Наукам о духе не легко удается добиться у широкой общественности верного понимания рода их работы. Трудно сделать наглядным то, что является истиной в этих науках и что выступает результатом их деятельности. Конечно, это было бы легче сделать в тех областях наук о духе, чьи предметы более ясны и очевидны. Если бы сегодня специалист в области международной экономики, пытаясь заручиться общественной поддержкой, должен был бы говорить о значении своей работы, то всеобщее понимание было бы ему гарантировано. То же самое происходило бы, если бы какой-нибудь искусствовед представлял нам нечто прекрасное, пускай даже т очень древнее, найденное где-нибудь при раскопках. Ведь очень древнее пробуждает удивительный род всеобщего интереса. Философу, напротив, пристало выполнять другую задачу: вместо наглядных или общеубедительных результатов он должен выразить в языке то, что беспокоит мысль и вызывает глубокие раздумья, что встречается мыслящему в процессе той работы, которую ведут науки о духе.

I

Современного понятие науки сформировалось под влиянием развития естествознания XVII столетия. Именно ему обязаны мы нарастающим господством над природой, и теперь от наук о человеке и обществе ожидается, что они также достигнут подобного господства над историческим миром человека. Надо сказать, что от наук о духе ожидают даже еще большего с тех пор, как обнаружилось, что нарастающее господство над природой, которым мы обязаны естественным наукам, скорее усиливает недомогание (Unbehagen) культуры, нежели уменьшает его. Естественнонаучные методы отнюдь не постигают всего, что достойно изучения, никогда не постигают того, что достойно изучения по преимуществу, а именно: последних целей, на службу которым должно быть поставлено любое господство над средствами природы и человеком. От наук о духе и от философии, которая к ним принадлежит, ожидают как раз знаний другого рода и ранга. И в таком случае – вместо того чтобы вести речь о всеобщем, которое обеспечивается во всех науках употреблением научных методов, – они должны, скорее, говорить о чем-то таком, что является единственным в своем роде и что делает науки о духе такими значимыми и волнующими для нас.

1. Что же является собственно научным в науках о духе? Возможно ли вообще безо всяких оговорок применить к ним понятие исследования? Ведь то, что подразумевается под исследованием – выслеживание нового, еще не познанного, прокладывание надежных и, прежде всего, подлежащих последующему контролю путей к новым истинам, – все это, кажется, выступает здесь только во вторую очередь. Плодотворность познания, свойственного наукам о духе, кажется более родственной интуиции художника, нежели методическому духу исследования. Конечно, мы можем сказать то же самое о любой гениальной работе в каждой области исследований. Однако же в ходе методической работы, свойственной исследованию природы, постоянно происходит приращение нового видения и понимания, и в этом отношении наука заключена в самом применении методов.

Конечно же, работа наук о духе тоже сопряжена с применением методов. Она в любом случае отличается от научно-популярной беллетристики благодаря известной последующей проверяемости, однако все это касается в большей степени материалов, чем извлекаемых из них выводов. Здесь речь идет о том, чтобы наука посредством ее методики была способна гарантировать истину. Здесь даже в ненаучном труде дилетанта может быть иногда больше истины, чем в методически выверенной оценке материала. В самом деле, можно показать, что хотя за последние сто лет науки о духе и ориентировались в своем развитии на науки о природе как некий образец, однако же сильнейшие и существенные импульсы этого развития исходили не из величественного пафоса опытных наук, но из духа романтизма и немецкого идеализма. Именно в них было живо знание о границах просвещения и научных методов.

2. Однако находит ли благодаря этим наукам свое удовлетворение потребность человеческого сердца в истине (вследствие чего они были бы столь значимы для нас)? Действительно ли благодаря наукам о духе это потребность удовлетворяется? Проникая благодаря исследованию и пониманию в далекие измерения истории, науки о духе хотя и расширяют духовный горизонт человечества, дополняя его целостью прошлого, однако свойственное современности стремление к истине таким образом не только не удовлетворяется, но принимает опасный оборот для самого себя. Историческое чувство, которое науки о духе развивают в себе, вырабатывает привычку к изменению масштаба, которая порождает неуверенность при использовании своих собственных мерок. Уже Ницше в своем втором Несвоевременном размышлении знал не только о пользе, но и о вреде (Nachteil) истории для жизни. Историзм, который повсюду видит историческую обусловленность, разрушил прагматический смысл исторической ситуации. Его утонченное искусство понимания ослабляет тягу к безусловной оценке, в которой заключается нравственная реальность жизни. Его теоретико-познавательным заострением является релятивизм, его следствием – нигилизм.

