Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Thomas Lewin: Fasti Sacri, A Key to the Chronology of the New Testament. London, 1865. Хронологические таблицы с 70 г. до P. X. по 70 г. по P. X.
Wieseler: Chronologie des apostolischen Zeitalters. Göttingen, 1848.
Богословские и экзегетические исследования
L. Usteri: Entwicklung des Paulinischen Lehrbegriffs. Zürich, 1824; 6th ed. 1851.
A. F. Dähne: Entwicklung des Paulinischen Lehrbegriffs. Halle, 1835.
Baur: Paulus. См. выше.
R. A. Lipsius: Die Paulinische Rechtfertigungslehre. Leipz. 1853.
C. Holsten: Zum Evangelium des Paulus und des Petrus. Rostock, 1868. Эта книга включает в себя 1) эссе Christusvision des Paulus und die Genesis des paulinischen Evangeliums, ранее опубликованное в альманахе Гильгенфельда «Zeitschrift» за 1861 г., а в этом издании дополненное ответом на доводы Бейшлага; 2) новую работу Die Messiasvision des Petrus; 3) анализ Послания к галатам (1859); 4) исследование значения слова σαρξ в богословской системе Павла (1855). Его же: Das Evangelium des Paulus. Part I. Berlin, 1880.
Th. Simar (католик): Die Theologie des heil. Paulus. Freiberg, 1864.
Ernesti: Die Ethik des Ap. Paulus. Braunschweig, 1868; 3d ed. 1880.
R. Schmidt: Die Christologie des Ap. Paulus. Gott., 1870.
Matthew Arnold: St. Paul and Protestantism. Lond. 1870; 3d ed. 1875.
William I. Irons (из епископальной церкви): Christianity as taught by St. Paul. Oxf. and Lond. 1871; 2d ed. 1876. Восемь лекций, прочитанных в 1870 г.
A. Sabatier: L'apôtre Paul. Esquisse d'une histoire de sa pensée. Strasb. and Paris, 1870.
Otto Pfleiderer (проф. в Берлине): Der Paulinismus. Leipzig, 1873. Вслед за Бауром и Хольстеном выводит богословскую систему Павла из обстоятельств его обращения. Перев. на англ. яз.: Е. Peters. Lond. 1877, 2 vols. Lectures on the Influence of the Apostle Paul on the Development of Christianity. Trsl. by J. Fr. Smith. Lond. and N. Y. 1885. См. также его UrChristenthum, 1887.
С. Weizsäcker: D. Apost. Zeitalter (1886), pp. 68–355.
Fr. Bethge: Die Paulinischen Reden der Apostelgesch. Göttingen, 1887.
В 1892 г. вышло второе издание Das Apostolische Zeitalter Вейцсакера, с незначительными поправками и алфавитным указателем. Этот труд посвящен главным образом Павлу. Это лучший образец критического изложения истории апостольской эпохи, принадлежащий к школе д–ра Баура, которого д–р Вейцсакер сменил на посту профессора церковной истории в Тюбингене. К сожалению, в этой работе нет ссылок на другие источники и альтернативные точки зрения.
Charles Carroll Everett: The Gospel of Paul. New York, 1893.
Толкования
Толкования посланий Павла (полные или частичные) составляли столь многие авторы, что мы можем упомянуть лишь несколько самых значительных.
I. Толкования всех посланий Павла: Кальвин, Беза, Эстий (католик), Корн. Лапиде (католик), Гроций, Ветстейн, Бенгель, Ольсгаузен, Де Bette, Майер, Ланге (расширенное американское издание), Эвальд, фон Хофман, Реусс (на франц. языке), Олфорд, Вордс ворт, «Толкование» Спикера, Эликот {Pop. Сот.), Шафф (Pop. Com., vol. III. 1882). См. также P. J. Gloag: Introduction to the Pauline Epistles. Edinburgh, 1874.
II. Толкования отдельных посланий. Римлянам: Толук (5–е изд. 1856), Фрицше (3 тома, на латыни), Райхе, Рюкерт, Филиппи (3–е изд. 1866; перев. на англ. яз. — Бэнкс, 1878 — 1879, 2 т.), М. Стюарт, Тернер, Ходж, Форбс, Йоветт, Шедд (1879), Годе (L'épitre aux Romains, 1879, 1880, 2 т.). Коринфянам: Неандер, Озиандер, Ходж, Стэнли, Хейнрици, Эдвардс, Годе, Эликот. Галатам: Лютер, Винер, Визелер, Гильгенфельд, Хольстен, Йоветт, Эди, Эликот, Лайтфут. Ефесянам: Харлесс, Мэттис, Штир, Ходж, Иди, Эликот, Дж. Л. Дэвис. Другие, меньшие послания: Блик (Колоссянам, Филимону и Ефесянам), Кох (Фессалоникийцам), Ван Хенгель (Филиппийцам), Иди (Колоссянам), Эликот (Филиппийцам, Колоссянам, Фессалоникийцам, Филимону), Лайтфут (Филиппийцам, Колоссянам, Филимону). Пастырские послания: Мэттис, Мэк (католик), Бек (ред. Линденмайер, 1879), Хольцман (1880), Фэйрберн, Эликот, Вайсс (1886), Кноке (1887), Кёллинг (1887).
III. Толкования второй части Деяний: Де Bette, Майер, Баумгартен, Александер, Хэкетт, Лехлер, Глоуг, Пламптре, Джейкобсон, Ламби, Хаусон, Спенс.
Павел до обращения
Природные данные
Мы подошли к разговору об апостоле язычников, который внес решающий вклад в победу христианства как всемирной религии, который словом и делом потрудился больше, чем все его сотрудники, и который выделяется своим уникальным значением как самая замечательная и влиятельная личность в истории. Юность и последние годы его жизни покрыты мраком неизвестности — мы знаем лишь, что он начал свой путь гонителем христианства и закончил мучеником, — но основная часть жизни Павла известна лучше, чем биография любого другого апостола, и изобилует яркими мыслями и выдающимися делами, которые никогда не умрут и приобретают все большую значимость по мере того, как Евангелие распространяется из столетия в столетие и охватывает все новые страны.
Савл, или Павел,[345] был чистокровным евреем, но родился (через несколько лет после Христа)[346] в Тарсе, известном греческом городе, центре торговли и литературы, находившемся в провинции Киликия, и унаследовал права римского гражданина. Он получил блестящее иудейское образование в Иерусалиме, в школе учителя–фарисея Гамалиила, внука Гиллеля, однако не чуждался греческой литературы, о чем свидетельствуют его стиль, его диалектический метод, его ссылки на языческие религиозные и философские идеи и его цитаты из произведений греческих поэтов. Таким образом, будучи «Евреем от Евреев»[347], но при этом эллинистом по рождению и римским гражданином, Павел, так сказать, сочетал в себе три великие национальности древнего мира и имел все природные данные, чтобы стать апостолом для всего мира. Он мог спорить с фарисеями как сын Авраама из колена Вениаминова, как ученик знаменитого Гамалиила, носившего прозвище «слава закона». Он мог беседовать с греками на прекрасном греческом языке и убеждать их при помощи их же собственной логики. Он мог спокойно путешествовать по всей империи, пользуясь многочисленными правами и привилегиями, которые давало римское гражданство, гордый пароль: Civis Romanus sum.
