Буллингер (1535; 6–е изд. 1604); Гроций(1644); й. Меде (Jos. Mede, Clavis Apocalyptica, 1682); Боссуэт (католик, 1689); Витринга (1719); Бенгель (1740, 1746 и новое издание, 1834); Гердер (1779); Эйхгорн (1791); Эллиотт (Е. P. Elliott, Horœ Apocalypticœ, or, a Com. on the Apoc, 5^th ed., Lond., 1862, 4 т.); Люке (1852); Эвальд (1828 и 1862); Цюллиг (1834 и 1840); Мозес Стюарт (1845, 2 т.); Де Bette (1848; 3–е изд. 1862); Олфорд (3–е изд. 1866); Хенгстенберг (1849 и 1861); Эбрард (1853); Оверлеи (Auberlen, Der Prophet Daniel und die Offenbarung Johannis, 1854; англ. перевод Ад. Сафир, 1856; 2–е нем. изд. 1857); Дюстердик (1859, 3–е изд. 1877); Блик (1820 и 1862); Лютхардт (1861); Фолькмар (1862); Кинлен (1870); Ланге (1871; сильно дополненное американское издание по редакцией Крэйвена, 1874); Каульс(1871); Гебхардт (Gebhardt, Der Lehrbegriff der Apocalypse, 1873; The Doctrine of the Apocalypse, 1878, англ. перевод Дж. Джефферсона); Клифот (1874); Ли (1882); Миллиган (Schaff, Internat. Com., 1883, а также Lectures on the Revel., 1886); Спитта (1889). Вёльтер (1882) и Вишер (1886) отрицают внутреннее единство Апокалипсиса. Вишер считает, что это иудейский апокалипсис, переработанный христианином. Но предостережение в Отк. 22:18–19 опровергает эту гипотезу.

Жизнь и личность Иоанна

Миссия Иоанна

Петр, еврейский апостол власти, и Павел, языческий апостол свободы, завершили свой земной труд еще до разрушения Иерусалима — завершили для своего времени и на все последующие времена; завершили, но благодаря влиянию своих писаний все еще продолжают его свершать, и превзойти их в этом никому не под силу. Оба они были строителями — один заложил основание, а второй возвел каркас Церкви Христовой, которую никогда не одолеют врата ада.

Однако еще предстояло выполнить важнейшую отделочную работу, работу по объединению церкви. Эта задача выпала на долю апостола любви, близкого друга Иисуса, ставшего настолько совершенным отражением Господа, насколько человеческое существо вообще способно отразить идеал божественно–человеческой чистоты и святости. Иоанн, в отличие от Петра и Павла, не был ни миссионером, ни человеком действия. Насколько мы знаем, он сделал не так уж много для распространения христианства, но оказал огромное влияние на внутреннюю жизнь и рост христианства там, где оно уже укоренилось. Он ничего не говорит о структуре, внешних формах и обрядах видимой церкви (даже само это слово не встречается в его Евангелии и Первом послании Иоанна), но уделяет гораздо большее внимание духовному состоянию церкви — единству верующих со Христом и братскому общению верующих между собой. Он был одновременно апостолом, проповедником и провидцем нового завета. Он жил в конце I века и, таким образом, смог, опираясь на основание и каркас апостольской эры, возвести величественное здание, озаренное золотым сиянием нового неба.

В тихих раздумьях апостол дожидался того часа, когда церковь созреет для его глубокого учения. Эта мысль звучит в загадочных словах, которые наш Господь сказал Петру об Иоанне: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе до того?». [562] Без сомнения, Господь пришел, чтобы обрушить на Иерусалим страшную кару. Иоанн пережил это событие, а его учение и свойства характера пережили первый период церковной истории (предвосхищенный и олицетворенный Петром и Павлом) и доживут до окончательного пришествия Господа. В этом широком смысле Иоанн жив и поныне, а все еще неизведанные глубины и высоты его писаний по–прежнему ждут достойного толкователя. Лучшее приходит в конце. В видении, полученном Илией на горе Хорив, тихому и спокойному голосу Яхве предшествовали сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы, землетрясение и огонь.[563] Сова Минервы, богини мудрости, отправляется в полет в полночь. Ярость битвы нужна для того, чтобы затем мирно пировать. Великий воин апостольской эры уже спел гимн любви, которой предстояло примирить две части христианского мира, и Иоанн всего лишь откликнулся на слова Павла, когда выразил самую суть наивысшего существа в глубочайшем из определений: «Бог есть любовь».[564]

