Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

 

Промышленность

 

Возникновение крупной промышленности. В промежуток между 1816 и 1848 годами во Франции происходит вытеснение преобладавшей до тех пор домашней мелкой промышленности крупной промышленностью. В последние годы Империи применение позаимствованных из Англии новых механических изобретений в области прядения и ткацкого производства отметило начало этой перемены. Но в 1815 году она еще только начиналась. Текстильная промышленность, за исключением хлопчатобумажной, еще оставалась в стадии домашнего производства. Металлургическая промышленность не изменила своих вековых приемов. К 1848 году промышленное преобразование уже закончено. Подобно хлопку, шерсть и лен теперь прядутся и ткутся механическим способом. Каменный уголь все более и более замещает растительное топливо при выплавке чугуна и железа. Многочисленные остроумные изобретения непрерывно совершенствуют механическое оборудование и последовательно вытесняют ручной труд из тех производств, где последний еще преобладал. Наконец, использование пара как двигательной силы усугубляет значение и быстроту этого преобразования.

Организация промышленности испытала глубокие изменения. Началось мощное движение в сторону концентрации. Мелкие предприятия, разбросанные по территории всей страны и работавшие исключительно на местный рынок и на тесно ограниченный круг покупателей, исчезают. Их место занимают предприятия крупные, обладающие достаточными капиталами для приобретения новых машин и старающиеся расширить размеры своего рынка, чтобы сбывать продукцию, которую непрерывные усовершенствования делают все более изобильной. При своем возникновении промышленность производила главным образом предметы роскоши; теперь началось массовое производство. Главной заботой предпринимателей является снижение себестоимости, что делает фабричные товары доступными все более и более широким слоям населения. Производство разрастается, специализация ведет за собой создание нового, занятого исключительно промышленным трудом, класса населения, который растет и теснится вокруг заводов и мануфактур, дающих ему насущный хлеб. Можно уже было предвидеть, какое зпачение приобретет через несколько лет городская жизнь и какую силу получат сгруппированные таким образом рабочие массы, когда они сумеют объединиться и организоваться, чтобы потребовать удовлетворения за свои обиды.

Текстильное производство. Текстильное производство первое испытало на себе последствия этого промышленного преобразования.

Начиная с 1816 года хлопчатобумажная промышленность быстро развивается. Согласно официальному обследованию 1847 года, ее обслуживало более 116 000 станков и около 3,5 миллиона веретен, а общая стоимость ее продукции равнялась 416 миллионам франков. В эту эпоху она потребляла 55 миллионов килограммов хлопка-сырца, тогда как в 1812 году потребляла едва 10 миллионов.

Благодаря новым усовершенствованиям в оборудовании, прядение первое сделало значительный шаг вперед. В 1819 году оно поставляло лишь нитки не выше № 80, а тонкие нитки, необходимые для большого числа тканей, Франция была вынуждена закупать в Англии. В 1840 году французское прядение легко производит нитки № 300. В то же время скорость работы сильно увеличилась: тот самый станок, который в 1813 году давал только 2 килограмма хлопка в день, дает около 1850 года уже 14 килограммов. Эти улучшения, в связи с непрерывным снижением цен на сырой хлопок, ведут к значительному уменьшению стоимости пряжи: килограмм хлопчатобумажной пряжи, продававшийся в 1815 году за 14 франков 60 сантимов, в 1850 году стоит меньше 3 франков.

Хлопчатобумажное ткачество сделало не менее значительные успехи. Ограничивавшееся в конце Империи производством трикотажа, миткаля и некоторых простых сортов муслина, оно стало производить нанку, перкаль, тонкие муслины, трико, бумажные бархат и атлас. Ткацкий станок Жаккара применяется для выработки узорных бумажных тканей. Нормандия, где первоначально возникло это производство, продолжает изготовлять дешевые бумажные материи. Производство высокосортных тканей зарождается в Эльзасе, где Доль-фусы и Кёхлины берут на себя руководство промышленным движением. В Эльзасе равным образом быстрее всего развивается механическое ткачество. Из 35 000 станков, которыми обладала промышленность Эльзаса в 1846 году, более 20 000 приводились в движение механическим способом. Производство набойки (набивных бумажных материй), зародившееся в Мюлузе (Мюльгаузене), непрерывно развивается и получает новый импульс благодаря изобретению перротины – машины для набивки в несколько цветов, которая, начиная с 1835 года, вытесняет употребление валика.

Среди новых отраслей промышленности, которым суждено было значительное развитие, одной из наиболее важных является производство бумажного тюля, заменяющего для среднего класса населения кружева. Первый тюлевый станок, привезенный из Англии, был установлен в Дуэ в 1816 году. Но эта молодая промышленность начинает работать полным ходом лишь с 1824 года после изобретения машин с круговым вращением. В 1841 году на этих машинах применяют ход Жаккара и начинают копировать валансьенские и малинские кружева и т. д.

Шерстяная промышленность также сделала серьезные успехи. Потребление шерсти, достигавшее 46,5 миллиона килограммов в 1812 году, поднимается до 89 миллионов килограммов в 1850 году, а общую стоимость продукции, созданной этой отраслью производства, оценивают в 440 миллионов франков. Если прибавить сюда стоимость домашней продукции, еще сохранившейся кое-где в деревнях, цифра эта повысится по крайней мере до 475 миллионов. Усовершенствование чесальных машин позволяет частично заменить в производстве очищенную шерсть чесаной, более дешевой. Механическое прядение шерсти переживает изменения, аналогичные тем, которым подвергалось бумагопрядение, что равным образом снижает себестоимость, не та же самая шерстяная нитка для основы, которая продавалась в 1821 году по цене от 60 до 70 франков за килограмм, продается тридцать лет спустя самое большее за 14 франков.

Важные изменения намечаются и в производстве сукон. Около 1835 года машина для валяния сукон, изобретенная англичанином Дайером, заменяет валяние посредством ударных вальков. Производство смешанных тканей совершенствуется, и они начинают вытеснять из обихода нитяные и бумажные. В 1833 году седанская промышленность выпускает узорные ткани, так называемые новые материи, которые быстро приобретают значительный успех. Льняная промышленность гораздо позднее начинает пользоваться новейшими изобретениями. В 1816 году Филипп де Жирар, отчаявшись в возможности применить во Франции изобретенную им машину для прядения льна, стал эксплуатировать свое изобретение в Англии, и лишь двадцать лет спустя машина эта была использована французской промышленностью. В 1847 году прядение льна занимает 200 ООО веретен, из которых 40 000 приходятся на долю одного Северного департамента. Механическое ткачество в этой отрасли производства – более трудное, чем ткачество хлопка, – применяется лишь при выделке грубых сортов холста. Домашнее производство продолжает преобладать в этой отрасли промышленности, и из всей продукции, оцененной около 1860 года в 350 миллионов франков, лишь 62 миллиона, иначе говоря, меньше одной пятой, производится фабричным способом.

Фабрикация шелка быстро развивается начиная с 1836 года. В 1847 году различные предприятия для прядения и ткачества шелка имеют 90 000 станков, из которых приблизительно 60 ООО приходятся на долю лионской промышленности. Общая стоимость ее продукции оценивается в 356 миллионов франков, и французская промышленность ежегодно вывозит заграницу шелковых материй приблизительно, на 160 миллионов франков. Ее главными покупателями являются Англия и Соединенные Штаты. В то время как шелкопрядение рассеяно в департаментах Ардеш, Дром, Гард и Воклюз, девять десятых ткацкого производства сосредоточиваются в департаменте Роны. Начиная с 1827 года, лионская промышленность окончательно осваивает станок Жаккара, усовершенствованный Депульи, и благодаря этому имеет возможность производить за умеренную цену смешанные бумажно-шелковые материи. Сент-Этьеннская промышленность занимается специальной фабрикацией лент; она ежегодно производит их на сумму приблизительно в 60 миллионов франков. Около 1828 года заимствуется из Германии новая отрасль промышленности – изготовление шелкового плюша для шляп. Пользоваться машинами и силою пара в шелковой промышленности начали только между 1835 и 1840 годами, но это дает лишь весьма скромные результаты. Лионская промышленность, гнушаясь общими мастерскими, продолжает сохранять ручной станок. Механическое прядение и ткачество применяются лишь в немногих предприятиях, созданных в департаментах Луары и Эна.

Производство одежды и обуви. Производство готовой одежды появляется в Париже в 1830 году, после забастовки портновских подмастерьев^[139]. Десять лет спустя изобретение швейной машины ускоряет развитие этой отрасли промышленности. Создаются обширные мастерские, в которых машины, приводимые в движение паром, кроят и шьют одежду.

В 1844 году производство обуви, в свою очередь, изменяется благодаря изобретению подошв на заклепках или на винтах, что позволяет развить массовое производство, и в Лианкуре учреждается первая фабрика обуви.

Металлургическая промышленность. Металлургия подвергается столь же важным изменениям, как и текстильная промышленность. Вплоть до 1820 года чугун и железо выделывались на французских заводах исключительно на растительном топливе. В эту эпоху Англия еще была единственной страной, применявшей каменный уголь в этой отрасли производства. Начиная с 1840 года способ выплавки чугуна на каменном угле окончательно осваивается во Франции, и к 1846 году около половины всей продукции, доходящей до 622 000 тонн, производится новым способом.

Употребление каменного угля для фришевания железа развивалось еще более быстро, особенно начиная с 1830 года, когда начали применять пудлингование, заимствованное из Англии, где им пользовались с конца XVIII века. Выплавка железа в 1846 году увеличивается до 360 ООО тонн, из которых менее одной трети получается на древесном топливе.

Выплавка чугуна в шесть раз возросла после 1816 года. Несмотря на это, французские заводы были не в состоянии полностью удовлетворить потребность в чугуне, потребление которого в 1847 году достигло более чем 700 000 тонн.

Результатом этих изменений в производстве было снижение цен. Тонна чугуна, полученного на минеральном топливе, около 1846 года обходилась не более 142 франков, и железные рельсы, продававшиеся в 1825 году по 540 франков за тонну, упали до 350 франков. Только сталь, способ производства которой не испытал никаких изменений, оставалась до некоторой степени предметом роскоши; ее продукция едва достигала 12 000 тонн.

Начиная с 1825 года металлургические заводы обновляют свое оборудование; в них применяют усовершенствованный мех, прокатный вал и поворотный кран. В 1841 году Шнейдеры, директора заводов Крезо, выбирают патент на конструкцию парового молота, обычно называемого вертикальным молотом. В 1846 году уже применяют вертикальные молоты мощностью от 3000 до 4000 лошадиных сил. В металлообрабатывающей промышленности начали пользоваться механическими станками, и на выставке 1844 года уже экспонировались строгальные станки, станки для нарезки болтов и гаек и т. д.

Производство листового железа, остававшееся в пренебрежении до 1815 года, быстро развивается после 1830 года и десять лет спустя уже может удовлетворить потребность в нем страны. То же самое можно сказать о производстве оцинкованного железа и жести начиная с 1830 года.

Косы, пользование которыми все более и более распространяется в земледелии, ввозятся главным образом из Германии вплоть до 1830 года, когда французская промышленность начинает производить как косы, так и пилы. Игольная промышленность, возникшая между 1820 и 1830 годами, успевает понемногу одолеть двойную конкуренцию: Германии – в производстве дешевых иголок и Англии – в производстве иголок тонких.

Наконец, машиностроительная промышленность, бывшая в начале Реставрации еще в зачаточном состоянии, начинает развиваться параллельно развитию механического оборудования. В 1818 году в Сернэ, в департаменте Верхнего Рейна, возникает предприятие братьев Рислер и Диксона, а в 1827 году в Мюлузе (Мюльгаузене) создается завод Кёхлииов. В1850 году общую стоимость продукции этой отрасли промышленности расценивают в 27,5 миллиона франков.

Паровые машины. Каменный уголь. Использование пара как двигательной силы прививается лишь начиная с 1835 года. Первые шаги, имевшие место при Реставрации, были необычайно медленны, и в 1830 году французская промышленность использовала всего 10 000 паровых лошадиных сил. В 1847 году 4853 машины дали промышленности более 60 000 лошадиных сил.

Потребление каменного угля не превышало 1 миллиона тонн в 1810 году; оно поднялось до 7,5 миллиона тонн в последние годы Июльской монархии, в то время как добыча каменного угля, несмотря на мощный толчок, полученный каменноугольной промышленностью после 1840 года, стояла значительно ниже этой цифры, и приходилось ежегодно ввозить из-за границы от 2 до 2,5 миллиона тонн каменного угля.

Различные производства. Выделка бумаги в формах ручным способом еще играет важную роль в 1847 году; однако, начиная с 1827 года, изготовление бумаги механическим способом окончательно устанавливается. Здесь мы опять-таки видим французское изобретение, которое вынуждено было сперва найти себе применение в Англии и потом только было использовано во Франции. В 1849 году было выработано 42 миллиона килограммов бумаги. Эта промышленность сосредоточена главным образом в департаментах Шаранты, Па-де-Кале, Йзера и Вогезов.

Производство обоев быстро развивается после 1834 года, когда для этой цели стало возможно уже употреблять бумагу в рулонах. Несколько лет спустя здесь вводится новое усовершенствование путем использования перротины вместо валика для тиснения обоев.

В 1824 году во Францию ввозится печатная машина, изобретенная в 1815 году немцем Кёнигом. В то время для типографского печатания пользовались только ручным деревянным станком (прессом). После многочисленных улучшений весьма несовершенной машине Кёнига удалось войти в употребление; сначала ее применяли исключительно для печатания газет; начиная с 1844 года ее применяют также и для печатания книг^[140].

Химическая промышленность оказывается все большим и большим подспорьем для других производств. Для выделки цабивных тканей она дала прочную зеленую краску для хлопчатобумажных материй, а также красную (адрианопольскую), В 1834 году Гимэ из Лиона нашел способ изготовлять искусственный ультрамарин, который обходился в 200 раз дешевле натурального ультрамарина, с величайшим трудом получаемого из лапис-лазури, и полностью его заменил. Начиная с 1832 года стеариновая свеча вытесняет восковую и старомодные сальные свечи. Стоимость продукции химической промышленности, которую Шапталь в 1812 году исчислял в 5 миллионов франков, в 1847 году достигает 55 миллионов.

Керамика, производство стекла и хрусталя развиваются в соответствии со все растущим спросом, хотя ни одно важное изобретение не внесло сколько-нибудь существенных изменений в способ их изготовления.

Производство резины возникает около 1831 года, но серьезно осваивается только с 1846 года, после введения процесса вулканизации. В 1830 году Франция ввозит лишь 16 000 килограммов каучука. В 1846 году ввоз увеличивается до 181 000 килограммов.

Производство свекловичного сахара, прозябавшее до 1820 года, после этого года развивается вопреки фискальным стеснениям, задерживающим его рост^[141]. Это производство, в конце концов, внушает такой страх фабрикантам тростникового сахара, что в 1843 году для устранения бурно растущей конкуренции они решаются потребовать экспроприации фабрик туземного сахара и окончательного запрещения этой отрасли промышленности. Это необычайное требование было, к счастью, отклонено, и за 1847–1848 годы производство свекловичного сахара достигло 64 миллионов килограммов.

Промышленная продукция. Официальное обследование 1847 года оценивает в 4 миллиарда франков всю стоимость французской промышленной продукции; Шапталь оценивал ее к концу Империи немного ниже 2 миллиардов. Как ни велико было увеличение стоимости продукции, количественное ее увеличение оказалось еще значительнее. В самом деле, не надо забывать, что те изобретения, которые вызывали рост продукции, в то же время приводили к снижению себестоимости, что – вследствие конкуренции – в свою очередь отражалось на продажных ценах.

Рабочий класс. Под влиянием развития крупной промышленности рабочий класс, начиная с конца эпохи Реставрации, приобретает все большее и большее значение. Этим он обязан в особенности промышленной концентрации, следствием которой явилась концентрация рабочего населения, дотоле разбросанного по всей территории. Около 1830 года начинается тот быстрый рост городского населения, который является одной из самых характерных черт XIX века. За десять лет, с 1836 по 1846 год, число жителей в общинах, имеющих свыше 3000 душ, возрастает почти на 2 миллиона, и этот прирост населения идет почти всецело на пользу фабрикам. Надо сказать, что прирост населения в городах в точности равняется всему приросту населения между этими двумя датами: перепись 1836 года указывает цифру в 33,6 миллиона жителей; перепись 1846 года насчитывает приблизительно 36,6 миллионов.

Происходящий промышленный переворот вызывает глубокое волнение среди бедного люда. Ручной труд должен постепенно отступать перед трудом механическим; мелкий ремесленник видит, как его вытесняют из традиционного ремесла. С другой стороны, создающиеся фабрики и заводы предоставляют новые занятия людям, которых они лишили пропитания. Но учеба тяжела, и, кроме того, сама промышленность на первых порах почти не отдает себе отчета ни в условиях своего собственного существования, ни в размерах рынков, открывающихся для сбыта. Отсюда множество столкновений и недоразумений, от которых главным образом страдают рабочие. Тем не менее, под влиянием промышленного развития, растущего спроса на рабочую силу и подъема производительности труда в связи с новым механическим оборудованием, заработная плата в промышленности между 1825 и 1848 годами как будто возрастает. Судя по данным обследования парижской промышленности в 1847 году, заработная плата за истекшие двадцать лет увеличилась на 10 процентов. Е. Шевалье даже указывает на несколько больший рост ее на одном металлургическом заводе в промежуток между 1823 и 1850 годами. Нечто подобное можно наблюдать и среди строительных рабочих в главных городах департаментов. Но во всех названных случаях рост заработков кажется несколько преувеличенным, и потому явлений такого рода нельзя обобщать. Но несомненно, что рабочий класс кое-что, выгадал от снижения цен на фабричные изделия. С 1827 по 1847 год цены в общем упали на 13 процентов; для некоторых товаров снижение было более значительным: для бумажных ниток и тканей оно составляло 58 процентов и для шерстяных ниток и тканей – 52 процента. Что касается сельскохозяйственных продуктов, то здесь как будто цены остались совершенно неизменными, если не считать, впрочем, довольно значительного вздорожания мяса. Кроме того, квартирная плата в городах, в общем, повысилась.