Понимание обусловленности любого познания историческими и общественными силами, выступающими в качестве движущих сил современности, означает, однако, не только теоретическое ослабление нашей веры в познание, но также и фактическую беззащитность нашего познания по отношению к стремлениям определенных сил эпохи. Эти тенденции ставят науки о духе себе на службу, в результате чего науки о духе оцениваются сообразно тому, что они могут представлять собой как сила – в историческом, политическом, религиозном или просто научном смысле. Таким образом, науки о духе усиливают то давление, которое власть оказывает на дух. Они несравнимо сильнее предрасположены к любому виду террора, нежели науки о природе, потому что у них нет измерительных средств, которые с такой же завидной гарантией, как и там, отличали бы подлинное и правильное от намеренно сокрытого и мнимого. В результате этого оказывается в опасности та последняя нравственная общность, которая связывает науки о духе с этосом любого исследования.

Всякий, кто в состоянии разглядеть тревоги и опасения, касающиеся истины в науке о духе, во всей их опсности, будет в первую очередь – наряду с учеными в области естествознания и дилетантами, которых оно также вовлекает в свой круг, – апеллировать к тому внушающему доверие свидетельству, которое оставил нам великий физик Герман Гельмгольц, однажды, около ста лет назад, высказывавшийся по поводу разницы между науками о природе и науками о духе. Справедливость и дальновидная обдуманность, с которыми он учел при этом особенность наук о духе, еще и сегодня заслуживают внимание. Хотя и он также мерил и описывал способ работы наук о духе, сообразуясь с методами наук о природе, – в связи с чем, конечно, то полное предчувствий «короткое замыкание», с которым сопряжен сам выход на результаты в науках о духе, не могло удовлетворить потребность в логике этого ученого-физика, – однако он видел, что такой способ, в рамках которого наукам о духе действительно удается прийти к истине, и что он, следовательно, нуждается также в человеческих условиях другого рода, с тем чтобы подобные короткие замыкания происходили. Все, что относится к этому в памяти, фантазии, чувстве такта, музыкальной чувствительности и в опыте мира, а – все это, конечно же, другого рода, нежели аппаратура, в которой нуждается естествоиспытатель. Однако это не просто некий инструментарий, особенность которого лишь в том, что он не может быть сотворен, но это такой «инструментарий», который испытывает постоянный прирост вследствие того, что кто-то устанавливает свое место в великой традиции человеческой истории. И поэтому здесь имеет силу не только старый пароль Просвещения: имей мужество поставить себя на службу своему разуму, – здесь имеет силу как раз и противоположное: авторитет.

Нужно только правильно понимать то, что здесь имеется в виду. Авторитет – это не превосходство некоторой силы, которая требует слепого послушания и кладет запрет на собственное мышление. Истинное существо авторитета покоится, скорее, на предположении о том, что существует понимание, превосходящее наше собственное суждение, причем такое предположение не должно представляться чем-то неразумным, но может быть требованием самого разума (в другом – высокомерного). Послушание авторитету означает понимание того, что другой – а значит и другой голос, звучащий из традиции, из прошлого, – может видеть нечто лучшее, чем ты сам. Каждый, кто в качестве начинающего искал путь в науки о духе, знает это из собственного опыта. Я сам вспоминаю, как будучи новичком, дискутировал с одним опытным ученым по поводу какого-то научного вопроса, в котором я, по моему глубокому убеждению, хорошо разбирался. И тогда неожиданно для меня он разъяснил мне такую вещь, о которой я и не знал и потому спросил его огорченно: откуда Вы это знаете? Его ответом было: когда Вы будете таким же старым, как я, Вы тоже будете это знать.

Это был правильный ответ. Однако кто, будучи учителем или же учащимся в области естественных наук, посчитал бы это за ответ? Мы чаще всего не можем сказать, почему то или иное филологическое или историческое предположение начинающего «невозможно». Это вопрос особого чувства, можно сказать – чувства такта, который может быть приобретен посредством неустанного обхождения с вещами, но не может быть заучен и нарочито продемонстрирован. И тем не менее это известно почти без исключений, что в подобных педагогических ситуациях опытный учитель прав, а начинающий не прав. Конечно же, с этими особыми условиями истины связано также и то обстоятельство, что мы и по отношению к проводимым исследованиям не имеем никаких абсолютно надежных мерок, с помощью которых можно было бы отделить подлинную работу от пустой претензии, что мы часто в самих себе сомневаемся, действительно ли то, что мы говорим, еще содержит истину, которую мы имеем в виду.

