Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Опытный романист, желающий добиться эффекта, пропустил бы главу, которую мы предлагаем сейчас вниманию читателей, и немедленно перешел бы от стука копыт лошади, галопом несущей своего хозяина в Вену, к появлению г-на Сарранти. Но пусть читатель разрешит нам на сей раз быть романистом неопытным. Мы уже говорили: эту историю мы рассказываем в тесном кругу трех-четырех тысяч друзей. Значит, мы можем себе позволить брести наугад, а не в точном соответствии со стрелкой компаса, уверенные в снисходительности любящих нас друзей, готовых простить нам недостатки.
Не можем же мы вот так запросто бросить двух прелестных молодых людей, с которыми, правда, будем вынуждены расстаться через несколько глав, чтобы никогда, может быть, с ними больше не встретиться. А ведь их образы скорее воспоминания нашего сердца, чем порождения нашего ума. На наш взгляд, они так же поэтичны, как Дафнис и Хлоя Лонга, Ромео и Джульетта Шекспира, Поль и Виргиния Бернардена де Сен-Пьера.
Вообразите самую грациозную позу двух юных древнегреческих влюбленных, двух прекрасных веронцев или восхитительной креольской пары из Иль-де-Франса, и перед вами — наши герои: мы возвращаемся в спальню герцога Рейхштадтского.
Вот уже во второй раз за этот вечер молодой человек почувствовал слабость. Теперь это был не принц, а робкий болезненный мальчик. Он откинулся на подушки, а голову положил Розене на колени. Он побледнел; было заметно, как на его виске пульсирует жилка.
Девушка сидела на канапе, обеими руками обняв герцога за шею. Ее тонкие розовые пальчики сплелись под его нежным юношеским подбородком; она, как в зеркало, заглядывала своими черными бархатными глазами в голубые, подернутые влагой глаза принца.
О! Сколько раз я чувствовал, как бессильно мое перо описать то, что я ясно видел в своем воображении! Сколько раз я жалел, что не владею волшебной кистью Тициана или Альбани! Что же делать! Только Микеланджело было суждено получить от Неба четыре души. Стало быть, надо довольствоваться тем, что дает нам Господь, и не мне (какой бы сюжет я ни замышлял) роптать на его скупость!
Итак, принц, переживший сильнейшее потрясение, которое по силам лишь взрослому мужчине, снова стал мальчиком. Розена поняла причину его слабости и ласкала его, как мать свое дитя или, вернее, как старшая сестра своего брата.
Ах, мы не устанем повторять: до чего восхитительно было его лицо, немного женственное может быть, но такое нежное, чистое, откинутое назад и улыбающееся; губы приоткрыты, чуть обнажая два ряда жемчужных зубов! Августейший брошенный ребенок доверчиво склонил голову на колени прелестной девушки; она для него и преданная мать, и снисходительная сестра, и нежная возлюбленная. Не раз уже в часы печали и одиночества ей доводилось вот так утешать, убаюкивать его своими ласками, песнями, поцелуями. Она плакала, успокаивалась, смеялась вместе с ним, готовая остаться, если он пожелает, или умереть по первому его слову.
Она заботилась о несчастном юноше с самозабвением, не знавшим границ. Она гордилась им и обожала его. Можно было подумать, что он принадлежал ей одной и никто, кроме нее, не имел на него прав: ни сестра, ни мать, ни кормилица. Ей казалось, что ее дыхание, ее душа, ее жизнь переплелись с жизнью, душой, дыханием любимого крепко и нерасторжимо; она чутко улавливала любое его желание; каждый ее взгляд, каждый жест, каждая улыбка — все было подчинено ему. Вот почему уже три месяца как молодой человек словно забыл о своей неволе: золотая клетка юного принца заботами Розены превратилась в рай, откуда он и не думал бежать.
Но эта сказочная страна походила на плавучий остров Латоны. Подобно кораблю, она будто стояла на якоре; каждую минуту цепь могла оборваться по Божьему дуновению или по воле людей, и тогда остров понесет ветром к манящим горизонтам, которые так старательно скрывало от честолюбия герцога его окружение.
В такие моменты орленок чувствовал, что за спиной у него вырастают крылья, и подумывал о том, чтобы их расправить и улететь. Но эти мечты о свободе, волновавшие порой сердце мужчины, так же быстро рассеивались под влиянием ребяческих капризов мальчика. Когда он был совсем маленьким, он мог забросить учебник ради того, чтобы полюбоваться на проходящих строем солдат. Вот так же и теперь, став юношей, он оставлял свои воспоминания и возникающие на миг честолюбивые политические замыслы ради белоснежной, увенчанной цветами вереницы любовных мечтаний.
Но тогда принц находил поддержку в этой девушке, а ведь ее, должно быть, и допускали-то к нему в надежде, что рядом с ней он забудет о своем высоком предназначении. Тогда, вместо того чтобы быть его противницей, мешать его грозному, но ослепительному будущему, она становилась его союзницей; вместо того чтобы низвести принца до себя, она пыталась подняться до принца. Однако, страстно влюбленная, она до сих пор была скорее его эхом, которое вторит, но не дает совета; очагом, который согревает, а не факелом, ведущим через пустыню. Она боролась как могла, но не имела ни силы, ни воли, ни цели, и эти сражения начинались с просьб, подбадриваний и комплиментов, а заканчивались неизменными поцелуями. Лишь в этот вечер письмо индийского генерала изменило ее, и читатели видели, какое влияние она сумела оказать на решение принца.
Это решение удивило его самого, а потом он и вовсе испугался. Впервые — а к нему уже не раз пытались обращаться с подобными предложениями — он согласился, не спросив разрешения у князя Меттерниха, не поинтересовавшись мнением своего деда Франца, принять иностранца, верного слугу своего отца; разумеется, он никогда бы не решился на такой смелый поступок, если бы его не уговорила, не поддержала Розена; если бы она сама не подала условного сигнала, этого он не осмелился бы сделать ни за что на свете.
И вот трудности этого предприятия встали перед ним со всей очевидностью. Как бы ни были ловки, отважны, преданны эти двое, он трепетал за себя, а особенно за них, при мысли о том, что завтра в это время, вместо того чтобы говорить о любви с нежной возлюбленной, он станет обсуждать с суровым воином план бегства, подробности заговора, будущие сражения.
Вот почему в тишине, окутавшей прелестную картину, которую мы пытаемся изобразить, — двух влюбленных, своей неподвижностью напоминающих скульптуру из цветного мрамора, — герцог время от времени вздрагивал и качал головой.
Тогда девушка спрашивала:
— О чем вы думаете, ваше высочество?
