейский, Селемджинский и Благовещенский уезды, но эта мера так и не была реализована до 1917 г.

Следующий этап административных преобразований связан с назначением 29 января 1911 г. приамурским генерал-губернатором шталмейстера Н.Л. Гондатти. Тем самым была прервана традиция назначения на подобные посты исключительно военных[1808]. Этим фактически устанавливалась раздельность военного и гражданского управления в регионе. Уже его предшественник, военный инженер П.Ф. Унтербергер, полагал, что должность генерал-губернатора в крае по существу стала гражданской, и назначение военного лица служило лишь престижу власти[1809]. Однако военный министр В.А. Сухомлинов считал эту точку зрения ошибочной, характеризовал Гондатти как человека, не отвечающего важности подобного поста и не способного к «дружной работе» с военными[1810]. Как вспоминал генерал А.С. Лукомский, если объединения гражданских и военных властей не происходило, то между командующим войсками округа и высшим гражданским начальником начинались
неизбежные трения, что в свою очередь вызывало осложнения между военным министром и министром внутренних дел. Военные министры традиционно настаивали на соединении на окраинах военной и гражданской власти в руках генерал-губернатора из военных, а министры внутренних дел стремились доказать, что генералы совершенно не готовы выполнять административные функции. Несмотря на желание строго регламентировать и разделить права командующего войсками округа и генерал-губернатора, практика указывала на то, «что двух медведей в одной берлоге помещать нельзя»[1811].

Н.Л. Гондатти добивался также освобождения губернаторов Приморской и Амурской областей от обязанностей по заведованию казачьим населением по примеру Степного края[1812]. Это не было простым переименованием военных губернаторов в гражданские, а означало смену приоритетов в системе окраинного управления. Вопрос о соотношении военных и гражданских полномочий возник еще при рассмотрении в Государственной думе проекта об административном переустройстве Приморской области и острова Сахалина весной 1909 г. Тогда же было предложено переименовать должность сахалинского военного губернатора в губернатора гражданского. Думская комиссия по государственной обороне в качестве одного из аргументов в пользу такого изменения заявила, что правительству сложно найти одновременно в одном лице хорошего военачальника и гражданского администратора, и потому приходится «останавливаться на средних личностях», которые бывают не только посредственными военачальниками, но и администраторами также посредственными. Тогда же в Думе прозвучала мысль о том, что, видимо, имеет смысл расширить круг возможных кандидатов на административные посты на Дальнем Востоке и поискать их «среди морских офицеров, среди инженеров той или другой специальности, среди исследователей этого края»[1813]. Впрочем, в МВД не посчитали этот вопрос принципиальным, так как «царь может всегда назначить гражданским губернатором военного, которому будет поручено командование войсками»[1814]. Вместе с тем в высших сферах продолжали придерживаться давно уже осознанной перспективы, что постепенно империя может безболезненно перейти к гражданскому управлению в Азиатской России.

Приамурский генерал-губернатор продолжал доказывать, что соединение военной и гражданской власти в одних руках было необходимо только на начальном этапе присоединения и заселения края, когда казаки были здесь «главными засельщиками», когда «вообще преобладали интересы расположенных здесь воинских частей». Это придавало единство власти и экономило средства на содержание аппарата управления. В настоящее время, указывал Н.Л. Гондатти, на первый план вышли задачи хозяйственного развития края и его заселения. А это существенно меняет губернаторские функции, требует новых подходов к управлению. Он приводил в качестве аргументов то, что такой опыт «у военных генералов, избираемых на должности военных губернаторов и в громадном большинстве случаев не получивших соответственной подготовки, имеется очень редко, а это, бесспорно, отзывается неблагоприятно на управлении областями, так как вновь назначаемым начальникам их, в ущерб живому делу, приходится уделять огромное количество времени и труда на ознакомление с гражданскими законами и вообще условиями гражданской службы...»[1815]. Не удовлетворяло его и то, что военные смотрели на свои гражданские занятия как на дело временное, планируя в дальнейшем продолжить военную карьеру. В качестве доказательства использовался и его собственный пример – вот даже генерал-губернатор теперь из гражданских! Но при этом Гондатти не мог не сознавать и двойственности своего положения, когда в его подчинении находились военные губернаторы, зависимые от Военного министерства. К тому же переход к отделению военного управления от гражданского, неизбежно требовал новых расходов на введение должностей наказных атаманов Уссурийского и Амурского казачьих войск. Однако МВД, скептически относившееся к самому институту генерал-губернаторов и военных губернаторов, поддерживало Гондатти.

