Как мы увидели, с течением времени возрастает частота генетических вариантов, увеличивающих приспособленность организма к среде его обитания. А если поменять местами порядок рассуждения? Пусть та или иная черта превалирует в популяции, значит ли это, что она распространилась, потому что повышала приспособленность?[942]

«Адаптационизм» предполагает, что обычно так и есть. Нужно определить, адаптивен признак или нет, а если адаптивен, то посмотреть, как и в какую сторону его толкал отбор – в этом заключается адаптационистский взгляд на вещи. В порядочной части социобиологических рассуждений угадывается его дух.

Стивен Джей Гулд и генетик Ричард Левонтин из Гарвардского университета, а также их сторонники подвергли адаптационизм желчной критике, изобразив его в виде киплинговских «Сказок просто так»: хобот у слоненка длинный (потому что крокодил его тянул-тянул и вытянул), полосочки у зебры, шея у жирафа – всему найдется причина. Почему бы и нет, отвечали социобиологи на эту критику, а отчего у павианов мошонка завидная, у горилл же мелковата? Посмотрите на поведение, сочините «Сказку просто так», предполагающую адаптацию, и у кого самая замечательная сказка – тот и выиграет. Так рассуждают социобиологи, и их позиция позволяет пространные отступления. Как сказал один из критиков, Эндрю Браун, «проблема с социобиологией в том, что она объясняет слишком много, а предсказывает слишком мало»[943].

Согласно Гулду, признаки часто эволюционируют в силу одних обстоятельств, а потом прилаживаются к другим (есть удобный термин – экзаптация). Вот, например, перья появились до становления птичьего полета, они изначально предназначались для теплоизоляции[944]. Однако потом оказалось, что их аэродинамические свойства также могут пригодиться. То же произошло с удвоением гена рецептора стероидного гормона (мы говорили об этом много глав назад): вторая копия гена начала мутировать в свободном режиме, выдавая на-гора бесхозные версии рецептора, пока не появился новый стероидный гормон, которому понадобился свой рецептор. Из-за подобных приспособлений, импровизированных, смонтированных по случаю на скорую руку, появился афоризм: «Эволюция – не мастер-изобретатель, а умелец-самоучка». Когда давление отбора меняет свой вектор, она берется работать с тем, что под руку попадется, и не обязательно получает наилучший результат, он может быть просто приемлемым в данных обстоятельствах. Вот, например, кальмары плавают несравненно хуже тунцов (максимальная скорость кальмаров 110 км/ч). Но по сравнению с улиточьей скоростью их прапрародителей моллюсков – это буквально огромный скачок вперед.

Между тем критика утверждает, что признак формируется не столько в силу текущих адаптивных нужд или оказываясь под эволюционной рукой, но и просто в нагрузку: адаптация велась по одному признаку, а другой оказался к нему привязан. Именно по этому поводу Гулд и Левонтин познакомили всех с антревольтами, рассказав о них в своей знаменитой статье «Антревольты Св. Марка и парадигма Панглосса: Критика концепции адаптационизма» (The Spandrels of San Marco and the Panglossian Paradigm: A Critique of the Adaptationist Programme). Антревольт – это термин из архитектуры, он означает пространство между двумя арками, и Гулд с Левонтином обсуждали росписи антревольтов в соборе Святого Марка в Венеции.[945]

Бесхитростный адаптационист, какого представили Гулд и Левонтин, увидев антревольты Сан-Марко, решит, что они были нарочно устроены, чтобы создать пространство для росписей. Иными словами, антревольты эволюционировали, чтобы предоставить росписям соответствующее место. На самом деле они появились вовсе не для этого, а по причинам конструкторского толка. Если нужно построить ряд арок (они ведь со всей очевидностью сооружались с адаптивным прицелом, т. к. именно арочные колонны поддерживают купол), то неизбежно между арками появляются промежутки. Появляются в качестве побочного продукта. А не адаптации. И пока отбираются наилучшие арочные своды, антревольты – их эволюционная нагрузка – могут привлечь внимание художника. В качестве подобного побочного продукта, расписных антревольтов, можно рассматривать соски у мужчин – у женщин они играют адаптивную роль, а у мужчин они есть постольку-поскольку: они им не нужны, просто отбору было все равно , есть они у мужчин или нет[946]. Гулд и Левонтин утверждали, что многие признаки, поставлявшие сюжеты для адаптационистских «Сказок», – это всего лишь антревольты.