Иоанн в Евангелиях

Иоанн был сыном (вероятно, младшим) Зеведея и Саломии и братом пресвитера Иакова, первого мученика среди апостолов.[565] Возможно, Иоанн был лет на десять моложе Иисуса, а поскольку, по единодушному свидетельству древних авторов, он был еще жив в правление императора Траяна, то есть после 98 г., то прожил он более девяноста лет. По профессии он был рыбаком и жил, вероятно, в галилейской Вифсаиде (так же как Петр, Андрей и Филипп). Родители Иоанна, видимо, жили в достатке. Его отец держал наемных слуг; его мать была в числе благородных женщин, которые следовали за Иисусом и служили Ему своим имением, купили благовония, чтобы умастить Его тело, последними оставались подле креста и первыми пришли к открытой гробнице. Сам Иоанн был знаком с первосвященником, у него был собственный дом в Иерусалиме или в Галилее, куда он привел Мать нашего Господа.[566]

По плоти Иоанн был двоюродным братом Иисуса со стороны матери, которая приходилась сестрой Марии.[567] Это родство вкупе с юношеским задором и горячностью эмоциональной натуры Иоанна и послужило основой для его близких взаимоотношений с Господом.

В отличие от Павла, Иоанн не получил никакого раввинистического образования и в глазах ученых иудеев был, подобно Петру и прочим ученикам–галилеянам, «некнижным и простым человеком».[568] Однако он получил подготовительное обучение у Иоанна Крестителя, который завершил свое пророческое служение свидетельством об Иисусе: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира». Впоследствии Иоанн развил это свидетельство в своих писаниях. Именно эти слова Крестителя привели молодого человека на берег реки Иордан, где состоялась его беседа со Спасителем — настолько памятная, что полвека спустя апостол помнил даже время дня, когда это произошло.[569] Он был не просто одним из двенадцати, но избранным из числа двенадцати избранников. В глазах людей Петр был более известен как друг Мессии; Иоанна называли другом Иисуса в узком кругу учеников.[570] Петр всегда смотрел на общественный статус Христа и спрашивал, что ему и другим апостолам нужно сделать; Иоанн же неотрывно смотрел на Самого Христа и стремился вникнуть в суть слов Учителя. Они были так же не похожи друг на друга, как стремящаяся всем услужить, вечно занятая Марфа и задумчивая, всегда готовая слушать Мария. Иоанн, наряду с Петром и своим братом Иаковом, был свидетелем Преображения и событий в Гефсиманском саду — и самого великого, и самого страшного момента в земной жизни нашего Господа. Он возлежал на груди Христа во время последней вечери и складывал в сердце драгоценные прощальные слова Учителя, чтобы использовать их в будущем. Он последовал за Христом во двор дома Каиафы. Он единственный из всех учеников присутствовал при распятии, и ему умирающий Спаситель поручил позаботиться о Своей Матери. Эта сцена исполнена невероятной нежности: Mater dolorosa и возлюбленный ученик стоят у подножия креста, а умирающий Сын и Господь соединяет их материнской и сыновней любовью. Это был образ небесных духовных уз, более крепких, чем узы крови и расчета. А на утро воскресения Иоанн первым после Марии Магдалины, опередив даже Петра, увидел открытую гробницу; и он первым узнал воскресшего Господа, когда Тот явился ученикам на берегу моря Галилейского.[571]

По–видимому, Иоанн был самым младшим из апостолов, поскольку пережил их всех; несомненно, он был наиболее одаренным среди них и пользовался всеобщей любовью. Он был наделен величайшим религиозным талантом — не столько насаждать, сколько поливать, и имел склонность не столько к внешним действиям и упорному труду, сколько к внутренним размышлениям и проникновению в тайну личности Христа и вечной жизни в Нем. Его отличительными чертами были чистота и простота сердца, глубина и сила чувств, а также редкая интуиция и способность к духовному восприятию, облагороженные и освященные божественной благодатью.