По решению Совета министров было образовано межведомственное совещание, которое возглавил Н.Л. Гондатти. Совещание было призвано ускорить решение различных дальневосточных вопросов, требовавших согласия нескольких ведомств[1816]. Кроме того, по просьбе Гондатти председатель Совета министров предписал в обязательном порядке, одновременно с внесением в Государственную думу проектов, касающихся Приамурского края, обязательно информировать о них и приамурского генерал-губернатора[1817]. Одним из главных вопросов, рассмотренных совещанием, стала очередная корректировка административного устройства края. Воспользовавшись изданием новых штатов для Амурской и Приморской областей, Гондатти 25 мая 1912 г. вновь поставил вопрос об административных преобразованиях. Это касалось прежде всего управления Северным Сахалином и Удским уездом. Уже в 1907–1909 гг., как уже упоминалось, выдвигались предложения выделить из Приморской области Удский уезд и с присоединением к нему Северного Сахалина образовать самостоятельную область. Против такого территориального альянса тогда решительно возражал П.Ф. Унтербергер, считая его искусственным. Теперь Н.Л. Гондатти призвал вернуться к этому предложению и создать здесь объединенную область. Таким образом, становилось возможным соединить управление территориями, находившимися далеко как от Владивостока, так и от Хабаровска.

Новая административная комбинация была подготовлена несколькими публикациями. «Московские ведомости» указывали на стратегическое значение Удского края, легко заняв который неприятель мог быстро захватить всю Приморскую область[1818]. Новая область, писала газета «Окраины России», важна в стратегическом смысле, так как объединит в руках одной власти оборону Сахалина, устьев Амура и Охотского побережья[1819].

По мнению приамурского генерал-губернатора, расположенный на транзитном пути г. Николаевск станет центром экономически перспективного в будущем района. Кроме того, уверял Н.Л. Гондатти, он уже имеет исключительно важное военно-политическое значение, охраняя вход с моря в Амур. От Николаевска экономически зависят Удский уезд и Северный Сахалин, поэтому сюда с большей пользой можно перенести резиденцию военного губернатора. Новую область Гондатти предложил назвать «Романовской», в честь 300-летия дома Романовых[1820]. В состав новой области планировалось включить три уезда: Удский, Невельской (куда вошла бы, помимо Николаевска, и северная часть русского Сахалина) и Сахалинский. Создание новой области, доказывал генерал-губернатор, станет дополнительным стимулом для промышленного освоения этих районов, богатых рыбой, золотом, углем, нефтью. Кроме того, здешнее население, состоящее из ссыльных, требует и усиленного внимания властей. «Сахалинская область, – с присущим ему пафосом и литературной образностью заключал Гондатти, – дитя в государственной семье Российской империи. Она начала существовать общей со всем государством жизнью лишь с 1906 г., так как жизнь ее до русско-японской войны при каторжном режиме протекала в исключительных условиях. Население области – это больной, выписанный из больницы после тяжелой болезни и оказавшийся на улице со слабым еще здоровьем, без работы. Переживаемый сахалинским населением экономический кризис есть только переход от прежнего попечительного во всех отношениях режима к самостоятельной трудовой жизни»[1821]. Особое значение Гондатти придавал устройству гавани в посту Александровском на Сахалине.

В Петербурге с проектируемыми мерами в целом согласились. Были даже произведены расчеты стоимости возведения новых административных зданий, а Министерство финансов традиционно постаралось сократить расходы на все предлагаемые меры. В особом мнении этого министерства говорилось: «Образование новой области … едва ли должно вызывать организацию управления новой областью с проектируемым многочисленным составом служащих ввиду не только крайней незначительности населенности этой области (29 000 жителей, в том числе 12 000 в г. Николаевске), но и ограниченности ее территории – около 160 тыс. кв. верст»[1822]. Вызвало неодобрение и название новой области – «Романовская». Из опасений, как бы столь ко многому обязывающее название не было скомпрометировано в пограничной области, с тяжелым прошлым и неясным будущим, остановились на более традиционном – «Николаевская».

Далее события развивались по давно отработанному сценарию. 7 февраля 1913 г. было образовано межведомственное совещание в
Петербурге, председательствовать в котором поручили все тому же Н.Л. Гондатти. Но дело двигалось чрезвычайно медленно. 16 апреля 1914 г. Гондатти попытался выяснить в МВД судьбу своего проекта. Министр внутренних дел Н.А. Маклаков ответил, что в Совете министров вопрос об объединении Северного Сахалина и Удского уезда (правда, без южной его части) в одну область решен положительно и даже одобрен 26 февраля 1914 г. царем[1823]. В порядке верховного управления, без обсуждения в Государственной думе и Государственном совете, Советом министров, с последующим утверждением царем, 24 октября 1914 г. было установлено, что Удский уезд, за исключением его южной части, передан в состав Сахалинской области[1824]. Но провести до конца необходимые преобразования в условиях войны оказалось невозможно. Хотя губернатор с путевой канцелярией и перебрался в Николаевск, остальные учреждения продолжали оставаться в Александровском под управлением вице-губернатора. В октябре 1916 г. сахалинский губернатор Д.Д. Григорьев оставил свой пост, возложив обязанности на вице-губернатора Ф.Ф. Бунге. Такой управленческая ситуация на российской части острова сохранялась вплоть до падения царского режима[1825].

