Определение летописания как особого вида исторических источников вызывает довольно серьезные трудности. Прежде всего это связано со сложным составом летописей. Являясь сводами предшествующих текстов, они могут включать хроникальные записи событий за год (так называемые погодные записи - термин явно неудачный, но широко распространенный), документы (международные договоры, частные и публичные акты), самостоятельные литературные произведения (различные "повести", "слова", агиографические материалы, сказания) или их фрагменты, записи фольклорного материала. В то же время начиная с работ А.А. Шахматова, заложившего основы современного летописеведения, каждый летописный свод принято рассматривать как самостоятельное цельное литературное произведение, имеющее свой замысел, структуру, идейную направленность.

Дополнительные сложности в терминологию летописеведче-ских исследований вносит обыденное употребление слов "летопись" и "летописание". В древней Руси летописанием могли называть, например, новозаветную книгу Деяний апостолов. Видимо, тогда под летописанием понимали описание деяний как таковых, а не обязательно точно датированные записи о происходившем, расположенные в хронологическом порядке. В современных исторических и источниковедческих исследованиях допускается также использование этих терминов для обозначения летописной традиции, сложившейся на определенной территории (галицко-волынское летописание, летописание Москвы, летопись Твери, новгородская летопись, ростовская летопись и т. п.).

Традиционно летописями в широком смысле называют исторические сочинения, изложение в которых ведется строго по годам и сопровождается хронографическими (годовыми), часто календарными, а иногда и хронометрическими (часовыми) датами. По видовым признакам они близки западноевропейским анналам (от лат. annales libri - годовые сводки) и хроникам (от греч. chranihos - относящийся ко времени). В узком смысле слова летописями принято называть реально дошедшие до нас летописные тексты, сохранившиеся в одном или нескольких сходных между собой списках. Иногда небольшие по объему летописи - чаще всего узкоместного или хронологически ограниченного характера - называют летописцами (Рогожский летописец, Летописец начала царств и т.п.). Впрочем, из-за неопределенности понятия "небольшой (или, напротив, большой) объем" их иногда могут называть и летописями. Как правило же, под летописью в исследованиях подразумевается комплекс списков, объединяемых в одну редакцию (скажем, Лаврентьевская летопись, Ипатьевская летопись). При этом считается, что в их основе лежит общий предполагаемый источник. Каждый список по-своему передает предшествующий текст, в большей или меньшей степени изменяя его (искажая или, наоборот, исправляя).

Летописание велось на Руси с XI по XVII в. Поздние русские летописи (XVI-XVII вв.) существенно отличаются от летописей предшествующего времени. Поэтому работа с ними имеет свою специфику. В то время летописание как особый жанр исторического повествования угасало. Ему на смену приходили иные виды исторических источников: хронографы, Синопсис и т. п. Период сосуществования этих видов источников характеризуется своеобразным размыванием видовых границ. Летописи все больше приобретают черты хронографического (точнее, граногра-фического) изложения: повествование ведется по "граням" - периодам правления царей и великих князей. В свою очередь, поздние хронографы могут включать в свой состав летописные материалы (иногда целые фрагменты летописей).

Еще в XIX в. было установлено, что практически все сохранившиеся летописные тексты являются компиляциями, сводами предшествующих летописей. Согласно Д.С. Лихачеву, "по отношению к летописи свод более или менее гипотетический памятник, т. е. памятник предполагаемый, лежащий в основе его списков или других предполагаемых же сводов"¹. Другими словами, свод - реконструкция текста, легшего в основу всех летописных списков данной редакции. Такой предполагаемый исходный текст называется протографом (от греч. protos первый + grapho пишу). Иногда в основе текста списка летописи лежит несколько протографов. В таком случае принято говорить не о редакции свода, а о редакции летописи (редакции редакции). Историки и литературоведы пришли к обоснованному выводу, что зачастую существующие списки представляют собой не просто своды, а своды предшествующих летописных сводов.

