Чудо журналистики.

В августе 1933 г. старый, но вряд ли почтенный журнал «Ливинг эйдж» опубликовал серию из трех статей под боевым заголовком «Вперед с Гитлером». К тому времени фальшивка с поджогом рейх­стага, зверские причуды штурмовиков и реакционные страстишки нового режима достигли всей очевидности. И все-таки одному из авторов, д-ру Алисе Гамильтон, удалось сохранить при виде всего этого безмятежность. Она смотрела с птичьего полета, она пыталась понять нацистов, и вот что вышло из-под ее пера. «Легко оптом осудить подобных людей как сумасшедших или трусов, но это будет упрощенчеством. В конце концов не надо забывать, что Германия на военном положении, а нам, конечно, памятна странная перемена, случившаяся с некоторыми из наших собственных идеалистов во время Великой войны. Несмотря на всю эту жестокость, лицемерие и отвратительную личную мстительность ощущаешь среди плодов нового движения в Германии нечто такое, по чему германский народ изголодался; какими бы гротескными или даже истеричными ни ка­зались отрешенным англосаксам словоизвержения его привержен­цев, они не вполне абсурдны; в них есть кое-что, требующее от нас работы мысли».

Германия очень неплохо жила перед войной. Положение в России (извиняюсь, в СССР) было куда хуже и это не дало нам права идти завоеваниями на весь остальной мир.

Разумеется, сочинительница приведенных слов никоим образом не симпатизировала нацистской идеологии. Сама рассудительность тона тому свидетельство. Здесь есть лишь некая упрямая объектив­ность, которую не поколебать зрелищем нескольких случайных пре­ступлений. И все-таки несомненно, что общее впечатление от этих слов благоприятно для нацистов и для «плодов нового движения в Германии». В момент, когда решительное выступление народов мира могло бы еще покончить с властью Гитлера и тем самым изба­вить человечество от надвигавшейся катастрофы, автор приглашал нас помедлить и подумать.

Появление «отрешенного англо­сакса».  

Алиса Гамильтон апеллировала при этом к конгениальной черте в нас самих, к тому обстоятельству, что мы — «отрешенные англо­саксы». Мы-де поэтому должны не доверять упрощенческим и ле­жащим на поверхности объяснениям; мы должны вспомнить, что «осуждать легко»; мы, наконец, должны сочувствовать тому, по че­му «германский народ изголодался». Современная журналистика полна чудес, но не думаю, чтобы где-то она могла дойти до более замечательного злоупотребления объективностью.

«Отрешенный англосакс»! Недурное наименование для той по­роды политического животного, которой посвящается эта моя глава. Буду, однако, употреблять его как нарицательное, очистив от ра­систских обертонов, потому что ведь совершенно ясно, что носящее это имя животное процветает под любым солнцем и среди всех народов. Свой главный талант оно приобретает в процессе обучения, не по наследству. Это — трудное искусство бездействия.

    Если пытаться сберечь человека при помощи слов, а не действий, то он превратится в тепличное растение.

    Лучше бы автор бездействовал. На благо человечеству.

    Социальные типы «отрешённого англосакса».

1. Типичный производитель-потребитель.

На первый, неосновательный, взгляд подобное искусство может показаться необычайно простым: стоит расслабить мышцы — и по­следует желаемый эффект. Но действие часто бывает столь необхо­димо и как биологическая потребность, и как социальный импера­тив, что ничегонеделание явно требует специальных предлогов. Пред­рассудки, о которых мы беседовали во II и III главах, внушают нам бездействие под предлогом воображаемой бесплодности действия. Если человеческая природа неизменна или если зло социальной несправедливости вызвано к жизни непреложными законами эволюции, то, ясное дело, нечего утруждать свою голову (или ноги) лишними хлопотами.

Правда, такие основания для бездействия больше свойственны людям не слишком обостренной нравственной чуткости, чья удовлет­воренность своей собственной судьбой оставляет им разве что чувство недоумения перед лицом чужих бедствий. Здесь нет ничего из ряда вон выходящего, ибо именно таково одно из отупляющих последст­вий частной собственности.

2. Дон-Кихоты, сражающиеся с мельницами.

