Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

 

Сольная карьера • «Метелица-2» • Долой фанеру, даешь живые концерты! • О пользе классического образования • Подготовка моего первого альбома и клип «Ночной хулиган» от режиссера-рокера • Забота о внешности, или Здоровое и красивое тело настоящего артиста • Кто работает, тот не мерзнет

 

Итак, я вернулся из Юрмалы другим человеком — более раскованным, более умелым. Способным кайфовать на сцене, что само по себе уже залог успеха.

Сразу по возвращении на нас с Юрием Шмильевичем посыпались заказы на концерты и частные вечеринки. Работали в основном в клубах и казино. Но теперь я выступал не столько с «Динамитами», сколько сольно. Меня и объявлять стали иначе: «Лауреат конкурса «Новая волна» Дима Билан». Или, что особенно приятно, просто «Дима Билан!» Публика уже знала, кто это, и не удивлялась.

И снова «Метелица». Начиная с отбора на «Новую волну» это место все больше врастало в мою судьбу. Я хорошо знаком с музой клуба Нонной, и она сыграла значительную роль в моей жизни. В «Метелице» эта милая женщина отвечала за культурно-организаторские моменты. Если произнести ее имя в артистической среде, не найдется ни одного человека, кто бы ее не знал. Нонна была подругой Айзеншписа, и именно благодаря ей я мог безвылазно оттачивать свое мастерство в работе с живыми музыкантами. У меня всегда был достаточно креативный материал, я это осознаю, но дополнительное тестирование каждого нового трека на сцене «Метелицы» при любом раскладе было большим плюсом. К тому же можно было заработать пусть небольшие, но все-таки деньги. В то время я беспрекословно отдавал большую часть заработка Айзеншпису — ведь требовалось как-то покрывать расходы на снятые клипы.

Пожалуй, тогда я любил этот клуб так же, как ненавидел. При всех благах «Метелицы» я не мог свыкнуться с тем, что люди, которые приходили туда по субботам и воскресеньям, чаще всего невнимательно слушали того, кто стоит на сцене. При этом ели, выпивали, играли... Создавалось ощущение, что шоу, которое им в это время пытались показывать, их совсем не колышет. Какой удар по самолюбию артистов!.. Я не мог с этим смириться. Даже сидя в зале, я из-за какой-то не до конца сформировавшейся солидарности к коллегам не мог скушать канапе или выпить чашку кофе, считая это неуважением к тому, кто на сцене.

Конечно, я тогда не до конца понимал специфику имен но этой культуры — ведь клиенты «Метелицы» имели право отдыхать по-своему. В свою очередь я не терял зря времени и учился психологии общения со зрителями. В частности, тому, как разговаривать с гостем, который пришел в ночной клуб за другим и не горит желанием поднимать глаза к сцене. Таких я заинтересовывал всеми возможными способами, хоть это и было непросто. Совсем скоро я не только сам полюбил эту прямолинейно-честную публику, но добился-таки взаимности. Вспомнить хотя бы огромные букеты от постоянных посетителей, больших плюшевых медведей и другие, самые разнообразные подарки молодому артисту...

 

_{С ЮРИЕМ ШМИЛЬЕВИЧЕМ И ОДЕССКИМИ ПРОМОУТЕРАМИ}  

 

Я всю жизнь мечтал быть на сцене. И я наконец дорвался. Кто-то ищет там славы, кто-то хочет заработать, кто-то просто нравиться девочкам... Это все замечательно, не спорю. Но для меня на первом месте музыка — то есть само выступление. Когда выходишь к зрителям и чувствуешь энергию зала, питаешься ею, подзаряжаешься, заводишься сам и заводишь других. Это космическое ощущение, его ни с чем не сравнить... В моей системе ценностей оно на первом месте, а все атрибуты хорошо проделанной работы — потом.

Поэтому, когда мы выезжали на гастроли, организаторы дивились: отчего наша группа такая тихая? А как же выпить-погулять со всеми вытекающими?.. Вместо «вытекающих» мы вели скучную, на взгляд обывателя, жизнь. Перед концертами я отсыпался, набирался сил. Ребята (музыканты и танцоры, с которыми мы гастролировали) обычно репетировали. Зато на концерте я обрушивал на зал всю накопленную энергию... После чего мокрый как мышь тут же менял одежду и уползал куда-нибудь, где можно поспать.

Я был счастлив. Что может быть лучше сбывшейся мечты?.. Если, конечно, она сбылась по-настоящему, если при ближнем рассмотрении оказалась именно тем, к чему вы стремились. Разве можно вполсилы радоваться выстраданному счастью любимой работы? Особенно когда профессия — это ваша жизнь, ваш мир?.. Нет, никак нельзя.

Есть один важный момент, на котором я пока не заострял внимания. В те годы я был одним из немногих эстрадных исполнителей, которые пели исключительно вживую.  Мы специально подбирали музыкантов, способных играть живые концерты. От них нам требовался четкий профессионализм, потому что ошибки, ляпы и ситуации в стиле «забыл партию» на концерте недопустимы. Концертная политика живых выступлений распространялась и на аппаратуру. Которой следовало быть надлежащего качества для каждого из музыкантов: для басиста, клавишника, ударника и вокалиста. Ко всему необходим был хороший звукорежиссер, задача которого — свести все инструменты воедино, позволяя им стройно звучать.

В то время я впервые почувствовал бремя ответственности за группу людей. Юрий Шмильевич редко ездил на гастроли, чаще всего меня сопровождал концертный директор Дима Бушуев — он брал на себя всю административную работу. А я был лицом команды. И быстро выяснилось что за оплошность, допущенную любым человеком, будь то кто-то из музыкантов или менеджеров, отвечаю лично я. Что невозможно сказать: «Я не виноват, это все они». Известное имя, конечно, дает массу преимуществ, но и недостатков у него в избытке. Основной из них: за все, что происходит вокруг меня, с меня же и спросят.

А стрессовых ситуаций на концертах — хоть отбавляй. Технике свойственно ломаться, поэтому может самопроизвольно вырубиться свет и звук. Люди тоже не совершенны — кто-то из команды может опоздать или заболеть. Могут потеряться инструменты... И никого, кроме членов группы, не волнует, почему это произошло и что теперь делать. Концерт должен состояться вовремя и пройти без накладок. Потому что после выступления некому сказать, мол, был плохой звук. Только себе. Перед зрителями не оправдаешься. Все, кто пришел на концерт, скажут: «Сегодня Билан плохо пел».

Я сразу взял эту планку — петь вживую. И Айзеншпис поддержал именно такой гастрольный формат, ибо он болел за дело и хотел, чтобы все проходило на высшем уровне. «Метелица» стала идеальным полигоном для учений, но боевые условия гастролей — совсем другое дело. Там могло произойти все что угодно. И происходило...

Когда я начинал карьеру, было принято ездить с фонограммами. Многие так и делали. Эстрадники колесили по стране чаще, активнее и проникали в самые дремучие уголки России и бывших союзных республик. Концертная деятельность была поставлена на поток, музыканты работали чес — есть такое слово в артистическом жаргоне, которое я кстати ненавижу. Это когда выезжаешь в тур по стране, и за месяц успеваешь дать 20-30 концертов. Маловероятно, что кто-то может выдержать такую колоссальную нагрузку, исполняя что бы то ни было вживую. Сейчас уровень артистов значительно выше, и живые выступления можно назвать новым трендом. Ведь ради них зритель и ходит на концерты.

Но то сейчас. А во времена засилья фанеры мы неизменно сталкивались с проблемами на местах. Чаще всего не хватало хорошей аппаратуры. То ударной установки, то колонок нужной мощности, то еще чего-то. Мы собирали то, что было, и выступали с этим как могли. Приходилось на месте давать консультации организаторам, которые охали, ахали, но старались помочь нам решить проблему. Самыми типичными были ситуации, когда оборудование имелось, но посредственное. При большом зале иногда приходилось аж кричать. Я постоянно лечил связки.

Что и говорить, когда шоу-бизнес в нашей стране только начинался, многим приходилось учиться на лету. Однако жизнь не стоит на месте, и нельзя вечно рассчитывать на то, что приедет поп-звезда с фонограммой и будет стоять (или танцевать) на сцене, невпопад разевая рот. Зрители на такие сомнительные шоу уже не ведутся.

 

_{ЖИВОЙ ЗВУК}

 

Алексей Козловский, музыкант:  

Живое исполнение подразумевается как минимум другую энергетику, особую подачу. Для выступления вживую нужен целый арсенал аппаратуры: колонка для инструменталиста, другая — для басиста, для барабанщика, для вокалиста... Нужен звукорежиссер, который сможет все это настроить так, чтобы был слышен каждый инструмент, чтобы каждому в отдельности было комфортно на сцене. Это непростой труд, но он того стоит.

При работе с Димой кроме профессионализма требуется еще и внутренняя свобода. На каждом концерте должно быть что-то новое и уникальное — как-будто выступаешь в первый или последний раз. Мы постоянно придумываем что-то интересное — и в шоу, и в музыке. От этого все музыканты только счастливы, потому что когда играешь что-то одинаково в 151-й раз, исчезает изюминка, становится тоскливо. На Диминых концертах, напротив, приветствуются импровизации.

Отношения в коллективе дружные. У нас есть взаимопонимание, хотя и ругались, бывало, и терпеть друг друга не могли. Ссорились и веселились одинаково. Для группы это нормально.

 

В одном из городов с нами приключился анекдотический случай. Меня с группой пригласили на важное городское мероприятие. Оно должно было проходить на центральной площади, и ожидалось несколько десятков тысяч зрителей. Мы приехали и обнаружили, что... никакой аппаратуры нет и в помине.

Я сразу рванул к устроителям концерта.

— Когда привезут оборудование?!

— Какое оборудование? — искренне удивился один из администраторов. За техническое обеспечение сцены отвечал именно он.

— Барабанные установки, колонки, комбики... — стал перечислять я, уже понимая ситуацию и чувствуя себя, мягко говоря, на взводе.

— Ну, тут у нас есть музыкальный центр... Вот сюда вы можете поставить свой, диск...

— Какой, вашу мать, диск?! — переспросил я на несколько тонов выше. — У меня музыканты!!! Мне им инструменты подключать надо!

— Ну, знаете ли...

Администратор с опаской развел руками.

— Слушайте! — сказал я, стараясь подобрать разумные доводы и спокойно их озвучить. — Вы разве не понимаете, что это престиж вашего же города? Мы же для вас стараемся! То есть для людей!.. — добавил я, опустив конец фразы: «...а не для тебя лично, придурок!» — Здесь на площади собрались тысячи человек. Все они завтра скажут, что Билан... что городская администрация вместо концерта подсунула им фанеру! Нам нужно оборудование, срочно! Мы готовы сами его собрать, только дайте машину, чтобы его погрузить... Если мы сейчас же не найдем все необходимое, мои музыканты воткнут гитарные джеки вам в... — объяснил я,— причем все сразу!

Вышло весьма рассудительно, не считая последнего обещания. Что поделать, не удержался. Я, впрочем, допускаю, что именно оно лучше всего подействовало на организатора.

Уже через двадцать минут мы покидали пределы концертного зала со списком наиболее толковых студий и музыкальных магазинов города. Нам выделили «Газель» с водителем — на взгляд администрации, в нее должны были уместиться все необходимые установки.

В бешеном темпе мы носились по городу, по частям выцарапывая оборудование. Которое нам вообще-то и так положено. Потратили уйму времени и нервов. А концерт задержался почти на час, но все же состоялся.

 

***

 

В то же время, как вы помните, я все еще учился в Гнесинке. И как раз перешел на третий курс. Мои педагоги тоже смотрели «Новую волну»... Что и говорить, конкурс явно не вписывался в формат моей специализации, то есть был ни разу не по классу академического вокала.

Даже раньше, когда я еще жил у родителей Аллы, Виктор Николаевич деликатно намекал, а порой даже увещевал в том, что мой талант явно не для попсы, что я гублю свой уникальный голос, тогда как меня ждет оперная сцена, большое будущее и так далее. Но послушайте. Несмотря на то что меня никогда не привлекали оперные подмостки, мне все же требовалось классическое образование. Потому что это фундамент, без которого профессиональный певец невозможен. И если я желаю стать профи, то должен учиться именно по классу академического вокала. И учиться серьезно. Классическая школа дает эстрадному исполнителю немало преимуществ, одно из них — в умении филигранно владеть своим голосом.

 

БИЛАН — ЭТО НЕ ФАМИЛИЯ. БИЛАН — ЭТО ПРИЗВАНИЕ.  

 

Когда осенью я пришел на первое занятие, Виктор Николаевич встретил меня довольно сухо.

— Здравствуй, Витя, — сказал он. Мой псевдоним он, как вы понимаете, не признавал. — Поздравляю.

— Спасибо, Виктор Николаевич, — ответил я.

— И сколько же ты будешь вот так петь? Как думаешь?..

— Не знаю. Надеюсь, что долго.

— Долго?.. Ну-ну, — мрачно сказал Виктор Николаевич. — Нет, Витя, век эстрадного певца недолог. Ведь мода меняется каждый год, так? И сегодня ты популярен, а завтра о тебе забыли. Знаешь, сколько я повидал на своем веку ребят, которые резво начали, да недолго маячили...

— Я все знаю, Виктор Николаевич, — проговорил я вполголоса.

— И все равно туда лезешь, — покачал головой Виктор Николаевич. — Упрямый.

— Да...

Он откинулся на спинку стула, уперев единственный локоть в верхнюю перекладину.

— Чтобы удержаться на эстраде больше пары лет, нужно быть вечным певцом, — сказал он. — Как Иосиф Кобзон. Или Юрий Антонов. Или Алла Пугачева. Вот они — вне моды, потому что поют настоящую эстраду, неподвластную времени. Потому что каждый раз делают что-то новое, и все это от сердца. Подумай, сможешь ли ты, как они.

Я пожал плечами.

— Наверное, я никогда этого не узнаю, если не буду пытаться. И потом, я много занимаюсь. Слушаю современную музыку, изучаю и российских, и западных музыкантов, певцов... Всех самых-самых.

— Ох, лучше бы ты Брамса слушал, в самом деле! — улыбнулся Виктор Николаевич. — Куда полезнее, чем все эти «тыц-тыц».

— Брамс — один из моих любимых композиторов! Слушаю, очень помогает! Но не Брамсом единым...

— Ладно, начнем занятия. Я, кстати, за тебя искренне рад, — прибавил он.

Мой учитель был мудрым человеком. Не меня одного тормошили по поводу «излишнего» увлечения эстрадой, просто я был наиболее заметен. Практически все ребята, которые в нашем училище подрабатывали «не своим ремеслом», попадали на заметку. Им постоянно выговаривали, пытались наставить на путь истинный, и я даже знаю пару случаев, когда их грозили не допустить до госэкзаменов. Тогда считалось, что нет смысла учиться четыре года академическому вокалу, если эстрадному исполнителю требуется «издать всего три ноты». Но я другого мнения. Как бы патетично это ни звучало, но чем больше на сцене профессионалов, тем выше культурный уровень всей страны.  И меня учебные препоны только раззадоривали. Гнесинка просеивала людей, как старатель отмывает золото — в сите оставались только золотые крупинки — те, кто действительно мог и хотел заниматься музыкой, у кого был внутренний стержень. А сбить меня с пути было совершенно невозможно — я видел себя на эстраде и шел не вслепую, а целенаправленно. Кстати говоря, «попадало» от преподавателей в свое время и Иосифу Кобзону, который также исполнял не только классический репертуар.

В ноябре 2002-го мы начали готовить материал к моему первому альбому под названием «Я ночной хулиган». Несколько композиций было уже записано. На заглавную песню требовалось снять клип.

Специально для съемок этого ролика Юрий Шмильевич объявил конкурс среди клипмейкеров. Нам прислали несколько оригинальных сценариев, и наиболее органичным оказался тот, что представил уже не начинающий, но еще не особенно известный режиссер Гоша Тоидзе. Причем с эстрадой он почти не работал, в его активе значились музыканты иного жанра — «Мумий Тролль», «Ария», Найк Борзов. Фигурально выражаясь, Гоша был рокером. И со своим вариантом «Ночного хулигана» он попал в точку — нам как раз требовалось нечто в подобной стилистике.

 

ВНЕШНОСТЬ — ПОНЯТИЕ РАСТЯЖИМОЕ. ГЛАВНОЕ — ЭТО ГЛАЗА! А КРАСОТА... Я ВООБЩЕ НЕ ПОНИМАЮ СМЫСЛА ЭТОГО СЛОВА.  

 

По сценарию я должен был ворваться на автозаправку вооруженный водяным пистолетом. После чего действие переносилось в ночной клуб, где меня ждало отвязное веселье в компании друзей. Как видите, все просто и динамично.

Снимать мы начали уже в начале зимы — на улице потрескивал морозец, а я в легкой курточке да с улыбкой на лице должен был бегать по улице, размахивая игрушечным оружием. Машина, которую мы использовали как реквизит, напрочь отказывалась заводиться. Но наш — мой и Гошин — энтузиазм с лихвой компенсировал неудобства. Когда после долгих попыток наше транспортное средство все-таки завелось, я уже все мысленно отрепетировал, везде пробежался и настолько вошел в образ, что клип сняли без всяких дублей. Секрет мастерства в этом случае оказался предельно прост. Во-первых, я действительно хотел, чтобы сняли без дублей. Во-вторых, я, черт возьми, промерз до костей и жаждал поскорее завершить съемки. Нормальное человеческое желание. Можно сказать, что погодные условия и мое природное рвение пошли только на пользу.

Эх! .. В тот момент я еще не до конца осознал, что жизнь артиста — сплошные экстремальные видеосъемки. Теперь то я прекрасно понимаю актеров, которые должны сыграть все, что требуется по сценарию, независимо от того, снег или дождь на дворе.

 

Георгий Тоидзе, режиссер:  

Самые удачные сюжеты клипов — первые. Первое, что приходит в голову после прослушивания песни, первые образы — они самые верные. Но бывало, что условия не позволяли снять аутентичный сюжет — приходилось переделывать.

Часть клипа «Как хотел я...» мы снимали в Панаме. По сути, это была увлекательнейшая этнографическая экспедиция. Мы познакомились с культурой Центральной Америки, параллельно сняли несколько шоу «Последний герой»; к съемкам были привлечены многие аборигены. Тюрьму, положенную по сюжету, мы снимали совсем не в тюрьме, а в личном кабинете губернатора островного архипелага Бокос-дель-Торо. Представляете, если бы в Россию приехал зарубежный артист и попросил предоставить кабинет мэра города для съемок клипа?..

То, что Дима на съемках «Время-река» в штанах и в майке купался в воде, где температура плюс 7 градусов — достаточно экстремально. Это был Марокко, январь. Дима заходил в воду; выходил, и так несколько дублей подряд. Он ходил по берегу; а температура,воздуха при этом была плюс 10.

Таких историй я помню много. Клип «Я тебя помню» снимался зимой, при минус 28. В том году была очень суровая зима, настоящего снега почти не выпало, поэтому весь лес засыпали искусственным. Дима сидел на пеньке в общей сложности 3-4 часа, одетый в легкое полупальтишко, замотанный в шарфик... Практически все съемки — это экстремальные ситуации, но он все же понимал, что это в первую очередь нужно лично ему. Это очень важное понимание для артиста.