Впрочем, рабочие во время многочисленных стачек, имевших место в конце Июльской монархии, требуют не столько увеличения заработной платы, сколько сокращения часов работы. Желая использовать свое оборудование и извлечь из него возможно больший доход, фабриканты требуют исключительной продолжительности рабочего дня. Дни в четырнадцать и в пятнадцать рабочих часов не редки на прядильных фабриках. На рудниках отмечают рабочие дни от двенадцати до четырнадцати часов. Однако начиная с 1840 года продолжительность рабочего дня обнаруживает тенденцию к сокращению. Сами хозяева начинают понимать, что, сберегая силы рабочего, можно достигнуть больших результатов^[142].

Рабочие, которые теперь сгруппированы в крупных центрах, могут сговариваться и объединяться легче, чем прежде. Вопреки закону, развиваются рабочие ассоциации; профессиональные союзы постепенно заменяют старые общества подмастерьев. В результате Июльской революции рабочий класс как будто начинает уяснять себе ту солидарность, которая его объединяет, ту силу, которую может ему дать взаимное согласие. Нарождается рабочая печать; образуется несколько рабочих ассоциаций. Но отсутствие образования мешает им ясно различать цель, к которой надо стремиться, – и не позволяет подчиняться разумной дисциплине, необходимой для достижения этой цели^[143].

Люди науки и даже фабриканты обращают внимание правительства на ужасную эксплуатацию – детей нарождающейся промышленностью, которая требует от детей такой же изнурительной работы, как и от взрослых. С 1827 года промышленное общество в Мюлузе (Мюльгаузене) требует регламентации детского труда. После продолжительных прений вопрос этот наконец решается законом 22 марта 1841 года, еще очень несовершенным, причем правительство сделало ошибку, не настаивая на точном его применении.

 

II. Сельское хозяйство

 

Успехи сельского хозяйства. Сельское хозяйство также делает значительные успехи при правительстве Реставрации и Июльской монархии. Шапталь определяет стоимость необработанной земледельческой продукции за 1812 год в 3 миллиарда франков. В 1850 году Л. де Лавернь оценивает ее в 5 миллиардов, т. е. мы видим рост в 60 процентов, а так как в промежутке между этими двумя эпохами цены на земледельческие продукты изменились не очень сильно, то отсюда следует, что главным образом возросло количество продукции.

Это развитие продукции вызвано растущими требованиями потребления. С 1815 по 1848 год население увеличивается больше чем на 5 миллионов. Возрастание промышленного производства создает также все более значительный рынок для некоторого количества сельскохозяйственных продуктов, как, например, для шерсти, сахарной свекловицы и т. д. Сельское хозяйство, естественно, стремится удовлетворить возрастающий спрос, но – в отличие от фабричной промышленности – прогресс его не облегчается целым рядом изобретений, дающих возможность резко изменить способ производства. Оно прогрессирует очень медленно, постепенно улучшая уже известные методы, расширяя применение приемов, которые почитаются наилучшими.

Главным образом все более и более заменяя трехпольную систему многопольем, земледелие успевает повысить свою продукцию. К концу Империи еще господствует трехпольный севооборот; многополье начинает появляться лишь в некоторых, немногих провинциях. В последние годы Реставрации и при Июльской монархии оно распространяется все более и более. В' северных и северо-восточных областях можно отметить наиболее важные улучшения. Паровые поля почти совершенно изгнаны со всех хороших пахотных земель, разведение кормовой свеклы быстро распространяется, а развитие свеклосахарных культур открывает новые источники дохода. В южных областях еще применяется система паровых полей, но вместо трехлетнего севооборота мы видим двухлетний. Западная часть страны, которую политические волнения^[144], начиная со времени революции, держали в неустойчивом положении, после 1815 года начала медленно оправляться, а с 1840 года она принимает участие в общем подъеме, как только сеть так называемых стратегических дорог, построенных после восстания 1832 года, открывает Анжу и Вандее новые рынки для их земледельческих продуктов. Однако некоторые части территории, как, например, Бретань и центральные области, остаются еще вне сферы этих успехов.

Усовершенствования, внесенные в земледельческий инвентарь, также облегчают развитие производительности. Количество плугов сильно увеличилось; обследование земледелия в 1850 году насчитывает их больше 2,5 миллиона, причем около половины этого количества составляют плуги с передним ходом. На юге еще пользуются примитивными сохами, но на севере распространяются усовершенствованные плуги Гранже и Ровиля. Начинают входить в употребление молотилки. Количество их исчисляется приблизительно в 60 000, из которых около 1500 паровых. Пользование ими особенно распространено в северо-восточной области, где повсеместно оказывает свое действие пример, данный Матьё де Домбалем, заведывавшим образцовой фермой Ровиль. Наконец, насчитывается около 200 000 других новых машин, каковы, например, скарификаторы, экстирпаторы и т. д.

Улучшение путей сообщения равным образом является великим благодеянием для сельского хозяйства. Оно позволяет земледельческим областям расширить районы своего сбыта и весьма облегчает эксплуатацию. В этом смысле одним из самых удачных законодательных мероприятий с сельскохозяйственной точки зрения является закон 1836 года о проселочных дорогах, который предписывает переустройство дорог и содержание их в хорошем состоянии.

Обработка земли. Площадь пахотных земель исчислялась Шапталем около 1815 года почти в 23 миллиона гектаров; обследование 1852 года определяет эту площадь в 26 миллионов. В то самое время, когда происходило это расширение, совершилось сокращение площади паровых полей с 10 миллионов до 6 миллионов гектаров.

Площадь под зерновыми хлебами увеличилась больше чем на 2 миллиона гектаров; она составляла уже приблизительно 15 миллионов гектаров. Но, в то время как площадь увеличилась только на 15 процентов, продукция возросла на 50 процентов, что свидетельствует о значительном улучшении обработки земли. Пшеница начинает занимать все большую площадь за счет других злаков, употребляемых в пищу человеком. В 1815 году площадь, засеянную пшеницей, исчисляли лишь в 4,5 миллиона гектаров, к концу Июльской монархии этот злак занимает площадь в 6 миллионов; средний умолот зерновых хлебов, равнявшийся приблизительно 10 гектолитрам на гектар в период 1815–1820 годов, достигает более 13,5 гектолитра в период 1841–1850 годов. Благодаря этому параллельному росту засеянной площади и умолота; урожай пшеницы превышает SO миллионов гектолитров к 1*850 году, т. е. увеличивается вдвое сравнительно с первыми годами Реставрации.

Разведение картофеля, занимающего все более значительное место в питании, особенно после плохих урожаев зерновых злаков 1815, 1816 и 1820 годов, быстро распространяется. В 1840 году засеянная площадь равна 922 ООО гектаров, и продукция поднимается до 96 миллионов гектолитров. Но начиная с 1845 года «картофельная болезнь» останавливает этот рост, и к 1852 году засеянная площадь уменьшается на 100 ООО гектаров.

Размеры естественных и искусственных лугов быстро увеличиваются. В 50-х годах они занимают площадь больше чем в 7,5 миллиона гектаров, около трети которой составляют искусственные луга. Больше 1,5 миллиона гектаров были объектом ирригационных работ, распространение которых облегчается законом 1845 года.

Разведение винограда, играющего важную роль в вывозной торговле Франции, быстро увеличивается вплоть до 1835 года, после чего остается почти стабильным. Випоград занимает площадь немного более 2 миллионов гектаров и дает в хорошие годы от 40 до 45 миллионов гектолитров вина.

Новая культура – сахарная свекловица, – рдва известная перед концом Империи, окончательно крепнет начиная с 1840 года. В результате освобождения от акциза, которым вначале облагался получаемый из свекловицы сахар, эта культура распространилась почти повсеместно. Но обложение свекловичного сахара, последовавшее в 1837. году, заставляет большинство сахарных заводов из простых придатков к земледельческим хозяйствам преобразоваться в промышленные предприятия, способные выдержать конкуренцию с колониальным тростниковым сахаром. Такая концентрация отражается на культуре свекловицы, область разведения которой мало-помалу суживается и наконец ограничивается Северной областью. В 1852 году она занимает площадь в 111 000 гектаров, которые дают 32 миллиона центнеров продукта.

Разведение конопли и льна непрерывно возрастает вплоть до 1840 года, но с этого времени начинает сокращаться. Напротив, культура рапса развивается и дает, если к этому прибавить сурепицу и мак, урожай в 3,5 миллиона гектолитров маслянистых зерен.

Марену продолжают разводить, но вайда быстро сходит на нет начиная с 1814 года, так как не в силах выдержать конкуренцию с индийской мареной более высокого качества, цена на которую падает сразу цосле закдючецця мира.

Разведение шелковичных червей представляет собой все более значительный источник дохода в департаментах долины Роны, главным образом в департаментах Гард, Дром и Ардеш. Количество выведенных коконов с 6 миллионов килограммов в 1816 году поднимается до 12 миллионов в 1840 году. С этого года рост ускоряется, и в 1850 году продукция достигает 25 миллионов килограммов. Этим подъемом шелководства мы обязаны главным образом введению в общее употребление метода Арсе, освобождающего разведение шелковичных червей от рутинных приемов, которых оно до сих пор придерживалось.

Скотоводство. Скотоводство делает быстрые успехи. Для получения количества навоза, необходимого при многопольной системе, которая становится общепринятой, землевладельцы стараются увеличить численность своего скота.

Прежде всего они обращают внимание на овцеводство. Две причины побуждают их к этому: овца – животное, которое лучше всего подходит к мало развитому сельскому хозяйству, а именно таково сельское хозяйство Франции в начале Реставрации; кроме того, растущие требования шерстяной промышленности открывают значительный рынок для шерсти. Количество овец, достигавшее 27 миллионов в 1815 году, возрастает до 33 миллионов к концу Июльской монархии. Независимо от увеличения численности овец произошло также весьма значительное возрастание их ценности. Продолжается улучшение местных пород путем скрещивания с баранами-мериносами. К концу Империи Франция едва насчитывала 1,5 миллиона овец-мериносов или улучшенных пород. В 1850 году число их достигает 10 миллионов, а производство шерсти поднимается с 380 000 до 600 000 центнеров, из которых почти половину составляет тонкая шерсть.

Однако с 1840 года начинает обнаруживаться в овцеводстве важное изменение, которому в дальнейшем предстоит широкое распространение. Под двойным влиянием – понижения цены на шерсть с 3 франков за килограмм в 1817 году до 2,4 франка в 1834 году и до 1,9 франка в 1846 году, и увеличивающегося спроса на мясо, что со своей стороны явилось результатом и умножения городского населения и роста общего благосостояния, – скотоводы отказываются от производства тонкой шерсти. Они принимаются за разведение смешанных пород, получаемых от скрещивания французских национальных пород с английскими, в особенности с породой «дишлей» (dishley), дающих одновременно шерсть средней тонины и мясо. Ввиду того что тонкая шерсть в ущерб мясу могла быть получена только с животных малого роста, а также под давлением конкуренции со стороны импортной германской и австралийской шерсти, разведение тонкорунных овец перестает быть выгодным. Кроме того, технические усовершенствования создают новый рынок для шерсти среднего качества, которую употребляют теперь для изготовления гладких материй.

Спрос на мясо заставляет скотоводов озаботиться как увеличением количества, так и улучшением породы рогатого скота. В 1815 году поголовье этого последнего едва достигало 7 миллионов, и вес быков, привозимых на рынки Со и Пуасси, за период времени с 1812 по 1820 год в среднем был ниже 300 килограммов. С 1837 года правительство командировало агронома Ивара в Англию для приобретения нескольких голов рогатого скота дургэмской породы, известной высоким качеством и количеством мяса. Начиная с этого времени, частью в результате скрещивания с английскими породами, частью вследствие тщательного отбора среди местных пород, качество рогатого скота значительно улучшается. В 1850 году считали, что поголовье рогатого скота доходит до 11 миллионов и чистый вес животных, отправляемых на бойню, в среднем равняется 350 килограммам. Это преобразование скотоводства дало сельскому хозяйству значительный источник новых доходов.

Число лошадей увеличилось: к концу Реставрации их насчитывают около 3 миллионов; число лошадей, занятых в земледельческих работах, также увеличилось: в этот период их насчитывается около 1 800 000.

Поземельная собственность. Содержащееся в хартии 1814 года обещание не нарушать права собственности владельцев национализованных имуществ и недвусмысленно выраженная от имени правительства бароном Луи^[145] твердая решимость честно соблюдать это обещание, не взирая на протесты бывших эмигрантов, успокаивают сельских собственников которые приобрели эти земли и опасались их потерять. После 1815 года дробление земельной собственности продолжается, и число землевладельцев. возрастает с 6,5 миллиона в 1825 году до 7 или 7,5 миллиона в 1850 году.

Увеличение доходов-с-земельной собственности, прерванное лишь временным кризисом 1830 года, приводит к весьма значительному повышению стоимости сельской земельной собственности. Средняя цена гектара, достигавшая 700 франков в начале Реставрации, устанавливается в 1290 франков вскоре после революции 1848 года. Заработная плата в сельском хозяйстве также испытывает довольно заметное повышение: согласно указанию де Фовиля, ежегодный заработок семьи сельскохозяйственных батраков может быть исчислен в ту эпоху в 550 франков, тогда как в 1813 году он не превышал 400 франков.

 

III. Внутренняя торговля

 

Пути сообщения. Империя, посвящая войне большую часть своих ресурсов, была вынуждена пренебрегать общественными работами, несмотря на все значение, которое им придавал Наполеон I. Франция в 1815 году имела только одну законченную дорожную сеть – сеть национальных дорог; что же касается департаментских дорог, то едва ли 20 000 километров из них были открыты для движения. Наконец, проселочные дороги, необходимые для хорошего ведения сельского хозяйства, большей частью представляли собой просто тропинки, никем не поддерживаемые в исправности. На реках существовало очень мало мостов, и переправляться приходилось главным образом на паромах. Сеть каналов была еще весьма незначительна, и не предпринималось никаких работ для урегулирования и использования больших рек и их притоков.

Правительство Реставрации поняло важность задачи, которую предстояло разрешить, и последствия, которые должно иметь для экономического развития страны устройство объединенной сети путей сообщения. К несчастью, вынужденное взять на себя ликвидацию тяжелого наследия, оставленного ему императорским режимом, оно, могло лишь приступить к выполнению той огромной программы, которую себе наметило, и только при Июльской монархии постройка дорог и каналов могла завершиться.

С 1814 до 1848 года было открыто для движения 7000 километров национальных дорог и 22 000 километров департаментских дорог. В эпоху Февральской революции эти две сети дорог, протяженностью в общем до 75 ООО километров, могли считаться законченными. Кроме того, постройка или переделка около 500 мостов сделала ненужными большую часть паромов. В этот период на устройство дорог и мостов было затрачено около миллиарда.

Проселочные дороги благодаря закону 1836 года, имевшему целью обеспечить наилучшее применение средств, ассигнуемых для этой цели, – мало-помалу становятся настоящими дорогами. В 1860 году сеть проселочных дорог дальнего сообщения имеет в длину более 60 000 километров, из которых три четверти были приведены в настолько хорошее состояние, что требовали только очередного ремонта. Что касается местных дорог, то из огромной сети длиною свыше 600 ООО километров, лишь очень небольшая часть содержится в порядке.

В 1818 году правительство приступило к изучению судоходной сети. Статистика, обнародованная по этому предмету, исчисляет в 2760 километров длину каналов, которые надо закончить, и более чем в 100 000 километров длину судоходных путей, которые было рационально создать вновь. Осуществление подобной программы потребовало бы свыше одного миллиарда. Государственные средства не позволяли думать о возможности подобного расхода. Однако законы 1821 и 1822 годов предписали продолжение работ по главным из уже начатых каналов, как то: в Бургони, канал от Роны к Рейну и т. д., и постройку нескольких новых путей. К концу периода Реставрации правительство уже успело открыть для движения 900 километров каналов. Июльская монархия стремилась окончить дело, начатое при Реставрации. Избавленная от финансовых затруднений, которые связывали прежнее правительство, Июльская монархия могла ассигновать на этот предмет гораздо более значительные средства: с 1830 по 1848 год были достроены каналы протяжением в общем в 2000 километров. С этого времени можно считать почти совершенно законченной систему французских каналов длиной Свыше 4000 километров.

Вплоть до 1835 года крупные работы по внутреннему судоходству состояли только в создании искусственных водных путей. Начиная с этого времени принимаются за работы по мелиорации рек. За десять лет было израсходовано более 150 миллионов для регулирования Шельды, Мозеля, Гаронны, Луары, Рейна и Соны.

В 1847 году эксплоатируемая длина судоходной сети достигает приблизительно 10 000 километров; тоннаж по ним доходит до 1813 миллионов тонн в год.

Многочисленные улучшения были произведены также в морских портах; на эти работы израсходовано более 200 миллионов франков.

Июльскому правительству принадлежит честь почина в деле железнодорожного строительства. В 1832 году небольшая компания, поддерживавшая сообщение между Сент-Этьенном и Лионом, заменила локомотивом лошадей, дотоле представлявших собою единственное средство тяги. Это была исходная точка важнейшего преобразования транспорта. Но правительство решилось взять на себя руководство этим новым делом лишь несколько лет спустя, после того как оно убедилось в робости частной инициативы и увидело, что Англия и Германия опередили Францию. В 1839 году оно представило в парламент общий план по этому предмету. В результате прений, вызванных этим планом, было предоставлено несколько концессий, но кризис 1838–1839 годов заставил большинство концессионеров потребовать расторжения договоров. Помощь со стороны государства, признанная неизбежной, была разрешена законом 1842 года, что, собственно говоря, и представляет собою исходную точку в строительстве железнодорожной сети во Франции. Государство должно было приобретать нужные земли и выполнять земляные работы и постройку искусственных сооружений. Работы по верхнему строению пути, постановка подвижного состава и эксплуатация дорог были оставлены на обязанности компаний концессионеров. В 1846 году 36 компаний поделили между собой предоставленную концессией сеть длиной приблизительно в 6000 километров. Эксплуатировалось в то время 1814 километров, по которым ежегодно перевозилось 13 миллионов пассажиров и 3,5 миллиона тонн груза, что представляет километрический тоннаж в 217 миллионов тонн.

Благодаря многочисленным улучшениям путей сообщения возросла быстрота перевозок и в то же время значительно снизилась их стоимость. В 1832 году для дилижансов – наиболее распространенного в ту эпоху способа сообщений – требовалось 36 часов, чтобы добраться из Парижа в Кале, покрыв расстояние в 270 километров. В 1848 году тем же дилижансам нужно было не более 22 часов, а по железной дороге этот пробег длился всего 9 часов. Стоимость гужевых перевозок, исчисляемая к 1814 году в 0,3 франка за километрическую тонну, в 1847 году спустилась до 0,2 франка; на железнодорожном транспорте она упала больше чем вдвое, а устойчивость железнодорожных тарифов явилась для торговли благодеянием, почти равным результату от их дешевизны^[146].