Эти природные данные, столь благоприятные для будущей апостольской деятельности, на короткое время сделали Павла самым опасным врагом христианства, а после обращения — самым плодотворным его проповедником. Орудия разрушения превратились в орудия созидания. Двигателю был дан обратный ход, и направление движения изменилось, но сам двигатель остался прежним, и мощь его была усилена новым вдохновением.
Савл был в высочайшей степени одарен интеллектуально и нравственно. Острота ума в нем сочеталась с тонкостью чувств, глубина мышления — с силой воли. Он был totus in illis , человеком одной идеи и одной цели — сначала как иудей, а потом как христианин. Он был воином и героем по натуре. Он не ведал страха — за исключением страха Божьего, благодаря которому не испытывал страха перед людьми. Еще в юные годы он достиг высокого положения и, останься он иудеем, мог бы стать более великим раввином, чем даже Гиллель или Гамалиил, поскольку превосходил обоих своей природной гениальностью и плодовитостью ума.
Павел был единственным образованным человеком среди апостолов. Он никогда не выставлял свои знания напоказ, считая их неважными в сравнении с превосходством познания Христа, ради которого он отказался от всего,[348] но скрыть свои познания он не мог и после обращения нашел им наилучшее применение. Петр и Иоанн обладали природным талантом, но не имели образования; у Павла же было и то и другое, а потому он стал родоначальником христианского богословия и философии.
Образование
Он получил чисто иудейское образование, основанное на ветхозаветных Писаниях и тех преданиях старцев, которые в конце концов легли в основу Талмуда.[349] Он знал Библию на еврейском и греческом языках почти наизусть. В своих убедительных посланиях, обращаясь к христианам–евреям, он цитировал Пятикнижие, Пророков, Псалтирь — то буквально, то вольно, — подчас остроумно объединяя несколько цитат или запоминающихся выражений, а иногда читая между строк с искусством, которое выдает в нем глубокого знатока потаенных глубин Божьего Слова и проливает яркий свет на непонятные отрывки.[350] Он был хорошо знаком с символическим и аллегорическим методами толкования; кстати, время от времени он использует доводы или, скорее, иллюстрации из Писания, которые современный здравомыслящий исследователь счел бы натянутыми и странными, хотя для читателя–еврея они звучали вполне убедительно.[351] Но он ни разу не выводит какую–либо истину на основе подобной иллюстрации, не подтвердив ее другим, независимым аргументом. Он никогда не увлекается экзегетическими шарадами и вольностями, которые были свойственны «раввинам, поклонявшимся букве и гордившимся тем, что они могут подвесить гору догмы на волоске текста». Благодаря откровению Христа Павел не заблудился в пустыне Талмуда или в лабиринтах Каббалы и Ветхий Завет стал для него книгой жизни, полной прообразов и обетовании великих фактов и истин евангельского спасения. В Аврааме он видел отца верных, в Аввакуме — проповедника оправдания верой, в пасхальном агнце — символ Христа, закланного за грехи мира, в переходе Израиля через Красное море — прообраз христианского крещения, а в манне небесной — символ хлеба жизни на вечере Господней.
Греческое воспитание Павла стало предметом споров — одни его отрицают, а другие придают ему чрезмерное значение. Павел, без сомнения, усвоил греческий язык еще в детстве и юности, поскольку в Тарсе в то время располагался один из трех университетов Римской империи, который кое в чем превосходил даже Афинский и Александрийский университеты и из которого набирали домашних учителей для императорской семьи. Учитель будущего апостола Гамалиил был относительно свободен от раввинских предрассудков и не питал сильного отвращения к языческой литературе. После обращения Павел посвятил свою жизнь спасению язычников и много лет прожил в Тарсе, Ефесе, Коринфе и других городах Греции, став для греков греком, чтобы приобрести их для Господа. Едва ли можно себе представить, чтобы такой человек, как он, ощущающий себя частью всего человечества и столь остро осознающий глубочайшие философские проблемы, мог остаться равнодушным к огромному богатству греческой философии, поэзии и истории. Несомненно, Павел сделал то, что, с нашей точки зрения, должен сделать любой миссионер в Китае или Индии из любви к народу, на благо которого он трудится, и желания принести больше пользы. Трижды Павел очень кстати, хотя и вскользь, цитирует греческих поэтов — не только вошедший в поговорку афоризм Менандра[352] и строчку из Эпименида,[353] которая могла быть общеупотребительной, но и половину строчки с соединительным союзом, которую он, возможно, прочел в скучной астрономической поэме своего соотечественника Арата (ок. 270 г. до Р.Х.) или в возвышенном гимне Клеанфа, посвященном Юпитеру, — эта строчка есть в обоих произведениях.[354] Он черпал некоторые свои излюбленные метафоры из греческих спортивных игр; он спорил с греческими философами различных школ и обращался к ним на Ареопаге, проявив зрелую мудрость и умело воспользовавшись ситуацией; некоторые полагают, что он намекает на понятия стоической философии, когда говорит о «стихиях» или «началах мира».[355] Он хорошо владеет греческим языком — если не с чистотой и элегантностью классической формы, то с почти творческой энергией, превращая его в послушное орудие новых идей и подчиняя своим целям оксюморон, парономазию, литоту и другие фигуры речи.[356] Но все это никоим образом не доказывает, что Павел систематически изучал греческую литературу или обладал обширными познаниями в этой области, — его красноречие отчасти объяснялось врожденным талантом. Своей чрезвычайной аттической учтивостью и благовоспитанной утонченностью, отпечаток которых носят послания к Филимону и к филиппийцам, он обязан, скорее, влиянию христианства, нежели общению с культурными греками. По–видимому, его эллинистическое образование носило бессистемный, случайный характер и было без остатка подчинено его великой цели. В этом отношении он разительно отличался от образованного Иосифа Флавия, любившего аттическую чистоту стиля, и от Филона, позволившего эллинистической философии подчинить, затмить и извратить данную свыше истину Моисеевой религии. Филон идеализировал и перетолковал Ветхий Завет, заменив грамматическое понимание аллегорическим; Павел одухотворил Ветхий Завет и извлек из него самый глубокий смысл. Иудаизм Филона растворился в абстрактных словесных конструкциях, иудаизм Павла был облагорожен и трансформировался в христианские реалии.
Ревностная приверженность иудаизму
Савл был фарисеем и принадлежал к самой строгой секте, но не относился к числу тех лицемеров, которых столь убийственно обличил наш Спаситель, а был честным, любящим и ищущим истину, подобно Никодиму и Гамалиилу. Даже его фанатичное стремление гнать христиан объяснялось убежденностью и ревностным отношением к религии своих предков. Он преследовал христиан по неведению, и это смягчает, хотя и не искупает его вину. Вероятно, он никогда не видел и не слышал Иисуса до тех пор, пока Он не явился ему на дороге в Дамаск.