Еще можно вспомнить клип «Это была любовь, где они с Леной Кулецкой бегали по берегу. Январь, океан... Дима был в одних джинсах. Мы сидели в куртках, а они носились по мокрому песку почти голышом. В это время к тому же шел промозглый дождичек.  

Конечно, Дима мог прийти и сказать: холодно же, я сниматься не буду. Но он не говорил, бегал, будто вокруг него 25 градусов жары, и не было видно, что ему холодно. И кстати, по Лене Кулецкой в клипе тоже не видно, что ей холодно. Для зрителей все очень романтично и комфортно.

 

Вдобавок ко всему Айзеншпис всегда придавал огромное значение внешнему виду артистов — и правильно делал. Если ты участник шоу, будь добр соответствовать и выглядеть максимально привлекательно и эстетично. Так что сразу после «Хулигана» я прямиком отправился в спортзал.

С того момента я проводил в спортклубе все свободное время. Качался, питался по особой программе, что, конечно, сказалось на внешности. Мне понадобился примерно год, чтобы из щуплого худенького паренька превратиться в стройного красавца. Зато к началу новых съемок я мог достойно «переварить» любой сценарий — в том числе и требующий демонстраций внешних достоинств.

Забота о внешности — это отдельная часть жизни артиста. Каждый, кто выходит на сцену, вынужден посвящать себе максимум времени и средств. Следить за телом, прической, одеждой... Словом, за всеми физическими компонентам имиджа, а их немало. Это нормально. Вы бы видели многих Западных и отечественных звезд в юности! Вот про кого можно с уверенностью сказать, что они сами себя сделали. Изнурительные тренировки, консультации имиджмейкера — и это далеко не полный список всего того, что требуется человеку, вставшему на скользкую дорожку шоу-бизнеса. С Айзеншписом я пошел потому же пути. Профессия требовала преображения и оно было достигнуто.

 

_{ПОДДЕРЖИВАЮ ФОРМУ}

 

Но вернемся к теме. «Хулиган» заложил своего рода традицию: снимать клипы в любую погоду и на любой местности, героически наплевав на неудобства. На многих из роликов, которые гоняли в эфире, я появляюсь эдаким бодрячком — то в простой майке, то и вовсе без оной. И мало кому известно, что во время съемок нормальные люди-выходили на улицу, до глаз замотавшись в теплые шарфы.

Так было во время работы над клипом «Я ошибся, я попал»; его снимали почти через год после «Ночного хулигана» на песню из того же альбома. Он тоже создавался зимой, и на улицах в это время лежал снег. Часть съемок проходила в России, на Заводе имени Лихачева (ЗИЛ). Холод там был собачий, вся съемочная группа сидела в шубах да шапках, а задействованные актеры то и дело бегали в трейлер погреться, как вы понимаете, горячим чаем.

Один я почти не чувствовал холода. Мне вообще нравится делать что-либо на одном дыхании: задумал — сделал. Во время съемок я включаюсь в непрерывный поток и могу повторять несколько раз один и тот же дубль, одно и то же движение — лишь бы выполнить его идеально. Загораясь какой-то идеей, я погружаюсь в процесс с головой. И исчезаю для остальных — есть только начатое действие, которое нужно доделать. Находясь на пике творческого подъема, я забываю обо всем на свете. В этом увлечение работой сродни любовной горячке, ради которой тоже реально забыть обо всем на свете. Только это совсем другая тема, мы вернемся к ней чуть позже.

Юрий Шмильевич явно за меня волновался. Все увещевал:

— Билан, твою мать, иди греться в автобус! Промерзнешь, испортишь голос!..

Угроза сорвать голос была серьезным аргументом, и в определенных условиях он мог бы заставить меня прерваться. Да только в моей жизни крайне редки случаи потери голоса из-за простуды. Один я уже описал. А кроме него — помните, на конкурсе «Чунга-Чанга»? — ничего и не припомню. Поэтому я не принимал близко к сердцу экспрессивные просьбы продюсера.

Гоша Тоидзе оказался дотошным и профессиональным малым.. Он умел подбирать ракурс, давал советы, как более выигрышно выглядеть в кадре. Несмотря на это, мы пересняли ролик много раз, и можно сказать, что замучил Гошу именно я. Мне хотелось, чтобы все было безупречно.

 

 

Глава 15

ЛЕНЯ И ЛЕЙЛА

 

 

Немного лирики • Звезда Леня Нерушенко • Танго в «Макдоналдсе» • Мы бросились друг в друга и утонули... • О ревности и доверии • Ляля создает свою первую картину... для меня! • Сжигающая страсть • Айзеншпис против Лайлы • «Марокканская» разлука • На берегу океана • Похороны Лени • Наша встреча на Риджент-стрит

 

Эта глава, несомненно, покажется вам странной, сумбурной, сбивчивой, полной загадок и умолчаний. То есть именно такой, какой была история Вити и Ляли, которые любили друг друга слишком сильно, чтобы долго оставаться вместе. Это не проза, друзья, это лирика, а она не может быть другой.

Что ж, я вас предупредил.

...Леня Нерушенко из «Динамита» был сыном дипломатов, коренным москвичом, рубахой-парнем и любимцем девушек — в общем, баловнем судьбы. Он обожал жизнь, риск, мотогонки, тусовки и московские клубы. Однажды провидение привело к нему милую Лайлу из Санкт-Петербурга. Конечно, Лайла могла остаться просто девушкой, заехавшей к друзьям в гости, а затем попавшей на вечеринку в модный московский клуб «Пропаганда». Но так сложилось, что она стала одним из центральных персонажей сперва Лениной, а позже и моей жизни.

Но тогда я еще не подозревал о счастье, которое вскоре на меня обрушится. Как и о том, как тяжело будет его вынести. Зато я много думал о сцене — только-только поступил «на воспитание» к Айзеншпису, рвался в бой, работал, как ненормальный, давал первые концерты и готовился к Юрмале. Где и встретил Лайлу. Так сошлись звезды.

Безусловно, просто так ничего не происходит, но фатализм, которым веет от предыдущих абзацев, тут на самом-то деле неуместен. Тот вечер, когда Лайла оказалась в Москве и познакомилась с Леней, был ею запланирован по просьбе питерской подруги — поклонницы «Динамитов». Подруга уговорила Лайлу при случае познакомиться с ее (подруги) кумиром Леней Нерушенко. Когда женщины просят друг друга о подобных вещах, они же что-то имеют в виду, да? Что-то, непостижимое рассудком. Или совсем ничего?..

Словом, в Юрмале Лайла была с Леней. Их связывали довольно нежные отношения, посему эта девушка часто ездила с ним на гастроли — и на «Новую волну» в том числе.

Леня Нерушенко казался мне совершенно особенным. Он был жутко крут и популярен — настоящая суперзвезда. Он исполнял песни, которые становились хитами. Он дружил со множеством знаменитостей. Он носил вещи, которые мне были решительно не по карману. При этом он запросто общался со всеми, с кем его сводила судьба, так как совсем не страдал звездной болезнью. Периодически я стрелял у него что-нибудь поносить, и однажды испытал настоящий катарсис, когда сам Леня Нерушенко попросил у меня на концерт красивый пиджак и серые вельветовые штаны в тон. Это было бронебойным комплиментом в мой адрес, ведь Леня, ко всему, обладал хорошим вкусом.

Была у Нерушенко еще одна особенность, за которую его особенно уважал сам Айзеншпис. Леня был абсолютно честен с самим собой и окружающими. Это был его образ жизни. Таким был Леня для меня и тех, кто его знал.

В общем, я искренне радовался общению с ним, абсолютно не покушался на его девушку, да и познакомились мы с ней мельком, на обратном пути из Юрмалы в Москву — поскольку ехали в одном вагоне. «Привет — привет», — и весь диалог.

Прошло несколько месяцев. Как-то раз мы с подругой Катей возвращались с занятий по танцам. В этот день мы осваивали полонез и еще немножко танго. Поэтому на обратном пути мы часто останавливались на тротуаре, исполняли несколько па и шли дальше, жутко довольные собой.

Так мы дотанцевали до «Макдоналдса», что на Пушкинской площади, и решили зайти перекусить. Понятно, что после столь интенсивных тренировок мы сильно проголодались. B «Макдоналдсе» играла живая музыка. Я уже не помню, какие именно инструменты — кажется, аккордеон и гитара. Важно, что это так меня вдохновило, что я принялся петь на весь зал. Тогда это было для меня нормально — после Юрмалы я пел везде. Узнавали меня не всегда, но это особо не огорчало — веселил сам процесс. Иной раз недовольные граждане начинали на меня шикать, и приходилось извиняться. Позже я осознал, что привлекать излишнее внимание не всегда уместно.

В «Макдоналдсе» я пел совсем недолго — лишь до момента, когда завелся, подхватил Катю и принялся кружить ее по залу в ритме танго. Реакция публики на импровизированный концерт была ровной: ведь играл почти целый оркестр — надо же было кому-то и танцевать, да?..

Но вдруг я остановился. Потому что увидел ее .

Она стояла перед кассой, расплачивалась, что-то говорила, и распущенные белокурые волосы струйками стекали по ее плечам и колыхались при каждом движении. Лайла обернулась и заметила нас с Катей. Улыбнулась, помахала ладошкой, подошла. В руках она держала три пакета со снедью.

— Привет! Вот так встреча, — удивленно сказала она.

И я обалдел от звука ее голоса — будто услышал его впервые. Он был нежным, мелодичным, немного тягучим — в общем, неземным.

— Привет... а ты что здесь делаешь? — пролепетал я.

— Я живу недалеко, через дорогу, — сообщила она, перекладывая один из пакетов в другую руку. — А вы откуда?

— А мы с танцев, — ответила Катя.

— Здорово!

Еще несколько слов — и мы обменялись телефонами, договорившись созвониться, чтобы пойти на день рождения одного общего знакомого. Правда, Лайла меня так и не набрала. Она почему-то позвонила моему другу Егору, который тоже был приглашен. Он мне рассказал об этом, а я сразу взревновал, мгновенно представив, что у них могут завязаться отношения... о боже, нет!..

Но все обошлось, и на ту самую вечеринку мы пошли вместе с Лайлой. Лени поблизости не наблюдалось. C вечеринки мы уехали тоже вместе. И затем провели четыре безумных дня, курсируя между моим и ее домом, не в силах расстаться и оторваться друг от друга ни на минуту.

Сейчас я уже не помню, отвечал ли я в тот момент на какие-то звонки. Вероятно, отвечал, но как в тумане. Я видел и чувствовал только Лайлу — мы бросились друг в друга и моментально утонули. Это можно назвать узнаванием —  будто бы мы встретились через вечность после разлуки. Мы сразу же стали настолько тесно и пугающе близки, что я ошалел, потеряв голову от нахлынувших девятым валом эмоций. И Лайла чувствовала нечто подобное, не могла не чувствовать.

Спустя несколько дней мы завтракали в кафе, слегка притихшие и не понимающие толком, что же с нами произошло и что с этим делать. Мы знали определенно лишь одно: это  необходимо во что бы то ни стало сберечь. От посторонних глаз, от досужих сплетен, может быть, даже от друзей. Слишком оно хрупкое.

Я был в курсе, что на момент нашей судьбоносной встречи в «Макдоналдсе» Лайла уже рассталась с Леней Нерушенко. Но насколько я понимал, между ними еще оставалась невидимая связь — неподвластная рассудку и то и дело провоцирующая во мне тонкие уколы ревности. Затем Леня напомнил о себе сам. Он просто позвонил, потому что хотел, чтобы Лайла поехала с ним в Сочи на несколько дней. Лайла — для друзей Ляля — что-то говорила в трубку, я видел ее лицо, слышал обрывки Лениных фраз. Нерушенко неистовствовал. Но пока — лишь от непонимания происходящего. Как это — Ляля не может ехать?.. Почему? При чем тут Билан?! Она же с ним почти не знакома!..

Мне пришлось взять из Лялиных рук трубку и все объяснить. Леня понял правильно и отреагировал на удивление спокойно.

— Вот, — сказала Лайла, когда я закончил разговор. — Все, наверное, к лучшему...

Она смотрела мимо меня отсутствующим взглядом.

 

***

 

Остальное я помню как во сне, приятном и уводящем за границы обыденности. Чтобы не тратить слишком много слов на объяснение необъяснимого, это кратко называют «сумасшедшей любовью». А у англичан есть и более точное определение подобной влюбленности: «fall in love». Что дословно означает «упасть в любовь». Да, упасть, провалиться, обрушиться. Правда, я плохо представлял себе, что с этим делать. И разрывался между Лялей и своей работой — концертами, гастролями, репетициями, съемками...

 

_{ПОСЛЕ МОЕГО КОНЦЕРТА В ЛОНДОНЕ. Я, ЯНА, ЛЯЛЯ И АНТОНИО}

 

Лайла, художник, бывшая девушка Димы:

Витя был очень наивным, добрым, чистым, открытым мальчиком — не побоюсь этого слова. Я его тогда так и называла: «маленький мой». Это было его имя для меня. Даже моя мама, когда с ним познакомилась, сказала: «Слушай, он очень хороший, положительный. Но почему такой застенчивый?..» Я в свою очередь всегда была более открыта. Все же у нас с Витей разное воспитание: я выросла в Питере, в центре города, а он — в Кабардино-Балкарии. Но нас объединяло то, что мы в общем-то оба были чужими в Москве...

 

Некоторое время нам с Лялей удавалось скрывать наши отношения от Юрия Шмильевича. Но все довольно быстро обнаружилось — участились случаи, когда мы попросту отключали телефоны и пропадали, наслаждаясь исключительно друг другом.

Айзеншпис быстро оценил происходящее и сразу расставил все точки над «i».

— Ты пойми одно, — сказал он мне. — У тебя все впереди, тебе нужно сконцентрироваться и работать, работать, работать. А не любовь крутить. Возьми себя в руки, черт возьми!

Юрий Шмильевич был старше и определенно мудрее. Он смотрел на жизнь иначе. В его речи часто появлялись нотки цинизма, но законченным циником он не был. Он был реалистом. А потому Айзеншпис просто старался донести до меня мысль, что работу и творчество необходимо ставить на первое место — особенно теперь, когда все только начинается и вполне успешно разворачивается.

 

ОПЫТ ПОКАЗЫВАЕТ — ЕСЛИ Я ДРЕЙФЛЮ, ЗНАЧИТ, ЗАДУМАННОЕ ПРИНЕСЕТ ПОЛЬЗУ.  

 

Айзеншпис был в курсе абсолютно всего, что происходило в моей жизни. Естественно, он хотел, чтобы я как можно больше времени проводил на студии — занимался и записывал новый материал. Он прекрасно знал свое дело. И, возможно, также знал, что ему недолго осталось... Возможно. Я могу об этом судить уже по тому, что он торопил меня, не давал продыху, будто ему нужно было успеть  и вложить в меня как можно больше.

Но Ляля! И как бы я «взял себя в руки»? .. Когда я целый день о ней думал! В том числе выходя на сцену. Считал минуты до счастливого мгновения встречи, ради которого приходилось выдираться из плотного рабочего графика, теперь казавшегося враждебным.

Невозможно отвернуться от человека, который рождает в тебе настолько сильные переживания. А они, с одной стороны, дают силы и вдохновение в минуты подъема. С другой — отнимают силы и лишают покоя в моменты спада. Такие отношения были для меня в новинку. В отсутствие Ляли я не находил себе места, скучал, страдал, исторгал из себя массы стихотворений и мелодий. Я без нее не мог.

 

Звучи, как вечер, смотри, как ворон.

Беги, как Лола, бери от Бога.

Мечтай, летай, не жди, давай, бери

Так много. Не стесняйся и поддавайся иногда.

Влюбляйся. Тебя я вижу в счастье.

Будь в нем, ходи конем.

Так дальше будет — и не прямо

Как линия одна — неинтересно.

Пусть будет в жизни всем немного тесно

От твоих поступков. Не забывай.

Давай, бери — не упускай.

 

В перерывах между нашими встречами Ляля умудрялась еще и просто жить.  Вместе с одним из своих друзей она открыла магазинчик одежды, который вполне успешно развивался. Словом, она была девушкой самостоятельной — единственная из тех, с кем я тогда близко общался.

Ляля некоторым образом опекала меня. Я запросто мог прийти к ней в магазин и взять что-то из одежды. Лишних денег в моих карманах в те годы не водилось, поэтому такая возможность меня попросту спасала. Одну майку из этого магазина я храню и по сей день — это стильная дорогая вещь с нашивками в виде вертолетиков и еще каких-то неопознанных объектов. Вернее, так было в начале. Часть значков давным-давно отлетела, остальные я аккуратно срезал и положил в шкатулку на память. Для меня они символизируют не только безденежные годы, но еще и те чувства, которые я тогда испытывал.

Кроме того, Ляля могла примчаться ко мне в любое время дня и ночи, привезти что-нибудь поесть, сготовить, остаться... И опять мы пропадали, а нас искали чуть ли не с собаками, потому что после Юрмалы начались непрерывные концерты, съемки, репетиции.

Сейчас я с трудом понимаю, каким образом мог успевать все, как совмещал свою многогранную работу с любовью — и даже выкраивал время на общение с друзьями!.. Мне запомнились только самые теплые и трогательные моменты тех дней.

Все происходило спонтанно. В очередной день рождения Лени Нерушенко мы с Лялей поднялись аж в семь утра. Что, учитывая мой график работы, совершенно немыслимое издевательство над организмом. Мы отправились в круглосуточный супермаркет, выбрали самый большой и красивый торт, отыскали праздничные свечки и приехали к Лене домой, чтобы первыми его поздравить. Хихикая и подначивая друг друга, мы пытались попасть в Ленин подъезд — кода мы не помнили. Наконец кто-то из жильцов впустил нас, и прямо в подъезде мы достали торт, украсили его свечками, зажгли их... И предстали пред Ленины светлы очи, которые он с утра даже продрать толком не мог, встретив нас на пороге, заспанный и удивленный.

Кстати, Леня — это отдельная тема. Несмотря на то что с Лялей они давно были не вместе, они продолжали дружить и поддерживать теплые отношения. Лайла принимала Леню как близкого человека, которому можно доверять и на которого можно положиться. А поскольку мы с ним тесно общались, оба будучи под патронажем Айзеншписа, то со временем сдружились еще больше. Ревновал ли я? Наверное, мог бы. Но в Лялиной с Леней дружбе не было ни намека на чувства особого рода.  Скорее это были отношения брата и сестры.

Ляля со своей стороны меня вообще не ревновала. Ни к кому. С одной стороны, сказка. С другой — меня это зачастую бесило. Казалось что ей все равно где я, с кем и почему. Иногда я даже сомневался, испытывает ли она ко мне чувства того же накала. Потому что для меня безумная любовь была неотделима от безумной ревности. Иногда я даже провоцировал ее на подобную реакцию. Бесполезно. Стоило нам чуть поссориться и разбежаться — что случалось нередко, потому что наши размолвки и примирения происходили с фантастической скоростью, — как я начинал метаться, не в силах перенести картин с ее участием, которые рисовало мое свихнувшееся воображение. А потом я понял, почему она такая. Она жила в совершенно другом мире. Где любовь возможна только тогда, когда есть доверие. Доверяю — значит люблю, не доверяю — не люблю. Это ее принцип, который я пытался перенять. Впрочем, без особого успеха.