Существует, однако, значительная груп­па лиц, обладающих благополучием и даже богатством, и все-таки сохранивших участие к своим собратьям. Они чутки к страданиям, они возмущаются несправедливостью. Для них было бы совершенно естественным действовать подобающим образом; больше того, они постоянно готовы именно так и поступить. Всю жизнь они словно балансируют на канате: ничтожное движение — и они беззаветно, глубоко, безвозвратно ринутся в действие.

Не знаю, какими были главы II и III , но эта уж больно скучная.

3. Канатоходец.

Задача тех, кто желает предотвратить подобную активность, сво­дится, понятным образом, к тому, чтобы дать таким людям и дальше балансировать на канате. Фокус тонкий — неуспех в нем имеет необратимые последствия. Что ж! Пускай фокус тонкий, да зато чертовски простой. Ну-ка, подумайте, чем можно заниматься, балан­сируя на канате? Только одной единственной вещью, а именно гово­рением. А о чем вы будете говорить? Разумеется, о сравнительных достоинствах падения на правую или на левую сторону.

4. Болтающаяся личность.

И еще одну группу людей можно добавить к этой категории — людей, наслаждающихся жаром деятельности и близостью к собы­тиям, но не желающих связывать себя ни одним конкретным на­правлением. Они жаждут слияния с действием и такого знания всего происходящего, как они выражаются, «изнутри», какое для артиста-канатоходца недоступно. Однако в то же самое время они желают сохранить то, что считают своей беспристрастностью и своей неподкупностью. Беспристрастность оказывается в таком случае способностью плавать во всех течениях, как рыба в воде, а непод­купность — вечной неспособностью решиться на что-то одно. Так что по соседству с канатоходцем мы можем поставить эту болтающуюся личность, а болтанка, надо сказать, не относится к видам гимнасти­ки.

Гимнастика есть дисциплина, болтанка — отсутствие таковой. Самые ошеломительные эскапады в ней получаются просто вследст­вие игры противонаправленных сил, на которые болтающаяся личность не оказывает ровно никакого влияния. Носимый, как пробка на воде, всевозможными волнами, такой человек следует наиболее сильному потоку и, как ему мерещится, мудро и величественно скользит среди привычных стихий, имея небо над головой и силу потока под собой. Он рад непосредственному знакомству с несущими его водами и самодовольно констатирует свое собственное внутрен­нее постоянство — подлинная, чистая, нетонущая пробка. Мир — такой громадный и текучий, такой бурный и изменчивый — пред­стает ему в облике вечного прилива и отлива. Бурун встречается с буруном, воронка — с воронкой, механически и неумолимо. Пробка взмывает по склону громадной волны, успевает увидеть на ее коньке множество аналогичных вершин и стремглав скатывается но друго­му склону. Ведь у каждой волны, по-видимому, два склона. По бокам каждой впадины две волны. Во всяком вопросе две стороны.

Это конечно правильно сравнивать всё с миром, буруном, но почему-то я не понял, что хотел сказать этим автор.

Как должно выражаться центральное существо дела в любом споре?

Не спорю: нелишним будет сразу признать, что в каком-то стро­гом логическом смысле у всякого вопроса действительно две стороны. Для любого высказывания всегда возможно найти другое, полностью противоречащее ему высказывание; второе высказывание должно будет тогда содержать то, что необходимо, и не более, чем необхо­димо, для опровержения первого. Так, например, если я скажу, что здесь вчера шел дождь, мое утверждение будет опровергнуто выска­зыванием, что здесь вчера не было дождя². Но, к несчастью, для любителей уклоняться от выводов в каком-то столь же определен­ном смысле одно из утверждений обязательно будет ложным. Совер­шенно очевидно, что два высказывания: «Вчера здесь был дождь» и «Вчера здесь не было дождя» — не могут быть истинными одно­временно.

Полностью не согласен с автором. Вчера дождь мог быть в одно время, и не быть в другое. Один человек его видел, а другой нет. Утверждают они обратное утверждению другого, и при этом оба правы.

Столь же очевидно, что одно из этих высказываний должно быть истинным, а другое ложным. Даже люди самой зако­ренелой отрешенности должны понять, что две «стороны» здесь совершенно не одинаковы в том, что касается истины. Не случайно при всяком споре крайне важно, чтобы центральное существо дела было аккуратно выражено в терминах логических противоположно­стей. Это — единственный способ до конца понять, о чем идет речь.

Видимо, речь идёт о том, что всякая истина подлежит оценке в терминах да-и-нет.