II

Прислушиваться к традиции и оставаться в ней – в этом, очевидно, и заключен путь истины, который должен быть обретен в науках о духе. Критика традиции, к которой мы как историки приходим, также служит в итоге этой цели – примкнуть к подлинной традиции, в которой мы находимся. Таким образом, обусловленность означает не принижение исторического познания, но момент истины. Обусловленность даже должна мыслиться как необходимый составной момент истины, если человек не хочет оказаться случайным заложником самой этой обусловленности. Здесь должно считаться как раз «научным» – разрушить фантом истины, оторванной от места нахождения познающего. Именно это является знаком нашей конечности, непрестанно помнить о которой – единственное средство, способное сохранить нас от иллюзии и самообмана. Таким обманом была в свое время наивная вера в объективность исторического метода. Однако то, что вступает на его место, – это не слабый (matter) релятивизм. То, что суть мы сами, и то, что мы в состоянии воспринимать из прошлого, происходит не как попало и не произвольно.

В конце концов, то, что мы исторически познаем, тем мы сами и являемся. Познание в науках о духе всегда имеет в себе нечто от самопознания. Нигде обман не является таким легким и не подступает так близко, как в самопознании, но и нигде нет ничего столь же значимого для бытия человека, как там, где самопознание удается. Таким образом, в науках о духе речь идет не только о том, чтобы, вслушиваясь в историческую традицию, расслышать самих себя, в той мере, в какой мы себя уже знаем, но также и о том, чтобы расслышать нечто другое: дело заключается в том, чтобы испытать толчок со стороны исторической традиции, который выводил бы нас за собственные границы. Поэтому нашего подлинного содействия заслуживает здесь не такое исследование, которое, не задевая нас, просто удовлетворяет наши ожидания, го, напротив, нужно попытаться узнать, где возникают новые задевающие нас толчки.

Обдумывание этих двух размышлений несет в себе также непосредственные практические следствия для нашей работы. Тот, кто желает продвигать вперед науки о духе, только в редких случаях сможет оказывать какую-то помощь предмету. Здесь можно помочь только человеку, причем со всей той негарантированностью, какая предполагается в науках о духе, коль скоро мера их действия и оказываемой ими помощи является столь мало контролируемой. И то обстоятельство, что не задевающее нас исследование не заслуживает подлинного содействия с нашей стороны, ставит нас перед едва ли разрешимой задачей, с которой не сможет справиться ни одна, даже весьма вольная, форма управления – познать то новое и плодотворное, что мы сами не видим, поскольку перед нашими глазами находятся наши собственные пути.

Науки о духе, которые узнают это прежде всего на своем собственном опыте, обладают, однако, вследствие этого также и особой возможностью защищаться от искушений власти и подкупности своего разума. Их самопознание преграждает им путь к тому, чтобы ожидать от какой-либо превосходящей науки того, чего они сами были до сих пор не в состоянии осуществить. Идеал совершенного просвещения сам себя опроверг, и тем самым науки о духе обрели как раз свое особое задание: постоянно помнить в научной работе о собственной конечности и исторической обусловленности и противостоять замыкающемуся на себе апофеозу просвещения. Они не могут избавить себя от ответственности за то воздействие, которое от них исходит. Вопреки всем манипулированиям общественным мнением, осуществляемым благодаря управляемой публичности современного мира, науки о духе оказывают непосредственное влияние на развивающееся человечество через семью и школу. Там, где в них содержится истина, они выступают как неизгладимый след свободы.

Вспомним в заключении то понимание вопроса, которым поделился уже Платон: он называет науки, состоящие в logoi, в ведении разговора, питанием души, подобно тому, как съестное и напитки являются питанием для тела. Поэтому при покупке пищи для души, говорит платоновский Сократ, нужно быть тоже весьма осмотрительным, чтобы тебе не всучили плохой товар. «» Ведь гораздо больше риска в приобретении знаний, чем в покупке съестного. Съестное-то и напитки, купив их у торговца или разносчика, ты можешь унести в сосудах, и, прежде чем принять в свое тело в виде еды и питья, их можно хранить дома и посоветоваться со знающим человеком, что следует есть или пить и чего не следует, а также сколько и в какое время. При такой покупке риск не велик. Знания же нельзя унести в сосуде, а поневоле придется, уплатив цену, принять их в собственную душу и, научившись чему-нибудь, уйти либо с ущербом для себя, либо с пользой» (Протагор, 314ab).