Реконструкции текстов сводов - задача сложная и трудоемкая (примерами могут служить реконструкции Древнейшего свода 1036/39 гг., Начального свода 1096/97 гг., I, II и III редакций Повести временных лет, созданные А.А. Шахматовым; академическое издание реконструкции текста Повести временных лет, подготовленное Д.С. Лихачевым). К ним прибегают для того, чтобы прояснить состав и содержание текста гипотетического свода. В основном такие реконструкции имеют иллюстративное значение. Вместе с тем известен случай научной реконструкции М.Д. Присёлковым Троицкой летописи, список которой погиб во время московского пожара 1812 г. Благодаря этой реконструкции Троицкий список был вновь введен в научный оборот. Реконструкции протографов допустимы, как правило, на заключительной стадии источниковедческого исследования, поскольку позволяют конкретнее представить результаты работы над текстами летописных списков. Однако их не принято использовать в качестве исходного материала. В источниковедческой практике исследователи в основном пользуются реально дошедшими текстами списков летописей. В случае необходимости указываются разночтения того или другого фрагмента текста, встречающиеся в иных списках летописи этой редакции.

При работе с летописными материалами следует помнить о неточности и условности научной терминологии. Это связано, в частности, с "отсутствием четких границ и сложностью истории летописных текстов", с "текучестью" летописных текстов, допускающих "постепенные переходы от текста к тексту без видимых градаций памятников и редакций"². Следует различать, идет ли в исследовании речь о летописи как об условной редакции или о конкретном списке; не путать реконструкции летописных протографов с дошедшими до нас текстами списков и т. д.

Уточнение летописеведческой терминологии - одна из насущных задач летописного источниковедения. До настоящего времени "в изучении летописания употребление терминов крайне неопределенно. Эта неопределенность пока еще не только не ослабевает, но растет. Предстоит ее внимательное изучение в классических работах по истории летописания (в первую очередь в работах АЛ. Шахматова по позднему летописанию), чтобы на основе этого изучения в известной мере стабилизировать терминологию". При этом "всякое устранение неясности терминологии должно основываться на установлении самой этой неясности. Невозможно условиться об употреблении терминов, не выяснив прежде всего всех оттенков их употребления в прошлом и настоящем"³.

Одним из самых сложных в летописеведении является понятие авторства. Ведь, как уже отмечалось, почти все известные летописи - результат работы нескольких поколений летописцев. Уже поэтому само представление об авторе (или составителе, или редакторе) летописного текста оказывается в значительной степени условным. Каждый из них, прежде чем приступить к описанию событий и процессов, очевидцем или современником которых он был, сначала переписывал один или несколько предшествующих летописных сводов, бывших в его распоряжении. Для автора летописи критерием достоверности его личных впечатлений было их соответствие коллективному опыту общества. Отклонение от такого социального стандарта представлялось, видимо, как несущественное (т. е. как не раскрывающее сущности явления), а потому неистинное. В этом отношении сама форма летописных сводов, по замечанию Д.С. Лихачева, оказывалась идеальным воплощением особого исторического сознания их авторов.

По-иному обстояло дело, когда летописец подходил к созданию оригинального, "авторского" текста о современных ему событиях, участником или очевидцем которых он был либо о которых узнавал от свидетелей. Здесь индивидуальный опыт автора или его информаторов мог вступать в противоречие с общественной памятью. Однако этот явный парадокс исчезал, когда в происходящем удавалось различить черты высшего для христианского сознания исторического опыта. Для летописца Священная история - вневременная и постоянно заново переживаемая в реальных, "сегодняшних" событиях ценность. Событие существенно для летописца постольку, поскольку оно, образно говоря, являлось со-Бытием.

