Итак, тривиальная информация, что потребители на свободном рынке ценят капучино больше, чем деньги, которые они платят за него, совсем не тривиальна. Поехали дальше.

Представим теперь, что кофейный рынок — не только свободный, но и весьма конкурентный; что предприниматели один за другим создают фирмы и выходят на рынок со свежими идеями в надежде задать жару старожилам. (Если это конкурентная отрасль, прибылей хватает лишь на то, чтобы заплатить работникам и убедить предпринимателей, что банковский депозит принесёт им меньший доход.) Конкуренция опустит цену кофе до уровня «предельных затрат», т.е. затрат, которые понесёт кофейня при изготовлении ещё одного капучино, а затраты эти, как мы помним, составляют чуть меньше доллара. На рынке с совершенной конкуренцией цена кофе будет равна предельным затратам. Если цена упадёт, фирмы станут покидать рынок, пока цена не подрастёт. Если цена вырастет, на рынок ринутся новые фирмы, а старые начнут расширять производство, пока цена не упадёт. Неожиданно цена стала сообщать не расплывчатую информацию («этот кофе ценится покупателем в 92 цента или дороже, и стоит продавцу 92 цента или меньше»), а чистую правду («этот кофе обходится кофейне точно в 92 цента»).

Представим, что в других отраслях конкуренция тоже совершенна, то есть цена каждого товара равна предельным затратам на его производство. Каждый товар связан со всеми другими сверхсложной сетью цен, так что когда где-нибудь в экономике что-то меняется (в Бразилии грянули морозы, а в США народ сходит с ума по «айподам»), всё остальное тоже меняется — может, неуловимо, а может, и значительно. Так, морозы в Бразилии попортят урожай кофе и уменьшат объём его мировых поставок. Цена, которую теперь вынуждены платить за кофе обжарщики, поднимется до уровня, при котором падение потребления компенсирует дефицит поставок. Спрос на товары-заменители вроде чая немного вырастет, что приведёт к росту цен на них и увеличению поставок. Спрос на сопутствующие товары вроде сливок немного упадёт. Фермеры в Кении обрадуются возросшим прибылям и примутся вкладывать средства в алюминиевые крыши для своих домов; цена на алюминий подрастёт, и некоторые фермеры решат подождать с покупкой. Значит, вырастет спрос на банковские депозиты и ячейки в банковских хранилищах, хотя для несчастных бразильских фермеров с их помёрзшим урожаем, пожалуй, всё будет наоборот. Суперкомпьютер свободного рынка обсчитывает правдивые сведения о спросе и затратах и подвигает людей реагировать поразительно сложным образом.

Возможно, всё это выглядит как нелепый гипотетический сценарий? Но экономисты умеют отслеживать такие эффекты и действительно их отслеживают: когда в Бразилии ударяют морозы, цены на кофе и вправду растут, кенийские фермеры покупают алюминиевую кровлю, цены на алюминий поднимаются, и фермеры действительно откладывают ремонт, чтобы не переплатить. Даже если рынки не идеальны, они способны сообщать невероятно сложную информацию.

У правительств — да и вообще любых организаций — есть проблемы с обработкой столь сложной информации. В Танзании кофе производится не в условиях свободного рынка, и именно правительство, а не фермеры, получает сверхприбыли от высоких цен на него. Как показывает жизнь, правительства не умеют тратить деньги с умом; они щедрой рукой и без всякого на то основания повышают жалованье госслужащих, не сознавая, что скачок цен — явление временное.

***

Чтобы понять, как рынкам удаётся так ловко обрабатывать сложную информацию, сперва поразмыслим о потребителе. Мы знаем, что он не станет покупать капучино, если только не ценит его выше, чем всё прочее, что мог бы купить на эти деньги. Но что ещё он мог бы на них купить? В нашем правдивом мире он мог бы купить всё то, стоимость чего равняется или меньше стоимости капучино. Покупая кофе, человек сообщает, что из всех вещей на свете, которые стоят столько же, он выбирает именно его.

