Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

[...] Отрицательная теология так необходима для теологии утвердительной, что без нее Бог не является предметом по­клонения как бесконечный Бог, но скорее как творение. Этот культ — идолопоклонство, приписывающее изображению то, что подходит только истине.

[...] Священное незнание учило о невыразимом Боге тому, что Он бесконечен, что Он больше всего того, что может быть вычислено, и тому, что Бог пребывает на высшей ступе­ни истины. О Нем говорят с наибольшей правдивостью. [...] Согласно этой отрицательной теологии, нет ни Отца, ни Сы­на, ни Святого Духа, но есть только бесконечное. Бесконеч­ность как бесконечность не порождает, не порождена, ни от чего не происходит.

[...] Потому-то Бог не познаваем ни в веках, ни в будущем, что всякое творение есть относительно Него — мрак, ибо оно не может понять бесконечный свет, но познает само са­мого себя. […]

 

ОБ УМЕ

г лава I

[...] Философ: Итак, скажи, Простец (таково твое имя, по твоим же словам), имеешь ли ты какое-нибудь coniecturam (лат.: «предположение») об уме?

Простец: Я полагаю, что нет и не было ни одного совер­шенного человека, который бы не составил себе того или иного понятия об уме. Имею, конечно, и я в том смысле, что ум — это то, откуда возникает граница и мера всех вещей. Я думаю, стало быть, что слово mens (лат.: «ум») производится от mensurare (лат.: «измерять»).

Философ: А не находить ли ты, что ум — одно, а душа — другое?

Простец: Положительно считаю: ведь одно – ум, существующий в себе, а другое — в теле. Ум, существующий в себе, или бесконечен, или он — только ymago (лат.: «образ») беско­нечного. Из тех же умов, которые суть образ бесконечного, поскольку они не являются существующими в себе в макси­мальном, абсолютном или бесконечном смысле, некоторые, допускаю, могут оживлять человеческое тело. И тогда-то я называю их душами, по их установлению.

г лава II

[...] Следовательно, наложение названия происходит благодаря движению рассудка, потому что последнее суще­ствует вокруг вещей, подпадающих под ощущения. Рассу­док создает их распознание, соединение и различие, так что в рассудке нет ничего, что раньше не существовало бы в ощущении. Следовательно, рассудок накладывает слова и движется для того, чтобы дать одно имя одной вещи и другое — другой. Однако поскольку форма в своей истине не находится в том, что касается функций рассудка, то по­этому рассудок впадает в предположения и мнения. Роды и виды, поскольку они выражаются в словах, суть encia racionis (лат.: «утверждения рассудка»), которые он создал себе на основании согласия и разногласия чувственных ве­щей. А отсюда, хотя они по своей природе и хуже чувствен­ных вещей, подобием которых являются, — они все же не могут сохраняться при разрушении чувственных вещей. Следовательно, кто считает, что в intellectum (лат.: «разум») ничего не попадает, чего не попадает в рассудок, тот также полагает, что ничего не может быть и в разуме, чего рань­ше не было в ощущении.

г лава V

Каким образом ум есть живая субстанция, созданная в те­ле. О том, как это понимать. Существует ли разум у живот­ных? Ум — живое описание вечной мудрости.

Философ: Почти все перипатетики говорят, что интел­лект, который ты, по-видимому, называешь умом, является некоторой потенцией души, и что мышление есть акциден­ция. А ты полагаешь иначе?

Простец: Ум есть живая субстанция, которая, как мы знаем по опыту, внутренне говорит в нас и судит и которая благодаря всем познаваемым нами в нас самих духовным способностям на всякой другой способности больше упо­добляется бесконечной субстанции и абсолютной форме; ее обязанность в нашем теле — животворение тела, и пото­му-то она и называется душой. Отсюда ум есть субстанци­альная форма, или сила, всеобъемлющая в себе на свой ма­нер, охватывая силу одушевляющую, при помощи которой она одушевляет своим животворением тело, жизнь расти­тельную и чувствительную, способность рассуждения, ин­теллектуальную способность и способность быть интеллек­том, как таковым [...].

Простец: Божественные пути в точности недостижимы. Однако мы создаем о них coniecturas (лат.: «предположе­ния»), одни — более смутные, другие — более ясные. [...]

Простец: В животных, действительно, мы находим раз­личающую discretivum discursum (лат.: «способность рассуд­ка»), без которого их природа не могла бы существовать в удовлетворительном виде. Отсюда их рассудок, поскольку он лишен формы, т.е. интеллекта или ума, спутан, не имеет способности суждения и знания. […] Ум является различи­тельной forma discretiva racionum (лат.: «формой актов рас­судка»), рассудок же есть различительная форма ощущений и ymaginacionum (лат.: «представлений»).

Философ: Но откуда ум имеет эту силу суждения, если он, как кажется, создает суждения обо всем?

Простец: Он черпает ее из того, что он — образ первооб­раза всех вещей. А именно: Бог есть первообраз всего. Отсюда, поскольку первообраз всего отражается в уме, как истина в об­разе, постольку ум имеет в себе то, на что он взирает и в соот­ветствии с чем создает суждения о внешнем [...]. Ум есть живое описание вечной и бесконечной мудрости, но в наших умах с самого начала этот образ жизни подобен спящей, пока она не будет возбуждена к движению путем восприятия, которое происходит от чувственных вещей. Тогда вследствие движе­ния своей способной к познанию жизни ум находит искомое в себе самом в качестве описанного.

г лава X

[...] Простец: [...] Не познается часть без познания целого, поскольку часть измеряется целым. [...] Поэтому если игнори­руется Бог, который является первообразом всеобщности, то не получается никакого знания о всеобщности. И если иг­норируется всеобщность, то ничего нельзя знать ясного об ее частях. Так, знание о Боге и обо всем предшествует зна­нию о любой вещи.

г лава XI

[...] Простец: Виртуально ум состоит из способности мы­шления, рассуждения, воображения и ощущения, так что сам он в качестве целого называется способностью мышления, способностью рассуждения, способностью воображения и способностью ощущения.

г лава XIII

[...] Простец: [...] Думаю, что душой мира Платон назвал то, что Аристотель — природой. Я же понимаю так, что эта душа и эта природа есть не что иное, как Бог, все во всем создаю­щий, кого мы называем spiritum universorum (лат. «духом все­общего»).

г лава XIV . Каким образом ум нисходит от млечного пути через планеты в тело и обратно? О неразрушимости понятий у отделенных от материи духов и о разрушимости наших

 [...] Простец: [...] Я полагаю [...], что понятия у блаженных духов, существующих вне тела в покое, являются понятиями неизменными и неразрушимыми через забвение, по причи­не присутствия истины, без перерыва предметно являющейся. И это — награда для духов, заслуживших услаждение пер­вообразом вещей.

Наши же умы ввиду своей бесформенности часто забыва­ют то, что они знали, хотя в них и остается сотворенная вме­сте с ними приспособленность познать все заново. Именно хотя они без тела не могут возбуждаться к интеллектуально­му движению вперед, тем не менее, вследствие нерадения, ук­лонения от предмета и обращения к пестрому разнообра­зию и к телесным болезням, они теряют свои понятия. Ибо понятия, получаемые нами здесь, в этом изменчивом и непо­стоянном мире, в соответствии с условиями изменчивого мира, не являются устойчивыми. Они — как понятия школь­ников и учеников, начавших делать первые успехи, но еще не закончивших учения.

г лава XV

[...] Простец: [...] Кто исчисляет, тот развертывает и свер­тывает. Ум есть образ вечности, время же — ее развертыва­ние, а развертывание всегда меньше образа свертывания вечности. Кто стремится к силе сотворенного вместе с ним суждения ума, при помощи чего он судит о всех рассудочных актах и понимает, что последние возникают из ума, тот ви­дит, что никакой рассудочный акт не доходит до измерения ума. Наш ум, следовательно, остается неизмеримым, неограничиваемым, неопределимым никаким актом рассудка. Его измеряет, определяет и ограничивает только несозданный ум, как истина измеряет свой живой образ, созданный из нее, в ней и через нее.