Возможно, во время распятия и воскресения Христа он находился в Тарсе.[357] Но благодаря своему фарисейскому образованию Савл, как и его учителя, считал Иисуса из Назарета лжемессией, мятежником, богохульником, справедливо осужденным на смерть, — и действовал в соответствии со своими убеждениями. Он принимал самое активное участие в казни Стефана и радовался его смерти. Не удовлетворившись этим, он испросил у синедриона (в попечении которого находились все синагоги и дисциплинарные наказания за преступления против закона) полномочия преследовать и заключать под стражу рассеявшихся учеников. Облеченный этими полномочиями, Савл отправился в Дамаск, столицу Сирии, где было много синагог. Он был полон решимости стереть опасную секту с лица земли ради славы Бога. Но когда его вражда против христианства достигла высшей точки, родилась его преданность учению Христа.
Социальное окружение и внешний облик
О второстепенных сторонах жизни Павла и его отношениях с людьми мы ничего не знаем наверняка. Будучи римским гражданином, он принадлежал к уважаемому слою общества, но был, вероятно, беден — он зарабатывал себе на жизнь ремеслом, которому научился, следуя преданию раввинов; этим ремеслом было шитье палаток, очень распространенное в Киликии, но приносившее доход только в больших городах.[358]
У Павла была сестра, жившая в Иерусалиме, сын которой однажды спас ему жизнь.[359]
Вероятно, Павел никогда не был женат. Некоторые полагают, что он был вдовцом. Иудейские и раввинистические традиции, совершенство его нравственного облика, его идеальное представление о супружестве как отражении мистического единства Христа и Его Церкви, его призывы к исполнению супружеского, родительского и сыновнего долга — все это, по–видимому, доказывает, что семейная жизнь была знакома Павлу. Но он был христианским благовестником, постоянно переезжал с места на место и не был защищен от всевозможных тягот и гонений, а потому почитал своим долгом не иметь семьи.[360] Он пожертвовал благословениями семейной жизни ради процветания Царства Божьего.
Коринфяне, ценившие изысканную риторику, поверхностно рассудили, что Павел «в личном присутствии слаб, и речь его незначительна», но не могли не признать, что «в посланиях он строг и силен».[361] Некоторые величайшие люди были невелики ростом, а некоторые чистейшие души обитали в непривлекательных телах. Сократ был самым невзрачным, но самым мудрым из греков. Неандер — обращенный еврей, как и Павел, — был невысокого роста, немощного телосложения и выглядел поразительно нескладным, но при этом обладал редким смирением и добротой, а его лицо, с густыми бровями, лучилось возвышенными, небесными устремлениями. Таким образом, мы вполне можем представить себе, что на лице Павла лежал отпечаток высокого интеллекта и духовности и что он «то являлся как человек, то ангела имел обличье».[362]
Он страдал загадочной, мучительной, отталкивающей и периодически повторяющейся болезнью, которую называл «жалом в плоти» и которая не позволяла ему превозноситься и хвалиться изобилием откровений.[363] Апостол носил небесное сокровище в глиняном сосуде, и его сила совершалась в немощи.[364] Но мы тем более должны восхищаться нравственным героизмом человека, который обратил свою слабость в источник силы и, несмотря на боль, трудности и гонения, с триумфом пронес Евангелие спасения от Дамаска до Рима.
Обращение Павла
Бог… благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам…
Галатам 1:15–16
Обращение Павла знаменует собой не только поворотный момент в его собственной биографии, но и начало новой эпохи в истории апостольской церкви, а значит, и в истории человечества. Это было самое плодотворное событие после чуда Пятидесятницы, оно обеспечило христианству победу во всем мире.
Превращение наиболее опасного гонителя христианства в его самого успешного проповедника — это не что иное, как чудо божественной благодати. В его основе лежит еще более великое чудо воскресения Христа. Оба этих чуда неразрывно связаны; без воскресения обращение было бы невозможно, а с другой стороны, обращение столь незаурядного человека, принесшее такие удивительные плоды, — одно из самых весомых доказательств воскресения.
Смелая критика Стефана — предшественника Павла — в адрес упрямых и высокомерных иудеев, распявших Мессию, спровоцировала синедрион на решительные и методичные попытки вновь распять Иисуса, уничтожив Его Церковь. Фарисей Савл, самый смелый и ревностный из молодых учителей, был добровольным и общепризнанным вождем в этой борьбе не на жизнь, а на смерть.
После того как Стефан был убит, а иерусалимское собрание рассеялось, Савл по поручению синедриона, так сказать, в качестве великого инквизитора, отправился в Дамаск, в погоню за разбежавшимися учениками Иисуса, облеченный полномочиями и полный решимости подавить бунт христиан и привести всех отступников, которых он только сможет найти, будь то мужчин или женщин, в цепях в святой город на суд первосвященников.
Дамаск, один из старейших городов мира, был известен еще во времена Авраама. Глазам путешественника он предстает словно райское видение посреди обжигающей и бесплодной песчаной пустыни; его снабжают водой никогда не пересыхающие реки Авана и Фарфар (Нееман некогда предпочел их всем водам Израилевым); он окружен роскошными цветниками и рощами тропических плодовых деревьев, за что восточные поэты прославляли его, называя «оком пустыни».
Но Савлу, который приближался к этому городу, было уготовано гораздо более прекрасное видение. Средь бела дня его неожиданно осиял сверхъестественный небесный свет, ярче сирийского солнца, и Иисус из Назарета, Которого Савл гнал в лице Его робких учеников, явился ему в полноте славы как вознесшийся Мессия и на еврейском языке спросил его: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня?».[365] В вопросе Господа одновременно звучали упрек и любовь, и сердце Савла растаяло. Будущий апостол упал ничком на землю. Он видел и слышал, он затрепетал и повиновался, он уверовал и возрадовался. Поднявшись с земли, он не увидел никого. От яркого света он ослеп, и его, словно ребенка, за руку отвели в Дамаск, где после трех дней слепоты он принял исцеление и крещение — не через Петра, Иакова или Иоанна, а через одного из тех простых учеников, которых он пришел уничтожить. Надменный, самодовольный, нетерпимый, неистовый фарисей превратился в смиренного, раскаявшегося, благодарного, любящего служителя Иисуса. Он отказался от человеческой праведности, образования, влияния, власти, планов на будущее и, рискуя жизнью, связал свою судьбу с маленькой, всеми презираемой сектой. Если в истории была хоть одна честная, бескорыстная, радикальная и плодотворная перемена в убеждениях и поведении, она произошла в жизни Савла из Тарса. Действием творческой силы Святого Духа он стал «новой тварью во Христе Иисусе».[366]
В Деяниях есть три полных описания этого события, одно из них принадлежит Луке, а два — самому Павлу. Описания слегка различаются в деталях, но это лишь подчеркивает их принципиальное согласие между собой.[367] Павел также ссылается на это событие пять или шесть раз в своих посланиях.[368] Во всех этих отрывках он говорит, что происшедшая в нем перемена была следствием прямого вмешательства Иисуса, Который открылся в славе Своей с небес и, словно молния в ночи, озарил его ум пониманием истины. Павел сравнивает эту перемену с тем моментом творения, когда Бог повелел свету воссиять из тьмы.[369] Он придает особое значение тому, что его обратил и призвал к апостольскому служению Сам Христос, без всякого посредства человека; что он получил свое Евангелие вселенской благодати через откровение, а не из уст старших апостолов, которых впервые увидел лишь через три года после своего призвания.[370]
Обращение Павла не было вынужденным, ответственность принять или отвергнуть Христа лежала на нем самом. Бог никого i\e обращает силой или при помощи волшебства. Он сотворил человека свободным и поступает с ним как с существом, обладающим нравственными качествами. Павел мог бы «воспротивиться небесному видению».[371] Он мог бы «пойти против рожна», хотя это и было «трудно» (но возможно).[372] Эти слова свидетельствуют о некоторой психологической готовности, о каких–то сомнениях и опасениях относительно дальнейшей судьбы, о нравственном конфликте между плотью и духом, который сам Павел описал двадцать лет спустя и который звучит в отчаянном восклицании: «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?».[373] От Иерусалима до Дамаска 225 километров, и дорога из одного города в другой пешком или верхом занимает не меньше недели. Когда Савл, погруженный в собственные мысли, шел через Самарию, Галилею и гору Ермон, у него было достаточно времени для размышлений, и мы вполне можем себе представить, как перед глазами будущего апостола возникло видение сияющего лица мученика Стефана, который, словно святой ангел, стоял перед синедрионом и в последнюю минуту жизни молился за своих убийц. Возможно, это видение неотступно преследовало Савла, призывая отказаться от безумной карьеры.