Отсюда следовал и способ описания - через прямое или опосредованное цитирование авторитетных (чаще всего сакральных) текстов. Аналогия с уже известными событиями давала летописцу типологию существенного. Именно поэтому тексты источников, на которые опирался летописец, являлись для него и его современников семантическим фондом, из которого оставалось выбрать готовые клише для восприятия, описания и одновременной оценки происходившего. Судя по всему, индивидуальное творчество затрагивало главным образом форму и в гораздо меньшей степени содержание летописного сообщения.

Работа с летописями начинается с чтения и сличения всех списков данной редакции. При этом фиксируются и объясняются все разночтения. Следует помнить, что разбивка на слова и расстановка знаков препинания в публикациях летописей -результат определенной интерпретации текста исследователем (издателем). На начальной стадии изучения летописей исследователи исходили из того, что встречающиеся в списках разночтения являются следствием искажения исходного текста при неоднократном переписывании. Исходя из этого, например, А.Л. Шлецер ставил задачу воссоздания "очищенного Нестора". Попытка исправить накопившиеся механические ошибки и переосмысления летописного текста, однако, не увенчалась успехом. В результате проделанной работы сам А.Л. Шлецер убедился, что со временем текст не только искажался, но и исправлялся переписчиками и редакторами. Тем не менее был доказан непервоначальный вид, в котором до нас дошла Повесть временных лет. Этим фактически был поставлен вопрос о необходимости реконструкции первоначального вида летописного текста.

Осознание сводного, компилятивного характера всех сохранившихся летописей привело исследователей к выводу о том, что принципиально возможна "расшивка" сохранившихся летописных текстов на тексты предшествующих сводов. Такая задача была поставлена еще в середине XIX в. Н.К. Бестужевым-Рюминым. Однако, столкнувшись с тем, что реальные тексты - "клубок текстов разного цвета и качества", он не смог разработать методику, которая позволяла бы выделить отдельные "нити" и воссоздать первоначальный вид предшествующих текстов. Предложенный метод "расшивки" летописных сводов на тексты, восходившие к разным летописным центрам, не позволил ему выполнить эту задачу. Однако уже на этом этапе изучения летописей стало ясно, что в сравнительно поздних их списках XIV-XVI вв. довольно точно сохранились тексты летописей предшествующих веков. Было установлено, что каждый летописец стремился максимально точно передать текст предыдущего летописного свода, который он использовал в своей работе. Это давало достаточные основания, чтобы продолжить работы по воссозданию текстов летописей, не дошедших до нашего времени.

Накопленный опыт предшествующих поколений исследователей древнерусского летописания, а также использование методов, разработанных зарубежными источниковедами (в частности, при изучении текстологии Священного Писания), дали возможность в конце XIX в. создать новую методику изучения летописных текстов. Принципиально новые подходы к анализу летописей применил выдающийся литературовед и лингвист А.А. Шахматов. Сопоставив все доступные ему списки летописей, Шахматов выявил разночтения и так называемые общие места, присущие летописям. Анализ обнаруженных разночтений, их классификация дали возможность выявить списки, имеющие совпадающие разночтения. Такая предварительная работа позволила исследователю сгруппировать списки по редакциям и выдвинуть ряд взаимодополняющих гипотез, объясняющих возникновение разночтений. Предполагалось, что разночтения, совпадающие в нескольких списках, имеют общее происхождение, т. е. восходят к общему протографу всех этих списков. Сопоставление гипотетических сводов позволило выявить ряд общих черт, присущих некоторым из них. Так были воссозданы предполагаемые исходные тексты. При этом оказалось, что многие фрагменты летописного изложения заимствовались из очень ранних сводов, что, в свою очередь, дало возможность перейти к реконструкции древнейшего русского летописания. Выводы А.А. Шахматова получили полное подтверждение, когда был найден Московский свод 1408 г., существование которого предсказал великий ученый. В полном объеме путь, который проделал А.А. Шахматов, стал ясен лишь после публикации его учеником М.Д. Присёлковым рабочих тетрадей своего учителя⁴. С тех пор вся история изучения летописания делится на два периода: до-шахматовский и современный. При этом считается, что изучение истории каждой летописной статьи в рамках данной летописи и предшествующих ей сводов - до того момента, когда она была включена в летописный текст, исключает некритическое, "потребительское" отношение к летописному материалу. Непременным условием научного изучения летописей является установление личности самого летописца, его политических, религиозных, этических и прочих взглядов, симпатий и антипатий, пристрастий и неприятий. Одним из важнейших выводов А.А. Шахматова, к которому он пришел в результате систематического изучения летописных сводов XIV-XVI вв., было заключение, что "рукой летописца водили не отвлеченные представления об истине, а мирские страсти и политические интересы"⁵. В советской историографии это положение легло и основу изучения древнерусского летописания.

