Первое следствие влияния случая состоит прежде всего в ослаблении нашего чувства одобрения или неодобрения поступков, вызванных достойными похвалы или порицания намерениями, если поступками этими не были достигнуты предполагаемые результаты; во-вторых, в более сильном возбуждении чувства одобрения или порицания поступков, чем то, какое заслуживают в действительности вызвавшие их мотивы и побуждения, если поступки эти случайно доставили нам сильное страдание или удовольствие.

1. Я хочу сказать, во-первых, что как бы естественны и добры ни были намерения человека в первом случае, как бы противоестественны и злы они ни были во втором, если поступок его не вызывает тех последствий, которые ожидались от него, то в первом случае уменьшаются его достоинства, а во втором – его дурные качества. Такая непоследовательность в нашем суждении признается и ощущается как самым беспристрастным свидетелем поступка, так и людьми, которых поступок этот непосредственно касается. Человек, безуспешно хлопотавший о месте для своего друга, заслуживает его признательности и имеет, по-видимому, право на нее; но человек, хлопотавший о месте и получивший его, принимается обыкновенно за покровителя и благодетеля того лица, ради которого он хлопотал, и приобретает, по-видимому, особенное право на его признательность и уважение. Мы можем дойти до мысли, что человек немногим обязан своему другу, который только пытался оказать ему услугу, но мы всегда готовы разделить его благодарность к постороннему человеку, которому удалось оказать ее. Обыкновенно говорят, что мы одинаково благодарны как человеку, употребившему все свое старание, чтобы оказать нам услугу, так и человеку, которому удалось оказать ее. Но в случае безуспешной попытки в нашу пользу словам этим, как и всяким другим подобным же речам, следует верить лишь наполовину. Чувства бескорыстного человека могут быть одинаковы к своему другу независимо от того, будет ли последний неудачником или преуспевающим: чем благодарнее он, тем меньшее различие будет в его привязанности в этих двух различных положениях его друга. Благородные люди отдают предпочтение расположению к себе и уважению людей, заслуживающих уважения, перед какими бы то ни было выгодами, которые могут быть доставлены этими чувствами; если они и лишаются этих выгод, то смотрят на них как на предмет, почти не имеющий цены; тем не менее они все же сознают, что потеряли нечто. Благодарность как чувство обязанного человека может быть удовлетворена вполне только в том случае, когда услуги одинаковы: вот почему между двумя друзьями, из которых одному удалось оказать нам услугу, а другому – нет, первому отдается некоторое предпочтение перед вторым в сердце даже самого бескорыстного и великодушного человека. В этом отношении мы до такой степени несправедливы, что даже получив услугу, о которой хлопотало несколько человек, если она оказана только одним, тем не менее мы полагаем, что обязаны меньшей благодарностью прочим, которым, несмотря на все их старания, не удалось быть полезными нам; а так как в подобном случае благодарность наша разделяется между всеми, пытавшимися оказать нам услугу, то мы и считаем себя вправе ощущать ее в меньшей степени относительно каждого. Такой-то, слышим мы обыкновенно, желал оказать нам услугу и сделал все, что от него зависело, однако же он не заслуживает особенной благодарности за то, что получено нами, ибо если бы за нас не хлопотали другие, то мы ничего бы не получили. Мы полагаем, что даже в глазах беспристрастного свидетеля такое соображение ослабляет обязанность быть благодарным; сам человек, бесполезно пытавшийся сделать добро ближнему, как бы ни было сильно его желание, полагает, что он не имеет такого права на его признательность, на какое он мог бы рассчитывать в случае успеха, а сами мы даем в таком случае меньшую цену его поступку.