Однако местные власти решили на этом не останавливаться, предпринимая дальнейшие шаги по усилению власти и административному объединению всего Северо-Востока Азии. Н.Л. Гондатти 24 июня 1915 г. внес очередное предложение, на этот раз об усилении полиции в Сахалинской области. Он снова напирал на особые условия и призывал мыслить стратегически: «При вновь вводимом административном устройстве области приходится принимать во внимание не то, что этот край сейчас собой представляет, а то, чем он будет в ближайшем будущем, благодаря богатейшим природным богатствам; рыбным, горным, благодаря несравненному географическому положению своему в устье огромнейшей водной артерии, ведущей к свободному морю»[1826]. Особое беспокойство вызывал наплыв в область китайцев, что также усложняло задачи полиции. Подобных воззрений придерживался и сахалинский губернатор Д.Д. Григорьев, который 13 сентября 1915 г. телеграфировал в Петербург, что было бы полезным присоединить к Сахалинской области и Охотский уезд, что создаст «сильную область с главным центром в Николаевске»[1827]. С началом добычи в Охотском уезде золота жизнь здесь после более чем полувекового затишья начала понемногу оживать[1828]. Альтернативный вариант, который рассматривался также в правительственных кругах, связанный с присоединением Охотского уезда (как планировалось в очередной раз) к Якутской области, дальневосточные власти считали не только бесполезным, но и вредным. При этом подчеркивалось, что этот уезд ничего не связывает с Якутском, тогда как его золотодобыча и рыбопромышленность ориентированы на Владивосток и Николаевск. Гондатти вспомнил, что такую меру предлагал еще граф Н.Н. Муравьев-Амурский. Приамурский генерал-губернатор настаивал не только на присоединении Охотского уезда к новой области, но и выделении в ней Амгуньского уезда, а также образовании дополнительных полицейских станов.

Таким образом, главной правительственной задачей на Дальнем Востоке России, как и прежде, виделось ужесточение охраны за промыслами, а также усиление и сосредоточение региональной власти в одних руках. Изменившаяся политическая ситуация в стране расширила число акторов имперской политики, включив в дальневосточный дискурс, помимо местных властей и министерств, Государственную думу, обновленный Государственный совет, политические партии, а также представительные организации российской буржуазии в столицах и на окраине. В период премьерства П.А. Столыпина, которому на некоторое время удалось сплотить правительство, центр обсуждения дальневосточных вопросов переместился в Совет министров и созданный при нем Комитет по заселению Дальнего Востока. Изменилась и расстановка сил между ведомствами: на первый план вышло ГУЗиЗ со своей переселенческой программой, серьезно потеснив не только силовые министерства, но МВД и Министерство финансов. Возросло значение в дальневосточных делах МТиП и МПС, что было связано как со строительством Амурской железной дороги, так и с планами по освоению природных ресурсов и расширением торговой деятельности. Однако местная высшая администрация продолжала удерживать управленческие позиции и сохранять инициирующую роль, настойчиво предлагая свои варианты административного переустройства региона, его экономического и демографического развития. При сохранении остроты проблемы «центр – регион» дальневосточные власти должны были искусно лавировать между продолжавшимися межведомственными противоречиями, не только настойчиво уплотняя и унифицируя региональную географию власти, но и постоянно наращивая удельный вес русского населения. Именно в этом виделся главный смысл охранительных мер, призванных защитить край от наплыва мигрантов из-за границы и экономического захвата на Дальнем Востоке внутреннего российского рынка товаров, труда и капитала иностранцами.

Поражение в Русско-японской войне дало новый импульс дальневосточной политике, направив на этот раз ее вектор внутрь региона, отложив задачи внешней военной и экономической экспансии на будущее. Империя взяла своего рода тайм-аут, чтобы «сосредоточиться», создать мощный экономический и военный потенциал, способный вернуть доминирующее положение в регионе, ограничив ареал прямого действия (прежде всего экономических интересов, а не территориальных притязаний) Монголией и Маньчжурией. Впервые за всю историю российского Дальнего Востока он приобрел самоценность, подогреваемую, впрочем, традиционным опасением ее потерять.

