Характеристики учителей шветамбары также толкуют превратным образом. В частности, ими утверждается, что монах может владеть некоторым необходимым имуществом, включающим в себя четырнадцать предметов. В связи с этим уместно спросить: монахи, как известно, называются «разорвавшими все оковы», и в момент посвящения в монашество они произносят великий обет отречения от всякого имущества, осуществляемый в дальнейшем девятью способами[cclxv]; так объясните же нам, является ли одежда и прочие из указанных предметов имуществом или нет? Если да, то почему вы продолжаете владеть ими даже после принятия обета отречения, а если нет, то не стоит называть имуществом одежду и всё прочее, чем обычно владеют домохозяева. Получается. что такого определения заслуживают лишь золото и прочие [предметы роскоши].

Возражение оппонента: Подобно тому, как пища принимается ради утоления голода, так и одежда и прочие предметы служат средствами защиты от жары, холода и прочего.

Ответ: Принятие монашества не подразумевает отказа от пищи, оно подразумевает лишь отказ от имущества. Кроме того, собирание подаяния в виде пищи и прочего определяется как стяжательство[cclxvi], тогда как хождение [по домам] ради приёма пищи как таковое не определяется. Собирание одежды, вне всякого сомнения, подпадает под определение стяжательства как таковое известно в мире.

Возражение оппонента: Одежда предназначена для поддержки тела, никакого чувства собственности по отношению к ней [монах] не питает, а посему обладание ею и не определяется как стяжательство.

Ответ: Чувство собственности по отношению к внешним объектам исчезает с развитием правильных воззрений, вследствие чего вам придётся признать четвёртую гунастхану как свободную от всякого стяжательства[cclxvii], а если чувства собственности не обнаруживается в поведении индивидуума, то почему он должен собирать его? Итак, совершенное нестяжательство достигается лишь в том случае, если индивидуум полностью отрекается от всякого собирания имущества и обладания таковым.

Возражение оппонента: Монах не допускает гнева даже в том случае, если кто-то уносит его одежду, и не продаёт её даже в том случае, когда чувствует голод; нося одежду, он не позволяет себе ни малейшей небрежности; поддерживая стабильность ума, он практикует дхарму и, следовательно, никакого чувства собственности быть не может.

Ответ: Даже если признаки гнева как такового и не проявляются внешне, [такой монах неизбежно] будет чувствовать печаль при утрате тех предметов, обладание которыми он полагает полезным. Не будь у него желания обладать таковыми, зачем бы он стал просить о них? А что же до того, что он не продаёт их, то он не делает этого лишь потому, что, взяв деньги, он тем самым признал бы свою низость. Но ведь на деле-то нет никакой разницы между хранением денег и обладанием одеждой: и то, и другое одинаково желанно людям, одержимым жаждой мирского стяжательства. Да и с точки зрения страха воровства и т.п. разницы между ними нет никакой. К примеру, если человек замёрз и, желая сохранить невозмутимость ума, набросил на себя ватное одеяло и так продолжает практиковать дхарму, назовёте ли вы его нестяжательным? Если всё обстоит именно так, то в чём же разница между религией монахов и религией домохозяев? Человек, которому недостаёт сил для аскетической практики и который, как результат, старается следовать дхарме, обладая имуществом, называется домохозяином; тот же, кто, благодаря достижению чистоты ума не испытывает страха перед трудностями аскетической жизни и не обладает никаким имуществом, называется монахом – такова разница между ними.

Возражение оппонента: А сможет ли он сохранить невозмутимость, претерпевая холод и т.п.?