И все–таки нам не следует переоценивать значение сомнений Павла или ожидать от него более зрелого отношения к тому, что он узнал за три дня, отделявших его обращение от крещения, и за три года уединенных размышлений в Аравии. Несомненно, он жаждал истины и праведности, но глаза его разума еще закрывала плотная пелена, которую могла снять лишь чья–то чужая рука; доступ к сердцу Павла преграждала стальная дверь предубеждений, сломать которую было под силу только Иисусу. Направляясь в Дамаск, он «еще дышал угрозами и убийством на учеников Господа» и полагал, что «служит Богу». По его собственным словам, «Бог благоволил открыть в нем Сына Своего» в тот момент, когда он «жестоко» гнал Церковь Божью и хотел уничтожить ее, «будучи неумеренным ревнителем отеческих своих преданий», более фанатичным, нежели многие его сверстники. Только в свете веры мы видим кромешную тьму нашего греха, и только у креста Христова мы полностью ощущаем невыносимую тяжесть вины и неизмеримую глубину Божьей спасительной любви. Никакие субъективные размышления и раздумья не могли бы вызвать столь разительную перемену в столь короткое время. Именно такую перемену произвело объективное явление Иисуса Павлу.
Явление Господа было свидетельством Его воскресения и вознесения, неопровержимым доказательством того, что Иисус был Мессией и что Бог одобрил все Им соделанное. А факт воскресения, в свою очередь, представлял Его крестную смерть в новом свете, раскрывая ее смысл как искупительной жертвы за грехи мира, даровавшей людям прощение и мир в полном соответствии с требованиями божественной справедливости. Что за удивительное откровение! Тот Самый Иисус из Назарета, Которого Савл ненавидел и гнал как лжепророка, справедливо распятого меж двух разбойников, стоял перед ним как воскресший, вознесенный и прославленный Мессия! И вместо того чтобы заслуженно покарать гонителя, Иисус простил его и призвал быть Своим свидетелем среди иудеев и язычников. Этого откровения было достаточно, чтобы превратить ортодоксального иудея, чающего утешения Израиля и обладающего огромной силой духа, в убежденного и целеустремленного христианина. Вся логика мышления Савла и вся сила его воли побуждали его любить и проповедовать новую веру с тем же энтузиазмом, с каким он прежде ее ненавидел и гнал; ибо ненависть — обратная сторона любви, а сила любви и ненависти зависит от глубины чувства и страстности характера.
При всей внезапности и радикальности произошедшей в этом человеке перемены между фарисеем Савлом и христианином Павлом, тем не менее, существует тесное единство. Это был тот же человек, с теми же устремлениями, но идущий в ином направлении. Мы не должны забывать, что Савл был не мирским, безразличным и равнодушным, а глубоко религиозным человеком. Преследуя церковь, он был «по правде законной — непорочный».[374] Он был похож на богатого юношу, который соблюдал все заповеди, но которому недоставало всего одной необходимой вещи и которого, по словам Марка, Иисус «полюбил».[375] Савл обратился не от безверия к вере, а от более примитивной веры к вере более чистой, от религии Моисея к религии Христа, от богословия закона к богословию Евангелия. Как оправдаться грешнику перед судом святого Бога? Этот вопрос был для него главным как до обращения, так и после. Савл видел в этом не просто схоластическую, но в гораздо большей степени нравственную и религиозную проблему. Ведь в понимании иудея праведность — это послушание воле Божьей, выраженной в законе, и наградой за нее является вечная жизнь. Честное и искреннее стремление к праведности — вот что связывает воедино два периода жизни Павла. Сначала он стремился достичь праведности делами закона, а потом — послушанием веры. То, что он тщетно пытался заслужить фанатичной приверженностью традициям иудаизма, — прощение и мир с Богом — он получил мгновенно и даром через веру в крест Христов. Своими требованиями Моисеев закон, словно детоводитель, вывел его за границы заповедей и подготовил его к зрелости и свободе. Законом Савл умер для закона, чтобы жить для Бога. Его прежнее «я» с его похотями было распято вместе с Христом, чтобы впредь жил уже не Павел, а живший в нем Христос.[376] Савл обрел мистическое единство со своим Спасителем и уже не мог существовать отдельно от Него. Все христианство, вся жизнь воплотились для него в одном слове: Христос. Он решил не знать ничего, кроме Иисуса Христа, распятого за наши грехи и воскресшего для нашего оправдания.[377] Оправдание верой, незаслуженное прощение и одобрение, дарованные Христом, были для Савла самой весомой причиной для благодарности и преданности. Его великий грех гонения на христиан был обращен ему же на пользу, также как Петру — его отречение. Память о прошлом укрепляла его в смирении, уберегала от искушения и производила в нем еще большие усердие и преданность. «Я наименьший из Апостолов, — говорил он с непритворным смирением, — и недостоин называться Апостолом, потому что гнал церковь Божию. Но благодатию Божиею есмь то, что есмь; и благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился: не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною».[378] В этом признании кратко изложен весь смысл жизни и трудов Павла.
Идея оправдания по незаслуженной благодати Бога во Христе посредством живой веры, по которой заслуги Христа становятся нашими и которая ведет нас к освящению и святости, — это стержневая мысль посланий Павла. Все его убеждения, будь то богословские, этические и практические, берут начало в его обращении; однако в полной мере эти убеждения развились лишь благодаря острым разногласиям с иудействующими проповедниками, которые по–прежнему ждали праведности и спасения от закона, чем, по сути, обесценивали Божью благодать, а смерть Христа делали ненужной и бесполезной.
