Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

а)Загрязнение окружающей среды.

 

Выше уже шла речь о том, что в конце ХХ в. в упадок пришел не только неоазиатский строй, но и капитализм. Поговорим об этом поподробнее.

Обратимся для начала к экологии:

«. . . практика современного капитализма показывает, что многие фирмы и концерны научились мастерски выкачивать новые прибыли из современной экологической ситуации, трагически обострившейся по их же собственной вине. Например, магнаты автомобильной промышленности Запада, быстро сориентировавшись в конъюнктуре, выбросили на рынок новые модели автомобилей. Реклама преподносила их потребителю как абсолютно безвредные для атмосферы, расхваливала фильтрующее оборудование, полностью поглощающее токсичные выхлопные газы, и т.д. Автомобили вошли в моду, стали эмблемой престижности, автоконцерны бойко сбывали их по высоким ценам. Кривая дивидендов резко ползла вверх...

Ряд фирм с успехом разрабатывает безотходные технологии, предлагает оригинальные способы «коммерциализации» отходов производства различных отраслей промышленности...

Р. Юнгк пишет: «С конца 60-х – начала 70-х годов во многих государствах ускоренными темпами начала складываться индустрия контроля за качеством окружающей среды, сулящая миллиардные доходы. Автоматизированная контрольно-измерительная и сигнальная техника для определения уровня концентрации вредных веществ в воздухе, воде и продуктах питания, химические и фармакологические средства борьбы с отравлением окружающей среды, различные воздушные фильтры, всевозможные очистные и утилизационные сооружения превратились вдруг... в неслыханно прибыльный бизнес... Начался настоящий бум... В рекордные сроки он превратил многих оборотистых и ловких бизнесменов в мультимиллионеров.

...В США существуют предприятия, ухитряющиеся извлекать ежегодно из каждых 3 млн. долларов капиталовложений в «природозащитные проекты» до 1 млн. прибылей» [711, c. 39-40].

Казалось бы, это свидетельствует о том, что капитализм сам способен спасти человечество от угрозы гибели в результате экологической катастрофы – капитализмом же и порожденной. На самом деле это вовсе не так. Дело в том, что любые меры по охране природы от последствий человеческой деятельности временны по самой своей сути, заведомо паллиативны. Чем дальше идет прогресс производительных сил, тем неизбежно глубже изменение природы человеком и тем неизбежно шире масштабы этого изменения. Вопрос лишь в том, какой характер примет это изменение: будет ли оно и дальше делать окружающую нас среду все менее пригодной для жизни человека, или же примет характер коренной переделки и окружающей среды, и самого человеческого организма с целью приспособить друг к другу природу, человека и общественное производство. До тех пор, пока люди будут пытаться делать два взаимоисключающих дела - усложнять свои производительные силы и пытаться сохранить хотя бы какую-то часть окружающей среды в первозданной неприкосновенности – окружающая среда будет напоминать тришкин кафтан: залатаешь ее в одном месте, а она вскоре порвется в десяти местах. Разумеется, это не означает, что любые паллиативные меры по охране окружающей среды вообще не нужны: польза от некоторых из них есть – но лишь постольку, поскольку они позволяют выиграть время для того, чтобы основательно взяться за переделку биосферы и, в частности, человеческого генотипа. Сами же по себе они совершенно недостаточны для того, чтобы ликвидировать угрозу глобальной экологической катастрофы. Но те капиталисты, которые делают бизнес на охране окружающей среды, и выражающее их интересы движение «зеленых» как раз и добиваются того, чтобы человечество продолжало латать тришкин кафтан окружающей среды. Идеологию «охраняющей природу» буржуазии замечательно ясно сформулировал Б. Миркин:

"«Покорять природу» человек больше не хочет. Сциентистские идеи ноосферы В. Вернадского или космизма К. Циолковского с планами с помощью науки создать нечто более совершенное, чем создала сама Природа, уходят в Лету. Все более очевидно, что «планетарный коммунизм» ноосферы с жесткими, контролируемыми человеком связями не способен заменить естественного рынка биосферы, где эффективно регулируются кругообороты вещества, состав атмосферы и режим поступления воды на сушу.

Реализм возможностей Человека познать Природу и использовать ее в своих интересах довольно точно выразил американец Б. Коммонер в своих четырех прагматических «законах», которые, благодаря четким формулировкам, получили необыкновенную популярность у экологов («Все связано со всем», «Все надо куда-то девать», «Ничто не дается даром», «Природа знает лучше!»). Таким образом, либо Человек встраивается своей хозяйственной деятельностью в сложившуюся биосферу, не превышая своими воздействиями того порога, когда перестанет действовать принцип Ле-Шателье и система после нарушения не приходит в равновесие (т. е. сохраняется «рынок»), либо он разрушает биосферу и погибает сам...» [423].

Если последовательно придерживаться этой установки, то неизбежно придешь к такому практическому выводу для человечества: свернуть технический прогресс, остановить развитие производительных сил на уже достигнутом уровне или даже вернуться к более примитивным производительным силам*. Разумеется, сами бизнесмены от экологии не забивают себе головы подобными утопиями: такая дешевая пропагандистская лапша предназначена для того, чтобы наматывать ее на уши массам. И надо сказать, что утопии «зеленых» находят-таки отклик у масс; конечно, в возможность полной остановки технического прогресса мало кто верит, однако наивная вера в то, что можно изобрести какой-то рецепт очень долговременного сочетания технического прогресса с сохранением природы в неприкосновенности, очень широко распространена. И это понятно: простой человек запуган попытками авторитарно управляемых организаций – государств и «частных» корпораций – покорять природу, запуган чернобылями и проектами поворота великих сибирских рек**; а то, что овладевать природой можно иначе, нежели под командованием озабоченных своими прибылями и карьерой бизнесменов и чиновников, простому человеку нелегко себе представить. Миркин прав в том, что сегодня большинство людей действительно утратило сциентистский оптимизм первой половины ХХ века, утратило веру в светлые перспективы овладения природой. В этом проявляется крайний упадок не только капитализма, но и вообще всего классового, антагонистического общественного устройства: его дальнейшее сохранение перестало быть совместимым с выживанием человечества. Такое общество, в котором преобладают отношения индивидуальной и авторитарной собственности, индивидуального и авторитарного управления - общество, в котором движущей силой производства является борьба эксплуататоров за власть и за прибавочный продукт - на современном уровне развития техники неизбежно будет все больше и больше превращать свою среду обитания в помойку, все быстрее и быстрее губить человечество.

До тех пор, пока капитализм будет сохраняться, взаимоотношения людей с природой останутся такими же, каковы они сейчас. С одной стороны, монополии (в т. ч. и государства) будут продолжать уничтожать среду обитания человека: будут «покорять природу», исходя из узковедомственных и коммерческих интересов, будут всеми правдами и неправдами стараться сэкономить на затратах на охрану природы (в частности, перемещать «вредные производства» и вывозить токсичные промышленные отходы в слаборазвитые страны). С другой стороны, бизнесмены от экологии будут оттягивать сроки гибели человечества, руководя производством очистных устройств и т. п.; им в этом будут помогать буржуазные государства, пытаясь следить за соблюдением законов об охране природы (которые все равно так или иначе будут нарушаться), - но и «зеленые» бизнесмены*,  и государственные ведомства по охране природы будут стоять на страже классового общества, которое в силу присущих ему антагонизмов никогда не сможет взяться за последовательное осуществление коренной переделки природы и человеческого организма (с целью приспособить их и производство друг  к другу)**. Такую переделку может последовательно осуществлять лишь общество, все члены которого будут управлять процессом переделки себя и природы – управлять как один человек с единой волей; общество, в котором изменение земной биосферы и человеческого генотипа будет ощущаться каждым человеком как его кровный интерес, общий для него со всеми остальными членами общества; короче говоря, такое общество, в системе производственных (и всех прочих) отношений которого преобладают отношения коллективной собственности и управления (и которое включает в себя все человечество). А до тех пор, пока миром правят эксплуататоры, человечество будет продолжать «охранять природу» по принципу тришкиного кафтана и приближаться, более или менее постепенно, к экологической катастрофе*.

 

б)"Работа в три раза смертельнее, чем война".

 

"Работа в три раза смертельнее, чем война, - утверждает ООН.

Это официальные данные: работа может быть смертельной, - и, согласно докладу ООН, она приносит больше смертей и страданий, чем войны или злоупотребление наркотиками и алкоголем.

Более двух миллионов людей ежегодно погибает от несчастных случаев на производстве или профессиональных заболеваний, что соответствует одной смерти за каждые пятнадцать секунд, - утверждает Международная Организация Труда (МОТ) при ООН. - Два года назад эта цифра составляла только 1,2 млн.

МОТ определяет сельское хозяйство, строительство и горнодобывающую промышленность как три самых опасных занятия в мире.

На данный момент ежегодное количество жертв производства в три раза превышает ежегодное количество смертей в войнах (650.000), что соответствует повторению трагедии 11 сентября каждый день. Число жертв производства также превосходит количество смертей от злоупотребления алкоголем и наркотиками.

МОТ указывает на влияние промышленного мусора, химикатов, шума и радиации как на причину распространения рака, сердечных заболеваний и инсультов.

350.000 человек ежегодно погибает от несчастных случаев на рабочих местах, и работа с опасными веществами уносит еще 340.000 жизней в год. Так, асбест ответственен за 100.000 смертей в год.

МОТ обвиняет богатые страны в экспорте этой проблемы.

"Индустриально развитые страны вывозят свои рискованные производства в развивающиеся страны", - заявила эксперт МОТ Юкка Такала. Она утверждает, что проблемы были "перевезены на Юг, где труд не только дешевле, но и менее защищен"".

Источник: http://www.guardian.co.uk/Print/0,3858,4405550,00.html

(Оригинал получен 06.05.2002. Пер. с англ. В. Бугеры).

 

Так и будет продолжаться до тех пор, пока производство ведется ради прибыли бизнесменов и карьеры начальников. Пока люди будут делиться на управляющих и управляемых, управляющие будут экономить на охране здоровья и жизни управляемых - ради того, чтобы присваивать себе побольше прибавочного продукта в той или иной форме.

Что можно добавить к этим цифрам, сочащимся кровью? Комментарии излишни… Разве что следует чуть-чуть поправить эксперта МОТ: свои рискованные производства вывозят в развивающиеся страны не индустриально развитые страны как единое целое, но буржуазия этих высокоразвитых стран. Так же, как пролетарии США или Западной Европы не причастны к собственности на средства производства, они не причастны и к вывозу рискованных производств, принадлежащих их соотечественникам-капиталистам, в слаборазвитые страны.

 

в)Неизбежность третьего империалистического передела мира.

 

В том, что в конце ХХ в. в упадок пришел не только неоазиатский строй, но и капитализм, с нами согласятся авторы брошюры «Альтернатива—прогресс», выпущенной редакцией левосталинистской газеты «Контраргументы и факты» в 93-м году и распространявшейся главным образом в среде "коммунистической" оппозиции. Однако когда они говорят о причинах подъема капитализма после 2-й мировой войны, сменившегося пресловутым упадком, то переворачивают все вверх ногами:

«Источник экономического ускорения капитализма…в концентрации средств труда и капиталов, в слиянии и укрупнении различных экономических единиц, в замене рыночных начал и конкуренции на корпоративные отношения планирования. Эти процессы развиваются в двух, усиливающих друг друга, направлениях:

1. Укрупнение фирм, в том числе путем слияния и поглощения.

2. Все более активная экономическая роль государства.

Преимущества крупных и особенно крупнейших фирм с точки зрения научного прогресса и экономического роста бесспорны и доказаны многочисленными примерами. Можно указать на мультинациональную компанию ИБМ. В 1969 году ее сумма продаж достигла 7,2 миллиарда долларов, что хватило бы для покупки почти всего, что было произведено в том году в таких странах, как Норвегия или Финляндия. ИБМ сыграла революционную роль в мировой промышленности. Сконцентрировав капиталы на задаче компьютеризации, компания произвела две трети всех компьютеров капиталистического мира, во многом изменив облик промышленности и масштаб представлений о производственных возможностях человечества. Строгая централизация производства и научных исследований, планирование и директивное руководство из штаб-квартиры в США превратили фирму как бы в министерство компьютеризации всего западного мира» [18, с. 4-9].

Никто не отрицает того, что чем крупнее фирма, тем легче ей модернизировать производство и повышать производительность труда, побивая конкурентов на старом рынке или же завоевывая новый, только что открывшийся рынок (как в случае с ИБМ). Вопрос, однако, не в этом, а в том, что может заставить фирму модернизировать производство и повышать производительность труда после того, как она стала одной из немногих (или даже единственной) монополий на данном рынке; что может заставить все монополии нескольких капстран, прочно господствующие в их экономике, модернизировать производство, благодаря чему, в свою очередь, открываются новые, ранее не существовавшие рынки (напр., рынок компьютеров). Ответ очевиден: лишь некая экстремальная ситуация, грозящая монополиям гибелью.

После второй мировой войны такую ситуацию создали, во-первых, советские танки в Восточной Европе, приход к власти коммунистов в Китае, всплеск активности рабочего движения и мощный рост компартий по всему миру, начало крушения мировой колониальной системы… А во-вторых, капиталистические монополии оказались поставлены в экстремальную ситуацию также и самим по себе окончанием второй мировой войны.

 

Вот уже около ста лет подряд - с тех пор, как капитализм стал монополистическим - траектории мирового научно-технического прогресса представляют собой удивительную картину. Неуклонно растет и модернизируется только производство оружия; что же касается кривых роста и модернизации мирного производства, то они совершают следующие изгибы:

круто поднимаются в самом начале XX в., но к началу первой мировой войны этот подъем становится более пологим;

после войны - не очень крутой подъем 20-х гг., обрывающийся в Великую депрессию 1929-33 гг.;

по окончании этого всемирного кризиса - застой, почти совершенно горизонтальная линия, плато;

после второй мировой войны - крутой и длительный подъем, обрывающийся в мировой экономический кризис начала 70-х гг.;

после кризиса - очень пологий, все менее и менее заметный подъем (почти полный застой - за исключением лишь производства компьютеров и программного обеспечения к ним), превратившийся в конце XX - начале XXI в. в совершеннейшее плато, такое же, как накануне второй мировой войны.

Складывается такое впечатление, что при монополистическом капитализме модернизация и рост производства мирных товаров широкого потребления стимулируется исключительно лишь большими войнами.

И это впечатление совершенно правильно: в эпоху империализма монополиям действительно оказывается, как правило, выгоднее совершенствовать производство пушек вместо масла (а если уж все-таки масла - то как провианта для армии, а не как товара для мирного населения). На то есть две причины. Первая обусловлена тем, что монополиям выгоднее не тратиться на модернизацию мирного производства, но расширять свои сферы влияния - и тем самым увеличивать сверхприбыли, получаемые за счет монопольных цен; а для того, чтобы расширять сферы влияния, нужно воевать или по крайней мере бряцать оружием. Вторая же причина заключается в том, что во время войны прибыли капиталистических монополий перестают быть ограниченными покупательной способностью населения: в отличие от мирного времени, во время войны большинство товаров, производимых переориентированными на войну промышленностью и сельским хозяйством - оружие, провиант и обмундирование для армии и т. п. - покупает не население, а государство, и потому можно урезать заработную плату до размеров еле-еле достаточного для выживания ежедневного пайка, не опасаясь того, что обнищавшее население перестанет покупать товары и наступит экономический кризис (как это неизбежно произошло бы в мирное время). А если еще учесть, что в военное время можно увеличить рабочий день до размеров, немыслимых в мирное время, и обосновать сокращение зарплаты и увеличение рабочего дня необходимостью военного времени (а с теми, кто будет протестовать или просто уклоняться от работы, расправляться опять-таки по законам военного времени - как с вражескими пособниками), то становится понятно, что большая война оказывается золотым дном для монополий всех - в том числе и проигравших войну - стран, участвовавших в войне. (Так, хорошо известно, что проигрыш Германии в обеих мировых войнах не помешал ее монополиям очень хорошо нажиться на них. Для эпохи империализма вдвойне верна старая истина: все выгоды от войн между государствами присваивают эксплуататоры, а все издержки ложатся на плечи эксплуатируемых.) Исходя из всего этого, становится понятным не только то удивительное явление, что вот уже сто лет подряд без перебоев прогрессирует только производство оружия, но также и другой, не менее поразительный факт, тоже имеющий место на протяжении последних ста лет: разработка большей части новейших высоких технологий финансируется военными ведомствами, а сами эти технологии применяются сперва в производстве продукции военного назначения, и лишь потом находят себе мирное применение.

