У иерусалимского компромисса, как и у любого другого, была оборотная сторона — в нем уже зрели семена будущих проблем. Это было перемирие, а не окончательное примирение. Принципы должны воплотиться в жизнь, и какой–то из них непременно восторжествует.

Казалось бы, пропитанное духом свободомыслия соборное постановление обязывает христиан–евреев поддерживать с необрезанными братьями из язычников всяческое общение — в том числе разделять с ними вечерю Господню на еженедельных или ежедневных вечерях любви — на основании общей спасительной веры во Христа, их общего Господа и Искупителя. Но на самом деле послание ограничилось признанием того, что обращенные язычники — христиане, и не позволило двум ветвям церкви слиться друг с другом. Обращенные евреи по–прежнему должны были соблюдать церемониальный закон, включая обрезание, субботы и новомесячия, а также различные правила относительно чистой и нечистой пищи — все это, по сути, исключало возможность социальных контактов между евреями и нечистыми язычниками.[468]

Консервативная точка зрения была ортодоксальной — ее не следует путать с ересью иудействующих, которые требовали обрезания и от язычников, и от иудеев и считали его условием членства в церкви и спасения. Последнее учение было раз и навсегда осуждено иерусалимским соглашением, и его придерживалась только агрессивно настроенная фарисейская фракция иудействующих.

Для церкви в Иерусалиме, которая состояла из одних обращенных евреев, было вполне естественно занять консервативную позицию, в то время как церковь в Антиохии, где преобладали язычники, столь же естественно предпочла либеральное толкование, которое в перспективе обещало больший успех. Иаков, возможно, ни разу не покидавший пределов Палестины, вовсе не сомневался в христианской вере обращенных язычников, но предпочитал держаться от них на почтительном расстоянии; Петр же, с его импульсивностью и широтой души, а также в силу своего более общего призвания, воплотил в жизнь те убеждения, о которых столь смело говорил в Иерусалиме, и, придя в Антиохию вскоре после Иерусалимского собора (51 г. по Р.Х.), взял за обыкновение открыто трапезничать с братьями из язычников.[469] Однажды он уже ел в доме необрезанного Корнилия в Кесарии и знал, что «Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему».[470]

Когда же из Иерусалима прибыли некие посланцы Иакова[471] и стали упрекать Петра за его поведение, апостол начал малодушно избегать общения с необрезанными учениками Христовыми и тем самым, по сути, отрекся от них. Из страха перед людьми он вновь невольно предал Господа — только на этот раз в лице Его учеников из язычников. Импульсивному нраву апостола было свойственно непостоянство, а малодушие, как и смелость, просыпалось в нем под влиянием мимолетных впечатлений. Мы не знаем, действовали ли эти посланцы в точном соответствии с инструкциями Иакова или же превысили свои полномочия. Судя по тому, что мы знаем о Иакове, более вероятна первая версия — к тому же, она естественнее объясняет реакцию Петра, на которого вряд ли так сильно повлиял бы неофициальный визит случайных людей. Вероятно, это были служители иерусалимского собрания; в любом случае, они были влиятельными людьми — не фарисеями в буквальном смысле, но крайне консервативными и осторожными — и с опаской относились к разношерстному сборищу, способному нарушить чистоту и правоверность всеми почитаемой колыбели христианского мира. Конечно, посланцы не требовали от христиан из язычников обрезываться, поскольку это противоречило бы соборному постановлению, но, несомненно, напомнили Петру о том пункте иерусалимского соглашения, в котором говорилось об обязанностях христиан–евреев и который уж ему–то следовало соблюдать неукоснительно. Гости разъяснили апостолу, что он поступил, по меньшей мере, необдуманно и поспешно и тем самым мог помешать обращению еврейского народа, которое по–прежнему оставалось их заветной мечтой и предметом горячих молитв. Натиск, вероятно, был очень силен, потому что даже Варнава, который бок о бок с Павлом отстаивал права христиан из язычников в Иерусалиме, устрашился и последовал примеру старшего из апостолов.