(Отрывки из сочинений Кузанского «Об ученом незна­ нии» в переводе С. А. Лопашева и «Об уме» в переводе А. Ф. Лосева приводятся по изданию: Антология мировой философии. В 4-х томах. Т. 2: Европейская философия от эпохи Возрождения по эпоху Просвещения — М., 1970)

 

 

ДЖОВАННИ ПИКО ДЕЛЛА МИРАНДОЛА (1463—1494) — итальянский мыслитель-гуманист эпохи Возрождения. Чрезвычайно одаренный, наследник богатого рода графов Мирандола получил образование в универ­ситетах Болоньи, Феррары, Падуи и Павии, завершив его в парижской Сорбонне. Овладел греческим, арабским, еврейским и арамейским языками, проявлял большой интерес к различным ближневосточным религиозным и философским учениям. Изучал в оригинале Ветхий завет и Коран, увлекался Каббалой и «натуральной магией».

Пико делла Мирандола не завершил большинства замыслов и не привел в систему крайне разнородные философские мотивы, его вдохновлявшие. Он стремился к всеобщему «примирению философов», исходя из того, что все религии и философские школы являются частным выявлением единой истины и могут быть примирены в универсально понятом христианстве. Другая его центральная идея – особое положение («достоинство») человека в мироздании основывается на идеях платонизма и неоплатонизма о «срединном» положении человека между миром земным, материальным, и божественным. В сочетании со свободой выбора это дает человеку творческую способность самоопределения, уподобляющую его Богу.

Пантеистические тенденции, которые позже получат свое развитие у Б.Спинозы, сближают его с Николаем Кузанским. Пико делла Мирандола принадлежит ряд значи­тельных философских сочинений («Речь о достоинстве че­ловека», «О сущем и едином», и др.), известны также его многочис­ленные письма.

«Речь о достоинстве человека» — одно из самых знамени­тых свидетельств ренессансного мировоззрения, закон­ченное выражение философского учения о достоинстве и высоком назначении человека, об уникальном положении его в космической иерархии.

РЕЧЬ О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА

[человек — свободный творец самого себя]

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что ког­да спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым уди­вительным в мире, то он ответил, что ничего нет более заме­чательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!». Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетво­ряли те многочисленные аргументы в пользу превосходства человеческой природы, которые приводят многие: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим, и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышлении и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, сто­ящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида.

Все это значительно, но не главное, что заслуживает наи­большего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хо­рами? В конце концов мне показалось, что я понял, почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Невероят­но и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому че­ловека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно про­стите мне эту речь.

Уже Всевышний Отец, Бог-Творец, создал по законам муд­рости мировое обиталище, которое нам кажется августей­шим храмом божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные и засорен­ные части нижнего мира наполнил разнородной массой животных. Но, закончив творение, пожелал Мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей и Тимей, задумал нако­нец сотворить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец произвел бы новое потомство, ни в хранили­щах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам Созерцатель Вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не подобало отцовской мощи отсутст­вовать в последнем потомстве, как бы истощенной, не следо­вало колебаться Его мудрости в необходимом деле из-за от­сутствия совета не приличествовало Его благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять божес­кую щедрость, вынужден был осуждать ее в самом себе. И ус­тановил наконец лучший Творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в цент­ре мира, сказал: «Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, что­бы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ про­чих творений определен в пределах установленных нами за­конов. Ты же, не стесненный никакими пределами, опреде­лишь свой образ по своему решению, во власть которого Я те­бя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмерт­ным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформиро­вал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь пере­родиться в низшие, неразумные существа, но можешь пере­родиться по велению своей души и в высшие божественные». О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! Звери, как только рождаются, от мате­ринской утробы получают все то, чем будут владеть потом, как говорит Луцилий. Высшие духи либо сначала, либо не­много спустя становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разно­родной жизни и соответственно тому, как каждый их возде­лает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. И если зароды­ши растительные, то человек будет растением, если чувствен­ные, то станет животным, если рациональные, то сделается небесным существом, а если интеллектуальные, то станет ан­гелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни од­ного из творений, то пусть возвратится к центру своего еди­нообразия и, став единым с Богом-Духом, пусть превосходит всех в уединенной мгле Отца, который стоит над всем. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или, вернее, — чему удивляться более? И справедливо говорил афинянин Аскле­пий, что за изменчивость облика и непостоянство характера он сам был символически изображен в мистериях как Про­тей. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пифагорей­цев. Ведь в еврейской теологии то святого Эноха тайно превращают в божественного ангела, то других превращают в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей превра­щают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: «Тот, кто отсту­пит от божественного закона, станет животным и вполне за­служенно». И действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувст­венная душа, не кругообразное вещество составляет суть не­ба, а правильный разум; и ангела создает не отделение его от тела, но духовный разум.

Если ты увидишь кого-либо, ползущего по земле на живо­те, то ты видишь не человека, а кустарник, и если увидишь по­добно Калипсо кого-либо, ослепленного пустыми миражами фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, то это ты ви­дишь не человека, а животное. И если ты видишь философа, все распознающего правильным разумом, то уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же видишь чистого со­зерцатели, не ведающего плоти и погруженного в недра ума, то это не земное и не небесное существо. Это — самое возвы­шенное божество, облаченное в человеческую плоть. И кто не будет восхищаться человеком, который в священных еврей­ских и христианских писаниях справедливо называется име­нем то всякой плоти, то всякого творения, так как сам форми­рует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойст­ва любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природного образа, но есть много чужих внешних обликов. Отсюда и вы­ражение у халдеев: человек — животное многообразной и из­менчивой природы. Но к чему все это? А для того, чтобы мы понимали с тех пор, как родились (при условии, что будем тем, чем мы хотим быть), что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы, по крайней мере, о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподо­бились животным и глупым ослам. Но лучше, чтобы о нас го­ворили словами пророка Асафа: «Вы — боги и все — знатные сыновья». Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милос­тивейшей добротой Отца, вместо того чтобы приветствовать свободный выбор, который Он нам дал.

В душу вторгается святое стремление, чтобы мы, не до­вольствуясь заурядным, страстно желали высшего и, по воз­можности, добивались, если захотим, того, что положено всем людям. Нам следует отвергнуть земное, пренебречь не­бесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, по­спешить в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

...Но ведь если необходимо строить нашу жизнь по образ­цу херувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими веща­ми, невозможно этого достичь, то обратимся к древним от­цам, которые могут дать нам многочисленные верные свиде­тельства о подобных делах, так как они им близки и родст­венны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско херу­вимов. Он ответит нам, что они очищаются, затем наполня­ются светом и, наконец, достигают совершенства, как пере­дает Дионисий. 'Гак и мы, подражая на земле жизни херуви­мов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежест­ва и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном мире, дает нам совет, но символиче­ски — как это ему свойственно. Есть лестница, — скажет он, — которая тянется из глубины земли до вершины неба и разделена на множество ступенек. На вершине этой лест­ницы восседает Господь; ангелы-созерцатели то поднимают­ся, то спускаются по ней. И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться этого, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и эти руки? Ноги души — это, несо­мненно, та презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на почву земли, питающая и кормящая си­ла, горючий материал страстей, наставница дающей наслаж­дение чувствительности. А рука души, защитница страсти — почему мы не говорим о ней с гневом? — сражается за нее и под солнцем и пылью, эта хищница отнимает то, чем сон­ная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги, то есть всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как го­ворят, силой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии морали, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого недостаточно, если мы захотим стать спутниками ангелов, носящихся по лестни­це Якова, но не будем заранее хорошо подготовлены и обуче­ны двигаться от ступеньки к ступеньке, как положено, — никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответст­вии со ступенями лестницы, то есть природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщепляя с титаничес­кой силой единое на многие части, как Осириса, то подни­маться, соединяя с силой Феба множество частей в единое це­лое, как тело Осириса, до тех пор, пока не успокоимся бла­женством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы. Спросим у справедливого Иова, который заключил с Богом договор о жизни, прежде чем сам вступил в жизнь: «Кого больше всего желает высший Бог из миллионов ангелов, которые ему помогают?». — «Ко­нечно, мира», — ответит Бог согласно тому, как читается: «То­го, который творит мир на небесах». И так как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас сло­ва теолога Иона объясняет философия Эмпедокла, который указывает на двойную природу нашей души —одна поднима­ет нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в преиспод­нюю, — и сравнивает это с враждой и дружбой или с войной и миром, как свидетельствуют его песни. Сам Иов жалуется, что он, как безумный, жил во вражде и раздоре, был изгнан богами и сброшен в пропасть.