В жизни Иоанна не было никаких резких поворотов; он тихо и незаметно возрастал в общении со своим Господом, следуя Его примеру. В этом отношении Иоанн был полной противоположностью Павла. Он слышал и видел больше, но говорил меньше, чем другие ученики. Он впитывал исполненные глубочайшего смысла слова Христа, ускользавшие от внимания остальных; поначалу он и сам не понимал эти истины, но размышлял над ними до тех пор, пока Дух Святой не просвещал его ум. Близкие отношения с Марией, вероятно, помогли ему увидеть ум и сердце Господа как бы изнутри. На всем протяжении Нового Завета он остается возлюбленным учеником, имеющим самые близкие отношения с Господом и пользующимся наибольшей Его симпатией.[572]

Сын грома и возлюбленный ученик

Между портретом Иоанна в синоптических евангелиях и его автопортретом в собственном евангелии есть очевидные различия, как есть они и между четвертым евангелием и Апокалипсисом. Но при ближайшем рассмотрении эти различия оборачиваются всего–навсего двумя сторонами одного характера. Аналогичную картину мы видим, сравнивая Петра из евангелий и Петра, каким он предстает перед нами в собственных посланиях: первый молод, порывист, тороплив и непостоянен, второй же зрел, сдержан, более мягок и очищен Божьей благодатью.

Евангелие от Марка изображает Иоанна Сыном грома (Воанергес).[573] Это прозвище, которое Спаситель дал ему и его старшему брату, несомненно, было почетным и предвосхищало собой миссию, ожидавшую апостола в будущем, — равно как и имя Петр, данное Симону. Гром для евреев был гласом Божьим.[574] Это прозвище говорит о горячем нраве и большой силе духа, которые могли бы послужить добру или злу в зависимости от мотива и цели. Тот же гром, что наводит страх, одновременно очищает воздух и питает землю дождями, которые приносит с собой. Горячий нрав, обуздываемый рассудком и поставленный на службу истине, — это великая созидательная сила, но тот же нрав, ничем не обузданный и направленный не в ту сторону, — разрушительная сила. Нужно было лишь дополнить горячее усердие и преданность Иоанна дисциплиной и благоразумием, чтобы он на все времена стал благословением и источником вдохновения для церкви.

В начале своего пути сыновья Зеведеевы неверно понимали разницу между законом и Евангелием — поддавшись праведному гневу, они хотели, как в древности Илия, призвать с небес всепожирающий огонь на самарийскую деревню, жители которой отказались принять Иисуса.[575] Но когда несколько лет спустя Иоанн отправился в Самарию, чтобы укреплять в вере новообращенных, он призывал на них огонь Божьей жизни и света, дар Святого Духа.[576] Нетерпимость Иоанна к тем, кто делал доброе дело во имя Христа, но не принадлежал к числу апостолов, объясняется все той же неверно понятой преданностью Господу.[577] В стремлении занять наивысшее положение в мессианском царстве также проявились и сила, и слабость братьев Зеведеевых: с одной стороны, ими двигало благородное желание оставаться рядом с Христом, даже если это означает близость к огню и мечу, с другой стороны, это желание было замешано на эгоизме и гордости, а потому Господь укорил братьев и нарисовал перед ними перспективу крещения кровью.[578]

Все это вполне согласуется с творениями самого Иоанна. Апостол изображает себя никак не мягким и сентиментальным, но твердым и решительным человеком. Без сомнения, он был не только добрым и приятным в общении, но отличался также эмоциональностью, горячностью и твердостью убеждений. Эти черты прекрасно уживаются друг с другом. Иоанн не ведал, что такое компромисс, и умел хранить верность. В его сердце горел святой огонь, но это пламя оставалось глубоко внутри и редко вырывалось на поверхность. В Апокалипсисе на врагов Христа и Его Царства обрушиваются мощные, оглушительные раскаты грома, но в той же книге упоминаются и времена покоя, звучат гимны мира и радости, а также дано описание небесного Иерусалима, которое могло выйти только из–под пера возлюбленного ученика. В евангелии и посланиях Иоанна мы ощущаем ту же силу, только смягченную и сдержанную. Иоанн доносит до нас самые суровые и самые прекрасные слова Спасителя, обращенные к врагам истины и произнесенные в кругу учеников. Больше ни один евангелист не дает нам столь ясного представления о противоборстве Христа и иудейской иерархии, а также о постепенном росте этой ненависти, переросшей в конце концов в кровавый заговор; ни один апостол не отделяет свет от тьмы, истину от лжи, Христа от антихриста столь же отчетливо, как Иоанн. Его евангелие и послания изобилуют этими непримиримыми противоречиями. Ему неведом компромисс между Богом и Ваалом. С каким святым страхом он рассказывает о предателе и описывает растущую ненависть фарисеев к своему Мессии! Как сурово он обличает — словами Господа — неверующих иудеев с их кровавыми замыслами, называя их детьми сатаны! В своих посланиях Иоанн называет всех, кто бесчестит имя христианина, лжецами; всех, кто ненавидит своего брата, — убийцами; всех, кто произвольно грешит, — порождениями сатаны; он убеждает читателя не слушать учителей, отрицающих тайну воплощения, называет таковых антихристами и запрещает их даже приветствовать.[579] Его любовь ко Христу была так же велика, как его ненависть к антихристу. Ибо ненависть — это оборотная сторона любви. Любовь и ненависть — две стороны одного и того же чувства. Так, одно и то же солнце дает свет и тепло живому и ускоряет разложение мертвого.

