Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Двое полицейских ожидали новых приказаний, упершись левым коленом в край колодца, а правую ногу отставив немного назад.
Господин Жакаль приподнял очки, чтобы посмотреть на них, хотя мог бы этого и не делать, учитывая, что он стоял на возвышении и все прекрасно видел из-под очков.
Вдруг он торопливо сунул трость под мышку, воскликнув при этом:
— А!
Потом, как человек, который, отправляясь в путешествие, забыл что-то весьма важное, он запустил руку в карман, достал табакерку, с вожделением ее раскрыл, запустил туда указательный и большой пальцы и засунул в нос огромную понюшку табаку. Затем он снова взялся за трость — предмет, по-видимому, необходимый в намечавшемся предприятии.
— Вы готовы? — спросил он.
— Да, господин Жакаль, — отвечали оба подчиненных.
— В таком случае, вперед! И не торопясь, не дергая! Не забывайте, что стены этого колодца вовсе не обиты ватой.
Одной рукой он схватился за веревку на расстоянии фута над своей головой, а в другой руке зажал трость, рассчитывая отталкиваться ею от стен, чтобы неизменно находиться в центре колодца.
— Опускайте потихоньку, и время от времени останавливайтесь на несколько секунд… Начали!
Двое полицейских стали отпускать веревку дюйм за дюймом, и вскоре г-н Жакаль скрылся в колодце.
— Очень хорошо! Очень хорошо! — доносился снизу голос г-на Жакаля, начинавший звучать в этой огромной воронке так же заунывно, как голос незнакомца.
А тот почувствовал, что помощь близка, и совсем перестал жаловаться на судьбу.
— Ничего не бойтесь! — крикнул он г-ну Жакалю. — Здесь не очень глубоко: всего какая-нибудь сотня футов.
Господин Жакаль ничего не ответил: ему совсем не улыбалась мысль опуститься еще на двадцать метров, чтобы добраться до самого дна. Напрасно он пытался проникнуть взглядом в темноту — ему казалось, что он спускается в мрачную бездну.
— Давайте, давайте! — крикнул он. — Только чуть поскорее!
И он закрыл глаза.
Его стали опускать быстрее. Еще восемь-десять ступеней веревки — и он ступил на твердую почву.
Оказалось, Овсюг не напрасно опасался сырости.
— Что же вы меня не предупредили, что сидите в воде по самую задницу? — упрекнул он незнакомца.
— Да я этому только рад, сударь, — отвечал незнакомец. — Ведь эта вода спасла мне жизнь. Если бы не она, я бы свернул себе шею… И потом, вот здесь, напротив, есть что-то вроде холмика; тут почти сухо. Кстати, вы не собираетесь поселиться здесь, верно?
— На неопределенное время — нет, — подтвердил г-н Жакаль. — Однако на несколько минут, пожалуй, задержусь.
Господин Жакаль нащупал тростью место посуше, куда указывал незнакомец.
Едва он ступил на холмик, как почувствовал, что незнакомец обхватил его ноги, прижался к ним и стал целовать их в знак благодарности, на все лады повторяя от радости:
— Вы спасли мне жизнь! Вы избавили меня от смерти! С этой минуты я ваш покорный слуга!
— Хорошо, хорошо, — сказал г-н Жакаль, чувствуя, как руки незнакомца подбираются к его часам. — Расскажите, как вы сюда попали, приятель.
— Меня обокрали, избили, милостивый господин, и бросили в этот колодец.
— Хорошо, пустите меня… — сказал г-н Жакаль. — И как долго вы здесь находитесь?
— Ах, сударь, в моем положении время тянется бесконечно, а у меня часы отобрали… Впрочем, — прибавил незнакомец, — даже если бы мне их оставили, я бы все равно ничего не увидел.
— Ваши слова не лишены смысла, — заметил г-н Жакаль. — Однако, поскольку на моих часах вы в такой темноте увидите не больше, я прошу не искать там, где их уже нет, так как я перепрятал часы в надежное место.
— Ах, сударь, — отозвался незнакомец, нимало не смутившись оскорбительными подозрениями г-на Жакаля, — должно быть, прошло около полутора часов с тех пор, как на меня напали.
— А вы знаете нападавших?
— Да, сударь, знаю.
— Значит, вы можете донести на них в полицию.
— Нет, это совершенно невозможно.
— Почему же?
— Это мои друзья.
— Отлично! Теперь я знаю, кто вы.
— Вы меня знаете?
