Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Поскольку Церковь как Тело Христово ("теоцентрическая") одна, едина и неделима, то высшей целью христианских устремлений может конечно же быть не единство Церкви, но единство в Церкви. Это единство в ней возможно на пути исцеления того разделения, которое исторически произошло в видимой Церкви ("антропоцентрической") по причинам отпадения каких-то ее частей или от истины веры (ересь), или от истины любви (раскол).
Есть несколько вариантов понимания причин христианских разделений и восстановления единства.
1. Разделения возникли по причинам, не затрагивающим существа христианской веры и жизни каждой из современных церквей, которые потому все истинны, и проблема церковного единства может быть решена на пути простого взаимного признания церквами разных конфессий друг друга в качестве Поместных Церквей одной Церкви Христовой и таким образом восстановления зримого единства Вселенской Церкви.
2. Разделение вызвано утратой всеми Церквами без исключения какой-либо существенной части истины. Однако все вместе они по-прежнему обладают ее полнотой. Поэтому воссоздание внешнего зримого их единства без каких-либо предварительных условий восстановит в каждой из Церквей, независимо от их конфессиональной принадлежности, должную полноту истины и таким образом приведет всю Церковь к норме своего бытия.
3. Разделение обусловлено отпадением отдельных частей видимой Церкви (общин, церквей) от истины, хранимой одной из Церквей (конфессий), которая в настоящий момент и является Церковью в полном смысле этого слова. Поэтому и восстановление единства возможно лишь через присоединение к ней, то есть возвращение в Церковь.
Как можно оценить эти точки зрения?
Первый вариант, неправомерно сужая область церковных критериев, в частности в области веры до нереального минимума, по сути, обесценивает проблему Церкви и обмирщает саму идею единства. Здесь фактически речь идет лишь о внешнем, так называемом зримом единстве христиан разных конфессий, а не о стремлении к воссозданию в своих Церквах всего утраченного ими в вере и жизни и соединению в истине Христовой. Но, во-первых, что может дать такое зримое единство без внутреннего — не более как лишь видимость единства христиан, мало чем отличающегося от того единства язычников (не верящих ни во Христа, ни в Его Церковь), которого они также усиленно ищут во многих областях человеческой жизни, в том числе и в религиозной. Во-вторых, такое зримое единство, не имея внутреннего стержня, было бы очень непрочным, эфемерным.
В связи с этим необходимо заметить, что сама идея так называемого зримого церковного единства, провозглашаемая в качестве основной цели экуменического движения, по существу дезориентирует христианское сознание и направляет его в ложное русло. Церковь создана с одной и единственной целью: освящения и спасения всех тех, которые во Христе увидели истинного Спасителя от своих страстей. Таковые христиане в меру своей ревности приобщаются Духу Святому, в Котором только они и становятся подлинно едиными. Это внутреннее единство изначально приобретало свои зримые церковно-организационные формы. Так, возникали христианские общины, рождались Поместные Церкви, пребывающие в кафолическом единстве, выражающемся в Евхаристическом общении. Такое единство носило органический характер, поскольку обусловлено было святостью, то есть чистотой веры и основ жизни и деятельности самих Церквей . Таким образом, внешнее единство Церквей, общин и христиан было закономерным следствием единства внутреннего.
Принципиальная ошибка экуменического движения заключается в том, что оно поставило своей целью не святость Церквей, в которой заключено их истинное единство, а внешнее, зримое единство само по себе, поскольку в святости, по-видимому, сомнений нет. Повторяется без конца все тот же изначальный человеческий грех — получить, сорвать плод без законного труда (Ср.: "Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться" (2 Тим. 2, 5)). В результате зримое единство как цель не только обессмысливается, но и становится фактором, отвлекающим христиан от подлинной цели жизни и деятельности.
Второй — "забывает", что из простого смешения множества разномыслий невозможно получить единомыслие, тем более полноту истины. Истина Церкви не есть некий математический результат, образующийся в результате сложения многоразличных верований. Церковь — не какой-то абстрактный объект, который можно составить из различных идейных элементов, но целостная, неделимая, органичная реальность. Поэтому она есть и ее следует искать, а не воссоздавать.
Третий вариант избегает предыдущих ошибок, однако несет в себе непростую проблему критериев, по которым можно было бы судить об истинности конкретной Церкви. Очевидно, эта проблема разрешима лишь через обращение к учению Единой Церкви эпохи Соборов. Подобное обращение предполагает выявление и "расшифровку" трех ее объективных признаков: догматического учения, принципов духовной жизни и основ канонического устройства. Несомненно, только ясное представление этих трех измерений Церкви даст возможность надлежащего суждения о причастности любой христианской Церкви Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви.
III. Многообразие в Церкви
Если бы богословам удалось (а им это конечно же никогда не удастся) договориться о предметном содержании указанных трех признаков — критериев истинности Церкви, то вопросы и о единстве в Церкви, и о допустимых границах многообразия форм церковной жизни были бы решены в принципе. В конечном счете ни у кого не вызывает сомнений и все принимают классическое правило истинных взаимоотношений Церквей святого Викентия Лиринского: "In necessariis — unitas, in dubiis — libertas, in omnibus — haritas. В главном — единство, во второстепенном — свобода, во всем — любовь". Но основная проблема в том и состоит, что христианским Церквам, долгое время находившимся в разделении, теперь очень трудно достичь согласия в вопросе: что считать главным, а что второстепенным?
В современном диалоге найдется немало вопросов, свидетельствующих об этой, часто непреодолимой трудности. Вот несколько иллюстраций.
1. Для православных соборное устройство Церкви, под которым, в частности, подразумевается братское равенство всех Поместных Церквей и их предстоятелей в решении любых общецерковных вопросов, является безусловной истиной (то есть относится к категории "главного"). И в этом контексте для православных не было бы, например, проблемой (то есть это относилось бы к категории "второстепенного") видеть в таком же качестве Римскую Церковь и ее предстоятеля, который возглавлял бы отдельные западные церкви по их согласию. Но так ли смотрят на это католики?
2. Или вопрос о принципах духовной жизни. Он, к сожалению, никогда не звучит на экуменических встречах. Подразумевается, что духовная жизнь — дело исключительно личное и каких-то бесспорных объективных законов в ней нет и быть не должно. То есть, по-существу, данный вопрос отнесен к категории "второстепенного", в котором царит полная неопределенность. Но в Православии (если иметь в виду суждения святых, а не сколь угодно различные мнения богословов) он относится к области "главных", даже самых главных, поскольку очевидно, что при неверном понимании духовной жизни само вероучительное правоверие, естественно, не принесет никакой пользы.
Для православных духовный путь западных святых — это путь заблуждения. Вот одно из ярких высказываний известного русского подвижника прошлого столетия святителя Игнатия Брянчанинова о католических святых: "Оживить чувства, кровь и воображение старались западные; в этом успевали скоро, скоро достигали состояния прелести и исступления, которое ими названо святостью. В этой стране все их видения. Читающий их непременно заражается духом прелести… Восточные и все чада Вселенской Церкви идут к святыне и чистоте путем совершенно противоположным вышеприведенному: умерщвлением чувств, крови, воображения…" (Собрание писем. М. — СПб., 1995. С. 322).
Для западной же традиции многие ее аскеты, идущие именно этим мистическим путем, являются действительно святыми и нередко даже величайшими святыми, учителями Церкви (например, Франциск Ассизский, Катарина Сиенская, Тереза Авильская, Игнатий Лойола, Тереза Младенца Иисуса и др.). При этом западная традиция, хотя и не осуждает духовный путь православных святых, однако им и не следует.
В чем причина такого серьезного несогласия в столь жизненно важном вопросе — это отдельная тема, требующая специального рассмотрения. Здесь можно лишь в качестве иллюстрации привести наиболее часто встречающиеся ответы с обеих сторон. С восточной: католическая сторона игнорирует основополагающие принципы духовной жизни, не соблюдает "правил движения" и потому ей "всё хорошо" и "все хороши". С западной: православные очень узко смотрят на проявления духовной жизни, ограничивают ее лишь одним своим традиционным путем и забывают о том, что "Дух дышит, где хочет" (Ин. 3; 8). Таким образом, в вопросе о принципах духовной жизни и понимания христианской святости и совершенства мы вновь оказываемся перед трудной проблемой "содержания и формы", "главного" и "второстепенного".