Но принц по-прежнему молчал и, словно боясь произнести вслух то, о чем размышлял, снова уходил в себя. Наконец он, видимо, собрался с духом и проговорил:
— О чем я думаю, Розена? О том, что эти двое — безумцы.
— Безумцы, ваше высочество? А я полагала, что вы считаете их преданнейшими людьми.
— Безумством я называю их намерение проникнуть сюда, Розена, ведь это невозможно.
— Ваше высочество! Нет ничего невозможного для того, кто хочет чего-то добиться. Мы вместе читали историю о французском узнике по имени Латюд, который трижды бежал из заточения: два раза из Бастилии, в третий раз — из Венсенского замка.
— Да, известны случаи побега из тюрьмы, но никто не слышал о том, чтобы к пленнику в тюрьму входили его друзья.
— Они войдут, ваше высочество.
— Пусть так. Но их увидят, на них донесут, их арестуют… Ты не представляешь, как неусыпно за мной следят!
— Они об этом знают, они же сами вас предупреждают в письме, чтобы вы никому не доверяли.
— Если я отправляюсь на прогулку по Дунаю, в сотне шагов от того места, где я сажусь в лодку, непременно оказывается рыбак, который чинит свои сети. Стоит мне оттолкнуться от берега, как его лодка тоже отчаливает. Он будто и не смотрит в мою сторону, но не теряет меня из виду; он делает вид, что не знает, кто я такой, но, если я к нему подойду и заговорю, он непременно пролепечет «ваше высочество».
— Вы полагаете, что я этого не знаю?
— Если я отправляюсь на охоту и преследую оленя, а потом случайно или нарочно заблужусь в бескрайнем лесу, под сенью высоких деревьев, мне кажется, что я совсем один, вдали от чужих взглядов. Я дышу свободно не как принц, а как простой смертный. Но вот в пятидесяти шагах от меня я слышу, как поет дровосек, связывая хворост. Меня он поджидал, этот дровосек! А веревка, которой он вяжет свой хворост, одним концом привязана к моему сапогу. Тут-то я и замечаю, что ошибался: у деревьев нет тени, а лес далеко не так безмолвен, как мне казалось.
— Вы не сообщаете мне ничего нового, ваше высочество.
— Если в прекрасную летнюю ночь я задыхаюсь в этих апартаментах, завешанных толстыми гобеленами, и мне вдруг хочется выйти в парк, где зеленые ковры радуют глаз, сначала я встречаю по пути какого-нибудь замешкавшегося камердинера, который поднимается мне навстречу, потом, в дверях, — часового, который берет на караул. Мне надоедает чувствовать себя принцем всегда, повсюду, и ночью, и при свете дня… Я бросаюсь бегом в парк, сворачиваю с аллеи, бегу по траве в лабиринте зеленых деревьев… Ты думаешь, там я один, Розена? Ошибаешься: я слышу у себя за спиной хруст ветки, я вижу, как от дерева отделяется тень и скользит в темноте. Я там в такой же неволе, как и здесь, в моих апартаментах, только у моей тюрьмы не двадцать шагов в диаметре, а три льё в окружности. И не окно мое зарешечено, а горизонт отделен высокой стеной!
— Увы, ваше высочество, то, о чем вы мне говорите, знают все. Однако в чем была бы заслуга этих двоих людей, если бы задача, за выполнение которой они взялись, не была трудной, немыслимой, почти невыполнимой?
— Они откажутся, Розена, — проговорил принц, за сомнением пытаясь скрыть надежду.
— Ваше высочество! Как верно то, что вы встретили меня сегодня с недовольной миной, так же несомненно и то, что в вас сейчас говорит страх, а не убежденность.
— Разве я тебя плохо принял?
— О, у вас иногда бывает такое недовольное лицо, принц!
— Я был печален, Розена.
— Скажите лучше, что ревновали!
— Ну хорошо, я ревновал.
— Фи! Ревность — как это дурно, ваше высочество! Пусть ревнуют принцы австрийского дома; раз вы француз, любите так, как любят во Франции!
— А ты знаешь, как любят во Франции, Розена?
— Нет, Боже мой! Но я слышала, что во Франции самое страшное оскорбление для женщины — ревновать ее.
— В этом есть доля правды, Розена; но верно и то, что к тебе это отношения не имеет, ведь ты не француженка, не австрийка, не англичанка, не испанка, не итальянка, хоть обладаешь, по крайней мере, одним из тех даров, которыми Бог наделил каждую женщину из этих благословенных стран… О! — продолжал молодой человек, обняв Розену и потянувшись пылающими губами к ее лицу. — Как ты хороша! Должно быть, тебя очень любила твоя мать!
— Пресвятая Дева Мария! — вскрикнула девушка, бросив взгляд на часы. — Уже пятый час утра!.. Прощайте, герцог, прощайте!
— Уже?
— Как это «уже»?!
— Да утра еще целых три часа.
— Когда же вы будете спать, ваше высочество? Ведь вам так нужен отдых! Предупреждаю вас: если вы меня сейчас не отпустите, завтра я не приеду.
— Ты ошибаешься, Розена: ты хотела сказать «сегодня».
— Завтра, ваше высочество! Сегодня вечером вы принимаете господина Сарранти, не забывайте об этом.
— Да, а если так случится, что он не придет?
— Я буду об этом знать, потому что в полдень ко мне приедет генерал.
— Как узнаю я?
— Я вам напишу. Принц побледнел.
— Кому же ты осмелишься доверить подобное письмо? Девушка задумалась.
— Я не знаю никого подходящего, — продолжал принц.
— Зато я знаю, — заметила Розена.
— Кто он?
— Идемте, ваше высочество!
Девушка взяла принца под руку и подвела к маленькой комнате, прилегавшей к спальне, — всего в восемь-десять квадратных футов. Окнами комнатка выходила на юг и была полна цветочных горшков, ящиков с низкорослыми деревцами; все окна были забраны решетками и на ночь запирались изнутри, а днем снова открывались; редчайшие птицы самой разной окраски: красные, голубые, зеленые, золотистые, серебристые — спали в причудливых позах.
Посреди этой комнаты или, скорее, большой клетки был устроен небольшой насест розового дерева, увенчанный крышей в форме китайской шляпы: маленькая тюрьма внутри большой.
В ней жили голуби.
Когда молодые люди подошли ближе, один из голубей, услышав шум их шагов, проснулся, поднял голову из-под крылышка; в полумраке блеснул его золотистый глаз. Голубь просунул розовый клюв в дверцу голубятни.
Он был похож на монастырского привратника.