Технически модернизировать производство мирных товаров становится по-настоящему выгодно монополиям лишь сразу после войны - когда хочешь не хочешь, а приходится вновь переводить на мирные рельсы часть экономики. Рабочей силы после военной мясорубки осталось мало, и палкой ее на заводы и фермы, в отличие от военного времени, не загонишь - следовательно, надо хотя бы чуть-чуть поднимать зарплату, чтобы привлечь пролетариев на предприятия. Покупательная способность населения крайне низка - следовательно, нельзя очень уж повышать цены. Как же тогда получать прибыль? - Выход только один: технически модернизировать производство - и производить настолько нужные широким массам и при этом дешевые товары, чтобы они хорошо раскупались даже обнищавшим населением. Конечно, модернизация техники в обнищавшей стране не обещает скоро окупиться и потому является весьма рискованным мероприятием; однако этот риск несколько уменьшается за счет того, что во время войны в военном производстве была наработана масса новейших технологий, которые теперь можно в готовом виде, уже не тратясь на их разработку, переносить в мирное производство*. Кроме того, разрушение производственных мощностей в ходе военных действий не только затрудняет, но вместе с тем, парадоксальным образом, в некотором отношении и облегчает техническую модернизацию производства: как это хорошо известно специалистам, дешевле выстроить новый завод, оснащенный новейшей техникой, на пустом месте, чем переоснащать старый завод, переоборудуя старые постройки и коммуникации. Получается так, что противник берет на себя расходы по разрушению устаревших предприятий, за свой счет расчищая место для строительства предприятий модернизированных…

Все эти причины, вместе взятые, приводят к тому, что заметные подъемы в развитии мирного производства происходили в эпоху империализма именно после мировых войн, как их результат - и иначе не могли бы произойти… Опять-таки следует подчеркнуть, что экономический подъем после второй мировой войны оказался гораздо мощнее и длительнее того, что последовал за первой, не в последнюю очередь благодаря противоборству США и СССР, капитализма и неоазиатского способа производства.

Однако всему, что имеет начало, рано или поздно приходит конец - и послевоенный подъем мирного капиталистического производства рано или поздно заканчивается мировым экономическим кризисом. Заканчивается и кризис - но тут-то и обнаруживается, что при монополистическом капитализме в мирное время не существует устойчивых стимулов, которые побуждали бы капиталистов к дальнейшей технической модернизации мирного производства*… В мирном производстве усиливаются застойные тенденции (в конце концов мировая экономика впадает примерно в такой же застой, как в 30-е гг. или как сейчас), и только производство оружия продолжает модернизироваться так же динамично, как и раньше. Так и живет человечество до тех пор, пока накопившиеся за время застоя противоречия между делящими мир финансовыми группировками** не выльются в очередную всемирную разборку***.

Таким образом, мы вынуждены прийти к печальному, трагическому выводу: при монополистическом капитализме научно-технический прогресс может осуществляться не иначе, как ценой сотен миллионов жертв больших и малых войн. И так будет до тех пор, пока существует монополистический капитализм. А поскольку на таком высоком уровне развития производительных сил, как сейчас, капитализм может быть только монополистическим, то можно сказать и так: научно-технический прогресс будет невозможен без гигантской кровавой мясорубки, перемалывающей сотни миллионов человеческих жизней, до тех пор, пока существует капитализм****.

 

Если бы не обе названные выше причины, поставившие после второй мировой войны капиталистические монополии в экстремальную ситуацию, то новые научные открытия продолжали бы использоваться, как и накануне второй мировой войны, лишь для усовершенствования оружия. И, между прочим, в послевоенной экономике капстран ускорение прогресса в традиционных отраслях промышленности достигалось не столько благодаря «национализации отраслей и предприятий» [18, с. 5], сколько благодаря разукрупнению монополий, усилению роли рыночных начал и конкуренции, благодаря сочетанию авторитарного планирования и рыночных стимулов—и сочетанию их не только друг с другом, но и, в ряде случаев, с повышением доли отношений коллективного управления (то есть с некоторым - хотя и исчезающе малым, более показушным, чем реальным - расширением производственной демократии).

В свою очередь, упадок капитализма, начавшийся в 70-е годы, был в конечном счете обусловлен, во-первых, упадком экономики неоазиатских государств (прежде всего СССР), начавшимся после выхода последних из экстремальной ситуации: ослабел противник, ослабела непосредственная угроза существованию капитализма, и порождаемая монополизмом тенденция к застою и упадку вновь начала брать верх. Во-вторых, как мы только что видели, он был обусловлен также и тем, что после второй мировой войны прошло уже много лет - а третья всемирная бойня, которая только и могла бы подхлестнуть развитие мировой капиталистической экономики, все никак не начиналась... Авторы же брошюры "Альтернатива - прогресс", пытаясь объяснить этот упадок, только и додумались, что до следующего:

«Выше говорилось о преимуществах крупной корпорации с точки зрения научно-технического прогресса и темпов роста. Но капиталистическое производство само по себе не выдвигает эти категории в качестве цели. Его целью является прибыль.

Очевидные прогрессивные качества крупных корпоративных образований не всегда очевидны, если иметь в виду стимул прибыли. Крупный капитал, в отличие от мелкого, достигает крупных инвестиций. Но крупные инвестиции, связанные с реализацией гигантских программ новых предприятий и производств, а также проектов вроде туннеля под Ламаншем, имеют дефект медленного оборота. Главный же недостаток крупного инвестирования в том, что появляющаяся в результате его новая, более производительная техника с новой силой обнаруживает эффект тенденции нормы прибыли к понижению.

…Научно-технический прогресс и связанное с ним падение норм прибыли приводит к известному пределу, к точке замерзания, ниже которой прибыль теряет свою стимулирующую роль» [18, с. 6].

Ничего общего с реальной действительностью это объяснение не имеет, поскольку само по себе понижение норм прибыли никак не влияет на стимулирующую роль прибыли: стимулом, побуждающим капиталиста в условиях конкуренции повышать производительность труда, модернизировать производство и открывать для себя новые рынки, является возрастание массы прибыли,—и даже если норма прибыли крайне низка и продолжает понижаться, но масса прибыли при этом продолжает возрастать, то стимулирующая роль прибыли ничуть не уменьшается. Конечно, капиталисту субъективно приятнее, когда норма прибыли высока - то есть когда затраченная сумма постоянного и переменного капитала мала, а масса прибыли велика. Однако объективные законы развития производительных сил таковы, что для того, чтобы при прочих равных условиях (одинаковой величине переменного капитала и т. д.) произвести больше товаров, чем конкуренты, и продать свои товары дешевле, чем они, получив вначале хотя бы не меньшую, а затем и бóльшую массу прибыли, чем последние, - для этого капиталисту необходимо рисковать, вкладывая все больше и больше капитала в техническую модернизацию своих предприятий и тем самым до такой степени наращивая долю своего постоянного капитала, что до того, как конкуренты данного капиталиста начнут терпеть убытки, норма прибыли данного капиталиста окажется ниже, чем норма прибыли его конкурентов. Только так капиталист может победить тех своих конкурентов, которые находятся в равных с ним условиях; и история развития капитализма наглядно демонстрирует нам, что в равной конкурентной борьбе побеждали только те капиталисты, которые шли на риск - и снижали норму своей прибыли ради того, чтобы нарастить ее массу. Это означает, что снижение нормы прибыли нисколько не уменьшает стимулирующую роль прибыли, если при этом масса последней возрастает - и оказывается больше, чем у конкурентов. Отсюда, в свою очередь, следует, что если снижение нормы прибыли обусловлено теми же причинами, что и возрастание ее массы, то такое снижение ничуть не уменьшает объективную заинтересованность капиталиста в том, чтобы эти причины продолжали действовать - даже продолжая понижать норму его прибыли. А это-то как раз и означает, что, невзирая на субъективную приятность высокой нормы прибыли для капиталиста, объективно он далеко не всегда заинтересован в том, чтобы стремиться к ее повышению - и, следовательно, объективно на стимулирующую роль прибыли влияет исключительно скорость возрастания ее массы. А снижение или повышение нормы прибыли, как уже было отмечено выше, само по себе ни повышает, ни понижает стимулирующую роль прибыли.

Другое дело, что “падение нормы прибыли замедляет образование новых капиталов” [333, с. 410]; это означает, что те же причины, которые обуславливают снижение нормы прибыли (например, научно-технический прогресс), приводят к тому, что в экономике оказываются способны самостоятельно, без поддержки государства или других фирм, выжить лишь очень крупные корпорации,—то есть к ускорению монополизации капиталистической экономики, авторитаризации управления ею, сводящей конкуренцию на нет. А уж это, в свою очередь, ведет к тому, что овладевшим экономикой монополиям оказывается проще наращивать массу прибыли, устанавливая монопольную цену, а не повышая производительность труда и модернизируя производство. Такова реальная связь между застойными тенденциями в капиталистической экономике и тенденцией нормы прибыли к понижению; однако авторов брошюры она не устраивает,—им ведь так хочется доказать, что авторитаризация управления экономикой есть благо при любых условиях… Поэтому они предпочли выдумать фантастическую связь между стимулирующей ролью прибыли и тенденцией нормы прибыли к понижению. Впрочем, в этом повинны не только они: многие, слишком многие марксисты распространяют тот же самый миф, утверждая, будто бы снижение нормы прибыли уменьшает заинтересованность капиталистов в научно-техническом прогрессе.

Интересной особенностью брошюры «Альтернатива—прогресс» является то, что в ней многократно воздаются хвалы Сталину, а вот имя Ленина ни разу не упоминается. Это не случайно: поскольку к вопросам, рассматриваемым в брошюре, имеет самое непосредственное отношение работа Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма», то говорить о Ленине и не сослаться на нее было бы со стороны авторов брошюры вопиющей научной недобросовестностью. А ссылаться на эту работу авторам брошюры ох как не с руки, потому что им пришлось бы процитировать следующие строки:

«…самая глубокая экономическая основа империализма есть монополия. Это—монополия капиталистическая… Но тем не менее, как и всякая (курсив мой.—В. Б.) монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию. Поскольку устанавливаются, хотя бы на время, монопольные цены, постольку исчезают до известной степени побудительные причины к техническому, а следовательно, и ко всякому другому прогрессу, движению вперед; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс. …конечно, монополия при капитализме никогда не может полностью и на очень долгое время устранить конкуренции с всемирного рынка… Конечно, возможность понизить издержки производства и повысить прибыль посредством введения технических улучшений действует в пользу изменений. Но тенденция к застою и загниванию, свойственная монополии, продолжает в свою очередь действовать, и в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени она берет верх» [347, c. 396-397], -

и открыто не согласиться с ними. Но авторам брошюры не хочется спорить с Лениным, поскольку они сознают, что ее потенциальная аудитория состоит главным образом из людей, чтящих имя и образ Ленина по-религиозному. И раз открыто отмежевываться от Ильича не в интересах авторов брошюры, они отмежевываются от него скрыто—путем умолчания…

Кстати говоря: из того факта, что государства, рожденные революциями ХХ века, и эксплуататорские классы всех остальных государств могли бы лишь очень плохо способствовать прогрессу производительных сил и началу Научно-технической революции - НТР, если бы не давили друг на друга, следует очень интересный вывод. Представим себе, что в первой половине ХХ века победила мировая пролетарская революция и всех старых эксплуататоров экспроприировали. Ни о каком начале перехода к коллективистскому обществу, к социализму до НТР не могло быть и речи; следовательно, весь мир покрылся бы неоазиатскими и буржуазными—типа ГДР—государствами. Последствия этого были бы точно такими же, как и в том случае, если бы пролетарская революция не победила ни в одной стране: почти полная остановка промышленного прогресса (за исключением прогресса в производстве оружия), полный разгром организаций эксплуатируемых классов и исчезновение у человечества иных перспектив, кроме более или менее скорой гибели. Выходит так, что до появления компьютеров наилучшим оказался именно тот путь, по которому и прошло до НТР человечество: победа революций и утверждение неоазиатского строя лишь в некоторых странах, а в остальных - либо поражение революций, либо их отсутствие. Впрочем, этот путь был единственно возможным, неизбежным…

 

*  *    *

 

На конференции ООН по окружающей среде и развитию, прошедшей в июне 1992 г. в Рио-де-Жанейро, отмечалось, что «с 1972 г. …мировой совокупный общественный продукт возрос на 20 трлн. долл. Но только 15% этого прироста пришлось на развивающиеся страны. Более 70% досталось и без того уже богатым странам… каждый ребёнок, родившийся в развитой стране, потребляет в 20-30 раз больше ресурсов планеты, чем ребёнок в стране третьего мира»*.

«В 1850 году в Европе и США уровень доходов на душу населения составлял в среднем около 145 долларов, в то время как в колониальных и зависимых странах—80 долларов. К 1976 году он увеличился в крупнейших капиталистических странах на 3240 долларов. В странах Южной и Юго-Восточной Азии за тот же период этот показатель возрос в среднем на 138 долларов, в Африке (без стран Северной Африки и ЮАР) - на 160, в странах Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока—на 470, в Латинской Америке—на 735 долларов» [711, с. 132].

«По некоторым данным, и сейчас развивающиеся страны теряют ежегодно 50-100 млрд. долл. в процессе товарообмена с империалистическими государствами» [81, c. 17]**.

Только за три года, с 1979 по 1982, общая внешняя задолженность «развивающихся» стран (не считая основных экспортеров нефти—таких, как Кувейт и всякие прочие там арабские эмираты) возросла более чем в полтора раза – с 280 до 449 млрд. долл. [cм.: 153, c. 417].

Разумеется, бывают и исключения. Некоторые, некогда отсталые арабские страны, в недрах которых хранятся огромные запасы нефти, сегодня по уровню жизни своего населения не очень-то отличаются от высокоразвитых империалистических держав. Искусно сыграв на противоречиях между двумя супердержавами—США и СССР, - господствующие классы этих молодых капстран стали торговать с империалистическими державами «на равных» и даже время от времени диктовать им свои условия и на собственно нефтяном рынке, и на международном рынке капиталов:

«Рынок нефтедолларов представляет собой ту сферу, где столкнулись интересы развитых капиталистических стран—потребителей нефти и нефтедобывающих стран. Если в первый период крупные банки и фирмы полностью диктовали свои условия, самостоятельно устанавливали порядок привлечения и использования средств нефтедобывающих стран, то постепенно эти функции переходят в руки банковских учреждений и финансовых компаний нефтедобывающих стран, которые начинают играть роль равноправных партнеров в международных валютно-кредитных отношениях» [610, c. 212].

Однако немногие исключения лишь подтверждали общую тенденцию: уровень технического развития и уровень жизни слаборазвитых стран хотя и повышаются (в общем; во многих странах в те или иные периоды они, напротив, понижаются), но при этом все больше и больше отстают от соответствующих уровней высокоразвитых капстран*. Пролетариату высокоразвитых стран—хотя он сам, как мы уже доказывали выше, не является эксплуататором трудящихся средне- и слаборазвитых стран—перепадает немалая доля сверхприбылей, высосанных буржуазией высокоразвитых стран из эксплуатируемых классов средне- и слаборазвитых стран. Не все, но многие пролетарии Западной Европы, Северной Америки, Японии живут весьма комфортабельно. Из этого факта такие теоретики, как, например, Маркузе, делают вывод, что сегодня пролетариат перестал быть классом, обреченным на то, чтобы рано или поздно сделать революцию:

«Согласно Г. Маркузе, в высокоразвитом индустриальном обществе исчезают социальное неравенство, нищета и создаются, в связи с этим, благоприятные условия для значительного подъема материального уровня трудящихся и активного стимулирования их потребительского спроса. Современный рабочий—активный потребитель, и, как таковой, кровно заинтересован в нормальном функционировании капиталистического общества. «Современному рабочему, – заявляет Г. Маркузе,—есть что терять, кроме своих цепей. Ведь у него собственная комфортабельная квартира, холодильник, телевизор, наконец, автомобиль. Это уже совсем другая социальная фигура, нежели пролетарий ХIХ столетия, о котором писали К. Маркс и Ф. Энгельс. В эпоху научно-технической революции рабочий теряет свою профессиональную автономию, которая раньше делала его членом общества, отличающимся от других по характеру труда. Эти изменения в характере труда и в средствах производства изменяют поведение и сознание рабочего до такой степени, что он не является больше живым отрицанием существующего строя» [321, c. 71-72]**.

«Идея о превращении «развитого индустриального общества» в «тоталитарное общество» и акцент на «тотальном» отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об «исчезновении» в этом обществе революционного «агента исторического процесса», о «дереволюционизации» рабочего класса. «В капиталистическом мире,—пишет автор «Одномерного человека»,—они (буржуазия и пролетариат.—Э. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции» [42, c. 84].

Очень многим современным пролетариям действительно есть что терять. Однако из этого вовсе не следует, что пролетарии—и, в частности, пролетарии высокоразвитых стран—перестали быть потенциально революционным классом; из этого следует только то, что пролетарии высокоразвитых стран начнут активно бороться за политическую власть лишь после того, как рухнет система неоколониализма и приток сверхприбылей из средне- и слаборазвитых стран в высокоразвитые резко и сильно сократится (в результате чего уровень жизни пролетариев высокоразвитых стран столь же быстро и резко упадет - их соотечественники-буржуи начнут отнимать у них больше прибавочной стоимости, чем раньше, чтобы компенсировать потерю неоколониальных сверхприбылей). Что же может нанести тот удар системе неоколониализма, от которого она рухнет? - Да не что иное, как революции в средне- и слаборазвитых странах, которые, в свою очередь, будут порождены грядущим третьим империалистическим переделом мира - подобно тому, как вторая мировая война породила волну революций, начавшуюся в Азии, а затем перекинувшуюся в Африку и Латинскую Америку и продолжавшуюся более трех десятков лет.

