Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

1. Важные социальные проблемы раскалывают людей на две группы, каждая из которых предлагает определенное количество ве- сомой аргументации и проявляет определенное количество эгоисти­ческой заинтересованности.

Почему так труден выбор, когда решаются важные социальные вопросы?

Первое из возможных значений заключается, по-видимому, в том, что пускай не во всяком, но в любом важном вопросе есть две сто­роны и что на каждой из этих сторон можно обнаружить определен­ное количество весомых аргументов и определенное количество эгоистической заинтересованности. Иначе говоря, важные вопросы создают поляризацию сил. Поскольку они постепенно захватывают все население, становится все меньше и меньше людей, не присоеди­нившихся к тому или другому лагерю. Выбор лагеря опирается на понимание людьми своих интересов; иначе говоря, они выбирают лагерь, который считают дружеским, а не вражеским. Пока продол­жается борьба, оба лагеря стараются выставить себя в наилучшем возможном свете, а поскольку лидеры обоих лагерей не будут лише­ны пропагандистского таланта, обе программы будут казаться оди­наково убедительными. Как противоположные и вместе с тем оди­наково убедительные, обе программы, по-видимому, взаимно унич­тожают друг друга. Будучи продиктованы эгоизмом, обе программы предстают одинаково подозрительными. Болтающаяся в воде пробка не видит разницы между плаванием на той или другой стороне волны.

Как необходимо делать выбор?

Итак, одинаковая убедительность — и одинаковая подозритель­ность. Первое приводит в замешательство, второе парализует волю. Между прочим, замешательство — результат скрытой абстрагирую­щей операции ума: обе программы «взвешиваются» на одних весах, т. е. сравниваются по принципу их внутренней связности и внешней притягательности так, как если бы они не имели никакого отношения к конкретной исторической ситуации. Это отношение, однако, и есть самое главное в них, и именно оно в конечном счете определяет их достоинства. Абстрагированные от своего непосредственного соци­ального контекста программы могут казаться явно равноценными; возвращенные своему контексту, они обнаружат решительную несхожесть. Выбор, ничего не дававший о себе знать в вакууме, теперь вопиет о своей настоятельной необходимости. Выбирающее лицо, против воли увлекаемое всеми этими голосами, словно пением сирен, может теперь спастись, только заткнув уши.

Если сильно заткнуть уши, то можно пальцы не вытащить. На самом деле большинство избирателей отдают свои голоса больше популистским лозунгам, «порядочным» людям, чем конкретным программам. Эти программы почти никто в глаза не видел. В замешательство приводит и тот факт, что важные проблемы решают политики, которые далеко не всегда знают, что сами обсуждают, например: обсуждение законопроектов в нашей Госдуме. Система управления государством не является открытой для избирателей.

Паралич воли, в свою очередь, происходит от предположения, что наличие эгоистической заинтересованности с обеих сторон одинаково портит их программы. Может показаться поразительным, но дейст­вительно есть люди, которые отстраняются от участия в человече­ских делах потому, что любое социальное учреждение и любое поли­тическое движение лишены в этом смысле абсолютной чистоты. Зачарованные неподражаемым блеском идеала самопожертвования, такие люди сидят в ожидании движения и программы, которые не давали бы никакой выгоды своим начинателям. Они долго про­ждут, потому что социальное движение, участники которого созна­тельно занимались бы созданием невыгод для себя лично, было бы поистине очень странным социальным движением. Так что заявле­ние об эгоистической заинтересованности обеих спорящих сторон несет в себе примерно столько же смысла, как заявление пробки, что по обеим сторонам волны — вода.

Нормальные участники социального движения никогда не начнут свою деятельность во вред себе: абсолютной чистоты в политике нет и быть не может. На примере построения социализма во всём мире мы прекрасно понимаем, к чему может привести «идеал самопожертвования».

 

Как можно с помощью взаимопонимания и честности уменьшить искажение принципов?

Конечно, эгоистическая заинтересованность вполне может вести к искажению принципов. Она их и искажает всякий раз, как требует обмана других людей. Однако заинтересованность не всегда (а для большинства из нас даже и не часто) требует обмана других. Наобо­рот, заинтересованность вполне совместима с честностью, причем до такой степени, что Франклин в приливе оптимизма объявил чест­ность лучшей политикой. А где нет обмана, там нет и намеренного извращения принципов. Так что мы не можем из наличия заинте­ресованности у той или иной группы обязательно делать вывод о показном характере ее программы. Если человек помогает мне потушить пожар в моем доме, чтобы предохранить свой собствен­ный, с моей стороны будет идиотизмом говорить о лживом характере его поведения. И будет недостатком вежливости, если я по той же причине откажусь поблагодарить его со ссылкой на то, что он не имел в виду оказать лично мне никакой услуги.