Развитие внутренней торговли. Деловая жизнь возрождалась довольно медленно в первые годы Реставрации. Страна была еще совершенно истощена бедствиями, вызванными двумя последовательными неприятельскими нашествиями. Только после 1817 года, когда союзные армии покинули территорию Франции, возобновляется рост торговли, поощряемый быстрым развитием промышленной и земледельческой продукции. Кризис 1826 года, короткий кризис 1830 года, затем кризис 1837–1839 годов вызывали временные задержки в развитии торговли. Рассматриваемый период закончился в 1848 году среди сильнейшего кризиса, обусловленного неурожаем предыдущего года и революцией.

Несмотря на эти перерывы, коммерческое развитие было весьма значительным. Число торговых патентов, не достигавшее и 1 миллиона в 1820 году, к 1847 году поднялось почти до 1,5 миллиона. Сумма годовых учетов Французского банка возрастает с 449 миллионов в 1816 году до 617 миллионов в 1830 году, превышает 1 миллиард в 1840 году и достигает 1800 миллионов в 1847 году. Девять существовавших тогда департаментских банков, со своей стороны, учли в 1847 году векселей-больше чем на 850 миллионов.

После падения Империи Французский банк тщетно пытался возвратить себе независимость, которую он потерял по закону 1806 года. Правительство не согласилось отказаться от своего права контроля и сохранило должность управляющего, назначаемого правительством и пользующегося почти диктаторской властью. В 1840 году привилегия банка, истекавшая в. 1843 году, была продолжена вплоть до 31 декабря 1867 года без каких-либо значительных изменений. Между 1813 и 1817 годами банк получил разрешение закрыть конторы, которые он создал в Лилле, Лионе и Руане после настойчивых, резких требований императора. Содержание их в эту эпоху стало для банка убыточным^[147].

В 1817 и 1818 годах три эмиссионных банка, производивших такие же операции, что и Французский банк, но имевших право выпускать банкноты только в месте своего нахождения, были учреждены в Руане, Нанте и Бордо. Начиная с 1835 года развитие дел постепенно привело к учреждению шести других аналогичных банков, и с того же времени Французский банк снова начал открывать свои конторы, число которых к 1847 году возросло до четырнадцати.

Объединение капиталов, вызываемое важностью новых видов предпринимательства, быстро развивается. С 1818 по 1820 год появляются первые значительные общества страхования от огня. Около 1830 года нарождаются, в свою очередь, первые общества страхования жизни. Формируются компании в целях кредитования государства средствами, необходимыми для окончания каналов, предусмотренных законами 1821 и 1822 годов. Несколько лет спустя учреждаются новые железнодорожные компании. Но так как строгие формальности, предписываемые законом, затрудняют образование анонимных обществ, а форма простого товарищества на вере не позволяет собрать достаточных капиталов, то обходят юридические препятствия путем создания коммандитных акционерных обществ. Это положило начало царству ценных бумаг, к которым большие займы, заключавшиеся правительством Реставрации для погашения долгов Империи, уже отчасти приучили публику. В 1816 году Парижская биржа котирует только семь ценных бумаг, из которых три с фиксированным доходом – пятипроцентная французская рента, облигации города Парижа и английские обязательства. В 1826 году котируются 42 ценных бумаги. В 1841 году их уже 258, из которых 204 с непостоянным доходом. Наряду с французскими государственными ценными бумагами фигурируют некоторые ценные бумаги иностранных государств: английские, австрийские, бельгийские, испанские, голландские и т. д. Среди бумаг ? непостоянным доходом мы видим наряду с бумагами компаний каналов и новых железнодорожных обществ также акции 19 страховых обществ, 19 банков, 26 каменноугольных компаний и множества промышленных предприятий: железоделательных заводов, доменных печей, прядилен, химических фабрик, газовых заводов, производств свечей, асфальта, битума и т. д.

Сберегательные кассы принимают мелкие сбережения, слишком незначительные, чтобы их можно было вложить в ренту или в ценные бумаги. Они принимают вклады, начиная со «скромной суммы в 1 франк, и выплачивают вкладчикам проценты. В 1818 году в Париже была создана первая такая касса. В 1835 году закон придает им характер общественно-полезных учреждений и регламентирует их отношения к казне.

В 1845 году существует 345 сберегательных касс, которые должны более 393 миллионов франков 684 226 вкладчикам.

 

IV. Внешняя торговля

 

Развитие внешней торговли. Шапталь, сравнивая коммерческое состояние Франции в 1815 году с тем, что оно представляло собой в 1789 году, заявил, что все приходилось создавать заново. Благодаря промышленному росту внешнюю торговлю удалось быстро восстановить. Общая торговля увеличивается с 818 миллионов франков в 1827 году до 2437 миллионов в 1847 году, а внешняя торговля в этом году достигает 1772 миллионов. Наибольшая часть этой торговли– 70 процентов – совершается морским путем. В 1848 году наличный состав морского торгового флота располагает тоннажем в 683 000 тонн; количественно он остался неизменным с первых лет Реставрации, но качественно изменился весьма чувствительно благодаря изобретению паровых судов, тоннаж которых исчисляется в 11 000 тонн. Первая регулярная линия паровых пакетботов устанавливается в 1830 году между Марселем и Левантом. В 1840 году создается первая трансатлантическая линия Гавр – Нью-Йорк, дополненная вскоре второстепенными линиями, которые обеспечивают быстрое сообщение между французскими океанскими портами и Антильскими островами, а также Южной Америкой.

Французский импорт поднимается до 920 миллионов (специальная торговля) в 1846 году; он состоит главным образом из сырья, необходимого для промышленности: сырого хлопка, шелка-сырца, необработанной шерсти, невыделанных кож, лесных материалов. Экспорт превышает 850 миллионов; он состоит только из готовых изделий. Ткани, которых Франция вывозит на сумму 420 миллионов, составляют в нем наиболее значительную статью. Шелковые ткани, представляющие собой предмет роскоши, большей частью отправляются в Англию, Соединенные Штаты, Германию. Главными покупателями французских шерстяных материй наряду с Соединенными Штатами являются Испания и Сардинское королевство. Бумажные ткани пользуются спросом главным образом в Испании, Сардинском королевстве, Соединенных Штатах и Швейцарии. Вина и водки составляют 60 миллионов в общей сумме французского экспорта.

Торговая политика. Начиная с 1793 года торговая война стала помогать вооруженной борьбе, и к концу Империи таможенное законодательство приобретает почти исключительно запретительный характер. Законодательные запреты, соединенные с фактической невозможностью ввоза из-за границы, в результате препятствий, вносимых в коммерческие сношения воюющими сторонами, – в течение двадцати лет обеспечивали французским производителям монополию внутреннего рынка. После заключения мира эти последние отнюдь не желали выдерживать трудную конкуренцию с английской промышленностью, вооруженной механическим оборудованием, почти неизвестным во Франции, а также с уже весьма значительной промышленностью Бельгии и прирейнских провинций, которые при господстве мира оказались в состоянии конкурировать с французской промышленностью на внутреннем французском рынке. Со всех сторон в палаты посыпались многочисленные ходатайства о сохранении существующего таможенного режима. Правительство должно было уступить этим требованиям, и закон 1816 года ограничился частичной переработкой тарифа, который в то время состоял из еще действовавших статей тарифа 1791 года и серии специальных тарифов, изданных при Республике и Империи. Этот закон подтверждал запреты и существующие пошлины.

Однако, сколь грозным ни казался этот тариф, он был все же недостаточен, чтобы совершенно устранить иностранную конкуренцию. В нем имелись еще некоторые прорехи, и вскоре в палаты стали поступать ходатайства о повышении пошлин.

Первой отраслью промышленности, потребовавшей усиленного покровительства, оказалась металлургия. Уже в 1814 году закон повысил ввозные пошлины на железо до 50 процентов его стоимости. Но если таким образом удалось устранить железо, изготовлявшееся в Швеции и России на древесном топливе, то иначе обстояло дело с английским железом, уже несколько лет под ряд производившимся гораздо более экономным способом – на каменном угле и с помощью прокатных вальцов. Новая пошлина была недостаточна, чтобы помешать ему успешно соперничать с французским железом. По просьбе владельцев железоделательных заводов закон 1822 года повысил ввозную пошлину на железо до 120 процентов.

Текстильная промышленность не замедлила последовать этому примеру. Фабриканты льняного полотна, которые должны были одновременно выдерживать конкуренцию как со стороны аналогичных иностранных производств, так и со стороны быстро развивавшейся национальной хлопчатобумажной промышленности, не постеснялись настойчиво ходатайствовать одновременно как о запрещении ввоза иностранных полотен, так и о запрещении ввоза хлопка. Это последнее требование было, к счастью, отклонено, но фабриканты добились все же значительного увеличения ввозных пошлин на льняное полотно.

Июльское правительство вначале выказало намерение внести некоторые послабления в действующую систему высоких пошлин. Но подобно правительству Реставрации оно должно было отступить перед протестами, вызванными этой попыткой. Промышленные и сельскохозяйственные интересы так же преобладали в палатах 1830 года, как и в палатах 1815 года, и союз, заключенный между промышленниками и сельскими хозяевами в начале Реставрации, продолжал существовать в течение всего этого периода.

И действительно, сельское хозяйство не замедлило в свою очередь потребовать и для себя всех выгод покровительственной системы. Вторая половина XVIII века и эпоха Империи были периодом возрастания цен на зерновые хлеба и мясо. Внезапно, около 1818–1819 года, обнаруживается понижение ден на эти продукты.

Изумленные этим неожиданным явлением сельские хозяева заявляют, что непосредственной причиной его является конкуренция со стороны иностранных государств. Неурожай 1816 года создал необходимость ввоза иностранного зерна, и в эту эпоху наблюдается значительное поступление русского зерна. Когда нужда миновала, хлеб продолжал, однако, ввозиться во Францию. Старый режим, стремившийся прежде всего обеспечить народное продовольствие в то время, когда трудности сообщения чрезвычайно усложняли эту задачу, ограничивался регламентацией хлебного экспорта, предоставляя импорту полную свободу. Революция, а за ней и Империя продолжали совершать ту же ошибку, и даже сама Реставрация на первых порах сохранила верность традиционной политике. Однако, в целях удовлетворения сельскохозяйственных интересов, закон 16 июля 1819 года совершенно изменил проводившуюся до этого политику. Он ввел во Франции систему, известную под названием системы скользящей шкалы, которой предстояло, с некоторыми перерывами, продержаться до 1861 года. Заимствована эта система была из Англии, где она была введена в конце XVIII века. Новый закон устанавливал пошлину, ставки которой изменялись соответственно ценам на хлеб. Целью ее было поддержание хлебных цен на уровне, признаваемом необходимым для обеспечения земледельцам справедливого вознаграждения за зерновые продукты; пошлина повышалась тем больше, чем ниже стояла цена па этот продукт на внутреннем рынке; наконец, если эта цена падала ниже определенного минимума, ввоз иностранного хлеба запрещался вовсе. В 1832 году первоначальная редакция закона была несколько смягчена: вместо абсолютного-запрета закон 16 апреля установил непрерывную шкалу постепенно изменяющихся пошлин. Фактически скользящей шкале не удалось, как надеялись ее защитники, поднять цены на хлеб. Она способна лишь была удерживать цены от снижения, но за это относительное благо пришлось расплачиваться постоянными пертурбациями цен, вызывавшимися ее применением.

Другие сельскохозяйственные продукты, как то: лен, оливковое масло, рис – также были обложены значительными пошлинами. Равным образом была повышена пошлина на ввозимый скот.

Покровительственная система распространилась и на морской коммерческий флот. Сохранили запрещение каботажа для иностранных кораблей. Созданы были добавочные флаговые сборы, которыми облагались товары, ввезенные на иностранных судах, и добавочные сборы за склад товаров, способствовавшие развитию французского торгового мореплавания. Иностранные суда, заходившие во французские гавани, облагались ластовым сбором. Колониальное судоходства почти полностью предоставлялось французскому флоту. Закон 15 марта 1822 года оказывал специальное покровительство-морскому судостроению, воспрещая приобретение за границей морских судов.

Следуя примеру метрополии, колонии в свою очередь потребовали таможенных привилегий. Если не считать кое-каких поблажек, «колониальная система» неуклонно проводилась как Реставрацией, так и Июльской монархией. Три принципа, на которых базировалась эта система: монополия национального флота в установлении сообщений между метрополией и колониями, запрещение колонистам покупать товары, идущие из чужих страп, а также запрет колониям продавать свои продукты где-либо, кроме метрополии, – сохранились в полной силе. Главное богатство четырех больших колоний, оставленных Франции договорами 1815 года, составлял сахар. Этот товар, легко поддающийся обложению, был обложен высокими ввозными пошлинами. Кроме того, за метрополией, путем установления добавочной пошлины на импортный рафинад, было сохранено рафинирование. После заключения мира колонисты начали жаловаться, что им приходится выдерживать на отечественном рынке конкуренцию с иностранным сахаром. Чтобы удовлетворить их, законом 28 апреля 1816 года были установлены весьма высокие дополнительные пошлины на сахар иностранных колоний. Благодаря этому закону на снабжение метрополии в течение некоторого времени шел лишь французский колониальный сахар, но вскоре производителям колониального сахара пришлссь считаться с конкуренцией сахара свекловичного.

Несмотря на политику крайнего протекционизма, было проведено несколько удачных мероприятий в интересах торговли. Закон 9 февраля 1832 года расширил льготы для транзита и склада товаров, закон 27 февраля того же года создал внутренние пакгаузы, и, наконец, законом 5 июля 1836 года было установлено право временного хранения.

С 1845 года начинает замечаться отрицательное отношение к действующей торговой политике. Пример Англии, которая только что решительно стала на путь свободной торговли, по мнению многих указывал, какие опасности таит упорное следование протекционной системе. Изолированные до сей поры французские сторонники свободной торговли объединились под руководством Басти для уничтожения твердыни протекционизма. В феврале 1846 года они учредили в Париже ассоциацию в защиту свободы торговли, и эта ассоциация основала особый печатный орган для отстаивания своих идей. Но все эти усилия увенчались успехом лишь пятнадцать лет спустя.

 

V. Финансы

 

Бюджетное законодательство. Правительство Реставрации, принимая снова власть после Ста дней, оказалось перед двойной задачей, выполнение которой представляло величайшие трудности: нужно было ликвидировать старый долг, перешедший по наследству от Империи, погасить долги, создавшиеся в результате двух последовательных неприятельских нашествий, и в то же время приноровить финансовое законодательство к парламентскому режиму, только что санкционированному хартией. Три человека посвятили себя выполнению этой неблагодарной задачи, и при своей твердой воле и сильном уме им удалось довести дело до благоприятного окончания. Это были барон Луи, Виллель и Руа, которые в эту критическую эпоху поочередно управляли министерством финансов.

При Наполеоне «финансы управлялись деспотически, но хорошо»: с отчетами по государственным доходам и расходам был знаком лишь сам император. Под давлением необходимости новое правительство было вынуждено наметить совсем иную линию поведения. Хартия ограничилась заявлением, что налоги будут устанавливаться с согласия народных представителей, – при этом не упоминалось ни о бюджете, ни об отчетах. Вынужденный обратиться к кредиту, барон Луи понял, что единственный способ достичь успеха состоит в том, чтобы дать государственным кредиторам возможность непрерывно контролировать положение должника. Принимая на себя руководство министерством финансов, он заявил, что отныне бюджет будет «сущей правдой: бюджетная роспись не скроет ни одного налога и охватит все государственные расходы». Можно ли придумать лучшее доказательство искренности, чем предоставление парламенту права совершенно свободно обсуждать бюджет? Поэтому, не пытаясь прятаться за лаконические выражения хартии, министр сам указал депутатам, каковы должны быть отныне их обязанности. «Ваша первая обязанность, – сказал он им, – состоит в установлении статей бюджета и фиксировании его суммы. Затем вашему вниманию подлежит выбор наиболее подходящих средств». Это значило признать всемогущество палат в финансовых вопросах. Отсюда для министров естественно вытекала обязанность строго придерживаться бюджета, вотированного парламентом, и соблюдать при всех расходах установленные им границы. Вывод этот, однако, был сделан лишь после довольно оживленных прений. Тем не менее уже закон 21 марта 1817 года ввел принцип специализированного бюджета – по министерствам. Но министры пользовались еще довольно значительной свободой действий. Поэтому, с целью привести к молчанию критику, которую вызывало недостаточно строгое применение окончательно принятого принципа, Виллель ордонансом 1827 года уточнил специализацию бюджета, расчленив ее по числу отделов, образованных в недрах каждого министерства. Спустя несколько лет закон 29 января 1831 года окончательно разрешил вопрос, выдвинув принцип специализации по статьям.

Закон б мая 1818 года создал правила отчетности – необходимое дополнение к закону о бюджете, реализацию которого эти правила санкционируют. Ордонанс 14 сентября 1822 года уточнил бюджет, определив сроки окончания бюджетного года. Это мероприятие было дополнено законом 29 января 1831 года, который установил пятилетнюю давность в отношении государственных долгов^[148].

Наконец бюджеты приблизились мало-помалу к той «правдивости», которую обещал барон Луи в 1814 году, как благодаря постепенному включению в них множества мелких сборов и оперативных фондов, которыми располагали управления государственных монополий и финансовые органы, так и благодаря, главным образом, подотчетности издержек при взимании налогов.

Государственный долг. Долги, которые Империя завещала Реставрации (первой) в апреле 1814 года, были не слишком тяжелы. Но положение значительно ухудшилось после Ста дней. К долгу, существовавшему еще до 1814 года, присоединились расходы на борьбу с новым неприятельским нашествием, военная контрибуция в 700 миллионов, наложенная союзными державами, и, наконец, издержки по оккупации французской территории иностранными войсками, – оккупации, срок которой первоначально был определен в пять лет, но которая, к счастью, закончилась через три года. Общая сумма чрезвычайных расходов, которые пришлось взять на себя правительству в 1815 году, может быть исчислена приблизительно в 3 миллиарда. Раздавалось много голосов, предлагавших аннулировать долги, завещанные ненавистной Империей. Но благодаря энергии барона Луи, заявившего, что честь обязывает Францию уплатить долги, сделанные от ее имени, позор банкротства миновал Реставрацию.