Из-за такой несправедливости дарования, не оказавшие своего действия в силу каких-либо случайных обстоятельств, кажутся нам менее достойными, даже если мы были вполне уверены в том, что они способны произвести это действие. Полководец, потерявший вследствие зависти придворного возможность одержать победу над врагами своего отечества, постоянно будет сожалеть о потере такого благоприятного случая. Сожаление его будет основано не на одном только доверии к нему народа, но и на внутреннем одобрении возможного подвига, который озарил бы его имя новой славой. Ни он сам, ни другие люди не могут быть удовлетворены мыслью, что план сражения зависел только от него и что для его исполнения требуется меньше дарований, чем для его составления, что никто не станет оспаривать его достоинств и что если бы это зависело от него, то успех не мог бы подлежать сомнению. Но план его не был приведен в исполнение, и хотя он достоин полной похвалы, какую только может заслужить проект такого обширного и сложного предприятия, тем не менее все же он не одержал никакой блистательной победы. Стремление отнять у человека возможность довершить и привести к развязке дело, которое он осуществлял, воспринимается как самый несправедливый происк зависти. Он так много сделал, говорят в таком случае, что у него не смели отнять возможность положить последний камень. Такой упрек ставился Помпею, когда он воспользовался победами Лукулла и похитил лавры, заслуженные счастьем и доблестью последнего. Слава Лукулла[23] даже в глазах его друзей казалась меньшею вследствие того, что ему не дозволили довершить завоевания, которые благодаря его мудрым распоряжениям и его мужеству мог окончить каждый. Архитектору наносится оскорбление, когда другому поручается привести его план в исполнение или когда план его искажается до такой степени, что оконченное сооружение производит совсем иное впечатление. Однако же он отвечает собственно только за свой план. Все его достоинства, состоящие в точности вычислений, так же очевидны на плане, как и в исполнении: но дело в том, что даже знатокам план не доставляет такого удовольствия, как оконченное здание, хотя в нем и обнаруживается тот же вкус и тот же гений; последние производят весьма неодинаковое действие, и удовольствие, доставляемое одним, вовсе не походит на восхищение, возбуждаемое другим. Мы можем верить, что некоторые люди одарены более великими дарованиями, чем Цезарь или Александр, или что поступки их были бы отмечены таким же величием, если бы они находились в положении последних. Однако же они не заслуживают того удивления и того восхищения, которые окружают имена последних у всех народов и во все времена. Они могут вызвать к себе большее уважение в людях, одаренных умом спокойным и холодным, но они никогда не достигнут той ослепительной репутации, которая создается подвигами, вызывающими энтузиазм. Добродетели и высокие дарования не производят даже на людей, умеющих ценить их, того действия, какое постоянно производится великими подвигами.