Платоновский Сократ предостерегает этими словами молодого человека от того, чтобы безо всяких раздумий доверяться известному учителю мудрости, вызывающему всеобщее восхищение в то время. Он видит, что знанию, состоящему в logoi, в ведении разговора, присуще двусмысленное положение между софистикой и истинной философией. Но он распознает также и то особое значение, которое имеет здесь правильное решение.

Такое понимание применимо также и к вопросу об истине в науках о духе. Они потому являются чем-то особенным в совокупности наук, что их мнимые познания, равно как и познания действительные, непосредственно определяют все человеческие деяния, поскольку сами по себе переходят в человеческое воспитание и образование. Нет никакого средства для того, чтобы отличить в науках о духе истинное от ложного, поскольку то, что они сами используют, – это logoi , ведение разговора. И все-таки именно здесь, при использовании этого средства, может обрести место высочайшее, что достижимо для человека на пути к истине. То, что составляет сомнительность и рискованность (Bedenklichkeit) наук о духе, и есть, воистину, их собственное и подлинное отличие: они суть logoi, ведение разговора, «только» ведение разговора.

Первоисточник:

Логическое самосознание гуманитарных наук, сопровождавшее в XIX веке их фактическое формирование, полностью находится во власти образца естественных наук. Это может показать уже само рассмотрение термина «гуманитарная наука» (Geisteswissenschaft, букв, «наука о духе»), хотя привычное нам значение он получает только во множественном числе. То, что гуманитарные науки понимаются по аналогии с естественными, настолько очевидно, что перед этим отступает призрак идеализма, заложенный в понятии духа и науки о духе. Термин «гуманитарные науки» получил распространение главным образом благодаря переводчику «Логики» Джона Стюарта Милля. В своем труде Милль последовательно пытается обрисовать возможности, которыми располагает приложение индуктивной логики к области гуманитарных наук (moral sciences, букв, «наука о морали»). Переводчик в этом месте ставит «Geisteswissenschaft». Уже из самого хода рассуждений Милля следует, что здесь речь идет вовсе не о признании некоей особой логики гуманитарных наук, а, напротив, автор стремится показать, что в основе всех познавательных наук лежит индуктивный метод, который предстаёт как единственно действенный и в этой области. Так, методология работает столь же методично, что и физика, но ее исходные данные лакунарны, а поэтому и предсказания ее неточны. То же самое справедливо и в отношении нравственных и социальных явлений. Применение индуктивного метода в этих областях свободно от всех метафизических допущений и сохраняет полную независимость от того, каким именно мыслится становление наблюдаемого явления. Тем самым независимо от того, верят ли при этом, например, в свободу воли или нет, в области общественной жизни предсказание в любом случае оказывается возможным. Извлечь из наличия закономерностей выводы относительно явлений – никоим образом не означает признать что-то вроде наличия взаимосвязи, регулярность которой допускает возможность предсказания. Осуществление свободных решений – если таковые существуют – не прерывает закономерности процесса, а само по себе принадлежит к сфере обобщений и регулярностей, получаемых благодаря индукции. Таков идеал «естествознания об обществе», который обретает здесь программный характер и которому мы обязаны исследовательскими успехами во многих областях; достаточно вспомнить о так называемой массовой психологии.

Однако при этом выступает, собственно, та проблема, которую ставят перед мышлением гуманитарные науки: их суть не может быть верно понята, если измерить их по масштабу прогрессирующего познания закономерностей. Познание социально-исторического мира не может подняться до уровня науки путем применения индуктивных методов естественных наук. Что бы ни означало здесь слово «наука» и как бы ни было распространено в исторической науке в целом применение более общих методов к тому или иному предмету исследования, историческое познание тем не менее не имеет своей целью представить конкретное явление как случай, иллюстрирующий общее правило. Единичное не служит простым подтверждением закономерности, которая в практических обстоятельствах позволяет делать предсказания. Напротив, идеалом здесь должно быть понимание самого явления в его однократной и исторической конкретности. При этом возможно воздействие сколь угодно большого объема общих знаний; цель же состоит не в их фиксации и расширении для более глубокого понимания общих законов развития людей, народов и государств, но, напротив, в понимании того, каковы этот человек, этот народ, это государство, каково было становление, другими словами – как смогло получиться, что они стали такими.