— Да, мы с вами даже старые знакомые.
— Неужели?
— И хотя вы не хотите называть своих друзей, я, с вашего позволения, скажу, как зовут вас.
— Вы мой избавитель. Разве я могу вам в чем-нибудь отказать?!
— Вас зовут Жибасье.
— А я вас узнал еще до того, как вы полезли в колодец, господин Жакаль… При каких обстоятельствах довелось встретиться, а?
— Верно… И как давно вы из Тулона, дорогой господин Жибасье?
— С месяц, дорогой господин Жакаль.
— Надеюсь, без происшествий?
— Вы угадали.
— И с тех пор все у вас благополучно?
— Да, благодарю вас… До сегодняшнего вечера, во всяком случае, пока меня не обокрали, не избили и не бросили в этот колодец, а ведь за эту ночь я тысячу раз рисковал головой, пока не угодил вот сюда.
— Как же случилось, дорогой господин Жибасье, что, падая с такой высоты, вы не свернули себе шею и я нашел вас в добром здравии?
— Если не считать двух-трех ножевых ран; да, сударь, все не так уж плохо. И раз уж я остался жив при таком падении, когда мог десять раз умереть, стало быть, в самом деле честных людей хранит Господь.
— Я тоже начинаю так думать, — сказал г-н Жакаль. — Не угодно ли вам теперь рассказать мне в нескольких словах, как вы оказались здесь?
— С величайшим удовольствием… Однако почему не поговорить об этом наверху?
— Там нам могут помешать, а здесь нет лишних ушей. И потом, как справедливо заметил Карманьоль…
— Карманьоль? Не знаю такого.
— Скоро познакомитесь.
— Что же сказал Карманьоль, любезный господин Жакаль?
— Он сказал, что истину следует искать на дне колодца. А как вы понимаете, дорогой господин Жибасье, если здесь окажется не истина, а что-то другое…
— Что тогда?
— … тогда мы оставим ее здесь.
— Ох, господин Жакаль! Я скажу вам все-все-все!
— Так начинайте!
— С чего?
— С рассказа о том, как вам удалось сбежать с каторги, дорогой господин Жибасье. Я знаю, вы человек с воображением: рассказ обещает быть захватывающим, с новыми романтическими подробностями и…
— В этом отношении, господин Жакаль, вы останетесь довольны! — проговорил Жибасье с видом актера, уверенного в успехе. — Я жалею лишь о том, что не могу оказать вам должного гостеприимства: мне даже некуда вас усадить.
— Это пусть вас не беспокоит: у меня при себе стул. Господин Жакаль привел в действие пружину своей трости, и та, как в цирке, превратилась в складной стул. Инспектор полиции поднял голову.
— Эй, там, наверху! — крикнул он.
— Что прикажете, господин Жакаль? — отозвались полицейские.
— Поболтайте пока и не беспокойтесь обо мне: у меня тут свои разговоры.
Он сел и прибавил:
— Начинайте, дорогой господин Жибасье, я слушаю. Приключения, которые произошли с таким важным лицом, как вы, интересуют все общество.
— Вы мне льстите, господин Жакаль.
— Нет, клянусь вам, я поборник истины и всегда говорю то, что есть.
— В таком случае я начинаю.
— Я давно готов слушать.
И г-н Жакаль с шумом втянул огромную понюшку табаку.
VI. ПЛЮЩ И ВЯЗ
Получив разрешение г-на Жакаля, Жибасье начал рассказ.
— Вы позволите мне дать название этому романтическому приключению, не правда ли, добрейший господин Жакаль? Названия имеют то преимущество, что в нескольких словах сжато передают основную идею поэмы, романа или драмы.
— Вы об этом говорите как настоящий литератор, — заметил г-н Жакаль.
— Сударь! Я был рожден писателем.
— Мне кажется, вы заслужили это звание: если не ошибаюсь, вас ведь однажды судили за поддельный переводной вексель.
— Дважды, господин Жакаль.
— Тогда можете озаглавить ваше приключение, только поскорее: пол нашей с вами комнаты для свиданий не из сухих.
— Я назову его «Плющ и вяз», позаимствовав название, если позволите, у славного Лафонтена или любого другого баснописца.
— Как вам будет угодно.