Хотя Павел решительно порвал с иудаизмом, каждым своим шагом и всеми силами борясь с фарисейским учением о праведности от закона, он никогда не выступал против Ветхого Завета или еврейского народа. Это говорит о мудрости и умеренности Павла и свидетельствует о его бесконечном превосходстве над Маркионом и прочими реформаторами, которых с ним пытались сравнивать. Отныне Павел видел в Писаниях готовую почву для Евангелия, закон считал «детоводителем ко Христу», а Авраама — отцом верующих. Что же касается своих соплеменников по крови, он любил их еще сильнее, чем прежде. Исполненный удивительной любви Христа, Который простил его, «первого из грешников», Павел пошел бы на любые жертвы, если бы мог таким образом спасти свой народ. Поразительный слог девятой главы Послания к римлянам — это не риторическое преувеличение, а подлинное свидетельство героического самоотречения и преданности, которые некогда двигали Моисеем и наивысшим проявлением которых стала жертва вечного Сына Божьего на Голгофском кресте.[379]
Обращение Павла одновременно стало и его призванием на апостольское служение — не в качестве одного из Двенадцати (поскольку освободившееся место Иуды уже было занято), но на самостоятельное апостольское служение среди язычников.[380] Это событие положило начало более чем 25–летнему периоду непрерывной деятельности, которая по своему значению и неизменной полезности даже доныне не имеет себе равных в истории и которая являет собой неопровержимое доказательство подлинности обращения Павла и истинности христианства.[381]
Аналогичные обращения
Бог поступает с людьми с учетом их индивидуальных особенностей и состояния. Как свидетельствует видение, полученное Илией на горе Хорив, Бог является то в большом и сильном ветре, с корнем вырывающем деревья, то в землетрясении, раздирающем скалы, то во всепожирающем огне, то в веянии тихого ветра. Некоторые обращаются внезапно и помнят день и час этого события; дух и поступки других меняются постепенно и незаметно, третьи, сами того не сознавая, растут в христианской вере с пеленок и от крещальной купели. Чем сильнее воля человека, тем большее усилие требуется, чтобы преодолеть внутреннее сопротивление, но тем полнее и долговременнее будут перемены. Из всех радикальных и внезапных обращений обращение Павла было самым радикальным и внезапным. В некоторых отношениях оно не было похоже ни на какое другое — но это же можно сказать и о самом Павле и его служении. И все–таки истории известны более или менее похожие случаи. Богословы, испытывавшие наибольшую симпатию к духу и вероучению Павла, сами переживали нечто подобное и находили большое утешение в его примере и писаниях. Самыми известными из таких людей были Августин, Кальвин и Лютер.
Блаженный Августин, сын благочестивой матери и отца–язычника, увлекся лжеучениями и пороками и многие годы блуждал в лабиринте ереси и скептицизма, но его сердце не знало покоя и тосковало по Богу. Наконец, когда ему исполнилось 33 года (в сентябре 386 г.), в одном саду близ Милана, вдалеке от его африканской родины, брожение в душе Августина достигло своей высшей точки. Благодаря совместному воздействию непрестанных молитв Моники, проповедей Амвросия, примера св. Антония, трудов Цицерона и Платона, Исайи и Павла Дух Божий произвел в нем перемену — пусть не такую чудесную (Августин не был удостоен видимого явления Христа), но такую же чистосердечную и необратимую, как и в апостоле. Распростершись в прахе покаяния и борясь с Богом в молитве об освобождении, Августин внезапно услышал голос, как будто с небес, который вновь и вновь повторял: «Возьми и читай, возьми и читай!». Августин открыл святую книгу и прочел увещание Павла: «Облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти». Это был глас Божий; Августин послушался, полностью изменил свою жизнь и стал величайшим и самым замечательным учителем своего времени.
Об обращении Кальвина мы знаем очень мало, но он сам отзывается об этом событии как о внезапном переходе (subita conversio) от папских предрассудков к евангелической вере. В этом отношении его обращение было больше похоже на обращение Павла, чем на обращение Августина. Насколько мы знаем, до того как Реформация открыла Кальвину глаза на Священное Писание и указала ему превосходнейший путь, Кальвин вовсе не был ни скептиком, ни еретиком, ни безнравственным человеком, а был вполне благочестивым католиком. «Для наших душ есть только одна спасительная гавань, — говорит он, — и это благодать Бога во Христе. Мы спасены благодатью — не по нашим заслугам, не по нашим делам». Он не стал советоваться с плотью и кровью, но сжег за собою все мосты. Он отказался от блестящей карьеры и подверг себя опасности гонений и смерти. Он увещевал и подбадривал робких французских христиан, обычно завершая свои послания словами Павла: «Если Бог за нас, кто против нас?». В Париже Кальвин написал блестящее сочинение о Реформе, которое приказали сжечь; как в свое время Павла в Дамаске, его в корзине спустили из окна, чтобы спасти от преследователей, и два года он скитался как беглый проповедник, пока не нашел себе поле деятельности в Женеве. С обращением Кальвина родилось его богословие, основанное на писаниях Павла, — оно родилось из его головы, как Минерва из головы Юпитера. У Павла никогда не было более логичного и богословски грамотного толкователя, чем Жан Кальвин.[382]
Но более всего на Павла был похож лидер немецкой Реформации, в котором почти в равной мере сочетались глубина ума, сила воли, сердечная доброта и пылкий, страстный нрав. Он был самым влиятельным проповедником евангелической свободы — хотя и уступал Августину и Кальвину (не говоря уже о Павле) в умении владеть собой, последовательности и уравновешенности характера.[383] Комментарий Лютера к Посланию к галатам не является грамматическим или логическим толкованием, однако представляет собой свежее воспроизведение и переиздание этого послания, направленное против самоправедности и неограниченной власти папства. Первый раз Лютер обратился ко Христу на двадцать первом году жизни (1505), когда изучал юриспруденцию в Эрфурте. Однажды, возвращаясь из поездки к родителям, он попал в сильнейшую грозу и настолько испугался, что воскликнул: «Помоги мне, дорогая святая Анна, и я стану монахом!». Но это обращение, хотя его часто сравнивали с обращением апостола, не имело никакого отношения ни к учению Павла, ни к протестантизму; благодаря ему Лютер стал благочестивым католиком, укрывшись от мира в уединении монастыря в поисках спасения души. Он стал одним из самых смиренных и послушных монахов, подобно тому как Павел был одним из самых убежденных и ревностных фарисеев. «Если монах способен попасть на небо благодаря монашеству, — писал Лютер, — то я должен был туда попасть». Но чем больше он искал праведности и мира в аскетическом самоотречении и монашеских подвигах, тем сильнее он чувствовал груз греха и Божьего гнева, хотя и не мог признаться своему исповеднику в каких–либо конкретных грехах. Требования закона довели Лютера до грани отчаяния, когда, благодаря милосердному вмешательству Штаупица, он сумел перевести взор с себя самого на крест Христа, единственный источник прощения и мира, и посредством безоговорочной веры в Его вседостаточные заслуги найти ту праведность, которую тщетно пытался найти своими собственными силами.[384] Это обращение Лютера (мы можем назвать его вторым) произошло несколькими годами позже (1508), и постепенно, не сразу, оно дало ему евангельскую свободу во Христе и подготовило его к великой борьбе с католицизмом, в которую он всерьез вступил, прибив к дверям часовни девяносто пять тезисов против торговли индульгенциями (1517). Период жизни Лютера, предшествовавший этому событию, можно сравнить с временным пребыванием Павла в Аравии и служением апостола до первого великого миссионерского путешествия.
