Абсолютная монархия в Европе

Цель занятия. Определить характерные черты одной из форм правления в государствах эпохи Нового времени.

Источники. Епископ Боссюэ о Божественном праве королей (с. 282). Жан Боден о королевском суверенитете (с. 282). Людовик XIV о власти короля (с. 283).

Вопросы и задания для учащихся
1. Какая форма правления описана в источниках? Подтвердите свой ответ текстом.
2. Какие типы монархии различает Ж. Боден? Какой из них характерен для Западной Европы XVII—XVIII вв.? Приведите примеры всех трех типов.
3. Какие характеристики королевской власти дает епископ Боссюэ?
4. Какие функции монарха можно выделить на основе текстов?
5. Как авторы источников относятся к описываемой форме правления? Обоснуйте свои выводы.

Практическое занятие № 12

Колониализм

Цель занятия. Проанализировать карты и выявить страны, проводившие наиболее активную колониальную политику.

Источники. Карта «Великие географические открытия» (первый форзац учебника), карта «Мир к концу XIX в.» (второй форзац учебника), текст § 26.

Вопросы и задания для учащихся
1. По карте «Великие географические открытия» определите, какие регионы к концу XVII в. были захвачены европейскими государствами и превращены в колонии.
2. Выпишите, какие территории принадлежали Испании, Португалии, Франции, Англии, Голландии и Османской империи. Расставьте страны в порядке убывания размеров их колоний.
3. Сопоставьте данные карт «Великие географические открытия» и «Мир к концу XIX в.». Какие регионы мира попали в колониальную зависимость в период с середины XVII в. до конца XIX в., а какие получили независимость? Какие территории так и не стали колониями к концу XIX в.? Сделайте вывод о распространении колониализма в мире к концу XIX в.
4. Какое государство в середине XVII в. являлось крупнейшей колониальной державой? Как изменилось его положение к концу XIX в.? Назовите крупнейшую колониальную империю к концу XIX в. Объясните произошедшие изменения.
5. Расставьте страны в порядке убывания размеров их колоний к концу XIX в. Сопоставьте эти данные с данными, полученными по предыдущему периоду. Совпадают ли они?
6. У каких крупных европейских государств к концу XIX в. почти не было колоний? Вспомните, почему так получилось. Предположите, какие последствия это могло иметь в будущем.

МАТЕРИАЛЫ К ДИСКУССИЯМ

Власть и собственность на Древнем Востоке. § 2

Феномен власти-собственности

Сложившееся на основе земледельческой общины (в какой-то мере это относится и к кочевникам, но типичный вариант — именно земледельческий) протогосударство во многом восходит к нормам взаимоотношений и формам взаимосвязей, веками развивавшимся в рамках общины. Но на основе прежних норм и форм в новых условиях возникали институты иного, более совершенного и развитого типа, — они соответствовали укрупнявшейся и усложнявшейся социально-административной структуре протогосударства. О каких новых институтах идет речь?
В нашей стране, где менталитет XX в. воспитан на идеях марксизма, было еще сравнительно недавно твердо принято считать, что институтами, приходившими на смену первобытной общине, были институты классово-антагонистического общества, основанного на частной собственности и делении населения на классы прежде всего по признаку отношения к этой собственности (имущие и неимущие). Такого рода схоластическая презумпция привела к жесткому постулату, согласно которому все древние общества должны были быть так называемыми рабовладельческими с характерными именно для них антагонистическими классами рабовладельцев и рабов. В истматовском варианте эта идея марксизма превратилась в догму, была доведена до абсурда, несмотря на то что сам Маркс был много более сдержан в этом смысле: в его схеме всемирной истории наряду с рабовладельческой (античной) формацией существовал, как о том упоминалось, и «азиатский» способ производства, характерный для Востока и отличавшийся от античного и иных европейских способов производства тем, что в восточных структурах не было частной собственности и классов, а альтернативой господствующему классу было само государство в лице организованного им аппарата власти.
В отличие от Гегеля, делавшего акцент на проблемы именно власти, причем в ее наиболее жесткой из известных человечеству до XX в. форме восточной деспотии, Маркс выдвигал на передний план собственность, говоря о верховной собственности государства на Востоке. Но что это такое — хотя бы с точки зрения главного для Маркса политэкономического критерия? Это собственность или все-таки власть? Сам Маркс склонен был идентифицировать верховную собственность и государственный суверенитет. Однако до логического конца эта идентификация в его трудах доведена не была. Больше того, сама идея верховной собственности была подвергнута сомнению рядом авторитетных историков-марксистов — факт достаточно редкий, чтобы оставить его без внимания. Так что же все-таки первично в изучаемой нами структуре — деспотизм, беспредел власти или собственность, пусть даже не частная?
Ответ на этот кардинальный вопрос упирается в анализ группы проблем, связанных с оценкой роли институтов власти и собственности в ранних политических структурах, генетически и функционально родственных классическим восточным, стадиально предшествовавших именно им, лежавших в основе восточного деспотизма по Гегелю и «азиатского» способа производства по Марксу. Остановимся кратко на этих проблемах.
Что касается власти, то восходившая к древнейшей и абсолютно преобладающей системе социальных ценностей триада престиж — авторитет — власть привела со временем к сложению авторитарного института наследственной власти сакрализованного вождя-царя в протогосударствах. Это было повсюду, включая и предантичную Грецию с ее царями, столь поэтично воспетыми великим Гомером и так хорошо известными по классической греческой мифологии.
На Востоке власть такого типа достаточно быстро — в отличие от античной Греции — трансформировалась в деспотическую, хотя не везде одинаково ярко выраженную. Главной причиной этого было отсутствие здесь развитого рыночно-частнособственнического хозяйства, сыгравшего решающую роль в той социальной мутации, которую пережила античная Греция. Деспотизм как форма власти, а если взглянуть глубже, то как генеральная структура общества, возникает там, где нет той самой частной собственности, об обязательном наличии которой, не признавая исключений или хотя бы вариантов, твердила долгие годы абсолютно господствовавшая у нас истматовская схема. Иными словами, деспотизм присущ структурам, где нет собственников. Но это те самые структуры, которые возникали на базе первобытности.
Во всех обществах, о которых выше уже шла речь (кроме античного, отличавшегося от них), понятия о собственности вообще, тем более о частной собственности, просто не существовало. Специалисты, исследующие такие структуры, используют для их характеристики понятия «коллективная», «общинная», «племенная» собственность и т. п., сознавая всю условность этих понятий. Дело в том, что понятие о собственности в коллективах собирателей, кочевников или общинных земледельцев сводилось прежде всего к представлению о праве на ресурсы, которые считались принадлежавшими данной группе и использовались ее членами в процессе их хозяйственной деятельности. Собственно, иначе и быть не могло в те времена и в тех условиях жизни. Основа отношений к ресурсам, от обладания которыми зависело существование коллектива, реализовывалась, таким образом, в терминах владения, т. е. власти: «Мы владеем этим; это — наше». Субъектом власти, владения, распоряжения хозяйственными ресурсами или, если угодно, коллективной собственности всегда был и практически всегда мог быть только коллектив, причем этому никак не противоречило то обстоятельство, что всегда существовало индивидуальное и семейное пользование какой-то частью общего владения, не говоря уже о предметах обихода, жилище, личных вещах, орудиях производства и т. п. Это означает, что и экономическое содержание, и юридическая форма такого рода собственности именно владение и, как результат владения, власть. Сначала власть только над ресурсами. Но это только сначала.
В общине с ее ранними формами неравенства как на уровне семейно-клановой группы, так и в рамках коллектива с его рангово-статусной иерархией в целом сложилась и развивается власть, которая опирается как на экономическую реальность (владение ресурсами группы или общины), так и на юридическую ее форму (право выступать от имени группы или общины, распоряжаться ее достоянием и особенно ее избыточным продуктом). В рамках надобщинной структуры, протогосударства с наследственным вождем, ставшим символом коллектива, неоспоримое право распоряжаться общественным достоянием было функцией высшей власти вождя.
В свете сказанного вполне очевидно, что представление о верховной собственности государства и государя можно понимать только в том плане, о котором идет речь: высшая собственность правителя-символа, олицетворяющего коллектив, производна от реального владения достоянием коллектива и безусловного права распоряжаться его ресурсами и имуществом, причем и то и другое в конечном счете производно от власти. Власть (владение) рождает понятие и представление о собственности, собственность рождается как функция владения и власти. Власть и собственность неразделимы, нерасчленимы. Перед нами феномен власти-собственности.
Власть-собственность — это и есть альтернатива европейской античной, феодальной и буржуазной частной собственности в неевропейских структурах, причем это не столько собственность, сколько власть, так как функции собственника здесь опосредованы причастностью к власти, т. е. к должности, но не к личности правителя. По наследству в этих структурах может быть передана должность с ее правами и прерогативами, включая и высшую собственность, но не собственность как исключительное частное право владения вне зависимости от должности. Социально-экономической основой власти-собственности государства и государя было священное право верхов на избыточный продукт производителей.
Если прежде семейно-клановые группы вносили часть своего продукта в форме добровольных взносов старейшине в качестве скорее символической, нежели реальной платы за его общественно полезный труд, то теперь ситуация стала иной. В надобщинной структуре, в рамках протогосударства вождь имел бесспорное право на определенную часть продукта его подданных, причем взнос с политэкономической точки зрения принимал облик ренты-налога. Налога — потому что взимался центром для нужд структуры в целом, в частности для содержания непроизводительных слоев, обслуживающего их персонала или производителей, занятых в неземледельческой сфере (ремесло, промыслы и т. п.). Налог в этом смысле высшее право государства как суверена на определенную долю дохода населения. Что же касается ренты, то она проявлялась в праве собственника, субъекта власти-собственности, на определенную долю реализации этой собственности в хозяйствах земледельцев-общинников.
Появление феномена власти-собственности было важным моментом на пути институционализации общества и государства в неевропейском мире. Это означало, что прежняя свободная община теряла свои исключительные права владения ее угодьями и продуктом. Теперь она вынуждена была делить эти права с теми, кто в силу причастности к власти мог претендовать на долю ее имущества, начиная от регионального вождя-администратора, будущего владетельного аристократа, которому верховный вождь передавал часть своих высших прерогатив, и кончая общинным главой, все более превращавшимся в чиновника аппарата администрации. Иными словами, возникал и надолго закреплялся хорошо знакомый специалистам феномен перекрывающих друг друга владельческих прав: одна и та же земля (а точнее, право на продукт с нее) принадлежит и обрабатывающему ее крестьянину, и общине в целом, от лица которой выступает распределяющий угодья старейшина, и региональному администратору, и верховному собственнику. И что показательно, эта множественность прав, столь нелепая в обществе с юридически хорошо разработанными частно правовыми нормами, здесь никого не смущает: коль скоро земля не является частной собственностью и принадлежит всем, то совершенно естественно, что каждый получает свою долю дохода от нее, причем в строгом соответствии с той долей владения ею, власти над ней, которой реально располагает. Вместе с тем важно оговориться, что в множественности прав уже таились зародыши некоторой трансформации прежней структуры, в частности тенденции к приватизации, т. е. к появлению частной собственности (пусть не господствующей и весьма ограниченной в потенциях, но все же частной), до того в описываемом обществе еще не известной.

Васильев Л. С. Власть и собственность: феномен
власти-собственности // История Востока. — М., 1994

***

...Сам факт покупки земли царем показывает, что царь по-прежнему не был верховным собственником всей земли в государстве. Но в то же время крайне низкая цена, уплаченная им за землю (около 1000 л — примерно 600 кг — ячменя за гектар поля, не считая подарков хозяевам и свидетелям!), вероятно, отражает принудительный характер покупки (производившейся к тому же в районе, разгромленном карательными операциями Саргона и Римуша), а запись сделок на большом обелиске из твердого камня, возможно, подчеркивает необратимость сделки (в отличие от аналогичных сделок между частными лицами, записывавшихся на обыкновенных глиняных плитках — «табличках» и датировавшихся). Целью скупки земли было, скорее всего, увеличение царского фонда земель и средств на содержание персонала и войска. Уже в надписях Саргона говорится, что «5400 мужей (ежедневно) ели перед ним хлеб»; возможно, это было связано и с желанием царя создать свое постоянное и привилегированное войско, несмотря на первоначальную опору Саргонидов на широкое народное ополчение. Последнее со временем должно было становиться все менее надежным; после Римуша и Нарам-Суэна ни работникам государственных хозяйств, ни общинникам вне их не было особых оснований стремиться к поддержанию династии; но и жречество в конце концов было ею недовольно...

Дьяконов Н. Первые деспотии в Двуречье //
История Древнего мира. — М., 1983

Полисное устройство Греции. § 4

Полис

Изменения в экономике нанесли удар по общинно-родовой организации общества, носительницей традиций которого была родовая знать. Для рядовых общинников, занявшихся ремеслом и торговлей, открылась возможность обогащения и приобретения земельных участков в частное владение.
В то же время сохранялась коллективная собственность на землю, принадлежавшую полису и отдельным его подразделениям (филам, фратриям, демам). Но это не означало наличия государственного сектора в хозяйстве. Существовал лишь общинно-частный сектор, в котором все более возраставшую роль приобретали частные хозяйства. Общинный же характер собственности проявлялся в том, что лишь граждане пользовались правом получения участка земли в пределах полисной территории. Тот, кто не был по происхождению гражданином, считался чужестранцем и не мог приобрести в собственность не только землю для обработки, но и дом для жилья, даже если и он, и его отцы, деды, прадеды прожили здесь всю жизнь. Кем бы ни был гражданин полиса — торговцем, ремесленником, ростовщиком, для полиса он оставался потенциальным землевладельцем. Как гражданин, он обладал правом участия в работе общинных институтов — народного собрания, а с демократизацией полиса — также совета, суда, а также правом быть выбранным в руководящие органы полиса.
С принадлежностью к полису была связана и военная служба, бывшая не только обязанностью, но и почетным правом, доступным, как и право на землю, только гражданину.
Древние полисы обладали обозримой территорией, и там не сложилось системы представительства. Гражданин полиса, независимо от того, жил он в городе или в его сельской округе, непосредственно участвовал в общественной жизни. Полис для граждан был всем. Он обеспечивал им независимое существование и определенный уровень жизни, охрану их личности и свободы. Поэтому изгнание, сопровождавшееся лишением гражданских прав, было наказанием, равносильным гражданской смерти. Городские стены, принимавшие в случае опасности всех граждан, были стенами жизни.
Граждане составляли меньшую часть населения полиса, и осуществление ими их прав основывалось на бесправии и эксплуатации негражданского свободного населения и рабов. Таким образом, несмотря на прочность полиса как общественной ячейки, в нем изначально были заложены противоречия, создававшие постоянную социальную напряженность.
Политическая жизнь практически всех средиземноморских народов складывалась в напряженном противостоянии незнатной части населения (демоса) и земельной аристократии, отстаивавшей свое исключительное право распоряжаться общественной землей и управлять общиной в качестве потомков и наследников богов, к которым аристократические роды обычно возводили свое происхождение. Законы, которые постепенно принимались в острой борьбе в разных полисах круга земель, несколько ограничивали полномочия знати и защищали интересы торгово-ремесленной прослойки и земледельцев. Однако, пользуясь своим богатством и противоречиями внутри самого гражданского коллектива, аристократия, как правило, сводила на нет действия законов или вовсе добивалась их отмены.
В условиях такого противостояния становилось неизбежным использование новыми общественными слоями силы для ограничения экономического могущества аристократии и связанного с этим могуществом политического влияния.