Голубь оглядел вновь прибывших и, очевидно, остался доволен осмотром: он заворковал, словно хотел сказать: «Можете подойти, друг Франц и подруга Розена, мы знаем вас давно и не боимся».
— И что дальше? — спросил герцог у Розены.
— Вы не понимаете, ваше высочество, какого посланца я имела в виду?
— Ах да!
— Вы не боитесь, что он вас предаст?
— Розена! Ты — фея!
Принц открыл дверцу, протянул руку и снял с жердочки того самого голубя, который встретил их воркованием.
— Иди сюда, прекрасный посланец! — целуя голубя, проговорил принц. — Не плачь: ты покинешь свое гнездышко всего на несколько часов. Я бы охотно расстался со своим, чтобы целую вечность провести там, где скоро окажешься ты.
Он протянул голубя девушке, еще раз поцеловав черную бархатистую каемку, которой природа украсила шею птицы.
Розена приняла голубя, прижалась губами к тому же месту на его шейке, распахнула накидку и спрятала его у себя на груди.
Пора было прощаться.
Молодые люди условились, что голубь доставит ответ от двенадцати до часу пополудни и что в это время герцог будет у окна ждать посланца с черной каемкой на шее.
Потом молодые люди расстались. Розена взяла с герцога слово, что он больше не будет ждать ее у распахнутого окна, а герцог заставил Розену пообещать, что она приедет завтра вечером и пробудет с ним до самого утра.
XXI. ВИДЕНИЕ
На следующий день (или, точнее, вечер) герцог Рейхштадтский, вопреки просьбе и запрещению Розены, вопреки своей клятве, данной в ответ на это запрещение и просьбу, стоял, так же как накануне, у открытого балконного окна, ожидая на этот раз не девушку, а г-на Сарранти: о его визите, намеченном на полночь, он получил в назначенный час сообщение по голубиной почте.
Была половина двенадцатого. Еще полчаса, и перед ним появится один из самых преданных друзей Наполеона — друг, готовый служить императору после его смерти так же верно, как это было при его жизни.
То ли потеряв терпение, то ли не вынеся холод февральской ночи, молодой человек без четверти двенадцать вернулся в комнату, затворил окно, плотно задвинул шторы, сел на канапе, уронил голову на руки и глубоко задумался.
О чем он размышлял?
Может быть, детство, однообразное, словно течение реки, проходило перед его мысленным взором; а может, он представлял себе Прометея с острова Святой Елены, прикованного к скале, с растерзанным боком, с кровоточащими внутренностями?
Впрочем, сама комната, в которой он жил, была способна пробудить все его воспоминания.
Не в этой ли самой комнате дважды в разное время жил император Наполеон: в первый раз, как мы уже говорили, в 1805 году после Аустерлицкого сражения, во второй раз — в 1809 — м после Ваграма?
И хотя с тех пор прошло восемнадцать лет, расположение апартаментов осталось прежним. Они состояли — так это дошло и до наших дней — из трех просторных комнат, передней и туалетной; все здесь богато украшено скульптурами, позолотой, обито индийскими тканями, обставлено китайской лаковой мебелью; комнаты соединяются с галереями, увешанными картинами с изображением празднеств и дворцовых церемоний времен Марии Терезии и Иосифа II.
Портреты императоров Франца Лотарингского, Иосифа, Леопольда, а также портрет царствующего императора, где тот был изображен ребенком вместе с матерью, украшали парадную залу с довольно красивой мраморной скульптурой» Осторожность «.
Спальня принца была расположена в самом конце галереи; за ней находилась лишь туалетная комната. Входная дверь была прямо против нее. Спальня была украшена огромными зеркалами в резных золоченых рамах. Мебель, мрачноватая, но не лишенная некоторой величественности, была обита зеленым шелком с вытканными золотом цветами, на которых играли отблески света; рожденные фантазией художника, эти цветы по странному совпадению напоминали пчел.
Вдоль одной из боковых стен стояло канапе, о котором мы уже упоминали в предыдущих главах. Кровать находилась напротив камина, над которым висело зеркало.
На этом канапе сидел когда-то Наполеон; на этой кровати он лежал; в этом зеркале отражались черты победителя при Аустерлице и Ваграме!
Само это расположение апартаментов, принадлежавших герцогу Рейхштадтскому, как мы уже говорили, наводило на размышления. Не заключали ли в себе эти апартаменты воспоминаний об отце, объяснявших задумчивость, в которую погрузился сын?
До полуночи оставалось всего несколько минут, когда герцог стряхнул с себя оцепенение, встал, взволнованно прошелся по комнате, задаваясь вопросом: «Как он придет?»
Он усмехнулся и с сомнением прибавил: «Да и придет ли он вообще?»
В эту самую минуту послышался едва слышный скрежет, предшествующий обыкновенно бою часов, и раздался первый удар: часы били полночь.
Молодой человек вздрогнул; не ожидал ли он в этот час видения более невероятного, более фантастического, чем появление призрака?
Он прислонился к камину: у него дрожали колени.
Слева от него была входная дверь, которая вела в гостиную; справа — дверь в туалетную комнату. Его взгляд был, естественно, обращен в сторону гостиной, потому что в туалетную комнату другого входа не было или, во всяком случае, принц не знал о его существовании.
Вдруг, в то самое мгновение как часы пробили двенадцатый раз, он резко обернулся.
Ему показалось, что из туалетной комнаты донесся легкий шорох.
Вслед за тем кто-то неуверенно ступил на паркет.
Герцог, как мы уже сказали, никого не ждал и не мог ждать с той стороны, ведь из туалетной комнаты выхода наружу не было.
Однако молодой человек явственно слышал шум; у него не оставалось сомнений в том, что там кто-то есть. Он бросился к двери, непроизвольно схватившись правой рукой за эфес шпаги, а левую протянул к гобелену, висевшему перед этой дверью.
Но прежде чем он успел его коснуться, гобелен дрогнул и герцог Рейхштадтский отступил назад при виде бледного лица: человек выходил из комнаты, в которую не было другого входа!
— Кто вы? — спросил принц, молниеносным движением выхватывая шпагу из ножен.
Таинственный человек шагнул вперед, словно не замечая обнаженного лезвия, сверкавшего в руке принца, и, опустившись на одно колено, проговорил:
— Я тот, кого вы ждете, ваше величество.
— Говорите тише, сударь! — предупредил принц. Он протянул Сарранти руку для поцелуя и прибавил:
— Говорите тише и не произносите слова «величество».
— Как же мне будет позволено называть наследника
Наполеона, сына моего императора? — спросил Сарранти, продолжая стоять в прежнем положении.