— На каторге я скучал… А то как же?! Не люблю я каторгу! Я не могу к ней привыкнуть… То ли тамошнее общество мне не подходит, то ли от одного вида страдающих братьев моя душа наполняется грустью и состраданием… Как бы там ни было, пребывание на каторге мне не улыбалось. Я уже не первой молодости, и иллюзии, которыми я обманывался когда-то, полагая, что буду счастлив в Тулоне, в этом Ханаане каторжников, давно развеялись! Теперь я иду на каторгу с ощущением усталости, скуки, отвращения, как человек пресыщенный; там нет более ничего соблазнительного для моего воображения. Когда попадаешь на каторгу впервые, она представляется неведомой любовницей; в другой раз это уже ваша законная супруга, то есть женщина, чьи прелести не составляют для вас никакой тайны, зато вы сыты семейной жизнью до отвращения… Итак, был я в этот раз, когда приехал в Тулон, мрачен, погружен в меланхолию и сплин… Если бы меня отправили хотя бы в Брест!.. В Бресте я не бывал и, возможно, почувствовал бы себя в этом городе помолодевшим, окрепшим… Не тут-то было! Напрасно я, ссылаясь на требования гигиены, забрасывал прошениями министра юстиции: его превосходительство был неумолим. Я снова впрягся в свою лямку и, вероятно, так и тянул бы ее до конца дней, если бы не познакомился с добрым и наивным юношей, каким был когда-то и я; эта встреча неожиданно вернула мне вкус к свободе.
Господин Жакаль легонько кашлянул, когда Жибасье упомянул о том, что был в молодости наивным и добрым; потом он воспользовался небольшой паузой, которую, как опытный рассказчик, сделал его собеседник, и заметил:
— Жибасье! Если бы Америка потеряла свою независимость, я уверен, что ее нашли бы именно вы.
— Я в этом тоже не сомневаюсь, господин Жакаль, — отвечал Жибасье. — Итак, как я вам уже сказал, молодой человек, с которым соединила меня судьба, с которым я работал бок о бок, с которым я был скован одной цепью, был двадцатитрехлетний или двадцатичетырехлетний юноша, светловолосый, свежий и румяный, как нормандская крестьянка. Ясный взгляд, чистый лоб, безмятежное лицо — все вплоть до его имени (а звали его Габриель) делало его похожим на мученика и придавало ему этакий торжественный вид, отчего все прозвали его «ангелом каторги». Это еще не все; у него и голос был под стать внешности; когда он говорил, казалось, что пела флейта. А ведь я обожаю музыку, и, не имея возможности побаловать себя концертом, я заставлял его говорить только ради того, чтобы услышать его голос.
— Одним словом, — перебил г-н Жакаль, — вы испытывали к своему товарищу сильное влечение.
— Влечение, вот именно… Прежде всего, меня к нему влекла моя цепь, но ведь не цепь, если уж на то пошло, нас сдружила! Я испытывал к нему необъяснимую симпатию, которая и по сей день осталась для меня загадкой… Говорил он мало, но, в отличие от других, если уж говорил, то по делу; или он изрекал какое-нибудь нравоучение (он наизусть знал Платона и приводил на память его изречения, утешавшие несчастного юношу в ссылке); или ругал и поносил женщин, хотя, прошу мне верить, господин Жакаль, я пытался его увещевать; или, наоборот, с воодушевлением воспевал весь женский род, обрушивая проклятия только на одну женщину, которая, по его словам, и явилась виновницей его ссылки; ох, и распоясывался он, проклиная ее!
— В чем же состояло его преступление?
— Да так, пустое — ребячество, грубая подделка.
— Какой срок ему дали?
— Пять лет.
— Он рассчитывал отбыть весь срок?
— Когда он прибыл на каторгу, у него была на сей счет своя идея: он называл это искуплением; однако благодаря тому, что его прозвали «ангелом каторги», он однажды вспомнил, что у него есть крылья, расправил их и улетел.
— Вы прирожденный поэт, Жибасье!
— Я был президентом Тулонской академии, господин Жакаль!
— Продолжайте.
— Как только в его душе зародилась надежда вновь обрести свободу, в нем сразу изменилось и лицо, и поведение, спокойствие переросло в суровость, из печального он стал угрюмым. Он заговаривал со мной раз-два за весь день и отвечал на мои расспросы со спартанской лаконичностью.
— Неужели вы с вашим умом не догадывались о причине таких перемен, дорогой господин Жибасье?
— Разумеется, я сразу понял, в чем дело. Однажды вечером, возвращаясь с работы, я завел с ним разговор:
«Молодой человек! Я старый волк. Я знаю все каторги так же хорошо, как метр Галилей Коперник знаком со всеми европейскими дворами! Я жил с бандитами и каторжниками всех мастей и разновидностей, изучил этот вопрос и могу с одного взгляда определить: „Этот человек тянет на три, четыре, пять, шесть, десять или двадцать лет каторжных работ“».