3. Еще одна из столь же проблемных иллюстраций многообразия проявлений современной церковной жизни — это все шире распространяющийся интеркоммунион.
Если для многих западных церквей интеркоммунион является проявлением так называемого евхаристического "гостеприимства" и любви к христианам других конфессий и рассматривается как одно из средств достижения единства христиан и Церквей, то для православных единая Чаша является свидетельством единства веры и актуализацией единства жизни в Церкви. Взаимное единение в причащении прежде канонически утвержденного высшей церковной властью межцерковного единства подобно незаконному единению в любви (в отличие от законного — в браке), но осуществленному на гораздо более глубоком уровне — мистическом и потому особенно поражающему дух человека.
Приведенные иллюстрации, которые можно без конца умножать, свидетельствуют об очень непростых вопросах, связанных с проблемой многообразия. Что есть главное, а что — второстепенное в океане церковной жизни? Что есть форма, а что — содержание? Какие проявления церковной жизни выражают апостольскую веру и способствуют ее проповеди, а какие свидетельствуют о ее деградации в данной Церкви, искажают и тормозят ее? В какой степени различие форм препятствует взаимопониманию или, напротив, стимулирует диалог?
Естественно, этими вопросами не исчерпывается круг проблем, связанных с многообразной реальностью жизни Церкви как внутренней, так и обращенной к внешнему миру. Но уже они свидетельствуют о масштабности этой темы и ее насущности в современном межконфессиональном диалоге.
Источник: Журнал Московской Патриархии, № 7, 1998 г.
Русское духовное образование
Нет необходимости обосновывать ту простую истину, что образование является одним из тех краеугольных камней, на которых стоит и строится само бытие народа во всем многообразии сторон его жизни. Если же говорить об образовании духовном, то его первичность и по существу, и по времени возникновения на Руси, и по значимости в развитии русской образованности и всей культуры очевидна. Поэтому изменение его характера всегда самым серьезным образом отражалось на духовном и нравственном состоянии народа. Иван Киреевский не случайно говорил: "Человек — это его вера". Но вера, пишет апостол Павел, от слышания, слышание же от проповедующего (см.: Рим. 10, 14–17). Не потому ли и Сам Христос последней и главной заповедью для апостолов повелел: "Идите, научите все народы" (Мф. 28, 19). Научение же и есть образование.
Каким оно было на Руси? Из широкого круга вопросов, относящихся к данной проблеме, обратим преимущественное внимание на первый и ключевой — цель образования.
С этой стороны историю нашего духовного образования можно достаточно четко разделить на два принципиально отличных друг от друга периода. Первый заканчивается фактически эпохой учеников преподобного Сергия Радонежского в XV столетии, в котором наиболее ярко проявилась духовная устремленность русской образованности и который, несмотря на тяжелейшие впоследствии духовные потрясения, оставил неизгладимый след в самой сокровенной части души русского человека до сего дня.
Второй период достаточно определенно обозначается уже с первой половины XVI столетия. В XVII же веке с основанием Киевской Духовной Академии, а затем в 1685 году — первого высшего учебного заведения в России — Славяно-греко-латинской (впоследствии Московской Духовной) Академии, ставшей матерью Академии наук и Московского государственного университета, а далее и других Духовных академий, семинарий, школ — новое направление становится господствующим в русском духовном образовании до настоящего времени.
О каких целях и направлениях идет речь? Они отчетливо могут быть выражены в альтернативе: что важнее для человека — его духовное и нравственное состояние или интеллектуальный багаж и практические навыки? Сама постановка вопроса может, на первый взгляд, вызвать недоумение: разве одно противоречит другому? Но дело здесь не в противоречии, а в возможных последствиях для человека преобладания того или другого. Если духовно-нравственная чистота не только не противоречит знанию, но и всегда остается созидательным началом в человеке: любовь не может не творить добра, — то знания без морали легко становятся орудием порабощения и уничтожения себе подобных, разрушения всего и вся.
Однако для древнерусского сознания проблемы выбора здесь не было. Цель образования была ясна: указать человеку путь, средства, условия очищения и восстановления в себе "прежде падшего" образа Божия, уподобления Христу, показавшему совершенный образ человечности в условиях этого мира.
Такая цель прямо вытекала и из православного понимания богословия. В отличие от западного, рассматривающего богословие как науку чисто рациональную, русское церковное сознание, в соответствии с учением отцов Церкви, понимало богословие как науку опытного богопознания. Центральная мысль такого видения богословия глубоко выражена в ясных и точных словах одного из самых читаемых и почитаемых на Руси древних святых — преподобного Иоанна Лествичника: "Совершенство чистоты есть начало богословия" [32].
Эта мысль, исходящая из слов Христа: "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят" (Мф. 5, 8), и определяла содержание, характер и основную направленность всего древнерусского образования — не только духовного.
Как осуществлялось оно? Подлинными его "университетами" были монастыри, которые создавали совершенно уникальный климат целостного воспитания человека. Там, изучая по кожаным рукописным книгам вселенский опыт святых, напитываясь примерами их многоразличных подвигов в пустынях и в миру, в царских дворцах и убогих хижинах, на поле боя и в делах гражданских, получая одновременно навык правильной христианской жизни от рядом стоящего духоносного наставника, ученики-послушники постепенно возрастали до нового человека, святого. В монастырях формировалась наука, замечательная по своей неразрывной связи между теорией и практикой. Святоотеческие творения изучались не ради теоретических богословских познаний (знания ради знания) или получения ученых степеней и почетных должностей, но единственно из стремления найти верный путь образования в себе истинного христианина. И таковой становился свят не для себя одного.
Монах был зажженной свечой, на которую ориентировались и к которой стремились все сословия. Он примиряет смертельно враждующих князей, укрощает их страсти, объединяет вокруг великокняжеского престола. Он едет в Орду, чтобы спасти народ свой от очередного нашествия. Он первый и славнейший герой на Куликовом поле. Он утешает вдову, помогает нищему — и все это совершается тихо, без сенсаций, без торжественных заявлений. Даже внешний вид его: простое, нередко нищенское одеяние, бледное, изможденное лицо, легкая, худая фигура и чистый, ясный взор — невольно выделяли его из общей среды (отсюда русское слово "инок" — то есть иной по сравнению с обычным), привлекали к себе. Потому монастырь — собрание иноков — имел огромное нравственное влияние на все общество в целом.
И не только нравственное. Вся русская книжность шла также из монастырей, в которых она формировалась главным образом на великой византийской книжности, несущей с собой высшую образованность того времени. Переводы здесь делались не случайные: брали лучшие книги, воспитывающие и ум, и душу человека, а не развращающие его под предлогом просвещения, как это видим позднее. Такая проверенная критерием истинной мудрости и святости литература закладывалась в основу всего образования на Руси.
Потому оно не было ни самоцелью, ни тем более средством к земному успеху. Образование всегда было подчинено высшей цели — духовному и нравственному становлению человека. Отцы наши хорошо видели первичность духовного начала в жизни личной и общественной и понимали, что духовно цельный человек и худое сделает прекрасным, а многознающий, но страстный и развращенный и лучшую жизнь превратит в ад.
Эта цель познавания — сделать человека святее, а не богаче, исходя от достойных ее выразителей: молитвенников, воздержников, кротких и любвеобильных иноков и священнослужителей, благочестивых мирян — находила отклик и с благоговением принималась во всех слоях русского общества, становясь достоянием практически всего народа, даже неграмотных, поскольку содержала в себе не абстрактные "философические" материи, а очевидную норму реальной святой жизни и прямо отвечала на самый главный вопрос человека — о смысле его жизни. Поэтому образование и в великокняжеских палатах, и в боярских теремах, у служилых людей, в купеческих домах и в семьях простого люда получало один и тот же целенаправленный духовный характер. Так воспитывался весь народ и постепенно, несмотря на постоянное противоборство языческих начал жизни, созидался общий дух нации, утверждался ее идеал — устроение Святой Руси.
