Перейдем от изложения методологии в историческом ракурсе к изложению ее актуального состояния. Конечно, все сказанное выше не есть обзор исторически любопытных эпизодов, а есть становле­ние основ логики, методологии и философии науки, которые оста­ются основами актуальной, те современной, методологии. По­скольку речь идет о фундаментальных положениях методологии науки, есть все основания утверждать об их непреходящей значимо­сти.

Предварительно еще раз (и не в последний раз!) заметим, что создать алгоритм (логику, технологию, рецептуру) получения нового знания принципиально невозможно. Поэтому все пере­численные ниже принципы могут рассматриваться только как на­правления научного поиска из сферы возможного, но не необходимого

Вся история науки свидетельствует о том, что никто не смог на­чертать путей открытий нового гениям и талантам, но сколько крови было пролито в прямом и переносном смысле (трагедии личных су­деб мыслителей, трагедии научных идей) из-за их неприятия «уче­ными-обывателями», т.е. к адептама традиционных направлений и сложившихся знаний.

Для принципиально нового знания, то есть знания логиче­ски невыводимого путем дедукций и систематизации из извест­ного знания, характерны две особенности начальных этапов становления: случайность открытия (в смысле отсутствия спе­циальной программы этого открытия) и непризнание в научном сообществе. В истории научных открытий практически не исклю­чений, где такие особенности отсутствовали бы. Приведем некото­рые примеры, перечень которых можно продолжать и продолжать.

Вначале рассмотрим примеры из области «случайных)) (непред­намеренных) открытий.

Под случайностью открытия мы имеем в виду принципиальную его неожиданность и незапланированность пути к нему. Что же ка­сается общих тенденций и закономерностей становления научного знания, то здесь есть элемент необходимости. Во всяком случае, от­крытия совершают исследователи-ученые, а не пирожники и сапож­ники. Как остроумно заметил немецкий психолог Г. Мюнстерберг: «В мире было много гальванических эффектов и до того, как Гальвани случайно увидел, как сокращается лапка лягушки, лежащая на металлическом проводе. Мир всегда полон подобных случайностей, но в нем редко встречаются такие люди, как Гальвани и Рентген»[83]. В этом же смысле высказывал­ся Л. Пастера: «Случай помогает только тем, чей ум созрел для это­го» (цитировано по [Гурвич, 1981, с. 23]). Многие видели падающие яблоки, но не сформулировали закона всемирного тяготения, многие видели скрученных змей и наяву и во сне, но не открыли структуры молекулы бензола.

Случайность открытия (в обозначенном смысле) видна из при­зеров открытий Гальвани (краткое описание ситуации уже дано) и Рентгена (было обнаружено почернение закрытой от света фотопла­стинки при случайном ее контакте с радиоактивным источником). Но, кроме этих хрестоматийных примеров, мы можем привести столько, сколько, пожалуй, открыто принципиально новых явлении природы.

Так, исходной задачей Кулона было не измерение силы притя­жения электрических зарядов, а реализация совершенно ивой про­граммы Гука, в рамках которой Кулон под изобретенные им высо­кочувствительные крутильные весы искал задачи.

«Излучение Черенкова-Вавилова» было открыто в 1934 г. при постановке и решении рядовых вопросов люминесценции жидко­стей, а отнюдь не в связи с программой открытия светового излучения заряженных частиц, движущихся в среде со скоростью, превышающей фазовую скорость света в этой среде.

При исследовании бета-распада в 1934 г. Паули был вынужден для спасения закона сохранения энергии ввести гипотетическую частицу «нейтрино», которую экспериментально обнаружить уда­лось много позднее. И в данном случае в программу исследований Паули не входил поиск такой частицы, как нейтрино.

Флеминг увидел, что микроорганизмы не растут вблизи пени­циллина, и открыл первый антибиотик. Его заслуга здесь в том, что он смог увидеть то новое, чего специально не искал.