 

Вне всякого сомнения, третий империалистический передел мира будет очень сильно отличаться от первых двух. Одним из основных источников этих отличий станет тот факт, что первые две мировые войны происходили еще в эпоху "классической" мировой системы колониализма, а третья всемирная разборка будет происходить в условиях нынешней системы неоколониализма. Во времена первых двух мировых войн в мире было несколько сильных империалистических держав, а весь остальной мир представлял собой большей частью их колонии, и лишь меньшей частью - полуколонии, очень слабые и экономически, и политически. Поэтому первые два больших империалистических передела мира происходили так: небольшое число сильнейших держав делились на два блока, непосредственно вступали в схватку друг с другом, а все остальные государства следовали за тем или другим блоком в роли оруженосцев, снабженцев и прочего обслуживающего персонала - одним словом, в роли статистов. В XXI веке все будет иначе, поскольку современные средне- и слаборазвитые страны - это уже не прежние колонии, но сплошь политически суверенные государства; и хотя все они находятся в той или иной степени полуколониальной зависимости от наиболее высокоразвитых империалистических государств, однако среди этих полуколоний мы все же видим немало довольно сильных - и экономически, и политически - буржуазных государств со своими особыми, вполне определенными империалистическими интересами и межимпериалистическими противоречиями. Эти государства примут в третьем переделе мира хотя и не абсолютно, но все же в большой мере самостоятельное участие - они уже будут не просто участвовать в массовке, но играть свои собственные, хотя и не главные, роли. Противоречия между такими государствами не могут полностью вписаться в рамки противостояния между двумя блоками сильнейших империалистических держав. Следовательно, во-первых, многие среднеразвитые (и даже слаборазвитые) капиталистические государства уже не будут просто снабженцами и оруженосцами сильнейших держав, как в первых двух мировых войнах, но будут вести свои войны; а во-вторых, в процессе третьей всемирной разборки мировая буржуазия разделится отнюдь не на два, а на большее количество противостоящих друг другу блоков, ведущих, скорее всего, не единую мировую войну, но несколько больших локальных войн, почти (но не обязательно полностью!) одновременных, так или иначе связанных между собой и переходящих друг в друга. Таким образом, третий большой империалистический передел мира скорее всего будет не единой мировой войной, но цепочкой больших локальных войн.

Основным театром военных действий в первой мировой войне была Европа. Во второй мировой к Европе добавился еще один, почти столь же основной - Восточная и Юго-Восточная Азия плюс немалая часть Океании. В третьем переделе мира будет несколько одинаково важных театров военных действий, разбросанных по всему миру: цепь локальных войн охватит практически весь земной шар - сегодня в мире столько несводимых друг к другу узлов межимпериалистических противоречий, что их никак не получится стянуть в один или два каких-то определенных региона, чтобы там разрубить их все. И если первые две мировые войны велись сильнейшими империалистическими державами (за исключением США) либо на своей же территории, либо в непосредственной близости от нее, то третья всемирная буржуйская разборка, скорее всего, начнется на территории средне- и слаборазвитых стран, а на территорию высокоразвитых стран перекинется не сразу - если вообще перекинется. В эпоху "классического" колониализма капитал высокоразвитых стран был вынужден сам нести бремя расходов и по удержанию трудящихся средне- и слаборазвитых стран в своей власти, и по борьбе между сильнейшими империалистическими державами за передел мира; в эпоху неоколониализма оказалось возможным переложить огромную долю и тех, и других издержек господства на плечи "туземной" буржуазии. Точно так же, как сегодня буржуазия высокоразвитых стран эксплуатирует пролетариев средне- и слаборазвитых стран руками "туземной" буржуазии (и, таким образом, снимает сливки и пенки с прибавочной стоимости, отнятой у этих пролетариев, при этом перекладывая весь труд по ее отнятию на плечи местных капиталистов), - точно так же различные группировки буржуазии высокоразвитых стран начнут третий передел мира между собой руками буржуев средне- и слаборазвитых стран (которые будут драться между собой, проливая при этом кровь своих пролетариев, одновременно и за свои особые интересы, и за интересы буржуев высокоразвитых стран), снимая сливки и пенки с прибылей, приносимых войной, а основные издержки войны свалив на плечи этих самых "туземных" буржуев (которые, в свою очередь, свалят их на плечи своих пролетариев). Это означает, что такие войны, как недавний захват Ирака Соединенными Штатами Америки, вряд ли будут типичными для предстоящего передела мира: в подавляющем большинстве случаев будут иметь место такие войны, как та, что была между Ираком и Ираном в 80-е гг. Может быть, цепочка локальных империалистических войн так и не коснется Западной Европы, США и Японии - хотя, возможно, в конце концов эти войны перекинутся и на какую-то часть названных регионов.

В отличие от второй мировой войны, финал которой в 1944 году - через пять лет после ее начала - уже был очевиден, цепочка больших локальных войн, предстоящая человечеству в XXI веке, может продолжаться довольно долго без очевидных предзнаменований того, когда и чьей победой она закончится. Это обстоятельство несомненно будет повергать в отчаяние миллионы пролетариев, вооруженных, организованных в воинские части и посланных на смерть буржуазией - и делать их готовыми к тому, чтобы повернуть оружие на своих же начальников и господ. Кроме того, среди участников грядущего империалистического передела мира не будет таких мощных молодых тоталитарных государств, как СССР и нацистская Германия, способных настолько же эффективно контролировать угнетенных трудящихся и подавлять в зародыше любую организованную оппозицию. Это второе обстоятельство больше сближает грядущую всемирную разборку с первой мировой войной, чем со второй. Благодаря этим двум обстоятельствам третий большой империалистический передел мира, по всей вероятности, породит волну революций, которые начнутся во время него и прокатятся по земному шару. Поскольку основные военные действия не будут локализованы лишь в одной части света, как во времена первой мировой войны, то и революции XXI века начнутся и развернутся в нескольких частях света - может быть, не совсем одновременно, но по крайней мере одна за другой, цепочкой, гирляндой. А раз войны прежде всего разгорятся в средне- и слаборазвитых странах, то и революции разгорятся прежде всего именно в таких странах (прежде всего, наверное, в среднеразвитых, где пролетариат более силен и сознателен)*. В высокоразвитых странах пламя революции сможет разгореться лишь позднее - в результате революций в средне- и слаборазвитых странах, которые уменьшат поток монополистических сверхприбылей в высокоразвитые страны: как уже было сказано выше, монополии последних, чтобы компенсировать свои потери, будут вынуждены усилить эксплуатацию своих пролетариев-соотечественников, чем и доведут их - более сознательных и менее терпеливых, чем их забитые братья по классу из более бедных стран - до революции.

Поскольку буржуазные государства средне- и слаборазвитых стран будут гнать своих пролетариев в бой не только пулеметами заградотрядов, но и национальной идеей, патриотическим и религиозным чувством, то среди пролетариев Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы через какое-то время после начала войн неизбежно вспыхнет ярким пламенем ненависть - как это ни кажется сейчас невероятным - к своему национальному и территориальному патриотизму, к своей традиционной вере. Будут твориться вещи, совершенно невозможные сегодня: в целом ряде стран, где сегодня широко распространены патриотические и религиозно-фундаменталистские настроения, через несколько лет после начала третьей всемирной бойни интернационалистические и антиклерикальные идеи будут так же популярны, как в России 1917 или в Германии 1918 г. При этом национально-освободительные движения, популярные в таких странах сегодня, в ходе предстоящих человечеству больших войн дискредитируют себя в глазах тех самых масс, которые сегодня поддерживают их.

Почему так? - А дело в том, что так же, как и национально-освободительные движения в Европе во времена первой мировой войны, современные национально-освободительные движения Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы наглядно обнаружат в ходе третьего империалистического передела мира свой буржуазный, империалистический характер. Всякая политическая организация, выступающая под национально-освободительными лозунгами, объективно выступает за власть своей национальной буржуазии (почему это так, нетрудно понять, если мы вспомним, что, как мы уже видели выше, нация есть организация, созданная и руководимая либо буржуазией, либо неоазиатской бюрократией) - а следовательно, ее лидеры и аппарат управления либо изначально находятся под контролем национальной буржуазии, либо вскоре после ее создания скупаются ею на корню. Следовательно, все национально-освободительные организации, какими бы оппозиционными правящим режимам они ни были, в ходе грядущего третьего империалистического передела мира поддержат свои национальные государства в их войне. Все эти фундаменталисты, сапатисты, маоисты, сандинисты, кастристы, тупомаровцы, сендеролуминосовцы и прочие курдские рабочие партии и национальные фронты будут вести себя точно так же, как вело себя, к примеру, украинское национально-освободительное движение в годы первой мировой войны.

Как известно, украинские националисты - как "социалисты", так и не-социалисты - болтались между империализмом Антанты и империализмом Тройственного союза, поочередно продавая украинских рабочих и крестьян на пушечное мясо то одному, то другому. Против пролетарской революции в бывшей Российской империи украинские националисты выступили под знаменем все той же национальной идеи. Как в результате стали относиться к Украине-матери, к украинской национальной идее, к украинской культуре украинские рабочие и крестьяне - великолепно описал не кто иной, как один из виднейших лидеров и идеологов тогдашнего украинского национализма, "социал-демократ" и верный слуга Антанты Владимир Винниченко:

"…шрапнель пушек с той стороны Днепра осыпала крышу… Центральной Рады (речь в цитируемых отрывках идет о январе - феврале 1918 г. - В. Б.). А пушки те были наши собственные, не из Московии привезенные, принадлежали они нашим украинским воинским частям. И большинство большевистского войска состояло из наших же солдат: те же наши полки имени Дорошенков, Сагайдачных, стоявшие в Киеве, они нас тащили за косы и били сапогами в спину. Латыши и русские только руководили ими, только командовали и организовывали. Без этих "гетманских" полков никакие латыши и русские ничего не сделали бы… Это надо честно и искренне признать.

…я умышленно поехал не в Житомир, а на другой конец Украины, на юг. Я ехал восемь дней среди солдат, крестьян и рабочих, меняя своих соседей на многочисленных пересадках. Таким образом, я имел случай видеть на протяжении этих дней словно в разрезе народных слоев их настроение.

Я рекомендовал бы всем правителям и правительствам время от времени проехаться по своему краю в телячьих вагонах, набитых "их" народом, и, смешавшись с ним, послушать его. Это - полезнее, чем несколько десятков совещаний с парламентскими фракциями.

Я к тому времени уже не верил в особенную привязанность народа к Центральной Раде. Но я никогда не думал, что могла быть в нем такая ненависть. Особенно среди солдат. И особенно среди тех, которые не могли даже говорить по-русски, а только по-украински, которые, значит, были не латышами и не русскими, а своими, украинцами. С каким презрением, злостью, с какой мстительной издевкой они говорили о Центральной Раде, о Генеральных Секретарях, об их политике.

Но что было в этом действительно тяжело и страшно, так это то, что они вместе с тем высмеивали и все украинское: язык, песню, школу, газету, книжку украинскую. Впечатление было такое, словно разозленный матерью сын вывел ту мать на площадь, сдирал с нее одежду, бил ее по лицу, бросал в грязь и выставлял ее, голую, побитую, растерзанную, на посмешище, на издевательство, на публичный стыд и позор. И делал это с каким-то таким необычным, диким, циничным сладострастием и злостью…" [111, с. 254 - 255, 259 - 260. Перевод цитаты с укр. яз. мой. - В. Б.].

Если третий большой передел мира начнется - а пока что не видно никакой силы, которая могла бы воспрепятствовать его началу, - то эта картина неизбежно повторится в ходе грядущих войн и революций на разных континентах, во множестве стран. Предстоящие человечеству в XXI веке революции в средне- и слаборазвитых странах не будут национально-освободительными, патриотическими - напротив, они будут антипатриотическими, направленными в первую очередь против буржуазии в своих же собственных странах, против ее государств и ее патриотической идеологии.

 

С нами наверняка не согласится Ю. И. Семенов, который дает иной, чем мы, прогноз на будущее:

"В действительности существует и другой - оптимистический (для периферии и человечества) вариант. В России берут верх патриотические левые силы. Возникает союз России, Китая и Индии, становящийся ядром, вокруг которого объединяются если не все, то большинство стран периферии. Возникает своеобразная организация периферийных наций и военный союз, имеющий целью оградить периферийные страны от угроз и агрессии Запада. Тем самым сокращается, а затем и исчезает почва, которая питает исламизм и глобальный террор. Объединившись, периферия добивается ликвидации экономической и политической зависимости от Запада и тем самым перестает быть периферией. Исчезает паракапитализм. Рушится глобальное классовое общество. Вновь, как это было до крушения СССР, возникает вторая мировая система, второй центр, возникает сила, способная дать отпор всем притязаниям Запада.

В результате Запад лишается возможности эксплуатировать незападные страны. Однако это еще не все. Выше уже приводились цифры, из которых следует, что даже по чисто физическим причинам страны периферии в принципе не могут сравняться по уровню производства и потребления с государствами центра. Но это не единственный и даже не главный вывод. Суть состоит в том, что развитие стран периферии невозможно без ограничения потребления природных ресурсов странами ортокапиталистического центра. Ясно, что центр на это никогда добровольно не пойдет. Источники природных ресурсов, используемые им, в большинстве своем находятся на территории периферийных стран. Запад настолько кровно заинтересован в свободном доступе к этим источникам, что в новой "Стратегической концепции НАТО", одобренной в апреле 1999 г., специально оговаривается, что союз оставляет за собой право на вооруженные действия в любой части мира в случае перебоев в поставке жизненно важных ресурсов. С созданием второго центра, обладающего реальной силой, доступ ортокапиталистического центра к природным ресурсам будет резко ограничен.

Лишившись возможности эксплуатировать незападные страны и использовать в неограниченном количестве их природные ресурсы, ортокапиталистический центр вынужден будет пойти на перестройку всей своей социально-экономической структуры. Уничтожение паракапитализма с неизбежностью приведет к крушению и ортокапитализма. Капитализм на земле перестанет существовать. Его сменит иной общественный строй.

…Если реализуется оптимистическая альтернатива или другая, близкая к ней, на Земле утвердится принципиально новый общественный строй - коммунистический" [588, с. 204-205].

"Не исключено, что Россия, как это полагали теоретики евразийства еще в 20-х годах, объединит вокруг себя значительную часть стран периферии и поведет их на штурм бастионов центра" [593, с. 330].

Можно утверждать с уверенностью, что если бы развитие человечества пошло по сценарию Семенова, то, вопреки его ожиданиям, капитализм сохранился бы, а коммунизм наверняка не смог бы утвердиться на Земле: именно тот союз России, Китая и Индии, о котором мечтает Семенов, погубил бы антикапиталистические революции и спас бы капитализм от гибели.

Дело в том, что любые патриотические силы, придя к власти, неизбежно довольно скоро (как правило, просто сразу) отдадут эту власть в руки либо буржуазии, либо неоазиатской бюрократии. Полностью лишить эксплуататорские классы власти - хотя бы на какое-то время - может только антипатриотическое, осознанно антигосударственное восстание эксплуатируемых классов. Если у власти в государствах, борющихся с США и другими высокоразвитыми капиталистическими державами, будут патриоты - безразлично, "левые" или откровенно правые - то это будет борьба, объективно (то есть независимо от того, каких идей придерживаются эти самые патриоты и какие цели они перед собой ставят) направленная на переход доминирующей роли в мире от одних держав к другим при сохранении эксплуататорского, классового общества (капитализма или неоазиатского общественного строя) во всем мире. Именно такую борьбу в свое время вели Советский Союз и Китай, принявшие участие в империалистическом разделе мира и превращавшие поддерживаемые ими компартии и национально-освободительные движения в орудия этого раздела.

Однако история - очень ироничная дама - сыграла с неоазиатскими государствами злую шутку. Ирония истории на сей раз заключалась в следующем: для того, чтобы одержать верх над своими соперниками на мировой арене, неоазиатской бюрократии СССР и Китая были нужны машины и новейшие технологии - а для того, чтобы их получить, пришлось выжимать из своих государственных рабочих последние соки, гнать на Запад дешевое сырье и взамен получать машины и новейшие технологии. Таким образом, борясь с высокоразвитыми империалистическими державами, неоазиатская бюрократия вновь загнала эксплуатируемые классы своих стран в полуколониальную кабалу*, логическим завершением которой стала реставрация изначально неэффективного капитализма в СССР и Китае.

Иначе и быть не могло: в эпоху империализма те национальные буржуазии, которые успели занять доминирующие позиции на мировом рынке к моменту возникновения монополистического капитализма, обладают экономической мощью, достаточной для того, чтобы не уступить никому свое лидерство. Все попытки более слабых национальных буржуазий и неоазиатских бюрократий победить своих удачливых соперников заведомо обречены на поражение. До тех пор, пока существует капитализм, господами мира будут те же державы, что и сейчас; а те государства, которые попытаются оспаривать их лидерство, рано или поздно вновь станут их послушными вассалами.

Судя по всему, что происходит в мире, большинство фракций буржуазии таких среднеразвитых стран, как Россия, Индия и Китай, а также слаборазвитых стран и не пытаются всерьез оспаривать лидерство таких гигантов, как США, Англия, Франция, Германия… Если капиталисты средне- и слаборазвитых стран ведут борьбу с буржуазией одних высокоразвитых стран, то обычно они делают это под покровительством буржуазии других высокоразвитых стран. И какие бы патриоты - правые или "левые" - ни приходили к власти в средне- и слаборазвитых государствах, все они вели, ведут и будут вести именно такую политику: вся их антиимпериалистическая риторика оказывалась, оказывается и будет оказываться лишь популистской болтовней*. Как это ни парадоксально, действительно направленным против господства богатейших империалистических держав может быть только антипатриотический, разрушающий государство своей же национальной буржуазии и тем самым лишающий весь мировой капитал инструмента контроля над данной территорией антикапиталистический бунт. Только такой антинационалистический бунт действительно противоречит правилам игры мирового капитализма; все остальные варианты развития общества укладываются в рамки мирового империализма, не разрушая, но в конечном счете лишь укрепляя эту систему.

