РЕНЕ ДЕКАРТ (1596–1650), французский философ, математик и естествоиспытатель, более других ответственный за идеи и методы, отделяющие эпоху Нового времени от Cредневековья. Его целью было описание природы при помощи математических законов. Основные идеи философа намечены в первой опубликованной работе – «Рассуждение о методе», где Декарт предложил метод, который, как он утверждал, позволяет решить любую проблему с помощью человеческого разума и имеющихся в наличии фактов. Чувственный опыт не способен дать достоверное знание, так как мы часто сталкиваемся с иллюзиями и галлюцинациями, а мир, воспринимаемый нами с помощью чувств, может оказаться сном. Не являются достоверными и наши рассуждения, ибо мы не свободны от ошибок; кроме того, рассуждение есть выведение заключений из посылок, и до тех пор, пока у нас нет достоверных посылок, мы не можем рассчитывать на достоверность заключений.

Декарт первым предложил использовать скептицизм в качестве метода исследования. После Декарта среди философов, ученых и историков получило распространение настороженное отношение к недостаточно обоснованным идеям, какой бы источник они ни имели: традицию, авторитет или личные особенности высказывающего их человека.

Но методологический скептицизм, образует только первую ступень. Вторая ступень его философии - достоверность знания. Достоверность Декарт обнаруживает только в знании о своем собственном существовании: cogito, ergo sum («мыслю, следовательно, существую»). Поскольку мы получили эту истину не с помощью чувств или дедукции из других истин, то должен существовать некий метод, который позволил нам ее получить. Это, заявляет Декарт, метод ясных и отчетливых идей (теория «врожденных идей»). Материя существует, поскольку наши идеи о ней являются ясными и отчетливыми. Материя протяженна, занимает место в пространстве, движется или перемещается, в этом пространстве. Это существенные свойства материи, все другие ее свойства вторичны. Подобно этому, сущностью разума является мышление, а не протяженность, поэтому разум и материя совершенно различны. Следовательно, Вселенная дуалистична, т.е. состоит из двух не похожих друг на друга субстанций: духовной и телесной.

Картезианство оказало значительное влияние на развитие науки, однако в то же время породило разрыв между физической наукой и психологией, который не преодолен до настоящего времени.

РАССУЖДЕНИЕ          

о методе для руководства разума

и отыскания истины в науках

Если это рассуждение покажется слишком длинным, для того чтобы прочесть его сразу, то его можно раз­делить на шесть частей. В первой можно найти раз­личные соображения относительно наук; во второй — главные правила метода, который автор искал; в тре­тьей — некоторые правила морали, которые он извлек из этого метода; в четвертой — основания, которыми он доказывает существование Бога и человеческой ду­ши, составляющие основу метафизики; в пятой — по­рядок физических вопросов, которые он доследовал, и в частности объяснение движений сердца и некоторых иных затруднений, относящихся к медицине; затем так­же различие, существующее между нашей душой и ду­шой животных; и в последней — указание того, что требуется, по мнению автора, для того, чтобы подви­нуться дальше его в исследовании природы, а также те побуждения, которые заставили его писать об этом.

Первая часть . СООБРАЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ НАУК

Здравый смысл есть вещь, наиболее распростра­ненная в мире, так как всякий считает себя настолько здравомыслящим, что даже те, которые наиболее тре­бовательны к себе в других отношениях, обыкновенно не желают иметь его больше. В этом отношении невероятно, чтобы все заблуждались, это скорее свиде­тельствует, что способность правильно судить и раз­личать истину от заблуждения, которая, собственно, составляет то, что принято называть здравым смыслом или разумом, по природе одинакова у всех людей. Таким образом, различие наших мнений происходит не оттого, что одни разумнее других, но оттого, что мы направляем наши мысли по различным путям и рассматриваем не те же самые вещи. Ибо недостаточно иметь здравый смысл, главное — хорошо приме­нять его. Самые великие души способны как к наи­большим порокам, так и к наибольшим добродетелям; и те, которые идут лишь очень медленно, могут под­вигаться скорее, если они следуют прямым путем, чем те, которые спешат и уклоняются от него.