Таким образом, надо быть Архимедом, чтобы выскочить из ван­ной с криком «Эврика» и открыть закон действия сил на тело, по­груженное в жидкость; надо быть Галилеем, чтобы при наблюдении раскачивающейся лампы в соборе в Пизе озариться интуицией и сформулировать закон колебаний маятника; надо быть Ньютоном, чтобы при виде падающего яблока утвердиться в законе всемирного тяготения; надо быть Гальвани, чтобы от единичного случая сокра­щения лапки препарированной лягушки при ее контакте с металли­ческим телом прийти к идее нового электрохимического источника тока; надо быть Майером, чтобы при наблюдении изменения цвета венозной крови в тропиках (во время его путешествия на корабле) прийти к всеобщему закону сохранения и превращения энергии; на­до быть Кекуле, чтобы, увидев во сне свернувшуюся змею, прийти к открытию строения молекулы бензола; нужно быть Менделеевым, чтобы при систематизации материала во время подготовки учебника «Основы химии» прийти к формулировке периодического закона химических элементов; надо быть Пуанкаре, чтобы после чашки кофе и бессонницы прийти к открытию класса «автоморфных функций»; нужно быть Флемингом, чтобы, увидев задержку роста культуры микроорганизмов, прийти к открытию антибиотика пенициллина - и т.д., пока не перечислим имена всех великих первооткры­вателей.

В связи с вопросом о соотношении случайности и необходимо­сти при совершении принципиально новых открытий известный американский кардиолог Дж. Лара заметил: «Чаще всего удачу ис­следователя приписывают случаю или ситуации, чем уму. Отчасти это происходит от того, что не все можно объяснить словами, и ко­гда сделавший открытие ученый не способен объяснить, как он сде­лал открытие, то его ошибочно считают просто удачливым. На са­мом же деле открытие почти никогда не является удачей, случайно­стью потому что те исследователи, которые делают одно открытие, обычно делают еще одно, два и более открытий. Очевидно, главным требованием для исследователя является определенное сомнение в авторитетах и установленных доктринах. Многие не способны к по­добному восстанию против установившихся истин»[84].

Кроме того, нередки случаи, когда даже при наличии рабочей гипотезы ее подтверждение происходит благодаря случаю. Так, в 1927 г. К. Девиссон и Л. Джермер обнаружили дифракцию электро­нов, т.е. подтвердили гипотезу де Бройля о волновой природе элек­тронов, создав дифракционную решетку на монокристаллах никеля. Эти монокристаллы ученые получили благодаря тому, что у них случайно разбилась азотная ловушка и окислилась никелевая пла­стинка, восстанавливая которую ученые неожиданно увидели круп­ные монокристаллы никеля (см. об этом, например (Овчинников, 1972, с. 24-25]).

В 1965 г. А. Пензиас и Р. Вилсон зарегистрировали микроволно­вым приемником постоянный «паразитный» фон. В начале они ду­мали, что причиной является голубиное гнездо на антенне, но, когда они удалили голубей с гнездом, фон сохранился. Так было обнару­жено предсказанное Г. Гамовым реликтовое излучение, которое об­разовалось во время зарождения Вселенной. Обнаружение этого из­лучения принесло названным экспериментаторам Нобелевскую премию по физике.

Дополнительно отметим, что надо, конечно, особо различать ошибочные открытия. Например, из опытов взвешивания веществ после прокаливания и наблюдаемого увеличения их веса Р. Бойль сделал открытие что «огонь имеет вес». Открытие флогистона, в свою очередь, было связано с наблюдаемой потерей веса веществ при их горении, что объяснялось наличием в них летучего флоги­стона.

Из этого длинного перечня примеров видно:

1) к открытию приводит случай (до этот случай приходит только к тому, кто находится в состоянии поиска),

2) этот случай порождает интуитивную деятельность, рационализируемую на последнем этапе творческой работы интеллекта в форме соответствующего открытия.

Отсюда видно, что, если пункт первый может быть реализован многими, то пункт второй может быть реализован только при наличии природного дара гения интуитивного прозрения, когда в единичном и случайном усматривается всеобщее и необходимое. Можно человеку без музыкальных дарований дать музыкальное образование, но хорошего музыканта из него не воспитаешь все равно. Можно почти любого человека ввести в сферу научной деятельно­сти, но интуиция одаренного ученого - дар природный, и она не мо­жет быть привита образовательными средствами.