Хорошо писал об этом И.В. Киреевский: "Учения святых отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта… Обширная русская земля… не столько в единстве языка находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве убеждений, происходящих из единства верования в церковные постановления. Ибо ее необозримое пространство было все покрыто, как бы одною непрерывною сетью, неисчислимым множеством уединенных монастырей… Из них единообразно и единомысленно разливался свет сознания и науки во все отдельные племена и княжества. Ибо… духовные понятия народа из них исходили… и все его понятия нравственные, общественные и юридические…" [33].
* * *
Во втором периоде происходит принципиальная смена приоритетов в самой цели и методе образования.
И. В. Киреевский, специально изучавший данную проблему и оставивший нам свою прекрасную статью "О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России", дает на этот центральный вопрос русской истории ответ, заслуживающий самого серьезного внимания. "Что касается до моего личного мнения, — пишет он, — то я думаю, что особенность России заключается в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней, — во всем объеме ее общественного и частного быта. В этом состояла главная сила ее образованности, но в этом же таилась и главная опасность для ее развития. Чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что человеку легко было смешать их значительность, и наружную форму уважать наравне с ее внутренним смыслом… В XVI веке, действительно, видим мы, что уважение к форме уже во многом преобладает над уважением духа. Может быть, начало этого неравновесия должно искать еще и прежде; но в XVI веке оно уже становится видимым… В то же время в монастырях, сохранявших свое наружное благолепие, замечался некоторый упадок в строгости жизни…
Таким образом, уважение к преданию, которым стояла Россия, нечувствительно для нее самой перешло в уважение более наружных форм его, чем его оживляющего духа. Оттуда произошла та односторонность в русской образованности, которой резким последствием был Иван Грозный и которая через век после была причиною расколов и потом своею ограниченностью должна была в некоторой части мыслящих людей произвести противоположную себе, другую односторонность: стремление к формам чужим и чужому духу" [34].
Очень верное наблюдение. Так начинает изменяться сознание русского человека. Основная задача духовного образования — научение христианскому пониманию жизни и борьбе с ветхим человеком с целью исцеления от страстей — постепенно и все более подменяется другой задачей: точным исполнением внешних церковных предписаний, Устава, обрядов, "предания старцев" (Мф. 15, 2–3) и церковной эстетикой ("благолепием"). Первичными становятся ценности не духовные, а "наружные", не чистота духа, а точность "буквы", не любовь и смирение по образу Христа, умывающего ноги Своим ученикам, а власть по образу мира сего, попирающая "малых сих", не нищета и воздержание, а богатство и слава суетные. Сами средства превращаются в самоцель и потому в сути своей извращаются.
Духовным выражением этого искажения смысла христианской жизни было так называемое иосифлянство (начало XVI века), которое решительно настаивало на необходимости внешнего "благолепия" и материального богатства Церкви, ее монастырей и храмов — явление не свойственное (точнее — противоестественное) ни древне-святоотеческому, ни исконно русскому пониманию монашества как жительства нестяжательного и бесславного в этом мире.
Когда такое убеждение возобладало и стало господствующим (хотя и не окончательно всеобщим) в оплоте Православия — монашестве, то началось и на Руси то же обмирщение духовенства и с ним всего "народа Божия", которое несколькими столетиями ранее охватило все западное христианство.
Именно увлечение монашества и духовенства, начиная с высшего, материальной стороной жизни Церкви, мирской властью (папизмом) и ее привилегиями, со все большей утратой соборности, и стало причиной того оплакиваемого всеми русскими подвижниками состояния Русской Церкви, которое закономерно привело к 1917 году и разрушению всех ее институтов, в том числе и образовательных, всего ее златоглавого великолепия.
Это постепенное и потому малозаметное для большинства современников духовное сползание проявило себя в двух крайних и одинаково губительных для русской жизни и русской образованности направлениях: западническом протестантском либерализме и иудео-католическом магизме и законничестве. Первый тоталитарно заявляет о себе с перестройки Петра I до последней перестройки; второй — с непримиримого Раскола до фундаментализма сего дня. Но оба явления имеют одну и ту же духовную основу — гордость и фанатизм — и приводят к одному и тому же следствию — забвению дела спасения и разрушению организма Церкви, поскольку одинаково бедственным для нее оказывается как произвол в изменении форм и дисциплины церковной жизни, приводящий к их разрушению, так и подмена подвига исполнения заповедей Евангелия настоящим культом этих форм так называемого церковного благочестия (отслужить, вычитать, пропеть…) "У нас, — писал святитель Игнатий Брянчанинов, — есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни" [35].
Итак, не святость человека, а обширность и разносторонность знаний становятся во втором периоде главной задачей образования. Конечно, так прямо никто не говорил — тем более что святость как личная цель жизни не отвергалась. Но как цель духовного образования она исчезает, и богословские знания, вместо того чтобы быть источником научения опытному богопознанию, превращаются в "сумму" знаний, в какую-то самодовлеющую ценность, независимую от степени ее необходимости и полезности для духовной жизни обучающегося.
Изменение цели образования привело к изменению и его метода. Если древнерусское образование осуществлялось через проповедь, чтение Священного Писания, святоотеческой и житийной литературы, добровольное послушание найденному (если это удавалось после тщательных поисков и сравнений) духовнику (преподобный Нил Сорский, например, так и не нашел), личный пример и назидание наставника, то есть образование шло по пути убеждения и воспитания человека для свободного принятия им начал христианской веры и жизни, то образование новое, европейское, поставив во главу угла максимум теоретических знаний и богословский профессионализм, должно было расстаться с педагогикой Христа и применить педагогику принуждения и формализма. Так возникли Духовные школы с их классами, оценками, наказаниями и наградами, званиями и степенями, и все чаще — с педагогами, не ве дущими и не веду щими никакой духовной жизни, однако же готовящими священство, епископат и руководство своей Церкви.
К чему привел новый тип духовного образования в России, об этом красноречиво говорит история.
Образование полностью подчиняется тому, что хорошо известно под именем схоластики, характеризующейся, по меньшей мере, двумя существенными признаками: рационализмом, то есть принятием рассудка в области познания в качестве высшего судьи, и оторванностью рассматриваемых вопросов от реальной духовной жизни (богословие ради богословия). Очевидно, что и то, и другое приводит к потере в учащихся (будущих священнослужителях, иерархах!) живого чувства веры, чувства Бога, почему и неминуемо ведет к обмирщению всей Церкви.
Это в свое время произошло на Западе. Подобный же процесс стал развиваться и у нас с открытием Духовных школ в XVII веке. Мы их устроили вполне по образу и подобию школ католических и протестантских, взяв не только их системы, методы и программы, но часто и сами учебники с их далекими от Православия идеями и трактовками догматических и нравственных истин. Даже преподавание в Духовных школах велось по образцу школ западных на латинском языке и таковым оставалось до второй половины XIX века. XVIII век вообще был у нас темным веком в духовном образовании (и не только в нем). Святитель Филарет (Дроздов), инспектируя в 1815–1818 годах школы Московского округа, и в первую очередь МДА, писал о выпускниках-священниках, что они "довольно знали латинских языческих писателей, но мало знали писателей священных и церковных; лучше могли говорить и писать на латинском языке, нежели на русском; имели память, обремененную множеством слов, но ум не оплодотворенный живым познанием истины" [36].
Очень показательным является распоряжение Комиссии Духовных училищ от 1825 года: "Чтобы никто собственных уроков не преподавал… чтобы богословия преподаваема была исключительно на латинском языке, чтобы классическою книгою была богословия Феофилакта, выписанная из лютеранской богословии Буддея" [37].
В середине века святитель Игнатий (Брянчанинов) восклицал с такой горечью: "Сбывается слово Христово: в последние дни обрящет ли Сын Божий веру на земле! Науки есть, академии есть, есть кандидаты, магистры, доктора богословия… Случись с этим богословом какая напасть — и оказывается, что у него даже веры нет, не только богословия. Я встречал таких: доктор богословия, а сомневается, был ли на земле Христос, не выдумка ли это, не быль ли, подобно мифологической. Какого света ожидать от этой тьмы!" [38].