Что касается меня, я никогда не считал мой ум чем-либо совершеннее обыкновенного. Часто я даже желал иметь такую быструю мысль, такое ясное и отчетливое воображение или такую обширную и жи­вую память, как у некоторых других. Я не знаю иных качеств, кроме тех, которые служат для совершенст­ва ума, ибо что касается разума или осмысленности, то, поскольку это единственная вещь, делающая нас людьми и отличающая нас от животных, я хочу верить, что он целиком заключается в каждом, и хочу следо­вать в этом отношении общему мнению философов, которые говорят, что различие существует лишь между случайными качествами, а не формами (в латинском переводе: formas substantionales — субстанцио­нальные формы) или природами индивидов того же рода.

Но я не боюсь сказать, что, по моему мнению, я имел счастье с юности попасть на некоторые пути, которые привели меня к соображениям и правилам. Из них я образовал метод, посредством которого я могу, как мне кажется, постепенно увеличивать мои знания и довести их мало-помалу до высшей степени, до коей дозволяет ему достигнуть слабость моего ума и краткость моей жизни. Помощью этого метода я уже собрал многие плоды, несмотря на то, что в суж­дении о самом себе стараюсь склоняться более к не­доверию, чем к самомнению. Рассматривая взором фи­лософа различные деяния и предприятия людей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным. Поэтому я испыты­ваю высокое удовлетворение по поводу успехов, какие я, по моему мнению, уже сделал в отыскании истины, и имею такие надежды на будущее, что, если сре­ди людских занятий как таковых существует хорошее и важное, то смею думать — именно то, которое я избрал.

Однако, возможно, что я ошибаюсь и, может быть, принимаю за золото и алмазы только немного меди и стекла. Я знаю, как мы подвержены заблуждениям в том, что касается нас, и как подозрительно должны мы относиться к суждениям наших друзей, когда они высказываются в нашу пользу. Но я буду рад показать в этом рассуждении, каковы пути, которым я следо­вал, и изобразить мою жизнь, как в картине (в латинском тексте имеется больше: ipse post tabulam delitescens — скрываясь сам за картиной), чтобы всякий мог о ней составить суждение. Из общей мол­вы я узнаю мнения, составленные о ней, и таким об­разом обрету новое средство обучения, которое я при­бавлю к тем, какими я обыкновенно пользуюсь.

Таким образом, мое намерение здесь состоит не в указании метода, которому каждый должен следовать, чтобы правильно руководить своим разумом, но только в том, чтобы показать, каким образом я сам старался руководить собственным разумом. Те, которые реша­ются давать правила, должны считать себя умнее тех, коим они их дают; и, если они ошибаются в малейшей вещи, они достойны порицания. Но, предлагая это со­чинение лишь как историю или, если хотите, как вы­мысел, где среди примеров, коим можно подражать, найдутся, может быть, несколько, которым можно с основанием не следовать, я надеюсь, что оно будет полезно некоторым, не повредив никому, и все будут мне благодарны за мою искренность.

Меня с детства обучали наукам, и так как меня уверяли, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное знание полезного в жизни, то я имел сильное желание изучать их. Но как только я окончил курс наук, после которого люди обыкновенно прини­маются в ряды ученых, я совершенно переменил мне­ние, ибо почувствовал себя запутавшимся в стольких сомнениях и заблуждениях, что из моего учения, ка­залось, не извлек другой пользы, кроме той, что бо­лее и более убеждался в своем невежестве. А между тем я учился в одной из наиболее славных школ Ев­ропы и думал, что если существуют где-либо на земле ученые люди, то они должны находиться там. Я изучал там все, что изучали другие, и, даже не доволь­ствуясь науками, какие нам преподавали, я прочел все попавшие в мои руки книги, трактовавшие о вещах наиболее интересных и редких. Вместе с тем я знал суждение других людей обо мне и не замечал, чтобы меня считали ниже моих товарищей, хотя между ни­ми некоторые предназначались к занятию мест наших учителей. Наконец, наш век казался мне не менее цветущим и плодовитым высокими умами, чем какой-либо из предыдущих. Это давало мне право судить по себе о всех других и думать, что такой науки, какой меня прежде обнадеживали, нет в мире.