Ранняя тирания

На волне недовольства знатью и стремления к справедливому распределению общинной собственности выделяются народные вожди, чаще всего выходцы из той же аристократии. При поддержке демоса они захватывают власть с помощью наемных отрядов. Греки рассматривали их как царей, но только не унаследовавших, а узурпировавших власть, и употребляли по отношению к ним термин лидийского происхождения тиран (властелин), первоначально не носивший одиозной окраски. «Становились они тиранами потому, что пользовались доверием народа, а средство приобрести это доверие заключалось в том, чтобы объявить себя ненавистниками богатых», — писал Аристотель. Заигрывая с демосом, тираны подчеркивали свой скромный образ жизни, принимали законы против роскоши, поддерживали простой народ во время судебных процессов, да и сами выдвигали обвинения против знатных, конфисковывали их имущество, раздавая его беднякам. «Тиран в глазах своих подданных должен быть не тираном, а домоправителем и царем, не узурпатором, но опекуном; тиран должен вести скромный образ жизни, не позволять себе излишеств» — так характеризовал раннюю тиранию Аристотель, живший в IV в. до н. э., когда в это слово стали вкладывать смысл, близкий современному его восприятию.
Тираны этого переходного периода зачастую до конца своих дней сохраняли облик справедливых защитников народа и законов, а порой превращались в деспотов и попирали законы. Но в любом случае объективно их правление способствовало значительному ослаблению аристократии и сделало возможным последующий переход управления в руки демоса. Как режим личной власти, сломившей господство аристократии, раннегреческая тирания была неизбежным этапом на пути к демократизации общества. Не случайно демократические республики установились именно в тех полисах, которые прошли через тиранию.
В тех из греческих городов, где в силу недостаточного развития ремесел и торговли внутри демоса не появилось экономически сильной прослойки, земельная аристократия сохранила свои позиции и в силу этого сложились аристократические, а не демократические республики. Аристократический строй установился с переходом к республикам и в этрусских полисах, где в силу религиозных традиций необычайно сильна была военно-жреческая знать (лукумоны). Также и в Риме свержением царской власти воспользовались аристократические круги, установившие свое правление в форме патрицианской республики. Впоследствии из среды патрициев время от времени выделялись политики, добивавшиеся передела земель и кассации долгов, действуя, как греческие тираны, но ни одному из них не удавалось захватить власть...

Немировский А. И. История Древнего мира.
Античность. — М., 2000

Уроки античной демократии

Возможность использования опыта античной демократии определяется тем, что на своей самой ранней ступени развития демократическое устройство предстает в наиболее простой, примитивной форме, которая еще не завуалирована всякого рода привходящими обстоятельствами, и благодаря этому как позитивные, так и негативные черты демократии вообще, демократии как особого типа государственного устройства предстают в ясной и легко понимаемой форме.
В афинской демократии проявились различные тенденции развития. Некоторые из них оказались жизнеспособными, и мы их встречаем в более поздних демократических государствах, а некоторые умерли вместе с самой афинской демократией и практически никогда больше не возрождались.
По-видимому, чертой, которая существовала в Афинах (и вообще характерна для античного мира), но которая уже никогда не сможет возродиться, является та особенность, которая позволила выделить ее в особый тип, называемый специалистами «прямой демократией». Как уже отмечалось, основная характерная особенность прямой демократии — непосредственное участие суверенного народа (коллектива граждан) в управлении делами государства, выражающееся в постоянном функционировании Народного собрания, исключительному ведению которого принадлежат все важнейшие вопросы его жизни.
Каковы же причины, которые делают невозможным возвращение к жизни этого типа демократического устройства государства? Уже давно было высказано мнение, ставшее теперь аксиомой, что гибель Римской республики (то есть римского полиса) была предрешена после того, как в результате Союзнической войны основная часть свободного населения всей Италии получила права римского гражданства, и оно стало насчитывать около двух миллионов человек, ибо практически невозможно Народное собрание с таким количеством участников, да к тому же регулярно и достаточно часто собираемое. Таким образом, сами размеры современных государств препятствуют возрождению принципов прямой демократии...
Уже в Афинах IV века прямая демократия начала изживать себя. Она была совершенно неизбежным этапом и прекрасно работала на первых порах существования полиса, но в условиях резко усложнившейся жизни, как внутренней, так и международной, она перестала отвечать им. Сейчас требовалось постоянное и, желательно, профессиональное руководство политикой полиса. Руководить, опираясь только на здравый смысл массы, было уже невозможно. Примечательно, что кризис прямой демократии начал ощущаться впервые именно в Афинах, том полисе Древней Греции, который имел свои интересы в различных частях Эгейского мира и соответственно вел действительно большую политику и который обладал наиболее сложной внутренней структурой среди греческих полисов. Прямая демократия полностью отвечала условиям простой «республики крестьян», но оказалась недееспособной при усложнившейся жизни.
Очень показательно, что на следующем историческом этапе — в эллинистическую эпоху ряд греческих так называемых федеративных государств (в первую очередь Ахейский и Этолийский союзы) ввели определенные элементы представительной демократии в свои конституции. Однако эти государства так и не смогли перерезать ту пуповину, которая соединяла их с миром полисов, и поэтому старое полисное партикуляристское начало с его идеей прямого правления народа сокрушило первые ростки представительной демократии в Древнем мире. Основная линия развития пошла совершенно по-иному: и в эллинистических государствах, и в Римской империи города сохраняли свой полисный строй, но он коренным образом изменился: их полисные институты превратились в органы местного самоуправления, которое было действительно очень широким, но ограничивалось исключительно местными делами. Однако они были полностью отсечены от большой политики, которой занимались при царских или императорских дворах на постоянной основе...
...Необходимо, видимо, обратить особое внимание еще на одно обстоятельство. Прямая демократия по своей природе не может признавать принципа разделения властей. Тем самым демократический строй теряет значительную часть своей устойчивости, поскольку ошибки в принятии решений почти невозможно блокировать. Характерно, что афиняне осознали этот недостаток своей системы и в течение IV века усложнили конституцию. Мы знаем, что после примерно 355 года Народное собрание практически отказалось от своих функций верховного суда, целиком передав их дикастерию. Народное собрание также отказалось от своих конкретных законодательных функций, передав их коллегии номофетов и оставив за собой только принципиальное решение вопроса о необходимости пересмотра того или другого закона. Однако эти нововведения не свидетельствуют о создании системы разделения властей. Все эти решения в любой момент могли быть отменены волею Народного собрания. Традиционное полисное начало сохраняло свою силу, и поэтому шаги в сторону создания системы разделения властей нельзя считать собственно созданием этой системы.
Прямой демократии свойствен был принцип абсолютной правоты большинства и соответственно полное отрицание каких-либо прав меньшинства. Этот подход к проблеме сейчас вряд ли встретит одобрение со стороны искренних сторонников демократии...
Афинский демократический режим имел ряд особенностей, которые можно рассматривать, с одной стороны, как условия его возникновения, а с другой — как следствие существования этого строя...
Прежде всего, проблема имущественного неравенства. Сейчас многие исследователи уже отказались от концепции, популярной в прошлом веке. Согласно этой концепции, афинский демос представлял собой деклассированную массу, которая жила за счет денег, выплачиваемых ей государством за выполнение общественных обязанностей, а средства для этого государство получало от эксплуатации союзников. Ныне совершенно несомненно, что основная масса афинян — это мелкие и средние собственники, занятые сельским хозяйством, ремеслом, торговлей...
...Еще раз подчеркнем, что рынок, как нам кажется, выступает в роли того conditio sine qua nоn, без которого невозможно развитие демократии. Можно полагать, что своеобразным отражением этой экономической ситуации в политической сфере стала распространившаяся практика избрания на различные должности в полисе посредством жребия, что нивелировало преимущества происхождения и личного богатства.
Следующий фактор, о котором следует сказать, — высокий технологический уровень общества. Афины если и не были бесспорным лидером во всех отраслях экономики в Древней Греции, тем не менее явно принадлежали к числу самых передовых. Почему это важно? Высокий технологический уровень обеспечивает высокую производительность труда, что давало гражданам свободное время, а это, в свою очередь, позволяло им заниматься общественными делами. В противном случае неизмеримо большая часть времени должна была бы идти на добывание средств для поддержания жизни, и на участие в управлении государством значительная часть гражданства не имела бы времени чисто физически. Этому тезису, кажется, противоречит то обстоятельство, что с точки зрения чистой технологии Афины принципиально не отличались от остальных греческих полисов. Однако необходимо учитывать другое обстоятельство, имевшее, с нашей точки зрения, принципиальное значение. В Афинах, насколько мы можем судить, имелось весьма значительное число рабов, и Аристотель напрямую связывает обладание рабами с возможностью заниматься политической деятельностью: он ссылается на практику рабовладельцев, освобождающих себя от забот по руководству рабами путем назначения управляющего, чтобы иметь время для занятий политикой или философией. Напомним, что раб, и с точки зрения теоретиков античного общества, и с точки зрения реальной ситуации, представлял собой «одушевленное орудие труда». Широкое применение рабов во всех отраслях экономики обеспечивало высокую (по тогдашним масштабам) производительность труда и позволяло основной массе граждан заниматься политической деятельностью.
Вопрос о соотношении развития рабства и развития демократии имеет достаточно длительную историю. В последние десятилетия эта проблема начала активно обсуждаться после знаменитого доклада З. Лауфера, который выдвинул тезис о том, что развитие демократии самым тесным образом связано с развитием рабства и широкое распространение рабского труда являлось условием для возникновения демократической системы...
Ответ дали исследования последних лет. Они с бесспорностью показали, что в Афинах имелось большое количество рабов. Но рабы эти были сосредоточены не в каких-то чрезвычайно редких крупных рабовладельческих хозяйствах типа римских латифундий, а встречались во всех типах хозяйств. Даже бедные крестьяне имели по 2—3 раба, в средних хозяйствах их было 5—7. В ремесле зафиксированы достаточно многочисленные мастерские, где рабы насчитывались десятками.
Именно насыщенность афинского общества рабской силой и широкое распространение рабского труда создавали условия для того, чтобы рядовой афинянин имел достаточно свободного времени для занятий политикой. Отметим кстати, что сами греки (во всяком случае, наиболее проницательные из них) прекрасно понимали, что раб — это своего рода заменитель машины.
Таким образом, видимо, есть все основания полагать, что одним из непременных условий существования демократии является высокий уровень развития экономики, позволяющий гражданам не тратить все свои силы на добывание пропитания, но дающий им свободное время, которое может быть уделено активной политической жизни.
Прочность демократического строя напрямую зависит от того, насколько массовым будет участие рядовых граждан в управлении делами государства этого типа. Афинская демократия, безусловно, сознавала эту закономерность. Массовое участие граждан в дикастерии, большой по численности Совет, множество магистратур, которые, как правило, были коллегиальными, — все это звенья единой цепи сознательных действий, направленных на привлечение как можно большего числа граждан к активной политической деятельности и к управлению делами государства. Кроме того, как единодушно свидетельствуют источники, политика афинской демократии была ориентирована и на то, чтобы создать материальные условия для этого. Например, строительная программа Перикла имела одной из своих целей обеспечение работой беднейших граждан, причем работой высокооплачиваемой и престижной. На это же ориентированы все мероприятия по оплате выполнения общественных обязанностей. В свое время большевики выдвинули идею — «каждая кухарка должна управлять государством». Однако надо признать, что не они являются изобретателями этого лозунга. Эта идея появилась на самом первом этапе существования демократической системы.
Еще одна важная черта демократического строя, необходимая для его существования, — высокий уровень культуры в обществе. В применении к Афинам рассматриваемой эпохи тезис об очень высоком общем культурном уровне настолько ясен, что нет нужды приводить какие-либо аргументы в его защиту. Поэтому мы ограничимся только несколькими соображениями по этому поводу.
В Афинах в период расцвета демократического строя вряд ли были неграмотные граждане. Во всяком случае, целый ряд законоположений Афин говорит о том, что законодатель предполагает грамотность любого члена дикастерия или члена Совета. В связи с этим хотелось бы отметить, что мы не рассматриваем знаменитый эпизод с остракизмом Аристида, когда неграмотный крестьянин попросил самого его написать его имя на черепке, как целиком анекдотический. Для первой половины V века этот эпизод вполне возможен, но уже сто лет спустя он совершенно немыслим. Мы знаем, и об этом даже не нужно говорить, что именно Афины были основным центром древнегреческой культуры. В этом отношении очень показательно сравнение Афин и Спарты. Афины, воплощение демократии, дали огромное число выдающихся деятелей культуры во всех ее сферах. Спарта же никого не дала. Афинская демократия проводила сознательно активную политику, направленную на приобщение всех граждан к культуре. Достаточно вспомнить театральные представления: расцвет греческой трагедии не случайно совпал с периодом афинской демократии. Все афиняне присутствовали на празднествах, важнейший элемент которых составляли театральные представления. Напомним, что трагедия никогда не была просто зрелищем — в трагедии всегда поднимались общественно важные, иногда даже философские проблемы, которые активно обсуждались гражданством. Приведенные в данной работе свидетельства показывают, сколь высоко ценилось в Афинах искусство слова, что немыслимо без общего высокого уровня культуры.
Теперь обратимся к некоторым негативным сторонам афинской демократии, которые, видимо, присущи демократической системе как таковой. Мы рассмотрим критику, которая рождалась внутри демократии и которая не посягала на сами принципы демократического строя.
В источниках присутствуют два основных типа обвинений (правда, довольно близких друг другу). Первый из них заключается в том, что руководители демократического государства проводят политику, которая выгодна им и их окружению. Рассмотрев эти обвинения, мы достаточно смело можем утверждать: лозунг «Что хорошо для «Дженерал Моторс», хорошо и для Америки» в самой своей сути родился уже в условиях Древней Греции. Можно высказать следующее предположение: демократическое общество в силу тех его особенностей, о которых речь шла выше, является обществом достаточно сложным и включает некоторое количество разнородных групп, интересы которых отнюдь не всегда постоянно полностью совпадают. В результате их видение проблем далеко не всегда бывает идентичным. Естественно, что лидеры каждой из таких групп стремились организовать политику полиса в соответствии с интересами своей группы. Это явление нельзя рассматривать как нечто злонамеренное — такова естественная человеческая реакция. Поэтому задача демократического государства состоит в сколь возможно более полной гармонизации интересов различных групп, в стремлении к тому, чтобы проведение политики в интересах отдельной группы не привело к существенному ущемлению интересов других групп.
Второе обвинение, которое столь же часто (а может быть, даже и чаще) бросается в адрес демократии, — продажность демократических вождей, их склонность к коррупции. Распространенность этих упоминаний не оставляет сомнения в том, что это была реальная проблема, а не пропаганда. Осмелимся высказать следующее предположение. Античность была той эпохой, в которой товарно-денежные отношения впервые в мировой истории заняли весьма заметное место в жизни общества. Ведь именно тогда была изобретена сама монета. В то же время античный мир стал первым человеческим обществом, где сакральное начало в культуре уступило очень значительные позиции чисто рационалистическому началу. В силу этого стремление к наживе и ослабление религиозной составляющей сознания обычного человека приводили к тому, что обычные человеческие нормы морали достаточно легко преодолевались. В обществах большей сакральной ориентации этот грех, естественно, присутствует в меньшей степени. По-видимому, подобное умонастроение среди людей, работающих внутри демократической системы, является качеством, изначально присущим самой системе.
Думается, что такое заключение не должно означать, что мы отвергаем саму демократическую систему. Отнюдь нет. Мы только призываем к тому, чтобы смотреть на нее трезво, не делать из нее фетиша, как это подчас делают пропагандисты демократии, утверждающие, что стоит только построить демократическое общество, как сразу наступит рай на земле. Это не так, и рая не будет. По-видимому, прав был тот умный человек, который сказал: «Демократия — отвратительная вещь, но все остальные системы — еще хуже».
Подведем итоги. Как нам кажется, афинская демократия дает несколько уроков:
1. Нельзя мечтать о возвращении прямой демократии, в современных условиях возможна только демократия представительная.
2. Одно из важнейших условий устойчивости демократического строя — принцип разделения властей.
3. Можно выделить несколько основных факторов, которые необходимы в обществе для того, чтобы возник и существовал демократический строй:
а) отсутствие значительного имущественного расслоения или, в крайнем случае, наличие мощного слоя средних собственников. В государстве, расколотом на социальные слои, различающиеся очень большим неравенством, демократия невозможна;
б) рынок является непременным условием демократического государства;
в) демократический строй возможен только в обществе с высокоразвитой экономикой, создающей достаточно большое количество прибавочного продукта. В обществе, где большая часть населения основную часть времени тратит на добывание хлеба насущного, демократия немыслима;
г) устойчивость демократической системы напрямую зависит от степени вовлеченности основной части гражданства в политическую жизнь;
д) демократия возможна только в обществе с высокой культурой.
4. Для демократического строя, в любой его форме, обязательно наличие ряда групп, интересы которых могут довольно сильно расходиться. Каждая из таких групп видит интересы общества в целом сквозь призму своих собственных интересов.
5. Возможно, склонность руководителей демократического государства к коррупции является чертой, имманентно присущей этому строю.