Чем честнее политик, и чем лучше он понимает свою роль в жизни общества, тем больше его уважают. Например: В.В. Путин.

Почему невозможна война всех против всех?

Стоящая за подобными доводами скрытая гипотеза — это предположение, что политика, выгодная мне, автоматически лишается возможности послужить благу других. В свою очередь, такой тезис покоится на точке зрения независимости личных человеческих инте­ресов от интересов всех других людей, а может быть, и противопо­ложности им. Bellum omnium contra omnes — война всех против всех — принимается за основополагающий факт. Это допущение— чистая фикция. Даже животное царство демонстрирует не меньше взаимного сотрудничества, чем взаимной борьбы. Ложность вышеназванного допущения — основание для всех наших надежд на достойный мир.

По каким критериям следует выбирать программу?

Стало быть, факт наличия в программе определенной группы эгоистической заинтересованности недостаточен для доказательства обманного или злого характера данной программы. Обман и зло могут быть только плодом реального действия программы. Но чтобы основательно судить о действии, надо попытаться рассмотреть все проблемы и пути решения в совокупной исторической перспективе. Под таким углом зрения вопрос о наличии или отсутствии в дейст­виях той или иной группы эгоистической заинтересованности стано­вится поистине пустяковым. Прежде всего требует ответа совсем другой вопрос: какую роль данная группа играет в социальном про­грессе? Если место группы таково, что она играет прогрессивную роль, то ее «эгоистическая заинтересованность» — не минус, а бла­годеяние для человечества.

Абсолютного прогресса не бывает: в чём-то мы выигрываем, а в чём-то проигрываем – таков закон природы.

Но для конкретного исторического промежутка можно найти своеобразные катализаторы позитивных процессов в обществе.

В чём роль рабочего движения?

Подобная ситуация относится прежде всего к рабочему движе­нию. Рабочие занимают в нашем обществе такое место, что их борьба за улучшение своего положения есть одновременно борьба против неравенства и тирании — в большом и малом, которые мешают и угрожают каждому. Некоторые части общества (особенно низшие слои среднего класса) время от времени проявляли склонность к фа­шизму; но труд в силу самого своего положения неизбежно оказы­вается непримиримым врагом фашизма. Некоторые части общества могут себе позволить (или думают, что могут себе позволить) тол­стокожие удовольствия антисемитизма, дискриминации против нег­ров и депортации «нежелательных» чужестранцев. Однако рабочее движение просто не сможет существовать, если будет терпеть по­добный раскол в своих рядах. Некоторые части общества могут без большой трудности предаваться всему множеству мифов и предрас­судков, разбираемых в этой книге. Для рабочего движения все такие мифы несут смерть, поэтому оно развенчивает их сразу же, как только обнаружит.

Таким образом, как капиталисты были носителями естествозна­ния в дни своих революционных триумфов, так рабочее движение - носитель социальной науки в наши дни. Дело не в том, у кого сколь­ко знаний. Дело просто в том, что как успех капитализма был несо­вместим с алхимией и астрологией, так успех труда несовместим с нелепостями Манчестерской политэкономии и с более грубой ложью гитлеровского режима.

Люди равны во труде, если получают от него достойную отдачу. Роль рабочих и инженеров будет возрастать – это необратимый процесс, возникший благодаря НТР. Техника усложняется, специализация сужается. Чтобы в этих условиях не скатиться до уровня каменного века, нужно создавать все благоприятные социальные, экономические, политические условия для труда и не мешать людям спокойно работать.

Словом, некоторым людям особенно повезло с занимаемым ими историческим местом. Для многих из нас добродетель в худшем случае борьба, а в лучшем — тяжкий труд. Как должны мы завидо­вать тем множествам, которые просто не могут себе позволить ми­стики, невежества, толстокожести и которые поэтому перестают быть мистиками, невеждами, толстокожими! Они без труда таковы, каки­ми мы можем быть лишь с немалым усилием. Их «эгоистические» интересы магически настроены в унисон с интересами всех. Люди, не могущие выбраться из политической болтанки, должны полюбить их простую добродетель, оставив свою позицию вечного сомнения.

Мудр человек, который знает, что хочет.

 

2.  В любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хороших вариантов.

Почему возникает ощущение, что в любой данной ситуации существует плюрализм выбора?

С гребня своей волны пробка, как мы говорили, замечает много подобных гребней. Надо думать, на нее произведет глубокое впечат­ление число возможных альтернатив. И когда она утверждает, что

в каждом вопросе две стороны, она иногда хочет этим сказать, что в любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хоро­ших возможностей выбора. Отчасти это — результат распростране­ния на важные социальные вопросы той небрежности, с какой мы подходим к будничным проблемам. Если, например, я планирую свой отпуск, то у меня есть, наверное, с полдюжины вариантов, ко­торые все одинаково привлекательны и развлекательны. Или, решив потратить несколько часов на чтение, я, без сомнения, найду не­сколько книг, которые можно прочесть с одинаковыми удовольст­вием и пользой. Человек, чья жизнь наполнена разнообразными интересами и многими удовольствиями, с большой вероятностью будет думать, что вообще любая ситуация предлагает тот плюрализм выбора, к которому он так привык.