Ляля писала невероятные стихи. Этим она меня потрясла даже больше, чем внешней красотой. Признаться, я не ожидал найти в ней столь многогранную и глубокую личность. Она умела выражать эмоции такими словами, которые каждый раз оказывались единственно верными и окончательными. Ни добавить, ни убавить. Ей удавалось передавать характер наших отношений так, как у меня никогда не получится. Смотрите сами.

 

У тебя крылья, у меня крылья,

Оглянись, у кого еще...

Указатели занесло пылью.

Время прошло.

Быть твоей игрушкой

 

У тебя кони,

У меня поводья,

Но пусто седло.

Быть твоей ловушкой.

Кто мы сегодня?

Кажется, все равно.

 

Как куклы и невидимые лески.

Промолчать,

Друг другу в отместку.

Раздуть пустоту, что потом

Лопнет с треском.

У тебя в руках голуби,

У меня зерно.

 

Мысли не сломаны,

Ведь мы чужая боль.

У тебя в руках голуби,

Но они не станут мной.

Ты не можешь без игры,

Я не могу с игрой.

 

Услышать твой голос в песне

И дальше жить.

Замести следы, но так,

Чтобы ты мог найти.

Мы робки признаться

В желании любить.  

Но не в наших силах  

Разорвать эту нить.

 

_{ЛЯЛИНА КАРТИНА}

 

А самое большое впечатление произвел на меня ее подарок на мой первый день рождения, который мы провели вместе. Она подарила мне свою картину. До этого Ляля никогда не создавала масштабных полотен, тем более маслом. Это очень сложно для новичка, но она смогла. На кар-

тине Ляля изобразила женщину с раскинутыми руками-крыльями на фоне огромной безмолвной Луны — женщина то ли взлетала куда-то в небеса, то ли, наоборот, падала. Я стал свидетелем рождения чего-то нового в жизни моей любимой — и это было очень ценным, как и тот факт, что свое самое первое творение она решила преподнести именно мне.

Чуть позже Ляля описывала весь процесс написания этого полотна: как она смешивала краски, как подбирала сюжет, перерисовывала начатое. Поскольку она никогда раньше не писала маслом, на работу ушло много времени — почти восемь месяцев.  Я был до глубины души потрясен этим фактом.

Лайла сделала свою картину, похожей на большую открытку, кроме собственно изображения на ней были нанесенные теми же масляными красками стихи.

 

Только мы заметим мерцания эти.

Нам нельзя развязать всем глаза.

Ниточки свяжем,

Силы истратим, но не докажем.

Никому не видно,

Как и нам, детям.

 

Стрелы вонзить,

Инеем покрыться.

Получи, прости, просто возьми,

Как есть, прими.

Снова влюбиться.

Того, без кого не представляешь жизни

И негде скрыться.

 

Лишние люди,

Бог простит, если мы их забудем.

Страшные лица, злые силы.

Все, что казалось нам милым.

 

Бьют, когда нужна встряска.

Страх и ложь грязная,

Ложь, как будто безопасная.

Ложь — разная.

Не простить и не ответить

Легче, чем не заметить.

Попробовать жить без опаски.

Не черное и белое,

А краски...

 

Шрамами, а не мелом,

Не рассудительным стать, а смелым.

Мы не будем придираться,

За одной спрячемся маской.

Развяжи им глаза,

И все будут дети.

В новый океан от каждого слеза.

Вот только нам не нужны

Взгляды эти...

 

Развяжи им и закрой нам.

Только этот мир никто не видел.

Играми, масками,

Страхом и красками

Мы укроемся там.

Он один для нас безобиден.

Единственный трон — напополам.

 

Любви было слишком много. В душе моей бушевал настоящий пожар, я метался, рвался и распадался на части будто нескладывающийся пазл. Мне хотелось проводить с ней как можно больше времени — и одновременно с этим в тот же период неуклонно росло количество даваемых мной концертов. И я никак не мог отказаться от своей работы, от единственного призвания в жизни.

Ляля это прекрасно понимала. Но в глубине души она не могла смириться с тем, что я сам себе не принадлежу и не в состоянии проводить с ней столько времени, сколько хотелось бы нам обоим. Я не мог притормозить этот разогнавшийся эшелон. У меня, как и у всякого человека, имелся лишь стоп-кран — возможность бросить все и сразу. Продолжая метафору, скажу, что подобная остановка состава означает, что он сойдет с рельс — раз и навсегда. Оставшиеся в живых пассажиры расползутся, а сложная машина для движения вперед превратится в тонны разъедаемого коррозией железа. Я бы не пошел на такую жертву, а Лайла бы ее не приняла.

Наверное, в глубине души я понимал с самого начала эти отношения — не навсегда. Это не значит, что я был готов расстаться с Лялей, как раз напротив. Просто я чувствовал, что здесь что-то не так, неправильно, это сжигает дотла, а так не должно быть. Но вместе с тем Ляля открыла для меня целый мир. В ее лице я соприкоснулся с философией мегаполиса и сразу стал иначе воспринимать действительность.

Я вообще не люблю податливых. Когда просишь девушку сделать что-нибудь — и она смотрит тебе в рот и бежит делать... Не надо. Мне нравится, когда со мной спорят. Вот Ляля — да, она была девушкой моего типа. Правда, из-за прений мы не всегда могли долго выдерживать друг друга. Вместе тесно, врозь скучно... Впервые мы расстались почти на два месяца — как бы желая взять тайм-аут, сделать передышку. Эти два месяца в разлуке были невыносимы...

Иногда нам удавалось вырваться из бешеного ритма и куда-нибудь съездить. Недалеко и ненадолго, но это неважно. Я до сих пор вспоминаю нашу поездку в Анапу, эти несколько дней в раю, веселых и безумных, как вся наша с Лялей жизнь. Я тогда выцыганил у Лени Нерушенко летнюю майку и носил ее с чувством приобщения к чему-то звездному. Правда, майку следовало бы сперва постирать, она пахла потом...

А вот еще один из эпизодов нашего затянувшегося сумасбродства. Перед Новым 2004 годом у меня был назначен концерт в «Метелице». За пару дней до этого мы с Лялей поссорились, потом случился мой день рождения, мы помирились... Но примирение, как всегда, было настолько бурным, что мы оба пропали на три дня, отключив все средства связи. Позднее я обнаружил у себя на телефоне пятьдесят пропущенных звонков.  До меня добрались непосредственно перед концертом. И когда я появился в «Метелице», притащив с собой Лялю, Айзеншпис был вне себя от ярости.

— ГДЕ ТЕБЯ НОСИТ?!! —  заорал он на грани ультразвука. — У НАС ЖЕ КОНТРАКТ!! НА СЦЕНУ!! БЫСТРО!!!  

Переодевшись, я выбежал выступать. А когда вернулся, обнаружил, что Ляли нет.

— Где она? — спросил я у Айзеншписа.

— Там, где и должна быть, — ответил он. — Дома.

Ребята, которые были в зале и видели случившееся, рассказали мне, что Айзеншпис чуть ли не с кулаками набросился на Лялю, наорал на нее, после чего она в слезах покинула клуб. Дозвониться до Ляли я в тот вечер не смог. Она не брала трубку.

И вот наши отношения стали давать сбой. Ляля все больше расстраивалась, просила меня больше бывать с ней — чего я делать не мог, потому что моя популярность росла, а с ней увеличивалось количество работы. Если раньше музыкальные проекты откусывали от моего свободного времени по кусочку, то теперь они его откровенно сжирали.

Однажды Ляля объявила, что едет отдохнуть с мамой в Марокко — на месяц. Такова была ее официальная версия. Я поверил и с легким сердцем отпустил свою девушку. Как оказалось, напрасно.

Первое время я жил ожиданием. Но вот минул месяц, пошел следующий... А Ляля все не появлялась. Я звонил ей, приезжал к ней домой — все безрезультатно. Оставалось лишь ждать, страдая и скучая по ней. Еще через месяц меня, наконец, пронзила простая и жестокая догадка: Ляля меня бросила. Сбежала. Ушла. Исчезла.

Я взвыл, как раненый зверь. Метался, тряс друзей, пытался выведать у них, где моя любимая, что с ней, куда она исчезла и как ее найти. Но все молчали. Кто-то действительно был не в курсе того, что происходит, а кто-то определенно знал... Но Ляля переехала, поменяла телефоны и строго-настрого наказала всем молчать.

Я испытывал целую гамму чувств, которые сложно сейчас описать. Все это я выплескивал в дневник смутными фразами и оборванными строчками стихов. Я постоянно спорил — с ней, с собой, с собственной любовью... Часто мне казалось, что я схожу с ума.

 

Разбирай все бумаги.

Действуй. Сделай, как надо.

Не забудь про подарки —

и сожги это на хер.

Сколько же фотографий

с содержанием разным.

Не хочу быть заразным,

карантином здесь пахнет.

Буду биться, как серый,

не буди во мне зверя.

Убирайся из сердца,

я нашел уже церковь

С близкой теплой стеною.

Не могу не остаться.

Это новое счастье.

Не могу не остаться —

не хочу быть с тобою.

Как же больно мне было,

как же было мне тесно.

Ты не сможешь обидеть,

мне с тобой уже пресно.

Вкуса я не имею,

я тобой не болею.

Ты уйдешь — вот дорога.

Но еще два-три слога.

Обретенный условно

и еще не вживленный

Твой портрет понемногу

разбросает по волнам.

Не утонет, конечно,

как бы мне ни хотелось.

И, найдя в себе силы,

не признаюсь я в этом.

Волны солью полны,

как все слезы мои.

Море слез — это важно.

И портрет тот бумажный,

На поверхности памяти и сожалений.

Все, хватает.

Не буду. Не хочу на коленях.

 

А Ляля в это же время чувствовала себя настолько истерзанной, что приняла решение за нас обоих. Это было ее очередной попыткой поставить точку в отношениях, которые, увы, вновь зашли в тупик. Я не мог понять, как такое возможно — причинить и самой себе, и любимому человеку дикие страдания. Ляля полагала, вероятно, что «с глаз долой — из сердца вон». Проблема только в том, что от себя не убежишь. Вот и она... не убежала.

Однажды ночью раздался звонок. Я взял трубку и услышал родной и знакомый Лялин голос.

— Привет, — сказала она и разрыдалась.

Она плакала, что-то говорила, я слушал и молчал. По том позвал:

— Приезжай.

И она приехала.

Все завертелось с новой силой, с новым накалом. Встречи, признания, ссоры, примирения. И ощущение дикой усталости, опустошенности внутри. Какое-то новое чувство, которого раньше не было. Оно нависало надо мной, как грозовая туча, давило на грудь и предвещало скорый финал.

В какой-то момент я сломался. Боль от долгой марокканской разлуки с Лялей была настолько острой, что в ее отсутствие все переплавилось и перегорело. В душе осталось только унылое пегое пепелище, где не было места прежним надеждам.

Я чувствовал какое-то странное спокойствие, опустошение, почти равнодушие. Это новое ощущение пугало. Мне хотелось снова испытать то волшебное очарование, которое меня охватывало в присутствии Ляли... И это чувство все еще можно было вызвать искусственно, но теперь оно тянуло силы, выматывало.

 

Тогда, когда вдруг кажется,

что все — пришли и нет пути назад,

Формальность вслед за сложностью

смещает прежний факт

Ведь все же чувства неискоренимы,

Проблемы, страхи

и страданья все же мнимы.

Уверен, есть возможность

отыскать тот берег и войти

Второй раз в устье быстрой той реки.

 

Ляля видела эту перемену. Если раньше она могла исчезать и появляться, то теперь в ее поведении открылось что-то новое — в чем я видел искренний страх потери. Она стала ездить за мной на концерты. Например, я мог поехать в Питер на гастроли и уже на месте обнаружить ее среди публики. Да! Она неслась вслед за мной, покупала билет на мой концерт и ожидала конца моего выступления перед сценой, стоя с огромным букетом белых роз. Она хотела сделать мне сюрприз. Она все чаще меня удивляла.

 

КОМУ ЖЕ, КАК НЕ НАМ, ЛЮДЯМ С ГЛУБИНОЙ ДУШИ, ЗНАТЬ, ЧТО ТАКОЕ БЕССОННИЦА.  

 

_{МЫ С ЛЯЛЕЙ СТРОИМ СВОЙ ЗАМОК МЕЧТЫ НА БЕРЕГУ ОКЕАНА}

 

Все случилось, когда мы поехали отдыхать на Гоа, в Индию. Во время поездки Ляля замкнулась, ушла в себя. Я пытался ее тормошить, но отступал перед ее грустным взглядом.

Наше последнее объяснение произошло на океанском пляже. Оно было кратким и уж точно не таким страстным, как все предыдущие. Страсть ушла.

— Витя... — тихо сказала Лайла. — Как думаешь, что будет дальше?

Она всегда задавала честные вопросы и ждала соответствующих ответов.

— Не знаю, — сказал я чужим голосом.

— Мне кажется, что дальше... что так продолжаться не может.

— А как должно быть?

— Я просто больше не могу, — прошептала Ляля и сжалась всем телом в песок, словно озябнув под прохладным океанским бризом и желая согреться. — Я очень устала.

Мы сидели на берегу океана и молчали. Я чувствовал себя так, будто наблюдаю за происходящим из параллельной реальности. Вроде бы все как всегда — вот Ляля, такая родная и знакомая, близкая. Рядом я — обнимаю свою возлюбленную, пытаюсь что-то сказать ей и одновременно ловлю себя на мысли, что это теперь выглядит до безобразия фальшиво. На самом деле я уже не внутри этих отношений, а как бы вовне.

— Давай просто расстанемся, — предложила Ляля.

— Да, наверное, так будет лучше, — глухо ответил я.

Так мы приняли решение по возвращении в Москву больше не встречаться.

За всю обратную дорогу Ляля не проронила почти ни звука. Она не плакала, и это было хуже всего. Лучше бы она рыдала, кричала, обвиняла меня в чем-нибудь. Я мог бы что-нибудь ответить. Но нет, она просто отпускала меня и уходила сама.

Некоторое время мы вели себя так, будто сумели забыть о существовании друг друга. Мы не были в ссоре, мы не держали обид. Просто эмоциональный накал еще не спал, и все было настолько больно, что мы бы не смогли смотреть друг на друга и представлять, что мы теперь чужие. И уж точно нам не удалось бы находиться среди общих друзей, смеяться, заводить новые знакомства на глазах у бывшей любви... Нет, это было бы лишним.

 

Наверное, правда? Уверен, бывает.

Судьба про идущих на свет забывает.

Быть избранными сердцу бешено биться.

С тобой понимать все и вдруг оступиться.

Упасть в пустоту и желать в ней остаться.

Теряя, заставить зрачки сокращаться.

Упасть и не ждать ничего и не верить.

Отказываться от того, кто в замене.

Быть преданным, даже если прежняя скажет: «Возьми».

Но фатальные чувства сильнее.

Ты хочешь отдать сердце мысли,

Увидев глаза мои полные боли.

 

Терять невозможно, не нужно, не вдруг,

Хочу в эту сказку, как маленький Мук,

Не понятый, но понимающий все.

 

Через несколько месяцев я узнал, что Ляля снова собирается в Индию. Буквально накануне я примчался, чтобы попрощаться и передать ей мою песню «Вода, песок», которую я сочинил, когда мы были в Индии. Не мог не прийти, ведь я совершенно не представлял, когда мы увидимся вновь. И будем ли мы при новой встрече теми же Лялей и Витей...

Вскоре Лайла вернулась в Москву — у нее оставались незавершенные дела в городе. А еще через некоторое время не стало Лени Нерушенко. Он погиб, врезавшись на мотоцикле в грузовик и перелетев через ограждение. На дороге, по которой он несся на своем байке, шли ремонтные работы. Леня к тому времени стал единственной ниточкой связывающей нас с Лялей. Он принимал участие во всех перипетиях наших сложных отношений — мирил нас, когда мы ссорились, давал советы, подставлял дружеское плечо то мне, то Ляле. Сопереживал. Был другом. И вот эта нить оборвалась...

Никогда не забуду тех минут, когда узнал о гибели Лени... Я был дома, что-то гладил, раздался звонок... Я не мог поверить своим ушам. Не помню, выключил ли утюг, не помню как домчался на место катастрофы...

Через несколько дней мы все приехали на похороны. Ляля явилась полуживая — она молчаливо стояла в сторонке, посеревшая, тихая, бледная и поникшая, словно тень. Плакать она не могла — она была в шоковом состоянии, и только глаза выдавали, насколько это невыносимое страдание — потерять разом двух близких людей, одного — навсегда, другого... Это был последний раз, когда я видел Лялю перед долгой разлукой.

Остались только строчки, пропетые веселым Лениным голосом — на диске, который вышел уже после его смерти:

 

Не забывай меня, нет.

Не забывай меня...

Может, встретимся...

 

Обязательно когда-нибудь встретимся, Леня. Я в это верю.

Лайла с ее природной веселостью и легкостью была слишком нежной для всех испытаний, выпавших на ее долю. Настолько нежной, что события этих лет подкосили ее. Через друзей мне передавали, что у Ляли нервный срыв — она временно находится под присмотром мамы.

После того как Ляля оправилась от потрясения, связанного с Лениной гибелью, она уехала в Лондон — учить английский, писать картины и просто жить другой жизнью. Ее след для меня затерялся. Она оставалась верной себе и не раскрывала свои планы даже перед лучшими друзьями. Ей требовалось одиночество. В одиночестве рождались лучшие ее стихи и картины.

Спустя два года после нашего расставания мы случайно встретились в Лондоне. Это было на Риджент-стрит, куда она зашла в магазин игрушек с подругой. А мы с Яной Рудковской приехали на гастроли. Мне хотелось осмотреть Лондон получше, и я прогуливался по той же улице. Вдруг кто-то вдруг хлопнул меня по плечу, я обернулся и увидел свою утраченную возлюбленную. От изумления я на пару секунд потерял дар речи, и когда голос вернулся, схватил ее за плечи и завертелся с ней по тротуару, повторяя: «Привет, привет, привет! Боже мой, это ты!» Контрапунктом шли сбивчивые реплики Ляли: «Слушай, я вообще не бываю в центре Лондона, представляешь! Я даже не знаю, как так получилось... Именно в этот день... И я здесь! .. Она действительно предпочитала шумным городским улицам тихие предместья и выбиралась в эти места довольно редко.

Ляля почти не изменилась. Разве что стала более величавой и, думаю, еще более прекрасной, чем была. Мы тут же отправились в ближайшее кафе, где около трех часов сидели, вспоминая прошедшие времена. Я расспрашивал Лялю, как она здесь устроилась, что делает, чем живет. Оказалось, она поступила в университет Уимбильдон и как художник выставляла свои работы на выставках...