Маринович Л. П., Кошеленко Г. А. Уроки античной
демократии /Античная демократия... — М., 1996

Значение эпохи Александра Македонского. § 5

Личность и деяния Александра на весах истории

До нас дошло свидетельство, будто незадолго до казни племянник Аристотеля Каллисфен произнес на пиру хвалебную речь в честь македонян и вызвал всеобщее одобрение пирующих. Тогда Александр, явно провоцируя оратора, предложил ему, следуя примеру софистов, произнести речь противоположного содержания. Каллисфен выполнил просьбу и произнес речь против македонян. Наступило молчание, которое нарушил Александр. Он заявил, что подлинные мысли Каллисфена отражает не первая его речь, а вторая, свидетельствующая о ненависти оратора ко всему македонскому.
Оценки, в том числе и современные, Александра и его деяний напоминают эти две речи Каллисфена. Наш рассказ ближе ко второй из них, критической. Будет уместно рассмотреть результаты деятельности сына Филиппа с точки зрения более или менее отдаленных ее перспектив.
Какую бы цель ни ставил завоеватель, отправляясь в поход на Восток, ему удалось ликвидировать восточную деспотическую империю, заменив ее собственной державой. Эта держава оказалась гораздо менее прочной, чем персидская империя, и народы, входившие в нее, вскоре обрели свободу: некоторые (парфяне, арабы) — надолго, другие (армяне) — на короткое время.
Походы Александра способствовали развитию торговли в мировом масштабе. После них индийские купцы стали появляться в странах Средиземноморья, а греческие — в Индии, где греческое влияние затронуло разные сферы жизни. Из золота персидских царей, столетиями лежавшего втуне, начала чеканиться монета в количестве, которого ранее Восток не знал.
Народы Востока не только познали варварскую жестокость греко-македонских завоевателей, но и благодаря походу Александра вплотную соприкоснулись с греческой культурой, с греческим образом жизни. В свою очередь, греки получили возможность воспринять достижения восточной науки и культуры. На Востоке появились многочисленные Александрии и другие греческие города. Семьдесят из них были основаны самим Александром. В результате походов Александра был положен конец изолированному развитию Запада и Востока.
Первое ощущение, возникающее у каждого, кто знакомится с жизнью и завоеваниями Александра, — их неправдоподобие. Каким образом с сорокатысячным войском удалось сокрушить огромную персидскую державу и сломить сопротивление входивших в нее народов? При более внимательном изучении источников сталкиваешься с описаниями всевозможного рода чудес, создающих впечатление, что об Александре писали не историки, а сказочники. Так зарождается сомнение в достоверности исторических трудов, описывающих образование державы Александра.
Между тем эта история обеспечена вполне надежными и многочисленными источниками. Уже при отце Александра Филиппе существовала прекрасно организованная канцелярия, регистрирующая каждое сколько-нибудь значительное событие. Возглавлял канцелярию Эвмен, сын историка Иеронима из Кардии, совсем молодой, но очень образованный и в высшей степени добросовестный, можно сказать помешанный на точности человек. Отправляясь в поход, Александр взял Эвмена и его помощников с собой, так что вместе с войском по бескрайним просторам Азии двигалась и походная канцелярия, от внимания которой не ускользнуло ни одно письменное или устное распоряжение царя, ни одно доставляемое ему или написанное им письмо. Когда Александр в Вавилоне заболел, велись дневники его болезни — вплоть до последнего слова, произнесенного им на смертном одре.
Эвмен, естественно, заносил на папирус только факты и распоряжения, не давая им какой-либо оценки и, видимо, отсеивая все, что могло бросить тень на Александра. Но в походе принимал участие Каллисфен, задавшийся целью разобраться в происходящем и оставить для истории подлинный облик Александра. Каллисфен был далек от панегирических оценок, и его история наверняка содержала факты, которые Эвмен считал недостойными вечности. Не исключено, что между создателями панегирической и критической версий существовала непримиримая вражда, которая завершилась победой Эвмена и гибелью Каллисфена.
Третья группа источников — это воспоминания Птолемея, Аристобула, Неарха и многих других участников великого восточного похода. Очевидцы, не сговариваясь, повествовали о том, что им пришлось увидеть, услышать и испытать, не забывая попутно отметить собственные заслуги. Видимо, этой группе источников мы обязаны многим из того, что производит впечатление вымысла. Но, очевидно, мемуаристы не были сознательными лжецами. Они воспроизводили то, что сохранила их память. На верность такого источника всегда трудно полагаться, а в данном случае память летописцев была к тому же замутнена постоянным спутником войска победителей — алкоголем. Так что в историю наряду с подлинными событиями были внесены и бредовые факты, в истинности которых сами повествователи не сомневались.
За походом Александра затаив дыхание пристально следила вся Греция. Речи ораторов, восхищавшихся успехами завоевателя, и их оппонентов, надеявшихся, что Александр освободит мир от своего присутствия, а также постановления народных собраний составляют четвертую группу источников.
Таковы первоисточники. К сожалению, они не сохранились, но ими широко пользовались античные историки Диодор Сицилийский и Помпей Трог, жившие во времена Цезаря, и последующие авторы эпохи Римской империи — Плутарх, Арриан, Курций Руф. Читая их подробные изложения, мы находим следы работы Эвмена из Кардии — точные даты битв, многочисленные ссылки на полученные Александром письма и на его ответы на них, красочные описания местностей и обычаев народов Азии и даже узнаем о том, что снилось Александру и его соратникам (Александра сопровождал толкователь снов). Разумеется, каждый из последующих историков черпал из первоисточников то, что ему было по душе, что его больше интересовало. Поэтому история Александра предстает перед нами в необычайной пестроте и разнообразии фактов и оценок, принадлежащих как современникам и участникам событий, так и поздним историкам.
Существовала и устная традиция, настолько преобразившая истинные события и облик их участников, что Александр стал представляться чуть ли не богом или, напротив, страшным демоническим существом — Искандером двурогим. На средневековом Западе об Александре были написаны романы, а на Востоке Искандер стал героем сказок и эпических поэм.
О завоеваниях Александра свидетельствует и археология: пепел и руины разрушенных им городов, новые города, которые он основал, памятники Пеллы, ставшей при Филиппе столицей Македонии.
Наряду с археологическим материалом важным источником, отразившим наступившие идеологические изменения, являются монеты Александра, на которых Зевс принимает слишком разительное сходство с портретными чертами Александра.

Немировский А. И. История Древнего мира.
Античность. — М., 2000

Александр Македонский и становление эллинизма

Особое место в деятельности Александра занимает вопрос о так называемой «восточной политике», т. е. его отношениях к народам Востока, вошедшим после завоевания в состав нового государства. Эта политика, неоднократно став объектом исследования, трактовалась весьма различно, вплоть до признания в ней «интернационализма» и «братства народов». Более того, утверждали даже, что в известной мере слияние народов оказалось достигнуто и полному завершению дела Александра помешали его смерть и отсутствие преемника, способного поддержать единство империи и проникнутого теми же идеями, которые двигали им. Кроме того, лучшие представители «духа» Эллады не приняли планов великого завоевателя и восстали против него. Но концепция «слияния» рассматривалась и с прямо противоположной точки зрения: не как стремление включить персов в македонскую культурную среду, а, напротив, как желание Александра приобщить македонян и греков к духовной культуре Ирана. Ф. Альтхайм, например, полагал, что после завоевания Согдианы и Бактрии и включения воинских контингентов согдийцев и бактрийцев в армию Александра происходит резкое изменение отношения македонского царя к иранцам. Александр, в частности, оценил зороастризм и стремился популяризировать его среди македонян. В целом политику «слияния» Ф. Альтхайм понимает как своего рода средство «иранизировать» македонян.
Другие исследователи (например, Ф. Шахермайр) в идее слияния видели не возвышенно-утопические цели, а сугубо прагматические: дать новой державе возможно более унифицированную массу подданных. С точки зрения Г. Берве, следует говорить о стремлении Александра объединить только два властвовавших народа — македонян и иранцев, сделав их привилегированным слоем государства, мощным орудием в руках царя в деле подавления всех остальных народов и племен.
Оригинальный подход к рассматриваемой проблеме недавно продемонстрировал А. Б. Босворт. Единственное постоянное начало в деятельности Александра, определявшее все его поступки и распоряжения, — стремление к единовластию, требование покорности от всех подданных независимо от их положения. Нельзя говорить ни о каком слиянии, напротив, одним из методов достижения этой цели был принцип «разделяй и властвуй». Это требование вызвало сопротивление, которое проявлялось в различной форме, и соответственно по-разному реагировал и Александр на те трудности, которые вставали перед ним на том или ином этапе его жизни. При всей верности исходной позиции А. Б. Босворт в своей разрушительной критике зашел, однако, слишком далеко в трактовке источников. Вместе с тем надо иметь в виду, что «смешение» (как бы его ни представлять) было для Александра, несомненно, не целью, а средством, одним из методов достижения той цели, о которой справедливо говорит А. Б. Босворт, и отмеченную линию в его политике, разумеется, нельзя рассматривать как проявление стремления к «согласию и единению царств македонского и персидского».
Смерть Александра внесла коренные изменения в политику, которая полностью отбрасывается его преемниками, что очевидно и в Селевкидском государстве, и в царстве Птолемеев. Так, исследования показали, что высшие эшелоны власти в государстве Птолемеев занимали македоняне и лишь отчасти греки и представители некоторых сильно эллинизированных народов, египтяне в небольшом числе присутствовали на среднем уровне администрации и достаточно часто появлялись только на самом нижнем — в деревне.
Итак, преемники Александра, цари эллинистических государств, отказались от направления его деятельности и создали иную политическую систему — с господством этноса завоевателей при подчиненном положении местного населения. Некоторые исследователи находят возможным говорить далее об обществе «колониалистского» типа...
Видимо, справедливо мнение ученых, согласно которому в деревне на Востоке обстановка в эпоху эллинизма оставалась в общем прежней. Соглашаясь с ними, приведем, однако, один факт. В начале XX в. в глубине Ирана были найдены три документа — знаменитые авроманские папирусы, датируемые примерно рубежом нашей эры. Это документы об аренде, составленные рядовыми крестьянами, тем не менее два из них написаны по-гречески; арендная плата, налоги, штрафы исчисляются в денежной форме. Одним словом, папирусы из Авромана свидетельствуют о новых явлениях по сравнению с эпохой Ахеменидов. Несмотря на сказанное, мы имеем полное право говорить о том, что (хотя и с определенными модификациями) структуры, созданные ранее, продолжали существовать.
Создание греческих полисов, эллинизация некоторых местных городов привели к широкому распространению на Востоке полисных институтов, классического рабства, греческих норм права, греческого языка, греческого мировоззрения. Именно в городе можно отметить если не господство, то по крайней мере бесспорное преобладание греческих традиций. Следовательно, следует говорить о двух основных формах континуитета на Востоке: в деревне — древневосточного, местного, в городе — греческого, принесенного и привнесенного. Именно своеобразие социально-экономических отношений, сосуществование двух социально-экономических структур и стали объективной предпосылкой для того синтеза, которым был эллинизм.
Что касается Македонии, то для нее не оказалось места в новой структуре. Не случайно македоняне очень быстро слились здесь с греками в единый господствующий слой.