Это мужественное решение, принятое перед пустой казной и перед лицом населения, разоренного двадцатью пятью годами непрерывных войн, было действительно достойно похвалы. Но выполнить подобное обещание было очень трудно. Налоговое обложение при создавшихся обстоятельствах представляло собою лишь весьма слабый ресурс. Единственным средством было обращение к кредиту, и это в тот момент, когда пятипроцентная рента упала до 52 франков.

Чтобы дать государственным кредиторам некоторую гарантию и таким образом успокоить капиталистов, к которым предстояло обратиться, закон 28 апреля 1816 года реорганизовал амортизационную кассу. Функции ее были ограничены исключительно погашением государственного долга, и она получила дотацию, определенную сначала в 20 миллионов, а затем в 1817 году увеличенную до 40 миллионов и гарантированную доходами с почт, с лотерей, гербовым сбором и ценностью государственных лесов. Эта касса, устройство которой было несколько изменено законом 10 июля 1833 года, с момента своего основания и до конца Июльской монархии уменьшила государственную задолженность на сумму свыше 80 миллионов франков ренты.

Благодаря успокоению, внесенному честностью правительства в финансовых делах, последнее немедленно получило нужные ему кредиты. Чтобы выполнить обязательства ликвидации старого долга, по уплате контрибуций и других: военных издержек, правительство Реставрации должно было выпустить ренты более чем на 129 миллионов. Если к этому прибавить займы, произведенные для ведения войны с Испанией и в связи с греческими и ближневосточными делами, а также ренту, выпущенную на основании закона 25 апреля 1825 года для вознаграждения эмигрантов за потерю недвижимых имуществ, проданных во время революции, – приходится констатировать, что общая сумма рент, выпущенных с 1815 по 1830 год, превышает 190 миллионов. Несмотря на эти постоянные обращения к кредиту в размерах, до той поры еще небывалых, курс государственных фондов не переставал улучшаться. В 1818 году пятипроцентная рента достигла курса в 80 франков, и правительство воспользовалось этим, чтобы выпустить в первый раз заем по всенародной подписке. В 1829 году пятипроцентная рента котировалась в 110,65 франка, а трехпроцентная, выпущенная в 1825 году, – в 86,1 франка.

Правительство Реставрации оставило своему преемнику (Луи-Филиппу) финансы в блестящем состоянии. Однако, Июльской монархии все-таки пришлось прибегнуть к займам, и она выпустила ренты разных наименований почти на 4 миллиона. Эти эмиссии, независимо от политических причин, как, например, завоевание Алжира, поход в Бельгию и т. д., обусловливались главным образом применением закона 1833 года о начальном образовании и, особенно, бурным развертыванием: общественных работ.

Когда разразилась Июльская революция, государственный кредит был значительно прочнее, чем в первые годы Реставрации. В то время как первый заем, заключенный в 1816 году, – тотчас после военного поражения, был размещен приблизительно из 9 процентов, правительство в 1844 году могло уже. делать займы из 3,5 процента.

Это непрерывное упрочение государственного кредита естественно должно было внушить правительству мысль об облегчении налогового бремени путем конверсии убыточных займов, заключенных под давлением суровой необходимости^

В 1825 году Виллель заставил палаты принять проект факультативной конверсии пятипроцентной ренты в четырех-с-поло-виной- и трех-с-половиной-процентную ренту. Эта попытка, несколько преждевременная и недостаточно хорошо продуманная, дала весьма посредственные результаты. Под впечатлением этой неудачи правительство Реставрации, а за ним и Июльская монархия стали с большой опаской относиться к подобного рода операциям. Правительство робело пред неудовольствием представителей частных интересов, которым подобная мера, необходимая в интересах общественных, должна была неизбежно нанести ущерб, и потому многочисленные проекты конверсии, представленные в палаты за время с 1835 по 1848 год, не получили осуществления.

Налоги. Хотя Реставрация нашла обильный источник средств в государственном кредите, ей все же пришлось в конечном итоге искать в налогах необходимые ресурсы для покрытия текущих расходов и для уплаты процентов по заключенным ею займам.

При своем возвращении во Францию в 1814 году граф д'Артуа неосторожно обещал отмену объединенных налогов, столь ненавистных народным массам. Барон Луи воспротивился исполнению этого обещания, которое причинило бы казне значительный ущерб, и принципиально поставил вопрос о сохранении всех существующих налогов. В 1815 году, после Ста дней, речь шла уже не только о сохранении того, что существовало: надо было повысить тарифы и, сверх того, как полагал министр, решительно обратиться к новым налогам. Но в этом последнем пункте палаты его пе поддержали: система объединенных налогов во время Ста дней была дезорганизована. Закон 28 апреля 1816 года восстановил ее под названием системы косвенных налогов. Все остальные налоги <5ыли сохранены, дополнительные сантимы были прибавлены к прямым налогам, а ставки косвенных налогов увеличены.

После 1821 года состояние финансов позволило понизить обложение земельной собственности. Работы по оценке территориальных доходов, предусмотренные законом 1818 года, выявили чрезвычайное неравепство между различными департаментами, отражавшееся на распределении поземельного налога. Приблизительное равенство было установлено путем снижения налога в тех департаментах, которые считались переобремененными. Таким образом, поземельный налог был сведен приблизительно к 155 миллионам. Кадастр, работы по которому продолжались еще в эпоху Реставрации, был закончен только в 1845 году, но его многочисленные и неизбежные недостатки были давно известны, и закон 31 июля 1821 года ограничил перераспределение налогов по кадастру лишь пределами общин.

Июльская монархия не внесла серьезных изменений в фискальное законодательство. После неудачной попытки в 1830 году превратить личный налог в долевой, закон 21 апреля 1831 года опять объединил его с налогом на движимость, от которого он был недавно отделен, и сохранил для этих двух налогов существующий способ раскладки. В 1844 году налог на патенты подвергся значительным изменениям в результате закона 25 апреля, придавшего патентному сбору ту форму, в которой он существует и по сие время. Закон 18 июля 1837 года впервые обложил акцизом свекловичный сахар, который всего через несколько лет должен был сделаться одной из весьма значительных доходных статей бюджета.

Вследствие роста благосостояния и развития общественного потребления поступление косвенных налогов бее время улучшалось, особенно после 1835 года. В то время как в начале Реставрации прямые и косвенные налоги почти в одинаковой мере служили потребностям бюджета, к концу Июльской монархии косвенные налоги дают сумму, почти вдвое превышавшую прямые налоги. Поступления по бюджету 1847 года, превысившему 1300 миллионов, составили по прямым налогам всего 417 миллионов, тогда как по косвенным налогам достигли суммы свыше 800 миллионов^[149].

 

ГЛАВА XIII. ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. 1815–1847

 

История литературы от 1816 до 1847 года может быть с полным основанием разделена на два периода: от 1815 до 1830 года и от 1830 до 1847 года. В первом периоде романтизм зарождается, развивается и завоевывает симпатии публики; во втором – он сохраняет свое влияние и, по видимому, пользуется даже бесспорным господством, но начинает уже изменяться, осложняться примесью посторонних элементов и обнаруживать симптомы упадка. Помимо романтического движения нам придется при обзоре этой эпохи считаться также с известным числом писателей, никогда не подвергавшихся его влиянию и продолжавших традицию французской литературы с теми изменениями, которые естественно обусловливались распространением знаний, развитием наук и возникновением новых взглядов.

 

I. От 1815 до 1830 года

 

Романтизм. Романтизм характеризуется преобладанием в литературных произведениях чувства и воображения над рассудком и наблюдением. Понятно, что романтизм не составлял совершенно нового явления и возник впервые во Франции не около 1815 года. Романтические или аналогичные романтизму направления замечались во Франции неоднократно и до XIX столетия. Романтики 20-х годов не ошибались в своих симпатиях к средневековью, так как литература средних веков, а в особенности поэтическая средневековая литература, отличается отсутствием наблюдения и рассудочного элемента и является главным образом литературой чувства и воображения, но лишенной изящной формы.

В своем увлечении Ронсаром и его школой романтики ошибались, так как литературные произведения Плеяды, не блиставшие особенной наблюдательностью или рассудочностью, только в самых редких случаях могут похвалиться глубоким чувством или свободным и оригинальным воображением; в общем, это литература очень умного подражания, и в этом смысле она уже содержит в себе если не всю французскую классическую литературу, то весьма важный элемент и основной жанр этой литературы.

В своем увлечении литературой времен царствования Людовика XIII романтики не ошибались, так как эта литература открывает простор воображению, часто блестящему, иногда причудливому, и чувствительности, слабой, но милой и грациозной, которую отнюдь не старается прикрывать рассудочностью, ей почти неизвестной, и наблюдением над действительностью, о которой она мало заботилась.

В своем отвращении к школе 1660 года и в своей ненависти к XVIII столетию романтики были правы, потому что школа 1660 года одновременно отличалась резко рационалистическим н реалистическим характером, а XVIII век, хотя и не столь реалистический, довел до крайности резонерство (по крайней мере, перед выступлением Руссо), стараясь все доказать, разъяснить, обосновать, принося в жертву этому стремлению почти всякое чувство и страшась воображения, как сумасшествия.

Против этой-то душевной сухости пылко и с крайним увлечением выступили около 1800 года некоторые большие умы, около 1815 года – многие блестящие умы и около 1830 года – делая толпа посредственностей. Все они были, впрочем, нравы, ибо за пределами политики и философии литература в собственном смысле слова обнаруживала в начале XIX столетия явные признаки оскудения.

С одной стороны, французская литература всецело предалась подражанию, и вслед за классиками XVII века, подражавшими древним писателям, и за классиками XVIII века, копировавшими классиков 1660 года, она подражала классикам XVIII столетия, удлиняя таким образом до невероятных пределов цепь подражаний. С другой стороны, она погрузилась в разработку мелких жанров и их подразделений – описательного, эпистолярного, эпиграмматического, анекдотического и всяких иных жанров, требующих посредственного воображения и минимальной чуткости.

Как мы видели, возрождение французской литературы связано с именем г-жи де Сталь и осуществлено Шатобрианом.

Шатобриан родился 4 сентября 1768 года в Сен-Мало. Он прошел через революцию среди жестоких перипетий напряженной деятельности, нужды, надежды и отчаяния, воевал в армии Конде^[150], объехал Америку, прозябал в Англии и все время работал. В 1800 году Шатобриан вернулся во Францию и привез с собой из изгнания Опыт о революциях – блестящий хаос то глубоких, то ребяческих мыслей и противоречивых замечаний. Но при сочинении или переработке этого труда мировоззрение его созрело; к 1800 году оно сложилось окончательно. Бороться с философией XVIII века и вытекавшими из нее литературными концепциями; восстановить христианскую религию ради той художественной красоты, которая ей присуща и которую она порождает; не насилуя своего сердца и свободно раскрывая его другим людям, черпать в нем глубокие и искренние вдохновения; отдаваться свободному полету фантазии, не заботясь ни о правилах, ни о подражании; чтобы доставлять пищу своему воображению, смотреть открытыми глазами на мир и природные красоты, изучать историю и проникаться специфической красотой отдельных эпох, различных рас и цивилизаций, – такова была программа Шатобриана, и он почти целиком выполнил ее.

Шатобриан начал с поэтических романов, составлявших лишь отдельные отрывки задуманного им большого произведения. Атала и Репэ имеют самостоятельную ценность; они проникнуты пафосом, отличаются великолепной и как бы беспредельной широтой и богатым, блестящим и гармоническим стилем, о котором Руссо дал лишь предварительное понятие. Морелле со своими предрассудками, свойственными ученику философов XVIII века, пе ошибался, – эти повести Шатобриана обличали человека, стремившегося доказать, как прекрасна христианская религия и как богата художественными красотами глубокая меланхолия раненого и неумиротворенного сердца. Затем Шатобриан выпустил свою большую книгу, являющуюся религиозным, литературным и художественным манифестом и содержащую чудесную вереницу красноречиво изложенных размышлений.

«Гений христианства». В этом произведении Шатобриан показывал, какое влияние имело христианство не только на умы и нравственность, но и на чувствования людей и на эстетические проявления. Он показывал, что сама классическая литература проникнута христианским духом, что этому духу была она обязана своими неувядающими красотами, и вина классической литературы лишь в том, что она не желала ему открыто подчиниться; что здесь имел место, правда, лишь кажущийся, но тем более досадный разрыв в одном и том все человеке между художником и верующим. Этот разлад, полагал Шатобриан, надо прекратить – христианину писать по-христиански, французу писать «по-французски», и, следовательно, отказаться от подражаний и от привычки скрывать от читателя свои сердечные чувства. Следует основать, таким образом, литературу личную, искреннюю, оригинальную – именно потому, что она будет личной и искренней, могущественную – потому, что она будет искренней и оригинальной, – литературу в конечном итоге классическую, но без странного притворства, которое было лицемерием и, следовательно, слабостью. Шатобриан сразу давал рецепт, теоретическое обоснование, ободряющий пример и образец; он вы-ступал как философ, критик, рассказчик, эстетик и эпический поэт в одном и том же произведении, немного загроможденном, слишком растянутом, слишком гостеприимно раскрывавшем свои страницы для длинных рассуждений и слабых доводов, несколько к тому же беспорядочном, но богатом мыслями и совершенно неистощимом по части отдельных замечаний.

Теперь Шатобриану оставалось дать большой и эффектный образчик нового искусства. Это он и попытался сделать в своих Мученицах (Les Martyrs), христианской эпопее в прозе. Он дал в ней ряд блестящих картин из жизни древнего язычества, древнего христианства, мира образованного и мира варварского, Греции и Рима; он изобразил в ней чувства искренне верующего языческого жреца, нового христианина, греческого философа и кельтской жрицы из мира друидов. Все это дано на великолепном фоне германских и галльских лесов, Греческого и Неаполитанского морей, Аркадии и Колизея. Никогда еще ни один писатель не говорил более роскошным языком и не владел им с большим благородством, силой, легкостью и изяществом. Сначала совершенно сбитое с толку общественное мнение затем спохватилось, пришло в восторг и зачислило Мучеников или, по крайней мере, первую половину этого произведения, в ряды шедевров французской фантазии и французского слога.

Остальные сочинения Шатобриана, не будучи столь выдающимися литературными памятниками, как Мученики, тем не менее отличаются весьма крупными художественными достоинствами. В Начезах (Les Natchez) – произведении несколько-монотонном, но содержащем замечательные и прелестные эпизоды, описывается дикая природа Америки; в Дневнике путешествия из Парижа в Иерусалим (L'ltineraire de Paris М Jerusalem) дан Восток, а в Замогильных воспоминаниях (Мёmoires d'outre-tumbe) – весьма неровном произведении, где беспорядочно смешаны все положительные и отрицательные стороны ума и сердца Шатобриана, – изображаются сам автор и его эпоха. Этот великий человек, которого политическую жизнь и внушенные ею сочинения мы совершенно оставляем здесь в стороне, создал французский романтизм. Он сделал даже больше, и, помимо романтизма, немного можно насчитать крупных проявлений французского духа в XIX столетии, которые так или иначе не были бы связаны с Шато-брианом и не напоминали одной из многообразных сторон этого обширного, сложного и властного гения.

Ламартин. Шатобриан был великим поэтом в прозе. Ламар-тин дал Франции Шатобриана-стихотворца, т. е. истинного поэта, которого страна дожидалась в течение целого столетия. Он был не столь велик, как Шатобриан, но престиж стихотворной формы так силен, что Ламартин добился более бесспорного успеха. Сначала в своих Размышлениях (Meditations) и Новых размышлениях (Nouvelles meditations) он выступил в качестве элегического поэта, но самого нежного, самого чистого и самого возвышенного из элегических поэтов всех времен. Проникнутый нежным и религиозным настроением, он сочинял любовные стихи, меланхолические и пылкие, ласкающие и целомудренные, написанные с таким тактом и искренностью чувства, что можно было подумать, будто до него поэты не воспевали любви.

Достигнув более зрелого возраста, Ламартин начал выражать чувство любви к природе и богу в гимнах, отличавшихся таким богатством, полнотой и, следовало бы сказать, силой. оркестровки, на которые его нельзя было бы считать способным и которые обнаружили новую блестящую сторону его прекрасного гения (Поэтические гармонии – Harmonies роеtiques). Впоследствии в поэмах совершенно нового жанра, частью эпических, частью лирических, из которых по край-пей мере одна – Жоселен (Jocelyn) – представляет почти безукоризненный шедевр, а другая, тяжелая и скучная, – Падение ангела (La chute Sun ange) – содержит все же лучшие стихи Ламартина, он пытался широкими штрихами обрисовать различные эпохи в развитии человечества (в первой – современную, а во второй – доисторическую) и набросать в то же время эскиз своей философии, целиком сотканной из чувства, но проникнутой самым решительным, самым непобедимым и самым естественным идеализмом, какой только можно себе представить.

Оставаясь поэтом до конца своей жизни (Сосредоточенность– Recueillements) и даже в глубокой старости способный взять трогательный и прелестный тон мужественной меланхолии (Дом и виноградник – La Vigne et la Maison), Ламартин во вторую половину своей жизни был прежде всего большим политическим оратором и историком, не слишком достоверным, но обладающим даром необыкновенно увлекательного изложения и восхитительного ораторского стиля, особенно проявившимся в Истории жирондистов (L'Histoire des Girondins). Ламартин не создал школы, хотя и вызвал множество подражаний. Это доказывает, что писателю можно подражать, но нельзя усвоить «переливы и звук его голоса» настолько, чтобы вызвать хотя бы частичную иллюзию индивидуальности, а ни один писатель не отличался более резко выраженной индивидуальностью, чем Ламартин.

Ламартин оставил неизгладимый след в памяти людей, во-первых, потому что был талантлив, а во-вторых, потому что определенная индивидуальность позволяет человеку стать всеобъемлющим, а для того чтобы быть всеобъемлющим, необходимо обладать такой богатой натурой, в которой все люди могли бы узнавать отражение своей собственной природы, доведенной до высокой степени совершенства. Таким образом, Ламартин осуществил идеал, начертанный Шатобрианом: довольно мало знающий, отнюдь не подражатель, не признающий иных правил, кроме естественных ритмов своего прекрасно организованного ума, чрезвычайной чувствительности и плодовитого воображения, которое он никогда не пытался обуздывать, всегда искренний и оригинальный без малейших усилий, он был тем поэтом современности, о котором мечтал автор Гения христианства (Genie du Chris tianisme), отчасти осуществивший эту мечту на свой лад. Отсюда не следует, что Шатобриан любил Ламартина, но это ничего не меняет в действительном положении вещей; личные симпатии ничего общего не имеют с существом тех или иных учений.