Я был за нее искренне рад. Но теперь мы общались только как друзья. К тому времени мое сердце было уже занято Леной. И все же для Ляли там по сей день есть потайной уголок, где я храню эти воспоминания. Такое не забывается. Лена — это другие чувства, другие эмоции, абсолютно фантастические, но иного порядка. Ляля — прошлое, и она навсегда мой друг, близкий человек, часть моей души. Мы общаемся. Теперь — можем.

Из Лондона я уезжал со странным чувством. Будто эта история любви, описав некий виток, наконец, завершилась. Хотя, о чем это я. Любовь — вечна. Если она настоящая, она никогда не заканчивается.

 

Прощай, мой друг, прощай,

Прощай, не навсегда,

Прощай, мой друг,

Ведь ты теперь — звезда...

 

Я думаю, что девушка на картине, подаренной мне Лялей, все же взлетела.

 

***

 

Не хочется грустно заканчивать эту главу. Часто вспоминаю один забавный случай. Расскажу. Через Леню Нерушенко я познакомился с Ксенией Собчак, мы стали друзьями. Я знал, что у них романтические отношения. Как-то вечером, когда я жил на Песчаной улице, ко мне примчался Леня с просьбой спрятать его от разгневанной Ксюши —  они поругались. Ксения его искала, видимо, желая продолжить разборку. Названивала мне на телефон, колесила вокруг дома! Леня умолял: «Скажи, что я не у тебя»! Конечно я его прикрывал из мужской солидарности. Ксения в конце концов стала настойчиво звонить в домофон, но я стоял намертво, защищая друга! Мы даже свет повыключали. Высматривали ее, затаившись, из окна. Вот такие были молодые!

 

 

Глава 16

ЛОЖЬ, ВИДЕО И ПИАР

 

 

Мерзости шоу-бизнеса • «Дерганый он какой-то, Билан этот» • Мой будущий пиар-менеджер, а ныне диджей и адвокат • Немного о шутках Айзеншписа • «Я здесь больше не работаю»

 

Есть у меня одна дивная особенность: я никогда не устраиваю скандалов. Они сами возникают вокруг меня, вторгаются в мою жизнь против моей воли. Чаще всего — по вине людей, которые пытаются построить интригу вокруг моей персоны. Ведь многим не дает покоя сам факт моего существования. То тут, то там периодически вспыхивают какие-то междусобойчики, которые я стараюсь игнорировать.

Друзья, знакомые, коллеги в связи с этим в один голос твердят, что скандал и эпатаж — не мой стиль. Что вы можете видеть даже по общему тону этой книги. Когда я начал ее писать, меня живо волновало, какую интригу преподнести читателю, чем зацепить. Вероятно, я мог бы шокировать широкую общественность каким-нибудь скандальным откровением... но зачем настолько явно выносить сор из избы? Люди везде одинаковы, и поверьте, в шоу-бизнесе не больше и не меньше историй, чем в любой другой сфере деятельности. Спросите, например, заводского работягу, и он вам расскажет столько о своем родном коллективе, что потом вы долго будете приходить в себя от обилия впечатлений. Время течет, истории забываются... Через десять лет о них уже никто не вспомнит.

Грязь, интриги, прочие мерзости — проблемы повсеместные. Правда, публичным личностям для их решения приходится привлекать профессионалов особого рода. Один из таких профи — пиар-менеджер Борис Хлуднев. Он заслуживает отдельного рассказа — как человек, который так много сделал для охраны моего спокойствия.

Я познакомился с Борей при забавных обстоятельствах. В то время только вышел мой ролик «Бум» — его крутили на MTV; сам трек оккупировал радиостанции, в том числе и «Юность». Туда меня пригласили для интервью. Как следует подготовившись, мы с Юрием Шмильевичем отправились отвечать на каверзные вопросы радиоведущих.

Я расположился в студии прямого эфира — тесной комнатке с парой микрофонов, а Юрий Шмильевич отправился прогуляться по студии, ему обязательно нужно было все осмотреть лично. Кроме того, шел эфир, и Айзеншпису предложили переждать мое интервью в другой комнате. Туда дублировалась трансляция, и можно было услышать все, что я говорил.

Минут через пятнадцать мой продюсер вернулся — злой как тысяча чертей.

— Нет, ты представь себе, каков наглец! — возмущался он на ходу. — Я не успел войти, как мне нахамили!

Я не удивился. Скорее всего, Айзеншпис снова стал кому-то рассказывать, какой я у него замечательный. А люди ведь реагируют на это по-разному...

Основной темой, из-за которой заводился Юрий Эмильевич, были его артисты. Айзеншпис безумно любил своих протеже, а ко мне он и вовсе относился как отец. Впрочем, не устаю повторять, что он готов был положить и жизнь, и кошелек за любого своего воспитанника.

— Сидит какой-то пацан!.. — продолжал Айзеншпис. — Мне, мол, не нравится!.. Да кто он вообще такой, чтоб судить!

Ara, я не ошибся.

— Какой пацан, Юрий Шмильевич?

— Да ну, неважно, забудь, — буркнул он. — Лезут тут со своим мнением...

Айзеншпис, кстати говоря, в разговоре с новыми людьми чаще всего опускал завязку и сразу брал быка за все подробности. Обычно бывало так: он входит, садится перед собеседником, некоторое время молча его изучает. Затем задает вопрос в лоб:

— Ну как?

Подразумевалось: я на тебя посмотрел, значит, познакомились; твое «здрасте» мне не надо, и ты тоже обойдешься; меня интересует только твой положительный  отзыв о моем артисте; поехали. Люди обычно угадывали весь упакованный в полтора слова смысл, но не всегда горели желанием хвалить предмет разговора. Вот и в этот раз Юрий Шмильевич спросил молодого диджея Борю Хлуднева, как ему нравится мой «Бум». А тот возьми да и ляпни: а никак не нравится.

— Почему?! — искренне удивился Айзеншпис. Он всегда искренне удивлялся, если сидящий перед ним нормальный на вид человек оказывался слеп и глух к истинному искусству.

— Не нравится и все. Дерганый он какой-то, Билан этот.

Юрий Шмильевич ответил негромко, но разборчиво. Затем поднялся и вышел. Да и о чем говорить именитому продюсеру с начинающим радиоведущим, когда последний не способен проявить тактичность и, если не скрыть, то хотя бы завуалировать прущее из него дурновкусие?..

Так состоялось знакомство Айзеншписа с человеком, который позднее сыграл немалую роль в моей карьере. Чуть позже Боря признался, что Айзеншпис был единственным продюсером, кого он в тот момент знал, и тот факт, что он, Хлуднев, посмел возразить олимпийскому богу шоу-бизнеса, в его глазах было сильно крутым поступком. «Я всегда говорю, что думаю, — любил повторять о себе Боря. — Может, это и неправильно, но по-другому я не умею».

Года через полтора после этого небольшого происшествия наши пути снова пересеклись. Это был конец марта, мы только-только сняли клип на «Мулатку», а Юрий Шмильевич решил взять на работу пиар-менеджера и объявил в кулуарах об открытой вакансии.

Хлуднев, хоть и работал на радио, никогда в жизни не занимался пиаром. Зато он имел юридическое образование и огромное желание «связываться с общественностью». Это и подкупило Айзеншписа — он всегда считал, что если человек хочет что-то сделать, то пусть сделает и докажет, что умеет. Словом, давал шанс. Боря сумел убедить Юрия Шмильевича, что шанс следует подарить именно ему — поскольку его специализация по образованию адвокатура, а между адвокатом и пиар-менеджером разница не так уж велика, если вдуматься. Айзеншпис вдумался, нашел этот тезис, не выдерживающим критики, но охотно пошел на эксперимент.

Так Хлуднев влился в наш дружный коллектив, заняв в нем поистине достойное место. Хотя мне он поначалу не слишком понравился — самоуверенный молодой человек, который все время норовил со мной спорить. Я ему слово — он мне два. Я ему три — он мне восемь. Боря не особенно задумывался над этим вопросом. Зато интересы своего «клиента», то есть меня, он умел отстаивать почти так же, как Юрий Шмильевич. То есть с пеной у рта под закрытым забралом.

В новом коллеге меня раздражало то, что он постоянно давал мне какие-то рекомендации. Я заводился, потому что у меня всегда было собственное мнение и видение, что и как я должен делать, с кем общаться. К тому же у меня был продюсер, с которым я предметно обсуждал свои проекты. В конце концов, каждый должен заниматься своим делом.

Есть еще один момент. Я — человек достаточно открытый и эмоциональный, поэтому в общении с людьми предполагаю полное отсутствие недомолвок. Выявлять недомолвки призвана старая добрая драка; ну хотя бы просто хороший конфликт. Обычно на высокой ноте ты слышишь о себе такое, что тебе никогда не скажут в спокойном состоянии. Кроме того, в момент конфликта проявляются скрытые черты характера человека — и то, как он общается с людьми, и то, как он действует в своей профессии в момент стресса, и как он умеет владеть собой. Правда, с годами я понял, что далеко не всегда уместно проверять человека на прочность. И что в порыве горячности многие утрируют свои эмоции, могут наговорить или наделать чего-то, о чем потом будут жалеть. Тем не менее. Лучше высказать и извиниться, чем копить в себе и держать камень за пазухой. Таково мое мнение.

Сейчас я могу сказать о Боре немало теплых слов — благодаря его усилиям состоялось множество интервью, публикаций, пресс-конференций, и оказанное ему доверие он оправдал в полной мере. Но тогда я просто взвивался до потолка и спорил с ним до хрипоты, отстаивая свои права на самоопределение.

Увы, у известных артистов не бывает какой-то особенной «личной жизни». Они всегда на виду и всегда должны помнить о том, что за ними следит пресса и общественность. Это неизбежная часть моей профессии. Иногда я слегка завидую людям, которые могут беспрепятственно пройтись по улице — и их никто не узнает. Если кто-то из них придя вечером с работы домой, поругался с соседями, это будет на следующий день замято и стерто из памяти. Артист не может себе такого позволить, потому что это сразу становится известно всем, причем с такими подробностями и в таких красках, что хоть иконы выноси.

Я тогда буквально пару лет как приобрел широкую известность, а Боря изо всех сил старался сохранять мое реноме в лучшем виде. У нас с ним на этой почве образовалась какая-то «заклятая дружба» — мы злились друг на друга и нуждались друг в друге одновременно.

Со временем Борис научился виртуозно определять, какому изданию что сообщить, кому давать интервью, а кому нет, как наладить контакт с журналистами. Он фильтровал все новости обо мне, и, если пресса пыталась инкриминировать мне какую-нибудь некрасивую историю, он это изящно улаживал. В общем, Юрий Шмильевич его очень ценил, но периодически над ним подшучивал — не мог Айзеншпис пожить без каверз, такова была его натура.

Розыгрыши бывали самые разные. Например, Юрии Шмильевич мог позвонить своим друзьям из какого-нибудь издания, а наутро в печати появлялась сногсшибательная новость обо мне в стиле «Билан подружился с прирожденной убийцей» или еще что-нибудь из того же ряда. Боря впадал в ступор, бледнел, начинал звонить в злополучное издание, чтобы выяснить, кто посмел наехать на его артиста. Рядом ехидно поддакивал и комментировал Юрий Шмильевич.

— Надо разобраться, Боря! Просто уже что хотят, то делают, совсем совесть потеряли!..

 

 

_{ЛОНДОН, 2003 ГОД}

 

Или:

— Вот, суки, ну надо же, раскопали! Давай, Боря, надо уладить!

Хлуднев звонил, а на другом конце провода недоумевающий журналист спрашивал:

— А при чем тут наше издание? Вы вообще-то с руководством общаетесь? Нам Айзеншпис прислал сообщение...

Боря ронял трубку, метал взгляды-молнии в сторону Айзеншписа, но толком сказать ничего не мог, поскольку спорить с начальством, как известно, себе дороже. Тем не менее было видно, что рано или поздно эта бомба взорвется и что-то произойдет. Так и вышло.

Как-то раз Боря договорился об интервью со мной в одной известной телепрограмме. Программа была pейтинговая, попасть в нее было большой удачей, поэтому Хлуднев готовился к съемкам с особой тщательностью, пытаясь ничего не упустить из виду. Ожидалось, что на запись передачи по заранее оговоренному сценарию уйдет как минимум день.

Съемки шли как по маслу. И я совсем расслабился, когда журналистка-телеведущая вдруг задала мне один из тех каверзных вопросов, на которые я очень не люблю отвечать. Обычно я их попросту игнорирую.

Не столь важно, что это за вопрос, вам бы он тоже не понравился, уверяю. В комнате повисла тягостная пауза, во время которой я сидел, уставившись на журналистку квадратными глазами, и соображал, как уйти от темы и обойтись без бурного выражения эмоций. Ведущая тоже притихла, осознав, что сделала что-то не то, и теперь, видимо, решала, как загладить ситуацию.

— Ну, я имела в виду... — начала она.

Присутствующий при этом Боря затянул одновременно с ней:

— Может быть, не стоит так прямо, в лоб...

Я тоже подключился, и пару минут мы с ведущей буксовали в болоте вводных слов и недомолвок. Наконец вырулили на сушу, сменили тему, и следующий пассаж растерявшей пыл журналистки я отфутболил дежурной фразой о том, что с Айзеншписом у нас хорошие рабочие отношения и что наше сотрудничество обещает быть плодотворным и в дальнейшем. Хотя первоначальная накладка была не совсем из этой области.

На следующий день мне рассказали, что Юрий Шмильевич грубо отчитал Борю за этот эпизод. А тот вспылил, собрал вещи, проорал сакраментальное: «Я здесь больше не работаю!» — и хлопнул дверью.

Юрии Шмильевич был горячим, но на редкость справедливым человеком. Он сразу понял, что перегнул палку. И принялся названивать своему сотруднику, чтобы выяснить, насколько серьезен тот в намерении покинуть компанию. Телефон Хлуднева молчал — он был «вне зоны действия сети» что еще больше обеспокоило Айзеншписа.

— Хоть из-под земли мне его достаньте!;.. — рявкнул продюсер на остальных членов команды. — Но чтоб завтра! С утра! Он! Был! На-ра-бо-те!!!.. У нас по плану фотосессия!..

В первую очередь Айзеншпис хотел просто поговорить с Борей. Проблему нужно было как-то улаживать.

Я полночи не спал и пришел в офис к девяти утра, что тогда было для меня настоящим подвигом. Там меня поджидал наш офис-менеджер Леша. Юрий Шмильевич был давно на рабочем месте, он дал мне инструкции ехать с Лешей, а уж с Хлудневым он разберется самостоятельно. С самим Борей я столкнулся на выходе.

— Привет, — сказал я.

Он поздоровался, не глядя на меня. Попытался пройти мимо: обиделся.

— Поедешь с нами? — спросил Леша, делая приглашающий жест в сторону машины. Борис сопровождал меня на всех пиар-мероприятиях, и фотосессии не были исключением.

— Ой, нет, — прервал я Лешу, — Юрий Шмильевич хочет поговорить с ним тет-а-тет...

При этом на душе у меня было что-то липкое и мерзкое. Гадливое чувство — будто при разговоре с бывшим соратником, который теперь примкнул к другой стороне или стал выброшенным из стаи одиночкой. Стыд, вина, укор, желание и невозможность оправдаться...

Уж не знаю, какими посулами и уговорами Айзеншпису удалось разрушить ситуацию и не допустить ухода по-настоящему ценного сотрудника. Важно лишь, что Боря остался. И после этого случая мы с ним стали работать совсем иначе. Отношения потеплели, я стал воспринимать Хлуднева мягче. Можно сказать, что я принял его личность со всеми достоинствами и недостатками. Прекратил его подначивать и стал чаще слушать его комментарии. Хотя я все равно поступал по-своему. Но право на уважение к своему мнению Борис отстоял.

 

 

Глава 17

АЙЗЕНШПИС КАК ОН ЕСТЬ

 

 

Легендарный монстр • Глубокая личность с тяжелым характером • Его маленький мир • Проверка на прочность • На грани разрыва...

 

Пришло время рассказать, что же представлял из себя Юрий Шмильевич Айзеншпис как продюсер и человек. Каков он был в повседневном общении и почему его так боялись. А то у вас, мои малахитовые, сложится то еще впечатление о моем старом добром боссе: то он просто ругнулся, то завелся и скандалил, дойдя едва ли не до рукоприкладства... О да, в шоу-тусовке о нем ходили легенды: что он запросто мог избить своего/чужого/зарубежного артиста или журналиста, или кого угодно: что он вообще страшный человек, которого нужно как минимум опасаться. для посторонних Айзеншпис выглядел эдаким монстром, который ни с того ни с сего бросается на людей; тем более бывший зека...

Но это все — поверхностные впечатления, неприменимые к глубокой, настоящей  личности. Айзеншпис был разносторонне образованным, тонким человеком. Чтобы выносить о нем суждения, нужно было с ним тесно общаться и понимать, чем он дышит, почему поступает так, а не иначе. Говорю точно: большинство из тех, с кем он когда-либо работал, по прошествии времени не скажут о нем абсолютно ничего плохого. Потому что Юрий Шмильевич был хорошим человеком. С тяжелым характером, не спорю. Однако это — лишь нюанс его личности.

Прежде всего, Айзеншпис был весь в своей работе. Он безумно любил свое дело, болел за каждого артиста, который находился у него под патронажем. Юрий Шмильевич настолько сживался с артистами, что готов был самостоятельно решать все их вопросы, включая личные, чего ни один продюсер российской (а может быть, и зарубежной) эстрады не делает до сих пор.

Айзеншпис вкладывал в дело весь пыл своей страстной натуры, поэтому возникало множество ситуаций, когда он срывался на своих артистов-протеже, музыкантов и других сотрудников из-за мелкой накладки. Проще, наверное, перечислить дни, когда подобного не происходило. Но все привыкли; к тому же босс остывал так же быстро, как заводился. Зла не помнил, камней за пазухой не держал.

Своей бурной заинтересованностью в деле он формировал вокруг него особую ауру, оберегающую от всех нападок. Юрий Шмильевич был одним из немногих профи, умевших органично вписаться в продвижение своей концептуальной идеи — детища, наделенного частью его души. В этом человеке я с самого начала наблюдал несколько потоков, которые как-то умудрялись не противоречить друг другу. Это талант чувствовать и выбирать музыку, талант на ней зарабатывать и, самое главное, талант сохранять человеческое отношение к ней — то уважение, которое не дает музыке  превратиться в музыкальный продукт.  Поэтому его проекты всегда занимали достойное место в мире, завоевывали статус выигрышных, несмотря на препятствия и неблагоприятные стечения обстоятельств.

Он создавал вокруг себя маленький мирок, куда было дано войти далеко не каждому. Мир, где он всегда контролировал ситуацию, излучал уверенность в себе и непоколебимость своих позиций даже молча.

Что, в свою очередь, структурировало окружающих. Проще говоря, само присутствие Айзеншписа создавало в коллективе рабочую атмосферу. Он ставил четкие задачи; если подчиненные могли талантливо преобразовать и дополнить сценарий босса, это всегда поощрялось — пусть даже парой слов одобрения. Впрочем, он редко хвалил кого-то вслух. И вольности допускал лишь в четко очерченных пределах, которые следовало просто почувствовать. Не юлить, не халтурить, работать так, чтобы ни один час не проходил даром. При соблюдении этих условий он давал шанс очень многим; если же нет — летающие стулья на кухне студии безалаберному работнику были обеспечены. В гневе мой продюсер был отнюдь небезобиден.