Недостаток подхода, разработанного Л.А. Шахматовым, заключается в том, что критический анализ источника фактически сводится к изучению истории его текста. За пределами интересов исследователя остается большой комплекс проблем, связанных с историей значений и смыслов, бытовавших в период создания того или иного летописного свода. Соответственно зачастую игнорируется та образная система, которую использовал летописец и которую хорошо понимали его читатели. Результатом такого подхода становится некритическое восприятие информации, заключенной в подлинном, с точки зрения историка, тексте летописной статьи. Тем самым проблема достоверности текста подменяется проблемой его подлинности. С этим связан "наивно-исторический" подход к восприятию летописных сведений, их буквальное повторение в исторических исследованиях. Когда современный исследователь берет в руки древнерусскую летопись, перед ним неизбежно должен встать вопрос: насколько адекватно он может воспринимать текст, созданный тысячелетие назад? Естественно, чтобы понять любое информационное сообщение, необходимо знать язык, на котором оно передается. Все, однако, не так просто, как может показаться па первый взгляд. Прежде всего нельзя быть уверенным, что лингвистам удалось зафиксировать все значения (с учетом временных изменений) всех слов, встречающихся в древнерусских источниках, Предположим, однако, что все основные значения слов выявлены и зафиксированы, а исследователь правильно выбрал из них наиболее близкие "своему" тексту. Этого еще недостаточно, чтобы считать, будто текст понят. Существует поистине неисчерпаемое число индивидуальных смыслов, "окружающих" найденные общепринятые значения. В таких лексико-семантических полях и формируются образы, которые пытается донести до нас автор текста. Метафорические описания этих образов и их взаимодействий составляют собственно изучаемый текст, Проблема "лишь" в том, чтобы понять их смысл (точнее, смыслы). Поэтому историка, как правило, не может удовлетворить буквальный, лингвистически точный перевод текста сам по себе. Он не более чем одно из вспомогательных средств для уяснения исторического смысла источника. Дословные переводы, выполненные профессиональными лингвистами с соблюдением всех норм "русского средневекового языка (и в этом их заслуга), в результате дают мало понятный текст, ибо смысл той исторической, жизненной ситуации, которая обрисована в источнике, от них ускользает"⁶.

Между тем без специального изучения семантики лексем (далее, на первый взгляд, знакомых исследователю), принятой в момент создания летописи, толкование ее текста затруднено: слова со временем претерпевают в лоне языка сложные специфические изменения. Ситуация осложняется тем, что филологи-русисты традиционно обращали недостаточно внимания на анализ подобных изменений.

Перед нами - типичная герменевтическая ситуация: непонимание "темного места" в источнике (а часто таким "темным местом" может быть весь текст источника) сопрягается с кризисом доверия к прежним способам истолкования языковых фактов. Обозначить пути, которые позволят преодолеть ее, истолковать текст возможно близко к смыслу, вложенному в него автором, найти слово, "которое принадлежит самой вещи, так что сама вещь обретает голос в этом слове"⁷, - основная цель, которую должен ставить перед собой автор исследования. В подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. "Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д.С. Лихачев отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров. "Мне представляется, - пишет он по этому поводу, - что постановка вопроса об особом характере средневекового мышления вообще неправомерна: мышление у человека во все века было в целом тем же"⁸.