    Невозможно небрежно подходить к важным социальным вопросам как к будничным проблемам.

 

Середина и крайности.

Однако еще Аристотель впервые выработал положение, согласно которому в любой ситуации существует одно, и только одно адекват­но ей отвечающее действие. Это действие он называл «серединой», а все отклонения от него рассматривал как крайности, поскольку они оказываются действиями, дающими меньше того, что требует ситуация, или больше того, что в ней допустимо. Если отряд солдат стоит на позиции, которую в принципе возможно защитить, «сере­диной», или отважным действием, будет отстаивание этой позиции. Если они отступят, то проявят трусость (крайность несостоятель­ности), а если двинутся вперед, ставя себя под удар и рискуя пози­цией, то проявят неосмотрительность (крайность переизбытка). Боль­ше того, адекватное действие изменяется с изменением обстоятельств. Скажем, если удержать позицию становится невозможно, а солдаты тем не менее не уходят с нее, они проявляют не храбрость, а без­рассудность; с другой стороны, если становится возможна вылазка, а они остаются на своей позиции, то здесь уже не смелость, а тру­сость.

 

Теория принятия решений.

Эта теория, представляющая собой один из важнейших вкладов Аристотеля в сокровищницу человеческой мысли, по сути дела, фор­мулирует сущность всякого верного планирования. Сначала — ана­лиз объективной ситуации, потом определение в точности адекватной политики действия и, наконец, реальное осуществление этой полити­ки. Ситуация является, таким образом, мерилом, служащим для про­верки предлагаемых решений, и объективная реальность ситуации обеспечивает нам защиту от нереалистичности мышления. Действо­вать в согласии с выработанными так решениями значит поистине действовать, как сказал бы Аристотель, подобно «человеку, обла­дающему практической мудростью».

В каком случае появляется «идея наилучшей политики»?

Допускаю, что отклонения от нормы иногда будут едва уловимыми и в таких случаях несколько вариантов покажутся одинаково хоро­шими. Но даже и тогда идея единственной, наилучшей политики будет служить идеалом, понуждающим нас к старательному анали­зу. Мы можем сохранять убеждение, что идеал существует, пускай даже при наших крайних усилиях не удается его отыскать; мы удовлетворимся каким-то приближением к нему и будем действовать.

Пример с солдатами хорош. Всё вышесказанное напоминает поиск хода шахматистом во время игры. Где, как не на шахматной доске, существует плюрализм одинаково хороших вариантов? Чем сильнее игрок, тем лучше понимает он возможности своей позиции и позиции соперника. Без поиска идеального хода невозможно победить.

Почему в коллективном действии теория плюралистического выбора даёт свои наиболее разрушительные плоды?

Однако именно в коллективном действии теория плюралистического выбора дает свои наиболее разрушительные плоды. Если большие массы людей желают достичь определенных целей путем совместного действия, то, разумеется, они должны прийти к согла­сию относительно подлежащей осуществлению программы. Невоз­можно согласованное действие, если одни принимают одну програм­му, другие — другую, третьи — третью. Это немыслимо, даже  если допустить, что все три программы одинаково хороши, что, между прочим, маловероятно. Люди ведь все равно будут осуществлять три программы вместо одной. Их энергия распылится. Вместо объедине­ния своих усилий для подъема одного камня на вершину холма они будут героически толкать сразу три камня, а те упрямо не захотят сдвигаться со своих мест у подножия. Совершенно необходимо, чтобы все вместе взялись за «правильный» камень (т. е. за тот, ко­торый действительно можно втащить на вершину) и сосредоточили на нем все усилия.

Факт этот настолько бесспорен, что его отрицание — средство подрыва совместных начинаний. Под таким прикрытием предатели и отступники, прокламируя одни и те же цели со всеми, делают все возможное для срыва дела. Они, например, «соглашаются», что фа­шизм должен быть разрушен, но они настаивают на том, что вместо войны фашистов надо одного за другим перевоспитывать. Таким пу­тем, говорят они, мы одолеем фашизм, не нанося никому вреда. Разгорается дискуссия, а всегда можно сделать так, чтобы дискуссии продолжались бесконечно. Между тем прибывают фашисты собст­венной персоной с танками и артиллерией, и вопрос о том, кто кого должен перевоспитывать, сразу же становится вполне академическим.