Последующее расставание Павла с Варнавой и Марком, о котором правдиво рассказывает автор Деяний, несомненно, имело какое–то отношение к этому проявлению человеческой слабости.[472]

Грех Петра спровоцировал вспышку гнева со стороны Павла, который обрушился на своего товарища с более суровыми упреками, чем некогда Сам Господь. Иисус всего лишь посмотрел на Своего ученика с жалостью, и этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у Петра слезы раскаяния. Но Павел не был Иисусом. Возможно, его протест был слишком резок, но он знал Петра лучше, чем мы, защищал правое дело и в конце концов проявил даже большее терпение в личных разногласиях, чем некоторые другие великие люди. Когда от него отреклись старейшина апостолов и верный соратник по служению, Павел счел, что спасти тонущий корабль свободы можно только решительными и смелыми действиями. Речь шла о жизни и смерти. Ради спасения мира и ради того, чтобы христианство не превратилось в жалкую иудейскую секту, нужно было любой ценой отстоять право обращенных язычников называться христианами. Одно мгновение могло решить все. Как бы к этому ни отнеслись в Иерусалиме, где христиан из язычников практически не было, в антиохийской церкви, которая возникла самостоятельно и состояла из эллинистов и язычников, нельзя было оставить без ответа столь откровенное оскорбление, нанесенное братьям во Христе. Явный грех следовало исправить на глазах у всех. Поэтому Павел противостал Петру и перед всем собранием обвинил его в лицемерии. Он обличил своего товарища в недостойном поведении, и Петр не мог поспорить с нерушимой логикой этих слов.[473] По сути, Павел сказал следующее: «Если ты, еврей по рождению и воспитанию, пренебрег запретом и ел с язычниками, почему же теперь, силой своего примера, как начальник Двенадцати, ты принуждаешь язычников иудействовать и подчиняться обрядовым требованиям первичной религии? Мы, евреи по рождению, не погрязшие в грехах подобно язычникам, знаем, что оправдание дается не по делам закона, а по вере во Христа. Кто–то скажет, что мы, стремясь получить оправдание даром, а не по закону, делаем Христа покровителем греха.[474] Долой этот чудовищный и богохульный вывод! Наоборот, мы согрешим в том случае, если, однажды оставив закон ради веры во Христа, вновь начнем искать праведности в нем. Если я вновь прибегаю (как это делаешь ты) к тому самому закону, который однажды отверг (как некогда и ты), то тем самым оказываюсь преступником и осуждаю свое прежнее поведение. Ибо сам закон научил меня обменять закон на Христа, Который и есть конец закона. Благодаря тому, что Моисеев закон, словно опекун, привел меня к свободе во Христе, я умер для Моисеева закона, чтобы начать новую жизнь в послушании и благодарности Богу. Я был распят со Христом, и с тех пор живет уже не мое прежнее "я" — во мне живет Христос. А новая жизнь во Христе, которой я после обращения живу в этом теле, основана на вере в Сына Божьего, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня. Я не препятствую благодати Божьей, ведь если соблюдение Моисеева закона или любых других человеческих дел может принести оправдание и спасение, то Христос умер напрасно — Его искупительная смерть на кресте была ненужной и бессмысленной».

От такого вывода сердце Петра в ужасе замерло. Он вовсе не собирался отрицать необходимость и действенность смерти Христовой для отпущения грехов. Они с Варнавой оказались меж двух огней. Будучи евреями, они должны были соблюдать условия иерусалимского соглашения, на чем настаивали посланцы Иакова; но, пытаясь угодить евреям, они обидели язычников, а обратившись к своим прежним взглядам, предали свои собственные лучшие побуждения. И теперь их мучила совесть.[475] Не стоит и сомневаться, что они вновь вернулись к более либеральным принципам.

Отчуждение, возникшее между апостолами, продолжалось недолго. Они были слишком святы и благородны, чтобы таить обиду. Впоследствии Павел с уважением отзывался о Петре и Варнаве, а также о Марке, который был связующим звеном между ними троими.[476] Петр в своих письмах с похвалой отзывается об учении и посланиях «возлюбленного брата Павла» — хотя одно из этих посланий сурово обличает его поступки, — но многозначительно добавляет, что в них «есть нечто неудобовразумительное, что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания».[477]

Сцена, разыгравшаяся в Антиохии, представляет собой одно из тех событий, которые обрастают неверными толкованиями и из предубеждения и невежества искажаются в интересах либо ереси, либо ортодоксии. Существует предание о том, что в антиохийской церкви было два прихода и два епископа, Еводий и Игнатий, — одного поставил Петр, а другого Павел. На основании этого предания Цельс, Порфирий и позднейшие враги христианства отрицали духовность и нравственную чистоту апостолов. Слова Павла отозвались в сердцах его противников–евреев горечью и негодованием, и сто лет спустя эти чувства все еще можно было различить в страстных нападках неизвестного автора Псевдо–Климентовых «Бесед» и «Встреч» на Павла, представленного в образе Симона Волхва. Поведение обоих апостолов выглядело настолько странно, что одни отцы церкви заменяли Петра каким–то безвестным Кифой,[478] а другие считали, что апостолы попросту устроили спектакль, чтобы произвести более сильное впечатление на невежественных верующих.[479]