Все же я не переставал ценить занятия, которые ведутся в школах. Я знал, что языки, изучаемые там, необходимы для понимания сочинений древних; что прелесть мифов пробуждает ум; что памятные истори­ческие деяния его возвышают, а разумное чтение древ­них авторов содействует образованию суждения; что чтение всех хороших книг представляет как бы беседу с авторами их — лучшими людьми прошлых веков, — ученую беседу, в которой они открывают нам лучшие свои мысли; что красноречие обладает несравненной силой и красотой; что поэзия имеет свои тонкости и восхитительные прелести; что математика содержит искуснейшие изобретения, способные служить как для удовлетворения любознательности, так и для облегче­ния искусств и сокращения труда людей; что сочине­ния о нравственности содержат много весьма полезных наставлений и увещаний, склоняющих к добродетели; что теология учит, как удостоиться Неба; что фило­софия дает средства говорить правдоподобно обо всем и внушать удивление менее сведущим; что юриспру­денция, медицина и другие науки приносят почести и богатства тем, которые ими занимаются, и что, нако­нец, полезно изучить все науки, даже наиболее лож­ные и полные суеверий, чтобы знать их истинную цену и остерегаться обмана.

Но я полагал, что посвятил уже довольно времени языкам, а также чтению книг древних с их историями и вымыслами. Беседовать с писателями других веков то же, что путешествовать. Полезно в известной мере познакомиться с нравами других народов, для того чтобы более здраво судить о наших собственных и не считать все несогласное с нашими модами смешным и противным разуму, как это обычно делают люди, ни­чего не видавшие. Но посвящающие слишком мно­го времени путешествиям становятся чуждыми своей стране, а слишком интересующиеся делами прошлых веков остаются обыкновенно несведущими в делах сво­его века. Кроме того, вымыслы заставляют считать возможными такие события, которые на самом деле невозможны (в латинском переводе имеется больше: irritantque nos hoc pacto vel ad ea suscipienda, quae supra vires, vel ad ea spreranda, quae supra sortem nostram sunt — и таким образом побуждают нас к предпри­ятиям свыше наших сил или к надеждам выше нашего положения). И даже в наиболее правдивых повест­вованиях авторы, в случаях, если они не изменяют и не преувеличивают значения событий, чтобы сделать их более привлекательными для чтения, все-таки почти всегда опускают более низкие и менее славные обсто­ятельства. Отсюда происходит, что и остальное не кажется таким, каким было. А потому те, которые руководствуются в своем поведении подобными при­мерами (извлеченными из них), легко впадают в чу­дачества рыцарей наших романов и замышляют затеи, превосходящие их силы.

Я высоко уважал красноречие и был влюблен в поэзию, но я думал, что то и другое скорее дарования ума, чем плоды учения. Те, которые обладают лучшим рассудком и вполне правильно располагают свои мыс­ли, так что они становятся ясными и понятными, могут всегда наилучшим образом убедить в том, что они предлагают, хотя бы они и говорили на нижнебретон­ском наречии и никогда не изучали риторики. Точно так же те, которые одарены наиболее занимательной фантазией и умеют выражаться красочно и нежно, являются лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии им и было незнакомо.

Я особенно интересовался математикой вследствие достоверности и очевидности ее рассуждений; но я не понимал еще ее истинного применения, и, думая, что она применяется только в механических искусствах, я удивлялся, что на таком твердом и прочном основании не построили ничего более возвышенного. Напротив, я сравнивал сочинения древних язычников о нравст­венности с гордыми и великолепными дворцами, по­строенными на песке и грязи. Они высоко превозносят добродетели и показывают их преимущество над всеми вещами в мире, но недостаточно учат, как их узнать, и часто то, что они называют таким прекрасным име­нем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью или гордостью, отчаянием или отцеубийством.

Я почитал нашу теологию и надеялся не менее дру­гих удостоиться Неба. Но, узнав как вполне достовер­ную вещь, что путь к нему открыт невеждам так же, как и ученым, и что откровенные истины, ведущие к нему, выше нашего разумения, я не осмелился подвер­гать их слабости моего рассуждения и думал, что для их успешного исследования нужно получить некоторое сверхъестественное содействие и быть более чем че­ловеком.