— Называйте меня просто» принц» или «ваше высочество»… Зовите меня так, как все здесь зовут меня… Но прежде всего расскажите ради Бога, как вы сюда проникли, как прошли через эту комнату?
— Сначала позвольте мне, ваше высочество, доказать, что я тот самый человек, которого вы ждете и который прибыл по поручению вашего отца.
— Хотя я не знаю, ни как вы вошли, ни откуда приехали, я вам верю.
Сарранти вынул из кармана лист бумаги, бережно завернутый в другой.
— Ваше величество! — сказал он. — С вашего позволения имею честь подать вам эту верительную грамоту.
Герцог принял письмо, снял первый лист, вскрыл другой и увидел прядь черных шелковистых волос.
Он понял, что это волосы его отца.
Две крупные слезы скатились с его ресниц, он поднес прядь к губам, благоговейно поцеловал и проговорил:
— О святая реликвия! Единственная вещественная память о моем отце! Ты навсегда останешься со мной!
Он произнес эти слова с такой нежностью, что у Сарранти защемило сердце: мальчик оказался таким, каким он и надеялся его увидеть; сын был достоин своего отца.
Сарранти поднял на молодого человека мокрые от слез глаза.
— О! — вскричал он. — Я вознагражден за свою преданность, за тяготы, за беспокойство… Плачьте, ваше высочество, плачьте! Это слезы льва!
Герцог взял руку Сарранти и молча с чувством ее пожал. Потом он поднял на Сарранти глаза и увидел, что этот суровый мужественный воин плачет.
— Сударь! — вскричал он. — Неужели отец вам не поручал обнять меня?
Сарранти бросился молодому человеку в объятия, и так, прижавшись друг к другу, могучий дуб и слабый тростник зарыдали вместе над судьбой великого Наполеона.
Когда прошла первая минута волнения, Сарранти указал принцу на несколько строк, написанных пером под прядью волос.
— Это написал мой отец? — спросил молодой человек. Сарранти кивнул.
— Это рука моего отца? Сарранти снова кивнул.
— О! — вскричал принц. — Я не раз просил мать показать мне почерк отца, но она упорно отказывала.
Благоговейно поцеловав лист бумаги, он прочел следующие строки, которые могли бы показаться неразборчивыми кому угодно, только не сыну:
«Любимый сын!
Лицо, которое передаст Вам и это письмо, и то, что Вы обнаружите в нем, — господин Сарранти. Это мой боевой товарищ, сопровождавший меня в изгнание; ему я и поручаю исполнение самой заветной моей мечты, моей тайной надежды. Прислушайтесь к тому, что он скажет, как если бы с Вами говорил родной отец. Какой бы совет он Вам ни дал, следуйте ему так же, как стали бы слушаться моих советов.
Ваш отец, живущий только Вами!
Наполеон».
— О, он еще был жив! — воскликнул юный герцог. — Эти строки написаны его рукой! Будьте любимы, будьте благословенны, отец, как вы того и заслуживаете! Господин Сарранти, обнимите меня еще раз!.. Да, да, — продолжал он, прижимая к своей груди человека, бывшего в изгнании вместе с его отцом, — да, я последую вашим советам, как если бы их давал тот, кого больше нет в живых, но именно потому он нас видит, слышит; может быть, в эту минуту он здесь, с нами.
И герцог не без страха протянул руку, указывая в самый темный угол спальни.
— Но прежде всего, сударь, — прибавил он, — скажите, как вы здесь очутились? Как сюда проникли? Как намереваетесь выйти?
— Идемте, ваше высочество, — пригласил Сарранти, увлекая молодого человека к свету и показывая другую бумагу, на которой был начертан план апартаментов с пояснениями, сделанными рукой императора.
— Что это? — спросил герцог.
— Как вам известно, ваше высочество, — проговорил Сарранти, — вы занимаете в Шёнбруннском дворце те же апартаменты, в которых жил ваш августейший отец.
— Да, знаю, и в этом мое мучение, как, впрочем, и утешение.
— Взгляните на этот план, ваше высочество. Вот передняя, гостиная, спальня, туалетная комната. Здесь указано все вплоть до того, как отворяются двери и где стоит мебель.
— Да это же план апартаментов, в которых мы сейчас находимся!
— Сделанный по памяти вашим августейшим отцом спустя десять лет нарочно для вас, ваше высочество.
— Я начинаю понимать, как был полезен этот план для вас, когда вы вошли в туалетную комнату. Однако как вы попали в нее?
Сарранти взял свечу, подошел к двери, что вела в туалетную комнату, и проговорил:
— Будьте любезны следовать за мной, ваше высочество, и вы все увидите собственными глазами.
Принц последовал за этим человеком, испытывая какой-то суеверный страх, словно от общения со сверхъестественным существом.
Они вошли в туалетную комнату; в ней не было никакого другого выхода.
— И что же? — нетерпеливо спросил принц.
— Подождите, ваше высочество.
Сарранти подошел к зеркалу, осветил раму, нажал на скрытую в резном орнаменте кнопку, и целый пролет стены вместе со столиком, на котором были разложены туалетные принадлежности, повернулся на петлях, открыв ход на лестницу.
Принц спросил, не скрывая любопытства:
— Что это значит?
— Ваше высочество! Когда император Наполеон жил в Шёнбрунне в тысяча восемьсот девятом году, ему надоело проходить через приемные, отвечая на улыбки подкарауливавших его придворных; чтобы свободно выходить утром, вечером, ночью или днем в прекрасные сады, что раскинулись перед вашими окнами, он приказал прорубить эту секретную дверь и сделать потайную лестницу в заросшую, заброшенную оранжерею, куда никто не ходит. И так как эту лестницу сделали офицеры инженерных войск и держали это обстоятельство в секрете, вероятно, обитатели дворца не знают о ее существовании. Никто после императора не ходил по этим ступеням, если только по ним к вам не приходит его тень.
— Значит, — задохнувшись от восхищения, прошептал герцог, — значит…
Он не смел договорить.
— … значит, лестница, служившая отцу, спустя двадцать один год может пригодиться сыну.
— А меня еще и на свете не было, когда ее делали!
— Господь прозорлив, ваше высочество, а его веления заранее записаны в Книге судеб. А когда они проявляются столь явно, им надо следовать, ваше высочество.
Юный принц протянул г-ну Сарранти руку.
— Какова бы ни была воля Божья в отношении меня, сударь, — продолжал он, — обещаю, что не буду противиться ее исполнению.
Господин Сарранти прикрыл потайную дверь и вернулся в спальню, пропустив принца вперед.