Когда человек живёт в обществе не как созидатель, а как паразит, то имеет ли он право на что-либо жаловаться? Если ему нет ни до чего дела, то он похож на пассажира «Титаника», идущего к бедствию. Как пассажир корабля, которому неведома титаническая работа шпангоутов, сдерживающих напор моря.

Тактика подобного рода хорошо известна во всех организованных группах. Прием выставления блестящей альтернативы на то и создан, чтобы под видом призыва к действию удерживать от него. Альтер­натива может оказаться действительно блестящей. В ней можно соединить все привлекательные черты на свете — доброту, честь, осуществимость. При отсутствии высшей проверки, а именно дейст­вительной применимости предлагаемой программы в данных обстоя­тельствах, всему этому блеску будет недоставать лакового покрытия, и группа, как Буриданов осел, умрет от голода между двумя равно­отстоящими охапками сена.

Часто при коллективном обсуждении какой-либо проблемы идут интересные дискуссии, но люди, которые их ведут, уходят от сути проблемы. Как при анализе шахматной позиции, когда несколько игроков предлагают свои варианты, идёт бессмысленное мелькание фигур над доской, и в конце концов выясняется, что какая-нибудь фигура стоит не на той позиции. Нужно сказать, что анализ очень эффективен, когда его участники пытаются беспристрастно добраться до истины независимо друг от друга, а затем сравнивают результаты исследований.

 

3. Во всех теориях есть определенное количество истины и опре­деленное количество заблуждения, и поэтому следует брать долю истины от каждой.

 

Вообразим себе теперь того же самого привыкшего к болтанке человека вернувшимся домой из плавания и слегка переродившимся. Долгая череда подъемов и спадов отбила у него всякое чувство но­визны жизни, зато он стал подмечать, что в различных волнах таится опасность. Ему теперь кажется, что в одном отношении все стороны вопроса очень сходятся: везде есть определенное количество оши­бочности. Нельзя ли очистить стороны от ошибок и выровнять их в некоторое единство? Если всегда много что можно сказать в поль­зу той и другой стороны, почему не выделить это «многое» и не све­сти в единую теорию, единую программу? Наша пробка пропиталась эклектикой.

 

Можно ли полагаться на результаты чужого труда?

Приходится признать, что предположение об отсутствии всецело истинных теорий и о частичной истинности любой теории — вместе и осторожная, и благожелательная точка зрения. Она не оскорбляет ничьих чувств, потому что за каждым признает какую-то разумность; она и ничем не рискует, потому что везде видит недостаток послед­ней точности. Сверх всего, в этой идее есть элемент сбережения вре­мени: мы воздерживаемся от усилия поисков, анализа и системати­зации истины и полагаемся просто на тщательный отбор результатов чужого труда.

К проблемам нужно подходить творчески, иначе засохнут мозги. Человек неполноценен, если в нём отсутствует «творческая жилка» и наоборот.

Во всех ли теориях есть ценные утверждения?

Что ж, прежде всего я считаю очевидной неправдой, что во вся­кой теории есть ценные утверждения. Некоторые теории, пускай их и мало, монументально окаменели в своем заблуждении и способны растягиваться до поразительной длины без того, чтобы хоть где-то соприкоснуться с истиной. Интересно было бы узнать, например, какие положения наш философ-эклектик пожелает заимствовать из астрологии или магий чисел, чтобы обогатить свое мировоззрение. А какие тезисы он захочет избрать из фашистских доктрин доктора Геббельса?

Эти теории являются примером того, что ни в коем случае не нужно брать на рассмотрение.

Как нужно делать выборку из различных теорий?

Во-вторых, по сути дела, невозможно делать выборку из различ­ных теорий, если заранее уже не обладать достаточно ясным пред­ставлением о положении дел. Чтобы выбирать, мы должны уже опираться на какой-то критерий, который позволит отделить истин­ное от лжи. В противном случае отбор будет беспорядочным, а ко­нечный результат — смесью истины и заблуждения, которая едва ли будет отвечать нашим исходным целям. Но если для основательно­сти выбора мы должны заранее обладать в некотором смысле исти­ной, то эту долю истины мы не можем получить эклектическими спо­собами. Так что всякое применение эклектизма зависит от процесса обнаружения истины, который не может быть эклектичным. Человек широкого ума в поисках истины на разных сторонах должен сперва открыть, что такое истина, чтобы уже потом высчитывать, сколько истины содержит каждая сторона.

Невозможно построить дом, если брать фундамент от дворца, а крышу от собачей конуры.

Сделав это, он обнаружит, далее, что стороны обнаруживают широкое расхождение в том, что касается истины. Оказывается, что составляющие цельную теорию утверждения никоим образом не об­ладают одинаковой важностью в составе теории. Некоторые жизнен­но важны для нее, без других она вполне может существовать. Есть теории, правильные в своих основных тезисах и ошибочные в неко­торых деталях, а есть теории, ошибочные в своих основополагающих тезисах, но случайно правильные в некоторых деталях. Есть и такие, как я упоминал, которые ошибочны — и часто намеренно ошибоч­ны — от начала до конца. Было бы причудливым упражнением в бес­пристрастности рассматривать все эти теории как одинаково инте­ресные и одинаково ценные, с одинаковым количеством вкравшихся между разнообразными блестками ошибок.