О философии скажу лишь следующее. Я вижу, как она разрабатывалась в течение многих веков пре­восходнейшими умами и тем не менее не имеет ни одного пункта, который не вызывал бы споров и, следовательно, не был бы сомнительным; поэтому я не нашел в себе такого самомнения, чтобы надеяться достигнуть больших успехов, чем другие. Я принял во внимание, сколько различных мнений об одном пред­мете могут защищать ученые люди — между тем как истинным может быть только одно, — и стал поэтому считать ложным почти все, что представлялось мне лишь правдоподобным.

Что касается далее других наук, то, поскольку они заимствуют свои принципы из философии, я полагал, что нельзя построить ничего прочного на столь шатких основаниях. Почести и выгоды, обещаемые ими, не возбуждали вполне достаточного желания посвятить себя их изучению. Благодаря Богу я не находился в таком положении, которое заставляло бы меня обра­щать науку в ремесло для обеспечения своего благо­состояния. Я, правда, не считал, подобно циникам, своей обязанностью презирать славу, но все же я мало дорожил той, которую мог бы приобрести неправым путем (в латинском переводе больше: hoc est ob scientiarum non verarum cognitionem — то есть благодаря знакомству с ложными науками). Что касается, наконец, ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями алхимика, ни предсказаниями астроло­га, ни проделками мага, ни ухищрениями или хвастов­ством кого-либо из людей, выдающих себя за знатоков того, чего на самом деле не знают.

Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения наставникам, я совершенно покинул изу­чение наук и решился не искать иной науки, кроме той, которую мог бы обрести и в себе самом, и в великой книге мира. Я употребил остаток своей юности на то, чтобы путешествовать, наблюдать дворы и армии, по­сещать людей различных характеров и положений, со­бирать разнообразный опыт, испытать самого себя в приключениях, которые судьба мне посылала, и раз­мышлять повсюду над встречающимися предметами, для того чтобы извлечь из этого какую-либо пользу. Ибо мне казалось, что я мог встретить гораздо боль­ше истины в рассуждениях, которые каждый делает о делах, непосредственно его касающихся, и результат которых, в случае ошибки, немедленно должен его на­казать, чем в кабинетных рассуждениях ученого по по­воду бесполезных спекуляций, имеющих лишь одно по­следствие: он станет тем более тщеславен, чем удален­нее его рассуждение от здравого смысла, так как в этом случае он должен был употребить тем больше ума и искусства, чтобы сделать их правдоподобными. Я же имел всегда сильное желание выучиться различать ис­тину от заблуждения, чтобы ясно видеть свои действия и идти с уверенностью в этой жизни.

Правда, пока я занимался только наблюдением нра­вов других людей, я не находил в них ничего, на что мог бы опереться, и замечал в них почти столько же разнообразия, сколько прежде видел в мнениях фило­софов. Самое важное приобретение, которое я сделал, состояло в следующем: я видел, как многое кажущееся нам весьма необычайным и смешным, является обще­принятым и одобряемым среди других великих наро­дов, — и научился не особенно доверять всему тому, что было мне внушено только примером и обычаем. Таким образом, я мало-помалу освободился от мно­гих заблуждений, которые могут помрачить наш есте­ственный свет и сделать нас менее способными при­слушиваться к голосу разума. Но после того как я употребил несколько лет на такое изучение книги ми­ра и приобретение некоторого запаса опыта, я при­нял однажды решение предаться изучению своего соб­ственного «я» и употребил все силы ума на отыскание пути, которым должен следовать; это, кажется, мне удалось сейчас гораздо лучше, чем если бы я никогда не удалялся из моей страны и от моих книг.