— Теперь я немного успокоился, сударь, — сказал молодой человек. — Говорите, я вас слушаю.
Он положил руку корсиканцу на плечо и прибавил:
— Не торопитесь, у вас есть время; как вы понимаете, мне важно знать все.
XXII. «РАЗРУШЬ КАРФАГЕН!»
— Ваше высочество! — начал корсиканец. — Существовали когда-то на свете два города, разделенные целым морем, однако им казалось, что двум городам слишком тесно под солнцем. Трижды в разное время они сходились, подобно Геркулесу и Антею, в страшной, жестокой, смертельной схватке, и бой прекращался, только когда один испускал дух под ногой другого. Это были Рим и Карфаген: Рим воплощал собой мысль, Карфаген — дело.
Материальное пало перед духовным, Карфаген погиб!
То же случилось с Францией и Англией. Подобно Катону, ваш прославленный отец жил одной мечтой — разрушить Карфаген: «Delenda Carthago!» [11]
Эта мечта заставила его предпринять Египетскую кампанию. Эта мечта заставила его создать Булонский лагерь. Эта же мечта заставила его заключить Тильзитский мир. Именно эта мечта заставила его пойти войной на Россию.
Однажды ему почудилось, что он достиг своей цели: это случилось в то время, когда на неманском плоту он пожимал руку императору Александру.
В тот же вечер два императора стояли у стола, на котором была разложена карта мира. Один смотрел на нее бездумно, рассеянно, другой пожирал глазами, замирая от честолюбивых планов; один едва касался ее холодной, затянутой в перчатку рукой, другой едва сдерживал дрожь, и руки его горели как в огне.
Эти двое делили между собой земной шар. Нечто подобное происходило две тысячи лет назад между Октавианом, Антонием и Лепидом. Эти двое были император Александр и император Наполеон.
«Вот видите ли, — говорил ваш отец прерывавшимся от волнения голосом, ласковым и в то же время повелевающим, — вам — север, мне — юг; вам — Швецию, Данию, Финляндию, Россию, Турцию, Персию и внутреннюю часть Индии до Тибета, мне — Францию, Испанию, Италию, Рейнский союз, Далмацию, Египет, Йемен и индийское побережье до Китая. Мы будем живыми полюсами земли. Александр и Наполеон будут держать земной шар в равновесии».
«А Англия?» — с неясной интонацией спросил Александр.
«Англия исчезнет, подобно Карфагену. Не будет Индии — не станет и Англии, а Индию мы поделим между собой».
На губах царя мелькнула улыбка сомнения.
Наполеон заметил эту улыбку.
«Вы полагаете, что это трудно, даже невозможно, — заметил он, — потому что никогда не задумывались над этим вопросом, никогда не изучали его. А для меня это извечная мечта. И в мыслях я уже предвижу конец Англии с той минуты, ваше величество, как наши руки соединились в пожатии».
«Я вас слушаю, сир, — отозвался Александр. — Я знаю силу ваших слов и буду рад, если вы меня убедите».
«О, это будет несложно! — воскликнул ваш отец. — Но чтобы окончательно убедиться, нужно видеть Индию, и не ту, какой она нам представляется, а ту, какая она есть на самом деле. Угодно ли вам увидеть ее именно такой, брат? В таком случае вам придется вместе со мной пожертвовать четвертью часа, дабы обсудить этот важный вопрос, от которого зависит будущее целого мира; за четверть часа я изложу вам то, что проделал за пятнадцать лет».
«Эти четверть часа будут для меня на всю жизнь великим и славным воспоминанием, сир», — отвечал Александр с присущей ему любезностью, унаследованной им сразу от трех культур: русской, греческой и французской.
«Что ж, слушайте, я буду краток, ваше величество. Итак, вы допускаете, что власть англичан в Индии — это власть деспотическая, не правда ли?»
«Более чем деспотическая, — отвечал Александр. — Англичане ведут себя как захватчики».
«А любая деспотическая власть основана либо на любви, либо на страхе».
Александр улыбнулся:
«Иногда и на том и на другом».
«Но чаще всего на страхе. Ваше величество, спросите индийского пастуха, который сидит на пороге жалкой лачуги, где живет его несчастное семейство, измученное паразитами; спросите пахаря, который завидует участи вьючного животного; спросите безработного ткача, у которого на глазах продают английский перкаль и муслин; спросите заминдара, который разорен налогами; спросите брахмана, который видит, как англичанин ест нечистое животное; спросите мусульманина, который видит, как оскорбляют его память и традиции: входят в сапогах и чуть ли не верхом на лошади въезжают в его прекрасные мечети, — спросите всю индийскую нацию, любит ли она английское иго, и индус, мусульманин, брахман, ткач, пахарь, пастух вам ответят:» Смерть рыжим людям, приплывшим морем из неведомых стран, с неизвестного острова!»
«Разве им больше нравились татарские ханы?» — спросил царь.
«Да, сто раз да! Потому что татарские ханы жили с ними рядом, тратили в Индии свои головокружительные доходы, и из них хоть что-нибудь да перепадало несчастному парии. Сегодня же англичанин, этот временщик, словно весенняя гусеница, остается в Индии всего на один сезон. А как только он превратится в златокрылую бабочку, сейчас же упорхнет на родину».
«Почему же, сир, в Индии не участились революции, — спросил император Александр, — если ненавистью к англичанам прониклось все население?»