Таким образом, становится очевидным, что прогноз Семенова утопичен. Во-первых, никакие патриоты - какая бы ни была у них доктрина и фразеология, пусть хоть сто раз "коммунистическая" - не будут реально бороться за переход к коллективистскому обществу, к коммунизму. Во-вторых, придя к власти, они, скорее всего, не будут реально бороться против США и других империалистических гигантов - скорее уж будут бороться между собой, как хрущевско-брежневский СССР с маоцзэдуновским Китаем или как Иран с Ираком в 80-е гг. В-третьих, даже если они и будут бороться с такими гигантами, как США, то кончится эта борьба в лучшем случае тем же, чем у СССР, а в худшем - тем же, чем у Ирака… Нет, наш прогноз, несмотря на его кажущуюся фантастичность, гораздо более обоснован, чем прогноз Семенова.

К сожалению, Ю. И. Семенов вообще склонен идеализировать антиамериканские буржуазные силы. Так, он высоко оценивает антиглобалистское движение и по его фразеологии делает вывод о его антикапиталистической направленности [588, с. 198], в то время как на деле это движение является просто инструментом борьбы тех национальных буржуазий (прежде всего - французской*), которые конкурируют на мировом рынке и мировой политической арене с буржуазией США, против этой последней. А то, что митинговая "массовка" этого движения состоит в основном из молодых людей с субъективно более-менее левыми взглядами… так разве мало монополистическая буржуазия использовала в своих интересах социалистически, коммунистически, анархистски настроенные массы в течение всего XX века? Любые идеи и фразы можно использовать для укрепления власти капитала, если ловко использовать их и умело организовывать и направлять их сторонников…

 

Когда мы спорим о том, возможна ли пролетарская революция в США, Западной Европе или Японии, следует учитывать, что утверждение:

«Всеобщая неуверенность в завтрашнем дне, наличие обширных зон запустения и упадка, огромные масштабы официально признанного пауперизма—таковы неотъемлемые черты капиталистической действительности наших дней.

Тенденция к относительному ухудшению условий жизни рабочего класса, увеличение разрыва между достигаемым в ходе упорной борьбы уровнем материального благосостояния рабочего класса и объемом потребностей, связанных с повышением стоимости рабочей силы, «усложнением» труда и его большей интенсивностью,—все это представляет неоспоримый факт» [353, c. 207], -

остается актуальным для высокоразвитых капстран по сию пору. Это подтверждает Барлыбаев, приводящий в своей, уже цитированной нами, книге данные, согласно которым в США доля бедных увеличилась с 25 млн. в 70-е годы до 36,4 млн. человек в 1995 году [38, с. 23]. Да и не только со слов Барлыбаева мы можем убедиться в том, что в богатых странах много бедняков… Когда автор этих строк был в Испании (зимой 1994-95 гг.), в гостях у своих знакомых, он сам несколько дней жил в квартире бедной барселонской школьной учительницы; квартира была в старом доме, и вход в туалет находился на... балконе, так что в случае нужды приходилось буквально «бегать до ветру» (сама квартира—две маленькие комнатки, в которых жила учительница с сыном-школьником, и кухня). Автор общался с другой учительницей, которая (припомним, что дело происходило не в какой-нибудь нищей стране СНГ, но на родине бывшего генсека НАТО) выложила четверть своей зарплаты на то, чтобы запломбировать зуб своему младшему сыну… Короче говоря, и сегодня в высокоразвитых капстранах многим пролетариям и близким к пролетариату социальным группам нечего терять—как и в ХIХ веке,—кроме своих цепей.

Вот что действительно делает пролетариев высоко- и среднеразвитых стран очень тяжкими на революционный подъем - хотя и не устраняет принципиально возможность такого подъема, - так это высокая степень разобщенности пролетариев в современных больших городах. Чтобы понять, в чем здесь дело, приведем пример "от противного" - Албанию, где в 1997 г. народное восстание молниеносно охватило страну*.

Современное албанское общество всё еще затронуто индустриализацией меньше, чем любая другая европейская страна: рост городов, миграции населения из деревень в города, из одних городов в другие, расселение работающих на одном предприятии людей в разных концах города, размельчение (нуклеаризация) семей в этой стране не зашли так далеко, как, скажем, в России. Не только в деревнях, но и в городах Албании соседи с детства знают друг друга - так же, как и их предки в нескольких поколениях; они не только живут рядом, но и связаны друг с другом узами родства, личной и семейной дружбы, работы на одном предприятии. В Албании редко встретишь обычную для крупных городов СНГ ситуацию, когда люди плохо представляют себе, кто их соседи по подъезду. В такой стране, как Албания, люди возмущаются не в одиночку, а совместно, и потому склонны, чувствуя поддержку близких, претворять свое возмущение в решительные действия, быстро приобретающие массовый характер. Если искра проскочит в одном доме - запылает квартал, вспыхнет квартал - загорится город; а много ли надо времени в маленькой стране с относительно высокой (на равнинах) плотностью населения, чтобы искры народного гнева разлетелись по всем городам? Албания - еще во многом страна XIX века; а в позапрошлом веке восстания крестьян и рабочих вспыхивали в странах Средиземноморья с легкостью необыкновенной…

Чем более индустриализована страна, тем больше процент отношений индивидуального управления в системе отношений между пролетариями или между государственными рабочими, тем меньше остатков общинных коллективных отношений между ними - и, следовательно, тем легче капиталистам или неоазиатским бюрократам манипулировать ими. Следует, однако, повторить, что это обстоятельство хотя и сильно мешает начинаться пролетарским революциям в наши дни, однако не устраняет совсем возможность таких революций.

 

г)Деньги при монополистическом капитализме и неоазиатском строе.

 

«…вслед экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973-1974 гг., начала вырисовываться новая, современная форма внерыночной экономики: едва прикрытый натуральный обмен, прямой обмен услугами, как говорят, «travail au noir», да плюс к этому еще многочисленные формы надомничества и самодеятельного «ремесла». Этот уровень деятельности, лежащий ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно значителен…: разве он не дает самое малое от 30 до 40% национального продукта, которые таким образом ускользают от всякого статистического учета даже в индустриально развитых странах?» [65, с. 35]*.

Бродель не упоминает о том, что такие формы производства и обмена в большинстве случаев были организованы и продолжают быть управляемы монополиями**. В связи с этим обратим внимание на одну весьма важную вещь: авторитаризация собственности на производительные силы и управления экономикой, характеризующая собой переход от свободно-конкурентного капитализма к монополистическому и от капитализма вообще—к неоазиатскому способу производства, ведет не только к тому, что обмен перестает быть обменом, но и к тому, что роль денег в процессе обмена (постольку, поскольку он еще остается самим собой) в конечном счете уменьшается***. Кроме того, деньги перестают быть самими собой. Правда, при монополистическом капитализме деньги все еще остаются в большей мере деньгами, чем не-деньгами; однако при неоазиатском способе производства “деньги”—это уже не столько настоящие деньги, сколько либо нетоварная расчетная единица, используемая в процессе авторитарного распределения производственных фондов, либо своего рода квитанции, посредством которых эксплуататоры присваивают часть средств потребления, а остальную часть выдают эксплуатируемым (полновластно определяя при этом, кому какая пайка причитается). Например, когда государственный рабочий идет с бумажками под названием “деньги” на рынок и покупает там товар у продавца-частника, то последние функционируют именно как деньги; но в большинстве случаев он идет в государственный магазин, и тогда “деньги” функционируют не столько как деньги, сколько как квитанции, по которым наш государственный рабочий получает свою пайку у родимого неоазиатского государства.

В каждом реальном неоазиатском государстве живут не только неоазиатские бюрократы, неоазиатские администраторы и государственные рабочие, но и очень много мелких буржуа (не говоря уже об отдельных капиталистах и даже изредка встречающихся пролетариях—в т.ч. и пролетариях-рабах, - капиталистических администраторах и т. д.). Если бы их не было и если, таким образом, в неоазиатских странах отсутствовал бы внутренний рынок, то “деньги”, имеющие хождение на территории неоазиатских государств, вообще не были бы деньгами. Именно к этому, идеальному варианту неоазиатского строя применимы выводы известного теоретика и политического деятеля—сперва отражавшего интересы неоазиатской бюрократии СССР, а затем, когда эта бюрократия окончательно обуржуазилась, превратившегося в русского фашиста (причисляющего себя к "коммунистам")—В. М. Якушева:

“Изменение комбинации общественных отношений, происшедшее в результате Октябрьской революции и последующего обобществления средств производства, привело к качественному изменению природы денег. Денежные знаки, которые опосредуют обмен между индивидом и обществом, “не являются деньгами”. Они служат всего лишь рабочими квитанциями, или, говоря словами Маркса, они лишь констатируют “индивидуальную долю участия производителя в общем труде и долю его индивидуальных притязаний на предназначенную для потребления часть общего продукта”. 

Таковы подлинный смысл и назначение денег, которые граждане нашего общества получают в виде заработной платы. Не потому ли экономисты товарной ориентации сетуют, что это не настоящие деньги?” [17, c. 42]* -­

с той лишь оговоркой, что после Октябрьской революции средства производства не были обобществлены, а оказались в собственности эксплуататорского государства, и потому так называемые “деньги”, о которых идет речь, выражают не “долю индивидуальных притязаний производителя на предназначенную для потребления часть общего продукта”, а ту долю этого самого продукта, которую всемогущая бюрократия милостиво выдает производителю.

Однако на самом деле и в результате Октябрьской революции, и в результате всех прочих неоазиатских революций возникла далеко не идеальная, но очень даже отягощенная рынком неоазиатская экономика. То, что в этой экономике заметными фигурами были крестьяне, владеющие овощами со своих огородов как частной собственностью и в качестве таковой выносящие их на рынок, торгующие качеством своих услуг официанты и сантехники и тому подобная публика, свидетельствует о том, что реальному неоазиатскому строю присущ рынок товаров и услуг; а раз есть рынок товаров и услуг, то армейские офицеры и милиционеры, юристы на государственной службе и т. п. тоже являются не кем иным, как продавцами своих услуг*, т. е. мелкими буржуа (точно так же, как и во всех прочих общественно-экономических формациях), и выплачиваемая им “зарплата”—это не что иное, как цена услуг, оказываемых ими неоазиатской бюрократии. Давайте сравним роль “денег” в идеальной модели неоазиатского строя и в его реальном воплощении. В идеальной модели размеры всех "зарплат” и “цен” устанавливаются исключительно по приказу начальника; в системе отношений управления распределением, обуславливающих формирование “зарплат” и “цен”, нет ни грана отношений свободного договора между частными собственниками, превращающих распределение в обмен. В такой модели “деньги” абсолютно не являются товаром, а значит, настоящими деньгами. В реальной же неоазиатской экономике картина немножко другая. На формирование некоторых зарплат (например, выплачиваемых служащим государства в узком смысле слова) и многих цен (не только тех, что на черном и легальном частном рынке, но и легально установленных государством) оказывают заметное—в одних случаях большее, в других меньшее—влияние закон стоимости, игра спроса и предложения. “Деньги” функционируют то как деньги, то как "расчетные квитанции", то как и то, и другое вместе взятое (в той или иной пропорции); однако здесь мы не будем заниматься разработкой методики таких расчетов. В конце концов, не все же доделывать до конца автору этих строк; пусть его работу продолжат те читатели, которые воспримут его идеи…

Разумеется, чем более авторитарным является управление неоазиатской экономикой, тем в меньшей мере неоазиатские “деньги” являются настоящими деньгами**. И наоборот: чем бóльшая доля отношений частной собственности и индивидуального управления содержится в системе производственных отношений в данной неоазиатской стране, тем в большей мере ее “деньги” представляют из себя настоящие деньги. Например, когда на Кубе    

“в период с 1962 по 1970 г. были свернуты товарно-денежные отношения между государственными предприятиями, упразднен финансовый механизм контроля за их хозяйственной деятельностью, снижена стимулирующая роль заработной платы и осуществлен переход к политике бесплатного предоставления населению товаров и услуг; в этот же период было упразднено Министерство финансов, реорганизован Национальный банк, фактически перестал существовать государственный бюджет” [433, c. 52], -

то кубинские “деньги” были деньгами в гораздо меньшей степени, чем советские рубли в те же годы.

Зачастую можно “на глазок” определить, когда деньги в большей мере перестают быть деньгами, чем остаются ими. В реальной практике неоазиатских государств этому, как правило, сопутствует то, что

“фиксируемые государством цены перестают реагировать на течение инфляционного процесса  и совершенно отрываются от рыночных цен” [31, c. 135].

Однако теоретически возможен и такой вариант, когда “цены”, устанавливаемые неоазиатским государством, совершенно не отличаются от тех настоящих цен, которые устанавливались бы, если бы принадлежащие последнему предприятия и люди торговали друг с другом на рынке, - и тем не менее практически абсолютно, ни в коей мере не являются настоящими ценами.

Отрыв “цены” от рыночных цен не есть причина того, что последняя перестает быть самой собой, - это всего лишь два следствия одной и той же причины*: того, что “цену” начинает устанавливать начальник, берущий в свое управление процесс обмена и тем самым уничтожающий его как обмен.

А теперь вспомним, что всякий торговый посредник, купец, делает то же—хотя и в гораздо меньшей мере—что и капиталистические монополии или неоазиатское государство: берет процесс обмена в свое авторитарное управление. Отсюда следует, как это ни парадоксально, что если обмен осуществляется при участии купцов, то он в меньшей мере является обменом—а используемые в его процессе деньги в меньшей мере являются деньгами—чем в том случае, когда обмен идет между двумя товаропроизводителями. В связи с этим возникает вопрос: если мы рассмотрим историю всех классовых обществ с древнейших времен до наших дней и отследим то, в какой мере на разных ее этапах деньги являлись самими собой, - какая картина у нас получится в результате?

Первое, что мы видим, - это то, что на протяжении всей своей истории деньги никогда и нигде не были самими собой на все 100,000…%. Всегда и везде они на какую-то долю—хотя бы даже эта доля была исчезающе мала—не были деньгами.

Второе. Как при азиатском, так и при феодальном способах производства роль купцов и менял (разумеется, бóльшая, чем сразу после появления денег—под конец перехода от первобытного коммунизма к классовому обществу) менялась главным образом циклически—то увеличивалась, то опять уменьшалась (иногда вплоть до почти полного исчезновения этих фигур из экономики, как в империи инков). Однако через эту цикличность все-таки постепенно пробивала себе дорогу тенденция к повышению их роли (медленнее—при азиатском строе, быстрее—при феодализме). В то же время не представляется возможным выделить столь же устойчивую тенденцию поступательного изменения той роли, которую играли государства феодального и азиатского типа в управлении обменом, осуществлявшимся посредством денег, - здесь изменения были чисто циклическими и очень случайными.

В отличие от азиатского и феодального, при античном строе роль купцов и менял в товарно-денежном обмене нарастала довольно быстро – с тем, чтобы резко уменьшиться при переходе к феодализму. Что же касается роли государства, то она, как и при первых двух способах производства, менялась чисто циклически и очень случайно.  

В общем и целом, с момента своего возникновения и до появления на свет капитализма деньги постепенно переставали быть самими собой. Но этот процесс шел очень неравномерно, с большими остановками и отступлениями назад – и, в конечном счете, крайне медленно*. В результате этого к моменту возникновения капитализма деньги оставались самими собой почти в такой же (то есть в почти полной) мере, как и сразу после своего рождения.

И, наконец, третье. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма, а затем – монополистического капитализма и неоазиатского способа производства деньги неуклонно, все убыстряющимися темпами переставали быть самими собой. В настоящий момент они еще остаются в большей мере самими собой, чем не-деньгами; однако даже на глазок можно с уверенностью определить, что та мера, в которой современные деньги уже не являются самими собой, может быть исчислена несколькими десятками процентов. В период расцвета ряда неоазиатских государств их “деньги” были в меньшей мере деньгами, чем не-деньгами. Затем, в результате разложения неоазиатского строя, деньги этих государств вновь стали в большей мере самими собой, нежели своим отрицанием; однако хотя они и перешли качественную границу, “вернувшись к себе”, но при этом все же стали ненамного более деньгами, чем при неоазиатском строе… Чтобы пояснить это популярнее, обратимся к арифметическому примеру. Между 49% и 51% пролегает качественная граница, разделяющая “меньше половины” и “больше половины”. Граница-то качественная, но много ли надо прибавить к 49%, чтобы ее преодолеть? – Всего-навсего какие-то жалкие 2%.Столь же невелика разница между той мерой, в какой неоазиатские “деньги” являются настоящими деньгами, и той мерой, в какой самими собой являются деньги при современном монополистическом капитализме.