Альфред де Виньи. Почти одновременно с Ламартином Альфред де Виньи обнаружил талант большого поэта и притом поэта современности. Отличаясь не столь счастливым характером и гением, как Ламартин, проникнутый меланхолией отчаяния, а не меланхолией блаженства, мизантроп и пессимист, озлобленный и Холодный в одно и то же время, Виньи получил от природы, на которую он так сильно роптал, самое блестящее поэтическое дарование. Он обладал более опрёделенной и глубокой философской мыслью, чем Ламартин, и искусством (лишь в самых редких случаях отдававшим искусственностью) выражать ее в осязательных, весьма ярких и новых образах, т. е. умел превращать философскую идею в поэтическую; а эта поэтическая идея отличалась такой живостью и яркостью, таким богатством содержания, что естественно становилась символом, «организованной идеей», имеющей свой центр, свои разветвления и представляющей гармоническую связь отдельных частей.

Выражать философские идеи в ясных поэтических символах – в этом преимущественно и заключался талант Виньи, как это обнаруживается в Элоа (Eloa), в Моисее (Mo'ise), в Бутылке, брошенной в море (Bouteille а la тег) и в Домике пастуха (Maison du Berger), Вместе с тем, как это видно на примере таких произведений, как Фрегат Ла Серьез (Fre-gateLa Serieuse), Самсон (Samson) и некоторых других, Виньи обладал колоритностью, рельефностью и силой рисунка, которые сами по себе уже ставили его выше обыкновенных так называемых талантливых поэтов. Не будучи столь же сильным в области прозы, он оставил исторический роман Сен-Map, некоторые части которого в самом деле превосходны, и в особенности сборник новелл, озаглавленный Рабство и величие солдата (Servitude et grandeur militaires), написанных с таким чувством, а порою с такой трагической величавостью, что эти рассказы, насквозь проникнутые жалостью к страдающему человечеству, врезаются в память читателя, почти как личные переживания.

Удивительная судьба постигла де Виньи. Почитаемый, но причисленный ко второму рангу или, во всяком случае, оказавшийся во мнении современников несколько ниже первого – или потому, что философская основа, имевшаяся у него и отсутствовавшая у других, сбивала с толку и скорее отталкивала, чем привлекала читателя, или потому, что пессимистическая философия отнюдь не соответствовала настроениям эпохи, – он неожиданно сделался любимым писателем последующих поколений, которые, с одной стороны, считают себя более философски образованными и хотят, чтобы у поэта тоже была своя философия, и которые, с другой стороны, по многим причинам склоняются к более или менее пессимистической концепции вселенной. Как бы там ни было, де Виньи все же останется крупным поэтом, быть может, не очень плодовитым, но импонирующим несколько презрительным высокомерием своей мысли, могучей красотой воображения и совершенством формы большей части его произведений.

Виктор Гюго. Так как литературная деятельность Виктора Гюго продолжалась более 60 лет, то он принадлежит и к рассматриваемому периоду и к последующему. Здесь мы коснемся только той роли, которую Гюго играл до 1830 года.

Не отличаясь такой силою мысли, как Шатобриан, Ламартин и Виньи, Виктор Гюго на первых порах привлек внимание публики изяществом и красотой слога, что всегда, впрочем, оставалось его главным достоинством. Далеко превосходя всех своих соперников гибкостью, будучи настоящим виртуозом стиля, он мог по желанию говорить языком средневековым, или навевавшим мысль о Востоке, или дававшим понятие о Ренессансе, или переносившим читателя в первую половину XVII столетия. Гюго сочинял оды в духе Малерба, баллады, восточные стихотворения, эпические и лирические театральные пьесы.

Современники удивлялись этой разносторонности таланта Гюго; она свидетельствовала о способности художника следовать за веком, никогда резко не выставляя собственной индивидуальности и всегда выражая ходячую мысль общества, но на языке, свойственном ему одному. Ловкость и уменье шутя разрешать трудности, самому создавать и побеждать их как бы для развлечения, понимание красок, глубокое и почти насильственное проникновение в природу материальных вещей, чувство ритма, настолько безошибочное, что в этом отношении его мог превзойти или сравняться с ним только Лафонтен, – таковы были поразительные дарования этого человека, которые он обнаружил с первых же шагов своей литературной деятельности и которые он сохранил навсегда. Эти качества почти до самого конца прикрывали банальность идей Гюго, условность его чувствований и почти полное отсутствие оригинальности ума. Изумляя своих первых читателей, Гюго в то же время очаровывал их то своими лирическими стихотворениями, то своими театральными пьесами, загроможденными, странными, причудливыми, красноречивыми и музыкальными, которые, в сущности, были операми, переряженными в трагедии; и люди задавали себе вопрос: уж не народился ли новый гений, равный Шекспиру, но еще едва научившийся лепетать, или это всего-навсего блестящий ритор, которому суждено бесследно исчезнуть, как только испарится пыл молодости и потухнет сверкающий фейерверк пламенного воображения?

Но романтики в собственном смысле слова признали в Гюго своего главу, так как они инстинктивно чувствовали, что этим главой должен быть виртуоз по преимуществу, что чудесная программа, начертанная Шатобрианом, трудно выполнима по своей широте и что в данный момент необходима не истинная, великая и справедливая реакция против черствости литературы 1800 года, а реакция, бросающаяся в глаза, прельщающая широкую публику и способная противопоставить элегантной трезвенности 1810 года фантастическую форму и пышность выражений.

Театр. Наконец, трагедия окончательно преобразовалась. Мы тут видим и простое видоизменение старой трагедии, которое дал Казимир Делавинь, ограничившийся употреблением более яркого слога и введением лирического оттенка, в чем и выразилась уступка новым вкусам; мы видим и формально более глубокое изменение, сделанное Виктором Гюго, который распрощался с теорией трех единств, не доходя, впрочем, до свободы английского и испанского театра, и который любил смесь или контраст комического и трагического; мы видим и действительную революцию, произведенную Александром Дюма, который, вернувшись к исторической драме в прозе (до сих пор драма Лемерсье Пинто была почти единственным образцом в этом роде), решительно сдал в архив трагедию в стихах – корректную, холодную, несколько тягучую и немного пустую. Трагический театр становился более современным, более живым, более страстным, а также более вульгарным, приноровлялся к новой публике, более многочисленной, более простонародной, не знавшей правил, древних образцов и истории, – публике, которая умела чутьем разбираться в истинных и основных качествах драмы, но главным образом требовала, чтобы пьеса интересовала ее и волновала.

Сицилийская вечерня (1819) и Пария (1821) Казимира Де-лавиня; Кромвель Гюго и его же Предисловие к Кромвелю, этот манифест романтического театра (1827); Марион Делорм Гюго (1829); Генрих III и его двор (1829) Дюма – отвечали на эти запросы публики и соответствовали новым условиям драматического искусства, в то время как некоторые новые опыты акклиматизации Шекспира – Отелло де Виньи (1829) – способствовали эмансипированному движению и освящали блестящим примером все уклонения новаторов.

Комедия, как и следовало ожидать в эпоху столь повышенных литературных претензий, находилась в некотором упадке. Однако Казимир Делавинь, человек выдающийся, который несколько заблуждался, считая себя трагиком, но при своем остроумии и наблюдательности чувствовал себя гораздо свободнее в области комедии, последовательно дал для сцены в 1820 году Комедиантов, в 1823 году – превосходную драматическую комедию Школа старцев и в 1829 году – пикантную и грациозную романтическую комедию Принцесса Аврелия, созданную отчасти под влиянием корнелевского Дона Санчо. В сравнении с комедиями Колэн д'Арлевиля илиПикара комические пьесы Делавиня представляют большой шаг вперед и, можно сказать, почти возрождение. Во всяком случае, появление их – очень важное событие, на которое далеко не всегда обращают должное внимание в истории французской комедии.

Вне рамок романтического движения период 1815–1830 годов выдвинул целый ряд замечательных произведений, которые в такой же, а, пожалуй, и в большей мере, чем сочинения романтиков, представляют характерные признаки французского духа, рассматриваемого в его специфической последовательности и в его естественном развитии. Даже в области поэзии, где первое место принадлежит названным выше писателям, не следует забывать человека, выдававшегося своим умом и искусством, способного при этом на сильное выражение чувства, мастера в своей ограниченной области, человека, который производит впечатление прекрасного поэта XVIII века, случайно попавшего в XIX столетие.

Жан де Беранже. Никто не был настолько человеком своего времени, способным в такой степени разделять все его политические страсти, склонности и предрассудки, и никто не стоял так далеко от своей эпохи с точки зрения литературных идей и модных вкусов, как Беранже. Прямой наследник сатирических и эпиграмматических поэтов предыдущего поколения, поклонник «славного Панара», шансонетного певца середины XVIII века, страстно привязанный к Парни, он начал с 1812 года сочинять сатирические песенки, проникнутые веселой язвительностью, остроумием и хитростью, полные намеков и недомолвок, блещущие тонкой и тщательной отделкой. Люди, не любившие этих песенок, говорили: «Быть может, их следовало бы послушать в пении»; но с большинством из этих шансонеток, и как раз с лучшими, дело обстоит как раз наоборот. Их отличительная черта заключается не в увлекательной горячности, а в лукавстве и в язвительной насмешке, наполовину скрытой, но тем не менее прямо бьющей в цель. Эти песенки хороши именно при вдумчивом и внимательном чтении, если читатель способен сознательно относиться к читаемому и сам обладает остроумием, но они проходят незаметно, вне поля зрения человека, привыкшего к лиризму и громким фразам; или же их следует медленно декламировать (а не петь) человеку, мастерски владеющему дикцией и способному обратить внимание слушателей на изящные тонкости, на обдуманные намеки и на необыкновенно точные и удачные выражения. Таким именно образом необходимо читать или декламировать песни Старый чердак (Le vieux grenier), Добрый старик (Le Ъоп vieillard), Добрая старушка (La bonne vieille), Король Ивето (Le Hoi d'Yvetot), Старый фрак (Le vieil habit) и др., которые в своем роде представляют собою маленькие шедевры.

Здесь, по нашему мнению, выявляется настоящий Беранже – «добрый маленький поэт», как он сам себя называл, человек поразительного ума, недоступный пониманию глупцов. Для последних он сделал кое-что, а, пожалуй, даже слишком много, сказав однажды с напускным простодушием, принадлежавшим к числу его любимых грешков, что «в сборнике песен, если он хорош, кое-что непременно должно быть очень плохо». Беранже сочинял народные песенки, то игривые, то антирелигиозные, несколько простоватые и даже несколько грубоватые, написанные тяжеловато, но все-таки сверкающие блестками истинного остроумия, которое его никогда не покидало. С другой стороны, в некоторых патриотических стихотворениях он поднял песенку до уровня оды. В этой области Беранже, не будучи лирическим поэтом в собственном смысле слова, достиг большого успеха. Дети Франции (Les Enfants de la France), Пятое мая (Le Cinq Mai), а в особенности удивительные Народные воспоминания (Souvenirs du Peuple) лишены мощи, но отличаются глубоким чувством, удачными и меткими выражениями, неподдельным волнением и замечательно чистым, точным и искренним языком.

Беранже, который, вдобавок, как это видно из его переписки, был бескорыстным, мягкосердечным, добродушным и благородным человеком, оставался предметом обожания для двух поколений от 1815 приблизительно до 1850 года. Затем, как это часто бывает с людьми, слава которых основана главным образом на широкой популярности, Беранже впал в полную немилость у поколения, выступившего на сцену после его смерти. Между этими двумя крайностями должно быть найдено почетное место для умного человека, милого и искусного поэта, – и потомство несомненно отведет ему это место.

Но литературные группы, оставшиеся как до, так и после 1830 года в стороне от романтического движения, состоят главным образом из прозаиков. Эпоха Реставрации, характеризующаяся блестящим развитием всех отраслей французской литературы, выдвинула целый ряд историков, философов, ораторов и влиятельных журналистов,

История. Историческая наука вследствие целого ряда причин сделала значительный шаг вперед; это движение заметно и в методологии истории. Не надо, между прочим, забывать, какое серьезное влияние оказал на развитие исторической науки Шатобриан, воскресивший в своих сочинениях жизнь далеких эпох. В этом же направлении действовали свежие еще воспоминания о великих исторических потрясениях XVIII и начала XIX веков. Наконец, сильный толчок развитию исторической науки дан был сочинениями Вико и Гердера, поднявшими историю на высоту философии.

Трудолюбивый и проницательный Симон де Сисмонди, историк по природным качествам своего ума, привыкший во время своих юношеских скитаний по Франции, Швейцарии, Англии и Италии к сравнительному изучению различных народов и цивилизаций, в 1818–1840 годах написал обширную Историю французов (Histoire desFrangais) – первое сочинение, в котором историк занялся изучением не столько жизни монархов, сколько жизни самого народа и постарался установить последовательную связь умственных, нравственных, религиозных и хозяйственных явлений. Этот большой, ценный и прекрасный труд занял бы одно из первых мест среди произведений этого рода, если бы автор обладал большим литературным талантом.

Мы не станем упоминать здесь многих специальных сочинений Сисмонди по политической экономии, но Опыт о литературах южной Европы, особенно богатый сведениями относительно Италии и пригодный для справок даже в настоящее время, показывает, что Сисмонди был таким же хорошим историком литературы, как и политическим историком.

Огюстэн Тьерри был человек гениальный. Пристрастившись к истории после прочтения Мучеников Шатобриана, он выпустил в 1825 году знаменитую Историю завоевания Англии норманнами, которая хронологически является первым из шедевров исторической науки в том смысле, в каком история понимается в настоящее время, и Письма об истории Франции (Lettres sur Vhistoire de France J или, как он озаглавил их в одном последующем издании, Введение в историю Франции (Introduction a Vhistoire de France) работу, представляющую как бы красноречивую программу методов, которым должна следовать новая историческая наука. Впоследствии, лишившись зрения, но отнюдь не потеряв своего творческого пыла, оп написал Рассказы из времен Меровингов (Re-cits des temps merovingiens), Опыт no истории третьего сословия (Essai sur le Tiers Etat) и целый ряд других произведений, которые свидетельствуют о широкой эрудиции автора, полны глубоких мыслей и написаны блестящим слогом. Огюстэн Тьерри считается отцом новейшей истории, а также самым оригинальным, страстным и увлекательным из писателей, оказавших влияние на развитие исторических исследований во Франции.

Брат его, Амедей Тьерри, одновременно с Огюстэном выступивший на то же поприще, если и не достиг равной известности, то во всяком случае завоевал себе заслуженное почетное положение своей Историей галлов вплоть до полного подчинения Галлии римскому владычеству (Histoire des Gaulois jusqu'a Ventiere soumission des Gaules a la domination romaine) и дальнейшим продолжением этого крупного труда под заглавием История Галлии во время римского владычества (Histoire de la Gaule sous la domination romaine J. Историческая наука многим ему обязана, а потомство охотно объединяет хотя и неодинаково славные имена обоих братьев.

В течение рассматриваемого периода возникли вспомогательные исторические науки, расширившие и обогатившие область исторических исследований, как, например, египтология, ассирология, синология, изучение санскритской литературы, т. е. индусской цивилизации и т. п.

В 1795 году во Франции основана была Школа восточных языков. В продолжение 1798–1801 годов Франция оккупировала Египет, и величайшим результатом этого завоевания было основание Египетского института, ученого общества, задавшегося целью исследовать древнюю страну, которая сыграла такую большую роль в истории религии и искусства, и вырвать у нее ее тайны. Шампольон-Фиясак и Шампольон младший одновременно принялись за изучение этой в то время совершенно еще темной области. Первый опубликовал в 1819 году Летописи Лагидов (Annates des LagidesJ и гораздо позднее, в 1840 году, результаты всех своих работ по истории Египта в сочинении Древний и новый Египет (L'Egypte ancienne et moderne), второй – младший из двух братьев – расшифровал знаменитую Росетскую надпись, найденную во время экспедиции 1798 года, и таким образом нашел ключ к чтению иероглифов. В 1821 году он издал Мемуар о гиератических письменах (Memoire sur Vecriture Ifiieratique), а в 1824 году – свою Иероглифическую систему (Systeme hieroglyphique).

Отцом ассирологии был Сильвестр де Саси^[151], который в 1803 году начал изучать клинообразные письмена древней Персии. Он же изучал средневековую Персию и перевел Пенд-Наме (Pend-Nameh) Ферида, в то время как Гарсен де Тасси переводил Язык птиц (Langage des oiseaux) того же Ферида.

Семитическая цивилизация исследовалась и разъяснялась Далером и Каэном, издавшими в 1825 и 1830 годах изящные и точные переводы древнееврейских текстов.

Изучение Индии начинается еще в XVIII веке. В 1770 году Анкетиль-Дюперрон выпустил в свет свое Путешествие в Великую Индию (Voyage aux grandes Indes), в 1778 году – Восточное законодательство (Legislation orientalej и в 1798 году – Сношения Индии с Европой (L'Inde en rapports avec V Europe). В 1790 году Полэн де Сен-Бартелеми напечатал санскритскую грамматику. Антуан де Шези, занявший после него кафедру санскритского языка в Коллеж де Франс, подарил науке таких блестящих учеников, как Ланглуа, Bonn, Лассен и Бюрнуф. Эжен Вюрнуф издал в 1826 году свой этюд о пали, одном из санскритских диалектов. Ланглуа обнародовал в 1827 году свои Литературные памятники Индии (Monuments litteraires de VInde) или Очерки санскритской литературы (Melanges de litterature sanscrite) и в 1828 году – Образцовые произведения индийского театра (Chefs-d'oeuvre du theatre indien). В очерке, посвященном периоду 1830–1848 годов, мы еще встретимся с продолжением этих превосходных трудов, которые с самого начала и вплоть до наших дней не переставали глубоко интересовать ученых и значительную часть французской публики.

Философы. Период 1815–1830 годов был преимущественно временем политических философов. Жозеф де Местр, который в молодости дебютировал Размышлениями о Франции (Considerations sur la France) (1796) и в 1810 году написал Опыт о генетических принципах политических конституций и других учреждений человеческого общества (Essai sur les principes generateurs des constitutions politiques et des autres institutions humaines), только в 1820 году выпустил в свет свои Петербургские вечера (Soirees de Saint-Petersbourg) или Беседы о светской власти провидения (Entretiens sur le ffouvernement tempo-rel de la Providence). Появление этой книги наделало много шума и вызвало великий соблазн. В ней автор излагал радикальную теорию монархического деспотизма и поставленного над ним деспотизма теократического. Ученость автора, хотя и не свободная от пробелов, неумолимая и суровая логика, не отступавшая перед самыми крайними выводами, исключительно сильная способность к обобщениям и синтезу, резкая и подчас жестокая ирония, как будто нарочно оскорблявшая общепринятые понятия и их выразителей, выдающийся стилистический талант – доставили этой книге тот особый род популярности, который выражается во всеобщей непопулярности. Жозеф де Местр сделался предметом общей ненависти.