Маринович Л. П. Александр Македонский
и становление эллинизма // Эллинизм: экономика,
политика, культура. — М., 1990

Римское наследие как основа европейской цивилизации. § 7

***

Античность — историческая эпоха, причудливо менявшая, подобно мифическому Протею, свои формы и облики — греческие, эллинистические и римские; как мир культуры и мир человека, в котором культура не ограничивалась лишь областью «высоких достижений», но выступала подлинной средой исторической жизни, творимой и переживаемой людьми с их неповторимыми судьбами и индивидуальностями.
Гомер упоминал о таинственной золотой цепи Зевса. Один из «последних римлян» Макробий отождествил «золотую цепь» Гомера с великой связью, соединяющей небо и землю. Такой «золотой цепью» европейской культуры, связывающей воедино времена и народы, было античное наследие, без которого не мог обойтись ни один последующий век. Античность и Средневековье, Античность и Ренессанс, Античность и барокко, Античность и классицизм, Античность и национальные культуры, Античность и современность — существенные стороны исторической жизни Европы, ее вдохновение и ее плоть.
Нередко понятие наследия сводится к тем «остаткам», которые в той или иной степени используются последующими культурами и цивилизациями. В самом таком представлении есть что-то анатомическое, расчленяющее ткань истории, в то время как связь между эпохами, поколениями, людьми — это проявление жизни — бытия человечества как единого живого целого, в котором неразрывно связано прошлое, настоящее и будущее.
Преемственность — вот питающая сила истории. Ибо нас не было бы, если бы не было многих поколений наших предков, своими рождениями, жизнями, смертями и снова рождениями образующих великую связь бытия человечества, цивилизаций и культур.
Европейская, а во многом и мировая цивилизация построена на античном фундаменте. Это не только художественный образ, но сама подлинная реальность. Огромные пространства вокруг Средиземного моря, на Ближнем Востоке, европейские земли от Атлантического океана до Черного моря, от Британии до Италии были на протяжении многих веков цивилизованы на античный манер. Здесь были построены города, дороги, поселки, военные лагери, крепостные сооружения, виллы, деревни. Современные крупные города Париж, Лондон, Вена, Кёльн, Трир, Барселона и многие другие в буквальном смысле высятся на римском основании. При аэрофотосъемке обнаруживается, что значительная часть Европы, Малой и Передней Азии, Северной Африки испещрена следами античной цивилизации.
Еще во времена Геродота рассказывали о диком скифе Анахарсисе, который попал к грекам в рабство и, овладев достижениями их культуры, стал одним из семи мудрецов, но по возвращении на родину был убит за то, что изменил отеческим обычаям. Отношения варварского мира и античной ойкумены были такими же трагическими, как судьба Анахарсиса. Нет ничего более ошибочного, чем представление о том, будто варварская периферия поставляла Римской империи только рабов и сырье. Из варварской периферии в уже склеротические жилы империи вливались свежие, горячие соки, и варвары в последние столетия Рима были не только его врагами, но также мужественными и верными его защитниками. Да и те, кто обосновался на территории римских провинций, насытившись их богатствами, вскоре восприняли все необходимое для новой цивилизации.
Античность явила миру и различные формы организации человеческого сообщества — политические и социальные. Демократия родилась в Древней Греции, открыв огромные гуманистические возможности свободного волеизъявления полноправных граждан, соединения свободы и организованного политического действия. Рим дал примеры хорошо отлаженного республиканского строя жизни и управления, а затем империи — не только как государства, но как особой формы сосуществования многих народов с особой ролью центральной власти, как государственного «замирения» множества племен, языков, религий и земель. Рим открыл миру важнейшую роль права в регулировании всех видов человеческих отношений и показал, что без совершенного права не может быть нормально существующего общества, что закон должен гарантировать права гражданина и человека, а дело государства — следить за соблюдением закона.
Античность завещала последующим эпохам максиму «человек — мера всех вещей» и показала, каких вершин может достичь свободный человек в искусстве, знании, политике, государственном строительстве, наконец, в самом главном — самопознании и самосовершенствовании. Прекрасные греческие статуи стали эталоном красоты человеческого тела, греческая философия — образцом красоты человеческого мышления, а лучшие деяния римских героев — примерами красоты гражданского служения и государственного созидания.
В античном мире была предпринята грандиозная попытка соединения Запада и Востока в единой цивилизации, преодоления разобщенности народов и традиций в великом культурном синтезе, обнаружившем, насколько плодотворно взаимодействие и взаимопроникновение культур. Одним из результатов такого синтеза было возникновение христианства, родившегося как религия небольшой общины на окраине римского мира и постепенно превратившегося в мировую религию.
Античное наследие на протяжении веков питало и продолжает питать мировую культуру и науку. Из Античности человек вынес мысль о космическом происхождении и судьбе Земли и рода человеческого, о единстве природы и человека, всех обитавших и обитающих на нашей планете существ. Разум человеческий уже тогда достиг звезд. Знания, добытые в Античности, показали его огромные возможности. Тогда были заложены основы многих наук.
О том, чем обязана Античности современная наука, проще всего судить по названиям научных дисциплин, за каждой из которых стоят имена ее античных зачинателей: астрономия, ботаника, зоология, история, метеорология, математика вместе с геометрией и арифметикой, медицина и многие другие. Из того, что в этом перечне опущено, более всего выражает сущность античного вклада термин «школа». Античность была для современной цивилизации школой, притом такой, уроки которой непреходящи. Обращаясь каждый раз к, казалось бы, античным элементарным учебникам типа созданного Эвклидом, мы, к своему удивлению, обнаруживаем много такого, до понимания чего ранее не доросли. Скольких разочарований, а подчас и трагических ошибок удалось бы избежать, если бы ниспровергатели Античности и слишком преданные, но недалекие ее последователи вовремя были посажены на скамью для второгодников.
Человечество несет на себе Античность, как драгоценную раковину, из которой оно вышло. И трудно себе представить, что когда-нибудь с нею придется расстаться. И дело здесь не только в прочности самой структуры, постоянно обновляемой и наращиваемой в результате археологических открытий, но в том, что Античность, благодаря неповторимой соотнесенности понятий «природа» и «культура», навсегда остается неповторимым идеалом. Ведь земле, морям, рекам, загрязненным и отравленным отходами цивилизации, не вернуть их первоначальной чистоты, не вырастить нам дубов, возвещающих шелестом листьев волю богов, и тополей, плачущих янтарем, не возвратить наивной, но действенной веры в нимф и дриад, охраняющих природу от цивилизованных варваров!
Античность стала кормилицей литературы и искусства последующих эпох. Любой подъем в культурной жизни Средневековья или Нового времени был сопряжен с обращением к античному наследию. С наибольшей полнотой и мощью это выразилось в эпохе Возрождения, давшей величайших гениев и великолепные произведения искусства.
Античные художественные формы, культурные традиции отличаются тем, что, усваиваясь другой культурой, они органично входят в ее плоть и кровь, становятся «своими». Нас, например, не удивляют подражающие античным образцам дворянские особняки в российской глубинке. С XVIII в. дома с классическими колоннами стали неотъемлемой частью русских пейзажей так же, как имена и образы античных поэтов и писателей — естественной частью российской литературы. Воистину древние воздвигали себе «нерукотворный памятник» в самом нетленном и прекрасном материале — душах людей с вечно живущей в них жаждой прекрасного и высокого.
Мы, с полным основанием гордясь достижениями нашего времени и уповая на лучшее будущее, можем повторить: «Мы видим дальше, потому что мы стоим на плечах гигантов». Античность продолжает жить в нас, питая современную науку и культуру, проникнув в ментальность современного человека, даже если он и не вполне отдает себе в этом отчет. Античность — основание того мира, в котором мы живем сегодня.

Тень Рима лежит на истории мировой цивилизации. Язык Рима — латынь — дал корень слову «цивилизация», обозначившему утверждение гражданских начал человеческого сообщества. Древний Рим — одно из прочнейших оснований, на котором зиждется современная цивилизация как таковая. Анатоль Франс как-то заметил: «Рим не умер, потому что он живет в нас». И дело не только в том, что в последующие эпохи римское наследие было усвоено наукой, искусством, образованием, литературой, медициной, правом, политикой, строительством, ремеслами и т. д. Такое «усвоение» подчас без труда просматривается даже невооруженным глазом, достаточно взглянуть на сохранившиеся римские дороги и мосты или сравнить современные правовые акты наиболее развитых государств с римским правом. Значение Рима для современной цивилизации значительно больше, чем только значение наследия. Рим — ее корневая система, ибо мировая история — это в значительной степени метаморфозы римского основания.
Древний Рим был по существу первой реализованной возможностью создания единого цивилизованного мира, включавшего значительную часть тогдашнего человечества. Пройдя путь от маленькой общины на Тибре до мировой империи, он явил попытку объединения людей и народов с помощью государства. Идея единства человечества не как моральная идея равенства всех перед богом, но как идея общественной целостности была перенесена из римского духовного универсума в концепцию христианского мира, вселенской церкви, хотя последняя отринула и осудила прошлое Рима, его институты, его религию, его образ жизни. И не случайно именно в Риме, этом «Вечном Граде», через апостола Петра Господь «воздвиг церковь свою». В этом земном центре Вселенной история изменяла свой облик, но осталась единой в своем мировом движении, а Рим стал символом ее непрерывности.
К Риму, однако, восходит не только чувство единства мировой истории, но и твердое осознание суверенности свободного человека, вытекавшее из столь естественного для античного миросозерцания представления о высшем положении человека в иерархии живых существ, обусловленном тем, что человек наделен разумом. В Риме это осознание из сферы ментальной перешло в область гражданской жизни, обретя правовые и государственные гарантии. Римский гражданин выступал и действовал как «лицо», и к этому факту восходят истоки европейского индивидуализма, ставшего одним из факторов «исторического рывка» Европы.
История как бы избрала Древний Рим полем, на котором «проигрывала» все мыслимые и немыслимые политические ситуации, борьбу партий и личностей, взлеты и падения религий и культур, грандиозные социальные эксперименты, военные победы и поражения, высочайшие взлеты духа и отвратительнейшие проявления человеческой натуры. Все вместил Рим — порядок и распад, закон и произвол, высокую мораль и предельную безнравственность, свет и тьму. Великие люди Рима остались образцами, с которыми так или иначе сопоставляли себя последующие поколения.
Европейская цивилизация постоянно испытывала своеобразную ностальгию по Риму, заставлявшую европейских государей провозглашать себя преемниками его власти. Константинополь стал «вторым Римом», а Москва — «третьим». Римская империя приобрела почти сакральное значение. Певец римской славы Вергилий стал проводником Данте в инфернальном мире и хранителем последних тайн бытия для средневекового человека. Великая французская революция облачалась в римские одежды. Для поэтов русского Серебряного века Рим обладал мистической притягательностью, он казался олицетворением державности и символом мировой любви, ибо в зеркальном отражении Roma есть amor.
Но не только величие Рима притягивало потомков. В течение многих столетий с каким-то гибельным упоением возвращались они к его падению, к крушению могущественной цивилизации, усматривая в них некий «рубеж времен», кару Провидения, грандиозную веху мировой истории. Внутреннее разложение Рима потрясало при этом не меньше, чем варварский натиск на цивилизацию. В этом саморазрушении как бы угадывался прообраз гибели мира. И хотя со временем такое эсхатологическое переживание событий сглаживалось, ощущение «рокового» характера того, что происходило при переходе от Античности к Средневековью, сохранялось даже в объективных научных исследованиях.
Интерес к закату и гибели Рима обострялся в переломные, трагические моменты истории. После событий семнадцатого года русские интеллигенты иногда сравнивали себя с «последними римлянами». Ощущение трагичности собственного бытия, конечно, не снималось, но она хотя бы обретала не случайный характер, но исторический смысл, вписываясь в движение мировой истории, не знавшее пощады ни к великим царствам, ни к совершенным цивилизациям, ни тем более к индивидуальной человеческой жизни. Обращение к прошлому становилось средством преодоления исторического и личного одиночества, страха смерти.

Римское чувство красоты и его образы

Наибольшей оригинальности Рим достигает, однако, в области чисто конструктивной. Именно Рим создал (хотя и не без этрусских образцов) новую архитектурную форму — свободно держащийся свод, переходящий далее в обширный купол. Всмотритесь хотя бы в римский Пантеон с его знаменитым куполом и сравните его с приземистыми греческими храмами; вы почувствуете римское чувство жизни и красоты, столь оригинальное и столь могучее, что вся последующая история архитектуры только и была историей сводчатых построек с теми или другими греческими элементами.
Купольный свод создан римским космически-социальным универсумом. Если композитная капитель вызвана чувством декоративности бытия, сознанием его рационалистического ажура, то купол говорит нам о мощи, о единстве империи, о вселенском владычестве, которое сумело абстрактную государственность отождествить с материальной жизнью народов. Купол, это — могучее полушарие, которое покоится или как бы плавает и которое объединяет и венчает вселенную без всякого изъятия. Шар ведь всегда был в Античности символом вечности, ибо шар — предел всякой замкнутой фигурности; шар, это обтекание мира завершенным смыслом, это единство, но единство развитое, расцветшее, явленное, вышедшее из своих темных глубин и превратившееся из неизмеряемой точки в зрелое и пышное тело вечности. Вместе с тем в куполе есть нечто абстрактное, теоретическое, умственное, нечто объединяющее и предельно закругляющее. В нем тонет всякая отдельность, всякая обособленность. Купол — космичен. Но эта космичность — социальна, она социальный космос. Он предполагает большое здание с большим количеством людей, в то время как греческие храмы суть просто обиталища того или иного божества; народ даже и не должен был оставаться в греческих храмах, народ молился перед храмами, под открытым небом.
Римский социальный опыт есть опыт универсализма, вселенского великодержавного чувства. В его социальных просторах, пустых, но крепких, тонет всякая изолированная личность, хотя тонет не бесследно, но самые эти просторы получают структуру принятых в свое лоно личностей. Если нужен адекватный художественный символ социального бытия в аспекте его природной данности, то есть та подлинно античная социальность, которая и абстрактна и трепетна одновременно, которая и холодна и интимна, и универсальна и имманентна, если нужен символ пластической социальности, то купольный свод — вот где этот символ дан ярче всего, понятнее всего, грандиознее всего.
Римское искусство рассчитано на широкое движение, на мощный размах, на могущественное развертывание силы. Это соединяется со страстной привязанностью ко всему роскошному, декоративному и блестящему. Понятно, почему Рим близок к барокко. Само это чувство красоты и жизни в Риме вполне барочно, хотя еще и без специфической влюбленности в картезианский схематизм. Рим хочет удивить, поразить. Пролет купола Пантеона в Риме — сорок три с половиной метра. В Риме впервые научились делать крепкие потолки и, следовательно, многоэтажные здания. Римский Колизей совершенно немыслим в индивидуально-скульптурной Греции. Архитектура Колизея содержит опыт скульптурного социального бытия. Римская арка также выявляет опыт социального возглавления, увенчания, обтекания. Войдя в термы Каракаллы в Риме, мы были бы удивлены высотой, обширностью, мощью, закругленным могуществом сложного аркообразного потолка, словно мы вошли в грандиозный православный собор. Только убранство и декоративность были бы несравненно ярче, детальнее, замысловатее и пестрее, бросались бы в глаза.
Римляне любили мощь в соединении с пестротой... этот абсолютизм, отождествленный с чувственной многообразностью. На языке искусствоведов это часто называется «эклектизм». Это действительно эклектизм, хотя и не в смысле отсутствия своего лица и механической составленности из взаимно-чуждых элементов, но в смысле собственного, вполне оригинального, вполне специфического стиля. Посмотрим, как римляне строили свои многоэтажные здания.
Нижний этаж отделывался в дорическом стиле, второй — в ионическом, третий — в коринфском, а четвертый этаж имел коринфские пилястры. Можно как угодно относиться к этому «эклектизму», но, видя то упорство, с которым римляне проводили эту систему в своей многоэтажной архитектуре, мы начинаем замечать, что это — стиль, самый настоящий стиль, и в нем сказывается римская специфика. Римская стена не связана никакими ограничительными принципами в смысле разделения. Тут можно так разнообразно распределять пилястры, колонны и карнизы, что двери и окна могут появиться где угодно. Здесь максимальная эклектика всевозможных пролетов и комбинаций.
Наконец, нельзя не вспомнить о римской скульптуре, в общем сильно зависящей от греческих образцов, общеизвестного императорского жеста (например, в статуе Августа или Траяна), в котором соединились гордость, повелительность, спокойствие, сознание своей воли и мощи, юридическая правота и убедительность власти.
Римское чувство красоты нашло свое выражение также в массе разнообразных триумфальных арок и победных колонн (например, Траяна или Марка Аврелия); в эффектной пластике типа Диоскуров, укротителей коней на древнем Квиринале или спящей Ариадны в Ватикане, где нет греческого независимого пребывания красоты в себе, но есть острый и пронзающий луч красоты, красота, перешедшая в эффект красоты; в строительстве зданий для практических целей, рынка и суда, так называемых базилик, из которых потом, путем эволюции свободно несущих колонн и купольных образований, развились столь важные формы средневековой архитектуры; в строительстве и украшении известных римских дорог и акведуков и т. д. В этих художественных символах римского духа мы ощущаем что-то в высшей степени своеобразно римское: ту холодноватость и торжественность духовного великодержавия, которая в то же время практична, психологична и человечески понятна. Тут тоже нельзя не увидеть внутреннего синтеза рационального и естественного, или логического и вещественного.

