В связи с изложенным выше возникает соблазн представить динамический полиморфизм культуры как ее универсальную характеристику и такие попытки предпринимались [William, 1999, р. 53–54]. Однако нужно отдавать себе отчет в том, что это будет недопустимо тенденциозная модернизация (а скорее всего, постмодернизация) взгляда на культуру, существовавшего до перехода традиционного общества к индустриальному. Не нужно забывать, что процессу, который принято называть глобализацией, не более двухсот лет, а до того человечество представляло собой конгломерат многочисленных гетерогенных социальных систем. В этих досовременных обществах все аспекты человеческой жизни были связаны с традиционными представлениями и ритуалами, которые на метафизическом уровне можно обозначить именем «религия». Традиция, будучи неотъемлемой частью повседневной общественной практики, придавала социальному организму сплоченность и устойчивость[85]. Это не означает, что традиционные общества были статичны. В истории достаточно примеров длительных и радикальных трансформаций досовременных обществ, однако качество этих трансформаций было принципиально иным, нежели в эпоху Модерна. В досовременную эпоху относительно однородные по жизненному укладу и космологии традиционные системы сменяли друг друга, не порождая гипертрофированной идеологической фрагментации и радикальной секуляризации, что стало характерной чертой современного Запада. Можно сказать, что перетекавшие друг в друга традиционные культуры по‑разному именовали бога (или богов); Модерн провозгласил своей целью изменение человека, и проектов такого изменения (идеологий) оказалось несколько, что раскололо общую картину мира, но при этом она как будто не перестала быть общей[86].

В результате возникло несколько автономных систем ценностей, претендующих на общее культурное пространство. Именно это породило полиморфизм современной (в особенности постсовременной) культуры, не свойственный культурам традиционным. Логичным следствием такого процесса стало радикальное разочарование в позитивном человеческом опыте, что порождало все новые попытки идеологического «перезаколдовывания» мира. Не случайно М. Вебер, поставивший целью «расколдовывание мира», охарактеризовал культуру как «конечный сегмент бессмысленной бесконечности мирового процесса, сегмент, которому придают смысл человеческие существа» [Weber, 1949, р. 20–21].

Фрагментация общего культурного мира Современности открыла дорогу идеологиям в их тотальных притязаниях на обоснование смысла человеческого существования. В наиболее радикальной форме это приобрело характер тоталитарных идеологий, провозглашавших очевидную предвзятость истиной, а частное всеобщим. Однако миллионы людей были зачарованы этим тоталитарным «смыслом бессмысленного», так как были лишены твердой культурной почвы под ногами.

Можно утверждать, что в истории культура чаще всего была нацелена на воспроизводство жизненного мира, дублируя прошлые модели общества и космологические представления о смыслах окружающего мира. И даже конфликты и расколы доминирующего мировоззрения свидетельствовали о том, что это мировоззрение существовало и воспроизводило себя, несмотря на сопротивление. Очевидно, что чаще всего традиция доминировала над революционной альтернативой, а линейный прогресс – над революционными прорывами.

Отличительной же чертой Современности стала перманентная культурная нестабильность, кризис характеризовал статус‑кво, меняя сам смысл понятия «кризис». Это, в свою очередь, породило новые способы видения мира и новые способы воздействия на действительность с целью ее трансформации. Это генерировало многообразие конкурирующих систем ценностей и способов интерпретации реальности, известное в эстетике под названием «модернизм». Можно сказать, что Модерн стал эпохой идеологий, которые множили альтернативные представления о реальности. Во многом благодаря этому идеологии «демаскировали» себя, сделав коллективные мировоззренческие установки сравнительно легко фиксируемыми (по сравнению с традиционными культурами) и поддающимися причинно‑следственной интерпретации.

Именно здесь следует искать источник противопоставления идеологии и культуры, характерного для современной политической науки. Очевидно, что идеологии стали приобретать статус «политической религии», которая не была тождественна человеческой культуре как таковой. Именно эта очевидная нетождественность во многом породила ницшеанское «Бог умер!», так как конкурирующие идеологии делали очевидно недостижимым религиозное откровение, хотя и претендовали на квазирелигиозный статус.