 

Заключение

«Перенося с места на место свой базис из Охотска в Петропавловск, из Петропавловска в Hико-лаевск, потом во Владивосток и, наконец, в Поpт-Аpтуp, мы не делали самого существенного, не закрепляли края, изобиловавшего разными богатствами, широкой русской колонизацией, с проложением дорог, без которых немыслимо никакое торговое или промышленное предприятие. Мы все время чего-то искали, не имея прочной оседлости и напоминая местных кочевников, которые бросают свои старые стойбища, как ненужные и испорченные».

Н.В. Слюнин[1829]

В дальневосточной географии власти XIX–начала XX вв. тесно переплелись два важнейших направления, имеющих общую цель – организацию единого имперского пространства. Первое направление было нацелено на внешнюю имперскую экспансию, на установление новых государственных границ, второе – на внутреннее административно-территориальное устройство нового региона империи. Имперский характер этой политики имел явную зависимость пространственной структуры власти, ее географии от внешнеполитических и военно-стратегических установок, от изменений в имперской идеологии и даже от личных позиций влиятельных государственных деятелей как в Петербурге, так и в самом регионе. Управленческая политика на Дальнем Востоке вобрала в себя как классические для Российской империи приемы властной организации, так и специфические черты, порожденные природными факторами, а также комплексом региональных геополитических воздействий.

Формируемая на протяжении XIX в. как внутренний, хотя и географически удаленный от центра, российский регион дальневосточная окраина империи в хозяйственном и политико-административном отношении первоначально представляла слабозаселенную территорию с неясно осознанными перспективами ее освоения. Динамика властного пространства, его управленческое конструирование преследовало прежде всего цели выстраивания коммуникативных линий (во многом обусловленных природной средой – реки и удобные морские гавани), определения административных и хозяйственных центров. Российские власти почти не имели здесь старых политических, этнических или культурных границ, которые (как на Кавказе или в Средней Азии) могли бы оказывать существенное воздействие на конфигурацию административной карты. Административные границы в динамике географии власти не были устойчивыми, повторяя в основном природный ландшафт, его орографию и гидрографию. Важное значение в этом процессе властного освоения окраины имела комбинация административных образований в «большой административной группе» – генерал-губернатор-стве. Приоритет был явно за определением степени управленческой самостоятельности местной администрации. Интерпретация региона постепенно усложнялась с расширением внешних имперских границ, а также нарастанием внутренних политических и управленческих задач. Созданные военными города должны были стать управленческими, хозяйственными и культурными географическими опорными точками имперской интеграции региона.

На первых порах административно-территориальная организация Дальнего Востока диктовалась скорее военно-политическими причинами, чем потребностями народно-хозяйственного районирования. Правительство испытывало известные трудности в определении местоположения административных центров, что объяснялось неясностью перспектив экономического развития (земледельческого или промышленного), а также затянувшимися спорами о континентальной или морской направленности правительственной политики в этом регионе. В эти годы была еще слабо выявлена динамика хозяйственного развития, продолжала сохраняться разобщенность областных и окружных центров, отсутствовала даже первичная общая экономическая структурированность края. Экономика региона длительное время существовала в виде плохо связанных между собой анклавов. Включение в состав приамурского генеpал-губеpнатоpства Забайкальской области выглядело искусственным с точки зрения географии власти. Но Забайкалье было необходимо российскому Дальнему Востоку как демографический и продовольственный ресурс, пока не появились альтернативные варианты: крестьянская колонизация из Европейской России (в том числе кругосветным путем), рост сельскохозяйственного производства в Приамурье и Приморье, а также поставки продовольствия из Маньчжурии и Монголии.

Сложное сочетание и импульсивное нарастание имперских задач приводит к «уплотнению» дальневосточного образа, и с середины XIX в., с Н.Н. Муравьева-Амурского, который «открыл» России ее Дальний Восток, регион превращается в важный объект общественного сознания. Из периферийного в географическом, экономическом и политическом отношениях региона, каким он был в начале XIX в., российский Дальний Восток к концу столетия превращается в центр борьбы за влияние в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Он становится важным фактором мировой политики, приобретая в российской геополитике значение большой буферной зоны, будучи одновременно плацдармом для дальнейшей имперской экспансии. Это был определенный самой природой (без коммуникаций, населения и какой-либо инфраструктуры) оборонительный рубеж от вторжения с востока. Разреженность военных и административных центров при слабой заселенности русскими создавала опасную геополитическую ситуацию и усиливала значение географических преград, которые должны были восполнить военные и управленческие лакуны на границе. Политические мотивы не только явно доминировали, но и отодвигали экономические задачи на неопределенное будущее. Дальний Восток России воспроизводил общеимперскую ситуацию, когда на уровне региона дальнее пространство (в том числе и лежащее за пределами империи) было главной целью в ущерб остающемуся плохо освоенному и обустроенному ближнему (внутрирегиональному) пространству. Империя была обречена обращать на окраины больше внимания, чем на центр, потому что именно на периферии лежали ее основные заботы безопасности (внутренней и внешней), именно там конкурируя, империя соприкасалась с себе подобными.