«Куда вы клоните, сударь?» — спросил меня Габриель своим нежным голосом.
Он называл меня «сударь» и обращался исключительно на «вы».
«Зовите меня лучше „милорд“, мне так больше нравится, — сказал я. — Куда я клоню, сударь? Я физиономист, которому почти нет равных…»
Говоря «почти», я имел в виду вас, господин Жакаль.
— Вы очень добры, дорогой Жибасье! Однако, признаться, я бы сейчас всем вашим комплиментам предпочел грелку для ног!
— Поверьте, господин Жакаль, что, если бы она у меня была, я бы с удовольствием от нее отказался в вашу пользу.
— Не сомневаюсь… Продолжайте, пожалуйста. Господин Жакаль поднес к носу щепотку табаку, желая согреть хотя бы нос, раз уж нельзя согреть ноги. Жибасье продолжал свое повествование.
— «Я физиономист, которому почти нет равных, — сказал я Габриелю, — и я вам докажу, мой юный друг, что знаю, о чем вы думаете».
Габриель жадно слушал.
«Когда вас доставили сюда, новая живописная обстановка, своеобразие каторжной жизни вас соблазняли, как вид незнакомого города, и вы решили:» Будучи отчасти философом, зная Платона и святого Августина, я, может быть, постепенно свыкнусь с этой простой, скромной жизнью, с этим полным лишений пастушеским существованием «. Вполне возможно, что вы и в самом деле притерпелись бы к каторге, как другие, если бы были наделены флегматическим темпераментом. Но у вас живой, горячий, азартный характер, вам нужен простор и вольный воздух, и вы думаете о том, что пять лет (один из которых високосный!), проведенные здесь, ваши лучшие годы, будут безвозвратно потеряны. Логично было бы предположить, что вы страстно мечтаете как можно скорее избавиться от участи, на которую обрекло вас бессердечное правосудие… Или я не Жибасье, или об этом вы все время думаете».
«Это правда, сударь», — честно признался Габриель.
«В подобных мыслях я не нахожу ничего предосудительного, мой юный друг. Однако позвольте вам заметить, что вы думаете уже целый месяц и, значит, целый месяц ходите насупившись. А мне, признаться, очень скучно видеть на другом конце моей цепи ученика Пифагора; на мой взгляд, пришло время festinare ad eventum [28], как сказал Гораций. Расскажите мне о своих планах и о том, как вы собираетесь их осуществить».
«Я мечтаю вновь обрести свободу, а вот как это сделать? Я уповаю на помощь Провидения».
«Значит, вы еще моложе, чем я думал, молодой человек!»
«Что вы хотите этим сказать?»
«Я хочу сказать, что Провидение — это как старуха-ростовщица: верит в долг только богачам…»
«Сударь! — перебил меня Габриель. — Не богохульствуйте!»
«Храни меня Господь!.. Если бы я мог на что-то надеяться, другое дело. Но где, черт возьми, вы видели, чтобы Провидение помогало несчастным? Наша судьба в наших руках; старая поговорка гласит:» Помоги себе сам, и тебе поможет Бог!» Удивительно верно сказано, дорогой господин Габриель! Итак, в настоящее время Провидению здесь делать нечего и нам самим следует позаботиться о своем побеге. Разумеется, молодой человек, один вы не уйдете: меня до такой степени интересует ваша судьба, что я ни на шаг не отпущу вас от себя, черт побери! Даже и не помышляйте о том, чтобы незаметно подпилить какое-нибудь звено в этой цепи: я всегда сплю вполглаза. Кстати, вы очень добрый молодой человек и понимаете, что было бы неблагодарностью с вашей стороны бросить старого товарища. Так не пытайтесь действовать в одиночку, раз уж мы связаны друг с другом, как плющ с вязом. Иначе, предупреждаю, дорогой друг, едва вы вздумаете сделать шаг влево или вправо, не предуведомив меня, как я сейчас же на вас донесу, хоть я по натуре и не наушник!»
«Вы напрасно все это мне говорите, сударь: я хотел предложить вам бежать вместе».
«Ладно, молодой человек. Будем считать, что договорились. Теперь обсудим детали. Признаюсь, ваша откровенность мне по душе; хочу доказать вам свою, я бы сказал, отеческую любовь, посвятив вас в свои планы и взяв вас с собой, вместо того чтобы взваливать на ваши плечи заботу обо мне».