Ответ: Возбуждение [ума] обусловлено созреванием кармы, вводящей в заблуждение. В случае с монахами, начиная с шестой гунастханы[cclxviii] и выше, проявления трёх из четырёх степеней интенсивности страстей не наблюдается: могут иметь место лишь «мерцающие» страсти, однако в данном состоянии не может быть и речи о созревании плодов полностью омрачающей кармы – возможно созревание лишь частично омрачающей, которая не обладает сколь-либо серьёзной силой. К примеру, у человека, обладающего правильными воззрениями, сформировавшимися как результат успокоения и уничтожения кармы[cclxix], может иметь место созревание кармы, вводящей в заблуждение, однако таковая не в состоянии разрушить обладание совершенной религиозной истиной[cclxx], точно так же и «мерцающие» страсти, вызванные к жизни созреванием частично омрачающей кармы, не могут вывести ум [монаха] из равновесия. К сожалению, между умом монаха и простого человека параллели проводить нельзя. Подавляющему большинству людей приходится иметь дело с созреванием плодов полностью омрачающей кармы, тогда как монахам – лишь с частично омрачающей, поэтому то состояние ума, которое характерно для первых, несвойственно для вторых. Те, кто сталкивается с проявлением полностью омрачающих страстей, остаются в состоянии домохозяев, те же, кто имеет дело лишь с частично омрачающими, принимают монашество; ум этих людей не теряет равновесия вследствие влияния холода и [прочих неблагоприятных факторов] и, следовательно, в одежде они не нуждаются.

Возражение оппонента: В джайнских шастрах говорится, что монахи могут владеть четырнадцатью предметами.

Ответ: Так говорится, но только в ваших шастрах, тогда как в дигамбарских этого нет. Согласно последним, обладатель даже одной набедренной повязки, называется шравакой, принявшим одиннадцатую пратиму[cclxxi].

Давайте теперь подумаем, какая из двух интерпретаций ложна. Во-первых, ложные толкования могут быть созданы лишь подверженными страстям людьми, которые, несмотря на очевидный факт своей низости, пытаются доказать собственное превосходство. В дигамбарской традиции ни в коем случае не говорится, что обладание одеждой и прочим делает практику религии невозможной: это лишь называется религией домохозяев, тогда как у шветамбаров это считается религией монахов. Но ведь те люди, которые, следуя низшей практике, претендуют на высоту собственного положения, заслуживают определения подверженных страстям. Основываясь на этих измышлениях, мирские мудрецы, продолжающие владеть одеждой и прочим [имуществом], возомнили себя монахами, взращивая тем самым гордость и демонстрируя всем прочим собственное превосходство, а в результате за ними пошли людские массы. Все фальшивые секты возникли именно так. Итак, в свете вышеприведённой аргументации становится абсолютно ясной ложность ваших утверждений о том, что несвободные от страстей и продолжающие владеть одеждой и прочим [имуществом] люди могут называться монахами. Слова эти ложны, и только так их и следует понимать.

Возражение оппонента: Подобно тому, как в дигамбарских шастрах говорится о [допустимости] для монаха владения метлой для удаления насекомых и иным имуществом, так и мы полагаем, что для монаха допустимо владеть четырнадцатью предметами.

Ответ: Допустимым для монаха имуществом называется лишь то, что приносит пользу.[cclxxii] Таким образом, если вы полагаете полезным предмет, содействующий избавлению от голода, то вам следует признать полезным обладание всяким имуществом, однако уместно спросить: а какова роль оного в религиозной сфере? Ведь оно – причина греха, а для монаха полезно лишь то, что благотворно для его религиозной практики. Так, книги служат причиной знания, метла – инструментом проявления сострадания, чаша из кокоса – средством поддержания чистоты [тела], поэтому они, вне сомнения, полезны для практики дхармы, но вот такова польза от одежды? Ею владеют лишь для поддержания телесного комфорта.

Если бы монах хранил книги исключительно ради демонстрации собственного величия, метлу – для подметания, а чашу – лишь ради питья воды и смывания грязи, то это действительно было бы ни чем иным, как стяжательством, однако [истинный] монах ничего подобного не делает. Средства, содействующие практике дхармы, не могут быть определены как имущество: такого определения заслуживает лишь то, что способствует чувственным наслаждениям.

Возражение оппонента: [Монах] пользуется чашей из кокоса с целью удаления телесной грязи.