Вторая часть. ГЛАВНЫЕ ПРАВИЛА МЕТОДА

Я жил тогда в Германии, куда привели меня воен­ные события, доныне там еще не оконченные. Когда я возвращался с коронации императора в армию, на­ступившая зима задержала меня на квартире. Не на­ходя там никакой развлекающей беседы и не тревожимый, к счастью, никакими заботами, ни страстями, я оставался целый день дома один, у очага, и имел полный досуг предаваться своим мыслям. Между ними одной из первых было соображение, что часто в про­изведениях, состоящих из многих частей и созданных руками разных мастеров, нет такого совершенства, как в творениях, созданных одним человеком. Так, здания, начатые и оконченные одним архитектором, обыкно­венно красивее и лучше устроены, чем те, которые исправлялись многими и где притом были использова­ны старые стены, построенные для иных целей. Точ­но так же старые города, бывшие вначале деревнями и ставшие с течением времени большими поселениями, почти всегда плохо распланированы в сравнении с правильными площадями, расположенными на равнине по идее одного инженера. Рассматривая здания старых городов, каждое в отдельности, можно часто обнару­жить в них больше искусства, чем в зданиях других городов; однако, видя, как они расположены — то большое, то маленькое — и как они придают улицам искривленную и неровную форму, можно думать, что их скорее расположила так судьба, чем воля людей, обладающих разумом. А если иметь в виду, что во все времена существовали должностные лица, наблюдав­шие за тем, чтобы частные здания служили общему украшению, то станет понятным, как нелегко, работая над чужими произведениями, достигнуть совершенст­ва. Точно так же я думал, что народы, бывшие не­когда полудикими и приобщавшиеся к цивилизации лишь постепенно, а также создававшие свои законы по мере того, как вред преступлений и ссор их к тому принуждал, не могут быть так хорошо управляемы, как те, которые с самого начала возникновения обще­ства соблюдали установления одного мудрого законо­дателя. Так же верно, что истинная религия, повеления которой даны Единым Богом, должна быть несравненно более благоустроена, чем какая-либо другая. Переходя к человеческим делам, я думаю, что Спарта некогда процветала не вследствие разумности каждого отдельного из ее законов, так как многие были очень странны и даже противоречили доброй нравственнос­ти, а вследствие того, что они были изданы одним человеком и все были направлены к одной цели. По­добным образом я думал, что науки, изложенные в книгах, по крайней мере те, основания которых только вероятны и не имеют никаких доказательств, сложив­шись и разросшись мало-помалу из мнений многих разных лиц, не так близки к истине, как простые рассуждения, которые может высказать один здра­вомыслящий человек относительно представляющихся ему вещей. Затем я также думал, что все мы были детьми, прежде чем стали взрослыми, и должны были долго руководствоваться нашими влечениями и настав­никами, которые часто противоречили один другому и не всегда давали нам хорошие советы. Поэтому почти невозможно, чтобы наши суждения были так чисты и прочны, каковы они были бы, если бы мы вполне обладали нашим разумом от самого нашего рождения и руководствовались бы только им.

Правда, мы не наблюдаем, чтобы люди разрушали все дома города с единственной целью перестроить их заново и сделать улицы более красивыми; но все же можно видеть, как многие ломают свои дома, чтобы их перестроить, а иногда они даже вынуждены это сделать, когда дома сами грозят падением и фундамент их недостаточно прочен. На этом примере я убедился, что отдельный человек вряд ли начал бы переустрой­ство государства в целях его восстановления с изме­нения и разрушения его основ; также мало можно таким способом преобразовать совокупность наук или порядок, установленный в школах для их изучения. Что же касается приобретенных мною до сего времени мнений, то я поступил правильнее всего, решившись однажды избавиться от них, чтобы затем заменить их лучшими или теми же, но согласованными с требова­ниями разума. Я был уверен, что этим путем мне удалось бы устроить свою жизнь гораздо лучше, чем если бы я строил ее на старых основаниях и опирался только на те принципы, которые я воспринял в юнос­ти, не разбирая никогда, истинны ли они. Хотя я и предвидел разные затруднения, они все же не были неустранимы и их нельзя было сравнить с теми, ко­торые встречаются при малейшей государственной ре­форме. Большие государственные тела слишком труд­но восстановить после разрушения и удержать, когда они колеблются; их падение сокрушительно. Их несо­вершенства, если такие существуют — а самые раз­личия между ними достаточно подтверждают это, — смягчены, без сомнения, привычкой. Последняя позво­лила нечувствительно устранить и исправить многое, чему бы не могло помочь никакое благоразумие. На­конец, их несовершенства почти всегда легче пере­носимы (в латинском переводе больше: ab assuetis populis – для народов, привыкших к тому), чем их перемены. Так, большие дороги, из­вивающиеся среди гор, становятся мало-помалу из-за частой езды настолько гладкими и удобными, что гораздо лучше следовать по ним, чем ехать более прямым путем, взбираясь на скалы и спускаясь в пропасти.