Подобно тому как неудача уменьшает в глазах неблагодарного человечества достоинство попытки сделать доброе дело, так же и неодобрение уменьшается в случае неудачной попытки сделать зло. Сколь бы очевидно ни было доказано намерение совершать преступление, оно редко бывает наказано, как было бы наказано само преступление. Единственное исключение в этом отношении представляет почти никогда не избегающее наказания преступление в государственной измене. Так как оно непосредственно направлено против существования правительств, то последние более всего заботятся о наказании за него. Правительство старается подвергнуть наказанию за прочие преступления, потому что чувствует оскорбление, нанесенное его подданными, но при наказании за государственные преступления оно руководится чувством личного оскорбления. В первом случае оно сочувствует негодованию подданных, а во втором оно удовлетворяет личное негодование; и так как в последнем случае оно играет роль судьи в собственном деле, то нередко выводит свою месть за границы, одобряемые беспристрастным наблюдателем. Оно проникается негодованием и местью по самому ничтожному поводу, и для наложения наказания вовсе не ожидает, как это делается им в делах, касающихся прочих людей, чтобы преступление было совершено или даже чтобы оно начало приводиться в исполнение. Намерение совершить преступление, разговор, направленный к этой цели, – хотя ничего еще не сделано, хотя не обнаружилось даже покушения, – во многих странах наказывается как совершенное преступление. Что же касается прочих преступлений, то одно намерение, за которым не последовало еще попытки совершить преступление, редко наказывается или наказывается весьма слабо. По общему мнению, преступное намерение и преступный поступок не предполагают одинаковой степени испорченности и потому не заслуживают одинакового наказания. Мы способны, говорят люди, составлять много замыслов и вследствие этого принимать меры для таких предприятий, выполнить которые мы не в состоянии, когда наступит время действовать. Однако же подобный довод не может быть справедлив, когда замысел преступления доведен уже до поступка, которым начинается его исполнение. Тем не менее человек, выстреливший из пистолета в своего врага и промахнувшийся, не наказывается смертью почти ни в какой стране; а по древним шотландским законам, чтобы убийца был приговорен к смертной казни, необходимо не только, чтобы им был нанесен удар, но и еще чтобы жертва его погибла в определенный промежуток времени. Негодование людей против человека, отнимающего жизнь у своего ближнего, тем не менее до того сильно, возбуждаемое им отвращение так велико, что во всех странах уже одно покушение на убийство принимается за уголовное преступление, между тем как покушение на совершение менее жестоких преступлений или слабо наказывается, или же вовсе не наказывается. Вор, схваченный за руку, опущенную в карман соседа прежде, чем он успел что-либо украсть, наказывается одним срамом, но если он успел вытащить хотя бы платок, то уже был бы приговорен к смерти. Человек, готовящийся к грабежу со взломом или приставивший, например, лестницу к окну дома, который он намерен ограбить, не приговаривается к смертной казни. Покушения на обольщение замужней женщины вовсе не наказываются, но само обольщение наказывается весьма строго. Наше негодование против покушения на преступление редко бывает достаточно сильно, чтобы побудить нас к такому же наказанию за него, как за уже совершенное преступление. В первом случае радость, что человек избежал ударов злодея, ослабляет негодование против возмутительного поступка. Во втором случае это негодование усиливается несчастьем, причиненным преступлением. Однако и в том, и в другом случае преступление тем не менее существует, ибо одинаково существует преступное намерение совершить его. Итак, во всех людях наблюдается в этом отношении настоящая непоследовательность в суждениях и чувствованиях, ослабление в нравственных правилах и в законах почти всех народов, как самых образованных, так и самых варварских. Гуманное чувство располагает образованный народ к смягчению наказаний или к освобождению от них, когда негодование против преступления не возбуждается ощущениями его последствий; с другой стороны, варварские народы, если действие не сопровождалось гибельными последствиями, не чувствуют подобного желания, да и не способны к тонкому исследованию побуждений, руководивших человеком.

Человек, под влиянием страсти или под влиянием развращенного общества решившийся на преступление и уже принявший, быть может, меры для его исполнения, но остановленный каким-либо обстоятельством, находящимся вне его власти, без сомнения, всю свою жизнь будет смотреть на это обстоятельство как на незабываемый случай, освободивший его от величайшего несчастья, если только совесть его не будет заглушена окончательно. При воспоминании о нем он всегда будет благодарить небо, помешавшее ему совершить преступление и спасшее его на всю остальную жизнь от бесконечных мучений и угрызений совести. Однако же если руки его и не осквернены преступлением, то его сердце тем не менее столь же преступно, как если бы он и совершил преступление; но в то же время совесть его значительно успокоена тем, что преступный замысел не был приведен в исполнение, хотя он вовсе не был этим обязан какому-нибудь собственному доброму душевному побуждению. Он находит, что заслуживает меньшего наказания и негодования, а осознание собственной вины ослабевает и исчезает совершенно. Воспоминание о принятом намерении совершить преступление производит только то действие, что побуждает его считать за счастье помешавшее ему обстоятельство, тем более чудесное и неожиданное, чем более было решимости в его намерении; ибо он не может забыть, что избежал преступления, и смотрит на опасность, грозившую душе его потерей спокойствия навеки, с таким же трепетом, с каким представляет себе человек, находящийся уже вне опасности, бездну, в которую он чуть было не провалился, и содрогающийся от ужаса при одной мысли о прошедшем.