В целом получается следующая картина. С момента своего возникновения деньги перестают быть самими собой; до возникновения капитализма этот процесс идет черепашьими темпами; при капитализме он резко ускоряется; при монополистическом капитализме он подходит к тому рубежу, где деньги перестают быть самими собой, а при неоазиатском строе на какое-то время даже переходит этот рубеж (возвращаясь затем обратно, но не отходя дальше назад и угрожая вновь перейти его*). Проще говоря, в ХХ веке деньги стали полуденьгами. Между прочим, очень наглядным проявлением процесса превращения обмена в авторитарно управляемое распределение, частичной утраты деньгами своей собственной сути явился всеобщий и полный переход от золотых и серебряных монет к бумажным деньгам – от реального товара, служащего “всеобщим эквивалентом”, к символу  такого товара. И если предсказываемый многими футурологами переход человечества к “электронным деньгам” будет столь же всеобщим и полным, то это, по всей вероятности, ознаменует всемирную и необратимую потерю деньгами более 50% своей “денежной сути”.

Сказанное выше объясняет тот парадокс, который, наверное, давно уже не дает покоя внимательным читателям этих строк: если согласиться с высказанным нами ранее утверждением, что развитию капитализма сопутствовала авторитаризация отношений собственности на производительные силы и управления экономической деятельностью (в т. ч. распределением и обменом материальных благ); если, тем самым, согласиться, что по мере развития свободно-конкурентного капитализма и его перехода в капитализм монополистический обмен переставал быть обменом, - то как же тогда объяснить включение денег во все большее и большее число актов распределения и обмена – процесс, шедший лавинообразно нарастающими темпами с момента зарождения капитализма вплоть до ХХ века? Ведь деньги, как и всякий другой товар, - это не что иное, как овеществленное отношение обмена между людьми; отношение же обмена есть по своей сути отношение индивидуального  управления, о чем мы уже говорили выше. И вот мы видим, что с начала 2-го тысячелетия н. э. и вплоть до ХХ века сперва в Европе, а затем и во всем мире все больший процент ежедневно совершающихся актов распределения и обмена оказывается опосредован деньгами; так не следует ли из этого, что управление распределением и обменом материальных благ при капитализме становилось, вопреки нашему утверждению, все более индивидуальным?..**

Нет, не следует – как раз потому, что по мере того, как деньги проникали во все поры капиталистического общества, они все больше и больше переставали быть деньгами. Во все большей и большей мере они становились овеществленными отношениями не только индивидуального, но и авторитарного управления деятельностью людей – до тех пор, пока при неоазиатском строе они стали не столько индивидуальными, сколько авторитарными отношениями, т. е. более чем на 50% потеряли право называться деньгами, товаром.

 

*  *  *

 

Сторонники теории “государственного капитализма в СССР” любят показывать пальцем на бумажки, ходившие в СССР и других подобных странах под названием “рубли”, “юани” и т. д., и восклицать: “Смотрите - и в этих странах действует закон стоимости, как и во всякой капиталистической стране!” При этом они полагают, что закон стоимости либо действует, либо не действует—и третьего не дано. Однако на самом деле с тех самых пор, как совершился первый в мире акт обмена, и до сего дня закон стоимости и действует, и не действует в одно и то же время; это означает, что он может действовать на 99%, на 50,35%, на 40,786%, на 17, 9385%, - то есть действовать в той же мере, в какой обмен является обменом, а не авторитарно (или коллективно) управляемым перераспределением, и в какой товары (в частности, деньги) являются самими собой.

Что такое стоимость? Это не просто абстрактный труд, вложенный в ту или иную произведенную людьми вещь. Стоимость—это абстрактный труд, вложенный в товар; это абстрактный труд, количества которого в разных вещах соизмеряются не иначе, как в процессе обмена. То или иное количество абстрактного труда люди вкладывали и будут вкладывать во всякую произведенную ими вещь при любых производственных отношениях*; однако стоимостью оно станет лишь в том случае, если данная вещь будет произведена для обмена. Поэтому если над двумя работниками, нуждающимися в продуктах труда друг друга, встанет начальник и скажет: “Ты, №1, вложил в такое-то количество своей продукции столько-то абстрактного труда, а ты, №2, - столько-то. Поэтому ты, №1, отдай №2 столько-то своей продукции, а ты, №2, отдай №1 столько-то своей”, - и работники в точности выполнят его приказ, то ни о каком законе стоимости в данном акте перераспределения не может быть и речи, потому что обмен здесь и не ночевал. При этом не важно, точно ли подсчитал начальник количество вложенного в продукцию абстрактного труда: даже если последний будет подсчитан абсолютно безошибочно, стоимостью он от этого все равно не станет. Не станет он стоимостью и в том случае, если начальник прикажет своим подчиненным передать друг другу продукты их труда точно в такой же пропорции, в какой они сами обменяли бы их, если бы над ними не было никакого начальника: из совпадения приказов последнего с результатами игры спроса и предложения, которые получились бы в процессе обмена, еще не следует, что обмен на самом деле имел место.

Игра спроса и предложения искажает результаты действия закона стоимости, но ни на одну квинтиллионную долю не ограничивает действия этого закона; авторитарное же управление перераспределением материальных благ, вытесняющее обмен, вытесняет и сам закон стоимости, прекращает его действие. И от того, что счетная единица в авторитарно управляемом перераспределении называется не “человеко-час”, а “рубль”, по сути дела ничего не меняется. Разве что точность подсчета страдает.

Отношение между стоимостями—это не просто отношение между количествами абстрактного труда, овеществленного в разных продуктах. Это не что иное, как отношение обмена. Закон стоимости действует в экономике любого данного социального организма в любой данный момент времени в той мере, в какой отношения перераспределения в последней являются отношениями обмена—то есть в той мере, в какой товар является товаром. И если в данной экономике товарное обращение уже доросло до того, что появились деньги, то верно следующее: закон стоимости действует в этой экономике в той мере, в какой деньги являются деньгами. Поэтому сказать, что в экономике СССР и других подобных стран действует закон стоимости, - это все равно, что ничего не сказать: надо подсчитать, в какой мере он действует.

Но даже после того, как такой подсчет будет произведен, делать выводы будет еще рано. Следует отметить, что теоретически возможно такое неоазиатское государство, в котором на всем протяжении его существования деньги остаются более чем на 50% деньгами, ни разу не переступая качественную границу между собой и расчетными квитанциями, и закон стоимости ни разу не перестает действовать более, чем на 50%. Такое может быть, например, если в неоазиатской стране будет очень много парцелльных крестьян и кустарей-одиночек, которых за все время существования неоазиатского строя государство почему-то ни разу не будет или не сможет по-настоящему вытравить (но при этом будет эффективно преследовать найм богатеющими хозяйчиками рабочей силы). На практике такое государство, кажется, никогда и нигде не существовало (хотя это не мешало бы подтвердить с помощью точных вычислений); однако даже теоретическая возможность его существования свидетельствует о том, что отличие реально существовавших неоазиатских государств от монополистическо-капиталистических по той степени, в какой в их экономике действует закон стоимости, не является существенным. Куда более существенным (собственно, наиболее существенным) является другое различие: в неоазиатских странах, в отличие от монополистическо-капиталистических, рабочая сила не является товаром. Из этого различия, в свою очередь, следует, что в среднем (но не обязательно—в каждом отдельном случае) в неоазиатских странах закон стоимости действует в меньшей степени, чем в странах монополистического капитализма. Итак, различие между неоазиатской и капиталистической экономиками по той мере, в какой в них действует закон стоимости—это несущественное проявление другого, действительно существенного различия. Вот с последнего-то и надо начинать, когда мы решаем вопрос о том, капиталистический ли строй перед нами или же неоазиатский; что же касается степени действия закона стоимости, то этим вопросом имеет смысл заняться лишь после того, как мы определим, с каким общественным строем мы имеем дело.

Возникает еще одна любопытная проблема. В процессе развития свободно-конкурентного капитализма и распространения его по земному шару мера действия закона стоимости, с одной стороны, увеличивалась—по мере того, как натуральное хозяйство вытеснялось рыночным. С другой же стороны, она в то же самое время уменьшалась—по мере того, как деньги переставали быть деньгами. Точно подсчитать, когда в том или ином социальном организме преобладала та или другая тенденция, насколько преобладала и как изменялось соотношение этих тенденций, - вот интереснейшая задача для экономистов. Однако и на глазок видно, что в тех социальных организмах, где возникал капитализм, в начале его развития преобладала первая тенденция. Затем она постепенно уступала место второй, а в ХХ веке во всем мире, уже ставшем единым социальным организмом, очевидно возобладала—и продолжает увеличивать степень своего преобладания—вторая тенденция. Сегодня мера действия закона стоимости продолжает уменьшаться (имевший место во второй половине ХХ века некоторый откат этого процесса назад, обусловленный воздействием на капитализм неоазиатского строя и разложением последнего, уже закончился).

Что же касается отождествления общественного строя в СССР и гитлеровской Германии на том основании, что в обеих странах действовал закон стоимости, то оно относится к тому же ряду предрассудков, что и

уверенность в том, что можно быть собственником и не иметь реальной возможности управлять своей собственностью,

уверенность в том, что каждая общественно-экономическая формация обязательно является либо высшей, либо низшей ступенью по отношению к любой другой, и нет таких двух разных формаций, которые бы стояли на одной и той же ступени развития общества,

уверенность в том, что признавать наличие в ХХ веке не только капитализма, но и неоазиатского строя—это значит обязательно отрицать, что человечество в ХХ веке стало единым социальным организмом,

понимание собственности как отношения человека к вещи*,

уверенность в том, что собственность государства может быть одной из форм или одним из этапов развития общественной собственности,

и т. д., и т. п.

Все эти заблуждения, к сожалению, очень распространены среди марксистов.

   

д)Взлет и упадок неоазиатского строя.

 

²… существующая советская и партийная бюрократия…

не изменится она и от того, что в ней будет проведена чистка:

относительную ее полезность и абсолютную ее

необходимость, конечно, я не отрицаю².

Х. Раковский, 1928 г.**

 

Хотя монополистический капитализм почти остановил прогресс производительных сил в 30-е годы*** и вновь пришел к тому же сегодня, однако в конце XIX – начале XX века он несомненно был прогрессивным этапом в развитии человечества: без огромных капиталовложений в научно-техническую модернизацию, которые осуществляли крупные фирмы (становившиеся при этом и благодаря этому монополиями), нечего было бы и думать о том скачке вперед, который произошел в развитии производительных сил в то время. Неоазиатский строй в начале своего существования тоже был прогрессивным – и сам по себе, и в силу того, что после второй мировой войны он на некоторое время заставил монополистический капитализм снова стать более-менее прогрессивным. Для 20-х – 50-х гг. верно, что ²система планового управления СССР, сконцентрировав силы и средства на ключевых участках народного хозяйства, позволила в сжатые исторические сроки успешно решить весьма сложные задачи по обширной перестройке производственной и социальной структуры в стране (говоря короче, по индустриализации страны - В. Б). Тем самым данная система практически доказала свою действенность и высокую эффективность² [45, c. 304].

То же самое можно повторить (подставив соответствующие даты) и обо всех других неоазиатских государствах.

Однако еще в 30-е годы, в лучшие времена неоазиатского строя, было замечено, что он создает далеко не лучшие условия для повышения качества продукции и внедрения научно-технических новинок в производство. Троцкий писал:

² Прогрессивная роль советской бюрократии совпадает с периодом перенесения важнейших элементов капиталистической техники в Советский Союз. На заложенных революцией основах совершалась черновая работа заимствования, подражания, пересаживания, прививки. О каком-нибудь новом слове в области техники, науки или искусства пока еще не было и речи. Строить гигантские заводы по готовым западным образцам можно и по бюрократической команде, правда, втридорога. Но чем дальше, тем больше хозяйство упирается в проблему качества, которое ускользает от бюрократии, как тень. Советская продукция как бы отмечена серым клеймом безразличия² [652, с. 228].

Через 60 с лишним лет Троцкому вторил ²легальный марксист², официозный экономист Олдак:

²… в 30-е годы… Страна жила в условиях осажденной крепости и решала задачу, которую можно было бы определить как экстенсивный рост – увеличение производства базовых народнохозяйственных продуктов (уголь, металл, цемент, нефть, зерно, ткани), создание определенного количества машин и оборудования (тракторов, автомобилей, станков) заданного технического уровня (мировой технический уровень в те годы менялся очень медленно).

…Сегодня предприятия могут выйти на мировой уровень, если они будут действовать по формуле ²обгоняй, не догоняя². Между тем план нацеливает на рост объемов в рамках уже созданных образцов. Ничего другого прямое адресное планирование ²делать не умеет². Под прикрытием иллюзорной планомерности и высокого централизма набирал силу механизм торможения, разрослось огромное холостое производство² [479, с. 74, 78].

В конце концов, накануне распада СССР производство в этом государстве, уже переставшем быть неоазиатским, далеко отстало от его же науки:

² По подсчетам экономистов, в стране имеется такой объем научно-технических новшеств, что одновременное их внедрение позволило бы поднять эффективность производства в 4-5 раз² [19, c. 63].

В период разложения неоазиатского строя в производство все труднее внедряются достижения как собственной, так и зарубежной науки. В период же расцвета этого строя достижения зарубежной науки (если они уже получили всеобщее признание в научном мире и, как правило, если уже были внедрены за рубежом в производство) внедрялись в производство гораздо легче, чем достижения науки собственной. Тем не менее, неоазиатские государства (особенно СССР) вкладывали в науку (особенно в период своего расцвета) очень большую долю национального дохода, и неоазиатская наука довольно-таки неплохо развивалась. Объяснение последнему простое: прогрессирующие неоазиатские государства жили в условиях ²осажденной крепости² и готовились, в случае необходимости, проводить политику автаркии во всех сферах производства – в том числе и в сфере производства знаний.

Другую картину являет нам Япония. После второй мировой войны эта капиталистическая страна, в экономике которой доля отношений авторитарной собственности и авторитарного же управления была крайне высока (несмотря на кое-какие антимонопольные меры, принятые под давлением американских оккупантов), внедряла в свою экономику достижения в основном зарубежной науки. Этим Япония похожа на СССР; резкое же отличие заключается в том, что она очень мало тратила на свою науку (с 60-х до 80-х гг. включительно – в три раза меньше, чем на образование [479, с. 32-33]. Иными словами, на усвоение уже сделанных открытий тратилось в три раза больше, чем на новые открытия) и довольно плохо ее развивала – и при этом стала одной из самых высокоразвитых индустриальных стран. Короче говоря, Япония покупала по дешевке, а зачастую просто воровала у западных держав (на что те по большей части смотрели сквозь пальцы) новейшие технологии. Позволяли ей это по той же самой причине, по какой подняли ее экономику на американские денежки после войны и вообще позволили ей вырасти в опаснейшего конкурента западных империалистических держав: чтобы накормить и успокоить японских пролетариев и не допустить прихода тамошних коммунистов к власти.

В обоих случаях основной причиной, по которой достижения зарубежной науки внедряются в производство с большей легкостью, чем достижения науки отечественной, является замонополизированность экономики, слишком высокая доля в ней отношений авторитарного управления и собственности. Только очень сильные внешние стимулы – полное отсутствие притока в данное государство зарубежных научных достижений и сильнейшее экономико-политическое давление извне (более сильное, чем на СССР в 30-е годы) – могут заинтересовать неоазиатское государство или монополии типа японских в том, чтобы эффективно внедрять в производство достижения отечественной науки. И только очень молодые, укомплектованные очень свежими и еще очень мало коррумпированными кадрами неоазиатские государства или монополии типа японских смогли бы удовлетворить этот свой интерес.

Конечно, теоретически мыслимы и другие варианты. Можно представить себе, например, неоазиатское государство, экономика которого ориентирована главным образом на внешний рынок* и которое вдруг изолировали от притока научных достижений извне; бюрократия подобного государства могла бы оказаться очень сильно заинтересована в эффективном внедрении достижений отечественной науки в производство и удовлетворить этот интерес, даже будучи довольно-таки несвежей и коррумпированной и не испытывая при этом сильного давления извне во всех прочих отношениях. Однако общественные условия, в которых подобное государство могло бы возникнуть, вряд ли когда-нибудь сложатся на Земле.

Как видим, даже в период своего расцвета неоазиатский строй был прогрессивен далеко не на 100%. Но все-таки в тот период он был более прогрессивен, чем регрессивен. Кроме того, его появление на свет было почти неизбежным**, поскольку:

а) после того, как весь мир стал единым социальным организмом и в нем воцарился монополистический капитализм, неизбежным стало попадание ряда средне- и слаборазвитых регионов в такую экстремальную ситуацию, из которой при отсутствии внешней помощи возможны только два выхода: или экономическая катастрофа и быстрая деградация, или относительное освобождение* от экономической и политической зависимости от высокоразвитых империалистических держав – и максимальное напряжение всех сил общества для выхода из экстремальной ситуации; при этом второй выход возможен лишь при условии максимальной бюрократической централизации управления экономикой, политической и духовной жизнью страны;

б) неизбежным стало также и то, что до тех пор, пока хотя бы один из таких регионов не пошел по второму пути и не стал серьезным соперником сильнейших империалистических держав, никакая внешняя сила – за исключением разве что инопланетян – не помогла бы этим регионам выйти из экстремальной ситуации;

в) неизбежным стало и то, что практически во всех этих регионах буржуа (а тем более – остатки докапиталистических эксплуататоров) оказались бы неспособными самостоятельно, без внешней помощи повести свое общество по второму пути;

г) наконец, неизбежным стало то, что в некоторых из этих регионов** эксплуатируемые классы (пролетариат, часть мелкой буржуазии и капиталистических администраторов, остатки докапиталистических эксплуатируемых) оказались бы заинтересованными и способными свергнуть своих прежних эксплуататоров и выделить из своей среды новых, которые и повели бы подвластные им народы по второму пути***.