Лосев А. Ф. Эллинистически-римская
эстетика I—II вв. н. э. — М., 1979

Кризис западноевропейского мира в XIV—XV вв. § 9

***

Проблема кризиса XIV в. много и плодотворно обсуждалась историками западноевропейского Средневековья. В нем видели и закат феодальной формации, и ее первый кризис, и структурный слом, и феодальную реакцию, и демографическую катастрофу.
Наиболее яркими проявлениями европейского кризиса XIV в. считались демографические катастрофы (вызванные голодом и эпидемиями), резкое сокращение феодальной ренты, разрушение прежних торговых путей, дефицит торгового баланса Европы со странами Востока, упадок некоторых важных отраслей ремесленного производства и земледелия, банкротство крупнейших банков, нарастание социальных и политических противоречий, бунтов и восстаний. Кризис ощущался по-иному в разных географических областях, но повсеместно в Западной Европе привел к определенному нарушению стабильности. Ф. Бродель писал: «...не будем искать мелких объяснений закрытию около 1350 г. великого пути через Монголию... Нарушение этой связи следует отнести на счет огромного упадка середины XIV в. Ибо пришло в упадок все сразу, как на Западе, так и в монгольском Китае». Глубокое, но брошенное попутно замечание великого мастера все еще нуждается и в развитии, и в уточнениях.
В 1978 г. Марко Тангерони и Лилиа ди Неро, суммируя долгие дебаты, сформулировали вопрос: был ли европейский кризис XIV в. всеобщим и структурным или же локальным и обусловленным особой ситуацией, хотя и с глубокими и многообразными последствиями? Был ли он в действительности апокалипсическим концом Средневековья или же отправной точкой экономической реконверсии Европы? Означало ли его наступление начало экономического упадка целых регионов, например Северной Италии? Особенностью подхода к вопросу о кризисе была тенденция рассматривать его в рамках истории всего XIV в. или даже двух веков — XIV и XV, без выявления достаточно яркого и очевидного слома, произошедшего в середине XIV столетия...
В своем более конкретном и специальном исследовании кризиса Б. Кедар утверждал, что «в первые декады XIV столетия торговая экспансия европейского Средневековья достигла своего пика; позднее в XIV в. западноевропейская торговля впала в состояние депрессии». Кедар объяснял это двумя главными причинами: упадком татаро-монгольских империй в Азии с разрывом прямых контактов между Европой и Восточной Азией, произошедшим около 1345 г., и «Черной смертью» 1347—1350 гг. Но, возможно, кризис имел более сложное происхождение и был результатом многих политических, экономических, социальных и даже психологических факторов. Б. Кедар с большим успехом исследовал проблему влияния кризиса на сам дух предпринимательства, но нам еще предстоит понять образную связь: как эта перемена и, шире, социальная атмосфера способствовали его зарождению и углублению?

Карпов С. П. Кризис середины XIV в.:
недооцененный поворот? // Византия между
Востоком и Западом. — СПб., 1999

Кризис XIV—XV веков

Слепая страсть в следовании своей партии, своему господину, просто своему делу была отчасти формой выражения твердого как камень и незыблемого как скала чувства справедливости, свойственного человеку Средневековья, формой выражения его непоколебимой уверенности в том, что всякое деяние требует конечного воздаяния. Это чувство справедливости все еще на три четверти оставалось языческим. И оно требовало отмщения. Хотя церковь пыталась смягчить правовые обычаи, проповедуя мир, кротость и всепрощение, непосредственное чувство справедливости от этого не менялось. Напротив, церковь, пожалуй, даже обостряла его, соединяя отвращение к греху с потребностью в воздаянии. И тогда — для пылких душ, увы, слишком часто — в грех превращалось все то, что делали их противники.
Чувство справедливости мало-помалу достигло крайней степени напряжения между двумя полюсами: варварским отношением «око за око, зуб за зуб» и религиозным отвращением к греху, в то время как стоявшая перед государством задача применения суровых наказаний все больше и больше ощущалась как настоятельная необходимость. Чувство неуверенности, постоянный страх, всякий раз вынуждавший во времена кризисов умолять власти о применении жестоких мер, в позднем Средневековье превратились в хроническое явление. Представление о том, что проступок требует искупления, постепенно утрачивалось, становясь не более чем идиллическим остатком прежней душевности, по мере того как все глубже укоренялось мнение, что преступление — это в равной степени и угроза для общества, и оскорбление Божественного величия. Так, конец Средневековья стал безумным, кровавым временем пыточного правосудия и судебной жестокости. Ни у кого не возникало ни малейшего сомнения, заслуживает или нет преступник вынесенного ему наказания. Глубокое внутреннее удовлетворение вызывали волнующие акты правосудия, совершаемые самим государем. С развернутыми знаменами приступали власти к очередной кампании суровых судебных преследований то разбойников и всякого опасного сброда, то магов и ведьм, то содомитов.
В жестокости юстиции позднего Средневековья нас поражает не болезненная извращенность, но животное, тупое веселье толпы, которое здесь царит, как на ярмарке. Горожане Монса, не жалея денег, выкупают главаря разбойников ради удовольствия видеть, как его четвертуют («и была оттого людям радость большая, нежели бы новый святой во плоти воскрес»). В Брюгге в 1488 г. на рыночной площади на возвышении установлена дыба, так, чтобы она могла быть видна томящемуся в плену королю Максимилиану. Народ, которому кажется недостаточным все снова и снова взирать на то, как пытают подозреваемых в измене советников магистрата, оттягивает свершение казни, тогда как те о ней умоляют, — лишь бы еще более насладиться зрелищем истязаний.
До каких несовместимых с христианством крайностей доходило смешение веры с жаждой мести, показывает обычай, господствовавший во Франции и в Англии: отказывать приговоренному к смерти не только в причастии, но и в исповеди. Его хотели тем самым лишить спасения души, отягчая страх смерти неизбежностью адских мучений. Напрасно папа Климент V в 1311 г. повелел допускать осужденных по крайней мере к таинству покаяния...
Ни одно зло этого времени не поминается чаще корыстолюбия. Гордыню и корыстолюбие можно противопоставить друг другу как грехи прежнего и нового времени. Гордыня, высокомерие — грех феодальной, иерархической эпохи, когда владения и богатства еще не обладают заметной подвижностью. Ощущение власти еще не основывается исключительно на богатстве; ей придается более личный характер, и, стремясь получить признание, она вынуждена выставлять себя напоказ: таковы впечатляющие торжественные выходы лиц, облеченных властью, в сопровождении многочисленной свиты приверженцев, в блеске пышных одежд и дорогих украшений. Представление о том, что одни стоят выше других, неизменно питается живыми формами феодального, иерархического сознания: коленопреклоненным почтением и покорностью, церемониальными знаками уважения и пышным великолепием знати; все это заставляет воспринимать возвышение одних над другими как нечто абсолютно естественное и вполне справедливое.
Грех гордыни носит символический и богословский характер, корни его глубоко сидят в почве всех представлений о жизни, всякого мировоззрения. Superbia (гордыня) была истоком и причиной всякого зла; возгордившись, Люцифер положил начало всяческой гибели. Так полагал блаженный Августин, так думали и впоследствии: гордыня — источник всех грехов, они вырастают из нее, как растение вырастает из семени...
Алчность лишена черт символического и богословского характера, которые присущи гордыне; это грех естественный, материальный, чисто земная страсть. Алчность — порок того периода, когда денежное обращение перемещает, высвобождает предпосылки обретения власти. Человеческое достоинство оценивается теперь путем простого расчета. Открываются доселе невиданные возможности накопления сокровищ и удовлетворения неукротимых желаний. Причем сокровища эти еще не обрели той призрачной неосязаемости, которую придало капиталу современное развитие финансов; это все еще то самое желтое золото, которое прежде всего и возникает в воображении. Обращение с богатством еще не превратилось в автоматический или механический процесс из-за долгосрочных капиталовложений: удовлетворение ищут в неистовых крайностях скупости — и расточительства. В расточительстве алчность вступает в союз с прежней гордыней. Последняя все еще крепка и живуча: идея феодальной иерархии все еще не потускнела, тяготение, страсть к роскоши и великолепию, нарядам и украшениям все еще пурпурно-ярки.
Именно сочетание с примитивной гордостью придает алчности в период позднего Средневековья нечто непосредственное, пылкое и неистовое, что в более поздние времена, по-видимому, безвозвратно утрачивается. Ренессанс и протестантизм наполнили корыстолюбие этическим содержанием, узаконив его как необходимое условие благоденствия. Клеймо на нем бледнело по мере того, как отказ от земных благ признавался все менее похвальным и убедительным. Но позднее Средневековье между порочной алчностью — и щедростью или добровольной бедностью было в состоянии видеть лишь неразрешимое противоречие.
В литературе этого времени, в хрониках, поговорках и благочестивых трактатах — повсюду мы обнаруживаем жгучую ненависть к богачам, жалобы на алчность великих мира сего. Иной раз это выглядит как смутное предвестие борьбы классов, выраженное в форме нравственного возмущения. Здесь документы как источники сведений о реальных событиях вполне могут дать нам почувствовать жизнь этой эпохи: все отчеты о судебных процессах пестрят примерами бесстыднейшей алчности...
Народ не мог воспринимать и собственную судьбу, и творившееся вокруг иначе как нескончаемое бедствие дурного правления, вымогательств, дороговизны, лишений, чумы, войн и разбоя. Затяжные формы, которые обычно принимала война, ощущение постоянной тревоги в городах и деревнях, то и дело подвергающихся нашествию всякого опасного сброда, вечная угроза стать жертвой жестокого и неправедного правосудия — а, помимо всего этого, еще и гнетущая боязнь адских мук, страх перед чертями и ведьмами — не давали угаснуть чувству всеобщей беззащитности, что вполне способно было окрасить жизнь в самые мрачные краски. Но не только бедные и отверженные были беззащитны перед такими ударами; в жизни советников магистрата и знати тоже, как правило, встречались резкие перемены судьбы и всяческие невзгоды...
Всякий раз, как мы пытаемся проследить судьбы людей по источникам тех времен, перед нами встают подобные картины бурных жизненных перемен. Вникнем, к примеру, в детали, собранные Пьером Шампьоном и касающиеся персонажей, которых Вийон либо упомянул, либо имел в виду в своем «Большом завещании», или же обратимся к заметкам Тюэте к «Дневнику Парижского горожанина». Мы увидим судебные процессы, преступления, распри, преследования... и так без конца. И все это судьбы произвольно взятых людей, нашедшие отражение в судебных, церковных и иных документах. Хроники... могут, конечно, рисовать картину этого времени слишком черными красками; даже те, которые воспроизводят перед нашим взором повседневную жизнь столь живо и точно, из-за своей криминальной тематики освещают исключительно лишь ее темные стороны. И все же каждое свидетельство, извлеченное из любого произвольного материала, неизменно упрочивает самые мрачные представления об этой эпохе.
Это злой мир. Повсюду вздымается пламя ненависти и насилия, повсюду — несправедливость; черные крыла сатаны покрывают тьмою всю землю. Люди ждут, что вот-вот придет конец света. Но обращения и раскаяния не происходит; церковь борется, проповедники и поэты сетуют и предостерегают напрасно.

Хейзинга Й. Осень Средневековья. — М., 1988

Влияние Византии на окружающие народы и страны. § 10

Геополитическое положение Византии в средневековом
мире в VII—XII вв.

Границы империи претерпели в ходе ее тысячелетней истории существенные изменения. В середине VII—XII в., как известно, бóльшая часть владений империи располагалась тогда географически на стыке между Европой и Азией (соприкасавшихся друг с другом там, где находилась византийская столица — Константинополь) и сводилась в основном к двум полуостровам (Балканскому и Малоазийскому) и островам Эгейского моря. На Западе к началу VII в. Византия удерживала лишь Равеннский экзархат, юг Италии и Сицилию. На Востоке в 30—60-е гг. этого века арабы отняли у нее Сирию, Палестину и африканские владения. Крайне важно, однако, учитывать, что не менее частые контакты (включая длительные военные конфликты) империя имела не только с Востоком и Западом, но также с Севером (лежащим за ее балканскими границами) и с Югом (совпадавшим в основном в рассматриваемую эпоху с просторами Средиземного моря)...
Чрезвычайно важно в связи с этим, как сам император Константин VII Багрянородный оценивал в середине X в. геополитическое положение империи, защита которой была одной из его важнейших забот.
Во-первых, он ставит империю в центр известного ему населенного мира. Император последовательно характеризует соседей Византии и формы отношений империи с ними, следуя при этом по часовой стрелке: начав со стран и народов севера, он переходит поочередно к соседям с востока, юга и запада и, завершив оборот в 360 градусов, вновь возвращается к соседям с севера и (частично) с востока.
Во-вторых, весьма знаменательно, что Константин начинает свое описание именно с севера. Учитывая дидактические цели труда «Об управлении империей» (поучение адресовано наследнику на троне с целью научить его править и беречь империю от внешних врагов), следует признать, что указанная деталь композиции свидетельствует об одном из важнейших принципов внешней политики Константина. Император-отец с первых страниц поучения обращает сына-наследника лицом к тем границам империи, за которыми для нее в то время таилась главная опасность. Избранная Константином последовательность рассказа «по ходу часовой стрелки» осмыслена как «шкала» убывания опасности для державы от ее ближних и дальних соседей.
В-третьих, в полном соответствии с действительностью, как минувшей (в целом известной Константину), так и ему современной, автор рассматривает окружающий империю мир в основном как реально или потенциально ей враждебный. А ведь международное положение империи при Константине VII (913—959) было относительно благополучным. В качестве союзников империи, которым, однако, нельзя доверять всецело (предусматривалось, кого следует толкнуть против них в случае измены), Константин называет в Северном и Восточном Причерноморье печенегов и аланов, на Балканах — сербов и хорватов, а на Востоке — вассальные грузинские и армянские княжества.