Дальневосточная большая пограничная зона была призвана предохранить еще слабо интегрированные в имперское пространство восточно-сибирские земли от нежелательного экономического и политического влияния европейских держав и США. Охранительным пафосом были проникнуты возражения против поспешного экономического освоения российских дальневосточных земель, во избежание экономической привлекательности для соперничавших в регионе государств. За подобного рода опасениями был виден страх потерять стратегически важные для будущего России территории, престиж великой державы, а также пугающий призрак формирующейся сибирской идентичности. Империя стремилась выиграть время, чтобы заселить русскими дальневосточную окраину, обрусить ее и тем самым закрепить навсегда в составе Российского государства. В этих целях использовалась казачья колонизация, ссылка и крестьянское переселение в Приамурский край. В дальневосточном процессе империостроительства самодержавие было по преимуществу толерантным в отношении инонационального и иноконфессионального населения.

Однако с середины XIX в. в этот традиционный для империи механизм окраинной политики вторгаются, нарастая к началу нового века, национальные мотивы «сделать край русским». В присоединении, заселении и освоении Приамурья и Приморья слились два трудно разделимых процесса строительства империи и формирования национального государства. Благодаря аграрной и промышленной колонизации из западных районов страны, за счет перемещения славянского населения империя получала на Дальнем Востоке дополнительные скрепы, превращая новые земли в Россию не только политически, но этнодемографически и социокультурно, имея шанс с большим успехом реализовать здесь проект «большой русской нации».

В отличие от Западной и Восточной Сибири, имперская политика на российском Дальнем Востоке испытывала незначительное воздействие этнического фактора, игнорируя, по сути дела, социально-эконо-мические и культурные запросы коренных народов, не ощущая с их стороны политической опасности, но и слабо проявляя заинтересованность в военно-политическом и хозяйственном сотрудничестве с ними (за исключением, может быть, бурят, и на раннем этапе присоединения Приамурья – тунгусов). Имперская власть рассматривает дальневосточных аборигенов не как основной, а как дополнительный ресурс, интенсивно замещая их пришлым русским населением. Нараставшая с рубежа XIX–XX вв. бурятская национальная идентичность уравновешивалась все еще сильной российской/имперской (верноподданнической) идентичностью бурят[1830].

Однако на Дальнем Востоке для империи вставала новая угроза – усиливающейся миграции в регион китайцев и корейцев, порождая «желтый вопрос» и «желтую опасность». На фоне возрастающей минимизации этнокультурного и экономического влияния на правительственную политику коренных народов российского Дальнего Востока и их социальной маргинализации в регионе с угрожающей быстротой вырастал «желтый вопрос». «Демографический империализм» китайцев и корейцев при сохранявшейся длительное время неустроенности государственных границ и слабой экономической освоенности и заселенности Дальнего Востока русскими порождал опасения в прочности территориального могущества империи. Фобия «желтой опасности» быстро вышла из региональных рамок и доросла до общероссийского масштаба, став важной составной частью новой имперской идеологии. В формировании ее дальневосточной составляющей инициативную роль сыграли региональные администраторы, исследователи и публицисты. Однако в ранг новой идеологической формулы «желтый вопрос» возвели столичные интеллектуалы, которые вписали его в широкий философский контекст и породили новый для империи ориенталистский дискурс, включавший как страх «грозы с Востока» и панмонголизма, так и геополитический расчет на цивилизационное родство России и Азии.

Дальневосточный правительственный курс (при известной нерасчлененности внешнеполитических и внутриполитических задач) был не только непоследовательным и противоречивым, но и носил явно импульсивный характер, подогреваемый в XIX и начале XX вв., главным образом, или периодически возникавшей опасностью утраты российских дальневосточных территорий, или желанием играть ведущую роль в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Очарование Дальним Востоком в правительственных кругах и общественных сферах периодически сменялось апатией, поисками других, как казалось, более перспективных направлений имперской политики. Пики интенсивности дальневосточной политики (рубеж XVIII–XIX вв., конец 1840-х–1850-е гг., рубеж 1870–1880-х гг., конец 1890-х гг.–1905 г., 1908–1911 гг.) сменялись периодами спада, доходившего почти до полного забвения нужд российского Дальнего Востока. Неустойчивое сочетание в правительственной политике повышенного политического и экономического интереса к Азиатско-Тихоокеанскому региону, сознаваемого потенциально перспективным с точки зрения развития международной торговли, а также значения Дальнего Востока как земельного запаса для быстро растущего русского крестьянского населения и охранительных позиций, обусловленных неспособностью Российской империи организовать хозяйственное освоение дальневосточных земель и их надежную обороноспособность, предопределило импульсивность региональной имперской политики.