«Я вас не понимаю, сударь».
«Естественно, молодой человек: если бы вы меня понимали, я бы не утруждал себя объяснениями. Знаете ли вы — вот я сейчас сразу увижу, готовы ли вы к побегу, — что прежде всего должен иметь тот, кто собирается бежать?»
«Нет, сударь».
«А ведь это прописная истина!»
«Будьте любезны меня просветить!»
«Каждый, кто собирается совершить побег, должен иметь при себе „барахлянку“».
«Что такое „барахлянка“?»
Представляете себе, господин Жакаль, он не знал, что такое «барахлянка»?!
— Надеюсь, Жибасье, вы заполнили этот пробел?
— «„Барахлянка“, молодой человек, — отвечал я, — это футляр из жести, сосны или слоновой кости — материал значения не имеет, — шести дюймов в длину и десяти — двенадцати линий толщиной, в котором помещаются паспорт и напильник, сделанный из пружины от часов».
«Где же все это взять?»
«Где взять?.. Ну, это не имеет значения: вот мой».
К величайшему его изумлению, я показал ему вышеозначенный футляр.
«В таком случае, мы можем бежать?» — наивно воскликнул он.
«Можем, — согласился я. — Точно так же, как вы своей танцующей походочкой можете прогуляться до того места, где вас пристрелит часовой».
«К чему же тогда этот инструмент?» — разочарованно спросил Габриель.
«Терпение, молодой человек! Всему свое время. Я намерен принять участие в парижском карнавале; кроме того, я получил деловое письмо: мне предлагается показаться в столице недельки через две. Приглашаю вас с собой!»
«Так мы все-таки сбежим?»
«Несомненно, однако надо принять необходимые меры предосторожности, горячий молодой человек! Вы смелы и решительны, не так ли?»
«Да».
«Вас не испугает то обстоятельство, что нам придется оставить позади одну-две жертвы?»
Ангел Габриель нахмурился.
«Черт возьми! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца, как говаривала кухарка покойного Лукулла. Решайтесь! Если по дороге придется грохнуть одного-двух человек, вы должны мне сказать:» Господин Жибасье «, или» милорд Жибасье «, или» синьор граф Жибасьеро, я их грохну!»«
«Будь по-вашему: я их грохну!» — решительно повторил мой товарищ.
«Браво! — воскликнул я. — Вы достойны свободы, и я вам ее верну!»
«Можете рассчитывать на мою признательность, сударь».
«Зовите меня» мой генерал «, и не будем больше об этом… Что до признательности, о ней мы поговорим в более благословенных края». Пока же от вас требуется кое-что. Видите эту траву?»
«Да».
«Я получил ее от друга и поделюсь с вами по-братски».
Я протянул ему половину и торжественно произнес:
«Пусть моя душа вот так же отделится от тела, если я не верну вам свободу, в которой вы рождены!»
«Что это за трава?» — спросил Габриель,
«Чудесная трава, которой вы натрете все тело. Едва вашей кожи коснется этот божественный злак, как вы с ног до головы покроетесь прыщами цвета бенгальской розы. Вы начнете чесаться, постепенно зуд станет нестерпимым, однако терпеть придется!»
«Зачем все-таки нужно это натирание?»
«А затем, дружище, чтобы все поверили, что у вас болезнь вроде крапивницы, рожи или еще чего-нибудь в этом роде: научные названия не приходят мне на ум! Тогда вас отправят в больницу. Попав туда, можете считать, что вы спасены, милейший!»
«Спасен?»
«Да. У меня среди санитаров есть близкий друг… Положитесь на меня и наберитесь терпения».
— Многое я в жизни повидал, дорогой Жибасье, — перебил его г-н Жакаль, — но до сих пор не знаю, каким образом, пусть даже с помощью санитара, можно убежать из больницы, которую охраняет целая команда.
— Господин Жакаль! Вы так же нетерпеливы, как ангел Габриель, — продолжал Жибасье. — Немного терпения, и через пять минут мы дойдем до развязки.
— Валяйте, я слушаю, — проговорил г-н Жакаль, набивая нос табаком, — и, как видите, слушаю с тем самым терпением, которого вы мне советуете набраться; надеюсь, я доказал вам, что умею быть терпеливым, потому что убежден: у вас всегда есть чему поучиться, господин Жибасье.
— Вы справедливый человек, господин Жакаль, — отметил рассказчик.