По поводу этой антревольтной концепции социобиологи замечали, что нет тут великого шага вперед по сравнению с адаптационизмом[947]. Попросту говоря, «антревольтщики» тоже рассказывают сказки, но не такие замечательные. Уже упоминавшиеся (в примечании) психолог Дэвид Бараш и психиатр Джудит Липтон сравнивали их с Топси из «Хижины дяди Тома», которая объясняла, что она «просто выросла». Так и с антревольтщиками: встречая свидетельства адаптаций в тех или иных признаках, они говорят, что это всего-навсего нагрузка без всяких приспособительных задач; таким образом, ничего не объясняется, признаки «просто выросли».

И потом, по мнению социобиологов, в адаптационизме больше осмысленности, чем в гулдовской критике, которая объясняет все, но не предсказывает ничего. А социобиологические методы кое-что все же предсказывают. Возьмем, к примеру, конкурентный инфантицид – это «сказка просто так»? Нет: если есть сведения о социальной структуре вида, то можно с известной определенностью сказать, увидим мы конкурентный инфантицид или нет. А виды с брачными парами и турнирные – тоже сказка? Нет: зная хотя бы степень полового диморфизма, можно предсказать очень многое о брачном поведении, физиологии, генетике вида. Кроме того, куда ни посмотри, всюду можно обнаружить эволюционный след отбора на приспособленность: это появление «характерных конструкций», конвергентных признаков для выполнения сходной полезной работы.

Все это можно было бы считать забавными академическими сшибками, если бы не одно «но». И в критике адаптационизма, и в нападках на градуализм и социобиологию есть политическая подоплека. Она присутствует уже в самом названии «антревольтной» статьи: парадигма Панглосса. Эта парадигма отсылает нас к вольтеровскому доктору Панглоссу, знаменитому своими абсурдными верованиями, идущими вразрез с его жизненными неурядицами, к его вечному «мы живем в лучшем из миров». Адаптационизм, на вкус критиков, отдает душком натуралистической фальши, когда все, произведенное природой, кажется правильным и хорошим. И тогда это правильное – скажем, полезная способность удерживать воду у пустынных животных – затем чудесным образом превращается в правильное и с моральных позиций. Если муравьи практикуют рабовладение, если самцы-орангутаны насилуют самок, если сотни тысяч лет самцы гоминин употребляли молоко из естественных резервуаров, это значит, что так и нужно, так нарочно было устроено.

Несмотря на всю критику, в таком натурализме, пусть ошибочном, ощущалось нечто особенное. На ранних этапах социобиологию человека раздирали противоречия, ее конференции бойкотировали, доклады срывали, на лекцию зоологи ходили с полицейской охраной, много было подобного бреда. Был даже такой случай, когда оппонент физически набросился на Э. О. Уилсона во время доклада[948]. Кафедры антропологии разделились на два лагеря, сотрудничество между коллегами полностью прекратилось. В особенности худо обстояли дела в Гарвардском университете, где работали многие видные антропологи – тот самый Э. О. Уилсон, Гулд, Левонтин, Триверс, Хрди, приматолог Ирвен Девор, генетик Джонатан Беквит.

Столь высокий накал страстей объясняется тем, что на социобиологию сыпался ворох обвинений – она, мол, оправдывает текущее положение дел с помощью науки. Тут тебе и насилие, и неравное распределение ресурсов, и капиталистическое расслоение, и мужское доминирование, и ксенофобия – все создано природой, а следовательно, с позиций консервативного социал-дарвинизма оно и хорошо. Критики зачастую подменяли выражение «это есть» словами «это нужно». Получалось примерно следующее: «Социобиологи предполагают, что если в жизни есть та или иная несправедливость, то значит, она нужна ». А социобиологи выкручивались из этих «есть» и «нужно»: «Мы согласны, что в жизни нужна справедливость, но тем не менее есть же реальность. И в том, что мы отстаиваем все свои открытия, правды не больше, чем если говорить, что онкологи отстаивают рак».

Конфликт перешел на личности. В немалой степени это произошло из-за того случайного стечения обстоятельств (или, если угодно, неслучайного), что первое поколение американских социобиологов было представлено белыми выходцами с Юга, среди которых Э. О. Уилсон, Триверс[949], Девор, Хрди. А их самыми ярыми оппонентами выступали левого толка евреи из городов северо-востока США: Гулд, Левонтин, Беквит, Рут Хаббард, Ноам Хомский из массачусетского Кембриджа, Леон Камин из Принстона. Сразу понятно, почему шли слухи, что «они там тайно сговорились», причем с обеих сторон[950].