Литаврин Г. Г. Геополитическое положение
Византии // Византия между Востоком
и Западом. — СПб., 1999

Византийское наследие России

Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 г. этой русской «варварской отметиной» была Византийская цивилизация восточноправославного христианства. Русские приняли православие в конце X в., и нужно подчеркнуть, что это был осознанный выбор с их стороны. В качестве альтернативы они могли последовать примеру степных хазар, принявших в VIII в. иудаизм, или, скажем, волжских булгар, которые обратились к исламу в X в. Несмотря на эти прецеденты, русские отчетливо сделали свой выбор, приняв восточноправославное христианство от Византии; а после захвата Константинополя турками в 1453 г. и исчезновения последних остатков Восточной Римской империи Московское княжество, которое к тому времени стало оплотом борьбы русского православного христианства и против мусульман, и против католиков, застенчиво и без лишнего шума приняло на себя византийское наследие.
В 1472 г. Великий князь Московский Иван III женился на Софье Палеолог, племяннице последнего в Константинополе греческого обладателя короны Восточной Римской империи. В 1547 г. Иван IV (Грозный) короновал себя как царь, или восточноримский император. И хотя место не было занято, присвоение такого титула было дерзостью, если учитывать, что в прошлом русские князья входили в паству Киевского или Московского митрополита, а тот в свою очередь подчинялся Вселенскому Патриарху Константинопольскому — иерарху, который и сам был в политической зависимости от греческого императора в Константинополе, чей титул и прерогативы и взял на себя Великий князь Московский Иван IV Грозный. Последний, и решительный, шаг был сделан в 1589 г., когда правящего Вселенского Патриарха Константинопольского, теперь уже турецкого подданного, побудили или заставили — во время его визита в Москву — поднять статус ранее подчиненного ему митрополита Московского до титула независимого Патриарха. И хотя греческий Вселенский Патриарх и по сей день признается «первым среди равных» главами православных церквей — которые, хотя и исповедуют единое учение и обряды, иерархически независимы друг от друга, — Русская православная церковь с момента предоставления ей независимости стала де-факто наиболее значительной из всех православных церквей, поскольку она намного превосходила остальные численностью и, кроме того, единственная из всех пользовалась мощной государственной поддержкой.
Начиная с 1453 г. Россия стала единственной сколько-нибудь значимой и авторитетной православной страной, не попавшей под влияние мусульман, а захват турками Константинополя был отмщен столетие спустя, когда Иван Грозный отвоевал Казань у татар. Это был новый шаг в освоении византийского наследия, и Россия не просто была приговорена к этой роли слепыми и безличными силами истории. Русские хорошо понимали, на что они шли: в XVI в. их политика была с подкупающей ясностью и уверенностью обрисована в знаменитом письме монаха Филофея Псковского, адресованном Великому князю Московскому Василию III: «Церковь Древнего Рима пала из-за своей ереси; врата Второго Рима — Константинополя — были изрублены топорами неверных турок; но церковь Московии — Нового Рима — блистает ярче, чем Солнце во всей Вселенной... Два Рима пали, но Третий стоит крепко, а четвертому не бывать»...

Жизнь Руси, однако, была в общем и целом нелегкой. Несмотря на то что своей сохранностью в Средние века она обязана счастливым «географическим обстоятельствам», в дальнейшем ей приходилось не раз постоять за себя, опираясь только на собственные силы. В XIII в. она подвергалась нападению с двух сторон — татар и литовцев (как за два века до того греческая прародина Византии испытала нашествие турок и крестоносцев); и хотя в конце концов Россия одержала победу на вечные времена над своими восточными соперниками, ей по-прежнему приходится выдерживать напряженную гонку с наступающими технологическими новинками западного мира.
В этой долгой и беспощадной борьбе за сохранение своей независимости русские стали искать спасения в тех политических институтах, которые уже принесли погибель средневековой Византии. Полагая, что их единственный шанс на выживание лежит в жестокой концентрации политической власти, они разработали свой вариант тоталитарного государства византийского типа. Великое княжество Московское стало лабораторией для этого политического эксперимента, а вознаграждением за это стало объединение под эгидой Москвы целой группы слабых княжеств, собранных в единую сильную державу. Этому величественному русскому политическому зданию дважды обновляли фасад — сначала Петр Великий, затем Ленин, но суть оставалась прежней, и Советский Союз сегодня, как и Великое княжество Московское в XIV в., воспроизводит характерные черты средневековой Восточной Римской империи.

Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом
истории. — М., 2003

Нравственная философия эпохи Просвещения. § 20

Т. Гоббс о естественном состоянии человеческого рода
и его отношении к счастью и бедствиям людей

Люди равны от природы. Природа создала людей равными в отношении физических и умственных способностей... разница между ними не настолько велика, чтобы один человек, основываясь на ней, мог претендовать на какое-нибудь благо для себя, а другой не мог бы претендовать на него с таким же правом. В самом деле... более слабый имеет достаточно силы, чтобы путем тайных махинаций или союза с другими, кому грозит та же опасность, убить более сильного.
Что же касается умственных способностей (я оставляю в стороне искусства, имеющие свою основу в словах, и особенно искусство доходить до общих и непреложных правил, называемое наукой...), то я нахожу в этом отношении даже большее равенство среди людей, чем в отношении физической силы. Ибо благоразумие есть лишь опыт, который в одинаковое время приобретается в равной мере всеми людьми относительно тех вещей, которыми они с одинаковым усердием занимаются...
Из-за равенства проистекает взаимное недоверие. Из этого равенства способностей возникает равенство надежд на достижение целей. Вот почему, если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами. На пути к достижению их цели (которая состоит главным образом в сохранении жизни, а иногда в одном лишь наслаждении) они стараются погубить или покорить друг друга...
Из-за взаимного недоверия — война. Вследствие этого взаимного недоверия нет более разумного для человека способа обеспечить свою жизнь, чем принятие предупредительных мер, т. е. силой или хитростью держать в узде всех, кого он может, до тех пор пока не убедится, что нет другой силы, достаточно внушительной, чтобы быть для него опасной...
Мало того, там, где нет власти, способной держать всех в подчинении, люди не испытывают никакого удовольствия (а напротив, значительную горечь) от жизни в обществе. Ибо каждый человек добивается, чтобы его товарищ ценил его так, как он сам себя ценит, и при всяком проявлении презрения или пренебрежения, естественно, пытается, поскольку у него хватает смелости (а там, где нет общей власти, способной заставить людей жить в мире, эта смелость доходит до того, что они готовы погубить друг друга), вынудить у своих хулителей большее уважение к себе: у одних — наказанием, у других — примером.
Таким образом, мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы.
Первая причина заставляет людей нападать друг на друга в целях наживы, вторая — в целях собственной безопасности, а третья — из соображений чести. Люди, движимые первой причиной, употребляют насилие, чтобы сделаться хозяевами других людей, их жен, детей и скота; люди, движимые второй причиной, употребляют насилие в целях самозащиты; третья же категория людей прибегает к насилию из-за пустяков вроде слова, улыбки, из-за несогласия во мнении и других проявлений неуважения, непосредственно ли по их адресу или по адресу их родни, друзей, их народа, сословия или имени.
При отсутствии гражданского состояния всегда имеется война всех против всех. Отсюда видно, что, пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех.

Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть
государства церковного и гражданского //
Соч. В 2 т. — М., 1991. — Т. 2

Ж.-Ж. Руссо о происхождении неравенства

Нет ничего более кроткого, чем человек в первоначальном состоянии, когда поставленный природою равно далеко от неразумия животных и от гибельных познаний человека в гражданском состоянии, побуждаемый равно инстинктом и разумом лишь к тому, чтобы ограждать себя от зла, ему угрожающего, он удерживается естественною сострадательностью от того, чтобы самому кому-либо причинять зло, и притом ничто не влечет его к этому, хотя бы даже ему и содеяли какое-нибудь зло...
Этот период развития человеческих способностей, лежащий как раз посредине между безразличием изначального состояния и бурною деятельностью нашего самолюбия, должен был быть эпохой самой счастливою и самой продолжительною. Чем больше размышляешь об этом состоянии, тем более убеждаешься, что оно было менее всех подвержено переворотам, что оно было наилучшим для человека и ему пришлось выйти из этого состояния лишь вследствие какой-нибудь гибельной случайности, которой, для общей пользы, никогда не должно было бы быть... И все его дальнейшее развитие представляет собою по видимости шаги к совершенствованию индивидуума, а на деле — к одряхлению рода.
До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами, пока они ограничивались тем, что шили себе одежды из звериных шкур с помощью древесных шипов или рыбьих костей, украшали себя перьями и раковинами, расписывали свое тело в различные цвета, совершенствовали или украшали свои луки и стрелы, выдалбливали с помощью острых камней какие-нибудь рыбачьи лодки или грубые музыкальные инструменты, словом, пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть такими по своей природе, и продолжали в отношениях между собою наслаждаться всеми радостями общения, не нарушавшими их независимость.
Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, — исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью; и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета.

Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и
основания неравенства между людьми //
Трактаты. — М., 1969

Дж. Локк о естественном состоянии

Для правильного понимания политической власти и определения источника ее возникновения мы должны рассмотреть, в каком естественном состоянии находятся все люди, а это — состояние полной свободы в отношении их действий и в отношении распоряжения своим имуществом и личностью в соответствии с тем, что они считают подходящим для себя в границах закона природы, не испрашивая разрешения у какого-либо другого лица и не завися от чьей-либо воли... Это также состояние равенства, при котором вся власть и вся юрисдикция являются взаимными, — никто не имеет больше другого...
Но хотя это есть состояние свободы, это тем не менее не состояние своеволия; хотя человек в этом состоянии обладает неограниченной свободой распоряжаться своей личностью и собственностью, у него нет свободы уничтожить себя или хотя бы какое-либо существо, находящееся в его владении, за исключением тех случаев, когда это необходимо для более благородного использования, чем простое его сохранение.
Естественное состояние имеет закон природы... что, поскольку все люди равны и независимы, постольку ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого; ибо все люди созданы одним всемогущим и бесконечно мудрым творцом; все они — слуги одного верховного владыки, посланы в мир по его приказу и по его делу; они являются собственностью того, кто их сотворил, и существование их должно продолжаться до тех пор, пока ему, а не им это угодно; и, обладая одинаковыми способностями и имея в общем владении одну данную на всех природу, мы не можем предполагать, что среди нас существует такое подчинение, которое дает нам право уничтожать друг друга, как если бы мы были созданы для использования одного другим, подобно тому как низшие породы существ созданы для нас. Каждый из нас, поскольку он обязан сохранять себя... обязан по той же причине, когда его жизни не угрожает опасность, насколько может, сохранять остальную часть человечества и не должен, кроме как творя правосудие по отношению к преступнику, ни лишать жизни, ни посягать на нее, равно как и на все, что способствует сохранению жизни, свободы, здоровья, членов тела или собственности другого.

Локк Дж. Два трактата о правлении //
Соч. В 3 т. — М., 1988. — Т. 3

«Цена» революционных преобразований. § 23—24

***

В науке последних десятилетий отчетливо обнаружилась тенденция к пересмотру многих традиционных, привычных представлений о характере и содержании Войны за независимость США и Французской революции конца XVIII в., их роли и значении в мировой истории. Отчасти это связано с тем, что в результате активных исследований минувшего времени были установлены или уточнены многие факты, которые трудно, а подчас и невозможно было объяснить с прежних позиций. Но в значительной мере эта тенденция обусловлена огромными переменами, происшедшими в жизни и духовном развитии современного общества, которые побуждают многих историков по-новому взглянуть на давно известные науке факты, переосмыслить их значение. Давно замечено: каждое новое поколение людей заново переписывает свою историю. Это происходит и у нас в России, и в других странах, и ничего зазорного в этом нет, ведь зачастую только в свете нового опыта у людей открываются глаза на вещи и события, которые они раньше просто не замечали.
После Второй мировой войны в историографии США возникло целое направление, которое отрицает революционный характер Войны за независимость. Его представители утверждают, что эта война «в европейском понимании вряд ли вообще была революцией», ибо она не привела к столь же глубоким переменам, как революции середины XVII в. в Англии и конца XVIII в. во Франции. Она показала, что американцы отнюдь не отвергают возникшие у них еще в колониальную эпоху либеральные учреждения (суд присяжных, свобода слова, принцип «никаких налогов без представительства» и т. д.), а, наоборот, относятся к ним с большим доверием. Колонисты подняли восстание против метрополии именно с целью «сохранить вещи такими, какими они были», а не для того, чтобы их изменить. Отсюда вывод многих историков США о «глубоко консервативном» характере Войны за независимость.
Анализируя новые тенденции в историографии, отечественный историк член-корреспондент РАН Н. Н. Болховитинов признает, что в прошлом наука недостаточно учитывала своеобразие Войны за независимость. Историки, пишет он, рассматривали ее по аналогии с Английской и Французской революциями. Они уделяли главное внимание поиску общих черт, выявлению сходства между этими тремя революциями. Такой подход в свое время был полезен. Вместе с тем оказалось, что многие принципиальные проблемы не могут найти удовлетворительного объяснения, если считать Войну за независимость событием того же значения и масштаба, что революции в Англии XVII в. и во Франции XVIII в.
По мнению Н. Н. Болховитинова, главное отличие Американской революции от «классической» Французской заключается в том, что «старый порядок» в Америке в полном объеме никогда не существовал, а были лишь его отдельные элементы, например поместья британской аристократии, отдельные бесправные категории работников. Упразднить их было важной, но, по мнению историка, не главной задачей революции. В отличие от Английской и Французской революций Война за независимость носила ярко выраженный освободительный и антиколониальный характер. Н. Н. Болховитинов считает, что в Северной Америке все же была революция, но по своему типу она сравнима в первую очередь не с Великой французской революцией конца XVIII в., а с революциями во Франции XIX в., происходившими на почве вполне капиталистических порядков. Поэтому не приходится сомневаться, что по размаху и глубине социальных перемен Американская революция так и не поднялась до уровня Французской революции XVIII в.
Н. Н. Болховитинов допускает, что важной особенностью Американской революции была и определенная консервативная тенденция, присущая ей с самого начала. При этом речь идет не только и не столько о влиянии на нее консервативных групп и течений и не о том, что сама революция в Америке пошла не по радикальному, «якобинскому» пути развития, а по умеренному, «жирондистскому». Речь идет о консервативном характере некоторых целей повстанцев, которые боролись не только за свободу и независимость, не только за уничтожение пережитков «старого порядка» и препятствий развитию капиталистических отношений, но и за сохранение и упрочение уже существовавшего в Америке строя, уже существовавших свобод от посягательств британской короны и парламента.
Особенно резко консервативная тенденция в Американской революции проявилась в сохранении в Соединенных Штатах рабства негров, составлявших в то время примерно пятую часть всего населения страны. Каким образом, поднявшись на борьбу за свободу и независимость, за естественные права человека, американцы в то же время сохранили и освятили законом (конституция 1787 г.) это реакционное учреждение? Все дело в том, объясняет историк, что колонисты выступали в защиту не только свободы, но и собственности. Оба эти учреждения в то время рассматривались как родственные, почти тождественные. Ибо только собственность обеспечивала свободу, и только в защите своей священной собственности от посягательств Великобритании колонисты видели гарантию свободы. Требуя гарантий прав собственности, они не могли не бороться и за сохранение рабства.
Мы далеки от того, заключает Н. Н. Болховитинов, чтобы отрицать освободительный и революционный характер Войны за независимость и ее огромное значение как в истории самих Соединенных Штатов, так и всего мира. «Принципы Америки открыли Бастилию», — писал Т. Пейн, препровождая Вашингтону ключи от старинной королевской тюрьмы. Опыт войны США за независимость оказал несомненное влияние не только на Европу, но также на развитие освободительного движения в Латинской Америке, вдохновив народы испанских колоний на борьбу против метрополии в первой четверти XIX в.