Во время своей встречи с известным англиканским церковным деятелем Пальмером Игнатий, тогда архимандрит Сергиевской пустыни близ Петербурга, откровенно говорил: "Наше духовенство чрезвычайно легко поддается новым и странным мнениям, читает книги неправославных и даже неверующих сочинителей, лютеран и других. Духовная академия [С.-Петербургская] заражена вещественными началами и даже "Христианское Чтение" заражено ими, хотя в нем и печатаются многие переводы из древних отцов. Россия, пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма" [39].
Несколько ранее, но то же самое говорил преподобный старец Серафим Саровский Н. А. Мотовилову: "Мы в настоящее время, по нашей почти всеобщей холодности к вере святой в Господа нашего Иисуса Христа и по невнимательности нашей к действиям Его Божественного о нас Промысла, до того дошли, что почти не понимаем слов Священного Писания. Некоторые говорят: это место непонятно, потому [что] неужели апостолы так очевидно при себе Духа Святого чувствовать могли? Тут нет ли де ошибки?… Не было и нет никакой… Это все произошло от того, что мало-помалу удаляясь от простоты христианского ведения, мы под предлогом просвещения зашли в такую тьму неведения, что нам то кажется неудобопонятным, о чем древнейшие христиане до того ясно разумели, что в самых обыкновенных разговорах понятие о явлении Бога между людьми никому из собеседующих не казалось странным" [40].
Приведенные высказывания наших святых отцов свидетельствуют, что они оценивали состояние Церкви и уровень духовного образования (богословской науки) своего времени не с позиции внешних успехов, но лишь с одной точки зрения — того, что дается ими человеку в достижении единственной цели его жизни — спасения. Успехи внешние и так называемый свет религиозного просвещения, уводящие христианина от этой цели, есть, по их авторитетному слову, тьма.
Так продолжалось до середины XIX столетия, когда наконец вновь наметилась своя, национальная православная линия в понимании богословия и цели духовного образования. Большое значение здесь имела личность святителя Московского Филарета (Дроздова). Он предпринимает решительные шаги для "образования внутреннего человека", преподавания "сердечного богословия" в Духовных школах. Протоиерей Георгий Флоровский называет Московскую Духовную Академию (МДА) при митрополите Филарете "полукиновией", своеобразным "сердечно-ученым монастырем". Эпоха митрополита Филарета явилась периодом духовного подъема школ, находящихся в его ведении, началом развития русской научно-богословской науки.
В результате заговорили о забытом пути опытного богопознания, о духовности, о святых старцах и монастырях, о святоотеческих творениях как источниках истинного богословия, о русской иконе. В академиях началась работа по переводу на русский язык древних отцов Церкви. О значении их для отечественного богословия составитель проекта их издания архимандрит Никодим (Казанцев) писал тогда: "Только после того времени, как русские богословы будут читать святых отцов на русском языке, можно ожидать, что они будут самостоятельные и зрелые богословы и не будут зависеть от латинских, немецких, французских и английских богословов и богословии" [41].
Одновременно все чаще слышатся голоса критики в адрес схоластической системы образования.
Однако это были голоса лишь наиболее светлой и духовно чуткой части умов, но очень незначительной по числу своих представителей и их мирской значимости. И они мало были услышаны. Основной поток русского богословско-школьного сознания шел в общем русле глубоко укоренившихся идей и стандартов западной школы, западных принципов образования (в полном соответствии с господствующей атмосферой жизни в нашем так называемом просвещенном обществе). Об этом свидетельствуют многочисленные факты.
Так, ректор МДА с 1909 по 1917 годы епископ Феодор (Поздеевский), оценивая появление серии книг религиозно-философской библиотеки, издававшейся М.А. Новоселовым, писал: "Впечатление получается у прочитавшего все эти выпуски, особенно если он знаком с духом и направлением нашей современной так называемой ученой богословско-философской мысли, такое, как будто в мутную воду вдруг пущена струя чистой ключевой воды или в душную атмосферу — струя светлого, чистого воздуха… Несомненно, благодаря тому, что нами забыты сокровища богословствования святых отцов, и замечается теперь такой упадок продуктивности богословской мысли. Куда зайдет по этой дороге богословская мысль — угадать не трудно. Когда утерян критерий истины и нет уже руководства святоотеческого, блуждание возможно и широкое, и свободное" [42].
О настроении в семинариях и академиях в конце XIX — начале XX века Митрополит Вениамин (Федченков) свидетельствовал: "У нас, семинаристов, укоренилось убеждение, что если кто умный, тот неверующий". "В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский), чем православными…" [43].
Протоиерей Сергий Булгаков вспоминал, что у них в семинарии уроки Катехизиса превращались в уроки кощунств и острот. Сам он ушел из нее, окончательно разубедившись в вере [44].
Схиархимандрит Варсонофий Оптинский говорил: "Смотрите, в семинариях Духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему это дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает" [45]
Еще более тяжелой была обстановка на таких уроках в небогословских школах. Игумен Никон (Воробьев, 1894–1963) [46] говорил, например, что он потерял веру в Бога в реальном училище, где священник-преподаватель мертво "читал" им заученные уроки, никогда не отвечая на вопросы.
Потому Бердяев был недалек (в данном случае) от истины, когда писал: "Русское школьное богословие, схоластическое по духу, в сущности не было… православным, не выражало религиозного опыта православного Востока" [47].
В революционные дни 1905 и 1917 годов нередко можно было видеть семинаристов в первых рядах ослепленных борцов-фанатиков за "свободу, равенство, братство". И Сталин совсем не был исключением. Именно на уроках "закона Божия" часто так умели "духовно" образовывать молодежь, что оттуда выходили законченные безбожники.
Совершенно очевидно, что такое состояние школ было не случайным и выражало общий духовный уровень нашей Церкви. Об этом страдали и писали многие святые и лучшие люди земли Русской. Приведем еще несколько ярких высказываний.
Святитель Игнатий Брянчанинов — в одном из писем: "О монашестве я писал Вам, что оно доживает в России, да и повсюду, данный ему срок. Отживает оно век свой вместе с христианством. Восстановления не ожидаю. Восстановить некому… В современном монашеском обществе потеряно правильное понятие об умном делании. Прежде умное делание было очень распространено и между народом, еще не подвергшимся влиянию Запада. Теперь все искоренилось" [48].
Со своим братом он откровенно делится: "Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, колеблется страшно и быстро. Некому остановить и противостать. Предпринимаемые меры поддержки заимствуются из стихии мира, враждебного Церкви, и скорее ускорят падение ее, нежели остановят…. Что посеяли, то и жнут! Последнее можно сказать о духовных журналах и о преподавании закона Божия…" [49].
Святитель Филарет (Дроздов), оценивая состояние нашей Церкви, писал: "Несчастие нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления" [50].
Святитель Феофан Вышенский то жалуется: "Руководителя подходящего трудно найти" [51], то негодует: "Попы всюду спят", "через поколение, много через два иссякнет наше православие" [52]. Протоиерей Георгий Флоровский, приводя эти высказывания святителя Феофана, пишет: "Его очень смущало молчание и какое-то бездействие духовных властей… И он недоумевал, почему другие не тревожатся и не смущаются вместе с ним". "Следовало бы, — цитирует он далее святителя Феофана, — завести целое общество апологетов, — и писать, и писать" [53].
Митрополит Вениамин (Федченков) в своей книге "О вере, неверии и сомнении" рисует яркие иллюстрации того оскудения духа в церковной среде, которое проявило себя в разных формах к началу XX века, и высказывается даже таким образом: "Церковь — высшие интеллигентные слои ее — не жили жизнью духа, а умствовали" [54] (курсив — Митрополита Вениамина).
Известный славянофил А.И. Кошелев в письме А.С. Хомякову сетовал: "Мы сделали из веры покойные кресла… и в них посиживаем… Это зло, по-моему, вреднее, опаснее самого неверия, ибо оно ему корень" [55].
