На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.

После утвердительного ответа слуги, к которому он обратился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.

Трихтер выказал большую радость и непомерную гордость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.

Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это время приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в памятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял своему господину ночью экономить на свечах.

— Мой сеньор пришел ко мне! — вскричал Трихтер. — О! Позволь мне, ради бога, сходить за Фрессванстом!

— А зачем? — удивился Самуил.

— Чтобы поделиться с ним честью, которую оказывает мне твое посещение.

— Невозможно! У меня есть к тебе серьезное дело.

— Тем более! Фрессванст мой закадычный друг-собутыльник, поверенный моих самых задушевных тайн, и я ничего не делаю без его участия.

— Говорят же тебе — нельзя! Мне надо, чтобы мы были одни. Подай мне трубку, станем курить и разговаривать.

— Выбирай любую.

И он указал на огромный ряд трубок висевших вдоль стены в порядке размеров.

Самуил выбрал самую большую, набил ее и закурил. Во время этой процедуры он спросил Трихтера:

— Скажи, пожалуйста, с каких пор у тебя явилась такая привязанность к Фрессвансту?

Со времени нашей дуэли, — отвечал Трихтер. — Я люблю его, как побежденного врага. Он олицетворение моей победы, которая постоянно сопутствует мне, с которой я всюду являюсь рука об руку. К тому же, он, правду сказать, добродушнейшее существо на всем земном шаре. Он вовсе не завидует моим преимуществам перед ним, скорее он злится на Дормагена. Он прямо презирает его из-за того, что Дормаген не дал ему выпить тогда две капли предлагаемого тобою средства. Он говорит, что ты спас мою честь, а Дормаген спас ему только жизнь. Он этого никогда ему не простит. Тебя же он глубоко уважает. Он даже завидует тому, что я твой фукс. Он не пожелал после всего этого оставаться фуксом Дормагена. И так как не мог уже сделаться твоим фуксом, то подружился со мной, и мы стали неразлучными. Теперь мы с ним сделались фуксами-собутыльниками. Мы ведем самый восхитительный образ жизни. Мы проводим целые дни напролет, выражая свое взаимное расположение забавными вызовами друг друга на винные поединки. Кстати, это нам служит и упражнением на случай дуэли.

— Мне кажется, что вы уже наупражнялись в достаточной степени! — сказал Самуил, выпуская клуб дыма.

— О! Это еще что!.. С тех пор мы сделали такие успехи, что ты удивишься. Поверь моему честному слову!

— Я верю твоему сизому носу. Но послушай, такие беспрерывные возлияния порядком истощают ваши кошельки?

— Увы! — жалобно промолвил Трихтер. — В том-то и есть горе, что параллельно с опустошением бутылок идет и опустошение карманов. За три первых месяца мы влезли в неоплатные долги. Но мы теперь уже давно перестали одалживать.

— Каким образом?

— Да потому, что нам нигде уже не верят больше ни на грош. А кроме того, мы теперь устроились так, что можем пить сколько угодно, и это нам не стоит ни единого пфеннига.

— Ого! — отозвался Самуил недоверчиво.

— Тебе это кажется невероятным? Так слушай. Вот тебе наша тактика в двух словах: мы спорим. Так как мы выигрываем все пари, то зрители и платят расходы. Но и этот благородный ресурс может в конце концов иссякнуть. Увы! Мы слишком сильны! Мало кто решается уже тягаться с нами. Нас боятся. Несчастные мы создания! Все поражаются, глядя, как мы пьем. И я заранее предчувствую, что настанет тот печальный день, когда уже не найдется ни единой души, которая бы держала за нас пари. Я просто придумать не могу, как и где мы тогда будем пить?

И Трихтер печально прибавил:

— А мне так необходимо пить!

— Так ты очень любишь вино? — спросил Самуил.

— Не само вино, а то забвение, которое оно несет с собой.

— А что же ты стараешься забыть? Свои долги, что ли?