См.: Болховитинов Н. Н. США: проблемы истории
и современная историография. — М., 1980

***

Тенденция, отмеченная нами на примере Войны за независимость в Северной Америке, еще более выпукло проявилась в историографии Французской революции конца XVIII в. Ее изучением в прошлом занимались преимущественно историки демократических и социалистических убеждений. Они и выдвинули представление о ней как о переломном событии в истории Франции, позволившем стране вырваться из пут феодального прошлого и быстро двинуться вперед по пути капиталистического прогресса. Это представление долгое время преобладало в исторической науке. В отечественной историографии середины XX в. ее ярко обосновал А. З. Манфред, автор многих книг, в том числе и популярного очерка по истории революции конца XVIII в. Он писал: «Французская революция сокрушила феодально-абсолютистский строй, до конца добила феодализм, „исполинской метлой“ вымела из Франции хлам Средневековья и расчистила почву для капиталистического развития».
С тех пор, когда были написаны эти слова (полвека тому назад), в науке многое изменилось. Прежде всего, в результате кропотливых исследований было доказано, что предреволюционная Франция отнюдь не была отсталой феодальной страной, какой ее длительное время изображали историки, а, наоборот, уверенно шла по пути капиталистического развития. Правда, капитализм в ней был обременен многочисленными остатками старины. Однако это не являлось непреодолимым препятствием, поскольку в XVIII в. происходило ускорение экономического роста. Новые данные заставили историков задуматься: «А была ли революция необходима? Не добилась бы Франция большего на пути эволюционного развития?» Сомнения усиливал и тот очевидный факт, что после самой глубокой и кровопролитной революции, какую только знал Запад в XVIII—XIX вв., Франция так и не превратилась в самую передовую и могущественную страну, уступив первенство сначала Великобритании, а потом Германии и США.
В этой связи большой резонанс в научных кругах вызвала книга французских историков Ф. Фюре и Д. Рише «Революция», опубликованная в 1965 г. Не отрицая в целом закономерного характера революции конца XVIII в., авторы попытались обосновать вывод, что на определенном этапе она вышла за рамки необходимого, отклонилась от правильного пути и поэтому не оправдала надежд.
Авторы выделяют в революции три самостоятельных потока — так называемые «революции» элиты, крестьян и городских санкюлотов. Элитой авторы называют просвещенную верхушку дворянства и третьего сословия, сплоченную такими ценностями, как труд, усердие, компетентность, полезность, благотворительность, и противостоящую как абсолютизму, так и «анархии толпы». Они позитивно оценивают ее роль в революции. По оценке Ф. Фюре и Д. Рише, элита с ее «новаторской волей» — это в условиях Франции того времени носительница будущего, а «революция элиты» была единственной исторически закономерной и именно она заключала в себе позитивный смысл Великой французской революции в целом.
Однако «революция элиты», развернувшаяся в 1789 г., натолкнулась на «неспособность монархии пойти на реформы». Кроме того, «вмешательство» народа вначале затормозило либеральную революцию, а начиная с народного восстания в августе 1792 г. она окончательно «сбилась с курса»; ее «занесло», как автомобиль на крутом вираже. Этот тезис авторы аргументируют тем, что для «народного вмешательства» не было никаких реальных оснований. «Уже к 1790 г., — пишут они, — Франция привилегий умирает. Рождается Франция предпринимательства». Лишь после, с приходом к власти Директории, Французская революция вновь возвращается на «великий путь, предначертанный разумом и богатством XVIII в.».
По мнению Ф. Фюре и Д. Рише, народное движение в городах ставило перед собой цели, противоречившие задачам революции. Отказавшись от руководства со стороны «либеральной и просвещенной» буржуазии, санкюлоты уверовали в магическую силу насилия, что и предопределило все содержание якобинского этапа революции. Террор и насилие, по мнению авторов, не были «необходимым следствием революции, а представляли собой ее злополучное извращение». Применение насилия они объясняют логикой «групповой психологии». Руководители санкюлотов изображаются в их книге как злобные карьеристы.
В оценке «крестьянской революции» авторы исходят из того, что Франция в XVIII в. уже перестала быть феодальной страной, что дворяне, занимавшиеся капиталистическим предпринимательством, превратились в передовую общественную силу, что сеньориальные повинности носили «остаточный характер», а сама сеньория уже почти полностью «обуржуазилась» и стала «колыбелью» аграрного капитализма. Поэтому крестьянские движения с их уравнительными требованиями авторы характеризуют как «экономически ретроградные» и «политически реакционные».
Еще более суровую критику в адрес революции содержит книга французского историка П. Шоню «Великое деклассирование», вышедшая из печати в 1989 г., как раз к 200-летнему юбилею взятия Бастилии. Автор размышляет в ней о содержании, результатах и последствиях революции. Он признает, что по своим симпатиям он «бесконечно ближе» к крестьянам-вандейцам, чем к революционерам. Церковные вопросы не случайно занимают центральное место в работе, ибо Французская революция представляется историку главным образом «религиозной войной». Это не столько дань общей тенденции в современной историографии, сколько отражение личной позиции П. Шоню, глубоко верующего католика.
Естественно, историк осуждает не только гражданское устройство духовенства и секуляризацию церковных земель, но даже отмену десятины. Он вообще рисует революцию с первых ее шагов в черных тонах. Даже об Учредительном собрании, известном передовыми свершениями, либерализмом, возвышенным духом, он отзывается отрицательно: «обращенное в прошлое», «коллективный тиран», в нем заседают люди, по роду занятий далекие от реальной жизни. Наряду с религиозной политикой, П. Шоню осуждает и другие стороны деятельности революционеров, особенно внешнюю политику: «Смертный грех революции — это после безосновательных религиозных гонений развязать беспричинную войну». Фактически он обвиняет революционные власти в агрессии против «мирной Европы».
Сравнивая революцию с концом «старого порядка», П. Шоню идеализирует последний, пишет о царившем тогда «налоговом рае», о том, что дворянские привилегии были незначительны. Противопоставляя благополучную, цветущую предреволюционную Францию ужасам 1789—1799 гг., Шоню считает, что возможной альтернативой революции было эволюционное развитие. Во всяком случае, с точки зрения экономических последствий революция конца XVIII в. не идет ни в какое сравнение с промышленной революцией, охватившей Францию четверть столетия спустя. «Рядом с потрясением индустриальной эры (между 1820 и 1860 гг.) мини-событие 1789 г. есть астероид, сравниваемый с Галактикой».

См.: Афанасьев Ю. Н. Историзм против
эклектики. — М., 1980; Блуменау С. Ф. Французская историография
революции конца XVIII в. — Брянск, 1995

***

В современной историографии особенно критически оцениваются главным образом два аспекта Французской революции конца XVIII в. — революционный террор и ее экономическая целесообразность. Террор признается многими историками не только чрезмерным (хотя история знала с тех пор еще более кровопролитные революции), но и неоправданным с точки зрения как реальных задач, стоявших перед революцией, так и трудностей, с которыми она реально столкнулась. В частности, Франция расплачивалась кровью своих граждан за провал финансовой политики революционных властей. А с точки зрения экономических последствий французский историк М. Леви-Лебуайе назвал революцию не больше не меньше «национальной катастрофой». Ему вторят и многие другие авторы. Немецкие ученые Р. Рейхардт и Э. Шмитт пишут: «Современный капитализм утвердился во Франции не благодаря Французской революции, а вопреки ей».
В наше время мало кто в оправдание террора ссылается на «революционную целесообразность» или другие соображения подобного рода. Настало время, когда человеческая жизнь если не всегда еще реально, то хотя бы формально признается всеми высшей ценностью. И это этическое завоевание нашего времени рикошетом бьет по всем революциям и войнам, в которых проливалась и проливается еще кровь людей.
Однако тезис о революции конца XVIII в. как катастрофе в экономическом развитии Франции представляется далеко не таким бесспорным, как того хотелось бы некоторым авторам. Наша точка зрения по этому вопросу нашла отражение как в учебнике, так и в ряде научных публикаций. Мы не отрицаем того факта, что революция практически на 10 лет затормозила экономическое развитие Франции. В XIX в. это, несомненно, усилило ее отставание от Великобритании. Но, с другой стороны, механическое хлопкопрядение, несмотря на отдельные попытки его внедрения при «старом порядке», реально получило распространение во Франции только после революции. И, думается, это не случайно: в постреволюционном обществе сложились для этого более благоприятные условия, чем при «старом порядке». О какой катастрофе можно говорить, если в первой половине XIX в. Франция была одним из пионеров промышленной революции на европейском континенте, опередив в этом отношении своих близких и дальних соседей? Да и по темпу промышленного развития она в середине этого столетия сравнялась с Великобританией. Что, по нашему мнению, серьезно подкосило Францию, отбросило ее далеко назад по сравнению с Великобританией и позволило Германской империи вырваться вперед, — так это «великая депрессия» последней трети XIX в. Но прямого отношения к революции и ее последствиям она, конечно же, не имела.
Влияние, которое аграрные преобразования революции оказали на экономическое развитие Франции, подверг специальному анализу отечественный историк А. В. Адо. От его внимания не укрылась «внутренняя непоследовательность» отечественной историографии в трактовке этого вопроса. Во многих работах, пишет историк, с одной стороны, подчеркивается радикальность аграрных преобразований, что должно было, по логике авторов, способствовать ускорению капиталистического развития. Но, с другой стороны, в них же утверждается, что именно упрочение крестьянской земельной собственности и хозяйства в итоге революционного движения 1789—1794 гг. было одной из важных причин замедленных (сравнительно с Великобританией) темпов капиталистического развития и индустриализации Франции в послереволюционные десятилетия.
По мнению А. В. Адо, одно бесспорно: во время революции крестьяне добились радикальной отмены сеньориального порядка, полного уничтожения сословного неравенства и остатков внеэкономического принуждения. Якобинский декрет 17 июля 1793 г. о безвозмездной отмене всех феодальных повинностей, усиленный в 1793—1794 гг. рядом дополнительных постановлений, является, по его мнению, одним из наиболее замечательных документов не только французской, но и всей европейской истории. Крестьянин стал полноправной личностью. Те крестьяне, которые уже до революции обладали несвободной собственностью (держанием), превратились теперь в свободных собственников и тем самым отвоевали себе 10—15% валового урожая (в среднем), изымавшихся у них в уплату сеньориальных повинностей и десятины (совокупная их величина достигала иногда 20% и даже больше). Упразднение сеньории означало отмену продажных пошлин (до 20% от цены земли), всякого рода натуральных взносов.
Кроме того, крестьяне сумели воспользоваться и совершенными во время революции громадными земельными перемещениями. Законодательство 1792—1793 гг., в первую очередь якобинский закон 10 июня 1793 г., удовлетворило требования мелких крестьян о возвращении общинных угодий. Их раздел открыл бедноте доступ к парцелле (мелкому участку земли). Крестьяне получили и долю земель из фонда национальных имуществ. Общая площадь проданных во время революции национальных владений составила от 1/7 до 1/8 всего земельного фонда Франции.
Наконец, крестьянам удалось приобщиться к земле еще одним путем. Немало семей дворянства и старой буржуазии, разоренных отменой сеньориальных прав, налоговых привилегий, должностей, а также инфляцией, были вынуждены распродать свои владения. Пользуясь падением цен на землю, крестьяне и здесь не упустили возможности кое-что приобрести.
В целом, заключает А. В. Адо, революция привела к укреплению и расширению позиций земельной собственности крестьян и их хозяйства. Но подтверждается ли вывод о том, что Французская революция оказалась фактором торможения в капиталистическом развитии Франции? Ответ историка однозначен: «Мы полагаем, что нет, ибо этот вывод вызывает возражения методологического и конкретно-исторического порядка».
Во-первых, суждения о негативной роли аграрных итогов Французской революции как бы подразумевают, что революция могла бы пойти другим, британским путем экспроприации крестьянства. Но, по мнению А. В. Адо, это было невозможно. Аграрные итоги революции были неизбежно связаны с теми долговременными тенденциями аграрного развития, которые укоренились на французской земле к концу «старого порядка». Ко времени революции крестьянство Франции владело не менее 40% всех земель. В конечном счете революция подтвердила движение Франции по тому же пути аграрно-капиталистического развития, по которому она шла и раньше.
А. В. Адо отчетливо дает понять, что ничего «катастрофического» в этом не было. В первой половине XIX в. рыночная конъюнктура была благоприятна для крестьян: цены на промышленные товары снижались в пять раз быстрее, чем цены на продовольствие. В этих условиях мелкое крестьянское хозяйство не только сохраняло жизнеспособность, но и довольно успешно конкурировало с крупным. Конечно, это было связано с непомерными трудовыми затратами крестьянской семьи. Но даже крестьяне среднего достатка применяли разные усовершенствования в скотоводстве (в частности, вводились в севооборот кормовые травы, «искусственные луга»), виноградарстве, выращивании технических культур. Заметный рост сельскохозяйственного производства, достигнутый во Франции в первой половине XIX в. (он составил с 1815 г. на начало 1850-х гг. 73—78%), расширение обрабатываемых площадей, обогащение ассортимента культур, рост урожайности были связаны с развитием не только фермерского, но и крестьянского хозяйства. Крестьянство составило в этот период и емкий рынок для французской промышленности.
Однако у того пути аграрно-капиталистического развития, по которому пошла Франция, имелась и негативная сторона, о которой А. В. Адо отнюдь не умалчивает. К середине XIX в. 37% крестьянских дворов (из общего числа 8 млн) были освобождены от уплаты налогов ввиду бедности. К началу 1850-х гг. 37,3% мельчайших крестьян имели земельную собственность, но их доходы от хозяйства были недостаточны для содержания семьи, поэтому им приходилось прирабатывать, нанимаясь за поденную плату к более зажиточным соседям. При этом 62,7% поденщиков были безземельными и существовали только за счет продажи своей рабочей силы.
Но уже во второй половине XIX в. появились признаки того, что мелкая крестьянская собственность исчерпала свои возможности. В 50—60-е гг. начался массовый исход из деревни сельской бедноты (численность ее сократилась на 30%), а к 80-м гг. начинает неуклонно сокращаться число мелких и средних крестьян-собственников. Через 90 лет после Французской революции в их руках осталось около 35% земли, свыше 64% ее сосредоточилось в руках капиталистических слоев деревни.
Таким образом, заключает А. В. Адо, Франция не избежала экспроприации мелких и средних крестьян, но по сравнению с Великобританией этот процесс протекал «сглаженным» темпом и выражался в более «мягких» по отношению к крестьянству формах.