Ведь действительно, множество разногласий есть среди нас, отцы! Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели, если бы страстно пожелали такого мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных Господа, то един­ственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, — это философия морали. И если бы человек добился у врагов только перемирия, то обуздал бы дикие порывы и гневный пыл льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы тогда веч­ного мира, то он наступил бы, обильно утолив наши жела­ния, заключил бы между телом и духом договор о священном мире, принеся в жертву пару животных.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за сло­весных противоречий и коварных силлогизмов. Естествен­ная философия уймет споры и борьбу мнений, которые уг­нетают, раскалывают и терзают беспокойную душу, но при этом заставит нас помнить, что природа, согласно Геракли­ту, рождена войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе настоящего покоя и прочного мира, который является привилегией и милос­тью ее госпожи — святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет: «Подойдите ко мне, вы, которые находитесь в затруднении. Подойдите ко мне, и я дам вам мир, который не могут вам дать ни Вселенная, ни природа»! И мы, ласково позванные и так радушно приглашенные, с ок­рыленными, как у Меркурия, ногами устремимся в объятия благословенной матери, насладимся желаемым миром — святейшим миром, неразрывными узами и согласной друж­бой, благодаря которой все души не только согласованно живут в едином разуме, который выше всех разумов, но неко­торым образом сливаются единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, является целью всей философии; такой мир Бог устанавливает в своих высо­тах, а ангелы, сходящие на землю, сообщают о нем людям до­брой воли, чтобы благодаря ему люди, восходящие на небо, сами стали ангелами. Такой мир мы пожелали бы друзьям, нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она стала благодаря ему местом пребы­вания Бога и после того, как уничтожит на себе грязь с помо­щью морали и диалектики, украсилась [бы] многообразной философией, как дворцовой пышностью.

Вершину входа душа увенчает гирляндами теологии, и тогда вместе с Отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище. Душа окажется достойной столь снисходи­тельного гостя. Отделанная золотом, как свадебная тога, ок­руженная многообразием мыслей, она примет выдающегося гостя даже не как гостя, а как нареченного, с которым никогда не разлучаются, и пожелает отделиться от своего народа и, за­быв дом своего отца и даже себя, пожелает умереть в себе са­мой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть его святых поистине блаженна. Я говорю — смерть, если следует назвать смертью полноту жизни, размышление над которой является занятием философии, как говорили му­дрецы. Давайте позовем самого Моисея, который лишь не­много меньше обильного источника священной и невырази­мой мысли, откуда ангелы пьют свой нектар. Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявить тем, кто жи­вет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы: те, кто еще греховен, нуждаются в морали, поэтому пусть живут с людьми не в святилище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очистятся от грехов. Те же, кто уже упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не приобща­ются к священнодействию, но прежде усердно послужат та­инствам философии диалектическим послушничеством; и допущенные, наконец, к таинствам в звании жреца филосо­фии пусть созерцают то пышный многоцветный звездный наряд Всевышнего Бога-царя, то голубой семисвечник, чтобы потом, принятые в лоно храма за заслуги возвышенной теологии, наслаждались славой Господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога.

Да, Моисей приказывает нам это, но, приказывая, убежда­ет нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительнос­ти же не только христианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таин­ства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью морали и диалектики — очистительных занятий, как мы их называ­ем, — будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это [участие в мистериях], если не разъяснением тайн природы посредством философии? Только после того, как они были таким образом подготовлены, наступило видение божест­венных дел через свет теологии.

[БЕСКОРЫСТНЫЙ ХАРАКТЕР ФИЛОСОФСКОГО ЗНАНИЯ]

И кто не стал бы добиваться посвящения в эти таинства? Кто, пренебрегая всем земным, презирая дары судьбы, не за­ботясь о теле, не пожелал бы стать сотрапезником богов, еще живя на земле и получив дар бессмертия, напоив нектаром себя, — смертное существо! Кто не захотел бы так быть заво­роженным платоновским «Федром» и так воодушевиться экстазом Сократа, чтобы бежать из этого мира, вместилища дьявола, взмахами крыльев и ног и достигнуть быстро небес­ного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы, восторгами Сократа, которые настолько выводят нас за пределы рассуд­ка, что возносят нас и наш разум к Богу. Они тем более будут возбуждать нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И действительно, если с помощью морали силы страсти будут напряжены до соответствующих разумных пределов, так, чтобы они согласовывались между собой в нерушимой гармонии, если с помощью диалектики будет развиваться разум, то, возбужденные пылом Муз, мы будем упиваться небесной гармонией. Тогда вождь Муз Вакх в своих таинствах — зримых проявлениях природы, — рас­крывая нам, ставшим философами, тайны Бога, напитает нас из богатств Божьего дома, в котором мы вдохновимся двойным пылом, сближаясь со священной теологией, если будем верными, как Моисей. И когда поднимемся на самую высо­кую вершину, то, сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и созерцая первородную красоту, мы станем прори­цателями Феба, его крылатыми поклонниками, и тогда, как порывом возбужденные невыразимой любовью, подобно окружающим нас пылким серафимам, мы, полные божеством, станем теперь тем, кто нас создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свиде­тельствуют о том, что Бог является философом не менее чем прорицателем.

И то, что Аммоний достаточно полно рассказал об этом, не вынуждает меня по иному это трактовать. О, отцы, пусть овладеют душой три дельфийских правила, необходимые особенно тем, кто намеревается войти в святейший и авгус­тейший храм не ложного, но истинного Аполлона, который озаряет всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то, что мы все силы посвятили изу­чению тройственной философии, о которой сейчас идет спор. Знаменитое «ничего слишком» справедливо предписы­вает норму и правило всякой добродетели, согласно крите­рию меры, о чем говорит этика. Знаменитое «познай самого себя» побуждает и вдохновляет нас на познание всей приро­ды, с которой человек связан почти брачными узами. Тот же, кто познает самого себя, все познает в себе, как писали сна­чала Зороастр, а затем Платон в «Алкивиаде»...

...Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдохновляют, но увлекают меня на изучение философии. Конечно, я не говорил бы об этом, сели бы не желал ответить как тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии, в особенности выдающимися людьми, так и тем, кто вообще живет заурядной жизнью. Ведь в действительности изучение филосо­фии является несчастьем нашего времени, так как находится скорее в презрении и поругании, чем в почете и славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит немногим либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не исследует причи­ны вещей, движение природы, устройство Вселенной, за­мыслы Бога, небесные и земные мистерии, если не может до­биться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами богов, осви­стывается, порицается, изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной девст­венности, принесет добытые позором деньги в шкаф люби­мого. С огромной печалью я отмечаю, что в наше время не правители, а философы думают и заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не установле­ны ни вознаграждения, ни премии, как будто они не показали тем самым, что не являются философами. И действитель­но, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к философии, и ни в исследованиях, ни в размышлениях своих никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на фор­мирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь страстным, что, отбросив заботу обо всех частных и общественных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смогут отвлечь меня от этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения, чем от чужих суждений, и всегда думать не о том, чтобы не услышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.