Это всё равно, что пытаться научиться решать примеры по математике путём заучивания решебника.

В чём главная опасность эклектицизма?

Главная опасность эклектицизма заключается, таким образом, в его прирожденной склонности ставить личный (и, по всей вероят­ности, прихотливый) выбор на место научного рассмотрения. Здесь есть откровенная субъективность, представление, что факты значат меньше, чем способ думать о них. Осуществленный решительно и до конца, этот принцип уничтожил бы всю науку и все благоразумие. Он представляет собой уже такую открытость ума, при которой ум пропускает сквозь себя все на свете. Остается мертвая и молчали­вая, хотя явно не болезненная, пустота.

Когда слишком много информации в голове, то человек не сможет принимать элементарные решения: голова «раздуется» так, что невозможно будет залезть в троллейбус. Поэтому не надо впитывать в себя всю информацию. Нужно брать из неё только полезное для действия в какой-либо конкретной ситуации.

 

С личностью, болтающейся на социальных волнах, мы разделались (Слава Богу!!!). Человек, балансирующий со своей стороны, тоже предстает в трех видах, каждый из которых демонстрирует отрешенность, если не ин­теллектуальную остроту. Он выступает по очереди как представи­тель точных наук, как гуманитарий и как справедливец. Все три — очень влиятельные роли.

 

4. Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

 

Возможно ли нарушение беспристрастности при выборе одной из программ?

Два разных взгляда:

В первой из них наш балансер сообщает нам, что избирать одну программу в ущерб другим — значит разрушать необходимую для научной установки беспристрастность. Именно это он имеет в виду, когда говорит о двух сторонах всякого вопроса. Такая точка зрения обычно — и, мне кажется, немного оскорбительно — именуется ака­демической. В своей преобладающей части люди ученого мира на­столько активно осуществляют свои идеалы, насколько это совме­стимо с сохранением ими своих положений. Тем не менее, среди них существуют исследователи, которые действительно уверены, что, по­скольку за решением следует действие, свободная игра мысли и суж­дения навсегда остается однобокой.

Невозможно сохранять нейтралитет в важных вопросах.

К примеру, такую точку зрения можно найти у многих социо­логов. Эти господа склонны говорить, что их науки дескриптивны, а не нормативны; под столь солидной терминологией у них скрыва­ется та идея, что, обозревая общество, они просто описывают обна­руживаемое и не предлагают рекомендаций по улучшению дела. Они даже не утверждают, что та или иная социальная ситуация хороша или плоха, поскольку такое утверждение будет уже озна­чать, что они встали на чью-то сторону.

Что такое научная беспристрастность?

Между прочим, научная беспристрастность означает принятие знания о вещах, каковы они есть, без искажения и предрасположен­ности. Если, таким образом, какая-либо форма социальной активно­сти должна рассматриваться как помеха для беспристрастности, то обязательно должна существовать такая ее форма, которая затруд­няет или искажает познание вещей, как они есть. А если считается, что все формы социальной активности мешают беспристрастности, то отсюда обязательно должно следовать, что все формы социального действия затрудняют или искажают познание вещей, как они есть. Другими словами, научная беспристрастность в таком случае с необ­ходимостью предполагает политическую нейтральность.

На самом деле ничего подобного нет. В своем негативном выра­жении научная беспристрастность означает, что человек не начинает с желаемых ему выводов и не придумывает для них' оснований задним числом. Она означает, что человек еще не принимает опре­деленные высказывания за истину просто потому, что хочет видеть их истинными, пускай даже сомнение в них кажется ему разруше­нием всего смысла жизни. Она означает, наконец, что человек не скрывает и не искажает факты ради поддержки программы ка­кой бы то ни было партии или группы.

Следует ли из такого понимания беспристрастности, что мы должны держаться нейтралитета по всем социальным вопросам? Или, выражаясь иначе, следует ли из нашей поддержки определенной программы, что мы уже необъективно расцениваем содержание от­вергнутых нами программ? Явно не следует. Прежде всего, выбрать предпочитаемую нами программу нам помогло именно знание дру­гих программ. Во-вторых, знание необходимо нам и во время дейст­вия. Без него мы просто не понимали бы, против каких групп бо­ремся или какие группы могут стать нашими союзниками. С началом деятельности все это знание делается даже еще более важным, чем раньше, а его объективность ценится еще выше. Так что неверно, будто принятие решения обязательно оглупляет познающего. Может оказаться, что верно как раз противоположное. Деятельность про­ясняет и углубляет наше познание, при бездеятельности оно ржавеет от неупотребления.