2. Второе действие случая на наши суждения состоит в возбуждении в нас более сильного чувства одобрения или неодобрения поступка, чем того заслуживают вызвавшие его побуждения, если последние послужили случайной причиной какого-нибудь чрезвычайного удовольствия или страдания. Счастливый или пагубный результат какого-либо поступка почти всегда придает виновнику его кажущееся достоинство или недостаток, даже если его намерения вовсе не заслуживали ни похвалы, ни порицания или заслуживали бы их в гораздо меньшей степени. Таким образом, человек, присланный к нам с дурным известием, нам неприятен и мы чувствуем признательность к человеку, принесшему нам добрые вести. Мы не отличаем их некоторое время от виновников добра или зла, о которых мы узнаем, и в некотором смысле приписываем им события, о которых они только извещают нас. Человек, первый сообщивший нам радостную новость, естественно, становится предметом нашей, хотя и мимолетной, благодарности. Мы обнимаем его с восторгом и признательностью, и, пока длится наша радость, нам было бы приятно оказать ему какую-нибудь ценную услугу. По придворным обычаям, офицер, привезший известие о победе, имеет право на значительное повышение, и генералы обычно дают такое приятное поручение своим любимцам. Человек, первым сообщивший нам печальную новость, становится предметом нашей мимолетной неприязни. Нам трудно смотреть на него без неудовольствия, а люди грубы и жестокие нередко срывают на нем гнев и злобу, возбужденные в них принесенным известием. Тигран, царь Армении, приказал отрубить голову тому, кто первый принес ему известие о приближении значительных сил неприятеля[24]. Мы считаем делом варварским и бесчеловечным подобное наказание гонца, принесшего неприятное известие; однако же нам приятно наградить человека, сообщившего нам о радостном событии. Такое поведение мы считаем достойным царственного великодушия. Но как объяснить это различие, если в первом случае столько же преступного, сколько достойного награды во втором? Без всякого сомнения, тем, что достаточно любого повода, чтобы оправдать добрые и общественные чувства, и что необходимы весьма основательные и весьма сильные побуждения, дабы вызвать наше негодование к чувствам антиобщественным и злонамеренным.

Хотя нам вообще трудно разделять последние чувства и мы решаемся оправдывать проявления их только в том случае, когда они направлены против людей, заслуживающих этого своими дурными и несправедливыми поступками, но и тем не менее мы не всегда бываем столь строги. Когда по неосторожности человек причиняет другому большое зло, хотя бы и неумышленно, мы обыкновенно разделяем негодование последнего и одобряем наказание первого свыше той меры, какая заслуживалась бы его неосторожностью, даже если она и не сопровождалась бы такими несчастными последствиями.

А между тем бывает неосторожность, доведенная до такой степени, что действительно заслуживает наказания, хотя она никому и не причинила вреда. Такой случай представляется, например, человеку, беспечно выбрасывающему за окно большой камень, не предупредившему прохожих и не обратившему внимания, куда он упадет. Бдительная полиция непременно взыскала бы за такой безрассудный поступок, даже если бы он и не повлек за собой дурных последствий. Виновный показал бы своим поведением оскорбительное презрение к безопасности ближних, что было бы несомненной несправедливостью. Он без всякой причины угрожал бы прохожим опасностью, подвергнуться которой не решился бы ни один здравомыслящий человек, и обнаружил бы отсутствие того чувства, которое мы обязаны иметь относительно прочих людей и которое составляет основу человеческой справедливости и общественного благополучия. Поэтому на грубую неосторожность закон смотрит почти так же, как на преступный умысел. Даже если за поступком и не последует никакого вреда, с виновным поступают так, будто бы он имел намерение совершить то зло, какое могло бы быть в таком случае причинено им; поступок его, в сущности безрассудный, дерзкий, заслуживающий, собственно, небольшого взыскания, принимается за преступление, достойное строгого наказания. Если, стало быть, по неосторожности, вроде той, о которой идет речь, человек был бы убит, то виновный был бы приговорен к смертной казни по законам большей части стран, в особенности же по древним шотландским законам. Хотя подобное наказание чрезвычайно строго, оно не противоречит нашим естественным чувствам. Наше негодование против подобной безрассудной и бесчеловечной неосторожности усиливается состраданием к несчастной жертве. А между тем ничто не оскорбило бы до такой степени естественного чувства справедливости, как приговор человека к смертной казни только за то, что он неосторожно бросил на улицу камень, который никого не ранил. Безумие и бесчеловечность его поступка одинаковы, убьет ли кого-нибудь камень или же никого не заденет; но вот наши чувства в том и другом случае весьма различны. Сознания этого различия достаточно для объяснения, до какой степени негодование свидетеля какого-нибудь поступка может быть вызвано его последствиями. Вот чем следует объяснять, если я не ошибаюсь, чрезвычайную строгость законов почти во всех странах в случаях одного рода и общее их послабление в случаях другого рода.