«Потому что в Индии возможны лишь восстания отдельных людей, но никогда не поднимется вся страна. Для серьезной, мощной, всеобщей революции необходимо, чтобы массы были объединены одними интересами, одной ненавистью, одной верой. В Индии невозможна всеобщая революция, ибо с той минуты, как две секты объединятся и подготовят заговор, можно быть уверенным, что накануне того дня, когда заговор должен принести свои плоды, одна секта предаст другую. Вот что неизбежно произойдет, пока народности, населяющие Индию, будут предоставлены самим себе. Но что было бы, ваше величество, если бы на Англию напала в Индии другая европейская держава? Разве местное население поддержало бы англичан? Нет. Сохраняло бы оно нейтралитет по отношению и к новым захватчикам, и к англичанам? Нет. Население Индии выступило бы против англичан на стороне врагов Англии, кто бы ни были эти враги, откуда бы они ни явились, каковы бы ни были их цели. Ваше величество! Для человека, который, подобно мне, пятнадцать лет вынашивает мечту овладеть Индией, вся эта часть Азии представляется огромной территорией, где покоятся остатки пятидесяти цивилизаций, руины пятидесяти империй, и достаточно малейшего подземного толчка, малейшего дуновения бури, чтобы их всколыхнуть, соединить, сплотить, поднять подобно смерчу! Это пыль цивилизации, полная разрушительных частиц, если позволить ей оседать по собственной воле, но в то же время полная созидательной силы, если посеять ее с умом. Чего не хватало до сих пор этим вихрям, летящим наугад, принимающим самые невероятные, неожиданные, фантастические формы? Некоего связующего начала, единого патриотического духа, общей религии; не хватает того, чем были когда-то Дюплекс и Бюсси, эти два гения, покинутые и отвергнутые Францией. Однако, если бы нашелся умелый, удачливый, энергичный человек, который явился бы подобно Александру Великому и ослепил толпу своими успехами, он сумел бы организовать эту толпу, сплотить ее в единый народ, нацию, — тогда колеблющиеся воды Индии превратились бы в твердыню… Вы не верите, ваше величество? Вспомните Неву: ребенок на лодке переплывает ее, разрезая веслами воду; но стоит подняться дующему с полюса северному ветру, и невская волна превращается в монолит, который не возьмут ни заступ, ни топор; против него бесполезна сталь и бессилен огонь! Поверьте мне, ваше величество, Англия сильна, когда воюет с Типпу Сахибом, Хайдер-Али, Севаджи или Амир-Ханом; но она будет беспомощна, если могучий великан, не уступающий ей в силе, явится из Европы, чтобы сразиться с ней на берегах Инда. От столкновения этих двух колоссов родится буря, от нее содрогнется земля, сотрясется воздух; тогда поднимутся вихри, о которых я вам только что говорил, и начнут действовать повсюду в пользу созидания и объединения. И тогда горе Англии! Только тогда она узнает, как она ненавистна Индии! Чем дольше будет продолжаться борьба, тем чаще англичанам придется отступать, тем больше будут нападать на них, тем больше их будут предавать. Их враги поднимутся на них подобно ревущей стихии, и огромная волна, простирающаяся от Кабула до Бенгалии, вынесет бегущих английских солдат к их кораблям, если те, по счастью, окажутся в портах Мадраса, Калькутты и Бомбея».
«Вы волшебник, сир!.. — заметил Александр. — Когда вы не творите чудеса, вы о них мечтаете».
«Это вовсе не мечта, вовсе не чудо, если только вы мне поможете. Известно ли вам, ваше величество, сколько в Индии английских солдат?»
«Около шестидесяти тысяч человек».
«Вы считаете с туземными войсками, а я их во внимание не принимаю. Английские войска в Индии составляют двенадцать тысяч человек — вот кого принимаю в расчет я.
Готов даже допустить, что их вдвое больше. Но я не учитываю сорок тысяч туземных солдат, сипаев».
Александр улыбнулся.
«Давайте все-таки их считать, просто так, хотя бы для памяти».
«Ну хорошо, будь по-вашему. Итак, сорок тысяч войска туземного и двенадцать тысяч англичан — всего пятьдесят две тысячи. Примите во внимание следующее, брат мой, Индия будет принадлежать тому, кто приведет на поле боя большее число европейских войск. Мы сделаем вот что. Тридцать пять тысяч русских спустятся по Волге к Астрахани, высадятся там, пешим порядком отправятся на другой берег Каспийского моря, займут Астрабад и будут там ждать французскую армию. Тридцать пять тысяч французов спустятся по Дунаю до Черного моря, оттуда их перевезут на русских кораблях в Таганрог. Затем они пешком поднимутся берегом Дона до станицы Пратизбянской, откуда по Волге переправятся в Царицын, затем спустятся на кораблях до Астрахани, а оттуда отправятся на соединение с русским войском в Астрабад. Две армии, французская и русская, преодолеют, таким образом, без особого труда, огромное расстояние и оттуда через Хорасан и Кабул выйдут к берегам Инда».
«Через Большую Соленую пустыню?»
«Я знаком с пустынями, я имел с ними дело. Положитесь на меня: я проведу этот огромный караван».
«Так вы лично намерены возглавить эту экспедицию?»
«Разумеется», — отвечал Наполеон.
«Кто же позаботится о Франции, пока вы будете в трех тысячах льё от нее?»
«Вы, ваше величество!» — просто ответил Наполеон.
Александр побледнел: лукавого грека напугал этот чисто французский ответ.
«Однако помимо Великой Соленой пустыни нас ждут неимоверные трудности».
«Афганистан, не так ли? Его география совершенно неизвестна, а негостеприимные племена затруднят продвижение нашей армии, выставив вдоль всего пути бесчисленных стрелков и банды мародеров-убийц. Вы это имели в виду?»
«Совершенно верно».
«Я предвидел это препятствие, и оно заранее устранено. Я отправляю своего лучшего генерала к одному из князьков Белуджистана, Лахора, Синда или Мальвы. Генерал обучает его войска на европейский лад и обращает его в нашего союзника, расчищающего нам путь, а мы ему за это отдаем во владение те земли, через которые он нас проведет».
«Хорошо, сир, предположим, вы вышли к Пенджабу. Как вы будете кормить и снабжать армию?»
«Об этом нам беспокоиться не придется, пока в нашем кошельке будет звенеть золото. А тегеранские и кабульские сахокары [12] окажут честь нашим векселям. Там нас ждет прекрасно налаженное огромное интендантство, веками создававшееся с одной целью: помогать любому завоевателю, посягавшему и посягающему на Индию».
«Я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать, — проговорил император Александр, — и честно признаюсь в своем невежестве».
«Так вот, ваше величество, на территории всего огромного Индийского полуострова живет бесчисленное цыганское племя, известное в Индии под названием бринджари. Именно эти кочевники, и только они, торгуют зерном. На быках и верблюдах они перевозят его на невероятные расстояния, и караваны их настолько велики, что похожи на целое войско. Именно это племя кормило в тысяча семьсот девяносто первом году лорда Корнуоллиса и его армию во время войны с Типпу Сахибом; индийские кочевники необременительны, потому что никогда не живут в домах, а исключительно в палатках; они весьма полезны, потому что среди прочих странных обычаев у них есть и такой — не брать воду из рек и озер. Благодаря этому они оказываются незаменимыми спутниками в пустыне: они умеют добывать воду с любой глубины. Эти люди, ваше величество, живут торговлей; они соблюдают строжайший нейтралитет по отношению к воюющим сторонам. У них одна цель — продать свое зерно и сдать внаем животных тому, кто дороже платит. Если этим людям хорошо заплатить, они будут служить нам».
«И в то же время англичанам!»
«Разумеется! А я и не рассчитываю в своих планах на голод и жажду, ваше величество. Я полагаюсь на наши пушки и штыки».
