Предложенные постпозитивистской философией науки модели динамики знания, особенно в их радикальных вариантах, подвергались жесткой критике со стороны работающих ученых, методологов, историков науки. Тем не менее современная наука дает серьезные основания для отказа от универсализации логико-методологических стандартов научности и способствует популяризации ключевых идей постпозитивизма – идеи социально-исторической релятивности познания, идеи несоизмеримости типов научной деятельности, идеи теоретической заданности апелляций к опыту и пр. Дело в том, что такого рода идеям вполне соответствует реальность исследовательских ситуаций, жестко ориентированных на решение частных практических задач. Подобная ориентация предполагает обязательное приращение знания, лишь непосредственно относящегося к решению конкретной практической задачи. И сегодня мы можем просто констатировать, что такого рода исследовательские ситуации превалируют в науке.

Еще в первой половине XX столетия, в 1934 году, выдающийся отечественный ученый-физик П.Л. Капица в одном из своих писем заметил: "У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной [в] методах оценки. В то время как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда труднее и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой"[31]. Петр Леонидович прекрасно понимал суть возникающей здесь проблемы: результаты прикладных исследований могут существовать вне динамики «мировой науки». А это значит, что прикладные исследования фактически разрывают единство научного знания, ибо могут выполняться самостоятельно – в формах, заданных локальной прикладной эффективностью.

Фундаментальное и прикладное в науке – интегральные характеристики типов научно-познавательной деятельности, различающихся по своим целевым установкам. Цель фундаментального исследования – знание как таковое, максимально точная рациональная репрезентация реальности. Цель прикладного исследования – инструментально-эффективное знание о фрагменте реальности, предназначенное для решения конкретной практической задачи. Почти до середины ХХ столетия эти целевые установки настолько плотно переплетались в деятельности ученых, что, как правило, эпистемологические последствия их самостоятельной реализации во внимание не принимались. В науке Нового времени исследования даже в весьма абстрактных областях выступали, зачастую, в виде поиска решения конкретных практико-прагматических задач. Когда, например, И. Кеплер, в промежутке между открытием второго и третьего законов движения планет, писал «Новую стереометрию винных бочек», он, конечно же, решал вполне практическую задачу. Но, отыскивая геометрический способ определения объемов конкретных бочек или даже «бочки» как таковой, он все же, прежде всего, искал метод решения определенного класса математических задач. И плодом познавательных усилий Кеплера в данном случае было введение в геометрию бесконечно малых величин и начал интегрального исчисления. Что же касается практической стороны дела, то ведь простого и ясного геометрического решения этой задачи, кажется, не существует и до сих пор. Приблизительными же методами виноделы пользовались до Кеплера, пользуются и сейчас.

Можно и сегодня привести многочисленные примеры того, как прикладное исследование прямо «оборачивается» фундаментальными достижениями, а фундаментальное – прикладным результатом. Однако определяющими в современной науке являются тенденции иного рода. Экономико-технологические и социальные параметры современной науки таковы, что развиваться она может, лишь включаясь в решение конкретных экономико-производственных задач. Экономика же мотивирует, прежде всего, рост исследований, прямо ориентированных на прикладное (военное, промышленное, медицинское и пр.) использование их результатов, что как раз и ведет к размежеванию в науке двух относительно самостоятельных типов научно-познавательной деятельности. Очевидно, эти разновидности науки не способны существовать друг без друга, но их особенности стали столь интенсивно закрепляться в коммуникативных и организационных структурах современной науки, что уже к концу ХХ столетия этот процесс привел к институциональному обособлению соответствующим образом ориентированных научных исследований. При этом различия целевых установок стали все более явно обнаруживаться также и в когнитивных параметрах порождаемого в них знания.

В фундаментальной науке перспективы и ход исследований определяются главным образом задачей выявить и рационально представить новые, еще не познанные характеристики мира, и лишь внутри этой задачи фундаментальная наука совершенствует технические средства, а тем самым, и технологические возможности общества. В прикладной науке, наоборот, ход исследования определяется необходимостью решения конкретных технологических задач, так что сама по себе новизна знания о мире предстает здесь лишь в качестве побочного продукта поиска этих решений. И, поскольку знание, полученное в рамках прикладных исследований, не рассматривается в качестве плацдарма для его роста, то знание это, зачастую, предстает в формах, не предполагающих его дальнейшее прямое познавательное использование (например, формулируется в виде инструкции или технологического рецепта). Кроме того, в планировании и экспертной оценке полученных в прикладной науке результатов резко возрастает роль явного или неявного заказчика, не имеющего прямого отношения к научно-познавательной деятельности. Полученное знание, как правило, оказывается его собственностью, которую он либо выставляет на продажу, либо вообще изымает из свободного научного оборота (по оборонным, скажем, соображениям). Впрочем, и субъектом прикладного познания сегодня, чаще всего, оказывается именно организация (институт), с вытекающими отсюда социальными, прагматическими, а также эпистемологическими последствиями.