Вот почему я никак не могу одобрить тех занос­чивых и беспокойных людей, которые, не будучи при­званы ни по рождению, ни по состоянию к управлению общественными делами, все же продолжают строить в уме планы новых преобразований. Если бы я думал, что в этом сочинении есть малейшее основание подо­зревать меня в таком безумии, то был бы очень смущен его опубликованием. Мое намерение никогда не простиралось дальше попытки переделать собственные мысли и строить на основании, вполне принадлежащем мне. Из того, что моя работа мне настолько понрави­лась, что я показываю здесь ее образец, не следует, чтобы я хотел посоветовать кому-либо подражать ей. Те, которых Бог одарил своими милостями больше меня, составят, может быть, более возвышенные пла­ны; но я очень опасаюсь, чтобы мой план не казался уж слишком смелым для многих. Само решение отде­латься от всех мнений, принятых ранее на веру, не является примером, которому всякий должен следо­вать. Мир состоит только из двух сортов умов, из которых мой план не подходит ни одному. Во-первых, из тех, которые считают себя умнее, чем они есть на самом деле. Эти не могут воздержаться от поспешных суждений и не имеют достаточно терпения, чтобы вести свои мысли по порядку; отсюда происходит, что если они однажды приняли решение усомниться в вос­принятых принципах и отступить от привычного пути, то уже никогда не могут держаться стези, ведущей прямо, и блуждают в продолжении всей жизни. Во-вторых, из тех, которые достаточно разумны и скром­ны, чтобы считать себя менее способными различать истину от лжи, чем другие, у которых они могут поучиться. Эти должны, скорее, следовать мнениям других и не заниматься поисками лучших.

Что касается меня, то я, конечно, был бы в числе этих последних, если бы имел только одного учителя и не знал бы существовавшего всегда различия во мнениях ученых. Но я еще в школе узнал, что нель­зя вообразить ничего столь странного и маловероят­ного, что не было бы высказано кем-либо из фило­софов. Затем я убедился во время путешествий, что люди, имеющие чувства, противоположные нашим, не являются из-за этого варварами или дикарями; из них многие владеют своим разумом так же, как мы, или даже больше. Тот же человек с тем же умом, вос­питанный с детства среди французов или немцев, ста­новится иным, чем был бы, если бы жил всегда среди китайцев или каннибалов. То же относится и к модам нашей одежды: та же вещь, которая нра­вилась нам десять лет тому назад и, может быть, опять нам понравится через десять лет, теперь кажет­ся нам странной и смешной. Очевидно, нас убежда­ет больше привычка и пример, чем надежное знание; а поэтому для истин, открываемых с малейшим тру­дом, большинство голосов является ничтожным до­казательством, так как гораздо вероятнее, что истину найдет один человек, чем целый народ. Таким обра­зом, я не мог найти никого, чьи мнения я должен был бы предпочесть мнениям других, и я оказал­ся как бы вынужденным самому стать своим руководителем.

Но как человек, идущий один и в темноте, я ре­шился идти так медленно и с такой осторожностью, что если я мало подвинулся вперед, то, по крайней мере, был обеспечен от падения. Я даже не решился сначала отвергнуть все мнения, которые могли про­красться в число моих убеждений без проверки разу­ма, пока не посвятил довольно времени на составление плана предпринятого (вместо этой фразы в латинском переводе сказано: seel ut veterem domum inhabitantes, non earn ante diruunt quam novae in eius locum exstruendae exemplar fuerunt praemeditati, sic prius qua ratione certi aliquid possim invenire cogitavi; et satis multum temporis impendi in quaerenda vera methodo et cetera — но, так же как живущие в старом доме, не разрушают его, не составив план дома, который должен его заменять, я думал сначала, как найти нечто верное, и потратил много времени на отыскание истинного метода и пр.) труда и на отыскание истинного метода для достижения знания всего того, к чему мой ум способен.