Царь закусил тонкие губы.
«Остается обсудить Инд», — сказал он.
«Как переправиться через Инд?»
«Да».
Наполеон улыбнулся.
«Это предрассудок, распространяемый английскими писателями, — заметил он, — что Инд представляет собой препятствие, способное остановить наступление, и что английская армия, заняв левый берег, в состоянии остановить любого неприятеля. Ваше величество! Я приказал промерить Инд от Дераисмаилхана до Аттока. Его глубина от двенадцати до пятнадцати футов, да еще нас ждут семь разведанных бродов. Я приказал вычислить скорость течения: она едва достигает одного льё в час. Стало быть, можно считать, что Инда не существует для того, кто переправлялся через Рейн, Неман и Дунай».
Русский император молчал, словно подавленный мощью чужого гения.
«Позвольте мне прийти в себя, сир, — вымолвил он наконец, — этот мир, который вы поднимаете подобно Атласу, падает мне на грудь, я задыхаюсь!..»
— И я тоже! — перебил генерала юный принц. — Вслед за русским императором я повторяю: позвольте мне прийти в себя, сударь.
Он поднял руки и глаза к небу.
— О отец, отец! Как ты был велик! — воскликнул он. Бывший солдат императорской армии, верный товарищ
Наполеона, сопровождавший его в изгнание, рассказывал об этом огромном плане во всех подробностях с единственной целью: произвести впечатление на сына Наполеона — иными словами, показать ему величие отца и постепенно подвести его к пониманию обязанностей перед миром, которые ему диктовало его громкое имя.
Молодой человек, словно ощутив тяжесть этого имени, поднялся, покачал головой и зашагал по комнате.
Вдруг он резко остановился перед Гаэтано.
— И такой человек умер! — вскричал он. — Умер, как простой смертный… более тяжко, вот и все!.. Угасло поддерживавшее его пламя, и никто не заметил, что на небе уже иное солнце! О, почему в день его смерти на землю не пала тьма?
— Он умер, не сводя глаз с вашего портрета, сир. А перед смертью сказал:» Чего не смог сделать я, довершит мой сын!»
Юный принц печально покачал головой.
— Кто осмелится прикоснуться к творению гиганта? Какой человек, носящий имя Наполеона, посмеет сказать Франции, Европе, миру: «Настала моя очередь!» Ах, господин Сарранти! Форма, в которой Бог отливал голову моего гениального отца, разбита; признаюсь вам, я опускаю глаза при одной мысли о том, чего ждут от Наполеона Второго! Впрочем, пустое! Продолжайте, сударь.
— Царь нарушил данное обещание, — продолжал Сарранти, — и Индия, которую ваш отец вслед за Александром Великим считал уже своей, выскользнула у него из рук, но по-прежнему владела его помыслами… Я много раз видел, как он склонялся над огромной картой Азии и вел пальцем по главному пути, которым следовали все завоеватели. Если кто-нибудь из приближенных входил в эту минуту, Наполеон говорил:
«Смотрите! Вот по этой дороге из Газни в Дераисмаилхан с тысячного по тысяча двадцать первый год Махмуд семь раз вел армию в сто — сто пятьдесят тысяч человек и завоевывал Индустан, никогда не испытывая трудностей с провиантом. Во время шестого похода, в тысяча восемнадцатом году он дошел до Канауджа на Ганге, в ста милях к юго-западу от Дели, и вернулся в свою столицу через Мутру. Этот труднейший поход он проделал всего за три месяца! В тысяча двадцатом году он пошел на Гуджарат, чтобы разрушить Сомнаутский храм, и напал на Бомбей с такой же легкостью, как на Калькутту. Магомет-Гури, выйдя из Хорасана, двинулся той же дорогой на Дераисмаилхан в тысяча сто восемьдесят четвертом году на завоевание Индии: он занимает Дели с войском в сто двадцать тысяч человек и заменяет династию Махмуда-Газни своей. Почти той же дорогой в тысяча триста девяносто шестом году Тимур Хромец следует за ними и отправляется из Самарканда, оставив Балх по правую руку; потом он спустился через Амдесабское ущелье к Кабулу, откуда пошел на Атток и овладел Пенджабом. Ниже Аттока, в том самом месте, где собирался пройти я, в тысяча пятьсот двадцать пятом году Бабур перешел Инд и в сопровождении всего пятнадцати тысяч солдат закрепился в Лахоре, захватил Дели и основал могольскую династию. По этой же дороге ушел его сын Хумаюн, когда, лишенный отцовского наследства, он отвоевал его в тысяча пятьсот пятьдесят четвертом году с помощью афганцев. Наконец, Надир-Шах, оказавшись в Кабуле в тысяча семьсот тридцать девятом году и узнав о расправе над одним из своих посланцев в городе Джелалабаде, отправился, чтобы отомстить за одного человека, тем же путем, каким хотел пойти я, чтобы отплатить за угнетение всего мира; Надир-Шах поднялся в горы, где перерезал всех жителей провинившегося города, двинулся той же дорогой, которой уже прошли до него бесчисленные армии, спустился в Хайбер, Пешавар и Лахор, овладел Дели и дал своим солдатам три дня на разграбление города». [13]
И, хлопнув себя по лбу, он продолжал:
«Тем же путем пойду и я; вслед за Ганнибалом я пересек Альпы, значит, после Тамерлана я перейду через Гималаи!»
— Сир! — продолжал Сарранти. — Придет день, и вы узнаете, что страстная мечта начинает в конце концов казаться реальностью… Когда родились вы, ваш отец был на вершине успеха; теперь у него была только одна цель — силой добиться от царя того, чего он не мог получить по доброй воле. Двадцать второго июня тысяча восемьсот двенадцатого года император объявляет России войну; но вот уже год как к этой войне идет подготовка. В мае император вызвал к себе в Тюильри генерала Лебастара де Премона, на преданность которого он мог рассчитывать.
Для всех Русская кампания подернута дымкой таинственности; ее назовут второй Польской войной. Только генерал Лебастар де Премон будет посвящен в тайны императора.
«Генерал! — сказал ему император. — Вам надлежит отправиться в Индию».
Генерал решил, что впал в немилость, и побледнел. Император протянул ему руку.
«Если бы у меня был брат, столь же храбрый и умный, как вы, генерал, — сказал Наполеон, — я поручил бы ему дело, которое доверяю вам. Выслушайте все, что я скажу. Потом вы вольны отказаться, если сочтете, что это поручение вам не подходит».
Генерал поклонился:
«Будучи уверен в расположении вашего величества, я готов идти хоть на край света!»