Неправильные объяснения
Древние еретики и современные рационалисты неоднократно пытались объяснить обращение Павла чисто естественными причинами, но потерпели полную неудачу, тем самым косвенно подтвердив справедливость объяснения, которое предложил сам апостол и которого во все века придерживалась христианская церковь.[385]
I. Теория мошенничества. Еретическая и злокозненная фракция иудействующих, как правило, объясняла обращение Павла эгоистическими мотивами или влиянием злых духов.
Евиониты распустили ложный слух о том, что Павел родился в языческой семье, но влюбился в дочь иерусалимского первосвященника, стал прозелитом и сделал обрезание, чтобы не навлечь беды на возлюбленную, а когда его намерения не осуществились, в отместку стал критиковать учение об обрезании, субботе и весь Моисеев закон.[386]
«Беседы» Псевдо–Климента облекают ересь иудействующих в спекулятивную форму и резко критикуют Павла, который представлен в образе Симона Волхва, ересиарха, принесшего в церковь языческий антиномизм. Явление Христа считается либо выражением Божьего гнева, либо откровенной ложью.[387]
2. Рационалистическая теория грома и молнии. Эта гипотеза объясняет обращение Павла естественными причинами, а именно, сильной бурей и приступом сирийской лихорадки, вызвавшим расстройство сознания, в результате чего Павел суеверно принял раскаты грома за глас Божий, а вспышки молний — за небесное видение.[388] Но история ничего не сообщает о грозе и лихорадке, да и оба эти фактора, даже вместе взятые, не могли бы так повлиять ни на одного здравомыслящего человека и уж тем более изменить историю мира. Где это слыхано, чтобы гром говорил на еврейском или каком–то другом членораздельном языке? И разве не должны были глаза, уши и здравый смысл Павла и Луки — равно как и наши собственные — отличить рядовое явление природы от сверхъестественного видения?
3. Гипотеза галлюцинации истолковывает обращение Павла как естественную психологическую реакцию и искренний самообман. Это излюбленная теория современных рационалистов, отвергающих все остальные объяснения и питающих огромное уважение к интеллектуальной и нравственной чистоте и величию Павла.[389] Она, несомненно, более разумна и заслуживает большего доверия, нежели вторая гипотеза, поскольку объясняет разительные перемены не внешними, случайными и преходящими явлениями, но внутренними причинами. Эта гипотеза предполагает, что в течение какого–то времени в уме Павла происходило интеллектуальное и нравственное брожение, которое в конце концов неизбежно привело к полному изменению взглядов и поведения без всякого сверхъестественного влияния — возможность последнего отметается напрочь как несовместимая со сценарием естественного развития. В данном случае чудо было всего лишь мифическим и символическим отражением образа Иисуса, занимавшего все мысли апостола.
Павел сам говорит, что ему было видение, но он, конечно же, имел в виду реальное, объективное, личное явление Христа с небес, которое он мог видеть своими глазами и слышать своими ушами, а также откровение, которое его разум получил через органы чувств.[390] Внутреннее духовное проявление[391] было важнее внешнего, но оба они в совокупности породили убеждение. Теория галлюцинации превращает явление Христа в чисто субъективную игру воображения, которую апостол по ошибке принял за объективный факт.[392]
Невероятно, чтобы человек столь здравого, ясного и острого ума, каким, несомненно, обладал Павел, мог совершить такой большой и серьезный промах, перепутав субъективные размышления с объективным явлением Иисуса, Которого он гнал. Если он был хоть сколько–нибудь способен думать, он не мог не понимать, что называет действием божественной милости плод своих собственных мыслей.
Сторонники этой теории относят явления воскресшего Господа первым ученикам, а также более поздние видения Петра, Филиппа и Иоанна в книге Откровения к той же самой категории субъективных иллюзий, возникающих на пике нервного возбуждения и религиозного энтузиазма. Они утверждают, что Павел был восторженным человеком и питал слабость к видениям и откровениям[393] и что он пытался убедить себя в реальности воскресения Христа, приравнивая свое видение ко всем прочим явлениям воскресшего Иисуса, хотя между явлениями в Иерусалиме и Галилее и явлением на дороге в Дамаск прошло несколько лет.
Но этот единственно возможный довод в пользу гипотезы галлюцинации совершенно несостоятелен. Когда Павел говорит: «А после всех явился и мне, как некоему извергу», — он четко разграничивает личные явления Христа и свои собственные последующие видения и завершает список первых явлением, которому был свидетелем при своем обращении.[394] Он говорит, что однажды, только однажды видел Господа в видимом облике и слышал Его голос — самым последним и не вовремя, но так же реально, как и первые апостолы. Единственная разница была в том, что они видели воскресшего Спасителя, все еще пребывающего на земле, а Павел видел вознесшегося Спасителя, сошедшего с небес, — такого, каким Он, вероятно, явит Себя всем людям в последний день. Именно величие этого видения наводит Павла на рассуждения о собственном ничтожестве, и он называет себя «наименьшим из апостолов, недостойным называться апостолом, потому что он гнал церковь Божию». Он использует реальность Христова воскресения как основу для своих замечательных строк о будущем воскресении верующих, и эти его слова потеряли бы всякую убедительность, если бы Христос в действительности не воскрес из мертвых.[395]
Более того, обращение Павла совпало с его призванием на апостольское служение. Если первое было ошибкой, то и второе не могло не быть ошибкой. Возражая своим противникам–иудействующим, пытавшимся подорвать его авторитет, Павел подчеркивает, что на апостольское служение язычникам его призвал Сам Христос, без какого–либо человеческого посредничества.[396]
Предположение о длительной и глубокой внутренней интеллектуальной и нравственной подготовке Павла к этой перемене лишено всякого основания и не может отменить тот факт, что Павел, как он сам неоднократно признавался, в то время жестоко гнал христианство в лице его последователей. Объяснить его обращение предшествующими причинами, сопутствующими обстоятельствами и личными мотивами еще труднее, чем обращение любого другого апостола. Первые апостолы были верными друзьями Иисуса, Павел же был Его врагом, и в то самое время, когда в нем произошла великая перемена, его помыслы были заняты предстоящими жестокими гонениями. В этом состоянии он едва ли был способен на галлюцинации, столь противоречащие стоявшей перед ним задаче и заставляющие его погубить будущую карьеру. Как мог фанатичный гонитель христианства, «дышавший угрозами и убийством на учеников Господа», выставить себя на посмешище и пойти против своих убеждений, выдумав образ, свидетельствующий в пользу той самой религии, которую он с таким тщанием искоренял![397]
Но даже если мы допустим (как это делает Ренан), что под влиянием лихорадочного возбуждения разум Павла временно оказался в плену бреда, вскоре он, несомненно, вновь обрел способность рассуждать здраво, и ничто не мешало ему исправить ошибку; он хорошо знал убийц Иисуса, которые могли представить осязаемые доказательства того, что Он не воскрес (если Он действительно не воскрес). А после долгих уединенных размышлений Павел отправился в Иерусалим, где провел две недели с Петром и вполне мог расспросить его и Иакова, брата Господнего, о том, что они видели и слышали, и сравнить их рассказы со своими собственными переживаниями. Все в этой истории свидетельствует против мифической и легендарной гипотезы, поскольку для возникновения поэтических домыслов и фантазий потребовалась бы другая окружающая обстановка и большой отрезок времени.