Имперский импульс, вызванный оживлением интереса к региону на рубеже XVIII–XIX вв., к началу 1820-х гг. постепенно затухает, сменяясь двумя десятилетиями почти полной политической и экономической апатии. Самодержавие, разумеется, не сбрасывает со счетов намерений играть важную роль в Азиатско-Тихоокеанском регионе и в середине XIX в. резко меняет вектор дальневосточной политики с северо-востока Азии и Северной Америки к югу, в сторону Приамурья и Уссурийского края. Это направление открывало новые имперские горизонты территориального расширения в сторону Маньчжурии, Монголии и Кореи, а также возможность иметь свободный и географически надежный выход в открытый океан.

Однако славная в истории России «амурская эпопея», продолжавшаяся с конца 40-х и все 50-е гг. XIX в., оказалась непродолжительной по времени, иллюзорной по замыслам найти путь к «Средиземному морю будущего», приготовиться к ожидаемому разделу Цинской империи. Стремление взять у Запада реванш с началом 1860-х гг. переместилось с Дальнего Востока в Центральную Азию, где уже новые герои империи искали славы, чинов и званий, плодородных земель, подвластных народов и «естественных» границ. Н.Н. Муравьев-Амурский, увенчанный графским титулом, покинул Иркутск с осознанием не только сделанного дела, но и пониманием, что звездный час Приамурского края прошел.

На очередные два десятилетия дальневосточная политика империи снова впала в вялотекущую стадию. От громких дел дальневосточные администраторы и военные перешли к бюрократическим дебатам о ведомственных приоритетах в тиши закрытых особых совещаний и комиссий. Столичные чиновники и дальневосточные эксперты занялись, как иронизировали по этому поводу в российской прессе, административным «вырезыванием и притачиванием» азиатских владений по «самоновейшим столичным выкройкам», за которыми не успевали учебники географии[1831].

Имперская политика, хотя и без особого рвения, обратилась внутрь региональной географии власти. Дальним Восток стал своего рода полигоном для отработки и реализации различных подходов в администpа-тивно-теppитоpиальной организации империи. Вместе с тем опыт административной политики самодержавия на Дальнем Востоке в 60–
80-е гг. XIX в. демонстрировал стремление выработать несколько иную, нежели в центре страны, управленческую модель, что представляет не только исторический, но и практический интерес ввиду актуальности задач регионального управления.

Осложнения отношений с Китаем на рубеже 70–80-х гг. XIX в. заставили бюрократическую машину на короткий срок вращаться с большей скоростью, но и на этот раз дело ограничилось созданием в 1884 г. Приамурского генерал-губернаторства, когда угроза войны на востоке уже спала. И теперь уже не из Иркутска, а из Хабаровска посыпались в Петербург жалобы на забвение края, необходимость его усилить с военной точки зрения, закрепить за империей экономически, связать с коренной Россией народонаселенческими узами, стянуть имперское пространство железнодорожными и телеграфными линиями. Реально же продолжалась прежняя политика игнорирования региональных интересов в угоду удовлетворения внешнеполитических амбиций царизма на Дальнем Востоке. Особенно ясно это обнаружилось в связи со строительством КВЖД, Харбина, Порт-Артура и Дальнего.

Максимальный пик дальневосточной политики пришелся на рубеж XIX–XX вв. и закончился в 1905 г. поражением Российской империи в войне с Японией. Несмотря на всплеск правительственного и общественного внимания к региону в эти годы, собственно российский Дальний Восток оказался на периферии этого внимания. Приамурский край оказался перед угрозой превращения в ресурсный придаток к Дальневосточному наместничеству с центром в Порт-Артуре. Неудачная Русско-японская война приостановила внешнюю экспансию и заставила российское правительство и общество обратить взоры на внутренние проблемы российского Дальнего Востока, которые в течение всего XIX в. предавались забвению в угоду имперским амбициям. Если и до 1905 г. в дальневосточном дискурсе присутствовала тема опасности утраты российского Дальнего Востока, то с поражением в Русско-японской войне она стала доминирующей, включив не только угрозу новой войны с Японией, но и мирный захват имперской окраины китайскими мигрантами или европейскими и американскими предпринимателями. Сибирь и российский Дальний Восток, как отмечалось в официальном издании, в новых исторических условиях стали «передовым постом и буфером», которые нельзя оставить «в состоянии экономического застоя», и только путем их изучения и освоения Россия сможет выполнить завещанную предшествующими поколениями задачу – «сохранить эти земли для дальнейшего роста и величия нашей родины»[1832]. В имперской политике главными инструментами становятся русская крестьянская колонизация, железные дороги, таможенный протекционизм и опора на национальный капитал.