Показателем потенциала человека было уже то, что Айзеншпис с ним работал. Он безошибочно угадывал скрытые возможности и ресурсы личности — ведь только так открывают новые звезды. Даже если человек — например, я — сам порой не особенно верил в себя, то Айзеншпис верил в него вдвойне, и своей силой он заставлял подниматься с колен. Подобные бодрящие отеческие подзатыльники он мог раздавать одним лишь взглядом.

Личность со сверхэнергетикой. При этом в его биографии было немало тяжелых ситуаций (многие уже обнародованы), несмотря на которые он оставался человеком с большой буквы. И смотрел на жизнь теми же глазами, держа в узде не только себя, но и всю команду. Кстати, о команде. В его окружении не было бесполезных людей — даже самые нелепые экземпляры здесь играли свои нужные роли. Просто так в «Star Production» не задерживались.

Так натаскать и так нацелить на процесс мог только он. Ведь и сегодня, когда его нет, внутри все равно сидят прежние правила, и я повторяю их, порой не желая себе в этом признаться: Айзеншпис сделал бы так-то, он бы вот этой дорогой пошел, а за это он бы поругал — значит, неправильно, значит, надо уходить. Это мой фундамент, и он заложен на совесть, ибо Айзеншпис умел это лучше всех.

C ним можно и нужно было спорить, обязательно следовало отстаивать свою точку зрения. Лучше — по-человечески, эмоционально, хотя это и будоражило его еще больше. Бывали моменты, когда накопившиеся противоречия вынуждали закричать и уйти, чтобы в спокойной обстановке творить под напором собственных идей, не давая продюсеру возможности прессовать себя. В такие дни руководство Айзеншписа ощущалось как гнет бетонной плиты в несколько тонн весом. Но когда накал спадал, все вставало на свои места. Возвращаясь, я понимал, что возвращаюсь в свое гнездо и свою обитель, где за меня по-прежнему болеют, где твердо знают, чего я стою. И тогда все прощалось быстро, без оглядки, не кривя душой. Ну а вообще, я старался сдерживать себя во время споров с Юрием Шмильевичем. У него во время ссор поднимался сахар, так что ругаться с ним было бы подло.

У него было особое чувство юмора. Несмотря на суровость, он любил шутить — иногда грубо, но это всякий раз поднимало настроение и наполняло жизнь нужными эмоциями.

 

Борис Зосимов, бизнесмен, близкий друг Ю.Ш. Айзеншписа:

Юра — вне конкуренции. Это мега-менеджер. Это черта характера, умение встать в семь утра и с семи утра начать звонить — всем! Я его отучал от этого, у меня год на это ушел. Он мог убедить, что его артист лучший, и вот — ты еще не слушал ни одной его песни, а у тебя уже в подкорке сидело, что появился какой-то гений. Гигантская работоспособность, умение успеть везде и умение сказать в нужное время в нужном месте «да я тебе пасть порву!»...

Билан меня интересовал как продукт — очень качественный продукт для моего канала. Плюс — он оказался просто хорошим парнем. Дима вообще никогда слова поперек не говорил, приезжал — что просили, то и делал, работал. Он мне безумно понравился как человек. у него, конечно, есть своя линия по жизни, было бы смешно, если бы ее не было. Он давно, видимо, знал, кем хочет стать. И он к этому пришел. Я таких людей уважаю, я сам такой.

Сейчас мне очень нравится, как работает Яна. Я с ней практически не общаюсь, но вижу, что происходит. Она достойно подхватила Юркино знамя.

Юра был очень эмоциональным, очень подвижным, для него не было ничего важнее, чем его дело и его сын Миша. Артист для Айзеншписа был его ребенком, вторым сыном. А Диму Юра и вовсе обожал. Может быть, сам Дима этого не знает, но я-то знаю. Айзеншпис им гордился, мог позвонить мне в два часа ночи и сказать: «Ой, мой сегодня так дал на концерте!..» Дима и сын Миша — два главных дела Айзеншписа в этой жизни.

Юра был с артистами строг. Подопечный ему: «Я с друзьями на дискотеке», а Юра: «Во сколько поедешь домой?..

Ты сегодня ел?!» Ну как с ребенком. В целом эту заботу нельзя было не заметить, и Дима очень ее ценил.

 

_{НА СЪЕМКАХ КЛИПА «ПОЗДРАВЛЯЮ»}  

 

Людей, которые удостаивались благосклонности Юрия Шмильевича, в его окружении было не так много. Ho co мной ситуация взаимного уважения сложилась сама по себе. Айзеншпис изначально не позволял себе ничего излишнего в мой адрес, и в этом я стал счастливым исключением из правил. Были моменты, когда мы с ним спорили, не обходилось и без бросания телефонных трубок, и без уходов с возвращениями, но в целом в наших с ним отношениях царило молчаливое согласие. При всех внешних эффектах — ссорах и спорах — Айзеншпис мне доверял и меня по-своему любил.

Все это от того, что мы с Юрием Шмильевичем во многом походили друг на друга — оба волевые, решительные люди, не терпящие никакого насилия над собой, да простится мне столь смелое сравнение. Может быть, именно поэтому Айзеншпис и был ко мне настолько привязан. Я ни когда не давал себя в обиду, он тоже. Со стороны наша пара — продюсер и артист — действительно выглядела незаурядно близкой, что рождало многочисленные слухи, которые меня так донимали.

Первые пару лет мы с Юрием Шмильевичем проверяли друг друга на прочность. Айзеншпис постоянно меня провоцировал, подбрасывал какие-то обидные штуки и наблюдал за моей реакцией. Негативных ситуаций в общении с ним было много, поскольку Юрию Шмильевичу обязательно нужно было довести человека до точки кипения, за которой обычные люди теряют терпение и начинают активно протестовать.

Каждый из его сотрудников хоть раз доходил до последней грани и заявлял: «Все, я здесь больше не работаю!» Кто-то покидал компанию безвозвратно, кто-то возвращался. Эти экстремальные условия и были кузницей кадров имени Айзеншписа. Причем, как я теперь понял, в «программе воспитания» Юрия Шмильевича пункт «Проверка скандалом» был обязательным. Что имело смысл, ведь бесконечные концерты и многодневные туры действительно съедают столько сил, эмоций и нервов, что не каждый способен пережить такой стресс.

Со мной подобная сцена разыгралась на неофициальной вечеринке в честь дня рождения одного уважаемого человека. Юрия Шмильевича пригласили, и он захватил меня с собой, чтобы я мог примелькаться и осмотреться. Была весна, на дворе стоял солнечный день, настроение было приподнятым, а стол — обильным. Разговоры велись в основном о музыке, шоу-бизнесе и искусстве вообще. Я скромно сидел в уголке — на правах зеленого пацана среди мэтров и серьезных людей, которых я слегка побаивался. Я по преимуществу слушал беседы окружающих и мотал на ус.

Публика неуклонно веселела, и на подъеме эмоций зашел разговор о новом артисте Айзеншписа, то есть о Диме Билане. Все обратили взоры в мою сторону.

— Ну-ка, давай что-нибудь нам спой! — распорядился Айзеншпис. Он был благодушен и явно желал продемонстрировать, насколько талантлив и неподражаем его новый питомец.

А я сидел и понимал, что мое импровизированное выступление соло здесь неуместно: это просто не мой праздник. Но Юрий Шмильевич считал иначе. В любом месте и в любое время он полагал, что именно сейчас наступил момент продемонстрировать людям мощь его артиста — пусть даже и без аккомпанемента. Мне необходимо было срочно что-то придумать, чтобы как-то пресечь это желание.

— Юрий Шмильевич, — сказал я. — Давайте я спою потом, на концерте. На сцене, с музыкантами. Иначе это будет намного хуже смотреться и слушаться...

Айзеншпис счел мои доводы резонными, кивнул и сел на свое место. Но надо помнить о характере моего продюсера: он ведь уже сказал коллегам, что подопечный выступит... Поэтому прошло еще немного времени, и он снова начал выказывать недовольство, подталкивая меня под столом ногой — мол, давай, пой, не разочаровывай публику. Я делал вид, что ничего не замечаю, а другие гости не замечали тем более, потому что Айзеншпис не повторял свою просьбу вслух — не хотел, чтобы кто-то усомнился в его авторитете.

Но когда мы покинули вечеринку и сели в машину, оба уже были на взводе. Я в тот момент думал, что перечил именитому продюсеру и что, видимо, дальнейшая совместная работа с ним мне не светит. И уже внутренне был готов к тому, что сотрудничество может на этом прекратиться.

Айзеншпис же был страшно недоволен — мол, как же так, я для тебя стараюсь, а ты еще и упираешься?.. Да как ты посмел?! Кто ты такой?!. Всю дорогу я выслушивал его красочные экспромты в мой адрес — и вынужден был молча признавать их сложность и силу воздействия. Босс умел за гнуть, как следует — сказывалась многолетняя практика.

На тот момент я еще не прошел его школы, а потому долго не вытерпел. В районе Белорусской машина притормозила на светофоре, и как только мы снова тронулись, я распахнул дверь и выскочил на ходу на Садовое кольцо, по которому мы двигались в сторону Волоколамского шоссе — возвращались на Сокол. Машина взвизгнула тормозами, дверца приоткрылась.

— Эй, куда?! — возмутился Айзеншпис, несколько сбитый с толку моим поведением. — А ну вернись!

— Да пошел ты! — не оборачиваясь, крикнул я. Первый раз назвал тогда его не на «Вы».

И зашагал в сторону метро, резонно полагая, что это мой последний день и с Айзеншписом, и в Москве, и, может быть, вообще в шоу-бизнесе.

 

У МЕНЯ ВСЯ ЖИЗНЬ СУМАСШЕДШАЯ. И ПОСТУПКИ ВСЕ, МЯГКО ГОВОРЯ, НЕ ВСЕГДА УМНЫЕ. НО ЕСЛИ БЫ НЕ ЭТИ ПОСТУПКИ — НЕ БЫЛО Б АРТИСТА ДИМЫ БИЛАНА.  

 

Я добрался до дома часа через два, не раньше. Перед этим я отправился бродить по Садовому. Смотрел на яркие вывески, которые когда-то казались мне волшебными, манящими, праздничными, а теперь превратились в китч кислотных тонов. Я шел и с грустью думал о том, что все это, возможно, скоро станет лишь воспоминанием... А я так мечтал о Москве и так хотел здесь остаться!

Я переваривал произошедшее, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. Мысли рождались сплошь философские. Я вдруг почувствовал небывалую свободу. Если мне нечего терять, значит, и бояться нечего. Опасения по поводу того, смогу ли я оправдать ожидания продюсера, других людей, свои собственные, — растворялись, оставляя покой...

Чуть позже я сидел на лавочке перед своим домом, дышал относительно свежим ночным воздухом и смотрел вверх — туда, где должны быть звезды. Хотелось увидеть их и почувствовать причастность к чему-то огромному, как в детстве. Или не почувствовать, а вместо этого заметить, что они открыто насмехаются над маленьким человеком. Но звезд не было.

Я не знал, что я буду делать дальше, но точно знал, что обязательно найду выход. Успокоившись, я отправился спать.

На следующий день, ближе к обеду, раздался телефонный звонок.

— Ну, как ты там? — услышал я чуть надтреснутый, но бодрый голос Юрия Шмильевича.

— Нормально, — буркнул я. — А вы?

— Да я-то чего... Ты это... Сегодня концерт, помнишь? За тобой Леша заедет в полседьмого.

— Угу, — ответил я, стараясь скрыть радостное удивление.

А как же ожидаемое «я расторгаю все!» и «чтоб духу твоего здесь больше не было, сопляк! ..»?.. Я был готов ко всему. Но Юрий Шмильевич звонил как ни в чем не бывало и говорил ровным голосом без малейшего намека на скандал:

— Извиняй, потрепал я тебя слегка. Это не со зла, сам должен понимать.

— Да ладно, что там, — сказал я. — Все нормально...

Упираться не стоило. В конце концов, я тоже зачастую не подарок.

— Ну и лады, — сказал Айзеншпис и повесил трубку.

А я вздохнул с облегчением и стал собираться на вечерний концерт.

Меня уже не так тянуло в Кабардино-Балкарию. Я уехал покорять Москву, и я должен был это сделать. Все последующие годы сотрудничества с Айзеншписом я пугался именно такой перспективы: вдруг что-то сорвется, я не справлюсь, и — прощай, карьера. Чемоданы, поезд...

Но это был единственный случай, когда дело почти дошло до разрыва. Больше Айзеншпис никогда не позволял себе кричать на меня, тем более прилюдно. И я даже мысли не допускал, что такое вообще возможно. Хотя до идеальных рабочих отношений было все же далеко — прошло еще немало времени, прежде чем мы начали по-настоящему понимать друг друга.

 

 

Глава 18

«МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ»

 

 

Артисты и продюсеры: деловая этика • Нам делают весьма серьезное предложение • Демонстрация намерений и сказочные перспективы • Извините, душа не продается

 

Будучи человеком контактным, я быстро сдружился не только с Леней Нерушенко, но и с другими ребятами из «Динамита». Одновременно с этим я резво догнал группу по популярности. Вскоре мы затеяли совместный проект — записали песню «Хочу стать олигархом» и сняли на нее клип в виде забавного 3D-мультфильма. «Динамиты» в ролике были изображены рисованными персонажами, а я — реальным человеком. Эту работу можно смело назвать гимном моей дружбе с «Динамитом».

 

_{С ИЛЬЕЙ ЗУДИНЫМ ИЗ «ДИНАМИТА»}

 

K тому времени я уже ощущал всю тяжесть «бремени славы». Нам с Юрием Шмильевичем периодически поступали разнообразные предложения сотрудничества. Но вот на связь с нами вышли люди, попытавшиеся заинтересовать меня не просто новым проектом, а более выгодными условиями для меня лично как артиста. Проще говоря, меня собрались переманить у Айзеншписа.

Хоть в подобных ситуациях и нет ничего незаурядного это часть опыта всякого успешного человека, — но меня случившееся впечатлило. Это было что-то новое. Да и события развивались вовсе не по стандартному сценарию. А посему добавлю-ка я к данному происшествию немного подробностей.

Сперва следует напомнить, что мир шоу-бизнеса тесен, здесь все друг друга знают. А если не знают, то наводят справки и получают исчерпывающую информацию. Тут принято договариваться между собой цивилизованно, избегать скандалов и учитывать интересы всех сторон. Бывают некрасивые прецеденты, куда ж без них, но люди, которые хотят заниматься шоу-бизнесом серьезно, волей-неволей постигают азы деловой этики.

Поэтому переход артиста к другому продюсеру выглядит как заключение новой сделки и почти всегда обходится без стрельбы... Поймал вас, а? Представьте, что вместо многоточия там смайлик, и продолжим. Так: всегда без стрельбы. Несмотря на это, истории подобных «измен» мне всегда были неприятны. Возможно, в силу природного максимализма. Или просто потому, что я долго привыкаю к людям, мне нужно время, чтобы сработаться и притереться.

 

Игорь Крутой, продюсер, бизнесмен:

Встреча Юры и Димы не случайна. До Димы у Айзеншписа были проекты, но менее удачные. И конечно, там хватало разборок особого рода, какие часто случаются между продюсером и артистом, когда второй становится популярным. Ведь как это бывает? Неизвестный артист приходит к продюсеру, и если артисту в этот момент сказать: «Я сделаю тебя знаменитым, только подпиши договор о продаже всех своих органов через пять лет», то он подпишет. Но вскоре наступает момент, когда в зале аншлаг, а артист оборачивается к своему продюсеру и говорит: «Господи, да откуда ты взялся на мою голову и чего ты отмены хочешь?!» Ведь большая часть деловых отношений у нас до сих пор опирается на человеческую договоренность...

 

Вдобавок ко всему в то время меня периодически посещала мысль, что вокруг масса людей, которые стремятся нажиться на моем таланте. Я не доверял продюсерам до конца и упускал из виду простую истину: прежде, чем нажиться, надо неслабо вложиться. Чуть позже, узнав шоу-кухню получше, я понял, что не прав, и изменил свое мнение.

Итак, во время съемок клипа «Хочу стать олигархом» мы познакомились с двумя уважаемыми людьми — один весьма известен в деловой среде, другой — в мире шоу-бизнеса. И нам с Юрием Шмильевичем сделали заманчивое предложение. Оно заключалось в покупке моего контракта у «Star Production» другой продюсерской компанией.

Предложение было серьезным: другой продюсер предлагал Айзеншпису крупную сумму денег, которая вдвое покрывала все расходы Юрия Шмильевича на мою раскрутку. Мне же новая компания могла открыть поистине сказочные горизонты — появилась перспектива работать с лучшими западными композиторами и музыкантами. То есть автоматически сделаться и более популярным, и более обеспеченным человеком. Предлагали машину, квартиру, ну и так далее...

Сегодня я говорю об этом спокойно, а вот тогда... Это было колоссальное искушение и для меня, и для Айзеншписа. И стоило мне на миг допустить, что сделка совершится... лишь представить... как начинали трястись руки, а перед глазами все плыло.

— Что скажешь? — спросил меня Юрий Шмильевич, выслушав подробности возможной сделки.

— А вы? — поинтересовался я не своим голосом.

— Это очень щедрое предложение, — сообщил Айзеншпис с неестественным спокойствием. — Тебе надо его обдумать. Тщательно и на холодную голову.

И я взял время на размышление. Пока я думал, события ускоряли свой бег. Мы несколько раз встретились с бизнесменами в Москве, затем я уехал на съемки клипа «На берегу неба», но переговоры продолжались и там — в одном из лучших ресторанов Венеции. Уже никто не сомневался, что сделка состоится, и мы подробно обсуждали мой новый контракт, стараясь не забыть ничего важного.

Чтобы мы с Юрием Шмильевичем были уверены в серьезности их намерений, бизнесмены заказали мне в Питере машину очень дорогой марки. В то время я и мечтать не мог о такой. Ее пригнали в Москву и поставили под окном моей съемной квартиры (я в то время жил на Соколе, в скромной двушке). Утром я выглядывал во двор, видел сверкающую бамперами красавицу и осознавал, что она станет моей, как только я подпишу нужные бумаги. Со стороны новых продюсеров это было сильным ходом, я оценил. И все же на душе у меня скребли кошки...

Каждый день я принимал звонок от моих будущих компаньонов. Они всегда спрашивали одно и то же:

— Дима, ну, как дела? Когда начинаем работать? Я уклонялся от ответа и просил еще немного времени на раздумья. А в голове постоянно крутились мысли о том что мир теперь у моих ног. Нужно только руку протянуть. И все равно...

Я завел себе табличку со списком плюсов и минусов как в случае положительного, так и отрицательного ответа. И зачем-то записал в свой дневник дату: «2007 год» . Мне почему-то казалось, что именно в седьмом выйдет мой первый англоязычный альбом.