Как может откладываться действие благодаря большому количеству непротиворечивых между собой альтернатив?

По той же причине, если где-то имеют место две равноценные альтернативы, они не будут противоположными альтернативами; а если они не противоположные, их числу не обязательно ограни­читься двумя. Не существует никакого предела, которым можно было бы ограничить число высказываний, способных оставаться непротиворечивыми между собой. Болтающаяся и балансирующая личность стоит поэтому перед такой дилеммой: если альтернативы находятся между собой в отношении противоречия, их будет ровно две, однако одна из них будет ложной; а если альтернативы не про­тиворечат друг другу, они, возможно, согласуются между собой, однако по числу их будет не обязательно две. Под вопросом оказы­вается или их число, или их равноценность.

Вполне вероятно, что ни болтающийся, ни балансирующий чело­век не будет чересчур тревожиться об этой дилемме. В конце кон­цов они не занимались строгим мышлением в терминах логических противоречий, а просто, как люди широкие и видавшие свет, заме­чали, что рано или поздно всякая борьба заставляет людей сгруппи­роваться в две партии. Еще меньше их обеспокоит возможное умно­жение числа сторон. Чем больше сторон, тем шире поле для дискус­сий. Чем шире поле для дискуссий, тем больше неопределенности. Чем больше неопределенности, тем дольше можно откладывать дей­ствие. Боюсь, моя дилемма только утвердит человека типа «и вашим, и нашим» в его испорченности.

Автор конечно прав, но о чём он написал я понял только после десятого прочтения абзаца.

Является ли установление научной истины приоритетом в споре?

Испробуем другой подход. Когда люди говорят, что в любом вопросе две стороны, они лишь в последнюю очередь думают об установлении научной истины. Они думают скорее о политических и социальных проблемах. Они знают, что различные программы со­перничают между собой за широкую поддержку. Они с полным основанием не доверяют пылу зилотов и хитрости пропагандистов, и убеждение, что «многое можно сказать в пользу тех и других», дает им уйти из тупика.

Ну и правильно! В тупик никто не хочет заходить.

Надо сказать тут, что принципы теряют свою содержательность в той мере, в какой используются как простые орудия спора. При инструментальном употреблении принцип начинает выступать в та­ком множестве разнообразных контекстов, что любая строгость его изначального понятия расшатывается, и вместо него встает мно­жество значений, соответствующее множеству контекстов. Возни­кающая отсюда двусмысленность губит всякую строгость мысли. Принцип становится пустой фишкой, которой манипулируют в по­пытке избежать разгрома.

Это можно наблюдать на примере спора Базарова и П.П. Кирсанова в романе Тургенева «Отцы и дети».

Необходимость выделения чётких значений.

Учение о двух сторонах всякого вопроса страдает от чрезмерной многозначности больше любого другого из обсуждаемых в этой кни­ге мифов. Мы только что наблюдали, что его строгое, логическое значение как раз никого не интересует. Поскольку, таким образом, это учение с самого начала отрывается от своего логического значе­ния, мы с полным основанием можем заранее ожидать массу разно­образия и прихотливого произвола среди реально имеющих хождение значений. Они совершенно невыводимы из логического содер­жания первоначального высказывания, по должны зависеть от раз­нообразных обстоятельств, в которых произносится высказывание. Может оказаться, что мой перечень значений неполон; или, наобо­рот, я мог чересчур удлинить его (кажется, прелести балансирова­ния начинают захватывать и меня!),(кажется, я сейчас охренею!). Во всяком случае, я могу только апеллировать к личному опыту читателя, который решит, насколько

я прав.

Итак, в высказывании о двух сторонах любого вопроса я нахожу возможность не менее семи значений. Сразу же перечислю их, а потом перейду к обсуждению каждого по очереди. Вот эти семь

значений.

1. Важные социальные проблемы раскалывают людей на две группы, каждая из которых предлагает определенное количество ве- сомой аргументации и проявляет определенное количество эгоисти­ческой заинтересованности.

2. В любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хороших вариантов.

3. Во всех теориях есть определенное количество истины и опре­деленное количество заблуждения, и поэтому следует брать долю истины от каждой.

4. Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

6. В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.

7. Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.

Первое, второе и третье значения характерны, я бы сказал, для болтающейся, четвертое, пятое и шестое — для балансирующей лич­ности. Седьмое, явно верное, может быть отнесено к кому угодно.