Так что прав был Раковский, когда признавал ²относительную полезность и абсолютную необходимость² бюрократии, правившей СССР.

 

*  *  *

 

О том, как именно неоазиатская бюрократия в СССР мобилизовывала все силы общества на хотя бы частичный выход страны из-под экономической зависимости от высокоразвитых капстран, на укрепление ее политической независимости и вообще на ее выход из той экстремальной ситуации, в которую страна попала во время первой мировой войны; иными словами, о том, как именно неоазиатская бюрократия организовывала индустриализацию экономики СССР (тем самым подводя технический базис под проводившуюся ею модернизацию вооружений СССР) – об этом сжато и емко написал Егор Гайдар:

²Общеизвестно, что в Советском Союзе коллективизация, насильственное изъятие значительной части сельскохозяйственной продукции позволили снизить оплату труда в традиционном (сельскохозяйственном) секторе, и за этот счет образовать дополнительные финансовые ресурсы для формирования индустриального сектора экономики. Кроме того, снижение уровня жизни крестьян позволило получить мощный приток трудовых ресурсов в город. Тем самым удавалось обеспечивать не только высокие темпы роста индустрии, но также долю накопления в ВВП существенно более высокую, чем это было бы возможно в рамках рыночной индустриализации. Причем – и это очень важно – главным инструментом снижения уровня жизни в традиционном секторе и мобилизации соответствующих ресурсов на нужды индустриализации, явилось государственное принуждение в самых разных формах, вплоть до гулаговского террора² [748, с. 43-44].

Неоазиатская бюрократия проводила вполне осознанную политику снижения уровня жизни крестьян с целью выдавливания их в города:

²…уступки колхозному крестьянству простирались до определенной грани, за которой Сталин сознательно тормозил рост его благосостояния. На совещании в ЦК по вопросам коллективизации (июль 1934 года) он цинично заявил по поводу предложения о создании в колхозах подсобных промыслов, перерабатывающих предприятий и т. д.: ²Откуда же вы рабочих получите в городах… если у колхозов дела пойдут лучше… Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдет, а вот на подземельные работы их и на аркане не затащишь². Иными словами, Сталин недвусмысленно провозгласил, что необходимо поддерживать заведомо более низкий уровень жизни колхозного крестьянства, чем рабочих, - дабы ²экономическим способом² побуждать колхозников идти на самые тяжелые и непривлекательные работы в промышленности.

Еще более жесткую политику Сталин проводил по отношению к единоличникам…² [557, c. 25]. 

Не будем морализировать по данному поводу. Лучше зададимся вопросом: была ли неизбежной именно такая форма перекачки трудовых ресурсов из деревни в город?

Можно представить себе еще два варианта такой перекачки. Первый – переселение крестьян из деревень в города в порядке прямого приказа: от каждой деревни по столько-то человек на такие-то предприятия… На такую меру правившая СССР бюрократия, естественно, пойти не могла: слишком многих пришлось бы принуждать к переселению, это неизбежно привело бы к социальному взрыву и крушению ее власти.

Второй вариант – не снижая уровня жизни крестьян в деревне, повысить уровень жизни рабочих в городе, тем самым привлекая крестьян в город. Но откуда бы неоазиатская бюрократия взяла средства на такое дело? Зависимых от СССР территорий, которые можно было бы ограбить, до второй мировой войны еще почти не было; выгодно торговать на мировом рынке, не попадая при этом в сильнейшую экономическую и политическую зависимость от высокоразвитых империалистических держав, было невозможно*. Так что второй вариант тоже был исключен. У правившей СССР бюрократии оставался лишь один путь – тот, по которому она и пошла. Как видим, он был неизбежен.

Почему бюрократия СССР не пошла по этому же пути более рационально, с меньшей затратой человеческих жизней и материальных ресурсов? Ответ на этот вопрос следует искать, изучая расстановку классовых сил в стране и борьбу интересов внутри самой бюрократии (увязывая и то, и другое с расстановкой сил и экономической ситуацией во всем мире), причем изучая все это в развитии. Только не надо при этом указывать на паранойю Сталина, подлость его ближайшего окружения и т. п. как на одни из самостоятельных причин (факторов), обусловливающих выбор менее рациональной политики. Вся эта субъективная мелочь – не более, чем опосредствующие звенья в причинно-следственной цепочке, ведущей от основных причин к конечным следствиям; причем звенья эти такого рода, что их легко заменить другими без какого-либо заметного изменения конечных следствий. Если паранойя не помешала Сталину удержаться на верхушке бюрократической пирамиды – значит, именно такой психологический облик был в то время оптимальным для того, чтобы с наибольшим успехом играть роль вождя и не уступать ее конкурентам. Проводить кровопролитную и в ряде определенных отношений расточительную политику; ставить человеческую жизнь ни во что; быть крайне недоверчивым даже по отношению к самым близким людям; унижать и подавлять все, что проявляет малейшие признаки чувства собственного достоинства – именно такой образ действий нужен был тогда, чтобы удержаться на вершине власти, и параноику было легче придерживаться его, чем психически здоровому человеку. Однако если бы среди высших партийных чиновников в то время нашелся такой здоровый человек, который был бы достаточно умным, волевым и жестоким для того, чтобы в течение десятилетий придерживаться вышеописанного параноического образа действий и не сойти с ума, - такой человек оттеснил бы Сталина и сыграл бы роль вождя лучше него. И ничего бы не изменилось от этого в стране и в мире!

И упаси Маркс формулировать поставленный нами в начале предыдущего абзаца вопрос так: можно ли было пойти по этому пути более рационально? Такая формулировка предполагает, что действующий субъект пришел в общество, изменяемое его действиями, откуда-то извне, с уже сформированными потребностями, сознанием, волей, - и его действия становятся причиной развития общества наряду с закономерностями последнего. Короче говоря, поставить вопрос в такой формулировке ученый-обществовед имеет право, лишь говоря о действиях инопланетян. Между тем правившие в СССР бюрократы были такими же землянами, как и мы с вами, уважаемые читатели; их действия были всецело вплетены в причинно-следственную ткань общественного развития и по сути своей являлись не чем иным, как проявлением закономерностей последнего. Раз бюрократия поступила так, а не иначе, - значит, ее действия были существенно (=однозначно) детерминированы развитием общества, и задачей ученого является лишь выяснить, как именно они были детерминированы этим развитием.

Но вернемся к нашим крестьянам. Примерно по тому же пути вытеснения их в город, что и СССР, прошли и другие неоазиатские государства. Говорят, правда, что в Камбодже режим Пол Пота - Иенг Сари, наоборот, вытеснял рабочих в деревню. Но если хотя бы часть того, что говорят о полпотовском режиме, правда; если правда, что при нем – то есть в тот единственный исторический момент, когда в Камбодже было, кажется, что-то неоазиатское – производительные силы страны лишь регрессировали, ни разу не прогрессируя от начала до конца существования этого режима, - то это значит, что в Камбодже не было неоазиатского способа производства и соответствующей ему общественно-экономической формации, а был лишь неоазиатский уклад в рамках капитализма. Из этого в свою очередь следует, что для тех стран, где существовал неоазиатский способ производства, вытеснение крестьян в города путем искусственного занижения уровня их жизни можно признать очень существенной закономерностью процесса индустриализации (присущей, разумеется, восходящей фазе неоазиатского строя). Очень существенной – потому что хотя и можно теоретически представить себе неоазиатское государство, в котором бы эта закономерность вообще не действовала (т. е. не существовала), но реальные условия, в которых такое государство возникло и существовало бы, вряд ли когда-нибудь сложатся на Земле.

Как мы помним, неоазиатская экономика с ее максимальной замонополизированностью ориентирована главным образом на экстенсивный рост промышленного производства и лишь в малой (причем во все меньшей и меньшей) мере – на его интенсификацию. Это означает, что по завершении неоазиатской индустриализации (благодаря которой страна примерно в то же время выходит из экстремальной ситуации) темпы роста производительности труда начинают довольно быстро убывать, а рост издержек производства продолжается, причем с ускорением. В таких условиях для того, чтобы поддерживать хотя бы замедляющийся рост промышленного производства, надо ускорять рост количества ресурсов, затрачиваемых на производство, которые все труднее и труднее воспроизводить (в применении к людским ресурсам это означает: труднее не только и не столько повышать рождаемость, сколько давать все большему количеству людей все лучшее образование и квалификацию, обеспечивать все лучшее или хотя бы не худшее медицинское обслуживание, питание и т. п.) из-за замедления роста производительности труда. Таков механизм, посредством которого крайняя замонополизированность экономики приводит неоазиатский строй к застою, упадку и разложению в изначально неэффективный монополистический капитализм. Вот как описывает действие этого механизма (называя при этом неоазиатский строй социализмом) Егор Гайдар:

²В условиях же социалистической индустриализации масштабное принудительное перераспределение ресурсов из села приводит к тому, что высокие темпы индустриализации, повышение душевого ВВП, соответствующий рост спроса на продукты питания идет на фоне стагнации сельского хозяйства, долгосрочно деформированного самим механизмом первоначального социалистического накопления. Именно факторы, обусловившие аномально высокие темпы социалистической индустриализации (снижение уровня жизни сельского населения, максимально возможное перераспределение на этапе ранней индустриализации ресурсов из традиционной аграрной сферы), порождают и наиболее серьезную долгосрочную аномалию социалистического роста – расходящиеся траектории развития промышленности и сельского хозяйства.

В начале 60-х годов стало очевидно, что роль традиционного сектора в мобилизации финансовых ресурсов для индустриализации исчерпана. Это радикально изменило экономическую ситуацию. Начало 60-х годов в СССР – время, когда экономические преимущества, полученные за счет масштабного изъятия ресурсов из аграрного сектора, замещаются жесткой необходимостью расплачиваться за формы и масштабы этого изъятия. Проявляются болезненные долгосрочные последствия реализации избранной социалистической модели индустриализации. В СССР спасением системы явилось, как известно, открытие в этот же период колоссальных месторождений нефти и газа в Западной Сибири (и, по совпадению, резкий рост цен на эти товары на мировом рынке). Этот источник ресурсов отсрочил крах социализма.

Новый источник ресурсов, заменивший иссякший традиционный сектор, был найден. Однако хронический кризис коллективизированного (на самом деле – огосударствленного. – В. Б.) сельского хозяйства, дефицит продуктов питания – серьезная структурная проблема социалистической экономики, во многом определившая ее дальнейшее развитие. Китайская Народная республика, оказавшаяся в сходной ситуации в 70-е годы, вынуждена была, по существу, решительно отказаться от сложившейся социалистической модели экономического роста: там в одночасье (как сказали бы сейчас, ²шоковым методом²) были распущены сельскохозяйственные кооперативы и рядом с государственным сектором промышленности стал динамично развиваться частный сектор, в основном ориентированный на экспорт. Последнее стало возможным только благодаря наличию огромных трудовых ресурсов в сельском хозяйстве. В СССР же к рассматриваемому периоду этот источник ресурсов был полностью исчерпан, в результате возникла существенная модификация социально-экономических структур, получившая официальное название развитого, зрелого социализма. Его характерной чертой было падение темпов экономического роста на фоне консервативности сформировавшихся на предшествующем этапе производственных структур. Но содержание устаревших неэффективных отраслей и производств обходилось все дороже, росло структурное отставание от развитых рыночных экономик в ключевых отраслях, определяющих динамику научно-технического прогресса² [748, с. 45-47].

По Гайдару получается, что основная причина наших сегодняшних бед – глупость сталинской бюрократии, почему-то ²избравшей² такую ²модель² индустриализации, в которой не нашлось места частному сектору. Вот если бы частный сектор в СССР не был уничтожен в начале 30-х гг., тогда, оказывается, мы сегодня жили бы не хуже китайцев: у тех, как мы узнаем от Гайдара, бюрократия оказалась умнее нашей и вовремя возродила частный сектор, не дожидаясь того, как китайская деревня оскудеет рабочими руками и прочими ресурсами. Более того: эти умные китайские чиновники догадались ориентировать частный сектор преимущественно на экспорт!.. Все бы было понятно, но вот какой вопрос остается без ответа: почему же китайские бюрократы оказались умнее наших? Может, в генах у них это заложено, или им шаолиньские монахи полезной праны в уши надули?

Конечно же, птенцы гнезда сталинова были ничуть не глупее птенчиков Мао. Ларчик открывается просто: в 70-е годы крупнейшие монополистические группировки, контролирующие мировой рынок, впустили Китай на него на гораздо более выгодных условиях, чем СССР в то же время - и уж конечно на многократно более выгодных условиях, чем СССР в 20-30-е гг. Вот поэтому-то Дэн Сяопин и его команда сумели, реставрируя капитализм, заодно и ²народ накормить² (весьма плохо накормить, надо сказать*), и производительность труда продолжать поднимать, и ни одну отрасль экономики не разрушить. Китай сыграл на противостоянии двух супердержав – СССР и США – и их сателлитов. Грозя СССР войной, он застраховал себя от столь же тяжелых экономических санкций, как те, которым в то же время ряд империалистических держав подвергал СССР: он продавал на мировом рынке свою продукцию, покупал у высокоразвитых капстран оборудование, новые технологии, услуги специалистов – и все это по довольно выгодным для себя ценам; и в то же время он не лег под высокоразвитые империалистические державы, пользуясь тем, что к 70-м годам он и сам уже стал – при помощи СССР – не слабой индустриальной державой. Вот почему китайской бюрократии удалось организовать реставрацию капитализма, не допустив такого упадка экономики, который был неизбежен для СССР. Так что нечего считать наших чиновников дураками: просто обстоятельства никогда за всю историю СССР не помогали им так, как помогли их китайским коллегам.

Но несмотря на то, что китайской бюрократии так подфартило, и Китай не избежал действия общих закономерностей разложения неоазиатского строя. И в Китае реставрированный капитализм оказался по большому счету изначально неэффективным: некоторый рост уровня жизни и производительности труда довольно быстро стал замедляться, и сегодня китайская экономика фактически находится в состоянии застоя, время от времени перемежающегося усиливающимися с каждым разом кризисами. В конце 90-х гг. стало очевидным, что китайский застой явно собирается переходить в упадок*. Те удачные обстоятельства, при которых в Китае произошла реставрация капитализма, лишь отсрочили этот неизбежный упадок – точно так же, как упадок СССР был отсрочен открытием западносибирского нефтегазового Эльдорадо. Законы истории перехитрить нельзя: и меньше всего на это способны те, кто считает, что человеческое общество можно, как детский ²Конструктор², собрать по той или иной заранее выбранной ²хозяевами жизни² модели. Отрицая объективные законы исторического развития, буржуазные горе-теоретики вроде Гайдара обманывают не историю, а самих себя и тех, кто им верит.

 

*  *  *

 

Еще одним из механизмов, посредством которых замонополизированность неоазиатской экономики приводит - после того, как неоазиатское государство выводит страну из экстремальной ситуации – неоазиатский строй в данной стране к упадку и разложению, является то, что продвижение наверх по иерархической лестнице неоазиатского общества становится все более трудным для почти всех его членов.

Этот процесс начинает особенно ускоряться после того, как страна выходит из экстремальной ситуации. До этого же неоазиатское общество, напротив, открывает множеству людей из низших и средних классов невиданные ранее возможности подняться наверх. Все начинается с победоносной революции, сразу выносящей наверх – в эксплуататорский класс и средние слои общества – десятки процентов членов эксплуатируемых классов. И чем беспощаднее победители относятся к побежденным, тем бóльшая часть угнетенных классов требуется для того, чтобы занять опустевшие наверху места. Но вот что важно: до тех пор, пока неоазиатская страна не выйдет из экстремальной ситуации, большое количество мест наверху продолжает освобождаться даже после того, как аппарат неоазиатского государства оказывается полностью сформированным. Дело в том, что верхушка этого аппарата с целью вывода страны из экстремальной ситуации и упрочения своей власти (обе эти цели сливаются для верхушки воедино) дисциплинирует все общество своей страны – то есть не только государственных рабочих и низшие слои мелкой буржуазии, но и средние и высшие слои последней, и неоазиатских администраторов, а также саму неоазиатскую бюрократию – посредством жестокого террора*. В свою очередь, вождь точно так же дисциплинирует верхушку. Чем экстремальнее ситуация, тем более жестока борьба за власть, тем страшнее террор. Даже самые высшие бюрократы от него не застрахованы. Из рядов бюрократии постоянно идет огромный отсев в концлагеря и в мир иной. На опустевшие места выдвигаются кадры с более низких уровней социальной иерархии. Многие эксплуатируемые продолжают продвигаться в средние слои общества, многие представители средних слоев – в эксплуататоры. При этом происходит своего рода естественный отбор: выше поднимаются и дольше выживают наверху самые жестокие, беззастенчивые, хитрые, а среди них – самые умные, смелые, работящие (и наоборот: из самых умных, смелых, работящих – самые жестокие, подлые и хитрые). Короче говоря, наверх выходят все те люди, при слишком низком проценте которых в эксплуатируемых классах последние никак не могут совершить революцию.