И он продолжал:
— Габриель натерся, да так хорошо, что через два часа покрылся прыщами с головы до ног. Его отправили в больницу. Во время обхода врач объявил, что у Габриеля, вне всяких сомнений, рожа. На следующий день со мной случился такой сильный приступ эпилепсии, что врачи признали у меня гидрофобию и тоже отправили в больницу. Напрасно я возражал, напрасно призывал в свидетели своих товарищей, заверяя, что никогда не пытался их укусить: меня поволокли в больницу силой и стали растирать как каталептика. Я бушевал, но в душе был счастлив! Своего друга-санитара я предупредил заранее; так как он был без оков, то мог свободно ходить повсюду, значит, он мог переходить от моей постели к кровати Габриеля, а от него — ко мне, передавая наши приветы.
Однажды этот славный парень сообщил мне, что все готово и на следующую ночь можно бежать. Днем мы незаметно от всех обсудили подробности предстоявшего побега. Вы знаете хотя бы понаслышке, как расположены палаты в больнице? Та палата, в которой лежали мы с Габриелем, соседствовала с комнатой, отведенной под покойницкую. У моего знакомого санитара был от той комнаты ключ. Ее открывали, только когда умирал какой-нибудь каторжник. Итак, мы могли с наступлением темноты забраться в морг; там, как в анатомическом театре, находились лишь столы из черного мрамора, на которые укладывали покойников; под одним из этих столов мы с санитаром пробили лаз, а через него при помощи простынь можно было спуститься в склад, принадлежащий морскому ведомству.
Когда пришло время и наши товарищи заснули, Габриель, находившийся ближе всех к заветной двери, первым встал с кровати и как тень медленно и бесшумно направился к покойницкой. Я шел следом… К несчастью, в этот день на одном из столов лежал труп какого-то ветерана каторги. Бедный Габриель, еще относившийся к смерти серьезно, имел несчастье в темноте, продвигаясь ощупью, нечаянно коснуться рукой мертвеца. Парня обуял такой ужас, что он едва все не погубил! К счастью, когда он закричал, я понял, что произошло, и позвал его, но он не откликнулся; тогда я, продолжая двигаться ощупью, нашел его у стены. Он привалился к ней спиной и трясся от страха.
«В путь, мой рыцарь! — скомандовал я. — Все готово; идем!»
«Это ужасно!» — воскликнул он.
«Что именно?» — спросил я.
Он рассказал, что с ним случилось.
«К чему поэтические нежности? — устыдил его я. — Нельзя терять ни минуты… Бежим!»
«Не могу… Меня ноги не слушаются».
«Тысяча чертей! Как это прискорбно! Обойтись без них нелегко, когда решил бежать!»
«Ступайте один, дорогой господин Жибасье».
«Ни за что, дорогой господин Габриель!»
Подойдя к нему, я заставил его приблизиться к дыре в полу, взяться за простыни, а потом спустил его, как недавно вас спустили сюда. После этого я привязал веревку к железной ножке стола и спустился следом за Габриелем… Мы очутились в лавке для портовых рабочих, расположенной на первом этаже того дома, где помещалась больница для каторжников. Я зажег свечу и стал искать плиту, которую мой санитар должен был пометить мелом. Под ней он обещал спрятать одежду. Я обнаружил плиту с буквой» Ж «. Этот знак внимания со стороны моего санитара заставил меня пролить слезу умиления, и она скатилась на первую букву моего имени как знак признательности! Я приподнял камень и увидел полный костюм жандарма, оружие и парик.
— Для одного? — спросил г-н Жакаль.
— Для одного… Таким образом я хотел испытать своего товарища. Я притворился, что огорчен.
«Один костюм! — вскричал я. — Единственный!»
Габриель оказался на высоте.
«Надевайте его, — сказал он мне, — и бегите».
«Бежать? А вы?»
«Я останусь здесь и буду искупать свой грех».
«Вы настоящий товарищ! — похвалил я. — Для осуществления задуманного я обойдусь и одним дорожным костюмом: два мне будут ни к чему. Просто я хотел посмотреть, можно ли на вас рассчитывать в трудную минуту… Помогите мне переодеться, если для вас не унизительно прислуживать жандарму».
«А как же я?»
«Вы останетесь как есть».
«В этом одеянии?»
«Да. Неужели вы не понимаете?»
«Нет».
«Дайте-ка я свяжу вам руки!»
«Я понимаю все меньше и меньше».