До сих пор христианское искусство прекрасно сознавало эту двойственность Иоанна, изображая его с женственно чистым и нежным, но отнюдь не безвольным лицом и присвоив ему в качестве символа гордого орла, с распростертыми крыльями парящего над облаками.[580]

Апокалипсис и четвертое евангелие

Предложенное выше правильное представление о личности Иоанна устраняет главную трудность, вытекающую из предположения, что Апокалипсис и четвертое евангелие написаны одной и той же рукой.[581] В обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же выдающимся, восторженным характером, способным на сильные проявления любви и ненависти, — с поправкой лишь на разницу между полной сил зрелостью и умудренной опытом старостью, между грохотом битвы и мирной тишиной. Богословие Иоанна неизменно, в том числе самые характерные его христологические и сотериологические особенности.[582] Больше ни один из апостолов не называет Христа Словом (Логосом). Евангелие Иоанна — это «одухотворенный» или идеализированный Апокалипсис. Даже стилистическая разница, столь бросающаяся в глаза при первом знакомстве, исчезает при ближайшем рассмотрении. Греческий язык Апокалипсиса изобилует гебраизмами в большей степени, нежели язык всех остальных новозаветных книг, и это вполне объяснимо, учитывая родство этой книги с еврейскими пророчествами, не имевшими аналогов в греческой классической литературе. Греческий язык четвертого евангелия чист, в нем нет ничего необычного, но евангелист Иоанн также проявляет прекрасное знание и глубокое понимание еврейской религии и сберегает самые чистые и замечательные ее части; стиль апостола отличается той же детской простотой и афористичной краткостью, что и Ветхий Завет; это всего лишь греческое тело, в котором живет еврейская душа.[583]

Стремясь найти причину отличий Апокалипсиса от других писаний Иоанна, мы должны принять во внимание очевидную разницу между пророчеством, непосредственно вдохновленным свыше, и историческим и дидактическим сочинением, а также промежуток в двадцать лет, разделявший эти сочинения. Апокалипсис был написан до разрушения Иерусалима, а четвертое евангелие — ближе к концу I века, когда Иоанн был уже очень стар, но, словно орел, обрел новые силы, как это случалось и с некоторыми величайшими поэтами: Гомером, Софоклом, Мильтоном и Гёте.

ПРИМЕЧАНИЯ

I. Сын грома и апостол любви

Я процитирую некоторые прекрасные наблюдения относительно личности Иоанна из сочинения моего друга, д–ра Годе (Com. I. 35, в английском переводе Кромби и Кузина):