См.: Адо А. В. Крестьяне и Великая французская
революция. — М., 1987

Влияние колониализма на развитие народов Запада и Востока. § 26

***

Вопрос о том, насколько эффективной, в экономическом значении этого слова, оказалась колониальная политика в длительной перспективе, т. е. окупились ли затраты колонизаторов на завоевание и удержание в покорности народов отдаленных частей света, остается в литературе спорным и в целом недостаточно изученным.
Однако показателен тот факт, что этим вопросом задавались еще современники колониальных захватов. Отечественный исследователь Н. А. Ерофеев обратил внимание на то, насколько резкой критике колониальная политика подвергалась в Великобритании, которая в XVIII—XIX вв. сумела создать самую обширную и богатую колониальную империю в мире. По его словам, «в прессе, публицистике и парламенте высказывались соображения, в которых современники усматривали отрицательное отношение к колониям, даже намерение избавиться от них». Например, Р. Кобден, крупный фабрикант и лидер движения за свободу торговли, в 1836 г. писал: «Колонии, армия, флот и церковь — все эти вещи вместе с хлебными законами являются придатками нашей государственной системы. В ближайшие 50 лет Джону Булю [шутливое прозвище типичного англичанина] придется много поработать, чтобы очистить свой дом от этих гадостей». В 1852 г. в частном письме он прямо выражал надежду, что свобода торговли избавит Англию от колоний.
В 1838 г. в связи с волнениями в Канаде известный историк и банкир радикал Д. Грот в палате общин доказывал, что не следует удерживать Канаду в составе империи. «Отделение ее, — говорил он, — было бы самым лучшим исходом и для империи, и для Канады». Другой радикальный политик — лорд Брум высказывал аналогичную мысль в палате лордов: «Я считаю, что эти колонии ничего не стоят. Единственный вопрос, который имеет значение, в какой форме состоится отпадение, а оно должно произойти рано или поздно». Демократ Д. Юм прямо предлагал закрыть министерство колоний, называя его «досадной помехой».
Противником колоний, по мнению современников, был У. Гладстон. Даже лидер консерваторов Б. Дизраэли, который позднее нападал на либералов за недооценку ими колоний и обвинял их в попытках ликвидировать Британскую империю, в 1866 г. в частном письме писал: «Какая нам польза от этих колоний, которыми мы не управляем и которые висят у нас на шее, как мельничные жернова?!»
Налицо, таким образом, явное противоречие: правительство Великобритании вело активную колониальную экспансию, не жалело усилий и средств на сохранение и расширение империи, тогда как видные государственные и общественные деятели резко критиковали эту политику и осуждали ее, договариваясь временами до предложений ликвидировать колонии.
Н. А. Ерофеев объясняет это противоречие тем, что выгоды от колониальной политики распределялись среди отдельных общественных групп крайне неравномерно. Главным получателем колониальной прибыли, пишет он, была небольшая верхушка торговой буржуазии, преимущественно лондонской: крупные торговцы, финансисты и судовладельцы. Они захватили в свои руки монополию торговли и перевозок между Англией и ее владениями, не допуская конкурентов. К ним историк причисляет также спекулянтов землей в колониях. Эта верхушка была организована в крупные привилегированные компании. Первое место среди них занимала Ост-Индская компания, которая пользовалась неограниченной властью в Индии, а до 1813 г. — еще и правом монопольной торговли с Китаем. Другая крупная компания того же типа — компания Гудзонова залива располагала аналогичными правами на большой части территории Канады; главным источником ее доходов была пушная торговля. Компания устанавливала произвольные цены на оружие и порох, в которых нуждались охотники-индейцы, и скупала за бесценок драгоценные меха. Доход компании составлял в среднем 21% в год на вложенный капитал.
Кроме того, большие выгоды из колоний извлекала британская аристократия, поставлявшая колониальных чиновников, администраторов и офицеров. К ним примыкали плантаторы, в частности из Вест-Индии. Собственники плантаций сахарного тростника, как правило, жили в метрополии и предоставляли всю заботу по выколачиванию прибыли из труда рабов своим управляющим. Плантаторы издавна играли видную роль в английском парламенте: так, в 1764 г. им принадлежало более 50 депутатских мест в нижней палате. Парламентская реформа 1832 г. ослабила, но не уничтожила их влияния.
Эти группы, сплоченные в компании, и аристократия владели основными высотами в колониальной торговле и управлении. Но такое положение дел вызывало недовольство промышленной буржуазии, которая требовала допустить ее к колониальной торговле на равных основаниях, чем, по мнению Н. А. Ерофеева, и объяснялись антиколониальные выпады в комментариях печати и выступлениях отдельных политиков.
Несколько иной взгляд на экономическое значение колониальной экспансии западных государств (Европы и США), а с 1890-х гг. и Японии на остальной мир выражает британский историк Э. Хобсбаум. Политика строительства колониальных империй, или империализма, пишет он, оказала большое влияние на все страны мира. Но это влияние было глубоко неравномерным в связи с крайней асимметричностью связей между метрополиями и зависимыми странами.
Влияние метрополий в колониальном мире было сильным и глубоким, даже если они не прибегали к прямым захватам; обратное же влияние зависимых стран было незначительным, во всяком случае, отнюдь не жизненно важным для метрополий. Э. Хобсбаум приводит такой пример: Куба полностью зависела от цен на сахар и от желания США импортировать его. Тогда как любая развитая страна, даже такая отнюдь не самая высокоразвитая из них в то время, как Швеция, не испытала бы каких-то особых неудобств, если бы весь сахар карибских стран вдруг исчез с рынка, потому что ее импорт сахара был связан не только с этими странами. Практически весь импорт и экспорт любой из стран Центральной Африки был связан с небольшой группой западных метрополий, тогда как торговля последних с Африкой, Азией и Океанией в 1870—1914 гг. относительно сокращалась, становясь для них второстепенным делом.
По оценке британского историка, около 80% европейской торговли (считая как импорт, так и экспорт) осуществлялось в XIX в. между самими высокоразвитыми странами (речь идет о Европе и США); такое же положение было в области инвестиций европейских стран. Капиталы, направляемые «за море», оседали главным образом в нескольких быстро развивавшихся странах, населенных в основном потомками переселенцев из Европы, т. е. в Канаде, Австралии, Южной Африке, Аргентине и, конечно, в США. В этом смысле жизнь в век империализма выглядела совсем по-разному для жителей Германии и Франции и для населения Никарагуа и Малайи.
Среди стран-метрополий колониальная политика имела наибольшее значение для Великобритании, поскольку ее экономическое превосходство всегда зависело от тесных связей с заморскими рынками и источниками ценных продуктов. Мнение о том, что по завершении промышленной революции британские предприятия не встречали никакой конкуренции на рынках развивавшихся стран, является спорным (если не считать «золотые десятилетия» 1850—1870 гг.). Поэтому сохранение привилегированного доступа на рынки неевропейских стран имело жизненно важное значение для экономики Великобритании. В конце XIX в. она добилась на этом поприще значительных успехов, расширяя раз за разом зону своего влияния путем военных захватов или путем фактического подчинения, так что под властью британской монархии оказалась четверть поверхности земного шара (которую в британских атласах гордо закрашивали красным цветом).
Если же в состав империи включить так называемые «неофициальные владения», состоявшие из зависимых стран, которые служили экономическим придатком Великобритании, то она охватывала, пожалуй, треть земного шара. Представьте, Великобритания поставляла, например, в Португалию даже свои почтовые ящики особой конструкции, а в Буэнос-Айресе строила универмаги типа своего «Харродс». На рынках экономически зависимых от нее стран (особенно в Латинской Америке) конкуренты серьезно потеснили Великобританию только к 1914 г.
При этом в конце XIX — начале XX в. Великобритания нечасто прибегала к военной силе, чтобы оградить от конкурентов рынки зависимых стран. Самой крупной акцией подобного рода была война в Южной Африке 1899—1902 гг. с целью овладеть месторождениями алмазов и золота. Все же большей частью колониальные успехи Великобритании в этот период были достигнуты благодаря систематической эксплуатации ранее захваченных владений или благодаря использованию своего особого положения крупнейшего импортера и инвестора. Кроме Индии, Египта и Южной Африки, объектами экономической деятельности Великобритании были в основном практически независимые страны вроде «белых доминионов» или такие регионы, как США и Латинская Америка. Почти половина всех британских долгосрочных капиталовложений, оформленных в виде государственных ценных бумаг, размещалась в 1914 г. в Канаде, в Австралии и в Латинской Америке. Более 50% всех британских накоплений после 1900 г. инвестировалось за границей.
Впрочем, благодаря своей силе и опыту Великобритания отхватила наиболее лакомые куски и при колониальной «дележке» в конце XIX — начале XX столетия. Так, если Франция владела большей частью территории Западной Африки, то Великобритания имела там всего 4 колонии, но именно они отличались наивысшей плотностью населения и самыми благоприятными условиями с точки зрения промышленности и торговли.
Э. Хобсбаум вопрошает: «Были ли прибыли других стран пропорциональны их колониальным захватам?» Точно ответить невозможно, так как колонизация представляла собой лишь одну из форм глобальной экономической экспансии высокоразвитых государств, причем для некоторых из них (Германии и США) отнюдь не самую важную. С высокой долей уверенности британский историк может утверждать лишь следующее.
Первое: стремление к колониальным захватам было тем сильнее, чем менее динамичной была экономика метрополии, являясь до некоторой степени потенциальной компенсацией за недостаток экономической и политической мощи по сравнению с соперниками или, как в случае с Францией, — за демографическую и военную неполноценность.
Второе: всегда существовали особые группы предпринимателей (в первую очередь те, которые вели заморскую торговлю и занимались промышленностью, зависевшей от поставок заморского сырья), активно способствовавшие колониальной экспансии, которую они, конечно, оправдывали защитой национальных интересов.
Третье: хотя некоторые из этих предпринимательских групп неплохо обогащались за счет экспансии (так, «Французская компания Западной Африки» выплатила в 1913 г. 26% дивидендов), большинство новых колоний не привлекало крупных капиталов, и их экономические достижения были более чем скромными. Франции даже не удалось в достаточной степени экономически привязать к себе свои колонии, хотя в 1913 г. 53% торгового оборота Французской империи приходилось на метрополию. Не сумев поломать установившиеся ранее экономические связи этих стран с другими регионами и метрополиями, Франция была вынуждена покупать значительную часть необходимых колониальных товаров — каучука, кожи, шкур, тропической древесины — через Гамбург, Антверпен и Ливерпуль.

МАТЕРИАЛЫ К ЛЕКЦИЯМ

К уроку «Историческое познание сегодня»

***

Каждый историк, как мне кажется, согласился бы с тем, что история — это разновидность исследования или поиска... Главное в том, что она разновидность того, что мы называем науками, т. е. тех форм мышления, посредством которых мы задаем вопросы и пытаемся ответить на них...
Науки отличаются друг от друга тем, что они ищут вещи разного рода. Какие вещи ищет история? Я отвечаю — действия людей, совершенные в прошлом...
История есть интерпретация фактических данных, причем фактические данные — это собирательное имя для вещей, которые по отдельности называются документами. Документ же вещь, существующая здесь и теперь, вещь такого рода, что историк, анализируя ее, может получить ответы на поставленные им вопросы о прошлых событиях...
История нужна для человеческого самопознания. Принято считать, что человеку важно познать самого себя, причем под познанием самого себя понимается не только познание человеком его личных особенностей, его отличий от других людей, но и познание им своей человеческой природы. Познание самого себя означает, во-первых, познание сущности человека вообще, во-вторых, познание типа человека, к которому вы принадлежите, и, в-третьих, познание того, чем являетесь вы, и никто другой... Ценность истории поэтому и заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и тем самым — что он собой представляет.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. — М., 2000

Формационная теория

Во второй половине XIX в. К. Марксом и Ф. Энгельсом было разработано материалистическое понимание истории, впоследствии использованное В. И. Лениным. Учение исторического материализма господствовало в советской исторической науке. Исторический материализм исходил из признания единства всемирно-исторического процесса, его закономерного развития. История представлялась как смена общественно-экономических формаций.
Общественно-экономическая формация — это общество, находящееся на определенном уровне исторического развития. В основе каждой формации лежит определенный способ производства. Способ производства — это исторически конкретное единство производительных сил и производственных отношений. Производительные силы включают человека и вещественные элементы (средства труда, предметы труда, технику). Производительные силы выражают активное отношение людей к природе, степень ее материального и духовного освоения. Главные производительные силы общества — это люди, трудящиеся.
Каждой ступени развития производительных сил соответствуют определенные производственные отношения. Это совокупность материальных экономических отношений между людьми в процессе общественного производства. Главными из них являются отношения собственности, которые, в свою очередь, определяют классовую структуру общества.
В результате такого подхода было выделено пять общественно-экономических формаций, последовательно сменявших друг друга в истории: первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая. Коммунистическая формация включала две ступени: социализм и высшую — собственно коммунизм. Рабовладельческая, феодальная и капиталистическая были классово-антагонистическими, в которых соответственно существовали и боролись между собой рабовладельцы и рабы, феодалы и зависимые крестьяне, буржуазия и пролетариат. Переход от рабовладельческой формации к феодальной, от феодальной к капиталистической и от капиталистической к коммунистической осуществлялся, по мысли марксистов, через социальную революцию.
История XX в. и развитие исторической науки показали несоответствие марксистских представлений реальному историческому процессу. Сейчас теория общественно-экономических формаций не может служить действенным инструментом исторического познания в силу своей крайней идеологизации и неадекватности реальной истории.

Модернизация — переход от традиционного общества
к современному

...Традиционные общества отличаются от современных рядом особенностей. Среди них — зависимость в организации социальной жизни от религиозных или мифологических представлений; цикличность развития; коллективистский характер общества и отсутствие выделенной персональности; преимущественная ориентация на метафизические, а не на инструментальные ценности; авторитарный характер власти; отсутствие отложенного спроса, т. е. способности производить в материальной сфере не ради насущных потребностей, а ради будущего; предындустриальный характер; отсутствие массового образования; преобладание особого психического склада — недеятельной личности (называемой в психологии человеком типа Б); ориентация на мировоззренческое знание, а не на науку; преобладание локального над универсальным. Многие исследователи полагают самым важным в традиционных обществах отсутствие выделенной персональности. Это, однако, следствие доминирования традиции, ибо социальный запрос на индивидуальность — это запрос на субъекта творческой деятельности, способного производить новое. Он возникает в современных обществах...
В ходе модернизации происходит переход к современному обществу (modern society). Оно включает в себя преобладание инноваций над традицией; светский характер социальной жизни; поступательное (нециклическое) развитие; выделенную персональность, преимущественную ориентацию на инструментальные ценности; демократическую систему власти; наличие отложенного спроса; индустриальный характер; массовое образование; активный деятельный психологический склад (личность типа А); предпочтение мировоззренческому знанию точных наук и технологий (техногенная цивилизация); преобладание универсального над локальным.
Как видим, современные (modern) общества, по существу, противоположны традиционным. Поэтому переход к ним — модернизация — это драматический процесс.
Фокусом современных обществ выступает индивидуальность... Активная деятельность ради будущего, а не только сегодняшнего потребления порождает здесь тип трудоголика, постоянно готового к жизненной гонке. Его становление в Западной Европе осуществлялось на основе появления протестантской этики капитализма. Но и более поздние непротестантские модернизации дали тот же результат в изменении персональности. Современным становится не только общество, но и человек. Его отличает интерес ко всему новому, готовность к изменениям; разнообразие взглядов; ориентация на информацию; серьезное отношение ко времени и к его измерению; эффективность; планирование эффективности и времени, личное достоинство, партикуляризм и оптимизм. Индивидуальная модернизация — процесс не менее драматический, чем социальная.
Вызов Запада — это вызов современности. Современность — это не только Новое, иначе (быстро) текущее время, возникшее в уникальном опыте Запада. Это также нечто передовое, лучшее. Английское слово modernity не только указывает на нечто, существующее сегодня, но и показывает наивысший характер достигнутого уровня. Легко видеть это, употребив, скажем, выражение «современная техника». Это значит не только «техника, которая есть сейчас», но и «самая новая, самая лучшая». Подобно этому, понятие «современное общество», относимое к Западу XIX и XX в. и последовавших за Западом стран в XX в., применяется для характеристики наивысшего образца развития общества.

Федотова В. Г. Модернизация «другой»
Европы. — М., 1997

Предыстория. § 1