Ставшую уже чуть ли не ортодоксальной выдумку об абсолютном нравственном совершенстве первоапостольской церкви мы должны принести в жертву исторической правде. Однако мы приобретем больше, чем потеряем. Сами апостолы не только не претендовали на совершенство, но и решительно возражали против подобных предположений.[480] Они носили небесное сокровище в глиняных сосудах и тем самым приближали его к нам. Библия откровенно говорит о недостатках святых мужей, чтобы ободрить нас и научить смирению. Смелый поступок Павла доказывает, что у нас есть право и обязанность возражать даже самым высоким церковным властям, когда под угрозой оказываются истина и принципы христианства; в безмолвной покорности Петра мы видим смирение и кротость, соразмерные его высокому положению старшего из апостолов–столпов; поведение их обоих опровергает католические домыслы о превосходстве и непогрешимости папы; да и вся эта сцена символически предвозвещает великое историческое противостояние идейных наследников Петра (католиков) и Павла (протестантов), которое, мы убеждены, когда–нибудь завершится великим примирением в духе Иоанна.

Насколько мы знаем, Петр и Павел больше ни разу не встречались до того дня, когда они оба пролили свою кровь в столице мира во свидетельство об Иисусе.

Бесстрашный протест Павла, вероятно, умерил горячность Иакова и его пресвитеров, но не изменил обычаев иерусалимской общины.[481] И уж тем более он не заставил замолчать радикальную фракцию иудействующих — наоборот, они пришли в еще большую ярость. Они потерпели поражение, но не изменили своих убеждений и с еще большей непримиримостью возобновили борьбу. Они начали собственную миссионерскую деятельность и следовали за Павлом чуть ли не повсюду, где он трудился, в особенности в Коринфе и Галатии. Они тоже были для апостола «жалом в плоти», и едва ли не самым болезненным. Павел не забывает о них ни в одном своем письме, за исключением посланий к фессалоникийцам и Филимону. Не уяснив для себя этот факт, мы не сможем понять подлинный исторический смысл написанных им книг. «Лжеапостолами» он, вероятно, называет тех самых фарисеев, которые спровоцировали первые разногласия, или, во всяком случае, неких духовных людей. Они хвалились тем, что лично знали Господа во дни Его плоти и первых апостолов; поэтому Павел с сарказмом называет этих «лжеапостолов» «высшими Апостолами».[482] Они отрицали апостольство Павла, называя его незаконным и ложным, и нападали на Евангелие Павла, называя его радикальным и бунтарским. Иудействующие, не таясь, убеждали язычников, обращенных апостолом, совершить ритуальное обрезание и соблюдать церемониальный закон — иными словами, внушали им, что они должны быть одновременно христианами и иудеями, чтобы обеспечить себе спасение или хотя бы превосходство над простыми прозелитами врат во внешнем дворе храма. Противники Павла без всякого основания апеллировали к авторитету Иакова, Петра и Самого Иисуса, используя великие имена в своих мелких сектантских целях, подобно тому как Библией сегодня оправдывают всевозможные ереси и человеческие причуды. Они совратили многих галатов, которым в полной мере были присущи кельтские импульсивность и непостоянство. Они раскололи коринфское собрание на несколько фракций и причинили апостолу много волнений. В Колоссах, а также во фригийских и асийских церквях законничество воплотилось в более умеренной форме ессейской мистики и аскетики. В Римской церкви законничеством увлеклись не столько ложные, сколько немощные братья, которые не питали никакой личной вражды к Павлу, и апостол, в свою очередь, обходился с ними мягче, чем с галатийскими ренегатами.

Но эта реакция фанатичных и упрямых иудействующих сослужила и добрую службу. Благодаря ей плодовитый ум Павла создал самое полное и самое глубокое изложение и обоснование учения о грехе и благодати. Если бы не интриги приверженцев закона и обрядов, у нас не было бы бесценных посланий к галатам, коринфянам и римлянам. Там, где избыточествовало заблуждение, благодать преизбыточествовала.

В конце концов, победа была одержана. Жестокие гонения Нерона и еще более ужасное разрушение Иерусалима положили конец всем спорам об обрезании в христианской церкви. Церемониальный закон, который до Христа был «живым, но не животворным», а от Христа до разрушения Иерусалима — «умирающим, но не смертоносным», после гибели города стал «мертвым и смертоносным».[483] Однако во II веке ересь иудействующих обрела новую жизнь за пределами ортодоксальной церкви, в секте ессеев; да и в самой церкви дух формализма и нетерпимости принял новые формы, заменив христианскими обрядами и церемониями символические прообразы домостроительства Моисеева. Но когда бы эта тенденция ни проявилась вновь, теперь у нас есть лучшее противоядие — послания Павла.

Христианство в Риме