«Как нам объяснить сосуществование двух столь явно противоположных особенностей характера? Есть глубокие натуры, которые приучены скрывать свои ощущения — и тем тщательнее, чем эти ощущения более сильны и волнительны. Но если в какой–то момент такие люди утратят контроль над собой, их долго сдерживаемые эмоции внезапно вырвутся наружу с огромной силой, приводя в изумление всех вокруг. Разве характер Иоанна не соответствует этому описанию? И когда Иисус дал им с братом прозвище Воанергес, сыны грома (Мк. 3:17), разве мог Он описать их лучше? Я не могу согласиться с тем, что этим прозвищем Иисус, как полагали древние авторы, хотел указать на присущее братьям красноречие. Не могу я согласиться и с тем, что этим прозвищем Он хотел увековечить память об одной из случившихся с братьями вспышек гнева. Все предшествующее подводит нас к более естественному выводу, который более достоин Иисуса. Словно облака, которые копят электричество до тех пор, пока оно внезапно не вырывается наружу в виде молнии и грома, эти два любящих и пылких человека тихо копили в себе эмоции до тех пор, пока их сердце не переполнилось и чувства не вырвались наружу с неожиданной силой. Нам нравится представлять себе Иоанна не энергичным, а кротким, до слабости мягким человеком. Разве его писания не ставят любовь прежде и превыше всего? Разве в последних проповедях старого человека не говорилось: "Любите друг друга"? Все это так; но мы забываем о других качествах, которые Иоанн проявлял в первый и в последний периоды своей жизни и которые свидетельствуют, что в его характере были также решительность, резкость, властность и даже вспыльчивость. Приняв в расчет все упомянутые факты, мы признаем в Иоанне одну из тех впечатлительных, страстных, стремящихся к недостижимому идеалу личностей, которые с первого взгляда и без остатка отдают себя тому, в ком видят осуществление собственных мечтаний, и чья преданность легко перерастает в безапелляционность и нетерпимость. Они чувствуют неприязнь ко всему, что идет вразрез с их восторженным состоянием. Такие люди уже не понимают, что значит быть преданным наполовину, поскольку сами на это неспособны. "Всё для всех!" — вот их девиз. Если где–то нет "всего", для них это равнозначно тому, что нет вообще ничего. Подобная преданность не может существовать без примеси греховного эгоизма. Божественные дела нужны для того, чтобы лежащая в их основе истинная преданность в конце концов предстала во всем своем величии. Таково было, если мы не ошибаемся, внутреннее состояние Иоанна».

Д–р Уэсткотт (Com., p. xxxiii) пишет: «Иоанн знал, что быть со Христом означает жизнь, а отвергнуть Христа означает смерть; и он не боялся выражать эту мысль в духе древних заповедей. Со временем он научился у Господа большему терпению, но не утратил переполнявшую его горячую преданность. До последнего момента его жизни этот священный огонь проявлялся в грозных предостережениях наподобие громоподобных слов о престоле. С каждой страницы Апокалипсиса звучит вопль душ, исходящий от подножия жертвенника: "Доколе?!" (Отк. 6:10); и нигде заблуждения относительно личности Христа не получают столь суровой отповеди, как в посланиях Иоанна (2 Ин. 10; 1 Ин. 4:1 и сл.)». Похожие отрывки есть и в работах Стэнли.

II. Миссия Иоанна

Декан Стэнли (Dean Stanley, Sermons and Essays on the Apost. Age, 3^d ed., p. 249 sq.):

«Прежде всего, Иоанн говорил о единении души с Богом, но не путем восточного созерцания или мистического слияния, а при помощи того слова, которое впервые заняло должное место в системе мироздания, — посредством Любви. Апостолу Павлу была доверена честь провозгласить, что вера — это величайший закон, живущий в человеческом сердце. Апостолу Иоанну была доверена честь провозгласить, что неотъемлемым свойством Бога является любовь. В Ветхом Завете было сказано, что "начало мудрости — страх Господень"; последнему апостолу Нового Завета выпала честь объявить, что "конец мудрости — любовь Божья". Иудеи и язычники, греческая философия и восточная религия издревле учили, что Божество благоволит к жертвоприношениям, умствованиям и насилию над людьми; именно апостолу Иоанну выпала честь во всей полноте провозгласить весть о том, что единственный признак детей Божьих — "братолюбие". И поскольку все учение апостола проникнуто любовью, мы можем предположить, что и все его сердце было проникнуто ею. Мы видим — и это вовсе не беспочвенные фантазии — мы видим, как Иоанн постепенно угасает вместе с уходящим столетием, как слабеют все его чувства и способности, но любовь, этот данный свыше дар, разгорается все ярче и ярче; мы видим ее в каждом взгляде и жесте апостола; в той среде, в которой он живет и трудится, это единственная жизненная сила; небо и земля, прошлое, настоящее и будущее — во всем этом он слышит слабеющий отзвук своих последних слов: "Мы возлюбили Бога, потому что Он возлюбил нас". И когда наконец Иоанн скрывается из наших глаз на последних страницах священной книги, церковное предание подхватывает нить повествования, и в этой трогательной истории, нисколько не теряющей красоты оттого, что мы так хорошо ее знаем, мы видим учеников, которые на руках несут состарившегося апостола в ефесское собрание, где он снова и снова повторяет одни и те же слова: "Дети! Любите друг друга", — а когда его спрашивают, почему он сказал только это и больше ничего, Иоанн отвечает известной фразой, удивительно уместной в качестве прощальных слов Возлюбленного Ученика: "Потому что такова заповедь Господа нашего, и если вы исполните ее, больше ничего не нужно"».