(Отрывки из «Речи о достоинстве человека» в переводе Л. Н. Брагиной приводятся по изданию: История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. В 5-ти томах. Т. 1: Античность. Средние века. Возрождение. — М., 1962)

 

ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ, Дезидерий, псевдоним Герхарда Герхардса (1469—1536) — один из наиболее выдающихся представителей европейского гуманизма, ученый, писатель, богослов; «Вольтер 16 века»; друг Томаса Мора. Свои юные годы провел в монастыре августин­цев, который ему удалось покинуть в 1493 году. Он с боль­шим увлечением изучал произведения итальянских гуманис­тов и научную литературу, стал крупнейшим знатоком гре­ческого и латинского языков. Он изучал почти всех античных авторов (был связан с флорентийской академией платоников), а также сочинения отцов церкви; его издание Но­вого Завета, восходящее к древнейшему греческому первоис­точнику, послужило основой для перевода Библии Мартином Лютером и стало важнейшим шагом на пути к Реформации. Отстаивал веротерпимость, не принимал жесткого догматизма М.Лютера и полемизировал с ним по вопросу о свободе воли.

Наиболее известное произведение Эразма Роттердамского — созданная им по образцу Лукиана сатира «Похвала Глупости» (1509), которая всего за одну неделю была написана в доме Томаса Мора. Это своего рода свод взглядов автора на различные аспекты человеческого существования, покоящийся на двух важнейших тезисах: парадоксальная двойственность всех явлений бытия и опасность любого рода абсолютизаций, эксцессов, интеллектуальной ослепленности. Он верил в естественную доброту человека, разум; среди духовных ценностей выделял свободу духа, воздержанность, образо­ванность, простоту.

В целом Эразм Роттердамский – сторонник сильной, но просвещенной и гуманной монархической власти, хотя сильно симпатизировал самоуправляющимся городским общинам. Пытаясь синтезировать куль­турные традиции античности и раннего христианства, положил начало тому идейному течению в гуманизме, которое обычно называют «христианский гуманизм». Проповедовал свободу и ясность духа, миролюбие, воздержанность, здравый смысл, образованность и простоту.

ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ

[…] Глупость говорит:

Глава I

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угод­но, — мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глу­пейших, — все же я дерзаю утверждать, что мое божествен­ное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство — перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица про­сияли небывалым, необычайным весельем, все подались впе­ред и повсеместно раздался радостный, ликующий смех […]

Глава III

Воистину, не забочусь я нисколько о тех любомудрах, ко­торые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, — лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться тру­бачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте! Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скром­нее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживае­мые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря, — ложь несусветную. Наш смиренник распус­кает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного челове­ка к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до кото­рых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи де­лает слона. Наконец, я применяю на деле народную посло­вицу, гласящую: «Сам выхваляйся, коли люди не хвалят». Не знаю, чему дивиться — лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользу­ются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охот­никах сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам, переме­жающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

Глава VII

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в жела­нии блеснуть остроумием по примеру большинства орато­ров. Ведь те — дело известное, — когда читают речь, над ко­торой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет […]

глава XII

Но мало того что во мне вы обрели рассадник и источник всяческой жизни: все, что есть в жизни приятного, — тоже мой дар, и я берусь вам это доказать. Чем была бы земная на­ша жизнь и вообще стоило ли бы называть ее жизнью, если б лишена была наслаждений? Вы рукоплещете? Я так и знала, что никто из вас не настолько мудр или, лучше сказать, не на­столько глуп, нет - именно не настолько мудр, чтобы не согласиться с моим мнением. Сами стоики отнюдь не отворачи­ваются от наслаждений. Лицемеря и клеймя наслаждение пе­ред грубой толпой, они просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал мне следующую красноречивую хвалу: «Блаженна жизнь, пока живешь без дум».

Попытаемся, однако, рассмотреть этот предмет более об­стоятельно.

Глава ХШ

Прежде всего, кому не известно, что первые годы — са­мый приятный и веселый возраст в жизни человека? Детей любят, целуют, ласкают, даже враг-чужеземец готов прийти к ним на помощь. Чем объяснить это, если не тем, что мудрая природа окутала младенцев привлекательным покровом глу­пости, который, чаруя родителей и воспитателей, вознаг­раждает их за труды, а малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.

За детством следует юность. Кому она не мила, кто к ней не благоволит, кто не стремится помочь ей, кто не протягивает ей дружелюбную руку? Но в чем, спрошу я, источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше умничает мальчик по моей милости, тем приятнее он всем и каждому.

Разве я лгу, утверждая, что люди, по мере того как они стано­вятся старше и начинают умнеть благодаря собственному опыту и воспитанию, понемногу теряют свою привлека­тельность, проворство, красоту и силу? Чем более удаляется от меня человек, тем меньше остается ему жить, пока не на­ступит наконец тягостная старость, ненавистная не толь­ко другим, но и самой себе. Никто из смертных не вынес бы старости, если б я не сжалилась над несчастными и не по­спешила бы на помощь. Подобно тому как у поэтов боги, ви­дя, что человек готов расстаться с жизнью, стараются облег­чить его участь посредством какой-нибудь метаморфозы, так и я, по мере возможности, возвращаю к детству тех, кто стоит уже на краю могилы. Недаром про дряхлеющих стар­цев говорят в народе, будто они впали во второе детство

[…] Сходные вещи сближать привыкли великие боги.

Да и в самом деле, какая разница между стариком и ре­бенком, если не считать того, что первый изборожден мор­щинами и насчитывает больше дней от рождения? Те же бе­лые волосы, беззубый рот, малый рост, пристрастие к моло­ку, косноязычие, болтливость, бестолковость, забывчивость, опрометчивость. Коротко говоря, они во всем подобны друг другу. Чем более стареют люди, тем ближе они к детям, и, на­конец, словно настоящие младенцы, не испытывая отвраще­ния к жизни, не сознавая смерти, уходят они из мира […]

глава XXI

Одним словом, без меня никакое сообщество, никакая житейская связь не были бы приятными и прочными: народ не мог бы долго сносить своего государя, господин — раба, служанка — госпожу, учитель — ученика, друг — друга, же­на — мужа, квартирант — домохозяина, сожитель — сожите­ля, товарищ — товарища, ежели бы они взаимно не заблужда­лись, не прибегали к лести, не щадили чужих слабостей, не потчевали друг друга медом глупости. Сказанного, по-мо­ему, вполне достаточно, но погодите, сейчас вы услышите кое-что поважнее […]

глава XXXIII

Впрочем, и между самими науками превыше всего ценят­ся те, которые ближе стоят к здравому смыслу, иначе говоря, к глупости. Голодают богословы, мерзнут физики, терпят по­смеяние астрологи, живут в пренебрежении диалектики. Только муж-врачевателъ многим другим предпочтен. Но и среди врачей — кто невежественнее, нахальнее, безрассуд­нее остальных, тому и цена выше даже у венчанных госуда­рей. Да и сама медицина, в том виде, в каком многие ею те­перь занимаются, не что иное, как искусство морочить лю­дей, — нисколько не хуже риторики.

К врачам ближе всего законники-крючкотворы; быть мо­жет даже, их следует поставить на первое место — сама су­дить не решусь; во всяком случае, все философы единодушно называют их ремесло ослиным. И, однако, от решений этих ослов зависят все дела – как самые важные, так и самые незначительные. Имения законников умножаются, между тем как богослов, постигнувший глубочайшие тайны божества, жует волчцы и ведет жестокую войну с клопами и блохами. Итак, если среди ученых счастливее других те, которые со­стоят в наиболее близком родстве с Глупостью, то, без со­мнения, величайшие счастливцы — те, кто воздерживается от всякого соприкосновения с пауками и исполняет веления одной природы; ведь природа никогда не заблуждается, раз­ве только мы сами попытаемся перешагнуть за положенные человеческой доле границы.

Ненавистна природе всякая подделка, и всего лучше бы­вает то, что не искажено ни наукой, ни искусством […]

Глава XXXVII

Но возвращаюсь снова к благополучию дураков. Прожив с великой приятностью жизнь, не отравленную страхом и предчувствием смерти, они переселяются прямо в Поля Елисейские, дабы забавлять там своими шутками скучающие души праведных.