Я в молодости изучал не много: из философских дисциплин — логику, а по математике — анализ гео­метров и алгебру — три искусства, или науки, кото­рые, по-видимому, должны были способствовать мо­ей цели. Но, изучая их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большинство других ее правил служат больше объяснению другим того, что нам известно, или, как в искусстве Луллия, к тому, чтобы говорить без смысла (латинский перевод прибавляет: et copiose – и очень пространно) о неизвестных вещах, вместо того чтобы познавать их. Правда, логика действительно содержит много очень верных и хороших правил, однако к ним приметано столько вредных и лишних, что разделить их почти так же трудно, как создать Диану или Ми­нерву из куска неотесанного мрамора. Что касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того что они относятся к вопросам, весьма отвлечен­ным и, видимо, бесполезным, первый всегда так ог­раничен рассмотрением фигур, что не может упраж­нять мысли, не утомляя сильно воображения; а послед­няя так загромождена разными правилами и знаками, что она превратилась в смутное и темное искусство, затрудняющее наш ум, а не в науку, которая его развивает. По этой причине следовало, по моему мне­нию, искать другого метода, который представлял бы преимущества этих трех и был бы свободен от их недостатков. Подобно тому как обилие законов до­ставляет иногда повод к оправданию пороков и госу­дарство гораздо лучше управляется, когда законов не­много, но их строго соблюдают, так вместо большого числа правил, составляющих логику, я думаю, было бы достаточно четырех следующих, лишь бы я только принял твердое решение соблюдать их без отступ­ления.

П е р в о е п р а в и л о: считать истинным лишь то, что с очевидностью познается мною таковым, то есть тщательно избегать поспешности и предубеждения и принимать в свои суждения только то, что представ­ляется моему уму так ясно и отчетливо, что ни в коем случае не возбуждает во мне сомнения.

В т о р о е п р а в и л о: разделить каждое из рас­сматриваемых мною затруднений на столько частей, на сколько возможно и сколько требуется для лучшего их разрешения.

Т р е т ь е п р а в и л о: мыслить по порядку, начи­ная с предметов наиболее простых и легко познавае­мых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые не следуют естест­венно друг за другом.

П о с л е д н е е п р а в и л о: составлять повсюду на­столько полные перечни и такие общие обзоры, чтобы быть уверенным, что ничего не пропустил.

Те длинные цепи простых и легких рассуждений, которыми обычно пользуются геометры, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне случай представить себе, что все вещи, способные стать предметом знания людей, стоят между собою в такой же последовательности. Если, таким образом, остере­гаться принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и соблюдать всегда порядок, в каком следует выводить одно из другого, то нет таких отдаленных вещей, которых нельзя было бы достигнуть, и таких сокровенных, которых нельзя было бы открыть. Мне не стоило большого труда отыскание того, с чего сле­довало начать, так как я знал, что начинать надо с наиболее простого и легко познаваемого. Я сообразил, что среди всех искавших истину в науках только мате­матикам удалось найти некоторые доказательства, то есть некоторые точные и очевидные основания, и не сомневался поэтому, что и мне следовало начать с тех же истин, какие они исследовали. Правда, я не ожидал от этого другой пользы, кроме той, что они приучают мой ум питаться истинами и не довольствоваться лож­ными доводами. Я не задался, однако, целью изучить все те отдельные науки, которые обыкновенно называ­ют математикой. Я видел, что, хотя их предметы раз­личны, тем не менее они все согласуются между собою в том, что исследуют только различные, встречающиеся в них отношения или пропорции, поэтому я думал, что лучше исследовать одни только эти отношения и искать их только в предметах, которые помогли бы мне облег­чить их познание, нисколько их, однако, не стесняя этими предметами, чтобы тем легче применять их потом ко всем другим, к которым они подходят. Затем я за­метил, что для познания их мне придется рассматривать каждую пропорцию в отдельности и лишь иногда удер­живать их в памяти или обнимать сразу несколько. Тогда я подумал, что для лучшего исследования их в частностях нужно предположить их в виде линий, так как не находил ничего более простого или такого, что мог бы более отчетливо представить своему воображе­нию и чувствам. Однако, для того чтобы удержать их в памяти или сосредоточить одновременно внимание на нескольких, надо было выразить их в некоторых, возможно более кратких, знаках. Таким путем я мог за­имствовать все лучшее из геометрического анализа и алгебры и исправить все недостатки одного с помощью другой. Смею действительно сказать, что точное со­блюдение немногих избранных мною правил облегчило мне разрешение всех вопросов, которыми занимаются эти две науки. Начав с наиболее простых и общих и пользуясь каждой находимой истиной как правилом для нахождения новых, я через два или три месяца изучения не только справился со многими вопросами, казавши­мися мне прежде трудными, но наконец стал считать себя способным определить, какими средствами и на­сколько возможно разрешить даже неизвестные вопро­сы. В этом я, быть может, не покажусь вам слишком самоуверенным, в особенности если вы примете во вни­мание, что о каждой вещи существует лишь одна ис­тина и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать. Так, например, ребенок, учившийся арифметике, сде­лав правильно сложение, может быть уверен, что нашел относительно искомой суммы все, что ум человеческий может найти. Ибо метод, который учит следовать ис­тинному порядку и точно перечислять все обстоятель­ства того, что ищут, содержит все, что сообщает до­стоверность правилам арифметики.