Хомяков с горькой иронией говорит о появлении в Церкви "восьмого таинства мертвой веры" [56].
Подобного рода высказывания, совсем не врагов Церкви, а святых и искренних и верных ее членов, говорят о многом.
Упадок духовной жизни, в первую очередь в церковной среде [57], обусловил в нашем народе "стремление к формам чужим и чужому духу" и усвоение им западной идеи образования, идеи по самому существу своему бездуховной, исходящей из тех языческих требований жизни, которые отвергнуты были Христом в пустыне: искание наслаждений, богатства и гордостной славы. Но образование, забывшее о единственной и непреходящей своей цели — воспитании святого человека по образу Христа — и поставившее во главу угла туманную идею социального прогресса, неминуемо приносит горькие плоды. Прекрасно сказал об этом Иван Сергеевич Аксаков: "Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов становится регрессом; цивилизация завершается одичанием; свобода — деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет — уже совлекает — с себя и образ человеческий и возревнует об образе зверином" [58].
Но разве может духовное образование отрицать Бога и Христа? Как видим, и могло, и может, если забывает самое ценное и великое в этом мире — душу человека. Тогда закономерно наступает революция.
Таков основной урок истории русского духовного образования. Будет ли он учтен?!
Касаясь образования современного, нужно сразу сказать, что открытые через четверть века после полного своего разгрома Духовные школы не могли не стать на тот же путь, на котором стояли школы предреволюционные, поскольку никаких других принципов организации духовного образования уже просто не знали. И не только не знали, но и не верили, что трагический конец прежних Духовных школ, как и монастырей, храмов и всей, будем говорить, церковной жизни и культуры, произошел не по внешним причинам, не по злобе врагов Церкви (они были лишь слепыми в своей ненависти орудиями премудрого и всеблагого Промысла Божия), а по причине негативных процессов, происходивших в самой Русской Церкви, по причине небрежения в Духовных школах о своей главной задаче — воспитании Христианина. И действительно, очень трудно отнести к себе и тем более к своей Поместной Церкви слова: "Если… не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя" (Откр. 3, 3).
Основная проблема современных Духовных школ — острый недостаток руководителей и педагогов надлежащего уровня. В настоящий момент разработана новая концепция духовного образования, предполагающая в первую очередь решить именно эту проблему. В ней очевидный акцент сделан на научной подготовке преподавательских и богословских кадров. Вопрос же вопросов — духовное воспитание будущих пастырей и педагогов — остается, как и прежде, открытым. Это обусловлено тем, что трудно, очень трудно найти в наше время человека, совмещающего в себе и достаточное знание, и понимание священного наследия отцов Церкви, и действительное, а не просто привычное благочестие, и здравую рассудительность — "оскуде преподобный". Но совершенно очевидно, что только школа, построенная на образе отношений Иисуса Христа с учениками может принести добрые духовные плоды.
В настоящий момент, когда происходит, по-видимому, последняя битва за спасение России от окончательного лжедуховного иноземного ее порабощения, от Духовных школ зависит очень многое. Они, и в первую очередь академии, могут дать те двуедино, духовно и богословски, подготовленные кадры, без которых Церковь с быстро заполняющим ее большим процентом духовно слабых, нередко малоспособных, не имеющих ни специального, ни самостоятельного богословского образования и твердого знания основ Православия священников и монашествующих, будет неуклонно терять свой авторитет, и русский народ окажется во власти подготовленных проповедников инославия, иноверия, безверия. Это прямо следует из того, что в настоящий момент духовное состояние нашего общества находится на грани самого шаткого баланса между Православием и каким угодно инаковерием.
Сейчас на территории бывшего Советского Союза и за его пределами в различных религиозных школах терпеливо, без шума, основательно готовится для нашего народа более чем достаточное количество учителей старых и новых вер. Иноверные идеологи прекрасно понимают, какое важное значение имеет хорошо подготовленный проповедник, миссионер. Они буквально ловят момент. И если православные школы не получат равноценной поддержки, то наш народ расправославится и русские, то есть православные, вообще исчезнут с лица земли. Это — серьезнейший вызов Русской Церкви и самой жизни нашей нации.
Конечно, характер, направление и уровень образования в первую очередь обусловлены духовным, каноническим, моральным и организационным состоянием самой Церкви, которая уже в предшествующий революции период и тем более после 70-летнего открытого избиения, оказалась в тяжелом внутреннем положении. Большое количество ее запущенных болезней и нерешенных проблем не может соответственно не отражаться и на всем ее духовном образовании. Поэтому только целеустремленная, благожелательная и неустанная работа, координируемая высшей церковной властью, по их искреннему признанию и разрешению, способна дать всем нашим образовательным центрам ту силу, которая духовно обогатит и укрепит и саму Церковь, и Отечество.
ЖМП, 1998, № 3
ЗАДАЧИ ДУХОВНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
Если обобщить, то историю образования в России можно разделить на два довольно обширных периода: первый, начавшись после Крещения Руси, продолжался до XVI века; второй — с XVI столетия и вплоть до настоящего времени. Рассмотрение этих периодов имеет для нас не только значение просто исторического ознакомления с тем, что когда-то было и прошло, но и очень четко обозначает два совершенно различных подхода к проблеме образования в целом, два различных принципа его постановки.
Чем характеризуется древнерусское образование? Если смотреть даже только с внешней стороны, то становится очевидным, что оно было совсем иного рода нежели современное. В древности на Руси не было специальных учебных заведений, не было учебных программ и дисциплин. Образование давалось в совершенно иных условиях, на иных началах и иными средствами. Центрами образования и в этом смысле центрами культуры являлись в первую очередь монастыри и храмы, также немалую роль играли в этом отношении великокняжеские и княжеские дома, где содержались крупные по тем временам библиотеки.
Существо же и цель древнерусского образования можно определить, исходя из этимологии самого этого слова "образование", корнем которого является слово "образ". Для сознания наших предков по видимому не было вопроса: о чем идет речь, какой именно "образ" имеется ввиду. Приняв христианство, т. е. увидев и пережив всю его духовную красоту и усвоив его нравственные ценности, самосознание нашего народа стало руководствоваться им во всех областях жизни. Альфой и омегой всей древнерусской культуры стала заповедь Спасителя: "Ищите же прежде Царства Божия и правды Его" (Мф. 6. 33). Поэтому и цель образования носила исключительно религиозный характер, виделась она в первую очередь в восстановлении в человеке утраченного в грехопадении образа Божия. Задача образования таким образом по своему существу полностью совпадала с задачей Церкви, которая в одном из своих песнопений — в тропаре предпразднства Рождества Христова очень ярко эту задачу выразила: "Христос рождается — прежде падший восставити образ". Наш народ, быть может как совсем не многие народы, с особой остротой осознавал и переживал то, что человек в нынешнем его состоянии является носителем образа падшего, искаженного, утратившего свою первозданную красоту и непорочность и потому нуждающегося в восстановлении. Известно, что искренне обратившийся ко Христу человек первое время охвачен, как правило, особым самоотверженным горением — он готов к самым решительным подвигам, способен на полную самоотдачу. Именно такой ревностный порыв охватил новообращенный древнерусский народ. Воссоздание в себе образа Божия стало заветной целью великого множества наших предков. Образ Христа был для них не абстракцией, но ощутимо переживаемой реальностью. Идеалы христианства не были для них отвлеченной теорией, но живо воплощались в конкретных людях, которые составили собор русских святых.