— Нет, свои поступки, — возразил Трихтер, скорчив отчаянную гримасу. — Ах! Я такая гадина! У меня есть мать, она живет в Страсбурге, мне бы надо работать, чтобы помогать ей. А вместо этого я все время сижу у нее на шее. Подлец я, вот что! Кто должен был кормить ее после смерти отца? Ведь я, правда? Ну а я, мерзавец, подумал про себя, что у меня есть еще дядя, брат моей матери, поручик в армии Наполеона, и вот он-то и кормит ее. А потом, два года тому назад, он был убит. Тогда уж у меня все предлоги были исчерпаны, и я сказал себе: «Ну, теперь, прохвост, наступила уж твоя очередь кормить мать!» Но, к несчастью, дядя оставил нам маленькое наследство. И вот я вместо того, чтобы высылать матери деньги, сам еще стал просить у нее. Я все откладывал свои добрые намерения. Наследство было маленькое и растаяло очень скоро, тем более, что я почти все пропил, так что не осталось ни крошки, ни капли. Вот видишь теперь, какой я отъявленный негодяй! Я говорю тебе все это, чтобы объяснить причину моего беспросыпного пьянства: я пью, чтобы забыться. Я вовсе не желаю, чтобы ты меня считал скотиной, какой-то мерзкой губкой, винным насосом. Я просто-напросто жалкая тварь!

— Однако, — сказал Самуил, — каким же образом ты думаешь выпутаться из всего этого?

— Не знаю, ничего не знаю. Как сумею, так и выпутаюсь. Я готов на все. Ах! Чтобы достать матери кусок хлеба, я готов расстаться с жизнью, если это понадобится, и умру с радостью.

— Ты говоришь это серьезно? — спросил задумчиво Самуил.

— Очень серьезно.

— Это иногда недурно знать, — продолжал Самуил, — я буду помнить твои слова. Но прежде чем дойти до такой крайности, почему ты не обратишься к Наполеону, раз брат твоей матери был убит в то время, когда служил в его армии? Он обладает похвальным качеством всех великих людей, т. е. умеет награждать тех, кто у него служит. Он, может быть, назначил бы твоей матери пенсию, или дал бы какое-нибудь место, чтобы у нее было чем прожить.

Трихтер гордо поднял голову.

— Я немец, разве я могу обращаться с какой бы то ни было просьбой к тирану Германии?

— Ты немец, это прекрасно, но мне помнится, что ты мне говорил, будто твоя мать — француженка?

— Она действительно француженка.

— В таком случае твои мучения совести несколько преувеличены. Мы после поговорим еще об этом. А пока самая настоятельная забота должна состоять в том, чтобы заплатить твои долги.

— Ах, я давно отказался от этой несбыточной мечты!

— Никогда ни от чего не следует отказываться. Как раз по этому поводу я и пришел поговорить с тобой. Который из твоих кредиторов самый свирепый?

— Ты и представить себе не можешь кто? Ведь это не трактирщик, — отвечал Трихтер. — Трактирщики, те уважают меня, берегут, стараются привлечь к себе, как редкого и удивительного питуха, как трудно достижимый идеал, как потребителя вина, достойного всеобщего поклонения. От моих состязаний они имеют колоссальный барыш, кроме того, вполне естественно, что у меня является масса подражателей. Я создал целую школу пьянства. Не говоря уже о том, какой фурор производит в винном погребе одно только мое присутствие, я служу им приманкой, украшением, роскошью! Один антрепренер по устройству танцевальных вечеров предлагал мне платить по тридцати гульденов в неделю с условием, чтобы я позволил ему напечатать в афишах объявление:

СЕГОДНЯ ТРИХТЕР ПЬЕТ.

Гордость моя не позволила мне принять предложение, но, в сущности, я был польщен. Нет, нет меня преследуют совсем не трактирщики. Самый беспощадный кредитор, это Мюльдорф.

— Портной?