Подобная точка зрения почти на столетие отстает от современного уровня развития исторической психологии. Еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (прежде всего Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков) пришли к выводу, что психологические механизмы человека представляют собой исторически изменчивую величину. Причем эти изменения не сводятся к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними. Для предшествующих обществ характерна пера в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но тем не менее реальные. Такая вера может не иметь, с современной точки зрения, логических черт и свойств, но ощущаться вполне логичной для своего времени. По словам Л. Леви-Брюля, "первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду"⁹.

Важнейшее средство, при помощи которого человек мыслит и - главное - излагает свои мысли - язык. Наверное, поэтому психологи напрямую связывают развитие мышления с развитием языка. Сначала слови предельно конкретны, употребляются преимущественно в качестве имен собственных. На втором этапе развития языка словами обозначаются целые классы явлений. В дальнейшем же слово превращается в орудие или средство выработки понятий и тем самым терминологизируется.

Древнерусские летописные тексты, судя по всему, могут быть с полным основанием отнесены ко второму из названных этапов развития языка. Описания в них еще нетерминологичны, но уже позволяют типологизировать происходящее. Однако степень обобщенности летописных описаний меньше, чем в привычных для нас текстах; они намного более конкретны, нежели современные "протокольные" записи. Конкретизация достигается, в частности, опосредованным присвоением описываемым людям, действиям, событиям дополнительных, так сказать уточняющих, имен путем использования в описаниях "цитат" (чаще всего косвенных) из авторитетных и - предположительно - хорошо известных потенциальному читателю текстов (как правило, сакральных).

Следовательно, не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и способы описания их различны. Понимание этого неизбежно ставит проблему соотнесения не только самих imagia mundorum, но и того, как они отображаются в источнике. Большая подчиненность индивидуальных представлений летописца и самого текста "коллективному бессознательному" заставляет в качестве первоочередной, вспомогательной задачи понимания ставить проблему воссоздания "жизненного мира" древней Руси в современных нам категориях и понятиях. Такая реконструкция неизбежно должна предшествовать попыткам понять летописный текст, а тем более описаниям исторического процесса как такового. Ввиду расхождения понятийно-категориального аппарата, в котором мы фиксируем наши представления о внешнем и внутреннем мире, с представлениями, бытовавшими несколько столетий назад, она может осуществляться лишь на конвенциональном, метафорическом уровне. Само такое описание, опирающееся на двойную рефлексию, может быть лишь более или менее приближенным образом, в чем-то обязательно упрощенной моделью и никогда не сольется с "тем" миром.

Дополнительные сложности адекватного (насколько это вообще возможно) понимания древнерусских произведений связаны с тем, что в отечественной книжности отсутствовали богословские, схоластические традиции. Здесь "говорящее" интеллектуальное меньшинство (не имевшее, правда, университетского образования) во многом напоминает западноевропейское "молчаливое большинство". Впечатление о его мировосприятии молено составить в основном по косвенным данным и по едва ли не случайным проговоркам. Возникает некоторый порочный круг в изучении древнерусских летописей (в изучении западноевропейских источников подобная проблема тоже, видимо, существует, но не приобретает такой остроты). С одной стороны, правильно попять содержание летописной информации можно лишь после уяснения общего смысла летописи. С другой, понять цель создания летописного источника, его социальные функции и основную идею молено, только выяснив, о чем, собственно, говорит его автор (а в явной форме он в этом признаваться чаще всего не хочет).