Наконец, вся жизнь и деятельность Павла, начиная с его обращения в Дамаске и заканчивая мученической смертью в Риме, представляет собой самое лучшее опровержение этой гипотезы и самое лучшее подтверждение реальности его обращения как проявления Божьей благодати. «По плодам их узнаете их». Как мог пустой сон вызвать столь грандиозную перемену? Может ли иллюзия изменить ход истории? Примкнув к секте христиан, Павел пожертвовал всем, и даже самой жизнью, ради служения Христу. Он никогда не колебался, всем сердцем веруя в открывшуюся ему истину, и благодаря своей вере в это откровение стал благословением для всех последующих столетий.
Гипотеза галлюцинации отрицает объективные чудеса, однако приписывает чудесные возможности субъективным фантазиям и считает ложь более действенной и благотворной, чем истину.
Все рационалистические и естественные толкования обращения Павла на поверку оказываются абсурдными и неестественными; сверхъестественное же объяснение самого Павла в конечном итоге оказывается самым разумным и естественным.
Замечательные признания
Д–р Баур, душа скептической критики и основатель тюбингенской школы, незадолго до смерти (в 1860 г.) счел своим долгом отказаться от гипотезы галлюцинации и признать, что «никакой психологический или диалектический анализ не может проникнуть в глубинную тайну того события, когда Бог открыл в Павле Своего Сына» (keine, weder psychologische noch dialektische Analyse kann das innere Geheimniss des Actes erforschen, in welchem Gott seinen Sohn in ihm ent hulte). В этой же связи Баур говорит, что во «внезапном преображении Павла из самого неистового врага христианства в его самого решительного глашатая» он видит «настоящее чудо (Wunder) »; и добавляет, что «это чудо выглядит еще более великим, если вспомнить, что благодаря перелому, произошедшему в его сознании, Павел прорвался через запреты иудаизма и вышел из замкнутого мира этой религии в широкий мир христианства».[398] Это откровенное признание делает честь уму и сердцу покойного тюбингенского критика, но ставит крест на всей его исторической теории, построенной на отрицании сверхъестественного начала. Si falsus in ипо, falsus in omnibus. Признав реальность одного чуда, мы открываем дверь для признания всех прочих чудес, сведения о которых столь же надежны.
Покойный д–р Кейм, независимый последователь Баура, допускает возможность, по крайней мере, духовного явления вознесшегося Христа с небес. Свидетельством объективной реальности явлений Христа, о которых апостол сообщает в 1 Кор. 15, Кейм считает «саму личность Павла и его ум, острота которого не притуплялась энтузиазмом, его тщательные, осторожные, взвешенные, простые выражения, но прежде всего общее благоприятное впечатление от его повествования и мощный отзвук последнего в единодушных, никем не опровергнутых убеждениях раннего христианства».[399]
Д–р Шенкель из Гейдельберга в своих последних работах говорит, что Павел с полным основанием ставит свою христофанию в один ряд с христофаниями первых апостолов; что все эти явления Христа — не просто результат неких психологических процессов, они «во многих отношениях остаются психологически необъяснимыми» и возвращают нас к историческим истокам личности Иисуса; что Павел не был обыкновенным фантазером, но тщательно отделял явление Христа в Дамаске от своих последующих видений; что он полностью сохранял трезвость ума в минуты наивысшего ликования; что его обращение не было внезапным следствием нервного возбуждения, но произошло под влиянием божественного Провидения, которое спокойно подготовило его душу к принятию Христа; и что явление Христа, которого удостоился Павел, было «не сном, а явью».[400]
Профессор Реусс из Страсбурга, еще один независимый критик, принадлежащий к либеральной школе, приходит к тому же выводу, что и Баур: если обращение Павла и не было явным чудом, оно, по крайней мере, представляет собой нерешенную психологическую проблему. Он пишет: «La conversion de Paul, après tout ce qui en a été dit de notre temps, reste toujours, si ce n'est un miracle absolu, dans le sens traditionnel de ce mot (c'est–à–dire un événement qui arrête ou change violemment le cours naturel des choses, un effet sans autre cause que l'intervention arbitraire et immédiate de Dieu), du moins un problème psychologique aujourd'hui insoluble. L'explication dite naturelle, qu'elle fasse intervenir un orage ou qu'elle se retranche dans le domaine des hallucinations… ne nous donne pas la clef de cette crise elle–même, qui a décidé la métamorphose du pharisien en chrétien» {«Обращение Павла, судя по всему, что о нем было сказано в наше время, — это если и не совершенное чудо в традиционном понимании этого слова (то есть событие, которое резким образом изменяет природу вещей, беспричинное событие, у которого нет иной причины, кроме произвольного и непосредственного вмешательства Бога), то по крайней мере психологическая проблема, неразрешимая в наши дни. Так называемое естественное объяснение, будь то буря или галлюцинации… не дает ключа к пониманию самого этого кризиса, вследствие которого фарисей превратился в христианина»}.[401]
Каноник Фаррар пишет (I. 195): «В рамках любой гипотезы неизменным остается один факт: обращение Павла было чудом в высшем смысле слова, и его духовные последствия повлияли на каждое последующее столетие в истории человечества».
Служение Павла
Обращение Павла было великим интеллектуальным и нравственным переворотом, но оно не изменило его личность. Он сохранил свои выдающиеся дарования и знания, но был избавлен от эгоистических побуждений, вдохновлен новыми идеалами и избран для исполнения божественной цели. Отныне любовь спасшего его Христа стала для Павла всепоглощающей страстью, и никакая жертва не могла выразить его благодарность Спасителю. Разрушитель стал строителем храма Божьего. Прежняя сила, глубина и острота ума, только просвещенные Святым Духом, прежняя сила характера и прежнее горячее усердие, только очищенные, смягченные и ограниченные мудростью и умеренностью, прежняя энергия и смелость, только в сочетании с добротой и кротостью, и, сверх всего этого, словно венец благодати, такие любовь и смирение, чуткость и утонченность чувств, которые редко можно увидеть в столь гордой, мужественной и героической личности. Маленькое Послание к Филимону являет нам образ безупречного христианского джентльмена, аристократа по рождению, по благодати пожалованного вторым дворянством. Глава 1 Кор. 13 могла родиться лишь в уме, поднявшемся по мистической лестнице веры к самому живому сердцу Бога любви; но без вдохновения свыше даже Павел не смог бы составить столь неземное описание добродетели, которая все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, которая никогда не перестает, но вовеки остается величайшей из триады небесных даров: веры, надежды, любви.