«Вы отправитесь в Индию и поступите на службу к одному из махарадж Синда или Пенджаба. Я знаю, как вы отважны и сведущи в военном искусстве: через год вы возглавите его войска».
«Что я должен делать потом, сир?»
«Ждать меня!»
Генерал отпрянул в изумлении. Император так долго обдумывал свой проект, что считал его почти свершившимся.
«А-а, верно, — улыбнулся он, — вы ведь не знакомы с моим планом, дорогой генерал, а должны бы его знать».
Его любимая карта, карта Азии, была разложена на столе.
«Подойдите! — пригласил генерала император. — Сейчас вы все поймете. Я объявляю войну русскому императору, переправляюсь через Неман с пятьюстами тысячами человек и двумястами пушками, вхожу в Вильно без единого выстрела, беру Смоленск и иду на Москву; у стен города я дам одно из величайших сражений под стать Аустерлицу, Эйлау, Ваграму. Я уничтожу русскую армию и войду в их столицу, а там продиктую свои условия мира. Мир будет означать войну Англии, но войну в Индии…
Однажды вы услышите, что ваш император, повелевающий ста миллионами человек на Западе, двинулся из Хорасана на Индию; на его стороне половина христианского мира, его приказания исполняются на территории, охватывающей девятнадцать градусов широты и тридцать — долготы. Тогда вы скажете радже, у которого будете состоять на службе: «Этот человек — мой повелитель и ваш друг. Его цель — укрепить власть независимых индийских князей и навсегда покончить с английским владычеством от Персидского залива до устья Инда. Призовите всех ваших братьев-раджей к восстанию, и через три месяца Индия будет свободна!»
Генерал Лебастар смотрел на вашего отца, сир, с восхищением, граничившим с испугом.
«Теперь, — продолжал император, — после того как я посвятил вас в свои планы Русской кампании, вот план моих действий в Индии. Англия двинется мне навстречу и будет меня ждать с пятидесятитысячным войском, в котором около двадцати тысяч — англичане, а тридцать — туземцы. Повсюду, где бы я ни встретился с англо-индийским войском, я разведываю его боевые порядки и атакую его; повсюду, где я встречаюсь с европейской пехотой, я ставлю вторую линию в резерв на тот случай, если первая побежит под натиском британских штыков; повсюду, где будут только сипаи, мы сметем этот сброд, не считая голов; чтобы обратить их в бегство, достаточно будет кнутов и бамбуковых палок. А уж если они побегут — то больше не вернутся! Английское войско перестроится, я их знаю; их девиз — тот же, что в пятьдесят седьмом полку:» They will die hard» — «Драться до последнего!» Мне придется дать еще одно сражение либо под Лудхианой, что на Сатледже, либо у Пассипута, где все поле и так усеяно костями; но мне останется покончить с восемью или десятью тысячами европейцев: остальные сложат головы еще в первом бою. Это будет делом нескольких часов, и только. Чтобы собрать против меня новое войско, Англии понадобится два года: один год — набрать людей, другой — обучить их. За это время я закреплюсь в Дели, восстановлю трон Великого Могола и снова подниму его стяг. Благодаря этой акции я соберу на своей стороне восемнадцать миллионов мусульман. Кроме того, я снова подниму священное знамя Бенареса; я помогу его радже вновь обрести свободу и независимость; на моей стороне — тридцать миллионов индусов на всем протяжении Ганги, от Джамны до Брахмапутры; я затоплю Индустан поджигательными прокламациями; факиры, йоги, календеры — это мои апостолы: все станут призывать от моего имени к возрождению и независимости Индии. Я напишу на своих знаменах: «Мы пришли освобождать, а не порабощать; мы пришли вершить правосудие для всех. Индуисты, мусульмане, раджпуты, ихауты, махаратхи, полигары, райи, набады! Прогоните узурпатора, отвоюйте свои права, верните свои владения; восстаньте, как во времена Тимура и Надира, чтобы снискать на индийских равнинах богатство и утолить жажду мести!» Из Дели я пойду не на Калькутту, с ее трусливым и вялым населением, являющую собой не более чем торговый склад; я двинусь с войсками на Агру, Гвалияр и Кандеиш, на Бомбей, поднимая местное население, преобразуя раджпутские и махаратхские конфедерации, возвращая им прежних вождей или ставя взамен других, но из тех же родов. Бомбей нужен Англии как воздух, это ее связующее звено с Европой, это жизненно необходимый форпост. Захватив Бомбей, я протяну руку к Низаму, Майсуру, прикажу одному из своих генералов взять Мадрас, а сам тем временем двинусь на Калькутту и столкну все: город, укрепления, крепость, гарнизон, людей и камни — в Бенгальский залив… Так вы поедете в Индию, мой друг?»
Генерал Лебастар де Премон пал императору в ноги, после чего отправился в Индию. История его проста: он покинул Францию под предлогом мнимой немилости императора, высадился в Бомбее, поднялся тем же путем, каким Наполеон намеревался спуститься: Кандеиш, Гвалияр, Агра. Он добрался до Пенджаба, встретился там с гениальным человеком по имени Ранджит-Сингх. Тот был родом из малоизвестного племени, но вот уже двенадцать лет, как сограждане выбрали его своим вождем; ему удалось снова возвысить сикхов, освободив их из-под английского ига; так он мало-помалу снова стал хозяином в своем королевстве, таком же большом, как Франция, ведь оно включало в себя и Пенджаб, и Мултан, и Кашмир, и Пешавар, и часть Афганистана. Генерал поступил к нему на службу, упорядочил армию и стал ждать вестей со стороны Персии… Однажды до него докатился грохот — но то был грохот, которым сопровождалось падение Наполеона. Он решил, что все кончено, и, оплакав судьбу своего повелителя, занялся собственной судьбой. Но в тысяча восемьсот двадцатом году я тоже покинул Францию, разыскал его и сказал:
«У того, кого вы оплакиваете, есть сын!..» — Как странно! — прошептал юный принц. — В то время как я не знал ничего, даже своего настоящего имени, в трех тысячах льё от меня находились люди, готовившие мое будущее!
Он протянул Сарранти руку и с величественным видом продолжал:
— Каков бы ни был результат этого долгого служения, этой несокрушимой верности, от имени своего отца и своего собственного имени благодарю вас, сударь! А теперь, — прибавил принц, — вам остается лишь сказать мне, где, как, в какое время вы покинули моего отца и что он вам сказал на прощание.
Сарранти поклонился в знак того, что готов отвечать.
Дата: 2018-09-13, просмотров: 1072.