Ответ: Монах держит эту чашу вовсе не из желания удаления грязи. Всё дело в том, что если он, читая шастры и занимаясь иными благочестивыми делами, покрыт при этом нечистотами, то это будет непочтительностью и такой монах подвергнется порицанию, поэтому чаша служит исключительно религиозным целям. Таким образом, метла и прочие предметы могут быть полезными, тогда как одежда ни в коем случае не может быть определена как таковая.

Чтобы избежать демонстрации собственных пороков – желания, вялости и прочих, вызванных созреванием кармы, омрачающей поведение, и избавиться от холода они носят одежду; а поскольку не вполне свободны от гордости – жаждут выказать собственное величие: вот поэтому они и полагают одежду за полезную в практике дхармы, а ради доказательства этого прибегают к ложной аргументации.

Хождение от дома к дому и выпрашивание пищи у домохозяев называется у шветамбаров сбором подаяния. В этой связи возникает вопрос: в выпрашивании милостыни чего больше – дхармы или греха? Если оно – составная часть дхармы, то нам придётся счесть духовными лицами всех попрошаек, если же оно имеет больше отношения к греху, то такого рода практика для монахов неуместна.

Возражение оппонента: Грехом может быть лишь выпрашивание денег из элементарной жадности, тогда как данный вид сбора подаяния предназначен исключительно для поддержания тела в пригодном для практики дхармы состоянии, поэтому они и принимают подаяние в виде пищи.

Ответ: Пища никак не может быть инструментом духовной практики, скорее, она служит средством поддержания телесного благополучия, почему они и выпрашивают милостыню, одержимые жадностью. Будь они свободны от таковой, стали бы они заниматься попрошайничеством? Давать или не давать пищу – это забота исключительно домохозяев. Кроме того, поскольку жадность сама по себе является грехом, это разрушает всю дхарму монахов, и какую альтернативу вы можете предложить?

Возражение оппонента: Если в уме [монаха] возникло желание принять пищу, но он не желает обратиться [к домохозяевам] с соответствующей просьбой, то это служит признаком страсти лживости, а если он полагает, что сбор подаяния унижает его достоинство, то это, в свою очередь, свидетельствует о наличии у него гордости. Если нужно попросить о пище, он делает это; откуда здесь возьмётся жадность, тем более интенсивная, и каким образом это может разрушить монашескую дхарму? Объясните нам это.

Ответ: Представьте себе некоего торговца, не отличающегося большим желанием зарабатывать деньги: может быть, он и сидит в своей лавке, и в его уме имеет место какое-то желание вести дела, но он не предлагает никому ни взять у него товар, ни дать ему. Сделку, причём на собственных условиях, он заключает лишь в том случае, если покупатель заходит сам, что свидетельствует о том, что жадность у него слаба, а лживости и гордости и вовсе нет. Если бы он ради доказательства собственного превосходства принимал ложные обличия и прибегал к хитростям, то можно было бы говорить о лживости и жадности. Но у хорошего торговца таких намерений быть не может, так что не стоит приписывать ему ни лживость, ни гордость. Точно так же и [истинному] монаху несвойственно сильное желание принять пищу: может быть, он и приходит [в дом] за таковой и имеет некоторое желание поесть, однако он не просит об этом. Если домохозяин сам выражает желание накормить его – он принимает пищу, что, опять же, служит свидетельством того, что жадность у него слаба, а лживости и гордости и вовсе нет. О лживости и гордости можно было бы вести речь, если бы он ради доказательства собственного величия прибегал к хитростям и обманчивым личинам, но у [истинного] монаха такой цели нет, а посему не может быть и указанных страстей. Если бы лживость и гордость действительно были именно таковы, то нам пришлось бы признать лжецом того, кто грешит умом, но не грешит при этом речью и телом, а гордецом – того обладателя высочайшего статуса, который отказывается следовать образу жизни низших. Такого рода толкование абсурдно и опасно. 