Бывает еще особенный род неосторожности, не заключающий в себе ничего несправедливого. Такова неосторожность человека, который, не имея намерения причинить вред прочим людям, не обнаруживая никакого оскорбительного пренебрежения к их безопасности и к их благоденствию, поступает с ними неосторожно, подвергая в то же самое время опасности и самого себя; ему не присущи только заботливость и благоразумие, и в этом отношении он заслуживает скорее порицания, чем наказания. Однако же если такая неосторожность причинит кому-либо вред, то законы любой страны побудили бы виновного расплатиться за причиненный вред; и хотя это будет действительным наказанием, к которому нельзя было бы приговорить человека, если бы неосторожность его не сопровождалась вредом, подобный приговор закона не противоречит нашим естественным чувствам. Мы находим справедливым, чтобы человек не страдал от неосторожности другого и чтобы последствия достойной порицания нерадивости были исправлены самим виновным.

Существует еще один род неосторожности: это неосторожность, состоящая или в отсутствии осмотрительности, или робкой заботливости о возможных последствиях каждого нашего шага. Отсутствие такой тягостной внимательности скорее принимается за достоинство, чем за недостаток, лишь бы только оно не сопровождалось вредными последствиями. Робкое, всего пугающееся благоразумие никогда не считается добродетелью, но качеством, уничтожающим нашу способность к деятельности и к ведению какого бы то ни было дела; а между тем, если из-за отсутствия такого благоразумия причиняется кому-либо вред, то по многим законам следует принести за него компенсацию. Так, по закону Аквилеи[25], если человек, который не умеет управлять лошадью, раздавил раба своего соседа вследствие случайного испуга животного, то он обязан был компенсировать причиненный им ущерб. При любом случае подобного рода мы находим, что не следовало садиться на лошадь, если не можешь с ней справиться, и что подобная попытка есть непростительное легкомыслие; а между тем, если бы она не сопровождалась несчастьем, мы не сделали бы подобных выводов и, может быть, даже человека, отказавшегося сесть на лошадь, мы обвинили бы в трусливости и в излишней опасливости насчет последствий, о которых вовсе не следует заботиться. Человек, причинивший в подобном случае вред другому человеку, чувствует, что он некоторым образом виноват перед ним: он спешит к нему с выражениями своего соболезнования о случившемся и старается всеми силами заслужить его прощение. Если ему доступно великодушие, то он чувствует желание оплатить чем бы то ни было причиненный вред и готов на все для успокоения, так сказать, животного обозления, которое, как он хорошо понимает, должно быть в сердце пострадавшего человека. Не выказать в таком случае ни внимания, ни соболезнования, не попросить извинения считается самой возмутительной грубостью; а между тем, если мы не имели никакого дурного умысла, то зачем нам употреблять большие усилия для собственного оправдания, чем прочим людям, столь же мало виновным, как и мы? Если мы столь же виноваты в несчастье, как и свидетели события, то почему же именно на нас падает обязанность расплачиваться с человеком за то, в чем виноват один лишь случай? Разумеется, она не возлагалась бы на нас, если бы ощущаемое им негодование, как бы несправедливо оно ни было, не вызывало к себе некоторого сочувствия даже в самом беспристрастном свидетеле.