Автор этих строк ни в коей мере не считает, что те люди, которые лучше других могут руководить, тем самым являются лучшими людьми. Однако фактом является то, что всякое свержение власти эксплуататоров невозможно без того, чтобы представители эксплуатируемых классов организовались достаточно авторитарно. Всякое победоносное восстание угнетенных возможно лишь в том случае, если среди них есть достаточно много людей, способных быть хорошими лидерами: умных, смелых, с быстрой реакцией, трудолюбивых…и хитрых, жестоких, достаточно беззастенчивых (слишком большая доля подлости в характере делает человека неспособным быть лидером революционеров, но некоторая ее доля обязательно должна быть в характере всякого, в том числе и революционного, лидера – иначе он просто не сможет командовать, то есть в тех или иных пределах манипулировать, людьми). Если же большинство таких людей уничтожается или/и уходит наверх, то широкомасштабное и победоносное восстание эксплуатируемых невозможно: оставшиеся внизу будут терпеть гнет, лишь иногда разражаясь локальными акциями стихийного, бесплодного и скоропреходящего протеста. Таким образом, победоносное восстание ²проклятьем заклейменных² возможно лишь в тех обществах, где потенциальным лидерам из рядов эксплуатируемых классов нет ходу наверх. Важно подчеркнуть, что не во всяком таком обществе, не на любой стадии развития таких обществ возможно победоносное восстание эксплуатируемых классов; но все те общества, где такое восстание возможно, относятся к числу именно таких.

Итак, неоазиатское общество в восходящей фазе своего развития давало дорогу наверх тем представителям эксплуатируемых слоев общества, которые обладали качествами потенциальных лидеров. (Одним из проявлений этого было всеобщее бесплатное начальное и среднее, а также по большей части – хотя и не всегда – бесплатное средневысшее и высшее образование). Это обеспечивало ему огромный запас прочности, и неоазиатский строй тогда был настолько стабилен, что надежды, которые питал Троцкий в 30-е гг. – надежды на то, что в ходе грядущей второй мировой войны рабочие и колхозники СССР поднимутся на политическую революцию против сталинской бюрократии – были совершенно несбыточными. Однако не только потенциальные лидеры могли самореализоваться в той системе: места освобождались не только среди начальников, но и среди никем не командующих ученых, инженеров и прочих высококвалифицированных интеллигентов – и миллионы талантливых и энергичных молодых людей, вышедших из низов, занимали эти места. Известен сформулированный в юмористической форме, но вполне истинный принцип Питера [cм.: 508]: в любой иерархической организации каждый ее член, продвигаясь наверх, достигает уровня своей некомпетентности и на нем застревает. Неоазиатское государство в восходящей фазе своего развития довольно эффективно снимало остроту этой проблемы (не будучи, впрочем, способным решить ее окончательно и бесповоротно), выбрасывая из своего аппарата многих из тех функционеров, которые достигли своего уровня некомпетентности, и открывая дорогу на их места тем людям, чьим уровнем некомпетентности являлась более высокая иерархическая ступень, чем та, на которой данные места находились.

Но вот неоазиатская страна выходит из экстремальной ситуации, и положение дел в корне меняется. Неоазиатская бюрократия перестает быть заинтересованной в ²большом терроре² как в стимуле прежде всего по отношению к себе, а также к высшей бюрократии аппарата насилия, государства в узком смысле слова; перестав быть необходимым условием выживания, такое самотерроризирование могло бы продолжаться, не затухая, лишь в том случае, если бы высшая бюрократия поголовно состояла из тяжелых мазохистов. Итак, террор высшей бюрократии неоазиатского государства по отношению к самой себе перестает быть ²большим². Однако вследствие этого он с необходимостью уменьшается и по отношению к неоазиатским администраторам, к средней и мелкой бюрократии аппарата насилия, к прочей мелкой буржуазии, к государственным рабочим. Причин тому несколько. Во-первых, если постоянно стегать лошадь кнутом, то недолго ее и до изнеможения довести, а то и просто забить: поэтому даже не очень хороший хозяин так делать не будет. Во-вторых, ²большой террор² к тому времени лишается своего оправдания в глазах масс: после выхода страны из экстремальной ситуации уже никто не поверит, что такой террор нужен для чего-либо иного, кроме как для сохранения жестокой эксплуатации низших и средних слоев общества, - и недовольство масс резко возрастет, если террор вовремя не ослабеет. Наконец, третье: после прекращения ²большого самотерроризирования² высшей бюрократии средним и мелким бюрократам становится все труднее делать карьеру, и если продолжать терроризировать их и государственных рабочих по-сталински, то средние и мелкие бюрократы, воспользовавшись ростом недовольства последних, организуют и возглавят их восстание по всей стране; а если прекратить ²большой террор² по отношению к мелким и средним бюрократам, продолжая терроризировать по-сталински государственных рабочих, то потенциальные лидеры из среды последних, не имея возможности выбиться в средние и мелкие бюрократы, в свою очередь организуют и возглавят по всей стране восстание государственных рабочих*.

Обратим внимание на то, что мы только что заметили как бы вскользь: после прекращения ²большого террора ² продвижение гражданина неоазиатского государства по лестнице бюрократической иерархии последнего (= по лестнице социальной иерархии неоазиатского общества) замедляется. Из низов наверх выбивается все меньше и меньше людей за один и тот же промежуток времени уже потому, что бюрократы спокойно доживают до старости на своих постах. Но не только поэтому: резкое замедление текучки кадров в госаппарате после прекращения ²большого террора² приводит к тому, что бюрократам становится гораздо легче завязывать и упрочивать ²неформальные² связи между собой, а значит, коррумпироваться. Вследствие этого места на том или ином уровне иерархии госаппарата начинают все чаще передаваться по наследству; механизм замещения бюрократических кадров все больше и больше приходит в соответствие с анекдотом времен застоя:

- Может ли сын генерала стать маршалом?

- Нет, потому что у маршалов тоже есть дети.

Короче говоря, ослабление государственного террора не только само по себе является исчезновением одного из важных стимулов к повышению производительности труда (или, по крайней мере, к удержанию ее на заданном уровне), но и сильно – причем все сильнее и сильнее – ослабляет самый существенный для неоазиатского строя стимул: карьерный. Один из многих результатов ослабления карьерного стимула в неоазиатской экономике (общее имя этим результатам – застой, упадок, разложение) неплохо описывает Александр Шубин:

²Затраты значительных средств на строительство новых объектов вовсе не означали ускорения их ввода в действие. …В условиях тотальной нехватки ресурсов массовый масштаб приобрело недоосвоение выделенных фондов. …Хозяйственникам нравился не результат, а сам процесс освоения средств. Но если раньше амбиции руководителей перевешивали эту запрограммированную неэффективность, то теперь бюрократический рынок брал верх над экономикой дефицита, приводя к состоянию покоя даже, казалось бы, ненасытный ²насос² монополизированной индустрии. Причину этого следует искать…в главном двигателе экономики дефицита – принципе карьеры. Карьерная стагнация (²стабилизация кадров²)…не могла не привести к стагнации экономического развития, основанного на карьерных стимулах² [743, c. 69].

²Стабилизация кадров² не только лишает все неоазиатское общество, сверху донизу, стимула к повышению производительности труда. Она же приводит к тому, что в средних и низших слоях общества накапливается все больше и больше потенциальных лидеров, ищущих и не находящих простора для самореализации. От чего неоазиатская бюрократия пытается уйти, ослабляя свой террор над подвластными ей классами после выхода страны из экстремальной ситуации, к тому она вновь с необходимостью приходила в очень скором времени: в низших и средних слоях общества недовольных становилось все больше и больше.

Может ли такой рост недовольства завершиться победоносным восстанием государственных рабочих еще до того, как процесс реставрации капитализма в данной неоазиатской стране станет необратимым? Может – но лишь в том случае, если в капиталистических странах к тому моменту начнется сильное, одерживающее победы и отзывающееся громким эхом по всему миру восстание пролетариата. Если же мировой пролетариат не начнет бороться за власть, то и государственные рабочие неоазиатских стран не начнут этого: слишком уж стабильное, без резких перепадов уровня жизни, существование - хоть и скудное, но более-менее гарантированное - обеспечивает им неоазиатский способ производства до тех пор, пока окончательно не приходит в упадок. Сам по себе рост недовольства среди государственных рабочих, неоазиатских администраторов и мелкой буржуазии – это лишь одна из причин, заставляющих неоазиатскую бюрократию ускорять реставрацию капитализма, и одно из средств этой реставрации. И не более того.

На протяжении всего своего существования высшая бюрократия всякого неоазиатского государства пытается стимулировать рост производительности труда не только перспективой карьеры и террором, но и более-менее денежными стимулами. По отношению к государственным рабочим это проявлялось в стремлении более прямо и однозначно увязать такую форму их поощрения, как увеличение их пайка, с повышением производительности их труда (²сдельная² оплата труда, сама по себе еще не свидетельствующая о превращении рабочей силы в товар в какой бы то ни было мере, но позволяющая интенсивно трудящемуся работнику чаще ходить на рынок, где торгуют мелкие буржуа, и применять часть своей зарплаты как настоящие деньги); по отношению же к неоазиатским администраторам и самим высшим бюрократам это выражалось в большем или меньшем увеличении их самостоятельности по отношению к начальнику (т. е. в некотором увеличении доли отношений частной собственности и индивидуального управления в системе неоазиатских производственных отношений). До тех пор, пока неоазиатские страны не выходили из экстремальной ситуации, применение таких стимулов то усиливалось*, то ослабевало, но никогда не переходило в необратимый процесс реставрации капитализма. После того, как неоазиатская страна выходит из экстремальной ситуации, этот процесс начинается:

во-первых, потому, что неоазиатская бюрократия вынуждена отказаться от ²большого террора² и благодаря этому не только утрачивает в его лице стимул повышения производительности труда, но и кладет начало процессу утраты другого стимула – карьерного, что вынуждает ее все расширять и расширять узаконенное применение денежных стимулов;

во-вторых, потому, что все большее число представителей высшей неоазиатской бюрократии и неоазиатских администраторов не дожидаются того, когда будут узаконены те или иные изменения в экономических отношениях, направленные к реставрации капитализма, и начинают осуществлять такие изменения, опережая развитие законодательства – то есть начинают реставрировать капитализм в сфере ²теневой экономики². В это дело начинают активно втягиваться и наиболее инициативные ²потенциальные лидеры² из среды государственных рабочих – как правило, через преступные группировки, которые именно с началом нисходящей фазы развития неоазиатского строя начинают не просто сотрудничать с теми или иными представителями неоазиатской бюрократии, но срастаться с наиболее обуржуазившейся ее частью (которая тем временем все увеличивается) до полной неразличимости [cм.: 743, с. 89-91]. Короче говоря, ²потенциальные лидеры² из всех слоев общества, стремясь самореализоваться, идут по пути наименьшего сопротивления: а таким путем после выхода страны из экстремальной ситуации, требующей максимальной централизации управления экономикой, после прекращения ²большого террора² и вызванного этим возрастания количества ²неформальных² связей между бюрократами, одним словом, после начала загнивания неоазиатского строя стала именно реставрация капитализма.

Раз уж мы заговорили о мафии… Вообще-то говоря, в любой стране, где царит монополистический капитализм, всякая мафиозная организация является капиталистической фирмой, а все самые крупные группировки монополистической буржуазии (и многие группировки помельче) вместе с тем являются верхушками мафиозных организаций. Однако если в тех капиталистических странах, где никогда не было неоазиатского строя, многие монополии изначально сформировались в большой мере отдельно от мафиозных организаций и лишь затем включились в их систему, то в бывших неоазиатских странах всякая капиталистическая монополия изначально включена в эту систему. Это обусловлено тем, что даже в том гипотетическом случае, если бюрократия неоазиатского государства узаконит реставрацию капитализма до начала этого процесса (а тем более в реальности, в которой узаконение реставрации капитализма может произойти не иначе, как уже после того, как этот процесс начался и заставил себя узаконить), поделить принадлежавшую государству экономику между несколькими монополиями никак невозможно без больших разборок между бюрократами, не укладывающихся в рамки закона; а в таких разборках могут выжить лишь те группировки бюрократии, которые успели включиться в систему организаций, имеющих своей целью обеспечивать безнаказанное нарушение закона – то есть мафиозных организаций.

Конечно, те современные страны, в которых капитализм является результатом разложения неоазиатского строя, отличаются друг от друга и от самих себя в разные периоды своего существования по той степени, в какой монополии этой страны слиты с мафиозными организациями, в систему которых они включены. Например, в Китае эта степень сегодня, пожалуй, поменьше, чем в республиках бывшего СССР; если же сравнивать степень мафиозности китайской и ²советской² буржуазии в те моменты, когда реставрация капитализма в этих странах была фактически узаконена – конец 70-х в Китае и конец 80-х в СССР – то разница будет гораздо значительней. Объясняется это тем, что, как мы уже говорили выше, международная экономическая и политическая ситуация в 70-е гг. позволила китайской бюрократии достаточно рано узаконить реставрацию капитализма и форсировать ее – настолько рано (практически сразу после того, как Китай вышел из экстремальной ситуации и правившая им бюрократия прекратила ²большой террор²), что среди неоазиатских администраторов и государственных рабочих еще не успела накопиться большая доля недовольных своей судьбой потенциальных лидеров (то есть питательная среда криминальных группировок еще была не очень велика, и они не настолько разрослись и окрепли, как в СССР в 80-е гг.). Но то, что не успела сделать китайская неоазиатская бюрократия – срастись с мафией так же плотно, как ее коллега в СССР, – сейчас успешно доделывает китайская буржуазия, и недалек тот день, когда она догонит буржуазию бывшего СССР по степени своей мафиозности: в условиях изначально неэффективного монополистического капитализма каждый шаг бизнесмена не может не входить в противоречие с законом, и чтобы выжить в таких условиях, надо все глубже и глубже погружаться в систему организаций, имеющих своей целью обеспечивать постоянное безнаказанное нарушение закона. Так что и китайский капитализм не обойдет та же криминальная судьба, которая постигла капитализм в бывшем СССР.

Кстати, а что же происходит с потенциальными лидерами в средних и низших слоях общества бывших неоазиатских стран после реставрации в них капитализма? Выходят ли они наверх, или же продолжают накапливаться в своих социальных слоях?

В самом начале существования реставрированного капитализма для потенциальных лидеров из низших и средних слоев общества открывается некоторое количество ниш наверху, которые они заполняют, реализуя себя в бизнесе, мафии и даже через карьеру в государственном аппарате. Хотя подавляющее большинство мест в классе буржуазии занимает бывшая неоазиатская бюрократия и верхний слой бывших неоазиатских администраторов, однако они в той или иной мере делятся собственностью на производительные силы и политической властью с энергичными и предприимчивыми выходцами из низов. Особенно щедро им приходится делиться с ²выскочками² в тех бывших неоазиатских странах, где реставрация капитализма шла относительно медленно и долго не узаконивалась, период ²стабилизации кадров² затянулся надолго, и в силу этого окончание реставрации капитализма сопровождалось большими социально-политическими потрясениями, в ходе которых потенциальные лидеры из средних и низших слоев общества заставляли господствующий класс впустить их в свою среду. Хорошими примерами могут служить СССР и (в еще большей мере) некоторые страны Восточной Европы – в противоположность Китаю, где бывшая неоазиатская бюрократия сумела стать буржуазной и при этом допустить в свою среду помимо бюрократической карьеры или в порядке ускорения последней относительно малый процент ²новичков². Но очень скоро двери наверх захлопываются и наглухо закрываются: все мало-мальски значительные и стабильно существующие ниши в бизнесе, мафии, госаппарате, политике* оказываются заполнены; те, кто их занимает – будь то старые бюрократы, их дети или ²выскочки² - превращаются в очень замкнутый социальный слой, почти в касту, принадлежность к которой начинает передаваться почти исключительно по наследству. Одно из ярчайших проявлений этого – то, что сегодня в бывших неоазиатских странах хорошее среднее и все то высшее образование, которое пользуется хотя бы каким-то спросом на рынке труда, стало платным либо в узаконенном порядке, либо помимо закона; впрочем, такое образование можно получить и не прямо, а как бы опосредованно за плату – проще говоря, по блату. И эта ситуация не изменится до тех пор, пока человечество не содрогнется от великих социальных потрясений, порожденных грядущим большим империалистическим переделом мира: в условиях застоя и упадка экономики, которые будут продолжаться в бывших неоазиатских странах до тех пор, пока они живут при своем изначально неэффективном капитализме – а ведущие империалистические державы не дадут им сделать их капитализм эффективнее и вообще не дадут никаких существенных уступок (за редкими исключениями, лишь подтверждающими правило) до тех пор, пока по миру не пойдет волна революций, – накапливающимся в пролетариате и в низших слоях средних классов этих стран ²потенциальным лидерам² не светит никаких перспектив выбиться наверх. И даже при том, что рождаемость в бывших неоазиатских странах по большей части падает, а детская смертность растет, среди пролетарской молодежи этих стран скоро станет очень велик процент таких людей, которым тесно жить на одной земле с ²новыми русскими², ²новыми латышами², ²новыми албанцами², ²новыми узбеками², ²новыми китайцами² и т. п.