С первых шагов развития христианства на Руси широкое распространение получили не только книги Священного Писания, но и переводы творений святых отцов Православной Церкви. Особенно любимой книгой была "Лествица" преподобного Иоанна Лествичника, исполненная глубочайшей духовной мудрости и красоты. Вообще, литература очень строго отбиралась: переводились только те книги, которые могли способствовать главной цели образования — воссозданию падшего образа Божия. Занимались образованием опять таки только те люди, которые могли этой цели содействовать, которые сами были уже образованными, причем не в современном смысле этого слова, т. е. просто-напросто напичканными теми или иными знаниями, но опытно прошедшими путь стяжания святости и отобразившими в себе Христа. Такие люди не только преподавали теорию правильной, т. е. праведной жизни, но в первую очередь сами являли собой образец этой жизни и были в полном смысле евангельскими светильниками, просвещающими мир. Ведь не секрет, что нет более сильного воспитательного воздействия, чем личный пример самого воспитателя. Нравственное влияние просто не сопоставимо по своей убедительности ни с теоретическим отвлеченным научением, ни тем более с моральным давлением или насилием. Вспомним, что Христос никогда никому из Своих учеников не приказывал, но Своим примером, Своим Образом, Своим Святым Ликом покорял их. "Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни" (Ин. 6. 68), — признавался апостол Петр… Истинные святыня, добродетель, благо и красота влекут и покоряют людей, пробуждают в них стремление к чистоте и совершенству. Ложь и насилие это стремление подавляют.
Итак, целью древнерусского образования являлось указание человеку пути, следуя которому, он смог бы достичь воссоздания в себе первозданного образа Божия, утраченного в грехопадении. Наши предки в большинстве своем не видели в этой жизни другой более высокой и значимой цели и делали все возможное для ее достижения.
Но со временем это положение стало меняться. Стали появляться иные задачи образования, иные критерии в его постановке. Некоторые исследователи этого вопроса, например И. В. Киреевский или протоиерей Георгий Флоровский, утверждают, что уже на рубеже XV–XVI веков в России начинается отход не только от прежнего типа образования, но и изменение принципов церковной и общественной жизни в целом. Если предельно схематизировать, то связано это было в первую очередь с тем, что благоговение русского человека ко всему, что давала ему Церковь, постепенно стало концентрироваться по преимуществу на одних лишь формах (обрядах, традициях, внешнем благолепии) церковной жизни в ущерб ее содержанию.
Именно в этот период происходит событие, принципиально повлиявшее на всю дальнейшую судьбу нашего Отечества. Речь идет о так называемом споре заволжцев и иосифлян, т. е. двух направлений русского монашества того времени. Кульминацией этого спора стали церковные Соборы 1503 и 1505 годов. Олицетворением движения заволжцев или нестяжателей был преподобный Нил Сорский. Иосифлянство связывалось с личностью преподобного Иосифа Волоцкого, хотя на самом деле не выражало его учения в точности и полноте, но лишь отталкивалось от него, во многом доводя до крайности некоторые его положения. В центре соборных дискуссий встал вопрос о положении монастырей в государстве. Преподобный Нил в полном соответствии со святоотеческой монашеской традицией нестяжания выступал против монастырских имений. Монастыри не должны обладать, считал он, ни вотчинными землями, ни излишествами в быту, ни роскошью в убранстве храмов, ни богатством ризницы, ни, вообще, чем-либо, что превышает минимальные потребности настоящей монашеской жизни, суть которой — умное делание. Возражения с противной стороны были следующего характера. Если монастыри не будут иметь земель, считали иосифляне, а следовательно хорошего дохода, и монастырский быт будет суров, то кто же тогда из бояр пойдет в монахи. А если в монастырях не останется монахов из бояр, то кто же тогда будет епископом. Ведь епископы должны быть из благородных, имеющих в миру влияние и авторитет людей… Монастыри должны быть богатыми еще и для того, чтобы при нужде помогать бедным и обездоленным.
Казалось бы, что по крайней мере последний аргумент выглядит весьма убедительно: монастыри должны стать центрами благотворительности. Кто может против этого возразить? Тем более, что из истории Церкви известно, что именно монастыри нередко спасали окружающих крестьян буквально от голодного вымирания… Но знакомство со святоотеческой традицией монашества показывает, что его первостепенные задачи сами по себе далеки от социальных. Цель монашества — преображение "внутреннего человека", важнейшее средство — умное делание. Подмена цели и средств чревата, как показала дальнейшая история, искажением самого смысла монашества, а значит и христианства вообще. Монастыри из врачебниц духа, скромных в материальном отношении, стали превращаться в огромные хозяйства, монашеские братства — в трудовые артели. А ведь не для кого не секрет, что чем больше у человека внешних хозяйственных и бытовых забот, тем меньше внимания он может уделить своей внутренней жизни. Трудно, вернее невозможно работать двум господам Богу и мамоне (Мф. 6. 24), — утверждает Евангелие.
Таким образом в отечественной монашеской жизни начался процесс постепенного оскудения, главная причина которого заключалась, по мнению святителя Игнатия, в оставлении умного делания. Это оскудение, что естественно, отрицательно отразилось на духовном уровне всей церковной жизни, а значит и на всех сторонах жизни нашего народа вообще. Монашество, как известно, является передовым отрядом Православной Церкви, и его духовное состояние всегда определяет духовное состояние всего церковного народа. В соответствии с этим законом упадок монашества на Руси стал постепенно приводить к деградации всех форм народной жизни, к упадку нравственности, национальной культуры, быта, к расколам, смутам и брожениям.
Все это самым непосредственным образом отразилось и на принципах и постановке образования. Если целью древнерусского образования было, как уже отмечалось, воссоздание духовной красоты образа Божия в человеке, и все было направлено к этой цели, все усилия сосредоточивались на изучении святоотеческих творений, правил христианской жизни, основ правильной молитвы, принципов духовного руководства, т. е. на пути спасения в целом, то после победы иосифлянского движения упор делается прежде всего на внешней стройности теоретических знаний в ущерб деятельному опыту. Начиная с XVI столетия в русских святцах очевидно резкое сокращение числа "преподобных", т. е. святых из монахов, тех, которые достигли предельно возможного уподобления Господу Иисусу Христу по своим внутренним свойствам. Истинных духовных светильников почти не стало, а значит не стало истинных воспитателей, способных передавать другим людям опыт воссоздания в себе образа Божия. В образовании авторитет духовного совершенства постепенно заменяется авторитетом начетничества, книжного энциклопедизма. Образование приобретает все более рационалистический западный характер. Принцип средневековой латинской схоластики прочно укореняется в учебных заведениях, которые стали открываться сначала в Киеве и Москве, затем уже в Петербурге и других городах.
Первостепенная цель западного типа образования, ставшая особенно ярко выраженной после отпадения Римской Церкви от Единого Соборного Тела, состояла не в том, чтобы сделать человека совершеннее, но в том, чтобы дать ему как можно больше знаний, знаний ради самих знаний. Основополагающим принципом западного богословия являлась упомянутая уже схоластика. Она характеризуется, во-первых, тем, что научное богословие становится самодостаточным, богословские выводы перестают быть духовными ориентирами — указателями пути ко спасению и становятся отвлеченными, не имеющими практического значения в духовной жизни умозаключениями. Богословие начинает заниматься постановкой проблем, которые не имеют никакого принципиального значения в жизни человека. Вековые дискуссии посвящаются вопросам следующего характера: общие понятия реальны или номинальны, т. е. существуют сами по себе или остаются только именами; или: сколько ангелов поместится на кончике иглы, т. е. каково соотношение нематериальных субстанций и материального пространства и т. д. (причем многие из подобных споров заканчивались кострами инквизиции). Богословие таким образом превращается из средства научения человека пути ко спасению в средство развлечения для праздного человеческого ума, становится по сути разделом философии. Когда-то говорили, что философия является служанкой богословия, но после победы схоластического принципа их роли поменялись: служанка захватила власть, и уже богословие стало служанкой философии.
К сожалению точно такое же искажение задач образования под непосредственным влиянием Запада произошло и в России. Возникшие в XVII–XVIII веках русские духовные школы строились прямо по западному образцу. Главным требованием к учащимся было заучивание больших объемов информации наизусть. Изучались в основном латинские авторы, на латинском языке, по латинским, т. е. католическим, учебникам и методикам. Поэтому совсем не случайно доходило порой до того, что, как свидетельствуют исторические источники, до половины учащихся той или иной русской духовной школы находились буквально в бегах, не желая возвращаться в эти "проклятые серимарии". В этом отношении история Русской Церкви знает один очень символичный пример: переводчик святоотеческого аскетического сборника "Добротолюбие" на славянский язык и возродитель монашеской традиции умного делания преподобный Паисий (Величковский) в юношеском возрасте бежал из Киевской семинарии, т. е. латинской по сути школы, в греческий монастырь, где самоотверженно предался самой насущной цели человеческой жизни — воссозданию в себе образа Божия.