В обществе ответственность имеет каждый. Нет такого поступка, который бы не задевал других. Если солдат на войне специально ломает себе руку, то его расстреливают. Так почему же, когда нет войны, нужно занимать нейтральную позицию, если активным действием можно избежать её? Это всё зависит от уровня культуры в обществе, от его сплочённости.

Вернемся к предыдущему примеру. Факт, что фашизм пресле­дует расовые и национальные меньшинства. Факт, что фашизм разрушает народные правительства и гражданские права. Факт, что фашизм отменяет независимые профсоюзы и непомерно увеличивает эксплуатацию труда. Факт, что у фашизма одна, и только одна меж­дународная политика: завоевание мира. Эти факты устанавливаются таким же образом, как устанавливаются все факты, а именно наблю­дением реальных данных. Никоим образом речь не идет здесь о же­лательных выводах, основания для которых придуманы задним чис­лом, или о произвольно избранных убеждениях, или об односторон­нем искажении фактов. Мы говорим все это с полной научной бес­пристрастностью.

Ну, так вправду ли можно говорить, что я перестаю быть научно беспристрастным, если борюсь с фашизмом? Разве я каким-то об­разом перетасовываю или игнорирую факты, если обличаю фашизм как зло, подлежащее скорейшему устранению? Наоборот, именно потому, что фашизм точно таков, я предлагаю против него бороться. Мое решение неспособно исказить факты, потому что вытекает из них. Политически я не нейтрален, но научно я остаюсь беспристраст­ным. Да и, вообще говоря, что я буду за ученый, если не пожелаю бороться против страшного врага всякой науки и всякой культуры?

Есть и другое недоказанное утверждение, которое нам надо рас­смотреть, а именно что ангажированность ученого вводит в науку этический момент. В строгом смысле это убеждение должно означать, что у ученого вообще не может быть нравственно окрашенных мне­ний — по крайней мере в отношении предметов, которыми он зани­мается как ученый.

У учёного должны быть свои нравственно окрашенные мнения, потому что учёные, объективно говоря, творят ужасный универсум, который может пожирать всё творческое в человеке, уничтожает его веру.

Для возникновения такого убеждения было хорошее историче­ское основание. Когда из туманов средневековья рождалась совре­менная наука, ей приходилось отмежевываться среди прочих вещей от применения этических оснований для доказательства природных явлений. Скажем, Аристотель «доказал» шарообразность Луны на том основании, что шар — наилучшая форма, а Бог способен созда­вать только наилучшее. Заключение этого доказательства случайно оказалось верным, но его основания — явно никакие не основания.

Существует ли связь между фактом и ценностью, этикой и естественной наукой?

В долгой борьбе против этого типа доказательства ученые пусти­лись со временем в другую крайность. Они начали считать, что не существует никакой связи между фактом и ценностью, между этикой и естественной наукой; больше того, временами они начина­ли как будто бы думать, что эти две дисциплины взаимно опровер­гают и исключают друг друга. Рассмотрим все подробнее.

Мы признаем верным, что факты нельзя доказывать на основа­нии этических доводов. Вытекает ли отсюда, что после научного доказательства фактов не может начаться их этическое рассмотре­ние? Явно не вытекает. Запрет на применение этики при демонст­рации фактов не есть запрет на применение этики при оценке этих фактов. Пускай нельзя приписывать моральные основания окружаю­щим нас вещам, однако мы, несомненно, имеем право вводить в дей­ствие такие основания при принятии решений. Наука проясняет контекст, в котором происходит деятельность, и намечает употреб­ляемые действием средства; но какая из разнообразных программ верна и должна быть принята, решает этика. Ученый, совершенно избегающий этики, возможно, останется в известном смысле ученым, но будет лишь наполовину человеком. Наверное, у него будут зна­ния, но он не будет действовать. Он признает себя сведущим, но бесполезным.

И, наконец, я считаю нужным отметить, что нейтралитет в важ­ных вопросах — иллюзия. Как только люди ввязались в борьбу, т. е. как только в вопросе действительно стало две стороны,— всякое действие и всякое бездействие начинает помогать одной или другой стороне. Недоверчивый джентльмен, не пришедший в эти годы на помощь демократии, должен рассматриваться как помощник фашиз­ма. «Научное» бездействие — одна из вещей, на которые всего боль­ше, и не без успеха, полагался Гитлер.

Таким образом, мы приходим к выводу, который полностью опро­кидывает первоначальное утверждение: мы обнаруживаем, что при наличии двух, и только двух сторон вопроса, по сути дела, невоз­можно, как ни старайся, не встать на одну из этих сторон. Отрешен­ность, столь любовно опекаемая в теории, отменяется фактом.