— Он самый. Под тем предлогом, что он уже одевает меня семь лет, а я не заплатил ему еще и за первую пару, этот подлец изводит меня. Первые шесть лет я поступал следующим образом: он, бывало, принесет мне счет, а я, вместо уплаты, заказываю ему тотчас же новый костюм. В последний же год он окончательно отказался одевать меня. Мало того, он нахально преследует меня. Третьего дня я шел мимо его лавки, мерзавец выскочил на улицу и начал выговаривать при всех, что платье, надетое на мне не мое, а его, потому что я за него не заплатил, и даже занес было руку, как бы намереваясь схватить меня за шиворот.

— Неужели он позволил себе так забыться перед студентом? Разве он не знает о привилегиях университета?

— Будь покоен, — сказал Трихтер. — Я так внушительно посмотрел на него, что он живо поджал хвост. Я ему прощаю. Я понимаю ярость этого сангвинического буржуя, который приходит в отчаяние от долгого ожидания уплаты круглой суммы и от неимения возможности даже подать в суд, благодаря существующим университетским законам, запрещающим филистерам оказывать нам кредит. К тому же он не осуществил все-таки своего намерения.

— Однако, он все-таки сделал жест! — вступился Самуил. — Он непременно должен быть наказан!

— Да следовало бы, разумеется, но…

— Что но?… Я ему выношу такой приговор: выдать тебе расписку в погашении твоего долга, продолжать шить на тебя, и, кроме того, для удовлетворения тебя уплатить тебе крупную сумму. Идет?

— Еще бы! Превосходная штука! Но ты на смех говоришь все это?

— А вот увидишь? Дай-ка мне все, что нужно для письма. Трихтер сконфузился и почесал у себя в затылке.

— Ну давай же, скорей! — настаивал Самуил.

— Да вот видишь ли в чем дело, — сказал Трихтер, — у меня нет ни чернил, ни бумаги.

— Так позвони. Все это, наверное, найдется в гостинице.

— Не знаю, ведь это студенческая гостиница. Я, впрочем, никогда не спрашивал ничего этого.

На звонок Трихтера явился мальчик и сбегал за необходимыми предметами.

— Подожди немного, — остановил мальчика Самуил. Он написал:

«Любезный господин Мюльдорф.

Некий друг ваш предупреждает вас о том, что ваш должник, Трихтер, только что получил от матери пятьсот гульденов».

— Ты пишешь Мюльдорфу? — спросил Трихтер.

— Ему самому.

— А что ты пишешь ему?

— Предисловие или, так сказать, вступление к комедии или драме.

— Вот как! — сказал Трихтер, не понимая еще, в чем дело.

Самуил заклеил письмо, написал адрес и дал письмо мальчику.

— Отдайте письмо первому встречному мальчугану, а также и эту монету за комиссию, он передаст письмо, не говоря от кого оно.

Мальчик ушел.

— А ты, Трихтер, отправляйся сию же минуту к Мюльдорфу, — продолжал Самуил.

— Зачем?

— Заказать себе полную обмундировку.

— Так ведь он спросит у меня денег!

— Очевидно, спросит! А ты тогда пошлешь его к черту.

— Гм! Он, чего доброго, не на шутку рассердится, если я приду к нему дразнить его.

— А ты обругаешь его, выведешь из себя.

— Но…

— Это что еще за новости? — заговорил строгим тоном Самуил. — С каких это пор подчиненный фукс позволяет себе противоречить своему сеньору? Я руковожу тобой, следовательно, тебе нечего смотреть самому: за тебя смотрят мои глаза. Ступай к Мюльдорфу, веди себя там очень бесцеремонно и грубо и моли бога, чтобы Мюльдорф на этот раз, действительно, вцепился тебе в загривок.

— Так неужели мне так и снести подобное оскорбление? — спросил обиженный Трихтер.

— Нет! На этот счет ты волен поступать с ним, как тебе заблагорассудится! — сказал Самуил. — Я даю тебе полную свободу действий.

— В таком случае, это прекрасно! — воскликнул победоносный Трихтер.

— Захвати же трость с собой!

— Еще бы, разумеется!

Трихтер взял трость и стремительно вышел из комнаты.

— Вот каким образом начинаются все большие войны! — сказал сам себе Самуил. — И всегда из-за женщины! Христина будет довольна.