«Я жандарм, вы каторжник, которого переводят в какую-нибудь тюрьму… да придумаем мы, в какую именно, черт возьми! Тюрем разве мало во Франции? На рассвете мы выйдем: я поведу вас под конвоем».
«А-а…» — только и вымолвил он.
Габриель все понял.
Мы спрятались на складе, а на рассвете, как только пушечный выстрел возвестил об открытии порта, направились к воротам арсенала. Их только что открыли: портовые рабочие повалили толпой. Я пробился сквозь толпу, расчищая путь своему пленнику, и мы беспрепятственно вышли за ворота. Несчастный Габриель дрожал всем телом! Всего за несколько минут мы прошли через весь город и направились в Босе.
На расстоянии нескольких ружейных выстрелов от Тулона находился лес; мы добрались до него, но не прошли и десяти шагов, как три пушечных выстрела возвестили жителей Тулона и его окрестностей о побеге с каторги. Мы бросились в чащу, зарылись в листву, забросали друг друга сучьями и папоротником и замерли, ожидая наступления ночи, чтобы пройти через Босе незамеченными.
К счастью, когда жандармы стали прочесывать лес, начался ливень. Шагов за двадцать от нас они стали изрыгать проклятия, сетуя на погоду, и мы поняли: скоро они бросят облаву и укроются в ближайшем кабачке. Так и вышло: больше в этот день мы их не слышали. К восьми часам вечера мы снова пустились в путь, миновали Босе, а в четыре часа утра добрались до непроходимого Кюжского леса. Мы были спасены! Не стоит вам говорить, добрейший господин Жакаль, какие приключения ждали нас на каждом шагу от Кюжского леса до Парижа: у вас большой опыт, и вы можете себе представить, что наши тропинки не были усеяны цветами. Но мы прибыли целыми и невредимыми, а это главное; вы сами видите, что, если не считать нескольких ножевых ран да падения со стофутовой высоты в колодец, я чувствую себя прекрасно.
— Это настоящее чудо, дорогой господин Жибасье!
— Не правда ли?
— Если бы я был префектом полиции, я бы вам выдал документ о досрочном освобождении и денежное вознаграждение; к сожалению, я не префект, и если мои артистические симпатии удовлетворены вашим рассказом, то моя натура стража общественного порядка восстает против них, и должен вам признаться, что еще не знаю, за кем будет последнее слово; очевидно, это будет зависеть от вашего чистосердечного признания. Позвольте же мне продолжить свой допрос, хотя бы только для того, чтобы проверить правоту Карманьоля и убедиться в том, что истина кроется на дне колодца. Соблаговолите прежде всего мне объяснить, дорогой господин Жибасье, что вас привело сюда.
— Не знаю, кто меня привел, господин Жакаль, — сказал Жибасье, не понимая или делая вид, что не понял смысла вопроса. — Если бы не ваше общество, господин инспектор…
— Не то! Я вас спрашиваю, как вы здесь оказались?
— А-а, теперь понимаю… Добрейший господин Жакаль! Недавно я получил наследство в пять тысяч франков.
— Вы, стало быть, украли пять тысяч франков.
— Вы мой спаситель, господин Жакаль. Это так же верно, как то, что я не украл эти деньги: я их заработал честно, в поте лица своего.
— Э, значит, это вы потрудились в версальском деле… Я узнал ваш почерк, когда увидел, как ловко закрыта дверь.
— Что вы называете версальским делом?.. — спросил Жибасье, всем своим видом стараясь показать, что понятия не имеет, о чем идет речь.
— Когда вы прибыли в Париж?
— В воскресенье, господин Жакаль, как раз чтобы посмотреть, как поведут быка, который в этом году был просто великолепен. Говорят, его откармливали на тучных пастбищах в Ожской долине, и это неудивительно: Ожская долина прекрасно расположена, с одной стороны она защищена…
— Оставим пока Ожскую долину, если вы ничего не имеете против.
— С удовольствием.
— Расскажите, как вы провели это воскресенье.
— Очень хорошо, господин Жакаль. Мы славно повеселились с пятью-шестью парижскими друзьями.
— А понедельник?
— Понедельник я посвятил визитам.
— Визитам?
— Да, господин Жакаль, у меня было несколько официальных визитов и один по части пищеварения.
— Вы говорите о том, что делали днем?
— Да, господин Жакаль.
— А вечером?
— Вечером?
— Да.
— Дьявольщина!
— Что такое?