Далее, вы спросили: «Откуда возьмётся жадность, тем более интенсивная?» Когда имеет место сильная страсть, человек стремится к достижению поставленных целей даже такими средствами, которые осуждаются в миру, к каковым и относится попрошайничество. Таким образом, если [монах] ради удовлетворения своего желания принять пищу прибегает к данному средству, это служит признаком интенсивной страсти.

Кроме того, вы спросили: «Каким образом это может разрушит монашескую дхарму?» Во-первых, в монашестве нет места столь интенсивным страстям. Во-вторых, представьте себе, что у [человека] нет желания давать пищу, а монах, придя к нему в дом, попросил его об этом. Естественно, что домохозяин, чувствуя смущение и опасаясь людского осуждения за отказ от даяния, даёт ему, но ведь это равнозначно насилию со стороны монаха, поскольку последний причинил боль чувствам домохозяина. Не приди он в дом – у того человека появился бы повод совершить акт даяния, который доставил бы ему радость. В данном же случае получается, что даяние совершено фактически под принуждением. Вдобавок к этому монах ради достижения поставленной цели выразил устную просьбу [о милостыне], а это уже определяется как грех неистинной речи. Далее, поскольку сам домохозяин не имел никакого желания совершать даяние – он сделал это не по собственной воле, а по чужой просьбе, опасаясь порицания, в данном случае имеет место [грех] взятия того, что вам не дано. Поскольку в доме в момент вхождения туда монаха могли сидеть женщины в своём естественном виде, это приравнивается к нарушению обета безбрачия. Наконец, приняв подаяние, монах держал его при себе некоторое время – с этой целью он и носит чашу для подаяния, а это уже определяется как нарушение обета нестяжательства. Итак, дхарма монаха здесь разрушается самым непосредственным образом, ибо нарушаются все пять великих обетов, поэтому не подобает монаху, ходя по домам, выпрашивать пищу.

Возражение оппонента: Однако среди двадцати двух паришах монахов упоминается ячана-паришаха. Как вы будете её практиковать, не обращаясь [к мирянам] с просьбой [о подаянии]?

Ответ: Попрошайничество – отнюдь не синоним ячана-паришахи. Наоборот: воздержание от данной практики называется ячана-паришаха. К примеру, поддержание в себе чувства отвращения никак нельзя назвать практикой арати-паришахи, наоборот: таковым следует считать отсутствие отвращения. Точно так же следует понимать и во всех прочих случаях. Если мы примем за практику паришахи попрошайничество вообще, то, поскольку нищие занимаются этим большую часть времени, их придётся признать самыми высокодуховными людьми. А если вы полагаете, что данная практика определяется как паришаха на основании уменьшения гордости, [достигаемого благодаря ей], то не забывайте о том, что грешник всё равно остаётся грешником, даже если он и оставляет одну страсть ради другой. Так, если человек ради удовлетворения жадности не принимает в расчёт даже возможное унижение, то это ни о чём, кроме крайней степени жадности, не говорит, и даже если он идёт ради удовлетворения оной на собственное унижение, то ни к чему, кроме греха, это не приведёт. Другое дело, когда некий человек унижает вас по собственной воле, вопреки вашему желанию: терпение этого – великая дхарма; однако в данном случае, поскольку [монах] идёт на самоунижение в виде попрошайничества из жадности, это оборачивается одним грехом, и о дхарме здесь речи нет. Кроме того, они выпрашивают не только пищу, но и одежду, которая, как известно, не может быть элементом практики дхармы, но служит лишь причиной телесного комфорта – об этом судите, исходя из вышесказанного. Посмотрите сами: выпрашивая милостыню, эти монахи девальвируют тем самым собственный духовный статус, чем выказывают отсутствие в себе какой-либо дхармы и, тем не менее, людей, совершающих столь неподобающие [для монахов] поступки, [шветамбары] называют монахами и учителями. Итак, природа учителя в этой традиции толкуется превратно.