Следующая группа примеров относится к характерной особен­ности открытий - их непризнанием современниками.

Хорошо известно отношение современников (в целом или больших групп их представителей) к учениям Сократа, Эпикура, Бо­эция. Список непризнанных или недооцененных мыслителей удру­чающе велик, и здесь есть возможность только привести ряд харак­терных примеров. Так, например, великий философ ХУIII века Д. Юм получил достойное признание только в XX веке. Это видно по интересу к нему А. Эйнштейна, Б. Рассела и заметному месту в позитивистско-аналитической традиции англо-американской филосо­фии в целом. Как отмечается: «Крупнейшие исследования, посвя­щенные его философской системе (Н.К. Смит) и жизненному пути (Э. С. Мосснер), появились именно в XX в. »[85].

В свою очередь, основной труд И. Канта «Критика чистого ра­зума» вначале критиковался как за излишнюю сложность изложе­ния, так и за нарочитую новизну идей. Философские идеи А. Шо­пенгауэра, изложенные им еще в молодом возрасте (31 год) в труде «Мир как воля и представление» (1819), не признавались ни за философские, ни за вообще сколь-нибудь существенные почти до кон­ца долгой жизни мыслителя.

Непосредственно в истории научного знания хорошо известно отношение современников к идеям Коперника, Кеплера, Бруно в многих других ученых. Так, например, молекулярное учение А. Авогадро, развитое им на основе его положения о том, что в равных объемах (1811) газов при прочих равных условиях содержится оди­наковое количество молекул, было критически воспринято никем иным, как самим отцом научной атомистики Дж. Дальтоном, и было забыто до тех пор, пока их более чем через полвека не «воскресил» для научного сообщества С. Канниццаро

Основы неевклидовой геометрии казанского ученого Н. Н. Лоба­чевского, изложенные в его труде «О началах геометрии» и пред­ставленные в 1832 г. в Академию наук, были не восприняты в сто­лице известный математик М. В. Остроградский оценил ее отрица­тельно, а журнал «Сын отечества» в 1834 г. поместил статью, про­смеивающую труд Лобачевского.

Открытие фундаментального закона природы - закона сохране­ния энергии Ю. Р. Майером, изложенного в его статье 1841 г. «О ко­личественном и качественном определении сил», не была принята ведущие для того времени журналом физиков «Annalen der Physik» издателя И. К. Поггендорфа.

Основополагающие работы по наследственности Г. Менделя, проведенные на экспериментальном материале по гибридизации го­роха уже я 1856-1863 гг., хотя и были известны ряду именитых бо­таников, тем не менее были не поняты и забыты до аналогичных опытов X. Де. Фриза в 1900 г. и почти одновременных опытов ряда других биологов.

Выше мы приводили примеры непонимания и непризнания ве­личайших достижений человеческой мысли в сфере научного по­знания. Может быть, в технике, близкой своими результатами по­требностям человека, дело обстояло много лучше? Пожалуй, не на­много. Фонограф Эдиссона в 1878 г. был осмеян на собрании фран­цузской Академии как фокус шарлатана. В изобретении телефона, запатентованного А. Беллом в 1876 г., не видели большого будуще­го и вообще его считали вредным для ушей. В электродвигателях на ранних этапах их создания не отмечали большой практической пер­спективы. Наконец, в художественном искусстве (техника тоже ис­кусство) мы хорошо знаем, как резко отрицательно принимались новые музыкальные решения и формы выдающихся композиторов, почитаемых сейчас за классиков первой величины. Наконец, новое выдающееся явление становления исконно русского литературного языка в «Руслане и Людмиле» юного Пушкина критиковали за про­сторечье. Непризнание нового обществом (или, в частном случае, научным сообществом) - не досадные исторические инциденты, а характерная черта становления всякого нового мировидения при его восприятии адептами, апологетами, интерпретаторами установив­шихся догм, коих всегда большинство, и их «голоса» при демокра­тическом решении вопросов о признании того или иного нового знания всегда в большинстве.