Летописец, беседующий с нами, оказывается в положении, когда исходные метафоры подвергаются таким деформациям и метаморфозам, что ассоциативные ряды, рождающиеся в головах исследователей, уводят их мысли сплошь и рядом совсем не туда, куда собирался направлять автор (составитель, редактор) летописи. В лучшем случае исходный и конечный образы связаны каким-то внешним сходством (правда, часто по типу: Богородица - Мать Сыра-Земля). При этом почти невозможно установить, насколько далеки или близки транслируемый образ и воспринимаемый фантом: для этого в подавляющем большинстве случаев отсутствуют объективные критерии сравнения.

Древнерусские летописные тексты не так элементарны, как может показаться при первом приближении. Летописец часто описывает событие столь "примитивно", что у современного читателя может сложиться (и зачастую складывается) впечатление, будто его собеседник "умом прост и некнижен"; кажется, он - непосредственный очевидец про исходящего, бесхитростно описывающий только что увиденное. Иногда современный ученый воспринимает летопись так: "Летописец и не пробует понять, что он пишет и переписывает, и, похоже, одержим одной мыслью -записывать все, как есть". При этом подчеркивается: "цель летописца не в том, чтобы изложить все последовательно, а изложить все, ничем не жертвуя". Якобы именно поэтому "летописец внимателен ко всякому событию, коль скоро то произошло. Фиксируются даже годы, когда "ничего не было": "Бысть тишина"" ¹⁰. Часто на таком ощущении "эффекта присутствия автоpa" базируются датировки этапов развития летописных сводов, делаются далеко идущие выводы об участии в летописании тех или иных лиц, строятся предположения о политической ориентации летописцев.

Стоит, однако, взглянуть на летописное изложение чуть пристальнее - и "очевидец" исчезает. Ему на смену приходит весьма начитанный книжник, мастерски подбирающий из множества известных ему произведений "куски драгоценной смальты" (Д.С.Лихачев), которые он складывает в единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное полотно летописи; Вот один из множества примеров такого рода:

Повесть временных лет

1. Володимер <...> помысли создати церковь Пресвятыя Богородица <...> И наченщю же здати, и яко сконча зижа, украси ю иконами (с. 54)*.

2. Володимер видев церковь свершену, вшед в ню и помолися Богу, глаголя: "Господи, Боже! <...> Призри на церковь Твою си, юже создах, недостойный раб Твой, въ имя рожьшая Тя Матере Присиодевыя Богородица. Аже кто помолиться в церкви сей, то услыши молитву его молитвы ради Пречистый Богородица" (с. 55).

3. ...Володимер... постави церковь, и створи праздник велик <...> Праздновав князь дний 8, и възвращашеться Кыеву <...> и ту пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленое множество народа. Видя же люди хрестьяиы суща, радовашеся душею и телом (с. 56).

Третья книга Царств

1. И вот, я [Соломон] намерен по строить дом имени Господа, Бога моего <...> И построил он храм и кончил его, и обшил храм кедровыми досками (3 Цар. 5.5; 6.9).

2. Так совершена вся работа, которую производил царь Соломон для храма Господа <...> И стал Соломой пред жертвенником Господним <...> и сказал; Господи, Боже Израилев! <...> Небо и небо небес не вмещают тебя, тем менее сей храм, который я построил имени Твоему. Но призри на молитву раба Твоего <...> услышь молитву, которою будет молиться раб Твой на месте сем (3 Цар. 7.51; 8.22-30)

3. И сделал Соломон в это время праздник, и весь Израиль с ним <...> - семь дней и еще семь дней, четырнадцать дней. В восьмый день Соломон отпустил народ. И благославили царя, и пошли в шатры свои, радуясь и веселясь в сердце о всем добром, что сделал Господь (3 Цар. 8.65-66).

* Здесь и далее ссылки на Повесть временных лет даются по изданию: Повесть временных лет / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996.