— Правду сказать, я ни в чем не могу отказать своему спасителю, — проговорил Жибасье, словно рассуждая вслух.
— Что вы имеете в виду?
— Вы просите приподнять ради вас плотную завесу над моей личной жизнью: я готов. В понедельник, в одиннадцать часов…
— Молчите! Опустим тайны вашей личной жизни и продолжим.
— Лучшего я и не прошу!
— Что вы делали во вторник, в последний день масленицы?
— О, я предавался вполне невинному удовольствию: гулял с накладным носом перед Обсерваторией.
— Однако должны же вы были иметь какую-то причину гулять там в таком виде!
— Презрение! Пренебрежение! Мизантропия, и больше ничего… На бульварах я с самого утра насмотрелся на жалкие маски… Увы! Вот и еще один старинный обычай уходит из нашей жизни, господин Жакаль! Я не честолюбив, но если бы я был префектом полиции…
— Не будем об этом, лучше вернемся к тому, чем вы занимались во вторник вечером.
— Во вторник вечером?.. Ах, господин Жакаль, вы снова требуете от меня приподнять плотную завесу над моей личной жизнью…
— Вы были в Версале, Жибасье!
— Я этого и не скрываю.
На губах г-на Жакаля мелькнула неясная улыбка.
— Зачем вы ездили в Версаль?
— Прогуляться.
— Это вы-то гуляли в Версале?
— Что ж такого, господин Жакаль? Я люблю этот город, полный воспоминаний о великом короле: здесь — фонтан, там — скульпт…
— В Версале вы были не один? — перебил его полицейский.
— А кто может похвастать полным одиночеством на этой земле, добрейший господин Жакаль?
— Я не намерен терять время, слушая ваши глупости, Жибасье. Похищением девушки из пансиона госпожи Демаре руководили вы?
— Да, господин Жакаль.
— И за это получили пять тысяч франков, о которых идет речь.
— Вы сами видите, что я их не украл, потому что, если бы я не был осужден на галеры пожизненно, я получил бы за кражу еще лет двадцать.
— Что стало с девушкой, когда она попала в руки к господину Лоредану де Вальженезу?
— Как?! Вы и это знаете?
— Я спрашиваю, что стало с девушкой, после того как вам ее выдала мадемуазель Сюзанна?
— Ах, господин Жакаль! Если господин Делаво вас лишится, какая будет потеря для него и для Франции!
— Еще раз спрашиваю, Жибасье, что случилось с этой девушкой?
— Это мне совершенно неизвестно.
— Подумайте хорошенько!
— Господин Жакаль! Слово Жибасье! Мы посадили ее в карету, карета уехала, и мы о девушке больше не слышали. Надеюсь, что молодые люди счастливы, и, стало быть, я, насколько сумел, помог двоим из своих ближних.
— Что было дальше? С вами, с вами! Тоже не знаете?
— Я стал бережлив, добрейший господин Жакаль. И, зная, что золотой ключик отпирает все двери, постарался найти себе достойное занятие среди трудолюбивых и умных парижан. Я перебрал все профессии и остановился на одной.
— Можно узнать, чем вы решили заняться?
— Решил стать маклером… К несчастью, у меня не было начального капитала, чтобы купить половину или хотя бы четверть места на бирже. Но дабы быть готовым ко всему на тот случай, если Провидению, как говорил бедняга Габриель, угодно будет бросить на меня взгляд, я каждый день ходил на биржу постигать таинства великого дела. Я понял секрет биржевой игры и краснел от стыда за то, что так мало украл за свою жизнь, видя, насколько легче зарабатывать на жизнь таким способом! Я познакомился с несколькими биржевыми игроками высокого класса, которые признали во мне редкую проницательность и скоро оказали мне высокую честь, посвятив в тонкости игры на повышение и понижение, а также выделили мне небольшую долю в своих барышах.
— И эти консультации пошли вам на пользу?
— Видите ли, добрейший господин Жакаль: за месяц я получил тридцать тысяч франков! Это в два, в три, в четыре раза больше того, что я заработал за всю свою трудовую жизнь. Став владельцем небольшого состояния, я зажил как порядочный человек.
— Тогда вы, должно быть, стали совсем на себя непохожи, — заметил г-н Жакаль, доставая из кармана фосфорную зажигалку и зажигая свечу, которую всегда носил с собой. Он осветил колодец, словно желая убедиться в том, что разговаривал с Жибасье, и узнал кающегося каторжника, измазанного тиной и залитого кровью.
Дата: 2018-09-13, просмотров: 726.