А теперь сравним жребий какого угодно мудреца с участью глупого шута. Представьте себе человека, который все детство и юность свои провел в усвоении наук, который убил лучшую часть жизни на непрестанные бдения, заботы, труды, а в про­чие годы не вкушал никаких наслаждений; неизменно бережливый, бедный, печальный, хмурый, к самому себе взыскатель­ный и суровый, для других тягостный и ненавистный, бледно­лицый, тощий, хилый, подслеповатый, преждевременно состарившийся и поседевший, он до срока расстается с жиз­нью. Впрочем, не все ли равно, когда он умрет, — ведь он и не жил вовсе! Вот вам образ совершенного мудреца! […]

(Эразм Роттердамский. Похвала Глупости. Пер.с латин.П.К.Губера. –М.,1983)

 

ТОМАС МОР (1478–1535) – английский мыслитель и политический деятель. Происходил из семьи, принадлежащей к высшим слоям лондонской буржуазии, учился в оксфордском университете. Мор был весьма дружен с рядом английских и континентальных гуманистов (в особенности с Эразмом Роттердамским). Был членом парламента, помощником шерифа Лондона, председателем палаты общим, лордом-канцлером английского королевства (при Генрихе VIII ).

Будучи религиозным человеком, Мор во время Реформации активно защищал католицизм против лютеранства, а затем и против Генриха VIII , когда он стал на путь освобождения английской церкви от подчинения римско-католической курии и власти римского папы. За отказ признать короля в качестве главы английской церкви Мор был заключен в Тауэр и казнен.

Литературное наследие Мора обширно и разнообразно. Однако самым знаменитым и влиятельным его произведением стала «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и новом острове Утопии», впервые опубликованная (на латинском языке) при прямом содействии Эразма Роттердамского. Рассказ об идеальном устройстве общественной жизни утопийцев ведется от имени путешественника Рафаила Гитлодея, сам же Мор, якобы только излагающий его рассказ, иногда выступает оппонентом рассказчика.

Произведение состоит из двух книг. В первой из них содержится острая критика социальных порядков Англии и Европы, а во второй Гитлодей рассказывает о порядках, существующих на острове Утопия.

 

УТОПИЯ

 […] Поэтому я, с одной стороны, обсуждаю сам с собою мудрейшие учреждения утопийцев, у которых государство управляется при помощи столь немногих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую оценку, и, несмотря на равенство имущества, во всем замечается всеобщее благоденствие. С другой стороны, наоборот, я сравниваю с их нравами нравы стольких других наций, которые постоянно создают у себя порядок, но никогда ни одна из них не достигает его; всякий называет там своей собственностью то, что ему попало; каждый день издаются там многочисленные законы, но они бессильны обеспечить достижения, или охрану, или отграничение от других того, что каждый, в свою очередь, именует своей собственностью, а это легко доказывают бесконечные и постоянно возникающие, а другой стороны, никогда не оканчивающиеся процессы. Так вот, повторяю, когда я сам с собою размышляю об этом, я делаюсь более справедливым к Платону […] Этот мудрец легко усмотрел, что один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность. Именно если каждый на определенных законных основаниях старается присвоить себе сколько может, то, каково бы ни было имущественное изобилие, все оно попадает немногим; а они, разделив его между собою, оставляют прочим одну нужду, и обычно бывает так, что одни вполне заслуживают жребия других: именно первые хищны, бесчестны и не куда не годны, а вторые, наоборот, люди скромные и простые и повседневным трудом приносят большие пользы обществу, чем себе лично.

Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей. Я, правда, допускаю, что оно может быть до известной степени облегчено, но категорически утверждаю, что его нельзя совершенно уничтожить […]

«А мне кажется наоборот, - возражаю я, - никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на личную прибыль, а с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность лениться? А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от постоянных кровопролитий и беспорядков? И это осуществится тем более, что исчезнет всякое уважение и почтение к властям; я не могу даже представить, какое место найдется для них у таких людей, между которыми «нет никакого различия»». – «Я не удивляюсь, - ответил Рафаил, - этому твоему мнению, так как ты совершенно не можешь вообразить такого положения или представляешь его ложно. А вот если бы ты побыл со мной в Утопии и сам посмотрел на их нравы и законы, как это сделал я, который прожил там пять лет и никогда не уехал бы оттуда, если бы не руководился желанием поведать об этом новом мире, ты бы вполне признал, что нигде в другом месте ты не видал народа с более правильным устройством, чем там» […]

Утоп, чье победоносное имя носит остров […] довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит в этом отношении прочих смертных […]

У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие – земледелие, от которого никто ни избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем усвоения теории, отчасти на ближайших к городу полях, куда детей выводят как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом физического упражнения также и работают.

Кроме земледелия […] каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное […] По большей части каждый вырастает, учась отцовскому ремеслу: к нему большинство питает склонность от природы. Но если кто имеет влечение к другому занятию, то такого человека путем усыновления переводят в какое-либо семейство, к ремеслу которого он питает любовь […]

Главное почти исключительное занятие сифогрантов состоит в заботе и наблюдении, чтоб никто не сидел праздно, а чтоб каждый усердно занимался своим ремеслом, но не с раннего утра и до поздней ночи и не утомлялся подобно скоту. Такой тяжелый труд превосходит даже долю рабов, но подобную жизнь и ведут рабочие почти повсюду, кроме утопийцев. А они делят день на двадцать четыре равных часа, причисляя сюда и ночь, и отводят для работы только шесть […] Все время, остающиеся между часами работы, сна и принятия пищи, предоставляется личному усмотрению каждого, но не для того, чтоб злоупотреблять им в излишествах или лености, а чтоб на свободе от своего ремесла, по лучшему уразумению, удачно применить эти часы на какое-либо другое занятие. Эти промежутки большинство уделяет наукам. Они имеют обыкновение устраивать ежедневно в предрассветные часы публичные лекции; участвовать в них обязаны только те, кто специально отобран для занятия науками.

[…] Если только шесть часов уходит на работу, то отсюда можно, пожалуй, вывести предположение, что следствием этого является известный недостаток в предметах первой необходимости. Но в действительности этого отнюдь нет; мало того, такое количество времени не только вполне достаточно для запаса всем необходимым для жизни и ее удобств, но и дает также известный остаток. Это будет понятно и вам, если только вы поглубже вдумаетесь, какая огромная часть населения у других народов живет без дела […] Возьмем всех тех лиц, которые заняты теперь бесполезными ремеслами, и вдобавок всю эту изнывающую от безделья и праздности массу людей, каждый из которых потребляет столько продуктов, производимых трудами других, сколько нужно их для двух изготовителей этих продуктов; так вот, повторяю, если всю совокупность этих лиц поставить на работу, и притом полезную, то можно легко заметить, как немного времени нужно было бы для приготовления в достаточном количестве и даже с избытком всего того, что требуют принципы пользы или удобства (прибавь также – и удовольствия, но только настоящего и естественного).

Очевидность этого подтверждения в Утопии самой действительностью. Именно там в целом городе с прилегающим к нему округом из всех мужчин и женщин, годных для работы по своему возрасту и силам, освобождение от нее дается едва пятистам лицам. В числе их сифогранты, которые хотя имеют по закону право не работать, однако не избавляют себя от труда, желая своим примером побудить остальных охотнее браться за труд. Той же льготой наслаждаются те, кому народ под влиянием рекомендации духовенства и по тайному голосованию сифогрантов дарует навсегда это освобождение для основательного прохождения наук. Если кто из этих лиц обманет возложенную на него надежду, то его удаляют обратно к ремесленникам. И наоборот, нередко бывает, что какой-нибудь рабочий так усердно занимается науками в упомянутые выше свободные часы и отличается таким большим прилежанием, что освобождается от своего ремесла и продвигается в разряд ученых.