Этого примера достаточно, чтобы убедиться, насколько "современным" и "простым" может стать под пером летописца текст, скомпилированный из фрагментов произведений, созданных за несколько сотен лет до того по совершенно другому поводу. Отсутствие прямых текстуальных совпадений - вряд ли сколько-нибудь веское основание для отрицания близости приведенных текстов. Здесь, видимо, речь должна идти о принципиально ином уровне текстологических параллелей, доказательство которых должно быть достаточно строгим, хотя и не основывающимся на буквальных повторах.

В специальной литературе уже давно был подвергнут критике так называемый ассоцианизм. Сторонники этого направления вслед за Тайлором и Спенсером полагают, что "основным законом психологии является закон ассоциации, т. е. связи, устанавливаемой между элементами нашего опыта на основе их смежности или сходства", а потому "законы человеческого духа... во все времена и на всем земном шаре одни и те же"¹¹. Позиции ассоцианизма в литературе по летописеведению по сей день почти не поколебались. Исследователи продолжают пытаться заставить летописца говорить на незнакомом ему языке - несущественно, на каком: веберовском, тойнбианском, марксистском или каком-либо ином. Из-за подобного подхода они теряют основную часть информации, которой просто не замечают, считая ее чем-то вроде "орнаментальных заставок", а не текстом как таковым.

Так, один из ведущих специалистов по изучению древнерусского летописания Д.С. Лихачев считает, что "летописец... только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу", в этом просто "сказывался... средневековый "этикет" писательского ремесла". Из этого делается общий вывод: "религиозные воззрения, таким образом, не пронизывали собою всего летописного изложения". Поскольку же, по словам Д.С. Лихачева, "провиденциализм... не является для него (летописца. -И. Д.) следствием особенностей его мышления", становится очевидным, что "отвлеченные построения христианской мысли", которые встречаются в летописных сводах, нельзя толком использовать даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи. Ведь "свой провиденциализм летописец в значительной мерс получает в готовом виде, а не доходит до него сам"¹².

Главное, однако, в другом. В результате такого подхода исследователь чаще всего не понимает даже того, что берет из летописного текста. Понимание довольно сложного и многоуровневого текста сводится таким путем исключительно к буквальным значениям. Сам текст адаптируется (часто в виде научного перевода или реконструкции) к возможностям понимания современного исследователя. Естественно, не следует думать, что адекватное восприятие древнерусских летописей и средневековых текстов вообще принципиально невозможно, однако это потребует от исследователя дополнительных усилий.

Уже сама калибровка вопросов, определяющих и фиксирующих уровень достигнутого между летописцем и историком взаимопонимания, - первый шаг в разрешении остающегося не(до)понимания. Успешность сокращения психолого-культурного пространства, разделяющего "собеседников", во многом будет зависеть от того, насколько точно сформулированы эти вопросы, какую часть полей взаимодействия исследователя и текста они охватывают. Их обсуждение - необходимый важный этап в выработке путей освоения летописных (и прочих древнерусских) текстов.

Понимание информации, заключенной в письменном источнике, прежде всего зависит от того, насколько точно определил исследователь цель его создания. И это понятно: содержание и форма текста напрямую связаны с тем, для чего он создан. Замысел - основной фильтр. Сквозь него автор (летописец) "просеивает" всю информацию, которую он получает извне. Этот замысел определяет набор и порядок изложения известий в летописи, Более того, от него в значительной степени зависит внешняя форма изложения, поскольку автор (составитель, редактор) ориентируется на определенные литературные параллели. При этом "литературный этикет" превращается из чисто "внешнего" приема изложения в важный элемент проявления содержания (если литературоведов интересует преимущественно психологии литературной формы, то историка - психология содержания текста).

Таким образом, найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждавшие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец.

Путь выявления замысла - обратный: по анализу содержания текстов, на которые опирался летописец (и общих идей произведений, которые он брал, за основу изложения), по литературным формам, встречающимся в летописи, следует восстановить актуальное для летописца и его потенциальных читателей содержание летописных сообщений, свода в целом, а уже на этом основании пытаться вычленить базовую идею, вызвавшую к жизни данное произведение.