Бездействие, нейтралитет в важных вопросах, которые делают из общества стадо овец, послушно идущих на убой, возникают, когда свободу начинают понимать как безответственность, вседозволенность. А свобода, в первую очередь, подразумевает под собой ответственность. В свободном обществе каждый его член имеет свою долю ответственности, значит, он может что-то изменить. А в муравейнике за тебя это делает кто-то другой.

 

5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

 

Почему возникает такая проблема?

Когда балансер обращает свой взор вовнутрь, чтобы рассмотреть не двусмысленную видимость внешнего мира, а интимные тайники собственной души, он обнаруживает в себе очень много человечно­сти. Оказывается, он способен сочувствовать обеим воюющим пар­тиям. Рефлексия подсказывает ему, что он такой же человек, как они, но только ему удалось преодолеть свои задорные наклонности. Присутствие человеческих существ как на той, так и на другой сто­роне делает для него ничтожным сам по себе предмет спора.

При каком условии можно сочувствовать?

Такая утешительная точка зрения несет в себе немалую толику тщеславия, и вполне подстать тщеславию в ней — соответствующая доза самообмана. Вообще говоря, было бы действительно человечным сочувствовать борющимся сторонам — при условии, что сами борю­щиеся человечны. Но если оказывается, что одна из сторон зани­мается вредоносными для человечества делами, то поистине стран­ной будет человечность, обнаруживающая в себе склонность симпа­тизировать этому. Существует известная максима, согласно которой мы должны «ненавидеть грех и любить грешника». Осуществлять эту максиму я оставляю людям, способным на подобное.

 

К каким последствиям может привести сочувствие?

Пожалуй, давно пора ввести в строгие границы старую пошлость: tout cornprendre, c'est tout pardonner. Так, многое говорит за то, что фашизм можно превосходно понять и в его социальных, и в его психологических истоках без того, чтобы обязательно сочувствовать ему или проливать над ним слезы прощения. В своих социальных действиях фашисты — люди, у которых всякий человеческий порыв, всякое душевное движение доброты или привязанности тщательно подавлено и по возможности искоренено. На место этих нормальных чувств поселилась пожирающая ненависть, неустанное, ненасытное желание разрушить все, что пестовали и чем восхищались все дру­гие люди. Третий рейх украсил себя трофеями раздавленных струк­тур, включая немецкую, как людоед свое логово — черепами. Воз­рождение средневековых ужасов, таких, как палач с его топором, расчистило дорогу для чудовищной действенности массовых унич­тожений. Люди, нашедшие в себе силы смотреть на эти «подвиги» сочувственным взором, проявили подлинно удивительную «человеч­ность». И чем скорее этих людей силой удержат от проявлений их сочувствия, тем лучше будет для человечества.

Я прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас, безусловно, тре­буется понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обя­заны одобрять все понятые нами вещи. Если познание зла не по­буждает нас ненавидеть его и бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое свойство — способность торжест­вовать над вторгающейся несправедливостью. Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть в рас­хлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим на­деждам погрязать в бездонном болоте доброжелательности.

Быть человечным — значит любить человечество. Любовь к чело­вечеству, на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.

Фраза из песни Битлз: « All you need is love » - возможно в своё время спасла мир. Тогда появился тип людей, неспособных ненавидеть.

 

6. В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.

 

Наш балансер, наконец,— человек справедливый; напоминая нам о двух сторонах всякого вопроса, он часто имеет в виду, что все стороны имеют право на внимание. Кажется, ничто не может быть справедливей и либеральней такого учения, особенно пока оно отор­вано от социальной реальности. При внедрении в реальный мир, од­нако, оно имеет неудобное свойство не только менять свой нравст­венный облик, но даже переходить в свою противоположность. Главное оправдание для идеи о необходимости выслушивать все стороны — желание не подавить ни одну истину и не пройти мимо ни одного обоснованного требования. Предполагается также, что да­же если стороны ошибочно представляют свои претензии и свои требования, они совершенно честно уверены, что вполне могут до­казать свою правоту. Слова о «честной уверенности» в правоте своего дела предполагают прежде всего, что доводы не состряпаны заинтересованной стороной с целью обмана и злостной пропаганды. Человек, искренно защищающий ошибочный взгляд, в корне отли­чается от интригана, который использует малейшую возможность публичного выступления для расчетливого распространения лжи. Всякий согласится, что правдивые люди заслуживают внимания. Большинство из нас согласится, что и честно заблуждающийся человек заслуживает внимания. Но кто, кроме самих лжецов, захочет утверждать, что лжецы заслуживают того, чтобы их слы­шали?

Самое сложное в подобных вопросах – это определить кому можно давать право слова, а кому нет.

К чему может привести право слова?