Из этого сословия ученых выбирают послов, духовенство, траниборов и, наконец, самого главу государства […] Так как все они заняты полезным делом и для выполнения его им достаточно лишь небольшое количества труда, то в итоге у них получается изобилие во всем […]

Утопийцы едят и пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах, но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для самых грязных надобностей. Сверх того из тех же металлов они вырабатывают цепи и массивные кандалы, которыми сковывают рабов. Наконец, у всех опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь и, наконец, голова окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески стараются о том, чтоб золото и серебро были у них в позоре […] Удивительно для утопийцев также и то, как золото, по своей природе столь бесполезное, теперь повсюду на земле ценится так, что сам человек, через которого и на пользу которого оно получило такую стоимость, ценится гораздо дешевле, чем само золото; и дело доходит до того, что какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столько же бесстыден, как глуп, имеет у себя в рабстве многих умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась большая куча золотых монет […]

До нашего прибытия они даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в настоящем известном нам мире. И все же в музыке, диалектике, науке счета и измерения они дошли почти до того же самого, как и наши древние (философы). Впрочем, если они во всем почти равняются с нашими древними, то далеко уступают изобретениям новых диалектиков. Именно, они не изобрели хотя бы одного правила из тех остроумных выдумок, которые здесь повсюду изучают дети в так называемой «Малой логике», об ограничениях, расширениях и подстановлениях […] Зато утопийцы очень сведущи в течении светил и движении небесных тел. Мало того, они остроумно изобрели приборы различных форм, при помощи которых весьма точно уловляют движение и положение солнца, луны, а равно и прочих светил, видимых на их горизонте… По некоторым приметам, полученным путем продолжительно опыта, они предсказывают дожди, ветры и прочие изменения погоды. Что же касается причин всего этого, приливов морей, солености их воды и вообще происхождения природной сущности неба и мира, то они рассуждают об этом точно так же, как наши старые философы; отчасти же, как те расходятся друг с другом, так и утопийцы, приводя новые причины объяснений явлений, спорят друг с другом, не приходя, однако во всем к согласию.

В том отделе философии, где речь идет о нравственности, их мнения совпадают с нашими: они рассуждают о благах духовных, телесных и внешних, затем о том, присуще ли название блага всем или только духовным качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии, но главным и первенствующим является у них спор о том, в чем именно заключается человеческое счастье, есть ли для него один источник или несколько. Однако в этом вопросе с большей охотой, чем справедливостью, они, по-видимому, склоняются к мнению, защищающему удовольствие: в нем они полагают или исключительный, или преимущественный элемент человеческого счастья. И, что более удивительно, они ищут защиту такого щекотливого положения в религии, которая серьезна, сурова и обычно печальна и строга. Они никогда не разбирают вопроса о счастье, не соединяя некоторых положений, взятых из религии, с философией, прибегающей к доводам разума… Эти положения следующие: душа бессмертна и по благости божьей рождена для счастья; наши добродетели и благодеяния после этой жизни ожидает награда, а позорные поступки – мучения. Хотя это относится к области религии, однако, по их мнению, дойти до верования в это и признания этого можно и путем разума. С устранением же этих положений они без всякого колебания провозглашают, что никто не может быть настолько глуп, чтоб не чувствовать стремление к удовольствию дозволенными и недозволенными средствами; надо остерегается только того, чтобы меньшее удовольствие не помешало большему, и не добиваться такого, оплатой за которое является страдание. Они считают признаком полнейшего безумия гоняться за суровой и недоступной добродетелью и не только отстранять сладость жизни, но даже добровольно терпеть страдание, от которого нельзя ожидать никакой пользы, да и какая может быть польза, если после смерти ты не добьешься нечего, а настоящую жизнь провел всю без приятности, то есть несчастно. Но счастье, по их мнению, заключается не во всяком удовольствии, а только в честном и благородном […] Утопийцы допускают различные виды удовольствий, признаваемые ими за истинные; именно, одни относятся к духу, другие к телу. Духу приписывается понимание и наслаждение, возникающее от созерцания истины. Сюда же присоединяются приятное воспоминание о хорошо прожитой жизни и несомненная надежда на будущее блаженство […]

Другой вид телесного удовольствия заключается, по их мнению, в спокойном и находящемся в полном порядке состояния тела… Действительно, если оно не связанно ни с какой болью, то само по себе служит источником наслаждения, хотя бы на него не действовало никакое привлеченное извне удовольствие. Правда, оно не так заметно и дает чувствам меньше, чем ненасытное желание еды и питья; тем не менее, многие считают хорошее здоровье за величайшее из удовольствий. Почти все утопийцы признают здоровье большим удовольствием и, так сказать, основной и базисом всего. Оно одно может создать спокойные и желательные условия жизни, а при отсутствии его не остается совершенно никакого места для удовольствия […]

Они считают признаком крайнего безумия, излишней жестокости к себе и высшей неблагодарности к природе, если кто презирает дарованную ему красоту, ослабляет силу, превращает свое проворство в леность, истощает свое тело постами, наносит вред здоровью и отвергает прочие ласки природы. Это значит презирать свои обязательства к ней и отказываться от всех ее благодеяний. Исключение может быть в том случае, когда кто-нибудь пренебрегает этими своими преимуществами ради пламенной заботы о других и об обществе, ожидая взамен этого страдания большего удовольствия от Бога. Иначе совсем глупо терзать себя без пользы для кого-нибудь из-за пустого призрака добродетели или для того, чтобы иметь силу переносить с меньшей тягостью несчастья, которые никогда, может быть, и не произойдут […]

 Хотя, по сравнению с прочими народами, утопийцы менее всего нуждаются в медицине, однако нигде она не пользуется большим почетом хотя бы потому, что познание ее ставят наравне с самыми прекрасными и полезными частями философии. Исследуя с помощью этой философии тайны природы, они рассчитывают получить от этого не только удивительное удовольствие, но и войти в большую милость у ее виновника и создателя. По мнению утопийцев, он, по обычаю прочих мастеров, предоставил рассмотрение устройства этого мира созерцанию человека, которого одного только сделал способным для этого, и отсюда усердного и тщательного наблюдателя и поклонника своего творения любит гораздо более, чем того, кто, наподобие неразумного животного, глупо и бесчувственно пренебрег столь величественным и изумительным зрелищем.

Поэтому способности утопийцев, изощренные науками, удивительно восприимчивы к изобретению искусств, содействующих в каком-либо отношении удобствам и благам жизни […]

Утопийцы не только отвращают людей наказаниями от позора, но и приглашают их к добродетелям, выставляя напоказ их почетные деяния. Поэтому они воздвигают на площади статуи мужам выдающимся и оказавшим важные услуги государству на память об их подвигах. Вместе с тем они хотят, чтобы слава предков служила для потомков, так сказать, шпорами поощрения к добродетели […]

Между собою они живут дружно, так как ни один чиновник не проявляет надменности и не внушает страха. Их называют отцами, и они ведут себя достойно. Должный почет им утопийцы оказывают добровольно, и его не приходится требовать насильно […]

Законов у них очень мало, да для народа с подобными учреждениями и достаточно весьма немногих. Они даже особенно не одобряют другие народы за то, что им представляются недостаточными бесчисленные тома законов и толкователей на них.

Сами утопийцы считают в высшей степени несправедливым связывать каких-нибудь людей такими законами, численность которых превосходит возможность их прочтения, или темнота – доступность понимания для всякого […] У утопийцев законоведом является всякий […] Они признают всякий закон тем более справедливым, чем проще его толкование. По словам утопийцев, все законы издаются только ради того, чтобы напоминать каждому об его обязанности. Поэтому более тонкое толкование закона вразумляет весьма немногих, ибо немногие могут постигнуть это: между тем более простой и доступный смысл законов открыт для всех. Кроме того, что касается простого народа, который составляет преобладающее большинство и наиболее нуждается во вразумлении, то для него безразлично – или вовсе не издавать закона, или облечь после издания его толкование в такой смысл, до которого никто не может добраться иначе, как при помощи большого ума и продолжительных рассуждений. Простой народ с его тугой сообразительностью не в силах добраться до таких выводов, да ему и жизни на это не хватит, так как она занята у него добыванием пропитания […]

По мнению утопийцев, нельзя никого считать врагом, если он не сделал нам никакой обиды; узы природы заменяют договор, и лучше и сильнее взаимно объединять людей расположением, а не договорными соглашениями, сердцем, а не словами […]

Утопийцы сильно гнушаются войной как деянием поистине зверским, хотя ни у одной породы зверей она не употребительна столь часто, как у человека; вопреки обычаю почти у всех народов, они ничего не считают в такой степени бесславным, как славу, добытую войной. Не желая, однако обнаружить, в случае необходимости, свою неспособность к ней, они постоянно упражняются в военных науках. Они никогда не начинают войны зря, а только в тех случаях, когда защищают свои пределы, или прогоняют врагов, вторгшихся в страну их друзей, или сожалеют какой-либо народ, угнетенный тиранией, и своими силами освобождают его от ига тирана и от рабства; это делают они по человеколюбию […]

Религия утопийцев отличается своим разнообразием не только на территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как Бога солнце, другие – луну, третьи – одну из планет. Некоторые преклоняются не только как перед Богом, но и как перед величайшим Богом, перед каким-либо человеком, который некогда отличился своей доблестью или славой. Но гораздо большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем этом мире не своей громадою, а силою: его называют они отцом. Ему одному они приписывают начала, возрастания, продвижения, изменения и концы всех вещей; ему же одному, а никому другому они воздают и божеские почести.