Этот успех, который де Местр предвидел, которого он желал и для достижения которого сделал все от него зависящее, привел его в восторг. Потомство, менее страстное, чем современники, ознакомившееся, кроме того, благодаря опубликованию переписки Жозефа де Местра, с глубокой и восхитительной добротой этого сатанинского духа, который состоял на службе у господа бога, и вдобавок считающееся прежде всего с силою таланта, отвело почетное место этому обаятельному и мощному теоретику, этому выдающемуся писателю и глубокомысленному политику-философу; можно, впрочем, пожалеть, что де Местр слишком увлекся ролью памфлетиста^[152].

Бональд, одновременно с Жозефом де Местром проповедывав-ший те же взгляды, не имел ни одной из черт памфлетиста. Логический мыслитель, подобно де Местру, но с логикой, более обращавшейся к абстрактным идеям, чем к фактам, – быть может, даже более к словам, чем к идеям, – отличавшийся умом схоластического пошиба, по существу в достаточной степени пустой, но обманывавший читателя симметрической четкостью своих построений и холодной красотой вылощенного слога, он внушал современникам чувство некоего благоговения, а потомкам – почтение, смешанное с боязнью взяться за его книги. Бональд оставил по себе лишь воспоминание как о сильном и тонком мыслителе, который полагал, что мысль имеет самодовлеющее значение и может, развиваясь в пустоте, придти к важным практическим выводам. «Резонирующий разум», о котором столько толковал Ипполит Тэн и который, по его словам, составлял отличительную черту людей XVIII века, по какой-то странной иронии судьбы не имеет более типичного и яркого представителя, чем этот ожесточенный враг философии XVIII века.

Балланш, также бывший политическим философом, принадлежит к той категории склонных к мистицизму умов, о скором пришествии которых возвестили «философ Сен-Мартен» и кроткий мечтатель д'Азаис. Глубоко потрясенный страшными революционными событиями, от которых столько пришлось выстрадать его родному Лиону, и проникнутый глубоким религиозным чувством, Балланш старался открыть провиденциальный смысл революционных переворотов в истории человечества и пришел к той мысли, что кризисы являются в одно и то же время искуплением и испытанием, что человечество таким путем идет к более совершенному состоянию, всегда покупаемому дорогой ценой, и что последовательный ряд и совокупность этих событий составляют человеческий «палингенезис» – palingene'sie, новое сотворение человеческого рода. Поэтому следует относиться к этим потрясениям, как к провиденциальному закону, с благоговением и ужасом, отнюдь не позволяя себе проклинать их, но, напротив, черпая в них новое, сугубое упование.

Все эти грезы претерпевшего ряд превратностей и ударов оптимизма, всячески изворачивающегося ради самосохранения, были окутаны блестящими и обольстительными мистическими отступлениями и вдобавок затемнены аллегориями, символами и целой туманной мифологией, играя с которой запутывалось необузданное воображение автора. В качестве более или менее практического вывода Балланш советовал принять «плебеянизм» – эту конечную форму постепенно освобождающегося человечества, сохранить христианство, постаравшись примирить его с новыми идеями, и таким образом довести до конца, быть может, без новых искуплений и испытаний, палингенезис человечества. Учитывая этот конечный итог его мысли, Балланша можно и должно считать хронологически первым из тех «либеральных католиков», которые в продолжение почти двадцати лет, от 1830 до 1848 года, пытались осуществить задачу примирения традиционного христианства с новейшими идеями. Впрочем, нас Балланш интересует только своим действительно редким и не лишенным прелести талантом поэта-ясновидца.

В то же время университетская философия привлекала к себе внимание общества красноречием, властными и вместе обаятельными замашками, подлинной ученостью и новизной если не идей, то, по крайней мере, тенденций Виктора Кузена. Ларомигьер был последним из учеников Кондильяка. преподававшим доктрину учителя с университетской кафедры. После него в течение короткого времени в Сорбонне читал лекции Ройе-Коллар, не имевший определенной системы, но по инстинкту, а также отчасти под влиянием шотландской философии склонявший умы к восприятию спиритуалистических доктрин.

Но истинным восстановителем этих идей был Кузен. Он извлек из мрака забвения Мэна де Бирана, известного лишь немногим знатокам. Он заговорил о Декарте, от которого публика отвыкла и которого она перестала понимать. Съездив в Германию, он побеседовал с Гегелем, которого, быть может, понял и из учения которого, во всяком случае, позаимствовал нечто для своих лекций. Кузен почитывал и Платона. Изучая (чего уже давно не делали) историю философии, он из всех этих элементов составил не систему, а смесь возвышенных мыслей, бессвязность которых скрадывалась красноречием. Эта смесь, которой Кузен дал имя «эклектизма», в общем, направлена была на борьбу с материализмом и старалась внедрять в умы «культ долга, бескорыстия и самопожертвования». Кузен более или менее откровенно ставил себе цель – заменить религиозные учения ясной, практической и возвышенной философией, а духовенство – университетом. Отсюда явились – когда при Луи-Филиппе он сделался чем-то вроде великого магистра философского преподавания – свойственные ему замашки умственного деспота и первосвященника среди профессоров философии и в то же время крайняя робость перед лицом новых открытий и исследований. Ибо для того, чтобы университетская философия могла сделаться своего рода религией, она должна была получить характер законченной системы, ученикам подобало ограничиваться повторением слов учителя, а сам учитель обязан был пребывать в совершенной неподвижности. От этой весьма интересной попытки, которая надолго придала университету, даже не считая профессоров философии «ку-зеновского толка», специфический, с тех пор исчезнувший дух, сохранились только книги Кузена, порою действительно прекрасные, как, например, Об истине, добре и красоте (курс лекций, читанных в 1818 и напечатанных в 1864 году), и сочинения его ученика Жуффруа (Философская смесь, Курс естественного права). Впоследствии Виктор Кузен, наполовину отказавшись от роли властителя и бойца, ушел в область литературы и истории и напечатал целый ряд этюдов из истории общества XVII века (Г-жа де Лонгвилъ, Г-жа де Сабле, Г-жа де Шеврез и т. д.). В общем, он дал сильный и благодетельный толчок философским занятиям и оставил о себе память как о большом ученом, великом ораторе и блестящем писателе.

Ораторы. Ораторы парламентской трибуны не уступали в эту эпоху ораторам Сорбонны. Генерал Фуа, Венжамен Кон-стан, Манюэль, Камилл Жордан, министры Деказ и Мартиньяк доставляли Франции зрелище ораторских турниров, столь же блестящих и страстных, как и во времена революции. Среди них выделялся могучей чистотой и импозантностью речи, учительским тоном оракула, а также едкой и презрительной язвительностью знаменитый Ройе-Коллар, убежденный легитимист и упрямый либерал, формулировавший в точных и красноречивых тезисах «философию хартии» и таким образом как бы вырабатывавший ясную, живую, остроумную и общеобязательную грамматику конституционной политики.

Этот человек обладал столь прочно выработанной доктриной, что за ним и руководимой им группой сохранилось про-звище доктринеров; он импонировал и убеждал своей логикой, прозрачностью мысли, а также властностью своего характера, своего тона, всей своей личности. Он остался одним из величайших представителей французской трибуны и так называемой политической философии. Когда пришлось выбирать между легитимизмом и политической свободой, как он ее понимал, то он сумел сделать решительный шаг, а именно: в качестве председателя палаты депутатов 1830 года подал королю адрес 221, послуживший объявлением войны. Этот адрес выражал его мысль и в то же время был для него самого ударом в сердце. После революции 1830 года Ройе-Коллар редко выступал публично: его роль была сыграна. Он скончался в 1845 году.

Журналисты. Рассматриваемый период был также эпохой расцвета прессы, которая в то время была обязана обладать литературными достоинствами. Журналь де Деба под редакцией братьев Бертэн, Конституционалист с Ланжюинэ, Кошуа-Лемэром и Тьером, Глоб с Жуффруа, Ампером, Дамироном и Дюшателем были не столько листками новостей, сколько альманахами политической философии.

Среди всех этих талантливых журналистов выдавался Поль-Луи Курье, наделенный особым даром иронии, которая напоминала Свифта; в 1815–1825 годах он достиг громкой славы на родине и почти европейской известности.

По рождению он принадлежал к высшей буржуазии, стоявшей на грани дворянства, ибо его отец подписывался Курье де Мере, и молодой человек готовился стать офицером в ту эпоху, когда нужно было представить более или менее достоверные свидетельства о дворянском происхождении, чтобы рассчитывать на производство. В 1791 году он поступил учеником в Артиллерийскую школу в Шалоне и был выпущен оттуда лейтенантом инженерных войск в 1793 году. При Республике и Империи это был офицер, порою дерзкий и отважный, часто довольно неисправный, мало любивший свое ремесло, в общем, предпочитавший ему чтение греческих авторов, ставший понемногу очень недурным эллинистом и окончательно вышедший в отставку в 1809 году. Между 1809 и 1815 годами он со страстью предавался изучению греческого языка, восхитительно перевел Дафниса и Хлою Лонгуса и мирно продвигался к Французской Академии или к Академии надписей, или к ним обеим зараз, когда реставрация Бурбонов сообщила новое течение его мыслям. Находясь в своих виноградниках в Березе, в Турени, он выпустил ряд политических памфлетов, несколько искусственных по общему построению, но блещущих остроумием, иронией, тонко рассчитанной дерзостью и искусной язвительностью и написанных языком классическим, точным, твердым, мощным и ослепительным. Эти маленькие книжечки назывались: Петиция к обеим палатам, Процесс Пьера Клавье, Простая речь о приобретении… Шамборского замш, Петиция сельчан, которым запрещают плясать, Процесс Поля-Луи Курье, Памфлет о памфлетах^[153]. Наконец, еще один, очень известный памфлет, относился скорее к области литературы: это – Письмо к членам Академии надписей, которые не допустили Курье в свою среду. Они, конечно, были неправы; все же не ему следовало бы в этом их упрекать.

Эти брошюры, делающие честь французскому прозаическому языку, наделали не меньше шума, возбудили и удовлетворили не меньше страстей, чем песни Беранже. До сих пор они с увлечением читаются всеми любителями французского остроумия и изящного слога. Поль-Луи Курье не имел удовольствия дожить до Июльской революции. По слухам, он был умерщвлен своими политическими врагами, но гораздо вероятнее (как это выяснилось впоследствии), что он пал жертвой семейной драмы^[154] 10 апреля 1825 года.

 

II. От 1830 до 1847 года

 

Говоря о литературе этого периода, нам придется сперва рассмотреть романтическое движение в последней стадии его развития, а затем коснуться произведений писателей, оставшихся в стороне от этого движения.

Романтизм. Второй фазис литературной деятельности Виктора Гюго. Начиная с 1830 года, Виктор Гюго, с одной стороны, продолжал писать драматические произведения, а с другой– искал новых путей. Из его драм укажем Король забавляется, в прозе (1832), Лукреция Борджиа в прозе (1833), Мария Тюдор, в прозе (1833), Апжело, в прозе (1835), Рюи Блаз, в стихах (1838), и Бургградвы, в стихах (1843). В области поэзии в собственном смысле этого слова он склонялся к элегии, к выражению своих интимных чувств, радостей и горестей, – словом, к совершенно новому для него роду поэтических произведений, где, в отличие от прежней его манеры, чувство преобладает над воображением. К этой счастливой полосе, – которую в наши дни несколько недооценивают, забывая, что новая манера представляет собой лишь углубление и расширение прежней, – принадлежат Осенние листья (1831), Песни сумерек (1835), Внутренние голоса (1837), Лучи и тени (1840).

Эта совсем новая дли Гюго склонность прислушиваться к собственным душевным переживаниям, несколько даже подстрекая свою чувствительность, задумываться над событиями собственной жизни и над тем, что встречается на пути, должна была в более зрелые годы привести к мощным и зачастую глубоким Созерцаниям, отметившим конец поприща великого поэта. Несмотря на некоторую небрежность, торопливость и привычку не вычеркивать ни одного слова, вылившегося из-под пера, форма Гюго в таких его произведениях, как Печаль Олимпио, Осеапо пох^[155], Корова, Sunt lacrimae rerum^[156], Молитва за всех, отличается поразительной красотой и богатством.

Наконец, Гюго, начавший почти в детском возрасте с довольно нескладных повестей, попробовал свои силы на большом историческом романе Собор Парижской богоматери и сразу увлек широкую публику захватывающим интересом фабулы и пленил художников, ученых, историков и археологов обаятельной картиной средневекового Парижа, набросанной яркими красками, с поразительной живостью и рельефностью. Таков был Гюго в царствование Луи-Филиппа; при этом оп продолжал заниматься политикой в звании пэра Франции и приберегал для последующей эпохи поразительные сюрпризы, о которых мы поговорим в своем месте. На сцену начали выступать последователи и молодые соперники, так называемое второе поколение романтиков.

Альфред де Мюссе. Альфред де Мюссе, который сначала был чистым романтиком, влюбленным если не в Восток, то, по крайней мере, в Испанию, Италию и Шекспира, – неуравновешенный, своенравный, всецело отдавшийся полету воображения, самовластно господствовавшего над самим автором, изумлял, смущал и восхищал читателей своими произведениями в начале 30-х годов. Затем бурные страсти и пережитые страдания указали ему его настоящее призвание, которое заключалось в том, чтобы заставлять говорить, плакать и вопить свое сердце. Он воспевал свою трагическую любовь с такой искренностью, с таким глубоким чувством и страстным красноречием, что – как всегда бывает в подобных случаях – из самого субъективного поэта сделался самым всеобъемлющим; при чтении его произведений каждый читатель может подумать, и действительно думает, что Мюссе воспел с такой силой его собственные страдания. Ночи и Воспоминания образуют как бы эпопею сердечных мук, причиняемых любовью, и через тысячу лет они будут такими же юными и свежими, какими были шестьдесят лет назад, или какими являются в настоящее время. Они были бы такими же, не будучи облечены в подобную форму; а могучая, полная, гармоническая форма без лишних украшений и завитков, безыскусственная, пылкая и истинно лирическая, едва лишь подернутая декламацией (дань времени), дает Мюссе право на звание настоящего классика и ставит его в ряды великих стилистов, подобно тому как по силе вдохновения он является одним из величайших французских поэтов.

Этого уже, без сомнения, достаточно для славы; но в те минуты, когда Мюссе не был страстным и печальным элегическим поэтом, он был-приветливым, изысканным и остроумным. Этой чертой характера он связан с XVIII веком, подлинная грация которого была в ту эпоху немного позабыта под влиянием вполне законного презрения к искусственности грации. Мюссе был очаровательным рассказчиком. Исповедь сына века еще несколько страдает напыщенностью, свойственной людям 30-х годов, но его рассказы и новеллы в прозе написаны легко, просто, без прикрас, самым простым и изящным языком, какой только можно себе представить.

Наконец, драматические произведения Мюссе – то с деликатной и остроумной примесью шекспировской фантазии, то в чисто современном духе, как будто они вышли из салона сороковых годов и написаны для светского любительского спектакля, проникнутые иногда глубокой психологией (Лорензаччио), иногда мучительной патетикой автора Ночей (Капризы Марианны, С любовью не шутят) и чаще всего восхитительной легкостью, непринужденной и лукавой грацией, заставляющей вспоминать о Мариво (Каприз, Никогда пе надо зарекаться, Дверь должна быть заперта или открыта), – кажутся редкой и драгоценной игрушкой в наш век, заваленный драматическими произведениями, в которых больше ума, чем таланта, больше талаЦта, чем грации, и в особенности больше ремесленной сноровки, чем естественности.

Этот чудесно одаренный человек, который при желании проявлял много вкуса и вдохновения, и умел, при всей своей фантазии и экзальтированной чувствительности, быть остроумным, слишком рано загубил порывами темперамента свои изумительные духовные способности и за какие-нибудь пятнадцать лет создал все то значительное и изящное, что осталось после него. Он не достиг зрелости. Таланта у него было достаточно, чтобы пройти вторую половину поприща, быть может, не столь прекрасную, как первая, но все же способную увеличить его славу и подарить нам новые наслаждения. Он родился в 1810 году, начал сво. ю литературную деятельность в 1830.году и умер в 1857 году.

Теофиль Готье. Теофиль Готье дебютировал в литературе одновременно с Альфредом и Мюссе. Он был по профессии живописец, но слабость зрения заставила его расстаться с кистью; однако и в своих литературных произведениях он остался исключительно живописцем. Он дебютировал поэмами в романтическом духе, как Альбертюс и Комедия смерти, где все, что выходит из рамок описаний, никуда не годится, но вся описательная сторона замечательна. В своих прозаических и стихотворных путевых заметках он продолжал давать эскизы, офорты, акварели или масляные картины, большая часть которых написана очень эффектно, а некоторые положительно превосходно.

Наконец, как бы овладев в совершенстве кистью и резцом, Готье вскоре после 1848 года дал свой стихотворный шедевр Эмали и Камеи, где перо писателя соперничает со всеми орудиями изобразительных искусств. На такой степени совершенства эта художественная «транспозиция» (выражение самого Готье) является настоящим чудом и как бы обогащает литературу новой областью. Все победы, даже те, из которых нельзя, по видимому, извлечь особенной пользы, заслуживают уважения, и мы должны быть благодарны Теофилю Готье за это новшество. Эмали и Камеи займут свое место во французской литературе, как исключительная художественная редкость, обнаруживающая руку изумительного работника.

Готье писал также романы, отличающиеся тем же характером, что и прочие его произведения. Таковы, например, Мадмуазель де Мопеп и Капитан Фракасс, где при всем изяществе формы почти отсутствует содержание; их можно назвать очень недурными работами или, на худой конец, хорошенькими безделушками, ибо автор, словно сознавая, что ни события, ни действующие лица не представляют для читателя особого интереса, пускает в ход все свои технические ресурсы. Это – посредственные книги с чудесными иллюстрациями, но, как известно, книга обычно для того и иллюстрируется, чтобы скрыть недостаток содержания. А талант иллюстратора был велик.