В проходящих на протяжении всего XIX и начала XX вв. правительственных дебатах по поводу управления российским Дальним Востоком сталкивались не просто ведомственные амбиции, порожденные отсутствием «объединенного правительства», а разное видение политических и экономических перспектив России в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Смена импульсов дальневосточной политики сопровождалась сменой управленческих приоритетов, сопряженных с их ведомственной принадлежностью. В начале XIX в. доминирующие позиции на российском Дальнем Востоке имело Морское министерство. Всплеск интереса к Амуру в середине XIX в. сопровождался обострением противостояния МИДа и высшей местной администрации, поддерживаемой в Петербурге военными. 1860-1880-е гг. прошли под знаком соперничества Морского и Военного министерств (при арбитраже МВД, прежде всего его Главного тюремного управления), претендовавших на управленческое доминирование в регионе. Несмотря на то, что континентальная доктрина превалировала в административной политике, с конца XIX в. моряки, воспользовавшись поддержкой Николая II, сумели восстановить утраченные позиции. На рубеже веков, когда интерес к Азиатско-Тихоокеанс-кому региону достиг своей кульминации, противоречия между Военным и Морским министерствами осложнились вмешательством Министерства финансов, которое постаралось внести в дальневосточную политику более прагматичные мотивы «экономического империализма», хотя и не лишенные внутренне присущего империи авантюризма. Ситуация была окончательно запутана вневедомственным влиянием на царя «безобразовцев», засевших в Комитете Дальнего Востока и подчинивших своему влиянию дальневосточного наместника. С проигранной Русско-японской войной наступает некоторое отрезвление, и на первый план выходят задачи демографического закрепления региона за Россией. На этот раз претензии на доминирующие позиции заявило ГУЗиЗ, стремясь оттеснить своих ведомственных соперников. Попытки снизить остроту отсутствия в стране «объединенного правительства» путем создания высших территориальных комитетов (Сибирских комитетов, Комитета Сибирской железной дороги, Комитета Дальнего Востока, Комитета по заселению Дальнего Востока) дали кратковременный эффект, который зависел во многом от личных способностей таких государственных деятелей, как Н.Н. Муравьев-Амурский, С.Ю. Витте, «бе-зобразовцы», П.А. Столыпин, А.В. Кривошеин.

Присоединение в середине XIX в. амурских и уссурийских земель привело к смещению процесса освоения Дальнего Востока с линии Иркутск – Якутск – Охотск – Петропавловск южнее на линию Иркутск – Чита – Благовещенск – Hиколаевск – Хабаровск, а затем – Владивосток, что повлекло за собой серьезные изменения в территориальной организации региона. География власти на Дальнем Востоке на всем протяжении рассматриваемого периода находилась под преобладающим воздействием военно-политических факторов над экономическим районированием. Разногласия во взглядах на уровень и перспективы развития различных районов Дальнего Востока, на формы региональной управленческой
иерархии, комбинацию управленческих структур в «большой административной группе» (генерал-губернаторстве) вели к появлению многочисленных проектов административно-территориального переустройства региона, обусловили затяжной характер реформ. Однако в этом многообразии проектов следует особо отметить одну важную, на наш взгляд, тенденцию: самодержавие последовательно двигалось по пути разрушения административного единства географически и исторически формировавшихся регионов, создавая административную сеть со все более дробными и мелкими управленческими ячейками.

Дальневосточный вариант имперского управления в полной мере отразил многовариантность и альтернативность подходов в административной окраинной политике, выявил значительный спектр разногласий по принципиальным вопросам организации региональной власти. Реформирование административной системы на Дальнем Востоке России сопровождалось попытками определить теоретические основания нового территориального устройства края исходя из геополитической роли и перспектив его экономического развития в будущем. К разрешению этих проблем были привлечены видные государственные деятели и ученые, состояние региона на месте изучали специальные комиссии, был собран большой статистический материал, активно учитывался отечественный и зарубежный опыт в области административного строительства. В определении перспектив развития Дальнего Востока столкнулись не только ведомственные интересы, но выявилось и известное несовпадение взглядов центральных и местных властей.

Задачи административного устройства Дальнего Востока оказались тесно связанными с общими проблемами деконцентpации управления имперскими окраинами, что вызывалось потребностями рационализации и оптимизации управленческой деятельности. Передача властных полномочий из центра в регион являлась своего рода уступкой требованиям местной высшей власти, настаивавшей на необходимости создания в регионе сильной, инициативной и самостоятельной власти. Последняя мера должна была повысить оперативность регионального управления. Вместе с тем министерства стремились к унификации управления окраинами империи, наращивая в них свое ведомственное присутствие. Таким образом, отсутствие единства правительственных действий в Петербурге транслировалось на региональный уровень, усложняя проблему координации министерств, действующих по отраслевой вертикали, и генерал-губернаторов, призванных во властной горизонтали объединить местное управление.