Где-то другие люди, конечно же, тратят деньги не на кофе, а на билеты в кино, проезд в автобусе, нижнее бельё. А есть и такие, что предпочитают не тратить деньги, а класть их в банк. Все эти соперничающие запросы влекут определённую реакцию производителей. Если люди хотят компьютеры, производители строят фабрики, нанимают рабочих, покупают пластик и металл, которые вместо каких-либо других нужд идут на производство компьютеров. Если вместо нижнего белья нам захочется больше кофе, тогда больше земли будет отведено под кофе и меньше — под другие нужды: парки, жильё, выращивание табака. На место магазинов нижнего белья придут кофейни. Разумеется, начинающие компании будут занимать деньги в банках, и процентные ставки будут расти или снижаться в зависимости от соотношения между теми, кто хочет положить деньги в банк, и теми, кто хочет взять взаймы. Процентная ставка — та же цена: столько стоит возможность совершить траты сегодня, а не в будущем году. (Вы, возможно, думали, что процентные ставки устанавливаются главами центробанков вроде Алана Гринспена[8] из Федерального резервного банка или Мервина Кинга[9]. На самом деле Гринспен и Кинг возглавляют комитеты, которые устанавливают номинальные процентные ставки. Реальную ставку, с учётом инфляции, определяет рынок в ответ на действия центробанков.)

Изменения на этом не кончаются. Волны расходятся дальше по системе. Они на огромной скорости проносятся по одним отраслям экономики и вызывают медленные, но фундаментальные сейсмические сдвиги в других, таких как образование и высокие технологии. Например, если для производства компьютеров не хватает квалифицированных специалистов, компаниям вроде Dell и Compaq[10] придётся обучить новых людей или повысить зарплаты, чтобы переманить кадры у других производителей, таких как Apple и Gateway. С ростом заработков квалифицированных работников люди увидят, что время и деньги, потраченные на колледж, стоят того. Заинтересованность компаний в производстве более дешёвых или качественных компьютеров даст толчок развитию исследовательских лабораторий и технических вузов. Более высокий спрос на пластмассы поднимет цену на сырьё — сырую нефть — что в свою очередь подтолкнёт тех, кто использует нефть в качестве топлива, к переходу на дешёвые заменители или инвестициям в энергосберегающие технологии. И так далее. Одни последствия будут крошечными, другие — колоссальных масштабов. Одни проявятся тотчас, другие — через десятки лет. Но в правдивом мире — мире совершенных рынков — каждое действие имеет последствия. Каков результат работы множества рынков, работающих в условиях совершенной конкуренции и взаимосвязанных по описанной модели?

Фирмы делают всё, как надо. Всякая компания, которая тратит ресурсы попусту — производит больше, чем нужно, или применяет неподходящую технологию, — покинет рынок. Все товары производятся самым эффективным образом.

Фирмы делают то, что нужно. Цена товара равняется стоимости его изготовления. Цена также отражает условия, на которых потребители выбирают между двумя вариантами. (Две чашки обычного кофе стоят столько же, сколько одна по-датски; что вы предпочтёте?) Цена находится на прямой линии между себестоимостью и предпочтениями потребителей.

Всё делается в нужном количестве. Если выращивается слишком много кофе, производители снижают цены; если слишком мало — цены растут. В обоих случаях ситуация исправляется сама собой. На конкурентном рынке цена равняется издержкам. Ни у кого нет стимулов производить меньше (упускать прибыльные продажи) или больше (выпускать товары, стоимость которых выше, чем кто-либо готов платить). Это правило конкуренции — цена = издержки = ценность для потребителя — обеспечивает эффективность.

Вещи достаются тем, ному следует. Товары покупают только те люди, что готовы платить соответствующую цену. Допустим, я отниму капучино у Акселя и отдам Бобу. В правдивом мире это расточительство. Аксель был готов платить за кофе, а Боб — нет; значит, Аксель ценит кофе больше Боба, и проведённая мной конфискация нерациональна. Заметьте, что я здесь приравниваю понятия «правильно» и «рационально». Мы исследуем это допущение и усомнимся в нём в ближайшее время.

Итак, если нужные вещи производятся как надо, в нужном количестве и попадают к людям, которые ценят их больше других, эффективности расти уже некуда. Другими словами, нет ничего более эффективного и рационального, чем рынок с совершенной конкуренцией . И всё это естественным образом вытекает из истины, заложенной в системе цен: цены — это правдивое отображение затрат фирм, а также правдивое отображение ценности для потребителей.

Жизнь без рынков

Поскольку западное общество в очень большой степени полагается на свободные рынки, нам трудно представить, что бывает без них, или сделать шаг назад, чтобы увидеть, насколько глубоко воздействие рынка. Тем не менее во всякой современной демократии есть товары и услуги, которые поставляются вне рыночной системы. И то, как это происходит, показывает нам, каковы сильные и слабые стороны рынка. Подумайте о местной полиции, работа которой оплачивается посредством нерыночной системы налогообложения. У этой системы есть свои достоинства. Взять хотя бы то, что, когда вы вызываете пожарных, никто не спрашивает номер вашей кредитки. Предполагается, что государство должно предоставлять одинаковый уровень защиты и богатым, и бедным, хотя так не всегда бывает на самом деле.