Больше всего меня удовлетворяла в этом методе уверенность в том, что с его помощью я во всем пользовался собственным умом если не в совершенст­ве, то, по крайней мере, насколько мог лучше. Кроме того, я чувствовал, пользуясь им, что мой ум мало-помалу приучался понимать предметы яснее и отчет­ливее, и, хотя я свой метод не применил еще ни в одном частном вопросе, я все же надеялся пользовать­ся им так же удачно, как в алгебре и других науках (вариант латинского перевода: in geometricis vel algebraicis — в геометрии или в алгебре).

Это не значит, что при решении трудных проблем я решил немедленно приняться за пересмотр всех представившихся мне наук, так как это противоречи­ло бы порядку, который предписывается методом. Но так как принципы наук должны быть заимствова­ны из философии, в которой я до сего времени не находил ни одного истинного, то полагал, что дол­жен был прежде всего попытаться установить тако­вые. А так как это является наиболее важным де­лом в мире, где поспешность или преждевременность опаснее всего, то я не должен был поспешить с окон­чанием этого дела до того времени, пока не достиг возраста более зрелого, чем двадцать три года, кото­рые я имел тогда от роду, и подождать, пока я не употребил много времени на подготовительную рабо­ту, искореняя в своем уме все дурные мнения, приня­тые мною ранее, накопляя запас опытов, который мог бы потом послужить материалом для моих размышле­ний, и упражняясь постепенно в принятом мною ме­тоде, для того чтобы все более и более утверждаться в нем. […]

(Декарт Р. Рассуждение о методе //Декарт Р. Разыскание истины /Пер.А.Гутермана, М.Позднева, Н.Сретенского, Г.Тынянского. –СПб.,2000. С.63-128)

Фрэнсис Бэкон (1561-1626), барон Веруламский, - английский государственный деятель и философ, первый и величайший исследователь природы в Новое время, основатель английского эмпиризма .

Возвыше­ ние Бэкона как придворного политика наступило при дворе Якова I Стюарта. Годы придворной службы позволили Бэкону, рано почувствовавшему вкус к философии, в частности философии науки, морали, права, написать и выпустить в свет со­ чинения, впоследствии прославившие его как выдающегося мысли­ теля, родоначальника философии Нового времени.

1620 г. ознаменован выходом в свет «Нового органона», задуманного как вторая часть труда «Великое восстановление наук». В 1623 г. выходит в свет обширное произведение «О досто­ инстве и приумножении наук» — первая часть «Великого восста­ новления наук». Бэкон пробует перо и в жанре модной в XVII в. философской утопии — он пишет «Новую Атлантиду». Среди других сочинений выдающегося английского мыслителя следует упомянуть также «Мысли и наблюдения», «О мудрости древних», «О небе», «О причинах и началах», «История ветров», «История жизни и смерти», «История Генриха VII » и др.

Фрэнсис Бэкон утверждал новую ценность науки, полагая, что знания д олжны приносить практическую пользу и служить повседневной деятельности, улучшая жизнь людей. Выступал против ходячих предрассудков относительно науки, чтобы сообщить научному исследованию высокий статус. Именно с Бэкона начинается смена ориентации в европей­ ской культуре. Наука из подозрительного и праздного в глазах многих людей времяпрепровождения постепенно становится важ­нейшей, престижной областью человеческой культуры. Важнейшую задачу науки Бэкон видел в покорении природы. Единственно правильным методом познания он считал индукцию, которая ведет к познанию законов; от них можно снова спуститься к опыту, прийти к изобретениям, которые укрепляют власть человека над природой.

Новый Органон