Готье был в своем роде замечательным стилистом. Немного архаичный, как почти все крупные стилисты, слишком старательно уснащавший свою речь техническими терминами из области архитектуры, живописи и керамики, с которыми он прекрасно был знаком, и вместе с тем прекрасно образованный, воспитанный на классиках, столь же хорошо знакомый с общепринятым литературным языком, знавший его лучше, чем кто бы то ни было, владевший им глубже и увереннее, чем даже Виктор Гюго, он оставил образцы изящного слога, достойные внимательного изучения, причем – даже после самого близкого рассмотрения – они ничего не теряют в своей красоте, и в них не удается открыть никаких изъянов. Его сочинения могут дать пищу критике, но отдельные страницы превосходны, а этого достаточно, чтобы отвести Готье весьма почетное место во французской литературе.

Не следует забывать Огюста Барбье, который стоял гораздо ниже Теофиля Готье, но в продолжение короткого периода обнаруживал подлинный талант. В 1830 году он сочинил несколько сатирических ямбов в манере Андре Шенье, написанных неуверенным языком, но проникнутых таким могучим воображением и яростным порывом, что у читателей создается впечатление словно от физического толчка. В особенности хороши два стихотворения: Идол, направленное против воскресающего бонапартистского фанатизма, и Добыча – против жадных интриганов, которые оспаривали друг у друга теплые места после Июльской революции. Стихи эти производят особенно сильное впечатление, если читать их вслух с пафосом, как речь трибуна или проклятие пророка. Имя, подписанное под такими строками, никогда не умрет, но гибнет талант, вдохновляемый исключительно негодованием и злобой. Впоследствии Огюст Варбье писал еще очень недурные стихи; он пережил не свою известность, которая за ним осталась, но свою славу. Скончался он в 1882 году.

Можно ли зачислить Ламеннэ в ряды поэтов? Его позволительно отнести также к ораторам, а с некоторой натяжкой и к философам. В начале своей литературной карьеры Ламеннэ в целом ряде сочинений, из которых самым значительным был Опыт о религиозном индифферентизме, защищал те же доктрины, что Жозеф де Местр и Бональд. Затем, будучи в душе демократом, признавая и раньше, чуть ли не в качестве догмата веры, принцип «всеобщего согласия», глубоко потрясенный Июльской революцией и озабоченный примирением католической религии, служителем которой он был, с новыми идеями, – он пытался создать либеральный католицизм. Когда римская курия осудила его идеи, Ламеннэ не счел нужным подчиниться ее решению, порвал с церковью и сделался ярым демократическим писателем, распространявшим в жгучих памфлетах, дышащих страстным и волнующим лиризмом (Слова верующего, Народная книга, О современном рабстве), самые смелые мысли и самые благородные и милосердные чувства. И никто не посмел ни на минуту заподозрить благородство его характера и суровое бескорыстие.

Великий стилист, доводивший до излишеств, – но излишеств, которые ослепляли и опьяняли читателя, – присущие ему качества поэта в прозе, трибуна и пророка, Ламеннэ оставил страницы, имеющие характер од или ямбов, и его одинокая и мятеясная старость не прошла бесплодно для искусства. Его теперь мало читают; идеи, которым он последовательно служил, не пробуждают ныне страстей, и обычный тон его писаний не принадлежит к числу тех, которые нравятся широкой публике; но любители торжественного» слога и высокого красноречия еще помнят сочинения Ламеннэ, в которых эти два драгоценные качества содержатся в изобилии и могут дать наслаждение знатокам.

Театр. Театр был весьма блистателен в эту эпоху. Мы уже называли драмы Гюго, которые, за исключением Бургграфов, – впрочем, восхитительных, – все имели большой успех. Казимир Делавинь трагедией в стихах Людовик XI (1832), трагедией в стихах Дети Эдуарда (1833), исторической комедией в стихах Дон-Жуан Австрийский (1835), исторической комедией в стихах Популярность (1838) и комедией-буфф в прозе Докладчик (1841) удачно продолжал свое театральное поприще.

Понсар пытался воскресить корнелевскую трагедию своей Лукрецией, которая вследствие начинавшейся тогда реакции против романтического театра или, скорее, благодаря своим достоинствам имела в 1843 году шумный успех. С меньшим успехом автор поставил впоследствии Агнесу де Мерани (1846), Шарлотту Корде (1850) и комедию Честь и деньги (1853). Мы еще встретимся с ним, когда будем говорить о современной литературе в собственном смысле этого слова.

Эжен Скриб, писавший уже давно, добился славы около 1830 года. Родившись в 1791 году, он выпустил свои первые драматические опыты в 1811 году. С этого момента и вплоть до 1830 года он поставил несколько сот пьес, имевших мимолетный успех. В большинстве случаев это были наскоро скроенные водевили, но в них уже проявлялось то знание сцены, которое никогда не покидало автора. С 1830 года Скриб, уверившись в своих силах, рискнул взяться за серьезные драматические вещи. Бертран и Ратон (1833), Товарищество (La Camaraderie – 1837), Цепь (Une chaine – 1841), Битва дам (Bataille des Dames – 1850) – были бытовыми комедиями, Стакан воды (Le Verre d'Eau – 1842) и Адриенна Лекуврер (1849) – комедиями историческими и анекдотическими. Этот жанр, как мы уже видели, был известен во Франции и раньше, но в эпоху Луи-Филиппа он достиг в лице Делавшая и Скриба своего совершенства и апогея.

Скриб был поверхностным наблюдателем. Но он обладал мастерским умением завязывать интригу, вести все время пьесу с неослабевающим интересом и остроумно приводить ее к неожиданной развязке. В технике сцены для него не существовало тайн, и можно сказать даже, что он ее усовершенствовал. Будучи в целом учеником Бомарше, он в этом отношении (составляющем, впрочем, весьма существенную сторону драматического искусства) превзошел своего учителя. Кроме того, Скриб обладал значительным и подчас весьма тонким остроумием, а его диалоги всегда отличаются большой живостью. Он впадает в вульгарность только в тех местах, которые выходят из рамок комического, но автор позаботился о том, чтобы такие отступления встречались возможно реже.

С такими дарованиями можно пойти далеко. Успех Скриба был огромен. Он приобрел европейскую известность. Прибавьте к этому, что Скриб умел хорошо составлять оперные либретто и что его имя как либреттиста красовалось на самых знаменитых произведениях – Буальдьё, Обера, Мейербера, Верди, Адама и Галеви (Белая дама, Немая, Фра Диаволо, Роберт Дьявол, Жидовка, Гугеноты, Посланница, Черное домино, Пророк, Африканка).

Потомство, для которого Скриб, впрочем, и не думал работать, отнеслось к нему крайне строго. И действительно, ни одному из его произведений не суждена была громкая слава. Однако потомство аплодирует ему, само того не подозревая, поскольку все драматические писатели, знающие технику своего дела, изучили ее по Скрибу и, следовательно, до известной степени обязаны ему своими успехами. Скриб помог более крупным людям, чем он сам, да и до настоящего времени он остается тайным сотрудником тех самых писателей, которые отодвинули его на задний план, так как из драматурга он, благодаря внимательному чтению его произведений театральными деятелями, сделался профессором драматического искусства. Об этой большой заслуге Скриба почему-то принято забывать, а между тем отрицать ее невозможно.

Из прозаиков эпохи Луи-Филиппа мы рассмотрим сначала тех, которые подверглись влиянию романтизма, а затем тех, которые остались в стороне от него.

Жорж Санд. Жорж Санд, обладавшая талантом чрезвычайно гибким и доступным всем влияниям окружающей среды, начала свое поприще в 1830 году как чистейший романтик. Романы, которые она тогда писала, – Лелия, Валентина, Индиана, Жак – представляют собой в сущности лирические и риторические поэмы, по сравнению с которыми Новая Элоиза может показаться простой и проникнутой одним настроением. Их читают еще и теперь со странной смесью скуки, досады и восхищения, что при чтении литературных произведений не часто приходится испытывать одновременно.

После нескольких произведений, более сдержанных, но в равной степени выдающихся, каковы Андре (1835) и Мопра (1837), которые можно отнести к переходному периоду, Жорж Санд около 1848 года одновременно усваивает две совершенно различные манеры, порою уживающиеся в одних и тех же произведениях. То она пишет совсем простые повести, лишь в конце отличающиеся слегка романтической развязкой, в которых изобраясает деревню, главным образом провинцию Верри, нравы и обычаи поселян, причем проявляет искусство пейзажиста и идиллического поэта, изумлявшее и восхищавшее в свое время читающую публику (Маленькая Фадетта – La Petite Fadette, Мастера церковного звона – Les Maitres Sonneurs, Чортово болото – La Mare аи Viable. Франсуа ле Шампи – Frangois le Champi); то пытается проводить в своих романах социалистические теории (Странствующий подмастерье – Les Compagnons du tour de France, Грех г-на Aur myana – Le Peche de M. Antoine); то соединяет идиллию с политической пропагандой (Мельник из Анжибо – Le Меnier d'Angibaut). Наконец, уже в эпоху Второй империи, мы видим, как она с мастерством, не ослабевавшим до последних дней ее долгой жизни, дает в своих романах милые и трогательные картины буржуазного быта.

Одаренная талантом необычайно гибким, созданным, чтобы последовательно пленять три различных поколения, а также способным понимать и глубоко чувствовать душевные переживания и образ мыслей самых различных людей, и едва ли не различных цивилизаций, – что, кстати сказать, она доказала своими, к сожалению, немногочисленными историческими романами (Консюэло – Gonsuelo, Красивые господа из Буа-Доре – Les Beaux Messieurs deBois-Dore)y – Жорж Санд обладала сверх того слогом, который она по своему произволу делала лирическим, элегическим, пасторальным, утонченным, по который по самой природе своей был безыскусственным, текучим и свежим, как молоко, которое пьешь большими глотками под тенистым деревом. Удивительна была плодовитость Жорж Санд, всегда дававшая хорошие результаты, и ее спокойная и безмятежная способность к обновлению. Оригинальная в том смысле, что по своему желанию она могла перевоплощаться без малейшего усилия, – чрезвычайно редкая черта оригинальности, – Жорж Санд была и остается одним из наших великих романистов, одним из наших великих стилистов, свидетелем и одновременно достоверным свидетельством перемен, совершившихся в общественных вкусах между 1830 и 1870 годами.

Бальзак. Бальзак, гораздо более трудолюбивый писатель, во всем творчестве которого чувствуется отчаянное напряжение энергичной воли в борьбе с непокорной натурой, примыкает к романтизму своей склонностью к изображению уродств, колоссальных и неправдоподобных фигур, огромных состояний, созидаемых одним мановением руки, к таинственным заговорам. Но вместе с тем Бальзака совершенно основательно считают отцом того реализма, который около 1850 года вытеснил романтизм своей точной наблюдательностью, своей мощной психологией, своим искусством создавать характеры правдивые, живые, присутствие которых чувствуешь возле себя, о которых невольно хочется сказать: «Вот человеческая натура, и такой я ее знаю!»

Эта смесь противоположных элементов не обходится без некоторых трений и противоречий; но несравненная мощь творчества, жизненность действующих лиц, естественная одушевленность сцен, правдивость и точность в изображении материальных предметов, домов, мебели и одежды сглаживают все недостатки, неестественность невероятных положений и скуку слишком длинных, мелочных и однообразных описаний и повторений. Типы Бальзака глубоко врезаются в память; таковы: старый неисправимый распутник – барон Гюло; себялюбивый и грубый старый вояка – Филипп Бридо; скупец – Гранде; преступно слабый отец, в котором отцовская любовь становится пороком, – Горио; честолюбец, постепенно заставляющий умолкнуть в своей душе голос совести, – Растиньяк; современная интриганка – госпожа Марнеф, и т. д.

Эти мужчины и женщины, подобно некоторым созданиям Шекспира, до сих пор живут среди нас жизнью, которую мы не в силах не считать столь же реальной, как наша собственная. Бальзак, можно сказать, обогатил Францию новыми типами. И если бы его слог стоял на высоте его творческой силы, то он занял бы место среди величайших литературных гениев. Мы прощаем Бальзаку крайнее несовершенство в этом отношении, но следует опасаться, что так называемое позднее потомство, дорожащее почти исключительно одними хорошо написанными книгами, будет слишком сильно шокировано* недостатками бальзаковского слога и забудет одного из величайших мастеров художественной выдумки XIX столетия.

Как на последних романтиков-прозаиков можно указать на Эжена Сю и Фредерика Су лье, которые в своих объемистых романах, часто остроумных и занимательных, но совершенно лишенных настоящего бытового характера, обнаружили ту изобретательйость в придумывании событий, которая, конечно, не дается в удел всем и каждому, но которую, однако, нельзя не признать весьма легковесной.

Александр Дюма. Фантазией Александр Дюма обладал в такой степени, что в этом отношении с ним не может сравниться ни один писатель XIX века, да, пожалуй, и никакой другой эпохи. События, инциденты, осложнения и перипетии естественно зарождались у него в мозгу и как бы самопроизвольно складывались в обширные захватывающие эпопеи. Никогда люди, знающие литературу, не дочитают до конца Трех мушкетеров (Les trois Mousquetaires), Виконта де Бра-желона (Le Vicomte de Bragelonne), Монте-Кристо (Monte-Cristo), но большинство всегда будет читать их, и даже, кажется, чем дальше идет время, тем усерднее оно их читает.

Искусство рассказывать без конца, не надоедая читателю, далеко не безделица, и этим искусством Дюма владел мастерски. Самый слог его нельзя назвать дурным: он имеет все качества, важные и необходимые для тех целей, которые имел в виду автор – он ясен, стремителен, жив и прост. Можно даже пожалеть, что стиль Дюма обладал качествами, способными привлечь к себе внимание и потому мешающими читать «одним духом», т. е. так же быстро, как развертывается действие, и так быстро, как писались эти книги.

Этот плодовитый и легкий талант как нельзя лучше подходил для театра. Напомним, что именно Дюма, спустя долгое время после появления драмы Пинто, оставшейся блестящей, но изолированной попыткой, снова ввел в употребление и почти изобрел заново историческую драму своей пьесой Генрих III и его двор (Henri III et sa Cour, 1829). Так как трагедия в стихах начала выходить из моды, но драматические произведения, написанные на исторические сюжеты, не могли исчезнуть, то не подлежало сомнению, что историческая драма в прозе естественно должна была придти на смену заброшенной трагедии. Правда, это было лишь формальной переменой; но ведь кому-нибудь должно же было придти в голову сделать первый шаг, и этот шаг был сделан Александром Дюма.

Вслед за его первой блестящей драмой появился в царствование Луи-Филиппа целый ряд других: Антони (Antony, современная драма, 1831), Карл VII и его вассалы (Charles VII chez ses grands vassaux, 1831), Башня Нель (La Tour de Nesles, 1832), Кин (Kean, 1836), Мадмуазель де Бель-Иль (Mademoiselle de Belle-Isle, историческая комедия, 1839), Шевалье де Мезон-Гуж (Le chevalier de Maison Bouge, 1847). Кроме того, Дюма-отец продолжал писать во время Второй империи, и ниже мы еще с ним встретимся. Он представляет любопытный пример естественного и как бы инстинктивного таланта, никому не подражавшего, не следовавшего никаким правилам и не создавшего для себя никаких правил, обладавшего такой врожденной способностью развлекать, заинтересовывать и волновать людей, что он действует на них беспрерывно, расточительно и безошибочно, как стихийная сила природы.

Мы уже далеко отошли от романтизма в собственном смысла этого слова с его программой и установленными им новыми правилами. Мы еще дальше отойдем от него, занявшись Анри Вейлем, известным под псевдонимом Стендаля.

Стендаль. Хотя Стендаль в 1822 году защищал романтизм, но, во-первых, он хорошо не понимал настоящего смысла этого слова, а во-вторых, он делал это в такую эпоху, когда романтизм еще не успел сложиться и определиться, как это случилось впоследствии. Стендаль не только не был романтиком, но даже был настолько чужд своему веку, насколько это вообще возможно. По своему нраву, настроению, философским мнениям, литературному духу и слогу Стендаль был человеком XVIII столетия.

Абсолютно недоступный религиозному чувству, сенсуалист и чувственный человек, черствый безрадостный эпикуреец, Стендаль ничего не видел в мире, кроме «погони за счастьем»; свободный от наивного оптимизма своих учителей, знающий, что счастье доступно не для всех, он говорил: «Наслаждайся» кто может». Немудрено, что он был поклонником «энергии», сильного и бесстрашного эгоизма, который завоевывает себе место в жизни, опрокидывая на своем пути все препятствия, хотя бы это были живые люди. Фанатик силы подобно Вольтеру, Стендаль боготворил Наполеона, как Вольтер – Фридриха II. Стендаль шел даже гораздо дальше под влиянием задора и бравады, а также потому, что не умел различать многих вещей: так, например, он восхвалял как проявление энергии внушенные страстью преступления бешеных и порывистых людей, тогда как в действительности это нечто диаметрально противоположное энергии. Стендаль был человеком довольно неприятным и беспокойным, которого друзья не находили нужным презирать, так как предпочитали находить его смешным. Он и впрямь был смешон, но при том испорчен до самой глубины сердца; в оправдание Стендаля можно сказать, что он очень много страдал.

Стендаль был чрезвычайно талантлив. Так как характер» человека всегда оказывает сильное влияние на его талант, то неудивительно, что эгоизм Стендаля побуждал его слишком много говорить о самом себе. Двадцать раз он рассказывает о своем детстве, об отце, тетке, о своих победах над женщинами, обо всех людях, которые казались ему неприятными, ^потому что он не любил их, и все это однообразно, как вечно ^повторяемые рассказы старого брюзги. Беда всякого эгоиста не в том, что он антипатичен, а в том, что он скучен.

Стендаль в высокой степени обладал двумя достоинствами, крайне редкими в его время: он умел хорошо наблюдать материальные предметы, и видел людей насквозь. Это был превосходный путешественник и несравненный исследователь человеческих душ.

В этом отношении особенно замечательны его Записки туриста (Memoires d'un Touriste), Красное и черное (Le Rouge et le NoirJ, а отчасти также Пармский монастырь (Chartreuse de Parme). Записки туриста написаны вовсе не туристом. Стендаль меньше всего был живописцем пейзажей; но он умел удачно схватывать, так сказать, нравственный облик страны, области, провинции или города и характерные черты населения, класса, общества или группы. И, несмотря на все свои промахи, неверное освещение предмета и некоторые детали, которым он придавал преувеличенное значение, Стендаль указал основные, самые ценные элементы той науки, которую в настоящее время называют психологией народов.