В прикладных исследованиях (applied sciences, engineering sciences), как правило, предполагается учет факторов и параметров весьма различной природы (например, одновременно – и физических, и биологических, и социально-экономических), так что в своей собственно прикладной части предстает как обращение к различным, весьма далеким друг от друга дисциплинам, концепциям, методам и методикам под конкретную практическую цель. Отсюда принципиальная локальность инструментального знания: его фрагментарность и содержательная несопоставимость его фрагментов. Соответственно, самосознание обособившейся прикладной науки вращается вокруг проблематики эпистемологических разрывов, релятивности, локальности, несоизмеримости знания (что и попыталась представит как познавательную норму постпозитивистская философия науки).

Одновременно, трансформируется и фундаментальная наука (fundamental science). Уже к середине прошлого столетия, любые научные исследования, от физики до лингвистики, в рамках которых наличное знание использовалось, прежде всего, для производства нового знания о фундаменте мира, стало противопоставляться прикладным наукам в качестве «чистой науки» (pure science). В ХХ столетии к этому пониманию фундаментальности научных исследований добавляется еще и осознание учеными того обстоятельства, что «чистая наука» теперь может сохранить себя только в качестве основания (фундамента) для прикладного исследования. И именно этот смысл термина «фундаментальное» применительно к науке становится сегодня главным. А между тем, прикладная наука, со своей стороны, начала формировать в себе собственный «фундамент» и соответствующую исследовательскую «атмосферу» в научных коллективах и, тем более, в отношениях между (конкурирующими) коллективами, иные требования (знание как товар), иные коммуникации (через рынок), иные цели. В ходе этих исследований функционируют иные механизмы генерирования информации и обеспечения преемственности. В их институциях, встречающихся сегодня практически во всех областях науки (от физики до политологии), формируются собственные критерии результативности исследований, отличные от критериев традиционной «академической» науки.

Процессы, происходящие сегодня в науке стимулировали и возникновение соответствующих направлений рефлексии над наукой. Одним из таких, ведущих сегодня направлений является «социальная эпистемология». Характеризуя науку как  определенное человеческое «предприятие» (enterprise и даже business), философия науки неизбежно обращается к социологии. Социальные эпистемологи (прежде всего, представители Эдинбургской школы (Б. Барнс, Д. Блур, Б. Варне и др.), разработавшие «сильную версию» этого направления), делают следующий шаг – они реализуют претензии социологии на понимание собственно когнитивных аспектов научно-познавательной деятельности.

Один из основоположников этой школы, Д. Блур, оценивая все прежние споры философов по поводу природы науки, полагал, что споры эти ничем не отличаются от дебатов, которые постоянно идут в сфере экономики, в юриспруденции, в политической теории, в этике и т.д. И все эти споры – не более, чем выражение «глубоких идеологических проблем (ideological concerns) в нашей культуре»[32]. Естественно, возникает вопрос: насколько «глубоко» следует погружать те или иные эпистемологические дебаты в общую духовную атмосферу той или иной эпохи, чтобы не растворить в этой атмосфере специфику собственно научного познания? Но для социальной эпистемологии этот вопрос не возникает, поскольку никакой качественно специфики в науке она просто не видит: знание в ней трактуется как социальный по своей природе «образ», ни чем в принципе не отличающийся ни от политических идей, ни от… повседневных предрассудков. Социальные структуры, поддерживающие самостоятельность и целостность производящих знание социумов и есть предмет интереса исследовательской программы эдинбургской школы.

Аналогичные идеи по поводу «производства знания», но с несколько иными акцентами, выдвинул и современный французский исследователь Бруно Латур. И в его концепциях можно еще более отчетливо различить в трактовке научной деятельности «возвращение» к творческому началу, акцентированному в свое время Оккамом и позднее «оттесненному» за пределы методологии позитивистами. Только деятельность эта приобретает теперь вид сетевой активности социальной группы, направленной на удовлетворение социального заказа, на производство (конструирование) особого типа образов – ученые производят знание о мире, которое может быть использовано для достижения конкретных социально значимых целей. При этом, по Блуру, все эти образы являются равноценными в своей претензии на истинность, и потому объяснению с точки зрения социологии знания, подлежит лишь социально обусловленный выбор между тем, что считается истинным, а что – ложным. Но, в принципе, и сами эти характеристики знания становятся необязательными. Ведь главной характеристикой знания и основанием для его оценки является, с этой точки зрения, его практическая эффективность и именно в отношении к ней определяется смысл «динамики науки», приносящей «новое знание». Смысл этот растворяется в теме полезности для социума – новым является знание, оцененное социумом как практически полезное для решение вновь возникших практических проблем, а динамичность науки, предстает как способность научного сообщества оперативно реагировать на встающие перед обществом проблем.