Самодержавие, сталкиваясь со сложными проблемами на окраинах империи, не останавливалось перед деконцентрацией не только внутренней, но и внешней политики. Исторически это было оправдано до тех пор, пока контроль из центра был неэффективным, а министерства не имели своих институтов на региональном уровне. Когда же министерства создали довольно густую сеть своих учреждений, а телеграфное сообщение сделало возможным оперативную связь со столицей, генерал-губернаторы оказались в трудном положении. Они были вынуждены действовать с оглядкой на позиции в регионе министерств и не брали на себя необходимую инициативу и ответственность, ожидая указаний из центра. Положение генерал-губернаторов серьезно осложнилось после Первой российской революции, когда выросло число акторов дальневосточной политики (Государственная дума, реформированный Государственный совет, политические партии, независимая пресса, центральные и местные представительные организации буржуазии), усилились объединительные тенденции в Совете министров. Чрезвычайная по своей сути власть генерал-губернаторов оказалась плохо согласованной с новым механизмом законодательства и местного администрирования, что дало ее оппонентам дополнительные аргументы ратовать за ее упразднение. Статус генерал-губернаторской власти продолжал оставаться с правовой точки зрения плохо очерченным, скорее допускаемым лишь временно, до тех пор, пока центральные ведомства не создали плотную сеть управленческих институтов и не наладили надежные коммуникации. Однако параллельно с процессом унификации и централизации географии власти административные проблемы на дальневосточной окраине продолжали нарастать и усложняться, что требовало оперативных действий местных властей, не только мобильности в принятии управленческих решений, усиления финансовой самостоятельности, но и готовности взять на себя политическую и военную ответственность за внутреннее положение в регионе и безопасность на региональном участке государственной границы. На Дальнем Востоке прочность генерал-губернаторского института власти была дополнительно обеспечена не только удаленностью края от центра, но и реальными или мнимыми внутриполитическими и внешнеполитическими угрозами.

В условиях, когда интерес центральных властей к Дальнему Востоку носил импульсивный характер, подогреваемый внешнеполитическими амбициями, местная администрация была заинтересована в большей стабильности, в четких ориентирах и приоритетах освоения края, остро нуждавшегося в государственной поддержке. Создание генерал-губер-наторства давало возможность для выхода за жесткие рамки централизации управления и для некоторой правовой и управленческой автономии. Более осведомленная в нуждах региона местная высшая власть была способна эффективнее подойти к вопросам управления комплексно, преодолеть ведомственную разобщенность путем координации на региональном уровне деятельности отраслевых и территориальных учреждений. Российский Дальний Восток испытывал все возраставшую потребность не только в деконцентрации власти, но и в децентрализации принятия управленческих решений и их реализации путем привлечения через земские и городские органы, предпринимательские организации местных общественных сил. Но в расширении общественной инициативы и участия имперская власть видела политические опасности столкновения экономических интересов центра и периферии, пока, как заявил П.А. Столыпин по поводу введения земства в Сибири, население не будет связано общерусскими интересами, «как бы кристаллизуется и перестанет быть механической смесью чуждых друг другу выходцев из Перми, Полтавы, Могилева»[1833]. Несмотря на ошибки, просчеты, а порой и преступное забвение нужд далекой имперской окраины, самодержавию удалось, опираясь на народный колонизационный инстинкт и созданную новую региональную географию власти, не только удержать за собой дальневосточные территории, но и вопреки резким и пессимистическим прогнозам современников превратить их в русский край. Российская империя, а затем и СССР рухнули, однако, отмечает Д. Ливен, современная Россия смогла сохранить и поглотить в «материнском лоне» жемчужину своей имперской короны – Сибирь и благодаря этому остаться великой державой (чего не удалось ни Турции, ни Австрии, ни даже Англии и Франции)[1834].

Процесс оформления географии власти Дальнего Востока России, разумеется, не завершился с падением самодержавного строя и достался в наследство Советскому государству, которое также активно искало под влиянием политических и экономических факторов оптимальные формы территориальной организации региона (Дальневосточная республика, Дальневосточный край, возврат к областному и краевому административному устройству и новое экономическое районирование). На современном этапе – это создание Дальневосточного федерального округа, в известной мере повторяющего прежние границы Приамурского генерал-губернаторства.

 

 

Список начальствующих лиц
на Дальнем Востоке России
в XIX – начале XX вв.