Как романист Стендаль еще более замечателен. Если Бенлсамен Констан в своем Адольфе изобразил человека 1815 года, то Стендаль в Красном и черном, быть может, с еще большей глубиной изобразил человека 1830 года. Честолюбивый плебей, неразборчивый в средствах, не без некоторого благородства, подсказанного гордостью, опьяненный примером великой воли, которая торжествовала над всеми препятствиями, сбитый с толку наполеоновской легендой, бросается очертя голову в свет со страшным упорством и яростной жаждой добиться своего, с примесью некоторой робости, и терпит крушение у пристани в результате одного из тех срывов истинной энергии, которые называются бесполезными преступлениями. Эта сложная и вместе с тем понятная личность окружена несколькими столь же жизненными и более симпатичными женскими фигурами. Стендаль вводит своего героя в общество двадцатых годов, некоторые части которого, как, например, духовенство и аристократическая среда маленького городка, описаны с поразительной силой. Все это вместе составляет один из самых живых и реалистических романов французской литературы и одно из тех произведений, которые можно читать несколько раз с неослабевающим интересом. Меньше перечитывается другой его роман Пармский монастырь, но описание знаменитой битвы при Ватерлоо и некоторые главы, в которых изображены мелкие итальянские дворы 1818 года, представляют большой интерес.

В свое время стоявший особняком, Стендаль справедливо был признан родоначальником психологического романа в ту эпоху, когда этот литературный жанр начал возрождаться во Франции.

Шарль Нодье. Мы оставили несколько в стороне Шарля Нодье, который пользовался известностью и почетом во время Реставрации и умер в 1844 году. Обладая гибким умом и большой восприимчивостью, но несколько любивший разбрасываться, натуралист, филолог, поэт, романист и в общем обаятельный человек, наивно добрый, простой, великодушный и отличавшийся такой непритворной скромностью, что она почти переставала, казаться добродетелью, – Нодье в промежутке между 1816 и 1830 годами написал множество вещей, начиная с диссертаций об усиках насекомых и мрачных признаний, навеянных Вертером, до слишком даже веселых исповедей во вкусе Фоблаза и романтических стихотворений, навеянных Оссианом.

Этот эклектик в конце концов сделался оригинальным. Он превратился в повествователя-фантаста, умевшего в надлежащей пропорции сочетать несколько фантастичное воображение с весьма остроумным юмором. К этой счастливой полосе принадлежат Тереза Обер (1819), Трильби (1822), История о короле Богемском и его семи замках (1830), во всех отношениях прелестная Фея крошек (1832) и многие другие произведения. Занимая пост директора Арсенальной библиотеки, Нодье стал центром избранного кружка выдающихся людей, куда входили Виктор Гюго, Мюссе, Сент-Бёв, братья Дешан; а благодаря своим обширным знаниям, своему вкусу, который под конец значительно развился, что почти всегда бывает с умными людьми, и благодаря добродушно отеческому тону своих наставлений Нодье оказал значительное влияние на развитие литературы своего времени.

Такое же влияние оказал Нодье и на язык. Обладая большой эрудицией, будучи любознательным и страстным филологом и тонким знатоком стиля, он снова ввел в употребление множество превосходных слов и речений из сокровищницы старинного французского языка, которым романтики впоследствии дали право гражданства, начав пользоваться ими. Если мы вспомним, какое большое число великолепных слов выпало из употребления в XVIII столетии и снова вошло в обиход в XIX, а также примем в соображение, что романтики в большинстве своем читали очень немного, то вынуждены будем приписать это восстановление Полю-Луи Курье и Шарлю Нодье – единственным «архаистам» между 1815–1830 годами. Это обогащение языка единственно правильным способом, который состоит в сохранении уже накопленных богатств, было делом названных двух писателей, и его продолжал позднее Теофиль Готье.

Проспер Мериме. Менее глубокий, но гораздо более умный, чем Стендаль, о котором он судил как друг, т. е. очень сурово под видом похвалы, наделенный меньшей силою воображения, чем Нодье, но очень тонкий моралист и неподражаемый рассказчик при всей трезвости своей манеры изложения, высокомерный и замкнутый Мериме скрывал под напускной холодностью сердце более нежное, чем ему хотелось в том признаться, и большое благородство, которое заботливо старался не выставлять напоказ. Мериме создавал шедевры психологического анализа или бытовой живописи, – размером чаще всего в несколько страниц, написанных спокойным, чистым и отделанным языком, давая в самом разгаре романтизма пример и образец свободного от лишних украшений, точного и сильного слога.

Его небольшие романы Хроника времен Карла IX (Chro-nique du temps de Charles IX), Коломба (Colomba), Кармен (Carmen) отличаются логической последовательностью, сжатостью и силой впечатления, достойными великого художника; его повести Двойная ошибка (La Double meprise), Илльская Венера (La Venus oVllle), Этрусская ваза (Le Vase etrusque), Взятие редута (L'Enlevement de la Redoute), Локис (Lokis) представляют сжатые, насыщенные романы, написанные с самобытной мощью, уверенностью и, несмотря на полное отсутствие заботы о красочности и образности, с ослепительной иногда силой слога, обличающими большого мастера.

Мериме в такой же и, быть может, даже в большей степени, чем Стендаль, был родоначальником психологического романа, т. е. настоящего французского романа, если только верно, что французы – это, по преимуществу, «моралисты, умеющие писать». Историк и археолог, такой же добросовестный, как и в своих беллетристических произведениях, с интересом изучавший иностранные литературы, как он с интересом изучал все, Мериме оставил после себя несколько хороших исторических книг и первый ознакомил французов с русской литературой. Но его вечной славой останется то, что он был первым из французских новеллистов, а может быть – и из новеллистов вообще.

Историки. Царствование Луи-Филиппа было знаменательной эпохой французских историков.

В 1824 году Минье опубликовал свое четкое и мастерски написанное резюме Истории французской революции. Затем, почти одновременно, Тьер выпустил свою пространную Историю революции, за которой последовала медленно подготовлявшаяся и писавшаяся в продолжение двух десятков лет замечательная История Консульства и Империи – образец повествования ясного и легкого (несмотря на подавляющее обилие документов), и вместе с тем образец «правительственной истории», т. е. истории, которая написана государственным человеком, знакомым со всеми деталями, ресурсами и слабостями военной державы в каждый данный момент и при всех обстоятельствах. Она может быть названа «требником государственных людей», как книга Коммина^[157] – «требником королей».

Гизо, бывший со времен Империи профессором Сорбонны, выпускал в свет, особенно начиная с 1820 года, целый ряд серьезных исторических трудов, пожалуй, излишне систематичных, импонирующих своей размеренностью и строгим стилем: Курс новейшей истории, Общая история цивилизации в Европе, История цивилизации во Франции; а после своего удаления от власти составил Мемуары для истории моего времени, являющиеся полной парламентской историей Франции от 1830 до 1848 года.

Мишле начал писать свою обширную Историю Франции от древнейших времен вплоть до 1815 года. В этом сочинении он обнаружил дарование историка, поэта, художника, пылкого оратора, способного с поразительной силой воскрешать исчезнувшие народы и исторические личности, окутанные дымкой седой старины. Сочинение это написано неравномерно, но некоторые отдельные части, например вторая половина средних веков, главы о Жанне д'Арк, Людовике XI, Ренессансе, могут быть признаны шедеврами в научном и в литературном отношениях. Отрываясь по временам от своей огромной исторической работы, Мишле иногда совершал экскурсы в другие области и здесь давал полный простор своим поэтическим склонностям. Он выказал себя настоящим поэтом в прозе в своих восхитительных книжках Птица, Насекомое, Море, Гора – каникулярных работах, которые одни могли бы прославить кого угодно.

Товарищ Мишле по Коллеж де Франс, туманный Кине, настолько же пасмурный, насколько Мишле ослепителен и блестящ, также был поэтом, для которого история служила поводом измышлять и сооружать системы. Эти системы были отчасти поэмами и отчасти грезами. Стилист он был хороший, хотя и многословный, гармонический и плавный в той же мере, в какой Мишле был нервным, изломанным и как бы трескучим; он эффектно развертывал легко раздувавшуюся и ритмическую ткань своей фразы и заставлял читателя попеременно то желать несколько большей простоты, то мириться с торжественностью. Позднее, в двух прекрасных книгах, по своему характеру совершенно различных, Кине сделался более ясным, более простым и, не переставая быть оратором, начал писать более по-французски. Революция – книга, богатая новыми идеями, заставляющая мыслить и показывающая историка-философа, – философа, который в значительно большей мере сделался историком, и историка, который создал для себя гораздо более четкую философию. Сотворение мира – красиво написанный этюд о переворотах, которые, по всем вероятиям, пережила наша планета, и вместе с тем опыт нравственной философии, почерпнутой из зрелища вселенной и размышлений об ее истории.

Мысль Кине освобождалась постепенно и никогда не была более светлой, а следовательно, и слог его никогда не был более прекрасен, чем в те годы, когда автор уже приближался к своему концу. Такая медленность развития сообщает иногда литературным судьбам в некотором роде драматический интерес.

Изучение Востока за 1830–1848 годы не только не прекратилось, но даже было в чести больше, чем когда-либо. Египтология имела своими представителями по прежнему Шамнольона-Фижака^[158], а кроме того Летронна, издавшего в 1833 году свою диссертацию Звучащая статуя Мемнона с точки зрения ее отношений к Египту и Греции, Сборник греческих и латинских надписей в Египте, рассмотренных в связи с политической историей и т. д., и Прис д'Авена, обнародовавшего в 1836 году собрание важнейших египетских памятников.

Ассирология сделала значительные успехи благодаря трудам французского консула в Моссуле Ботта, открывшего развалины Ниневии и дворец в Хорсабаде. Именно в это время в Луврском музее появились гигантские быки с человеческими головами, увенчанными тиарой.

Изучение Персии значительно облегчилось благодаря сделанному Эженом Бюрнуфом переводу Вепдидад-Саде – сочинения, приписываемого Зороастру. На семитскую цивилизацию пролит был новый свет Мунком в его книге о Палестине (1846), Франком в его этюде Каббала, религиозная философия евреев, Письмами об истории арабов до Магомета Фюльжанса де Френеля и Опытом истории арабов Коссена де Персеваля.

Исследование индусской литературы энергично велось Эженом Бюрнуфом, который перевел Бхагавата-Пурана, и Гарсеном де Тасси, написавшим Историю индусской литературы. С другой стороны, Станислав Жюльен (перевод философа Мен-цзыит.п.), Теодор Пави (перевод китайских сказок), Гуллар д'Арси (перевод китайских песен и поэм) и другие продолжали и дополняли те исследования в области синологии, которые с таким блеском начаты были во Франции Гинем (Обзор китайской литературы в Записках Академии надписей, тт. XXVI, XLII, XLIII) и Абелем де Ремюза (Опыты о китайском языке и литературе, 1811; Записки о китайских книгах Королевской библиотеки, 1818).

Ораторы. Главными ораторами рассматриваемой эпохи бы лет те самые люди, которых мы только что характеризовали как историков, – Гизо и Тьер, обладавшие диаметрально противоположными качествами, словно для того, чтобы позволить наблюдателю насладиться зрелищем контрастов и параллелей: один – торжественный и даже несколько надменный, говоривший важно и повелительно, другой – живой, остроумный, по внешности небрежный, умевший, как никто, пленять и покорять слушателя; оба – самодержавные владыки слова как импровизированного, так и заранее подготовленного, оба одинаково грозные в политических спорах, – они сообщили французской парламентской трибуне такой блеск, какого она не имела ни при Реставрации, ни даже во время Революции, и какого никогда не получала уже впоследствии.

Наряду с ними возвышались: Монталамбер, ученик Ламеннэ, но оставшийся в лоне католической церкви, прекрасный оратор, патетический и сентиментальный, но умевший при случае быть остроумным и едким, написавший превосходную книгу

Иноки Запада, и Берье, уже зрелый в эту пору, прославившийся в молодости как адвокат на процессах Нея, Ламеннэ и Шатобриана, а теперь продолжавший отстаивать легитимизм 45 горячностью, страстной серьезностью и такой красотой устного слова, о которой долго вспоминали современники.

В стороне от политической трибуны стоял Лакордер, со своим пламенным красноречием, не совсем свободным от влияния дурного вкуса, но глубоко волновавшим умы и сердца; ему удалось отчасти вернуть церковную кафедру к наиболее славным дням ее прошлого.

Критики. Критики в то время были весьма многочисленны, и среди них встречались люди большого таланта. Между 1820 и 1830 годами Вильмэн в Сорбонне делил громкие триумфы с Гизо и Кузеном. Прежде всего он был очень красноречив, помимо того он же положил начало новой критике. Великие успехи исторической науки и искусства поразили его и оказали на него сильнейшее влияние. Он счел нужным тесно связать критику с историей и говорить о писателях не иначе, как старательно выясняя их отношения к стране, к эпохе и к обстоятельствам, среди которых они жили. Это – значило обновить критику и сообщить ей всю важность последовательного изучения истории цивилизации. Программа была слишком значительна, чтобы он мог ее целиком выполнить, но хорошо уже то, что он начертал ее и не забывал в своих исследованиях и на своих лекциях. Это сообщало преподаванию Вильмэна характер менее догматический, т. е. менее произвольный, и более реалистический, т. е. более живой. Слушатели до известной степени чувствовали, что живут одною жизнью с теми авторами, о которых он говорил им. Этот метод, продолженный другими гораздо дальше и применявшийся с такой систематической строгостью, на которую Вильмэн, – к счастью, не был способен и о которой он не помышлял, дал в конечном итоге очень хорошие результаты и способствовал тому синтезу всех наук, который всегда останется затаенной, неосуществимой и благотворной мечтой человеческого разума.

Сен-Марк Жирарден, менее всеобъемлющий и менее красноречивый, но остроумный и гибкий, сменил Вильмэна в симпатиях публики. Он был прежде всего проникновенным и оригинальным моралистом. Он прослеживал на протяжении всей литературы какое-нибудь чувство, страсть или даже предрассудок, разъяснял его характер и историю с помощью искусных сравнений и сопоставлений. В таком духе задуман и – составлен его Курс драматической литературы, который, в сущности, представляет собой вовсе не курс драматической литературы, а курс морали, иллюстрированный множеством примеров, заимствованных главным образом из драматических произведений. В общем это очень хорошая и оригинальная книга, которую и в настоящее время можно прочитать не без пользы.

Следует еще упомянуть здесь Густава Планша, критика ясурнала Ревю де де Монд. Гроза бездарных и даже посредственных авторов, завзятый и несколько узкий консерватор, он был ярым защитником классического вкуса. В свое время он сыграл не лишнюю и не бесславную роль, часто обнаруживая крайне точное и верное эстетическое чутье. Его идейная чистота может и теперь быть поставлена в образец, и, как мы могли убедиться из его позднее опубликованной переписки, под грубоватой внешностью он скрывал редкую деликатность и даже нежность сердца.

Но действительно великим критиком этой эпохи был Сент-Вёв. Мы только мимоходом назовем его здесь; так как он начал пользоваться значительным влиянием лишь после 1850 года, то мы и поговорим о нем в другом месте.

Пресса. Литературная пресса играла в период 1815–1847 годов такую же, если не более важную, роль, чем в XVIII веке. Меркюр де Франс просуществовал до 1820 года. Незадолго до того либеральная партия основала Минерву. В течение своего непродолжительного существования эта газета, бывшая прежде всего политическим органом, касалась множества литературных и философских вопросов, в общем выступая против романтиков, которые в то время были или считались реакционерами. Главными ее сотрудниками были Бенжамен Констан, Жэ, Этьенн, Жуй, Тиссо, Лакретель и другие.

Французская Муза (La Muse frangaisej была органом романтиков. В этом журнале они рекомендовали подражание иностранцам, в особенности Вальтер-Скотту, культивировали любовь к средним векам, религиозное чувство и, само собой разумеется, меланхолическую сентиментальность. Последняя особенно преобладала в молодом журнале романтиков. Здесь, в подражание Больному юноше Шенье, появилась знаменитая серия: Юная больная, Больная сестра, Больная девица, Умирающая мать, Больной ребенок, так что сама редакция в конце концов нашла, что этого довольно, и заявила, что «с этого дня проработка различных агоний надолго изъемлется из поэтического оборота», а для окончательного заключения этого поэтического турнира предложила элегию Выздоравливающий троюродный дядюшка. Постоянными сотрудниками этого журнала, просуществовавшего с 1819 по 1822.год, были Виктор Гюго, Альфред де Виньи, Эмиль и Антуан Де-шан, Шарль Нодье, Гиро, Софи Гэ, ее дочь Дельфина Гэ (впоследствии г-жа де Жирарден), г-жа Деборд-Вальмор, Тастю и т. д.

В 1826 году основана была газета Фигаро. Эта по внешности чисто литературная газета враждебно относилась к правительству Реставрации. Ее сотрудниками были Жюль Жанен, Рокплан, Поль Лакруа, Альфонс Ройе и другие. После Июльской революции она перешла в руки Латуша, который привлек туда Феликса Пиа, Жюля Сандо и Жорж Санд. Затем газета прекратила свое существование и возобновилась только в 1854 году.

Журнал Ревю де де Монд, основанный в 1829 году, временно прекратившийся и восстановленный в 1831 году Франсуа Бюлозом, без разбора принимал всех писателей, выдвинувшихся в той или иной области, и вскоре завоевал влиятельное положение, которого с тех пор уже не терял никогда. Перечислить его сотрудников – значило бы повторить все названные в этой главе имена и прибавить к ним еще много других.

Ревю де Пари, основанная также в 1829 году доктором Вероном, в 1831 году перешедшая в руки Амедея Пишо, а в 1834 году приобретенная Бюлозом, которому пришлось, таким образом, руководить двумя толстыми журналами, отличалась несколько более легким и более узким литературно-художественным направлением, чем Ревю де дё Мопд. Здесь Цисали Бенжамен Констан, Ламартин, Казимир Делавинь, Скриб, Александр Дюма, Альфред де Виньи, Мюссе, Бальзак, Сен-Марк Жирарден и Сент-Бёв; журнал закрылся в 1844 году.

Период между 1815 и 1847 годами видел зарождение, расцвет и упадок романтизма, видел возрождение религиозного чувства и – быть может, как дополнение к нему – возрождение спиритуалистической философии. Это одна из замечательнейших эпох в истории французской литературы.

 

ГЛАВА XIV. ИТАЛИЯ. 1810–1846