Нетрудно увидеть, что концепция прерывистого равновесия инициировала столь же тяжелые идеологические войны, ведь она описывала периоды стазиса, перемежающиеся революционными подъемами. В своей знаменитой статье Гулд и Элдридж писали: «…Закон природы таков, что новое качество появляется скачком, когда сначала происходит неторопливое накопление количественных изменений, которым стабильная система сопротивляется долгое время, и наконец оно приводит к быстрому переходу из одного состояния в другое»[951]. В этом видится голая декларация эвристической диалектики материалистического подхода, который простирается не только за пределы мира экономики в мир природный, но затрагивает его онтологические корни, принципиально схожие для обоих миров во всех их неразрешимых противоречиях[952]. Похоже, что здесь Маркс и Энгельс притворились трилобитом и моллюском[953].

В конце концов все потихоньку утихло – и пароксизмы борьбы адаптационизма с антревольтами, и битвы градуалистов с адептами прерывистого равновесия, да и сам предмет науки о социобиологии человека стал неопределенно расплывчатым… Политические крикуны спустили пар, демографические контрасты между двумя лагерями сгладились, исследования стали аккуратнее, их уровень сильно вырос, а у всех участников прибавилось седых волос и терпения.

Мало-помалу вымостился путь для здравого осмысления всего происходящего: социобиология вступила в полосу умеренности, в свой средний возраст. Нашлись эмпирические данные и для градуализма, и для скачкообразных изменений; были выявлены молекулярные механизмы, лежащие в основе и того и другого. Адаптации, как оказалось, не играют столь колоссальной роли, какую им приписывали адаптационисты, но она и не столь скромная, как полагали сторонники антревольтов. И хотя социобиология объясняет многое, а предсказывает крохи, она все же способна предсказать широкий спектр поведенческих и социальных характеристик у самых различных видов. А кроме того, есть поднятый из могилы отбор на уровне групп, той могилы, куда его загнал старый зверь, прыгнувший в воду к крокодилам и отдавший себя на растерзание во благо своего вида. Этот отбор пусть редкий, но все же он встречается – чаще всего именно у того вида, которому посвящена книга, которую вы держите в руках. И наконец, все здание стоит на том, что эволюция – установленный факт, хотя и ужасающе сложный.

На этом мы заканчиваем первую часть книги. Поступок совершен; какие события, длительностью от секунды до миллиона лет, помогают нам понять его причины? Некоторые сюжеты появлялись не однажды, вот они:

а) контекст и смысл поступка обычно интереснее и сложнее, чем его механика;

б) для полного понимания требуется учесть и нейроны, и гормоны, и раннее развитие, и гены и т. д.;

в) эти категории не существуют по отдельности, есть очень немного изолированных причинно-следственных связей, поэтому не рассчитывайте, что найдется определенный участок мозга, или особый нейромедиатор, или специальный ген, или специфическая культурная среда, или нечто конкретное , способное само по себе объяснить совершенный поступок;

г) в биологии, как правило, нет строгих причин, а есть склонности, предрасположенности, потенции, восприимчивость, тенденции, взаимодействия, модуляции, тяги, условности на уровне «если… то», контекстные зависимости, обострения и сглаживания прирожденных наклонностей, замкнутые круги, петли, спирали и ленты Мебиуса;

д) никто не обещал, что будет легко – но оно того стоит.

Итак, мы переходим ко второй части; в ней весь этот материал, сведенный воедино, поможет рассмотреть важнейшие аспекты поведения.

Глава 11

Свои против чужих

Еще ребенком я смотрел «Планету обезьян» – тот самый фильм, первый, 1968 г. Будущий приматолог во мне замирал от восторга, костюмы обезьян очаровывали, и я ходил в кино снова и снова.

Много лет спустя я узнал забавную историю про съемки «Планеты…»; ее рассказывали звезды фильма Чарлтон Хестон и Ким Хантер: актеры, исполнявшие роли шимпанзе и горилл, обедали отдельными группами[954].

Есть такое высказывание (чаще всего его приписывают Роберту Бенчли[955]): «Все люди делятся на два разряда: тех, кто имеет привычку делить людей на два разряда, и тех, кто не имеет такой привычки». Первых больше. Из-за того что люди отделяют Нас от Них, Наших от Ненаших, Наших людей (т. е. нашего сорта) от Иных, вытекает множество следствий.

В этой главе мы обсудим склонность делить людей на Своих и Чужих, отдавая предпочтение Своим. Является ли этот феномен универсальным? Насколько гибкими будут представления о категориях «Мы» и «Они»? Есть ли надежда, что мы преодолеем клановость и ксенофобию, чтобы голливудские шимпанзе и гориллы могли зачерпывать суп из одной кастрюли?