В методологии, образующей основание современной науки, о таких вещах говорят редко, и это неудивительно: сущность научной методологии в том и состоит, что научные высказывания – как бы копилка бесспорных истин. Научная копилка, как и всякая другая, представляет собой некий тезаурус, пригодный к самому произвольному употреблению. В самом деле, суть современной науки заключается в непрерывном умножении годящихся к произвольному употреблению знаний. Все проблемы, связанные с общественной и гуманитарной ответственностью науки, тревожащие нашу совесть Хиросимой, потому и стоят так болезненно остро, что методически последовательная наука, так хорошо контролирующая свои исследовательские процедуры, не в состоянии поставить такой контроль целей, в которых используются ее результаты. Методологическое отвлечение от современной науки, обеспечивающее успешность ее практического применения, мы называем техникой. Сама техника уже потому, что она представляет собой науку в действии, контролю не поддается.

Феномен понимания и правильного истолкования понятого является не только специальной методологической проблемой наук о духе. С давних пор существовала также и теологическая и юридическая герменевтика, которая не столько носила научно-теоретический характер, сколько соответствовала и способствовала практическим действиям научно-образованных судьи или священника. Таким образом, уже по самому своему историческому происхождению проблема герменевтики выходит за рамки, полагаемые понятием о методе, как оно сложилось в современной науке. Понимание и истолкование текстов является не только научной задачей, но очевидным образом относится ко всей совокупности человеческого опыта в целом. Изначально герменевтический феномен вообще не является проблемой метода. Речь здесь идет не о каком-то методе понимания, который сделал бы тексты предметом научного познания, наподобие всех прочих предметов опыта. При понимании того, что передано нам исторической традицией, не просто понимаются те или иные тексты, но вырабатываются определенные представления и постигаются определенные истины. Что же это за познание и что это за истина?

Если принять во внимание то господствующее положение, которое занимает наука Нового времени в рамках философского освещения и обоснования понятий познания и истины, вопрос представляется неоправданным. Однако даже в рамках самой науки без него никак нельзя обойтись. Феномен понимания не только пронизывает все связи человека с миром. Так же и в науке он имеет самостоятельное значение и противодействует всем попыткам превратить его в какой-либо научный метод. Предлагаемые исследования опираются на это противодействие, утверждающее себя в рамках самой современной науки вопреки универсальным претензиям научной методики. Их задача состоит в том, чтобы раскрыть опыт постижения истины, превышающий область, контролируемую научной методикой, везде, где мы с ним сталкиваемся, и поставить вопрос о его собственном обосновании. Таким образом, науки о духе сближаются с такими способами постижения, которые лежат за пределами науки: с опытом философии, с опытом искусства, с опытом самой истории. Все это такие способы постижения, в которых возвещает о себе истина, не подлежащая верификации методологическими средствами науки.

Философия наших дней ясно сознает указанное положение дел. Однако вопрос о том, до какой степени может быть философски легитимирована претензия на истину подобных, стоящих вне науки способов познания, – это уже совершенно другой вопрос. Актуальность герменевтического феномена основывается, с моей точки зрения, на том, что лишь углубление в феномен понимания может привести к подобной легитимации. Это мое убеждение подкрепляется не в последнюю очередь тем, какое значение получила в современной философской работе история философии. Понимание исторической философской традиции предстает перед нами как некий возвышенный опыт, который с легкостью развеивает видимость исторического метода, лежащую на историко-философских изысканиях. К элементарному опыту философствования относится то, что классики философской мысли, когда мы пытаемся понять их, выдвигают такое притязание на истину, которое современное сознание не в силах ни отклонить, ни превзойти. Наивное самочувствование современности может возразить на это, что философское сознание тем самым заранее признает, что его собственное философское познание стоит на низшей, по сравнению с познанием Платона и Аристотеля, Лейбница, Канта или Гегеля, ступени. Многие склонны видеть определенную слабость современного философствования в том, что оно приступает к истолкованию и разработке классического наследия со столь откровенным признанием собственной несостоятельности. Совершенно ясно, однако, что гораздо большей слабостью философской мысли является такая установка философствующего, когда он предпочитает вовсе не подвергать себя подобному испытанию и валять дурака на свой страх и риск. Тот факт, что при понимании текстов этих великих философов постигается истина, недостижимая никаким другим путем, следует признать, даже если подобное признание противоречит тому масштабу настойчивого исследования и непрерывного прогресса, которым современная наука меряет самое себя.