Плюсы от заключения сделки превосходили минусы при любом раскладе. Логика происходящего вопила, что думать тут нечего — надо соглашаться. А я понимал, что пытаюсь себя обмануть и найти повод отказаться — что-либо, кроме туманных предчувствий. Но разумных поводов не было.

После напряженных раздумий и длительного самокопания я просто позвонил Айзеншпису.

— Юрий Шмильевич, вы уверены, что нам обязательно принимать это предложение? — спросил я напрямую.

— Давай встретимся и поговорим, — тут же отреагировал Айзеншпис.

У нас с продюсером, несмотря на разницу в статусе, всегда были честные, доверительные отношения. Я не вещь чтобы меня продавать, менять или сдавать в аренду, и такое важное решение Юрий Шмильевич не мог принять без моего согласия. Он все прекрасно понимал. Но и я не мог вести себя слишком независимо, ибо одно дело — мое желание или нежелание, и совсем другое — планы Айзеншписа. Я понимал, что это предложение расставит точка над i в наших с Юрием Шмильевичем взаимоотношениях.

Мы встретились в ресторане, заказали по чашке кофе и некоторое время сидели молча.

— Ты пойми одно, Дим, — начал Юрий Шмильевич.— Я не могу предложить тебе те же условия, что и эти люди. И чтобы нам достигнуть того же уровня, какой может быть у тебя с ними уже сейчас,  понадобится несколько лет...

— Но ведь мы сможем, правда? — сказал я, глядя ему в глаза.

Юрий Шмильевич молчал. Он ждал моего решения-приговора с несвойственным ему фатализмом.

— Я не хочу от вас уходить! — твердо сказал я. — Мне с вами очень комфортно, позитивно, легко работать. Мы уже давно вместе и много чего пережили... а этих людей я совсем не знаю. Убежден, что они сдержат свое слово и выполнят обещания... но я не уверен, что смогу с ними сработаться.

В один миг взгляд Айзеншписа смягчился, лицо посветлело и разом стало выглядеть моложе.

— Да, от настроения многое зависит, — подтвердил он.

— Ну вот, — продолжал я, все больше убеждаясь в правильности своих слов. Вы получите деньги, но вам придется искать другого артиста. А если вы с ним не сработаетесь?.. Мне кажется, что будет правильно оставить все как есть. Потому что сейчас я работаю не просто c продюсером, а с другом — в самом высоком смысле слова!..

Мы продолжили трудиться с еще большим упорством. При этом я чувствовал, что мой голос в принятии разных решений стал еще более весомым.

Несмотря на то что мир шоу-бизнеса прагматичен и постоянно оперирует цифрами (деньги, рейтинги и прочие расчеты), сама музыка — это часть души того, кто ее написал и исполнил. Когда я делаю что-то от души, я полностью выкладываюсь. Нужно было долго и трудно отстаивать «сложные», не примитивные песни. А душа не терпит насилия над собой и не продается. В тот момент я подспудно ощутил, что могу потерять важнейшую составляющую творчества — вдохновение. И вообще — от добра добра не ищут.

Юрий Шмильевич не стал меня переубеждать. То, что я пока лишь угадывал, он уже давно знал наверняка. Чувствовалось, что он мной доволен.

— Хорошо, — сказал мой продюсер. — Так тому и быть. А за друга — спасибо.

 

Борис Зосимов председатель совета директоров телеканала «MTV Россия» с 1998 по 2002 год:  

Мне с первого дня знакомства нравилось отношение Димы не только к делу, но и к его менеджеру. Для меня это было очень важно, поскольку я сам когда-то был менеджером и знаю, что благодарные артисты — редкость. Дима оказался благодарным артистом.  

У новичка, бывает, сносит крышу после первого же выхода на сцену. Вот он вышел, в зале десяток родственников, все аплодируют, а артист при этом искренне уверен, что он один на всем белом свете, самый лучший, самый талантливый. И это даже не гордыня, это часть его психологии. Поэтому на первом этапе точка зрения менеджера или продюсера всегда совпадает с точкой зрения артиста — ведь артисту, по большому счету, все равно, ему просто нужно поскорее стать известным. Затем артиста узнают на улицах, берут автографы, показывают по телевизору. И после этого ему приходит в голову, что продюсер здесь вообще ни при чем. Я наблюдал это не один раз. Артист начинает думать, что он сам все сделал и сделает впредь. Идеальных примеров, когда артист остается с продюсером от начала и до конца, я знаю немного. Вот Дима остался бы с Айзеншписом, если бы Юра был жив. Дима всегда понимал, что делается для него продюсер. Он уважал чужой труд — в том числе умение Юры подбирать музыкальный материал. Мы с Юрой часто спорили о том, какую песню петь, на какую клип делать — я влезал в процесс, потому что мне как владельцу телеканала нужен был хороший качественный продукт. Кстати, именно поэтому я никогда не брал деньги с артистов за эфиры: для меня главное — отличный клип, который будут смотреть и слушать.  

 

Наутро я позвонил бизнесменам и сообщил о своем решении.

— Спасибо вам за отличное предложение! — говорил я, ничуть не кривя душой. — Оно действительно очень выгодное и для меня, и для Юрия Шмильевича. Но мы решили отказаться.

— Почему же? — Спросили в трубке после паузы.

— Дело во мне, — сказал я. — Мы с Юрием Шмильевичем давно вместе, он очень многое для меня сделал, и я вижу себя только рядом с ним. Извините.

Вторая сторона тоже сознавала, что без обоюдного морального удовлетворения сделка окажется бесполезной. Поэтому мы расстались без взаимных претензий и впоследствии нашли возможность для сотрудничества другого рода. Но с того момента и до самой смерти Айзеншписа мы не рассматривали предложений о моем переходе к кому-либо еще. Конечно, это не было прописано в договоре; просто появилось такое негласное правило. Стало ясно, что наш тандем — нечто более высокого порядка, чем спайка артиста и продюсера. И мое сердце должно было оставаться здесь, с моим учителем и другом.

 

 

Глава 19

ДРУЗЬЯ И БУМАГИ

 

 

Уходы и возвращения • Моя последняя встреча с Айзеншписом • Конец всему • Обязанности по контрактам • Я и Батурин • Мы с Яной проходим через ад • Музыкант не обязан быть юристом...

 

Юрий Шмильевич умер 20 сентября 2005 года ровно в восемь вечера. За несколько дней до этого у него началось желудочное кровотечение, причем настолько сильное, что окажись он дома в одиночестве, то «скорой» бы не дождался. На его счастье, рядом была помощница по хозяйству, она-то и спасла его — правильно уложила, сделала перевязку и вызвала неотложку. Чтобы помочь отвезти Юрия Шмильевича в больницу, к нему домой примчались Денис Акифьев (в те дни он находился рядом с Айзеншписом почти неотлучно) и Отар Кушанашвили.

Я в это время был на концерте. Акифьев позвонил мне и сообщил эту ужасную новость.

— Юрию Шмильевичу сейчас будут делать операцию...— сказал он.

— Что с ним?!

В тот момент я даже в голове не держал, что с Айзеншписом может произойти нечто роковое.

— Что-то с желудком...

Юрий Шмильевич действительно сильно болел, но его отлучки на медосмотры были настолько частым делом, что мы почти привыкли к этой суровой правде его жизни. Поэтому происходящее казалось мне чем-то вроде «плановой хирургии». Никто из нас не знал, насколько серьезным было положение. До последнего момента. Тем более что у Юрия Шмильевича были проблемы с сердцем, и это казалось нам главным его недугом. Остальное мы в расчет не принимали. Сам Айзеншпис, как все сильные духом люди, никогда не распространялся по поводу своих болезней — только отшучивался и отмалчивался.

19-го я должен был ехать на концерт в Тулу — вместе с целой бригадой музыкантов и танцоров. Вернуться нам следовало утром 20-го. Перед отъездом мне захотелось повидать Юрия Шмильевича. Я позвонил Денису, и мы договорились, что он заедет за мной с утра пораньше, чтобы отвезти на корпоративной машине к Айзеншпису в больницу.

Не знаю почему, но я был буквально одержим желанием съездить к Юрию Шмильевичу именно утром, причем как можно раньше. Я собирался ехать к восьми, что для меня было поистине несусветной ранью. Я сам разбудил Дениса что опять же было нетипично — обычно это Денис звонил мне и будил. Он заехал за мной, и мы добрались до больницы по утренним московским пробкам — чтобы я мог попрощаться с наставником, приобнять его. В тот момент я не осознавал, что это действительно прощание. Окончательное. Было лишь смутное предчувствие чего-то непоправимого.

Рядом с постелью Айзеншписа мы застали не только медсестру, но и Елену Ковригину. Она дежурила в больнице, хотя на тот момент, насколько я помню, они с Юрием Шмильевичем уже не жили вместе. Айзеншпис в те дни жил один, но регулярно виделся с сыном Мишей.

Мы поздоровались и подошли к Юрию Шмильевичу. Он был очень бледен, и его худое морщинистое лицо едва ли не сливалось по цвету с подушкой. Он махнул мне тонкой рукой и прошептал:

— Сердце болит...

— Юрий Шмильевич, мы вам обезболивающее вкололи,— отозвалась медсестра, — у вас ничего не должно болеть...

— Я чувствую...

В конце сентября Айзеншпису должны были сделать повторную операцию на сердце в Бакулевском центре на Рублевке. Но в этот раз он попал в больницу по другой причине. Однако и его старый недуг напомнил о себе в полный голос, заставляя обратить внимание на то главное, чего боялся каждый из нас.

— Вколите мне что-нибудь, у меня скоро премия... — чуть слышно проговорил Айзеншпис. — Что хотите делайте, но через три дня я должен отсюда уехать.

— Это невозможно! — всплеснула руками медсестра.— Вам только что сделали операцию!

Поездка на премию «Russian Music Awards» была для нас важной — главным образом потому, что летом мы не попали на Муз-ТВ. Айзеншпис очень переживал из-за того, что ему пришлось сделать такой сложный выбор, и теперь всеми силами стремился на «RMA», чтобы я мог забрать свою матрешку.

— Юрий Шмильевич, — сказал я, стараясь, чтобы голос не звучал так взволнованно. — Вы лежите спокойно, пожалуйста. Все будет в порядке, я съезжу на концерт, вернусь...

Я присел к нему на край кровати, неловко пристраивая ноги. В палате было тесно — помещались только койка и пара тумбочек, а людям приходилось как-то устраиваться на оставленном пятачке пространства.

— Ты давай, отработай там нормально, — еще тише сказал Юрий Шмильевич и взял меня за руку.

Я улыбнулся в ответ. Мы молчали. Айзеншпис смотрел на меня с какой-то отеческой жалостью, словно пытаясь вспомнить что-то важное, чего он не успел мне сказать.

 

_{ЯНА И ЮРИЙ ШМИЛЬЕВИЧ}

 

— Ну... — Я неловко высвободил кисть и поднялся с кровати. — Юрий Шмильевич, до свидания! Я заеду к вам сразу же, как только вернусь с концерта. Обещаю!..— Я помахал рукой и попятился в сторону двери.

Айзеншпис ответил кивком и попрощался одними глазами.

Мы с Денисом вышли из палаты. У меня на душе было сыро и холодно, словно я стоял голый под осенним дождем. Денис Акифьев попытался меня разговорить, но напрасно за все время, пока он вез меня до Сокола, откуда я должен был ехать в Тулу, я обронил лишь пару банальных фраз. «Да все будет нормально», «Он еще нас всех переживет»... На месте я хмуро погрузился в автобус, чтобы отправиться на последний концерт под началом Юрия Шмильевича...

 

Денис Акифьев, менеджер «Star Production» и личный водитель Ю.Ш. Айзеншписа:

Как только Дима уехал, жена Айзеншписа сказала: «Денис, срочно нужна кровь». Рядом с Соколом находится станция переливания крови. Был полдень, ужасные пробки, но я буквально долетел до этой станции. Хорошо, что оказалась кровь нужной группы, и мне ее выдали.  

Когда я приехал, он был уже в реанимации, и кровь не понадобилась. Мы все — я, сестра Айзеншписа Фаина, Елена Ковригина, племянник Женя, Отар Кушанашвили — находились в коридоре. Дверь в реанимацию то открывалась, то закрывалась, мы видели лежащего Айзеншписа, который периодически просил телефон. Он засыпал, потом просыпался, открывал глаза, оглядывал нас всех, махал нам рукой и засыпал опять. Потом нам сообщили, что его состояние ухудшилось. Из Бакулевского центра вызвали вертолет с кардиологами. Мы слышали, как пикает сердце — «пик, пик, пик»... затем все замерло и наступила тишина. Мы сидели оглушенные. Было ясно, что сейчас нужно куда-то звонить и что-то кому-то сообщать, но никто из нас не сделал ни движения.

Позвонил Дима Бушуев, наш концертный директор.

— Ну, что там у вас? — спросил он меня бодрым голосом. На заднем плане я слышал билановский смех.

Все, — глухо сказал я. — Все кончено. Ничего не говори Диме. Приезжайте в Москву, тогда...  

 

...Мы закончили выступление в Туле и погрузились в автобус. Мне показалось странным, что Бушуев все время молчит и смотрит на меня как-то растерянно и по-детски. А как раз только что ко мне впервые после концерта подошла поклонница, чтобы передать свое письмо именно для Юрия Шмильевича. Я был уверен, что такой знак внимания будет ему очень приятен. Молчание Димы меня все больше угнетало.

— Что случилось? — спросил я.

— Дим, ты только держи себя в руках, — пробормотал он. — Но Юрий Шмильевич...

— Что???

— Юрий Шмильевич умер...

После этой фразы панорама за окном исчезла — слезы застилали мне глаза, я ничего не видел и ничего не понимал. Я вообще не знал, что происходит и как я буду теперь жить. Это была катастрофа, крах, конец всего — я еще вчера держал за руку человека, который был мне почти отцом, и сейчас мне объявляют, что его больше нет... Все кончено. Письмо не дошло до адресата.

Меня привезли домой, выгрузили из автобуса в полумертвом состоянии, я добрался до кровати и проспал не-

сколько часов, не в силах пошевелиться. Телефон разрывался от звонков, я не брал трубку, меня засыпали смс-ками, на которые я тоже не отвечал.

Проснувшись, я позвонил Яне Рудковской, знакомство с которой состоялось еще в начале 2005-го, когда мы с Айзеншписом приезжали в Сочи на новогодний заказ.

— Юрий Шмильевич умер... — сообщил я. — Яна, я не понимаю, что происходит, я не знаю, как я буду жить без него...

Я говорил что-то и плакал навзрыд, захлебываясь, пытаясь объяснить... А Яна молчала и слушала не перебивая. Потом, когда я иссяк, коротко ответила:

— Мы поедем на премию вместе. — Немного помедлила, подбирая слова, и продолжила: — Дима, я понимаю, это очень сложно, но ты успокойся сейчас, пожалуйста, ладно? Мы заедем за тобой, отправимся на премию вместе, ты только держись, хорошо?

— Хорошо, — всхлипнул я. — Я буду держаться...

 

***

 

Я рад, что в моей жизни есть Яна. До встречи со мной она никогда не вела дел, связанных с шоу-бизнесом. А наша совместная работа и вовсе началась очень сумбурно. Кстати, до знакомства с Яной я даже не задумывался, какое колоссальное значение в нашей жизни имеют различные официальные документы. Бумажная реальность меня оглушила. Не потому, что Яна рассказала мне об этом — обстоятельства сами собой свернулись в такой причудливый клубок, что разобраться в них с ходу не представлялось возможным. Исчез упорядочивающий стержень моей жизни, ее гений-организатор. А без него все пошло вразнос.

С Юрием Шмильевичем у нас были оформлены договорные отношения. Из-за этих контрактов на мою персону вдруг стали претендовать совершенно посторонние для шоу-бизнеса люди. Для меня это был шок: из артиста и человека я одним махом превратился в «объект права». Ибо так я проходил по бумагам.  А объект права — должен! — невзирая на эмоции! — на следующий же день после смерти своего самого близкого друга и почти что отца! — выезжать куда-то на концерты! .. Вы бы смогли?..

Я категорически отказался от сотрудничества с теми, кого не считал профессионалами. Но предложил альтернативный вариант: создать фонд для Миши, сына Юрия Шмильевича, чтобы ребенку шли дивиденды от моих выступлений. Моя ли вина, что меня никто не услышал? Положа руку на сердце, Миша — единственный законный наследник Айзеншписа, и никому другому я никогда не чувствовал себя обязанным. Также до сих пор не реализована моя идея концерта в память о Юрии Шмильевиче. Несколько лет назад мои усилия по ее воплощению в жизнь пропали втуне, а позже всем стало решительно не до того.

...В предложении Виктора Николаевича Батурина меня поначалу подкупило именно отсутствие бумаг. К тому моменту я твердо полагал бумажные отношения злом. А работать на честном слове, когда руки не связаны контрактами... Знаете, в этом есть какая-то сермяжная правда. Если у тебя оформлен с кем-то договор, где все прописано по пунктам, то ты боишься его нарушить, опасаясь правовых  последствий. То есть твой кнут — не то, что ты можешь подвести доверившегося тебе человека, а просто возможность получить по шее через суд, от государства. А вот старательно пахать, когда ты просто что-то обещал , — в этом есть некий вызов нашему прагматичному времени.

Но практика показала, что такая форма сотрудничества тоже не слишком хороша. у каждого своя правда, и в какой-то момент обязательно возникают трения. Вдобавок к этому я все же человек публичный и хочу жить в своей стране по установленным в ней правилам. Во избежание...

А еще я свободолюбив сверх меры и не могу продуктивно работать под чью-то диктовку. Батурин же, вступив в права продюсера, принялся перекраивать все, что мы создали вместе с Айзеншписом. Вплоть до смены репертуара. Да, Виктор Николаевич может многое сделать для «своего подопечного», но за это приходится платить отказом от себя и своего «я». От самой сути творчества.

Какие-то личные неудобства я готов был терпеть — я никогда особо не шиковал, да и Юрий Шмильевич был довольно строг. Но когда доходит до вмешательства в репертуар на уровне измены первоначальным, основным идеям моего творчества... становится ясно, что если не сказать «нет», делу моей жизни придет конец.

А Яна — человек очень хваткий, но она несколько иного склада. После смерти Юрия Шмильевича ко мне обращались многие продюсеры, но Яна была упорней и настойчивее всех. Мы начинали работать без контракта, и, как показала практика, оказывается, можно работать и так! И как работать!

Отчетливо помню, как мы всей командой знакомили ее с персонами шоу-бизнеса, как я подсказывал ей, к кому обратиться, с кем и о чем говорить, как и на какие вопросы отвечать. Это было увлекательно и немного пугающе. И я тем более благодарен Яне за то, что она так быстро включилась в процесс и не бросила меня в сложной ситуации.

Во время развода ей тоже понадобилась поддержка и я прошел с ней через эту мясорубку, постоянно находясь меж двух огней. По ту сторону баррикад был Виктор Николаевич с его непререкаемым авторитетом, солидными капиталами и зубастыми адвокатами. Позиции Яны заметно уступали ему в этом противоборстве, хоть и были сильнее, чем у любой другой женщины в ее положении.