Схоластический тип образование в несколько изменившемся виде существует у нас до настоящего времени. Первые неудавшиеся попытки отказа от него начали предприниматься в середине прошлого столетия. В связи с многочисленными переводами на русский язык творений древних святых отцов для многих неравнодушных людей стало очевидным, что не только значительное число положений русского академического богословия, но и сам подход к богословскому образованию не соответствуют у нас критериям Священного Предания Церкви. Пробудилось искреннее желание восстановить насколько это возможно прежний характер образования. Например, при митрополите Филарете (Дроздове) Московскую духовную академию называли полукиновией (киновия — общежительный монастырь — ред .). Святитель Филарет старался как мог возродить прежнюю образовательную традицию, но после его смерти все его усилия практически сошли на нет.
В конце концов стало доходить до того, что из духовных семинарий и академий стали во множестве выходить религиозно безразличные и даже агрессивно настроенные по отношению к религии люди. Немалое число известных революционеров — это бывшие семинаристы. Митрополит Вениамин (Федченков) в своей книге "О вере, неверии и сомнении" очень живо и убедительно показывает какой страшной степени обмирщение царило в духовных школах конца XIX — начала XX веков. В этом смысле очень характерна судьба известного религиозного мыслителя протоиерея Сергия Булгакова. Воспитанный в семье священника он уходит из духовной семинарии по причине полного разочарования в религии и убеждения в том, что никакого Бога нет и быть не может. И лишь через много лет, после мучительных мировоззренческих поисков Булгаков вновь обращается к религии и становится впоследствии священником. Подобные примеры заставляют задуматься о многом.
В наше время, когда возрождено и открыто множество духовных школ нельзя не учитывать прошлый как позитивный, так и негативный опыт, чтобы не повторить тех ошибок, которые способны привести не только к личным, но и к общественным по своим масштабам трагедиям. Тем более это необходимо сознавать перед лицом той духовной, точнее лжедуховной агрессии, которая осуществляется ныне по отношению к нашему народу. Поэтому, чтобы нам и нашим детям духовно и нравственно выжить, наше образование по своему характеру должно быть ориентированно прежде всего на возрождение тех образовательных принципов, которые существовали на Руси до "латинского пленения". Главное внимание должно быть обращено на духовное и нравственное воспитание учащихся, на укрепление их веры. Необходимо не просто напичкивать человека огромной массой отвлеченной информации, кучей "сырого" теоретического материала, но помочь ему стать христианином не по названию только, но и по существу. Прежде всего нужно научить человека исполнению евангельских заповедей, основам правильной молитвы, деятельному и живому изучению творений святых отцов. Только на этом пути православие способно стать для человека тем бесценным сокровищем, найдя которое он готов пожертвовать всем, что у него есть.
Духовное образование и современное российское общество
Источник — http://www.mpda.ru/site_pub/82471.html
04 июня 2006 г.
Ваше Высокопреосвященство, дорогие отцы, братья и сестры!
Тема моего доклада носит неисторический характер, она называется: "Духовное образование и современное российское общество". Мы сейчас привыкли к тому, чтобы отождествлять слова "духовное" и "богословское", на самом деле эти вещи, по крайней мере, в современном их состоянии оказываются очень и очень различны. Здесь обозначено "духовное", и мне хочется сказать прежде всего несколько слов об этом, чтобы мы увидели, что это значит и в какой, может быть, степени мы следуем тому, что сказано. У святого Исаака Сирина можно встретить очень интересные слова: "Но явно, что обучение и познание таинств духовного мира при страстях не приносят пользы и недостаточны для того, чтобы открыть дверь, заключенную пред лицом чистоты. Если же отъяты от души будут страсти, то ум просвещается и устрояет на чистом месте естества, и не имеет нужды в вопросах потому, что ясно видит благо, обретающееся на своем месте. Слепому сколько не говори о славе солнца и луны, о сонме звезд, о блеске драгоценных камней, и приемлет, и судит, и представляет себе красоту, какую имеет о ней, только по названию. Знания же и рассуждения его далеки от сладости доставляемым самим видением. Подобным сему образом представляй себе и о созерцании духовном".
Мы привыкли к тому, что духовное образование заключается в получении каких-то знаний в разных дисциплинах и разных направлениях, и, к сожалению, забываем об истории того, что подразумевалось под духовным образованием и даже под самим богословием. Сам термин "теология" имеет очень древнее происхождение, дохристианское. Тогда теологами, т. е. богословами называли просто тех людей, которые писали о боге, богах; писали о них, независимо от того, кто они были, какие они были по жизни, по своему духовному состоянию — это не важно. Они писали о боге, о богах! Гомер писал? Вот вам и богослов. Десет писал? Пожалуйста, вот вам и богослов. Это были дохристианские представления о богословии. Когда возникло христианство, то на первых порах понимание самого термина и, если хотите, самой задачи и самой сути теологии радикальным образом было изменено. Богословами стали именовать совсем не тех людей, кто пишет о богах, а исходя из евангельских, Христовых слов, что чистые сердцем — Бога узрят, стали понимать и под богословами только тех, кто правильной христианской жизнью достигал вот того ведения, непосредственно ведения, о котором писал Исаак Сирин. Тот же Исаак Сирин говорил что, "совершенство чистоты — есть начало богословия". Оказывается, что сама по себе чистота еще не является даже достаточным условием для того, чтобы самого человека можно было назвать богословом. Многие достигали, как мы знаем, в древности чистоты, достигали даже высоких даров Божьих: чудотворения, прозрения, но их не ставили ни начальниками, ни игуменами, никто не называл их богословами, кроме этого и еще что-то требовалось, еще нечто. Но это вопрос уже другой. Важно то, что христианство совершенно изменило понимание содержания самого слова "богословие". Богослов — это тот, кто приобретает непосредственное внутреннее ведение о Боге, а не тот, кто много знает о богах или о Боге. И вот здесь исторически сложилось так, что мы к настоящему моменту можем говорить о трех пониманиях богословия: о богословии опытном, богословии теоретическом, о богословии схоластическом, — три, причем эти вещи очень существенно различаются между собой. Богословие опытное говорит о том, что человек при правильной духовной жизни, постепенно очищаясь, занимаясь богомыслием, занимаясь молитвой, занимаясь правильным подвигом, действительно достигает того, что начинает постигать, что такое "Царство Божие внутрь вас есть". Действительно, открывается ему ведение Бога, снимаются с его глаз эти шоры, которые закрывали ему видение истинного Света Божия. Об этом пишут все святые отцы единогласно. Вот кто только богослов!
Но есть и богословие теоретическое. В чем его задача и в чем его смысл? Оказывается, для того, чтобы приобрести вот это боговедение и боговидение, необходимо знание духовного пути жизни, правильного пути жизни. Необходимо знание.… Где получить это знание? Его можно, по-видимому, получить в опыте отцов, которые прошли этот путь, которые указали, что на этом пути встречается, какие признаки верного пути, какие, напротив, встречаются ошибки, затруднения, где они эти критерии, по которым мы можем судить о правильном или ложном пути духовной жизни. Все это мы можем найти в замечательных творениях святых отцов. Теоретическое, да, чисто теоретическое, если хотите, рассудочное даже изучение этих вещей совершенно необходимо тому человеку, кто хочет действительно приобрести боговидение, т. е. стать и богословом.