Обратившийся Савл сразу стал миссионером Павлом. Обретя спасение сам, он сделал служением своей жизни спасение других. Он «тотчас» стал проповедовать Христа в синагогах и приводил в замешательство иудеев, живших в Дамаске, доказывая, что Иисус из Назарета — Мессия, Сын Божий.[402] Но это было всего лишь предварительное свидетельство, движимое пылом первой любви. Явление Христа и душевные муки на протяжении трех дней и ночей молитвы и поста, когда Павел в буквальном смысле пережил духовную смерть и духовное воскресение, настолько истощили его физические и умственные возможности, что он ощутил потребность в длительном отдыхе от шума и суеты мира. Вдобавок, как только ошеломляющая новость об обращении Павла достигла Иерусалима, его жизнь, вероятно, оказалась в большой опасности. Поэтому он отправился в Аравийскую пустыню и провел там три года[403] — не в миссионерских трудах, как полагал Златоуст, а главным образом в молитве, размышлениях и изучении еврейских Писаний в свете их исполнения в личности и делах Иисуса из Назарета. Эта уединенная жизнь сыграла для Павла ту же роль, что и трехлетнее обучение для двенадцати учеников Христа. Возможно, Павел дошел до самой горы Синай, где жили одичавшие потомки Агари и Измаила.[404] На этой трибуне великого законодателя Израиля, с которой открывается панорама смерти и запустения и в которой отражается ужасающее величие Иеговы, апостол мог, как ни в одном другом месте на земле, вслушиваться вместе с Илией в раскаты грома, грохот землетрясения и веяние тихого ветра и исследовать контраст между убивающей буквой и животворящим духом, между служением осуждения и служением оправдания.[405] Пустыня, как и океан, обладает своеобразной величественной красотой, и пребывающий в размышлениях ум оказывается там наедине с Богом и вечностью.
«Павел уникально подходил для выполнения уникальной задачи».[406] Стоявшая перед ним задача имела два аспекта: практический и теоретический. Павел проповедовал Евангелие всеобъемлющей благодати от Дамаска до Рима и обеспечил ему победу в Римской империи, то есть во всем цивилизованном мире того времени. Одновременно он укреплял церковь изнутри, разъясняя и защищая Евангелие в своих посланиях. Он снисходил до мельчайших деталей церковного управления и устройства и поднимался к высочайшим вершинам богословских рассуждений. Сейчас речь идет лишь о его миссионерской деятельности; о теоретических изысканиях Павла мы поговорим в другой главе.
Прежде всего, давайте обратим внимание на то, с каким отношением и каким образом он выполнял миссионерское служение.
Главным побудительным мотивом для него была любовь ко Христу и к людям. «Любовь Христова, — говорит он, — объемлет нас, рассуждающих так: если один умер за всех, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего за них и воскресшего». Он считал себя рабом и посланником Христа и умолял людей примириться с Богом. Движимый таким духом, он сделался иудеем для иудеев, язычником для язычников, всем для всех, чтобы спасти хотя бы некоторых.
Он сделал отправной точкой и конечным пунктом своих миссионерских путешествий Антиохию, столицу Сирии, в которой находилась первая церковь языческого христианского мира, но одновременно поддерживал связь с Иерусалимом, первой церковью иудейского христианского мира. Он был самостоятельным апостолом Христа, но все же согласился, когда антиохийская церковь официально призвала его отправиться в первое миссионерское путешествие. Путь его лежал вдоль главного направления движения истории, торговли и цивилизации — с востока на запад, из Азии в Европу, из Сирии в Малую Азию, Грецию, Италию и, возможно, до самой Испании.[407] Он провел много времени в более крупных и важных городах, таких как Антиохия, Ефес, Коринф, Рим. Из этих центров его ученики и сотрудники разносили Евангелие по окрестным городам и селениям. Но он всегда старался не сталкиваться с другими апостолами и, чтобы не строить на чужом основании, стремился туда, где о Христе еще не знали. В этом и заключается подлинная независимость и тактичность миссионера, которой — увы! — так часто не хватает миссионерским обществам, порой руководствующимся мелочным соперничеством, а не христианской ревностью.
Миссионерское служение Павла было обращено прежде всего к язычникам, однако он не забывал и иудеев, следуя словам Христа, сказанным через Ананию: «Он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое пред народами и царями и сынами Израилевыми». Поскольку иудеи имели право первыми услышать Евангелие,[408] а синагоги в языческих городах служили отправным пунктом для христианских миссионеров, Павел самым естественным образом обращался сначала к евреям и прозелитам, используя обычные отрывки ветхозаветных Писаний и показывая, каким образом они исполнились в Иисусе из Назарета. Но почти неизменно оказывалось, что полуиудеи, именуемые «прозелитами врат», более восприимчивы к Евангелию, чем их братья по крови; они честно и искренне искали истинную веру и представляли собой естественный мостик к язычникам. Именно они становились ядром основанных Павлом собраний, в которых, как правило, были обращенные из обеих религий.
С замечательным самоотречением апостол сам зарабатывал себе на жизнь шитьем палаток, чтобы не обременять своих учеников (принадлежавших в основном к бедным слоям), а также чтобы сохранить независимость, заградить уста врагам и засвидетельствовать свою благодарность бесконечно милосердному Господу, Который призвал его, безрассудного, фанатичного гонителя христиан, на служение в качестве апостола благодати. Павел никогда не просил денег для себя — только для бедствующих евреев–христиан в Палестине. Лишь в качестве исключения он принимал дары от своих филиппийских учеников, особенно дорогих его сердцу. Тем не менее он снова и снова предписывает церквям щедро поддерживать учителей, которые преломляют для них хлеб вечной жизни. Спаситель мира — плотник! Величайший проповедник Евангелия шьет палатки!
Мы едва ли можем составить достаточное представление о тех бесчисленных трудностях, опасностях и страданиях, которые апостол претерпел от рук иудеев, язычников и лжебратьев, поскольку Книга Деяний — это лишь конспект истории. Время от времени Павел ее дополняет: «От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних приключений, у меня ежедневное стечение людей, забота о всех церквах. Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?»[409] Так, защищая себя от клеветников, Павел с неохотой писал коринфянам в 57 г., незадолго до своего самого долгого и трудного заключения в тюрьмах Кесарии и Рима и за семь лет до своей мученической кончины. Он был «отовсюду притесняем, но не стеснен; в отчаянных обстоятельствах, но не отчаивался; гоним, но не оставлен; низлагаем, но не погибал».[410] Его служение с начала до конца было одной непрерывной битвой. Павел воплощает в себе Церковь воинствующую, «наступающее и побеждающее христианство». Он был unus versus mundum [411] в гораздо более высоком смысле, нежели Афанасий Великий, боровшийся с арианской ересью и имперским язычеством Юлиана Отступника.
Однако Павел никогда не чувствовал себя несчастным, но был исполнен радости и мира. Из римской тюрьмы он увещевал филиппийцев: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь». Во всех стычках с внешними и внутренними врагами Павел «все преодолевал» благодатью Божьей, которой для него было достаточно. «Ибо я уверен, — пишет он римлянам торжественным слогом победного гимна, — что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем».[412] И в его предсмертных словах также звучит уверенность в победе: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем возлюбившим явление Его».[413]
Дата: 2018-11-18, просмотров: 225.