Мало того, и все прочие, несмотря на различие верований, согласны с только что упомянутыми согражданами в признании единого высшего существа, которому они обязаны и созданием Вселенной, и провидением […]

Но вот утопийцы услышали от нас про имя Христа, про его учение, характер и чудеса, про не менее изумительное упорство стольких мучеников, добровольно пролитая кровь которых привела в их веру на огромном протяжении столько многочисленных народов. Трудно поверить, как легко и охотно они признали такое верование; причиной этого могло быть или тайное внушение божье, или христианство оказалось ближе всего подходящим к той ереси, которая у них является предпочтительной. Правда, по моему мнению, немалую роль играло тут услышанное ими, что Христу нравилась совместная жизнь, подобная существующей у них, и что она сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских общинах […]

Утоп не рискнул вынести о ней (религии) какое-нибудь необдуманное решение,… предоставил каждому свободу веровать во что ему угодно. Но он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения. Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены наказания, а за добродетель – награды. Мыслящего иначе они не признают даже человеком, так как подобная личность приравняла возвышенную часть своей души к презренной и низкой плоти зверей. Такого человека они не считают даже гражданином, так как он, если бы его не удерживал страх, не ставил бы ни во что все уставы и обычаи […] Вместе с тем утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего граничащим с обманом, питают удивительную ненависть […]

 Священники занимаются образованием мальчиков и юношей. Но они столько же заботятся об обучении, как и о развитии нравственности и добродетели. Именно, они прилагают огромное усердие к тому, чтоб в еще нежные и гибкие умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения государства […]

Я описал вам, насколько мог правильно, строй такого общества, какое я во всяком случае признаю не только наилучшим, но также и единственным, которое может присвоить себе с полным правом название общества. Именно, в других странах повсюду говорящие об общественном благополучии заботятся только о своем собственном. Здесь же, где нет никакой частной собственности, они фактически занимаются общественными делами... Действительно, в других странах каждый знает, что, как бы общество ни процветало, он все равно умрет с голоду, если не позаботится о себе лично. Поэтому в силу необходимости он должен предпочитать собственные интересы интересам народа, т.е. других. Здесь же, где все принадлежит всем, наоборот, никто не сомневается в том, что ни один частный человек не будет ни в чем терпеть нужды, стоит только позаботиться о том, чтобы общественные магазины были полны. Тут не существуют неравномерного распределения продуктов, нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего и, хотя никто ничего не имеет, тем не менее все богаты […]

(Т.Мор. Утопия. -М.-Л.,1947)

 

 

Томмазо Кампанелла (1568-1639) – итальянский философ, поэт, политический деятель. В 15 лет стал монахом-доминиканцем, в школах ордена изучал труды Аристотеля, Фомы Аквинского, астрологию и Каббалу. Защищал идею папско-католической единой монархии, которой должны подчиняться все национальные государства. Прочитав работу Телезио «О природе вещей согласно ее собственным началам», выступил против изучения природы по трудам Аристотеля и потребовал изучения самой природы. В философии Кампанелла отстаивал необходимость опытного познания и развил учение о «двойном» откровении (природы и Священного писания). Допускал существование множества миров, пытался дать научное доказательство христианства, исходя из чувственного восприятия и познания разумом самого себя. Вселенная есть смесь бытия с небытием; изменение порождается противоположными принципами любви и раздора. Все вещи обладают душой и чувствами – каждая на своем уровне; все стремится к самосохранению, однако разумные существа могут достичь этого, только соединившись с Богом.

Кампанелла был арестован по обвинению в заговоре против испанского режима в Неаполе и осужден к пожизненному заключению, во время которого и написал главные философские работы. Важнейшее из его социально-философских произведений – знаменитый «Город Солнца». Книга написана в форме диалога, заимствованного у античных авторов. В ней ощущается сильное влияние идей Платона. Кампанелла рисует картину совершенного государства в христианско-коммунистическом духе. Господствуют в нем священники-философы, семья и собственность упразднены, дети воспитываются государством. Огромное внимание уделяется развитию науки, просвещению и трудовому воспитанию.

Проведя в тюрьмах в общей сложности почти 27 лет, Кампанелла был освобожден и оправдан. Он стремился достичь духовного единства человечества в рамках реформированного в соответствии с его идеалами католицизма и пытался донести свои идеи до папского двора.

 

ГОРОД СОЛНЦА

(Собеседники: Главный Гостинник и Мореход из Генуи)

Гостинник: Поведай мне, пожалуйста, о всех своих приключениях во время последнего плавания.

Мореход: Я уже рассказывал тебе о своем кругосветном путешествии, во время которого попал я в конце концов на остров Тапробану, где вынужден был сойти на берег… Я неожиданно столкнулся с большим отрядом вооруженных мужчин и женщин, многие из которых понимали наш язык. Они сейчас же повели меня в Город солнца…

На обширной равнине возвышается высокий холм, на котором и расположена большая часть города… Разделяется город на семь обширных поясов, или кругов, называющихся по семи планетам. Из одного круга в другой попадают по четырем мощеным улицам четверо ворот, обращенных на четыре стороны света. И так, право, он выстроен, что если бы взят был приступом первый круг, то для взятия второго понадобилось бы употребить вдвое больше усилий; а для овладения третьим – еще больше. Итак, чтобы захватить следующий, надо было бы постоянно употреблять вдвое больше усилий и труда. Таким образом, если бы кто задумал взять этот город приступом, ему пришлось бы брать его семь раз…

На вершине горы находится открытая и просторная площадь, посредине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусством…

Верховный правитель у них – священник, именующийся на их языке «Солнце», на нашем же мы его называли бы Метафизиком. Он является главою всех и в советском и в духовном, и по всем вопросам и спорам он выносит окончательное решение. При нем состоят три соправителя: Пон, Син и Мор, или, по-нашему, Мощь, Мудрость и Любовь.

В ведении Мощи находится все касающееся войны и мира: военное искусство, верховное командование на войне; но и в этом он не стоит выше Солнца. Он управляет военными должностями, солдатами, ведает снабжением, укреплениями, осадами, военными машинами, мастерскими и мастерами, их обслуживающими.

В ведении Мудрости подлежат свободные искусства, ремесла и всевозможные науки, а также, соответственные должностные лица и ученые, равно как и учебные заведения. Число подчиненных ему должностных лиц соответствует числу наук: имеется Астроном, также и Космограф, Геометр, Историограф, Поэт, Логик, Ритор, Грамматик, Медик, Физик, Политик, Моралист. И есть у них всего одна книга под названием «Мудрость», где удивительно сжато и доступно изложены все науки. Ее читают народу согласно обряду пифагорейцев.

По велению Мудрости, во всем городе стены, внутренние и внешние, нижние и верхние, расписаны превосходнейшей живописью, в удивительно стройной последовательности отображающей все науки […] Для всех этих изображений имеются наставники, а дети без труда и как бы играючи знакомятся со всеми науками наглядным путем до достижения десятилетнего возраста.