Как раз в этот батальный период Батурину понадобилось срочно оформить со мной договора, о которых раньше не было и речи. Естественно, что я ничего не подписал. Даже несмотря на то, что на меня основательно надавливали. Один из разговоров помню совершенно отчетливо... Помню, что все время судорожно повторял, что не имею морального права это подписывать.

 

_{С ЯНОЙ НА ПРЕМИИ « МУЗ-ТВ»}

 

Мужество мужеством, а на самом деле мне было по-человечески страшно. На моих глазах делили имущество, бизнес и детей. Я видел, насколько это мучительно и угнетающе, и мне бы не хотелось впредь быть замешанным в подобной истории. Тот факт, что Яна, несмотря на сложности, смогла еще и эффективно работать, я считаю подвигом. Вместе мы совершили воистину невозможное.

Тогда же в Москву переехали мои родители. Они жили отдельно, но очень часто со мной общались. Я постоянно боялся ляпнуть лишнее — что могло их расстроить или испугать. Но родных людей не обманешь — мама периодически пила валерьянку, папа нервничал, пытался что-то сказать, предостеречь, а я выходил на балкон и бесконечно курил глядя вдаль и пытаясь собраться с мыслями.

Хочу вспомнить и еще один случай, когда во время встречи в ресторане мне пытался «вправить мозги» один из известных авторитетов, пытался манипулировать, угрожать и задабривать. Я даже представить не мог, что в таком легком и «беспечном» жанре, как эстрадная музыка, бывают подобные сцены. Словно списанные с каких-нибудь второсортных фильмов девяностых годов...

Хорошо, что сейчас все нормализовалось. Годы стрессов не могли не сказаться на моем состоянии, я очень устал, и мне пришлось долго восстанавливаться после всех этих потрясений.

У меня было время без спешки подумать над всем случившимся. Несколько лет назад я полагал поступок моих композиторов предательством: они подписали какие-то бумаги с Батуриным, несмотря на то что сотрудничали лично со мной. Сейчас я считаю иначе. Любой на их месте мог не выдержать давления; да и просто многого не знать. Музыкант ведь не обязан быть юристом...

После смерти Юрия Шмильевича со мной ушла почти вся команда — композиторы, менеджмент, помощница Светлана. Они это сделали, несмотря на возможные последствия для себя, ведь тогда казалось, что мы шагнули во тьму безвестности. Но вместе мы нашли дорогу к успеху.

Не так давно вернулся Дима Бушуев. Мы возобновили сотрудничество с Александром Луневым и Денисом Ковальским — через несколько лет после того, как Виктор Батурин уговорил обоих композиторов переоформить контракты в его пользу. Тогда я счел это форменным предательством со стороны тех, кому доверял. И единственно верным решением для меня было попросту перестать с ними общаться. Теперь я не обижаюсь, что они какое-то время были не со мной, — из-за пресловутых бумажных обязательств. Нет. Сегодня я знаю, что творчество моих друзей ценнее всех бумаг мира вместе взятых.

Но время расставляет все по местам. И теперь мы разобрались в происшедшем и решили, что конфликты рассасываются, а творчество остается.

Поясню для тех, кто не в теме. Эти люди — мои друзья, и мне без них приходилось непросто. Я начинал работу с ними еще при Юрии Шмильевиче. Тогда мы чудесным образом совпали во вкусах и музыкальных настроениях, а это большая редкость. Казалось, что наши души работают на одной волне. Да и сегодня они многое понимают без слов — просто потому, что мы немало пережили вместе. Я очень рад, когда в мою жизнь возвращается друг, появившийся в ней в те славные времена, когда мы прежде всего стремились творчески реализовать себя. Получается, что все в итоге возвращается на круги своя?

 

 

Глава 20

ЛЮДИ, А НЕ СУДЬИ

 

 

Опьянение успехом • Начало баталий: оказывается, я себе не принадлежу • Основы права — как авторского, так и крепостного • Я получаю иск на пять лимонов • Пятна на репутации, или как я ограбил ребенка • Суд накладывает арест на мою собственность • Как я вырвался из заколдованного круга • Еще один привет из прошлого • Хеппи-энд

 

В 2007-й год я вступил в заметно приподнятом настроении. Душа была преисполнена надеждами на лучшее. Моя популярность как артиста и персоны настолько возросла, что я мог не просто давать сольные концерты, а собирать стадионы. В марте состоялось долгожданное для моих московских поклонников выступление B Ледовом дворце на Ходынском поле; чуть позже — грандиозный двухдневный сольник во Дворце спорта «Лужники». Я также гастролировал по России с сольным шоу «Время-Река», не забывая помещать в программу любимые публикой вещи из своих первых альбомов «Я ночной хулиган» и «На берегу неба». Заезжал и в другие страны на различные мероприятия.

Вдобавок ко всему мы с Яной провели переговоры с компанией «Глория Джинс», которая предложила мне рекламный контракт и серию промо-мероприятий — в них я должен был участвовать в течение года.

Меня не покидало прекрасное, редкое ощущение: я прорвался, смог, преодолел! Я не ожидал новых ударов судьбы так скоро и, пожалуй, немного расслабился, опьяненный успехом. Часть событий, случившихся после этого, описана в предыдущей главе (говорю это здесь, чтоб вы не путались). Но пока Виктор Николаевич еще был на моей стороне; кроме того, рядом постоянно были друзья, была Яна, и мне не хотелось беспокоиться о грядущем.

А тучи над головой медленно сгущались: близилось начало очередной информационной войны. Мои успехи кое-кому не давали покоя — из мглы на свет божий снова выползла госпожа Ковригина. По документам она теперь была госпожой Гойнинген-Гюне. Следом за ней появился один из известнейших адвокатов России.

Началом боевых действий можно считать объявление о пресс-конференции в РИА «Новости» под звонким названием: Кому принадлежат права на бренд Дима Билан?» Участниками этого шоу должны были стать 15-летний сын Юрия Шмильевича Миша, его мать Елена Ковригина и тот самый адвокат, уполномоченный давать официальные комментарии по поднятому вопросу.

Пресс-конференция ожидалась 22 марта, но из-за болезни Ковригиной событие перенесли на 29-е, а в РИА «Новости» вместо Миши Айзеншписа пришел гендиректор продюсерской компании «СоюзКонцерт» Александр Никитин.

Так я снова стал объектом права, не успев толком расправить крылья и вспомнить, что я артист.

Я отлично понимал, что мои чувства, мои предпочтения и желания в таком контексте ничего не значат. Это подтвердила госпожа Ковригина-Гойнинген-Гюне на пресс-конференции. Вот ее речь в мой адрес:

— По-человечески я Диму понимаю. Но в суде эмоции не принимаются. Даже если учесть то, что потеря любимого продюсера выбила Билана из колеи. Но ведь можно все решить по-человечески, как любит говорить сам Дима Билан в своих интервью. Люди, команда во многом от него зависят, а он просто исчез. Я призывала к этому Диму, но он просто перестал брать трубку. Были запланированы его концерты, но я не могла его найти. Дима же все эти дни занимался организацией своего светлого будущего с новыми покровителями.

Я никуда не исчезал, заметьте. Мои контакты были доступны, мои люди ушли со мной. Найти меня, зная мой адрес и телефон, не составляло труда... Впрочем, там, где говорят деньги, жаждущие их люди только поддакивают. Поэтому нельзя сказать, что я был шокирован.

 

_{ЗАПИСЬ САУНДТРЕКА К ФИЛЬМУ «ГЛЯНЕЦ»}

 

Не знаю, из каких соображений, но новоявленная наследница передала компании «СоюзКонцерт» все договора, оставшиеся от Юрия Шмильевича. То есть компания получила права на мои песни, на мои концерты и многое другое, причем за символическую по меркам шоу-бизнеса сумму. В глазах моих оппонентов я был лишь «проектом», а не живым человеком, столько лет успешно работавшим бок о бок с именитым продюсером.

Никто никогда не будет оспаривать решающей роли Айзеншписа в моей судьбе. Но я и мысли не допускаю, что сам Юрий Шмильевич мог бы бегать за мной с адвокатами. Я уже говорил, но нелишне повторить: Айзеншпис считался с мнением своих подопечных и никогда не относился к ним так, будто они неодушевленные предметы.

Чтобы живой человек передавался кому-то по наследству... Такого нет ни в российском, ни в каком-либо другом законодательстве. Тем, кто не получил школьного образования, напоминаю: крепостное право у нас отменили в 1861 году. А посему речи о том, что на меня переданы так называемые имущественные права,[4] не было и быть не могло. Но в свидетельстве о праве на наследство было два слова: «Авторское право». Этим и воспользовались мои оппоненты. Они стали заявлять, что я попадаю под действие крепостного... простите, авторского права сам по себе — как личность.

До этого момента я был уверен, что авторское право распространяется на музыку, слова песен, кинофильмы, повести, рассказы и так далее, но никак не на человека. Однако участники этого процесса, похоже, сами поверили в то, что все права на сценический образ, личные характеристики, имидж и псевдоним «Дима Билан» могут переходить по наследству. Ну что тут скажешь... Пошли бы дальше и объявили предметом разбирательства также мой голос, манеру исполнения и право одеваться по своему усмотрению.

Согласно заявлению противоборствующей стороны, я теперь многое не мог себе позволить. Например:

— появляться на сцене без согласия «СоюзКонцерта», поскольку у меня был контракт с Юрием Шмильевичем до июня 2009 года;

— именоваться Дима Билан;

— петь песни, написанные ранее для меня, так как по контракту все они принадлежали Юрию Шмильевичу.

И так далее, и тому подобное.

Словом, меня вычеркивали из творческой жизни большим жирным крестом.

Все было бы чудесно в этой цепочке, и сгинуть бы мне в безвестности, если бы не одна маленькая деталь. Псевдоним Дима Билан появился задолго до начала моего сотрудничества с Юрием Шмильевичем. О чем свидетельствует мой первый клип «Осень». Он, как вы помните, был снят с другими людьми и транслировался в свое время на телеканале MTV. В титрах значилось «Дима Белан», но изменение одной буквы моей настоящей фамилии вряд ли могло стать поводом для того, чтобы претендовать на весь сценический образ.

А еще было российское законодательство, порой осмеливавшееся идти вразрез даже с самыми крутыми юристами. Так вот по нему (по закону, не по понятиям этих самых юристов) псевдоним артиста принадлежит только ему одному, и даже сам артист не может им распоряжаться, как бы ему этого ни хотелось, — ни продать, ни сдать в аренду, ни подарить.

Мы все — я, Яна, Виктор Николаевич и остальные члены моей команды — вдруг узнали, что «СоюзКонцерт» приобрел права на песни из моих первых двух альбомов за чуть более внушительную сумму, чем нам было объявлено ранее. И здесь к возникшему скандалу подключилась компания «Gala Records». Ей Юрий Шмильевич лично продал авторские права на эти песни.

Одновременно «СоюзКонцерт» на основании каких-то новых документов собрался вчинить мне иск на кругленькую сумму в 5 миллионов рублей — это максимально возможный штраф за нарушение авторских прав. Да только каким образом эта компания могла со мной судиться, если настоящие права на произведения принадлежали другим людям? A те, вот забавно, не собирались вступать со мной в распри. И даже не претендовали.

Назревала немыслимая заварушка.

Итак, хронология событий выглядит следующим образом. 27 февраля 2007 года Миша вступил в свои законные права как наследник, после чего — уже 5 марта — Елена Ковригина от имени сына заключила с «СоюзКонцертом»договор о продаже прав на песни. Когда в начале марта 2007-го я выступал в Москве, исполнив несколько прежних хитов — «Мулатка», «Ты должна рядом быть» и некоторые другие, — я, что называется, попал под прицел. И в конце марта мне закатили иск: я, дескать, пел эти песни незаконно и теперь должен «СоюзКонцерту» 5 миллионов рублей.

Мне кажется, что шумиха с пресс-конференцией была затеяна, скорее, с целью навредить моей репутации, чем всерьез претендовать на сотрудничество со мной и на мое имя. Кому нужно имя без артиста? А творческая работа немыслима без эмоционального контакта. Продюсер и артист выбирают друг друга не только по степени платежеспособности и таланта, но и на основе взаимных симпатий. Им должно быть хорошо и комфортно вместе, только после этого тандем может состояться. И все профессионалы это понимают. Но Ковригиной явно не давал покоя сам факт моей успешной работы с Яной Рудковской.

А самым сильным аргументом для подрыва репутации было обвинение в «неблагодарности ребенку», то есть Мише Айзеншпису. Якобы я его обидел и оставил без средств к существованию.

Знаете, любой сухарь будет растроган, когда речь идет о детях и их счастье. Я сам люблю детей. И даже в страшном сне я не мог бы себе представить, что ущемил Мишу, которого Юрий Шмильевич обожал больше всего на свете. Поэтому меня глубоко задели публичные заявления Ковригиной, что я не хочу работать на законного наследника Айзеншписа. Да и в целом это представляло меня в глазах общественности — и в Мишиных глазах — чуть ли не чудовищем.

При этом не было никакой логики в том, что так называемые права на песни и контракт были проданы компании «СоюзКонцерт» — раз уж речь шла об интересах несовершеннолетнего подростка. Потому что после этого Миша уж точно ничего не смог бы получить — ни при каких обстоятельствах.

— Действия Елены Ковригиной — это чистой воды вымогательство и шантаж. Сразу же после смерти Айзеншписа госпожа Ковригина, которая к тому времени уже много лет не жила с продюсером и не имела никакого отношения к его бизнесу, стала просить у нас огромные деньги за Билана,— выступила в мою защиту Яна.

О да, в этих требованиях действительно фигурировал немыслимые суммы...

Словом, У нас прибавилось головной боли. Тем более что накануне случился прецедент: моей землячке Кате Лель продюсер в судебном порядке запретил петь без согласия...

Меня до сих пор беспокоит один деликатный вопрос. Разве я в самом деле оставил без средств к существованию Мишу Айзеншписа, который проживал с чужой другим человеком? Получается, что новая семья никак не поддерживала ребенка, предоставив его самому себе... Видимо, я за все в этой жизни ответственен, в том числе за благополучие и процветание парня, которому я даже не родственник.

Что ж, это просто мысли вслух. И я всегда готов по-человечески помочь Мише — в память о его отце. Но только ему и только по совести, а не в судебном порядке.

 

***

 

Работать в такой тягостной атмосфере невероятно сложно. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы отбивать чьи-то нападки и одновременно с этим вкладывать душу в свое дело. И не киснуть, а раз за разом показывать высший пилотаж. С другой стороны, если появляется сколько претендентов на мой успех, значит, мои достижения воистину серьезны. Это, конечно, приятно, но...

Мы готовились защищаться, понимая, что предстоит серьезный бой, и на этот раз мы вряд ли отделаемся легким испугом.

После пресс-конференции наступило затишье. Мы предприняли некоторые шаги, чтобы обезопасить себя. Однако скоро выяснилось, что события развиваются намного хуже, чем мы предполагали.

В конце апреля позвонили моим помощникам поклонники и доложили, что на меня подан иск в Дорогомиловский суд Москвы. Вскоре эта информация подтвердилась: я получил повестку по делу о нарушении авторских прав компании «СоюзКонцерт» на песни, которые недавно исполнил в Москве под псевдонимом Дима Билан. Меня собирались оштрафовать на пресловутые пять лимонов. Или изъять эти средства в виде движимого и недвижимого имущества.

Вскоре на мою собственность был наложен арест, и я с ужасом ожидал появления на пороге судебных приставов, деловито изымающих мои сценические костюмы, музыкальные и студийные инструменты и изгоняющих меня из квартиры на Ходынском поле — моего единственного московского жилья.

Мы спешно подали жалобу в городской суд, и арест отменили. Это была наша первая маленькая победа. Увы, за ней последовала лавина судебных обвинений, где проигравшей стороной оказались уже мы и наши бывшие партнеры, компания «Gala Records». Затем мы подали еще один иск, уже в Кабардино-Балкарии, в надежде перенести слушание туда. Но вторая сторона так и не появилась в суде, а через несколько месяцев наше дело передали в Савеловский суд Москвы.

Потянулась череда выматывающих судебных разбирательств, в ходе которых мы сдавали свои позиции — пядь за пядью. Сначала «Gala Records» проиграла «СоюзКонцерту» иск об авторских правах на песни из моих первых двух альбомов. Оказалось, что Юрий Шмильевич заключил договора с авторами песен как гражданин (то есть физическое лицо), а продал права компании «Gala Records» как индивидуальный предприниматель. Посему сделка была признана недействительной, а произведения — законным имуществом наследников. Попытки пересмотреть решение суда оказались безуспешными.

Было заметно, что сторона Елены Ковригиной абсолютно уверена в том, что делает — они действовали спокойно не торопясь, максимально затягивая процесс. Чуть позже мы вдруг сделали для себя сенсационный вывод. Возможно, что все нападки совершались даже не столько в мой адрес, сколько в направлении Яны Рудковской и Виктора Батурина. И вполне может быть, что за действиями Ковригиной стоял кто-то о куда более влиятельный. Кому по каким причинам была выгодна вся эта шумиха.

Мы не знали, кто бы это мог быть. Мы получали на руки решения суда, куда были вписаны фразы, отснятые с официальных заявлений Ковригиной, и разводили руками. Мы строили догадки, а суды между тем то приостанавливались, то вновь возобновлялись. И время уходило.

Было ясно, что нам необходимо действовать решительно. Вырваться из этого заколдованного круга одним сильным ходом. В начале 2008-го я принял единственно верное решение — бороться за победу на международном конкурсе «Евровидение-2008», что позволило бы привезти «Евро- видение-2009» в Россию и значительно укрепить культурный престиж страны. А как еще я мог доказать, что мое творчество нужно не только мне, что оно служит на благо моему государству?.. Помните строчки, которые написала мне Зоя Николаевна Кантор?

Мне кажется, ожидания важно оправдывать.

Удивительно, но как только я принял это решение и стал готовиться к «Евровидению-2008», появились первые победы и на судебном поприще. Московский городской суд удовлетворил наш иск о признании незаконными прав «СоюзКонцерта» на первые два моих альбома. Повезло и моей коллеге, Кате Лель, — ей, наконец, разрешили выступать, внезапно обнаружив, что сам по себе запрет петь противоречит конституции. Между тем я, устав от бесконечных наскоков на мой сценический псевдоним, взял да и сменил имя. И с тех пор я по паспорту Дима Николаевич Билан.

Замечательный момент. Одновременно с подготовкой к «Евровидению-2008» я записывал новый альбом «Против правил», где рефреном одноименной песни были слова: «Иди смело против правил,/ Не следуй, а сам веди». Еще одно подтверждение тому, что мысль материальна, и в любом деле главное — настрой.

Система, выстроенная моими противниками, начала сбоить и рассыпаться на глазах. Оппоненты делали ошибку за ошибкой. В довершение ко всему они устроили показательный процесс, когда «Star Production», принадлежавшая Юрию Айзеншпису, а затем проданная «СоюзКонцерту», подала на «СоюзКонцерт» иск в арбитражный суд. Речь шла о том, что Юрий Шмильевич, оказывается, при жизни передал все права по контракту со мной компании «Star Production». Если контракт принадлежал не Айзеншпису, а компании, то он не мог передаваться по наследству. И Миша вообще никаких прав ни на что не имеет.