То же самое можно сказать об опыте искусства. В данном случае научное исследование, которым занимается так называемое искусствознание, с самого начала сознает, что оно не в силах ни подменить собой, ни превзойти непосредственный опыт взаимодействия с искусством. Тот факт, что в произведении искусства постигается истина, недостижимая никаким иным путем, и составляет философское значение искусства, утверждающее себя вопреки всякому рационализированию. Таким образом, наряду с опытом философии опыт искусства оказывается настоятельнейшим призывом к научному сознанию признать свои собственные границы.

Проблема понимания обретает в последние годы все возрастающую актуальность, что очевидным образом связано с обострением геополитической и общественно-политической ситуации и с усилением пронизывающих нашу эпоху противоречий. Она встает каждый раз, когда терпят крах попытки установить взаимопонимание между регионами, нациями, блоками и поколениями, когда обнаруживается отсутствие общего языка и вошедшие в привычку ключевые понятия начинают действовать как раздражители, лишь укрепляющие или усиливающие противоположности и напряжения, на преодоление которых направлялись бы общие усилия. Достаточно вспомнить хотя бы такие слова, как «демократия» или «свобода».

Первоисточник:

Гадамер X.Г. Истина и метод. – М., 1988. С.44 – 46, С.38 – 40.

Гадамер Г. X. Актуальность прекрасного. – М., 1991. С.54 – 55.

Контрольные вопросы:

1. Как определяется истина, результат деятельности в социально-гуманитарных науках (науках о духе)?

2. Что «является собственно научным в науках о духе»?

3. В чем заключается сущность методологии наук, в том числе социально-гуманитарных?

4. Метод социально-гуманитарных наук

5. Как трактуется проблема понимания в работах автора?

6.

ДИЛЬТЕЙ ВИЛЬГЕЛЬМ

Вильгельм Дильтей (Dilthey) (1833-1911) – немецкий философ родился 19 ноября 1833 в Бибрихе близ Висбадена. Сын пастора реформатской церкви. Изучал теологию в Гейдельбергском, затем в Берлинском университете; там же обратился к изучению философии. Получил степень доктора в Берлинском университете в 1864, а два года спустя стал профессором философии Базельского университета. В дальнейшем был профессором университетов Киля (1868) и Бреслау (ныне Вроцлав) (1871), а также Берлинского университета, где преподавал с 1882. Умер Дильтей в Зейсе близ Больцано (Австрия) 3 октября 1911.

Дильтей обладал острым и проницательным «историческим чутьем», которое позволяло ему видеть взаимосвязь культурных явлений общества, объединенных в каждый данный момент в органическое целое, растущее и умирающее. Его многочисленные работы по истории западной цивилизации и особенно немецкой мысли принадлежат к классическому наследию историографии и литературоведения. Дильтей предложил получившее широкое признание понятие «наук о духе» (Geisteswissenschaften).

Желание понять смысл исторического исследования побудило Дильтея заняться методологией истории, в частности, анализом того особого акта понимания (Verstehen), который позволяет историку интерпретировать все формы культурного творчества как выражение лежащего в его основе миросозерцания (Weltanschauung). Метод интерпретации был назван Дильтеем герменевтикой. Кант не смог дать «критику исторического разума», и Дильтей восполняет этот пробел во «Введении в науки о духе» (Einleitung in die Geisteswissenschaften, 1883), первой части трактата о принципах исторического познания (так и не законченного). Он выделил три типа миросозерцания: натурализм (позитивизм), объективный идеализм (пантеизм) и идеализм свободы (теизм).

От методологии Дильтей перешел к философии. Стремясь к пониманию изучаемых событий, историк сам оказывается погруженным в историю. Способ его работы, следовательно, не может быть объяснен через абстрактный и вневременной разум, занимающий центральное место в философиях Декарта и Канта, но требует более конкретного философского основания - целостного контекста жизни, определяющего существование человека. Развитие Дильтеем этой идеи привело к появлению некоторых тенденций в современной психологии, акцентирующих внимание на целостности психической жизни, несводимой к отдельным ее элементам и потому требующей интуитивного понимания, а также к «экзистенциальной философии», в которой рассудку противопоставлена конкретная индивидуальная жизнь. Эти идеи получили выражение и в его незаконченном труде – «Строение исторического мира в науках о духе» (Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den Geisteswissenschaften, 1910).