Но у нерыночной системы есть и недостатки. Если полицейский груб или некомпетентен, нет возможности прибегнуть к услугам другой полиции. Если вам кажется, что вас чрезмерно опекают, уменьшить объём защиты не в вашей власти. И точно так же вы не можете заплатить больше, если вам потребуются какие-то дополнительные услуги. Вы можете только давить на местных политиков и надеяться, что они учтут ваши запросы.

Государственное школьное образование — ещё один пример нерыночной услуги. И в Британии, и в США большинство людей посылает детей в школы с государственным финансированием. Однако школы отличаются друг от друга — по атмосфере, академическому уклону. Что самое главное, есть школы хорошие, а есть не очень. Рыночное решение для школ сходно с рыночным решением для продуктов питания: лучшие продукты попадают к тем, кто готов — а также способен — платить за них больше. Но в государственном секторе цены не действуют. Что происходит взамен? Родители объединяются, возмущаются и бунтуют. Они переезжают в район, где школы лучше. В Британии у учеников государственных церковных школ зачастую выше академические результаты. Поэтому даже родители-атеисты каждое воскресенье водят детей в церковь, чтобы получить хорошую рекомендацию от священника и устроить своих чад в такую школу.

Как и в случае с полицией, нерыночная система удачно скрывает тот факт, что бедные не получают образование того же качества, что богатые. Но она опять же страдает от серьёзного недостатка: правдивой информации о ценности, издержках и выгоде нет. Невозможно сказать, какие родители устраивают детей в церковные школы по религиозным мотивам, а какие — из-за качества обучения. Также невозможно узнать, как много были бы готовы заплатить родители за большее число учителей и более качественные учебники. Рыночная система производит достоверную информацию о том, во что обходятся хорошие школы и кто готов за это платить. В нерыночной системе есть трудности с ответами на эти ключевые вопросы.

Люди готовы платить за хорошие школы. Мы видим это хотя бы по тому, что цены на дома в районах, где есть школы с хорошей репутацией, выше. Нерыночная система, отдающая предпочтение местным детям, переправляет деньги, которые родители готовы платить за хорошие школы, в карманы владельцев недвижимости рядом с такими школами. Это едва ли это разумно. В рыночной системе эти деньги просто пошли бы на оплату более качественных школ.

Сигнальная функция цен

Цены выполняют не одну функцию, а две. В рыночной системе цена — это способ решить, кому достанется ограниченное предложение школ: в лучшие школы отправят детей те, кто больше заплатят. Возникнет не очень комфортная ситуация, которую как раз и призвана предотвратить система государственного образования. Но цены также сигнализируют, что нужно строить больше школ, нанимать больше учителей или поднимать жалованье, если их не хватает, и покупать более качественные учебные материалы. В долгосрочной перспективе цены позволяют преобразовать готовность платить за хорошие школы в большое количество самих хороших школ. Это столь же твёрдый закон, как то, что высокий спрос на кофе непременно трансформируется в большое количество этого напитка.

Разве политики не знают, что нам уже сейчас нужны хорошие школы? Не следует ли им выделить на это государственные средства? Проблема в том, что хотя политики и видят наш спрос на хорошие школы, они также слышат, что нам нужно больше полицейских на улицах, более качественное здравоохранение, больше просторных дорог, высокие социальные пособия, низкие налоги и очень большой латте с карамелью. Нам легко требовать что угодно, но цены, заставляя нас отвечать за свои слова, обнажают правду. Налоги имеют свои преимущества, но вклад многих из них в установление истины нулевой: у нас нет выбора, платить их или не платить в зависимости от того, тратится ли каждый пенни так, как мы того желаем. А цены, поскольку они необязательны, дают информацию.

Ничто из этого не может считаться решающим аргументом против нерыночных форм обеспечения правопорядка или оказания образовательных услуг. У нерыночных систем есть свои достоинства, но в них теряется кое-что важное: информация о нуждах, желаниях, мечтах, о неудобствах и издержках. Иногда потеря информации оправданна, поскольку перекрывается выгодами от большего равенства или стабильности. Но порой она оборачивается для экономики и общества растратой и путаницей. Мы думаем, что реальная ценность школ и полиции больше того, во что они обходятся нам в виде налогов, но мы не уверены в этом на все сто. Не то что с капучино.