Я считаю, что просто в порядке абстрактного принципа можно смело отрицать за умышленным обманом право на самовыражение. Однако императивность этого принципа становится ясной, как день, стоит нам обратиться к конкретным примерам. В Германии, в дни до прихода Гитлера к власти, лидеры социал-демократической пар­тии носились с идеей, что принцип свободы речи означает свободу речи для нацистов. Так вот, для захвата власти нацистам надо было создать широкую опору среди немецкого населения. Для создания такой базы надо было иметь возможность распространять свои лож­ные учения (скажем, антисемитизм) посредством брошюр, книг и речей. Предоставление этой возможности нацистам кончилось по­терей свободы для всех остальных. Оно привело также к преследо­ваниям, убийствам и войне, т. е. к смерти миллионов во всем мире. Право свободы речи при таком злоупотреблении им привело к отри­цанию не только самого себя, но и всех других прав, культивируемых и соблюдаемых прогрессивным человечеством.

Так неизбежно будет всегда и везде. Раз существует группа лю­дей, склоняющаяся к диктатуре, она поглотит и уничтожит все дру­гие группы, если ее не пресечь. Людям, неспособным сформулиро­вать свои собственные воззрения, придется принять свои взгляды готовыми от других, усваивая их под угрозой плетей и касторки. Тер­пимость можно проявлять ко всему, но только не к нетерпимости. Свободу можно распространить на каждого, кроме тех, кто превра­щает людей в рабов.

Существует несколько иной взгляд на проблемы свободы, социальной болтанки, отсутствия своего мнения и последствия, к которым это может привести:

«В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и очень часто с глупейшею, но всё же с определённой целью. Нет, я говорю про сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея признаков мысли, а лишь выражая изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определённой целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается.» (Ф.М. Достоевский «Бесы»).

Тезисы, разбираемые в книге, ярче всего проявляются в переходных временах. А данная цитата отражает причины революций, волнений, которые подрывают жизнь общества. Какой ужас представляет из себя фашизм и коммунизм, если у Достоевского люди связанные с кучкой «передовых» от сознания своего ничтожества («не выдержали идею») покончили жизнь самоубийством, как свиньи, в которых вселились бесы, а фашисты и коммунисты чуть было не захватили весь мир.

7. Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.

Очень важный тезис для понятия того, как важна случайность в историческом процессе. В своё время наше царское правительство зажало себя в очень узкие временные рамки: русско-японская война началась лишь потому, что вовремя не дошёл приказ согласиться на все условия японцев.

 

 Не согласившись с болтающейся и балансирующей личностью по шести отдельным пунктам, в возмещение за нашу нелюбезность мы: подарим им одну в известном смысле беспроигрышную точку зрения. Для этого будем интерпретировать тезис о двух сторонах всякого вопроса в том смысле, что никогда нельзя принимать решение до тщательного изучения проблемы. Такая точка зрения, по-видимому, вообще не может быть ошибочной. Я действительно думаю, что это так — лишь бы пределы тщательного изучения не оказались слиш­ком растяжимыми и не превратились в оправдание для бесконечной отсрочки действия. Балансируя или качаясь на волнах, человек мо­жет придать себе очень усердный вид. Он может постоянно твердить: «Минуточку, минуточку, я еще не закончил рассмотрение всех об­стоятельств дела». События, однако, не так легко соглашаются обождать, как люди. Изучаемая проблема находит какое-то решение в ходе самих событий, а ее усердные анализаторы продолжают ба­лансировать и болтаться по-прежнему.

Практическая цель всякого изучения — оказать какое-то влия­ние на изменяющийся мир. Для оказания этого влияния в согласии с нашими намерениями требуется довольно-таки доскональное зна­ние всего совершающегося в физическом и социальном мире. Нет сомнения, что по крайней мере в идеальном случае хорошо было бы знать все возможности и все программы, прежде чем настроиться на решение, потому что в противном случае наше решение по незна­нию вполне может обернуться своей противоположностью.

Вот одна граница, за которую не должно выходить наше плани­рование. Есть, как я намекнул выше, и другая. Все планы строятся для определенного момента в истории; они релевантны для данного момента и только для него. Когда момент проходит, его сменит дру­гой, которому первоначальный план уже не соответствует: каким бы хитроумным он ни был в целом и в деталях, он повисает в воздухе, бессильный повлиять на ход событий в желаемом направлении. Та­кова мораль и философия знаменитой удачной фразы о неудачниках: «Слишком мало и слишком поздно».

В своих попытках управлять окружающим миром человеческие существа зажаты поэтому между двумя пределами. Они не должны, с одной стороны, действовать до накопления знания; но, с другой стороны, они должны действовать, пока представляется случай. Пре­делы эти во все времена были тесными, иногда — отчаянно тесными. Раздвижение этих пределов человеком во имя большего овладения миром составляет, по-моему, самый лучезарный из его триумфов.