К процессу подключились мои адвокаты с разъяснениями, что вообще-то ни «СоюзКонцерт», ни «Star Production» не могут претендовать на какие-либо договора со мной. Нас эта история уже, скорее, смешила, чем расстраивала.

Чаша весов слепой Фемиды склонялась то в одну, то в другую сторону. Поскольку «Star Production» и «СоюзКонцерт», по сути, были на одной стороне, то суд поначалу признал их право на мой псевдоним, но после новой серии судебных исков нам, наконец, удалось одержать убедительную победу.

В ноябре 2009 года арбитражный суд Москвы, наконец постановил, что псевдоним — мое личное дело, а имидж, сценический образ и личностные характеристики вообще не имеют отношения к авторскому праву. Ведь идея и метод подачи себя, что и есть имидж артиста, никогда не охранялись законодательством. Поэтому, если кто-то захочет одеваться и двигаться по сцене, как Дима Билан, — на здоровье! Хотя я бы все-таки советовал оставаться самим собой и развивать собственный образ.

Итак, после моей победы на «Евровидении-2008» у нас оставалось на повестке дня «дело о пяти миллионах». Но «Gala Records» все же отвоевала авторские права на песни из моих двух альбомов, а «СоюзКонцерт» остался несолоно хлебавши. Суд также счел неправомерными требования и о запрете петь, и о запрете самостоятельно вести творческую деятельность.

 

***

 

Здесь я сделаю небольшое отступление относительно открывшихся мне подробностей прошлого. Да простит меня Юрий Шмильевич.

Оказывается, мой договор с Айзеншписом был составлен так интересно, что по нему у меня имелись лишь обязанности, а у Юрия Шмильевича — сплошные права. И в контракте вовсе не гарантировалось получение мной денег за концерты, которые организовывал для меня Айзеншпис. Зачем же я все это время находился рядом с ним, а?.. Именно: из любви к искусству.

Если бы у меня была возможность отмотать назад и скрупулезно проверить каждую букву в моем контракте c Айзеншписом, я бы... скорее всего, махнул рукой и доверился бы ему, положившись на его добрую волю. Как бы ни выглядела ситуация на бумаге, в жизни я многим обязан Юрию Шмильевичу и храню о нем добрую память.

Хеппи-энд нашей истории не был бы по-настоящему счастливым, если бы Яна Рудковская предварительно не зарегистрировала товарный знак «Дима Билан». С моего согласия он был оформлен на ее компанию. Как только «Star Production» заикнулась в суде, что не давала разрешения на регистрацию данного бренда, мы тут же предъявили постановление суда о том, что мой творческий псевдоним принадлежит лично мне и только я имею право распоряжаться этим словосочетанием.

Так была поставлена жирная точка в двухлетнем судебном марафоне, который стал для меня важным жизненным уроком. Теперь я знаю об авторском праве больше, чем многие раскрученные адвокаты. Пора менять работу... Ладно-ладно, может, чего-то и не знаю. Не беда: с тех пор я советуюсь со своими юристами даже по пустяковым вопросам. Вреда от этого не будет, одна польза. Вот, что я понял, мои маленькие жемчужины.

А еще я лишний раз убедился в том, что поход в суд это — последнее дело. С людьми нужно договариваться лично и по-человечески. Не прибегая к букве закона. Все же я творческая натура, и мне жизненно важно сохранять дружбу и любовь в ее первозданной чистоте.

 

 

Глава 21

«И ЖИЛИ ОНИ СЧАСТЛИВО И НЕ УМЕРЛИ...»

 

 

О русских моделях в аэропортах мира • Не пиар, а реальность • Обнаженные в кадре: как мы снимали откровенные сцены • Окончательное вхождение в образ • Рассказ о контроле чувств • Бескорыстные и искренние отношения • Жизнь на новом витке славы • Внезапное озарение

 

С Леной Кулецкой мы познакомились в парижском аэропорту имени Шарля де Голля, когда я летел со съемок шоу «Сердце Африки», а Лена отправлялась на одну из своих фотосессий.

Предыдущий ноль-пятый год был невозможно скандален, впрочем, как и начало ноль-шестого. В аэропортах меня регулярно вылавливали папарацци, стараясь сделать как можно больше снимков, которые послужили бы иллюстрациями мнимого компромата. Для новостей вроде: «Дима Билан опоздал на рейс», «Дима Билан напился», «Диму Билана не выпускают из страны»... Как бы я себя ни вел под прицелом камер, всегда находились умельцы сделать из этого желтый материал.

Количество надутых на пустом месте слонов тогда превышало все мыслимые пределы. И это удивительно, ведь мы никогда не отказывали прессе ни в новостях, ни в комментариях, а наша пресс-служба всегда доброжелательно отвечала на любые вопросы.

В тот день я, наконец, нормально выспался после пяти кошмарных по нагрузке суток, а потому был благодушен и расположен к общению. В аэропорту мне захотелось купить что-нибудь послушать для души. Я нашел павильон с дисками, где и встретил соотечественницу. В нашем мимолетном знакомстве не было ничего необычного: я часто приобретаю какую-либо музыку, да и русские девушки-модели в аэропортах не редкость. Их легко опознать по походке — модели передвигаются по залу как на показе, подиумным шагом от бедра. Смотришь и понимаешь, что вон та красотка с эталонной фигурой явно обретается около модельного бизнеса.

Я много раз знакомился с моделями — как в аэропортах, так и на различных тусовках. А потом приглашал их на съемки своих клипов. Эти девушки по определению эффектны, и меня постоянно подозревали в романтических отношениях с ними. Например, мне приписали роман с Настей Трегубовой, которая снялась в «Ночном хулигане». Вынужден вас разочаровать: это просто работа, хоть и в высшей степени эстетичная. Мир тесен, а Земля круглая я иногда наталкиваюсь на сведения о той или иной героине своих роликов, замечаю, как девушки меняются, кто-то в лучшую, кто-то в худшую сторону... Но это лишь естественный интерес к дальнейшей судьбе знакомых людей.

В связи с этим хотел вспомнить мммм... забавный случай. В общем, история на грани! Еще на самой заре наших выступлений Юрий Шмильевич придумал, как создать соответствующий антураж во время нашей поездки на гастроли в один из городов. Он собрал вполне активных и раскрепощенных девушек из модельных агентств, сообщив им, что мы якобы едем снимать клип! Когда вся эта великолепная компания прибыла в тот самый город, мы с огорчением констатировали, что съемочную группу задержали в аэропорту из-за каких-то там проблем. В общем, пришлось нашим прекрасным моделям коротать время в гостинице к всеобщей радости организаторов и спонсоров. Но это скорее исключение из правил, достаточно невинное. Ведь все остались довольны.

Так вот. Встреча с Леной — особый случай. А потому после съемок клипа «Это была любовь» пресса года три судачила, пиар у нас с ней или не пиар. И как так получается, что и живем мы на две страны, и видимся нечасто... Сходились на том, что все это очень подозрительно.

 

_{С ЛЕНОЙ КУЛЕЦКОЙ}

 

Заявляю со всей ответственностью: пиаром здесь и не пахнет. То есть отношения настоящие, и мы действительно любим друг друга. Правда, начало нашей связи и в самом деле было похоже на игру.

Лена — девушка строгих правил, из приличной семьи. Ее отец в свое время был против отъезда дочери в сторону славного города Парижа. Но поскольку Лена — весьма целеустремленная особа, ей удалось убедить родителей отпустить ее за тридевять земель. Где она и преуспела. Когда мы познакомились, Лена уже была не только известной, но и очень состоятельной моделью. И ей определенно не требовалось пиариться за счет другой знаменитости. Как и мне. А когда двое не имеют корыстных видов друг на друга, между ними возникают отношения особого порядка...

...Перед съемками ролика «Это была любовь» мы с Гошей Тоидзе просматривали фотографии моделей. Листая каталог, я наткнулся на снимки знакомой из парижского аэропорта и предложил Гоше снять ее в новом клипе Тот посмотрел и сразу согласился.

В то время у меня были отношения с девушкой имя которой я не собираюсь афишировать. Ибо не горю желанием выставлять напоказ свое общение с кем бы то ни было. И без того любое мое действие освещено сотнями прожекторов и фотовспышек — в таком положении любой бы стремился сохранить что-то для себя.

Лена тогда тоже была несвободна. И на съемки в Марокко она приехала не шашни крутить, а работать. Так как в клипе имелись очень откровенные сцены, она смущалась и нервничала. А тут еще и я донимал ее бестактными вопросами.

— Лена, а твой друг не против, что ты тут обнаженная в кадре? — подначивал я. Мне была интересна ее реакция.

Она отвечала уклончиво:

— Ну, я не знаю... Может быть, и против...

Отмечу, что в ее словах обычно не было ни грамма кокетства.

Яна Рудковская следила за съемками и переживала за результат, а потому старалась не упустить ни одной детали происходящего.

— Дима, послушай, — говорила Яна, — ты слишком отдален от нее, это бросается в глаза.

— У меня отношения, ты же знаешь, — отвечал я. — И у нее тоже кто-то есть...

— Но ведь никто не поверит! .. В кадре должна быть любовь, а вы чуть ли не шарахаетесь один от другого! Хоть бы улыбались поласковее...

Что ж, при обнаженном торсе обращение на «вы» выглядит неестественно. У нас его и не было, но в остальном вели себя почти как малознакомые люди, встретившиеся на улице. Меня это стало задевать. И вправду — нужно не играть в клипе, а жить  в происходящем.— Когда я решил приударить за Леной, я поначалу сам не верил в серьезность своих планов. Да и что могло из этого получиться, любовный четырехугольник?.. Лена все понимала и посмеивалась на этот счет. Так мы и перемещались из города в город — с шутками и взаимными подколками. И одновременно — с возрастающей обоюдной симпатией. Лена открылась мне как необыкновенно заводная и задорная натура. Не женщина — ураган! У нее был ответ на любую шутку — и он зачастую оказывался куда остроумнее. А вскоре мы, как и следовало ожидать, дошутились...

В тот вечер я словно улетел в космос... Ночь выдалась до того чумовая, что наутро нас будила вся съемочная группа. Ребятам даже пришлось вскрыть дверь. Когда нас «расконсервировали», то обнаружили меня спящим в ванной. Я приполз туда утром и заснул с зубной щеткой в руке. Позже выяснилось, что я потерял телефон, — и мы искали его опять же всей группой...

Словом, нам обоим снесло крышу. После чего клип вышел даже натуральнее, чем планировали. А ребята из съемочной команды получили хорошую тему для трепа во время перекуров. Мне же было крайне неловко от публичности происходящего; от расспросов я отбрехивался.

И внезапно стало ясно, что я влюбился.

 

***

 

Мне всегда казалось, что я способен контролировать свои чувства. Если это можно назвать полноценным контролем. Понимая, что прикипаю к человеку всей душой, я крепился, бодрился и брал себя в руки. И почему-то был горд, тем, что я так умею.

Мне не хотелось становиться зависимым от каких-либо сношений. Я понимал, что начался следующий этап моей жизни, и я стою на пороге новых открытий в своей профессии А в свободное время мне было просто интересно играть контроль эмоций. Я цинично препарировал свою любовь и свои привязанности — анализировал себя и своих избранниц, то притягивал, то, напротив, отбрасывал... А когда ситуация вынуждала выбирать между чувствами и карьерой, я предпочитал карьеру. Всегда. И это было нормально.

Ибо в мире нет ничего постоянного, все меняется, а потому нет смысла заводить серьезные отношения, подразумевающие тесное общение, ответственность за другого и четкий выбор в пользу одного человека.

Мне было хорошо и спокойно только в тех связях, где я чувствовал, что никому ничего не должен. И я был рад, что Лена придерживалась примерно того же мнения. Мы вроде бы жили каждый своей жизнью, а потом встречались и проводили колоссальную прорву времени вместе. Так что каждая встреча была праздником.

Такая схема сложилась после того, как мы с Леной вдоволь поколесили по Марокко, работая, поедая фрукты и придумывая себе любовь. Но раз придуманная, она не исчезла и по сей день. Это при том, что для нас обоих съемки ролика были просто частью профессии.

Знаете, в моей жизни это повторяющиеся моменты: я снялся в десятках клипов, где красивые девушки принимали те или иные позы, томно вздыхали, раздевались и так далее. Я быстро привык к такому образу жизни, и для меня все эти раздевания стали рабочим моментом — ничего личного. Хороший артист тем и берет, что способен силой своих эмоций создать любовь в кадре. Как верно подметил Аверченко, «прижал ее к груди, и все заверте...».

Но с Леной — иначе.

Когда мы собираемся вместе — это вал похождений, перехлестывающих все мыслимые границы. Мы давно понимаем друг друга с полуслова, у нас есть масса собственных кодовых фраз наподобие известной хохмы про «номер сто шесть».[5]

— Помнишь заднее сиденье?.. — и сразу все ясно.

На последние новогодние празднества мы c Леной нагрянули в Лас-Вегас. Жгучее желание увидеться и поехать туда возникло у меня стихийно. Три дня я безрезультатно названивал Елене, а затем купил билет лично для себя с твердым желанием таки уехать.

...Я вообще часто бываю импульсивен. И если я чего-то хочу, то все должно быть по-моему, причем прямо сейчас. Если я упущу эту стихийную жажду, потом она будет другой или исчезнет вовсе. В идеале жизнь должна складываться именно из осуществления желаний. Долой пустые мечтания! Я — за практику!..

Лена позвонила мне сама — в одиннадцать вечера. А наутро в шесть я должен был вылететь в Лас-Вегас в гордом одиночестве. Но, к взаимной радости, мы все же нашли второй билет на этот рейс. И, дорвавшись до Лас-Вегаса, целую неделю отрывались так, что пыль стояла столбом. Мы взяли машину и принялись колесить по Америке, останавливаясь по дороге в отелях...

Для меня это идеальные отношения. Захотели — встретились, утомились — разошлись.

 

_{В ЛОС-АНДЖЕЛЕСЕ}  

 

Правда, после клипа «Это была любовь» наша связь постепенно превратилась в публично-гламурную историю, чего я раньше избегал. Это особенно неуместно при наличии еще каких-то собственных отношений.

Я понимаю, что это издержки популярности, такова цена славы и тэдэ. Но не могу сказать, что мне это нравится. Когда я откуда-то приезжаю, мне звонят из газет и журналов, и я всегда предоставляю материалы для прессы. Потому что это обоюдовыгодно. Мои снимки и интервью печатают — и прекрасно, значит, я интересен публике.

Но специально я давно нигде не позирую и ни с кем не снимаюсь, поскольку изначально работаю ради музыки. И у меня есть друзья помимо публичной жизни.  А выставляя напоказ то или иное знакомство, я боюсь все испортить. Потому что слишком многое в таких случаях бывает неверно истолковано.

Главная прелесть моего романа с Леной — в том, что ей никогда не нужно ничего объяснять. Она все понимает сама.

раньше меня это положение дел полностью устраивало, и я все ждал, когда моя жизнь кардинальным образом изменится. Я как марафонец бежал, бежал к заветной черте... Казалось, что я должен пересечь некий рубеж — и тогда начнется совершенно другая жизнь. Мне не хватало мировой славы, престижа, общественного веса. Я хотел добиться полного признания как публики, так и мэтров эстрады, достигнуть высшего статуса в своем деле. А до того, как это произойдет, я просто не мог себя ни с кем связывать.

Отчасти мои ожидания оправдало «Евровидение-2006». После него мой рейтинг рванул в заоблачную ввысь. И я понял, что двигаюсь в правильном направлении; осталось только завоевать первое, самое почетное место.

«Евровидение-2008» я воспринимал как тот самый заветный пьедестал. Веху. Начало новой эпохи моей карьеры. Я считал, что сделаю этот шаг — и стану независимым, свободным в поступках, смогу не думать ни о чем, навсегда войду в анналы истории.

Но чем выше ты находишься, тем больше плата за успех — это правило не знает исключений. После победы меня придавило колоссальной ответственностью за каждый чих. Какая там независимость! Выяснилось, что я добился обратного эффекта — когда ты себе не принадлежишь и вынужден делать многое лишь потому, что nobless obligue.[6]

Само собой, мне не в диковинку вся эта суматоха. Но теперь поднявшийся вокруг меня ажиотаж имел масштабы девятибалльного шторма. И если раньше я мог позволить себе оступиться или допустить оговорку, то теперь приходилось контролировать абсолютно все. Вплоть до собственных мыслей. Ко всему про меня стали говорить, что я сказочно богат, и теперь, когда я добился всего на свете, мне больше ничего не надо. И моя звезда должна закатиться за горизонт, сверкнув на прощанье опаленным хвостом.

Итак, вместо свободы — еще большая зависимость, вместо дающего защиту нового статуса — в разы возросшая уязвимость. Через год, когда мое место на троне «Евровидения» занял другой талантливый исполнитель, стало ясно, что происходящее — совсем не игра.

С Леной мы все это обсудили заранее. Представили небывалый всплеск в прессе, обмозговали линию совместного поведения. Я искренне верил, что перейду черту, почувствую себя абсолютно состоявшимся человеком — и женюсь. Но обратная сторона этой новой славы повергла меня в легкую панику. Завоеванную немалыми трудами известность предстояло удерживать, как осаждаемую крепость. И обширный опыт наступления мало чем мог помочь мне в обороне...

...В то же время меня приглашали на различные телешоу, а я с удовольствием соглашался. Так я стал участником «Звездного льда», «СТС зажигает суперзвезду». Мне хотелось быть поближе к зрителю, показать ему что-то новое и необычное, а также доказать самому себе, что у меня еще остались неоткрытые горизонты. А они остались. И их приходилось открывать, просто подчиняясь ситуации. Потому что если лишь почивать на лаврах, то быстро сопрут лавры — спи потом на голой земле.

 

ОПЛАТА... ЕСТЬ ТАКИЕ ИСТОРИИ, В КОТОРЫЕ МНОГИМ ХОЧЕТСЯ ПОПАСТЬ!  

 

В свете происходящего у меня вдруг случилось настоящее озарение. Я осознал степень ответственности и за будущую супругу, и за будущих детей. И сразу стало ясно, что я пока не готов к созданию полноценной семьи.

Бывает, что артисты, идя на поводу у общественности, создают невероятные пары. Никогда не знаешь до конца, перед тобой пиар или просто вот такая любовь. Но когда отношения состоялись, они становятся реальностью, их нельзя отрицать или замалчивать.

Можно сколько угодно препарировать чувства, но факт остается фактом: рядом находятся два человека. Они живут вместе, постоянно общаются друг с другом, занимаются сексом, рожают детей, приобретают совместное имущество. Даже если эти отношения изначально были вполне искренни, при выходе на публику они становятся частью работы. И люди, проживающие эту жизнь «за стеклом» будто вечно на сцене. Отважиться на такое непросто...

Взвесив все «за» и «против», я решил, что свадьбы не будет. Лена отнеслась к этому с максимальным пониманием. Постепенно наши отношения перешли в дружбу.

 

 

Глава 22