Ведению Любви подлежит, во-первых, деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. И они издеваются над тем, что мы, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегаем породой человеческой. В ведении того же правителя находится воспитание новорожденных, врачевание, изготовление лекарств, посевы, жатва и сбор плодов, земледелие, скотоводство, стол и вообще все, относящееся к одежде, пище и половым сношениям. В его распоряжении находится ряд наставников и наставниц, приставленных следить за всеми этими делами.

Метафизик же наблюдает за этим при посредстве упомянутых трех правителей, и ничто не совершается без его ведома. Все дела их республики обсуждаются этими четырьмя лицами, и к мнению Метафизика присоединяются во взаимном согласии все остальные […]

Народ этот появился из Индии, бежавши оттуда после поражения монголами, разбойниками и насильниками, разорившими их родную страну, и решил вести философский образ жизни общиной. И хотя общность жен и не установлена среди остального населения, живущего в их области, у них самих она принята на том основании, что у них все общее. Распределение всего находится в руках должностных лиц; но так как знания, почести и наслаждения является достоянием, то никто не может ничего себе присвоить.

Они утверждают, что собственность образуется у нас и поддерживается тем, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и собственных жен и детей. Отсюда возникает себялюбие… Но, когда мы отрешимся от себялюбия, у нас остается только любовь к общине […]

Все сверстники называют друг друга братьями; тех, кто старше их на двадцать два года, зовут они отцами, а тех, кто на двадцать два года моложе, - сыновьями. И должностные лица следят за тем, чтобы никто не нанес другому никакой обиды в этом братстве… У них столько же должностных лиц, сколько мы насчитываем добродетелей: есть должность, называемая Великодушие, есть именуемая Мужество, затем Целомудрие, Щедрость, Правосудие – уголовное и гражданское, Усердие, правдолюбие, Благотворительность, Любезность, Веселость, Бодрость, Воздержанность и т.д. На каждую из подобных должностей избираются те, кого еще с детства признают в школах наиболее пригодными для ее занятия. Поэтому, как нельзя среди них встретить ни разбоя, ни коварных убийств, ни насилий, ни кровосмешения, ни блуда, ни прочих преступлений, в которых обвиняем друг друга мы, - они преследуют у себя неблагодарность, злобу, отказ в должном уважении друг к другу, леность, уныние, гневливость, шутовство, ложь, которая для них ненавистнее чумы…

Мужчины и женщины у них носят почти одинаковую одежду, приспособленную к военному делу, только плащ у женщин ниже колен, а у мужчин не доходит до колен. И все они обучаются всяким наукам совместно… На восьмом году жизни, после начального обучения основам математики по рисункам на стенах, направляются они на лекции по естественным наукам… Затем они приступают к изучению более отвлеченных наук: математики, медицины и других знаний, постоянно и усердно занимаясь обсуждениями и спорами. Впоследствии все получают должности в области тех наук и ремесел, где они преуспели больше всего, - каждый по указанию своего вождя или руководителя. Они направляются на поля и пастбища наблюдать и учиться земледелию и скотоводству; и того почитают за знатнейшего и достойнейшего, кто изучил больше искусств и ремесел и кто умеет применять их с большим знанием дела… Остальных должностных лиц избирают четыре главных правителя: Метафизик, Пон, Син и Мор и руководители соответственных наук и ремесел…

Но никто, однако, не может достичь звания Метафизика, кроме того, кто знает историю всех народов, все их обычаи, религиозные обряды, законы, все республики и монархии, законодателей и изобретателей наук и ремесел и строение и историю неба. Также почитается для этого необходимым ознакомиться со всеми ремеслами… Также надо знать и науки физические, и математические, и астрологические... Но преимущественно перед всем необходимо постичь всем метафизику и богословие; познать корни, основы и доказательства всех искусств и наук; сходства и различия в вещах; необходимость, судьбу и гармонию мира, мудрость и любовь в вещах и в боге; разряды сущего и соответствия его с вещами небесными, земными и морскими и с идеалами в Боге, настолько это постижимо для сметных, а также изучить пророков и астрологию… Должность эта несменяема до тех пор, пока не найдется такого, кто окажется мудрее своего предшественника и способнее его к управлению […]

…Тот, кто занимается лишь одной какой-нибудь наукой, ни ее как следует не знает, ни других. И тот кто способен только к одной какой-либо науке, почерпнутым из книг, тот невежествен и косен. Но это не случается с умами гибкими, восприимчивыми ко всякого рода занятиям и способным от природы к постижению вещей, каковым необходимо и должен быть наш Метафизик […]

 В Городе солнца, где обязанности, художества, труды и работы распределяются между всеми, каждому приходится работать не больше четырех часов в день; остальное время проводится в приятных занятиях науками, собеседовании, чтении, рассказах, письме, прогулках, развитие умственных и телесных способностей, и все это делается радостно...

Они утверждают, что крайняя нищета делает людей негодяями, хитрыми, лукавыми, ворами, коварными отверженными, лжецами, лжесвидетелями и т.д., а богатство – надменными, гордыми, невежами, изменниками, рассуждающими о том, чего они не знают, обманщиками, хвастунами, черствыми, обидчиками и т.д. Тогда как община делает всех одновременно и богатыми, и вместе с тем бедными: богатыми – потому что у них есть все, бедными – потому что у них нет ни какой собственности; и поэтому не они служат вещам, а вещи служат им. И поэтому они всячески восхваляют благочестивых христиан и особенно превозносят апостолов […]

Смерти они совершенно не боятся, так как верят в бессмертие души и считают, что души, выходя из тела, присоединяются к добрым или злым духам сообразно своему во время земной жизни. Хотя они и примыкают к брахманам и пифагорейцам, не признают переселения душ, за исключением только отдельных случаев по воле Бога. И они беспощадно преследуют врагов государства и религии как недостойных почитаться за людей […]

Они утверждают, что мир придет к тому, что будет жить согласно их обычаям, и поэтому постоянно допытываются, нет ли где-нибудь другого народа, который бы вел жизнь более похвальную и достойную […] Законы их немногочисленны, кратки и ясны. Они вырезают все на медной доске у дверей храма, то есть под колоннадой; и на отдельных колоннах можно видеть определение вещей в метафизическом чрезвычайно сжатом стиле; именно: что такое Бог, что такое ангел, мир, звезда, рок, доблесть и т.д. Все это определено очень тонко. Там же начертаны определения всех добродетелей […]

Памятники в честь кого-нибудь ставят лишь после его смерти. Однако еще при жизни заносятся в книгу героев все те, кто изобрел или открыл что-нибудь полезное или же оказал крупную услугу государству либо в мирном, либо в военном деле […]

Они признают, что чрезвычайно трудно решить, создан ли мир из нечего, из развалин ли иных миров или из хаоса, но считают не только вероятными, а, напротив, даже несомненным, что он создан, а не существовал от века. Поэтому и здесь, как и во многом другом, ненавидят они Аристотеля, которого называют логиком, а не философом, и извлекают множество доказательств против вечности мира на основании аномалий. Солнце и звезды они почитают как живые существа, как изваяния Бога, как храмы и живые небесные алтари, но не покланяются им. Наибольшим же почетом пользуется у них Солнце […] 

Они признают два физических начала всех земных вещей: Солнце – отца и Землю – мать... Мир – это огромное живое существо, а мы живем в его чреве, подобно червям, живущим в нашем чреве. И мы не зависим от промысла звезд, солнца и земли, лишь от промысла божья, ибо в отношении к ним, не имеющим иного устремления, кроме своего умножения, мы родились и живем случайно, в отношении же к Богу, которого они являются орудиями, мы в его предвидении и распорядке созданы и предопределенны к великой цели… Они неотложно веруют в бессмертие душ, которые после смерти присоединяют к сонму добрых или злых ангелов в зависимости от того, каким из них уподобились в делах своей земной жизни, ибо все устремляются к себе подобному […]

Относительно существования иных миров за пределами нашего они находятся в сомнении, но считают безумием утверждать, что вне его ничего не существует, ибо, говорят, небытия нет ни в мире, ни за его пределами, и с богом, как с существом бесконечным, никакое небытие несовместимо […]

(Т.Кампанелла. Город Солнца. –М.,1954)