Однако случилось так, что чисто теоретические знания постепенно стали считаться достаточными для того, чтобы человек именовался богословом. Об опытном познании практически перестали говорить. И вот, мы встречаем такое явление, которое затем получило свое определенное наименование, и которое мы все прекрасно знаем, которое возникло, будем говорить, первоначально — так называемое схоластическое богословие. Возникло оно, это слово от латинского словаschola— школа, возникло на Западе. Для нас очень важно: чем характеризуется схоластическое богословие? Это наука ради науки. Изучение христианских истин ради знания самих, что такое они есть, как их понимать, какие могут быть варианты понимания того или иного вопроса. То есть чисто теоретическое изучение всех вопросов, забыв о цели богословия. Ведь единственная цель богословия, как мы все прекрасно понимаем, она только та, ради которой пришел Христос, Он же пришел только ради одной цели — спасение человека. Ап. Павел, когда был вознесен до третьего неба, потом сказал: "Их же — он слышал глаголы, слова — их же не есть человеку глаголати, не возможно передать", — там совсем иной мир, иные реальности, которые абсолютно не соответствуют нашим реальностям и передать их невозможно. Также, как пишет Исаак Сирин, невозможно слепому показать, глухому — дать услышать, — это невозможно. Так вот, задача богословия и состоит в том, ради чего пришел Христос, ради чего только, только ради чего учреждена Им Церковь, только ради этой цели — помочь человеку в этих земных условиях, в условиях колоссального количества наших различных проблем, вопросов, скорбей и радостей, в этих условиях помочь человеку пойти верным путем — путем спасения. Богословие как наука и должна дать вот эту всю базу, все знания, которые были бы ориентированы только на эту цель. Ведь правда же, беда будет с тем человеком, который взялся строить дом и забыл о том, что он строит дом, и давай себе заниматься не знаю чем: изучением того, вот мне нужно дерево — а что такое дерево, а как оно возникло, а где они растут, а какой химический и физический состав, и чего только нет, а история его — можно чем угодно заняться, правда? И только на одном дереве, изучение только дерева и больше ничего, можно потратить всю жизнь. Скажут: "Простите, а дом-то, дом-то? Ты забыл, что дом строишь или нет?" Забыл, бедный! Вот это да! Вот что произошло, постепенно произошло. Вот что называется схоластическим богословием — когда забыло богословие о цели, ради чего оно вообще существует. Схоластика отсюда, отсюда и схоластик — кто занимается богословием ради богословия, изучением вопросов ради самого какого-то вопроса.
Это увлечение богословием ради богословия, вот эта игра, шахматная игра в богословские проблемы привела западную церковь к тому, что мы можем назвать духовным оскудением, духовным ослеплением; привела к нарождению там массы заблуждений, которые в конце концов привели к материализму, нигилизму, атеизму, марксизму и так далее. Вы обратили внимание? Все там произошло — не у нас. Ведь сам атеизм пришел к нам оттуда, материализм — с запада. Где в результате потрясающего развития богословия, схоластического богословия произошло то, чего никто никогда не ожидал — развал, духовный развал, произошло полнейшее обмирщение.
Парадокс, не правда ли? Удивительные вещи, какие мы наблюдаем в истории духовного образования. Сейчас, пожалуй, нам трудно уже говорить о духовном образовании. Оно могло бы быть в храмах, хороших монастырях, где есть действительно духовный руководитель, опытный человек, который мог бы подсказать правильный путь. Это было бы духовное образование.
Наш образовательный процесс, в основном, носит характер рациональный — мы запоминаем, зубрим, нас заставляют учить, когда какой папа родился, когда крестился, да и сколько их было на свете; какие патриархи, какие митрополиты, в общем, массу исторического материала, причем в таких деталях, что если вы спросите человека: "Простите, а зачем это нужно?", вам ответят: "Для истории". Великолепно! Круг замыкается. Беда какая: мы действительно забываем о цели, о цели духовного образования! Вот это и основная беда, которая имеет место уже давно. Становление нашего богословского образования в России находилось под сильнейшим влиянием, сильнейшим влиянием западного богословия: католического, протестантского. Это же факты, бесспорные факты, которые совершенно очевидны. И доходило до того, что комиссии духовных училищ, например, в 1825 году прямо постановили преподавать богословию (тогда богословие было женского рода) только по учебнику Буддея… Буддей — это лютеранский богослов, чтобы никто своих богословий не читал. Ну, там сказано иначе: по богословию Феофилакта, которая вся списана с богословия Буддея. 1825 год! А потом вот на латинском языке все это шло. Какой отрыв от народа, от мысли, какая схоластика!
Началось некое понимание богословия только во второй половине восемнадцатого века, когда стали переводить святых отцов на русский язык, все четыре академии взялись за это, все. Паисий Величковский внес немалый вклад, переводя многих отцов на славянский язык. Вот оно, началось некое движение. Вот, что мы можем говорить о самих понятиях "духовное образование", "богословское образование".
Еще два слова об образовании. Ведь когда мы говорим об образовании, то мы все прекрасно знаем, что слово "образование" происходит от слова "образ", но о чем идет речь? Речь видимо идет о том, что есть какая-то заготовка, деревяшечка есть, а из нее надо сделать матрешку, а матрешку-то можно сделать разную: можно сделать ее ангелочком, а можно — дьяволочком — не правда ли? Правда. Оказывается, что когда мы говорим об образовании, то мы говорим о создании какого-то образа. Какой же будет этот образ? На что мы нацелены? К чему стремимся?
Сколько дискуссий проходит сейчас насчет того, каким должно быть образование вообще! В государстве, в нашем обществе — мечутся, не знают, как сделать, как быть. И как раз у Церкви есть этот образ, по которому можно давать человеку образование, мы имеем этот образ, мы имеем этот идеал, — Христос, Евангелие, если хотите, Церковь дает нам более детальное раскрытие того, что представляет из себя это образ и как можно его созидать. Светский мир его не имеет, просто создают гипотезы разные, образовательные концепции, не имея в конечном счете представления об идеале человеческом. Ведь вы знаете, когда Пирогов в 1856 году написал свою знаменитую статью "Вопросы жизни", — это, пожалуй, одно из самых замечательных литературных произведений девятнадцатого века в этом плане, — то он же предпослал этой статье замечательный эпиграф: "Кем вы хотите видеть своего сына? — Человеком. — Хм, человеком? Так это абстрактное понятие. Может быть, хотите сделать его инженером, механиком, моряком, военным, учителем? Что такое человек?". С такой иронией, с такой глубокой, доброй, и в то же время сильной иронией, он показал, что мы делаем… Мы забыли о самом главном, мы забыли о том, кого мы хотим видеть. Мы хотим образовать человека, или мы хотим сделать еще один инструмент общественной жизни, какой-то автомат? В результате мы перестали уже ценить человека, потому что все внимание обращаем только на специализацию. Нам интересен специалист, а не человек. "Я, пожалуй, поеду лучше на этой машине, чем на этой. Мне, пожалуй, больше интересен этот человек, а не этот". Именно образование человека как человека — это предано забвению. Отсюда все большее и большее отступление от того важнейшего момента в образовании, который мы называем воспитательным. Что дают студентам? Профессорам подчас не интересно абсолютно, кто перед ними. Я пришел, так, "сегодня мы проходим, что такое, так, "рецессивный аллель" сегодня разбираем, когда она имеет фенотип. Прекрасно. Да. Вот сейчас мы и посмотрим", и плевать мне на то, какие вы, кто вы, чем вы занимаетесь. Это беда! Я хочу показать мысль, что в светском образовании уже почти забыли о воспитательной стороне, о человеке. Есть только специалист. И эта беда очень легко может быть перенесена и на духовные школы, когда мы можем тоже поддаться тому же самому процессу: знания, знания, знания. Вот жалко Рождество прошло. Знаете, как рождественского гуся готовят? В мешок садят и кормят его туда, и он ничего не может сделать. Он раскрывает рот, и напихивают его, чтобы он жирел. И чтобы потом на Рождество его можно было заколоть и зажарить. Хорош будет гусь! Вот это беда, если человека мы будем рассматривать точно таким же образом.
Поэтому когда мы говорим о духовном образовании в современном российском обществе, то мне кажется, наша задача — чтобы мы стали примером, в своем образовании показали пример: "Посмотрите, на что мы обращаем внимание, вот какими средствами мы пытаемся достичь этого, вот наша цель". Я думаю, что тогда мы принесем пользу всему нашему обществу. Спасибо.
Дата: 2018-12-21, просмотров: 253.