 К чему направлена эта тенденция? Обратимся к истории, и пусть нашим экскурсоводом по ней будет только что цитированный нами в примечании Г. К. Ашин – солидный, до мозга костей буржуазный профессор МГИМО, которого никак не обвинишь в любви к революциям и революционерам:

“ Крах самодержавия во многом был связан с крахом закрытой сословной элиты. Среди контр­элиты, возглавившей борьбу неэлит, прежде всего рабочего класса, крестьянства, победите­лями оказались левоэкстремистские силы во главе с большевиками.

…послереволюционная система рекрутирования элиты была менее закрытой, чем дореволюци­онная. Возможность элитной карьеры открылась перед гораздо большей частью населения страны, чем до революции. …Можно даже утверждать, что в историческом плане это было бы шагом впе­ред”*.

Складывается такое впечатление, что образ нашего будущего в XXI веке мы можем увидеть в нашем прошлом всего лишь столетней давности. Однако этому впечатлению вроде бы противоречит тот факт, что современный пролетариат республик бывшего СССР весьма пассивно - не в пример пролетариату бывшей Российской империи сто лет назад - переносит все издевательства со стороны своих эксплуататоров.

Почему дело обстоит именно так - и будет ли оно обстоять так и дальше? Об этом речь пойдет в следующей главе.

 

* Феодальный способ производства обязательно соответствовал в общем более высокоразвитым производительным силам, чем античный, лишь в тех регионах, где на смену первобытному коммунизму пришел античный строй, сменившийся впоследствии феодализмом. В тех же регионах, где первобытный коммунизм сменился непосредственно феодализмом, последнему были присущи те же стадии развития производительных сил, которые были присущи и античному способу производства.

 

* Это ''каждому''—понятие небесспорное. Если брать уровни развития производительных сил в таком масштабе, в каком, например, производительные силы всякого сельскохозяйственного общества отличаются от производительных сил всякого индустриального (т. е. такого, которое основано на до-НТРовском крупном машинном производстве) общества, тогда, конечно, слово ''каждый'' не вызывает никаких вопросов. Если же взять иной масштаб, то оно порождает некоторые сомнения. Например, в XIX веке в странах, достигших того уровня развития производительных сил, на каком существовал свободно-конкурентный капитализм, не было никакого иного общественного строя, кроме капитализма. Не противоречит ли этот факт утверждению Абовина-Егидеса?

Нет, ничуть - потому что с понятием "круг общественно-экономических формаций, соответствующих данному уровню развития производительных сил" дело обстоит точно так же, как и с понятием "компания" в трактовке братьев Стругацких (повесть "Жук в муравейнике"):

"Компания есть счетное слово… Ну, например, как ящик. Ящик консервов. Штука ситца. Или коробка конфет. Ведь может так случиться, что в коробке осталась всего одна конфета. Как перст" [626, c. 393].

"Круг формаций" - это тоже счетный термин. Как "ящик" или "коробка". Ведь может же так случиться, что в круге осталась всего лишь одна общественно-экономическая формация. Одна, как перст. И от этого данный круг формаций вовсе не перестает быть кругом. Завтра в нем может оказаться еще одна формация, и всего их в этом круге станет две, - а в предшествующем круге могло быть и три формации…

Однако с этим решительно не согласен А. А. Здоров, по мнению которого каждой ступени развития производительных сил соответствует лишь одна общественно-экономическая формация. Он утверждает следующее:

"Если в анализе общественных систем исходить не из особенностей положения господствующего класса, как это делают Ю. И. Семенов и А. Соловьев, а из положения непосредственного производителя, то все многообразие существовавших и существующих на Земле форм и видов эксплуатации человека человеком можно свести к трем основным способам эксплуатации или способам отчуждения прибавочного продукта:

1) рабовладельческий - когда непосредственный производитель лишен и средств производства, и личной свободы и сам является средством производства (говорящим орудием);

2) феодальный - когда непосредственный производитель наделен средствами производства, то есть землей, скотом, инвентарем (это и есть его натуральная зарплата), но лишен личной свободы, т. е. прикреплен к своему наделу, селу, общине, касте, сословию и т. д.;

3) капиталистический - когда непосредственный производитель имеет личную свободу (юридически равные права со всеми другими гражданами), но лишен средств производства, то есть не имеет ничего, кроме рабочей силы, которую и продает на рынке труда.

Поскольку первые два способа эксплуатации основаны на внеэкономическом принуждении, а рабовладение у большинства народов Земли никогда не было господствующим видом эксплуатации (даже в древнем мире рабы составляли не более 1/3 всего населения), то эти два способа можно объединить в первичную (докапиталистическую) классовую формацию, называемую иногда "большой феодальной"" [204, c. 15].

Здоров не утруждает себя доказательствами того, действительно ли существует только три, и никак не больше, несводимых друг к другу основных способов эксплуатации. Таким образом, его утверждение суть не что иное, как откровение от Здорова, которому читатели просто обязаны верить - очевидно, под страхом отлучения от марксизма. Поскольку бездоказательные откровения не имеют никакой научной ценности и потому неинтересны, обратимся к гораздо более любопытному аспекту вышеприведенной цитаты - к тому, что Здоров различает общественно-экономические формации только по способам отчуждения прибавочного продукта.

Здоров не одинок в этом заблуждении - так поступают многие марксисты. Некоторые из них ссылаются при этом на фразу из "Капитала", уже цитированную нами в примечаниях к предыдущей главе:

"Только та форма, в которой этот прибавочный труд выжимается из непосредственного производителя, из рабочего, отличает экономические формации общества, например общество, основанное на рабстве, от общества наемного труда".

Нам остается лишь сослаться на уже данную выше критику этого утверждения Маркса, дополнив ее примером азиатского и феодального способов производства: хотя феодал и бюрократ азиатского типа примерно одинаково отнимают у крестьян прибавочный продукт, однако положение феодала и бюрократа азиатского типа - и, соответственно, эксплуатируемых ими крестьян - в системе производительных сил (как мы помним по предыдущему очерку, это первый из классообразующих признаков) настолько различно, что азиатский способ производства и основанную на нем общественно-экономическую формацию никак нельзя свести к феодализму. Способ эксплуатации, взятый в отрыве от системы производительных сил, не является надежным критерием классификации общественно-экономических формаций.

*  ''…переход рабочих, действительно занятых машинным трудом, от одной машины к другой может быть осуществлен в весьма короткое время и без больших приготовлений (по сравнению с изменением своей специальности ремесленником или рабочим мануфактуры.—В. Б.). В мануфактуре… особые операции, подлежащие выполнению, могут выполняться только особо специализированной рабочей силой… На механической фабрике, напротив, специализируются именно машины, а одновременно производимая ими работа… требует распределения между ними особых групп рабочих, каждой из которых постоянно поручаются одни и те же, одинаково простые функции'' [406, c. 510].

* ''…оба—юридически равные лица. Для сохранения этого отношения требуется, чтобы собственник рабочей силы продавал ее постоянно лишь на определенное время, потому что, если бы он продал ее целиком раз и навсегда, то он продал бы вместе с тем самого себя, превратился бы из свободного человека в раба, из товаровладельца в товар. Как личность, он постоянно должен сохранять отношение к своей рабочей силе как к своей собственности, а потому как к своему собственному товару, а это возможно лишь постольку, поскольку он всегда предоставляет покупателю пользоваться своей рабочей силой или потреблять ее лишь временно, лишь на определенный срок, следовательно, поскольку он, отчуждая рабочую силу, не отказывается от права собственности на нее'' [400, c. 178].

Однако японский служащий, пожизненно нанявшийся на работу в какой-нибудь корпорации, еще не становится рабом, поскольку он не обязан подчиняться любому приказу нанимателя и, кроме того, подчинен нанимателю лишь часть суток, да и то не каждые сутки: в последнем обстоятельстве ''продажа рабочей силы на определенный срок'' еще находит свое выражение, хотя и крайне ограниченное. Тем не менее, он гораздо ближе к рабу, чем наемный работник, продающий свою рабочую силу на относительно меньшие сроки. Положение наемного работника не отделено от положения раба китайской стеной: между ними существует масса градаций, к которым выражение ''наемные рабы'' применимо с ударением то на слове ''наемные'', то на слове ''рабы''.

* Следует учитывать еще и возможность того, что данный работник имеет отношения сразу к нескольким капиталистическим фирмам, в которых он играет разные роли.

* Для Фернана Броделя (и отнюдь не только для него одного) вообще характерно стремление разделаться с формационным подходом к периодизации истории, придавая слишком большое значение элементам прошлых, будущих и соседних формаций, содержащимся внутри данной общественно-экономической формации - и тем самым размывая границы между формациями, топя формации в межформационных переходах. Как мы только что видели, то же самое он пытается делать и с этапами развития каждой отдельной общественно-экономической формации. Не видя за деревьями леса, за мелкими структурами - крупных этапов развития, структуралист Бродель на своем примере ярко демонстрирует слабости эмпиризма в науке.

О таких эмпириках, как Бродель, в свое время хорошо сказал Эрих Фромм:

"Бесспорно, важно знать и учитывать то, какие элементы современного общества получили распространение в эпоху средневековья и какие средневековые элементы присутствуют в обществе современном. Однако своей попыткой приуменьшить фундаментальные различия между обществом средневековым и современным, выдвигая на первый план непрерывность исторического процесса, отказываясь от концепций "средневековое общество" и "капиталистическое общество" как от ненаучных, мы лишаем себя какой бы то ни было возможности теоретически осмыслить процесс исторического развития.

Такие попытки, несмотря на то, что они кажутся научно объективными и достоверными, практически сводят социальное исследование до уровня собирания бесчисленных подробностей и не позволяют понять ни общественную структуру, ни динамику развития общества" [696, с. 60-61].

* Процесс авторитаризации собственности на производительные силы и управление экономической деятельностью при капитализме шел не равномерно и не прямолинейно, но разными темпами в разных отраслях и регионах, с временными остановками и откатами назад.

** То, что партнеры по обмену договариваются о цене, приходят к общему мнению, заключают соглашение между собой, внешне напоминает обмен информацией и выработку общего мнения членами коллектива. Но внешнее сходство не должно сбивать нас с толку: суть этих двух процессов принципиально различна. Один из партнеров по обмену – особенно это касается товарообмена – является для другого не сотрудником, с которым надо согласовать действия для достижения общей цели в общих интересах, а объектом, информационное воздействие на который имеет целью привлечь его внимание к своему товару и, если получится, заставить его продать его товар за как можно меньшую цену. Таким образом, обмен информацией между торговыми партнерами – это не момент коллективного управления, но серия попыток превратить индивидуальное управление действиями своего партнера в авторитарное и, если получится, проэксплуатировать его. Договор, заключаемый партнерами по обмену после взаимного информационного воздействия друг на друга, может представлять собой, как уже было сказано, результат «притирки» индивидуальных партнерских воль друг к другу при сохранении их взаимной независимости; он также может быть результатом подчинения (в той или иной степени) воли одного из партнеров воле другого – но в таком случае обмен в той или иной степени перестает быть обменом; и уж ни в коей мере этот договор не может рассматриваться как воля одного коллектива, в который якобы объединились партнеры.

В силу всего сказанного выше, нас не должно удивлять, что психология отношений продавца и покупателя полностью противоположна психологии коллективного, равноправного сотрудничества и взаимопомощи. Подробнее о психологии отношений между продавцом и покупателем см. в том самом отрывке из книги Линчевского "Социальная психология торговли", на который мы уже ссылались в предыдущей главе.

* Точнее говоря, эти два условия необходимы для такого превращения рабочей силы в товар, когда ее носитель сам продает ее, а не продается вместе с нею в качестве раба кем-то другим.

* То есть здесь не идет речь, например, о клане торговцев-перекупщиков, связанных в единую организацию кровными узами и не нанимающих на работу «посторонних». Речь идет только о тех капиталистических фирмах, в обороте капитала которых рабочая сила участвует как товар.

** Здесь следует вспомнить о различиях между экономическим укладом и способом производства, о которых мы говорили выше.

* Добавим, что при гитлеровском режиме выезд постоянных жителей Германии за границу и свободные поиски ими работы за рубежом осуществлялись практически исключительно в порядке эмиграции, а иностранная рабочая сила, используемая внутри Германии, в подавляющем большинстве случаев оказывалась в собственности германских монополий не как товар

* Эти два обстоятельства относились не только к крупным фирмам, монополиям, но и, например, к земельным владениям кулаков и середняков, не экспроприированных нацистским государством.

** Если верховный начальник авторитарно управляемой группы не может сместить подчиненного ему руководителя с его должности иначе, как в порядке наказания, и если подчиненные верховному начальнику руководители передают свою должность по наследству - и могут быть лишены социальной возможности делать это лишь в порядке наказания, то это значит, что верховный начальник причастен к собственности и управлению каждой из подгрупп, возглавляемой подчиненными ему руководителями, в меньшей мере, чем каждый из этих самых руководителей (при этом предполагается, что каждый такой руководитель, в отличие от их верховного начальника, имеет социальную возможность смещать своих подчиненных с занимаемых ими должностей отнюдь не только в порядке наказания). Иными словами, в системе отношений собственности и управления между такими подгруппами как частями одной группы преобладают отношения индивидуальной (частной) собственности и индивидуального управления, а вовсе не отношения авторитарной собственности и авторитарного управления, - а значит, эти подгруппы являются в большей степени отдельными группами, чем единой группой. Почему так? - Да потому, что приказы руководителей, в свою очередь подчиненных какому-то начальнику, являются прямым продолжением его приказов лишь в той мере, в какой он сам назначает и смещает этих руководителей.

Представим себе авторитарно управляемую группу, состоящую из нескольких подгрупп. Начальники подгрупп имеют социальную возможность всегда определять, кто из их подчиненных на какую должность будет назначен; стоящий над ними верховный начальник имеет такую возможность по отношению к ним лишь в 90% случаев - в десяти же процентах случаев сами начальники подгрупп передают свои должности по наследству. Представим себе также, что все подчиненные начальников подгрупп полностью подконтрольны им. В таком случае каждый из начальников подгрупп будет причастен к собственности на свою подгруппу на 100%, а верховный начальник будет причастен к собственности на каждую такую подгруппу лишь на 90% - поскольку приказы начальников подгрупп являются продолжением приказов верховного начальника лишь в той мере, в какой он волен смещать этих, подчиненных ему, начальников с их должности.

При отношениях авторитарного управления начальник группы причастен к управлению ею, а также к собственности на нее и на средства ее деятельности, примерно - хотя и не абсолютно точно - в той же мере, в какой он имеет социальную возможность назначать и смещать своих подчиненных. Вот тот краеугольный камень, который заложен в основу наших аргументов в пользу того, что в гитлеровской Германии сохранялся капитализм, а в СССР (скажем мы, забегая вперед) капитализма не было.

* «Империализм есть громадное скопление в немногих странах денежного капитала, достигающего, как мы видели, 100-150 миллиардов франков ценных бумаг. Отсюда – необычайный рост класса или, вернее, слоя рантье, т. е. лиц, живущих «стрижкой купонов», - лиц, совершенно отделенных от участия в каком бы то ни было предприятии, - лиц, профессией которых является праздность» [347, с. 397].

** «…в 266 из 500 крупнейших корпораций США капиталисты-предприниматели и члены их семейных кланов занимают 339 главных административных постов. Представители наиболее богатых семей США занимают в 250 крупнейших банках страны 864 директорских поста» [318, с. 177].

*** То, что важнейшие документы, фиксирующие принятые реальными собственниками решения, не обретают юридическую силу без подписи этих формальных «собственников», ничуть не меняет дела. Если «наследный принц» самоустранился или был более-менее мягко отстранен от ведения дел фирмы, то по прошествии некоторого, достаточно длительного промежутка времени он оказывается практически необратимо исключенным из системы деловых связей между верховными собственниками разных фирм, а также из системы контактов между руководителями разного ранга в «его собственной» фирме. Тогда он оказывается вынужденным силою обстоятельств – независимо от его желания, способностей и воли – механически подписывать те документы, которые фиксируют управленческие решения, в принятии коих он не участвует, - решения реальных верховных собственников «его» фирмы, формально являющихся лишь наемными управляющими.

**** Спрашивается: почему реальные верховные собственники фирм продолжают отстегивать «наследным принцам» огромные суммы ни за что? Ответ: они, пожалуй, и не прочь бы избавиться от дармоедов, но зачастую это невозможно без такого изменения законов, которое нанесло бы удар по их собственной власти над фирмами - по всей системе реальных отношений капиталистической собственности, взятой в целом. Так что тем, кто реально управляет движением капиталов, приходится отстегивать часть прибыли трутням, ошибочно называемым капиталистами, ради сохранения священного права капиталистической собственности.

* Добавим: почему верховные собственники такого рода фирм, в совокупности составляющие верхушку класса монополистической буржуазии, весьма легко смиряются с антитрестовскими законами – законами государств, принадлежащих им? – В. Б.

** Журналист левого толка Владимир Сиротин, являющийся в то же время экономистом-неформалом (в основном он занимается разработкой теории государственно-монополистического капитализма; сторонник теории «государственного капитализма в СССР»), сообщил автору этих строк, что в фашистской «республике Сало», существовавшей в 1943-1945 гг. в северной части Италии, государство было единственным собственником производительных сил. Автор этих строк должен сознаться в том, что не владеет достаточной информацией, чтобы составить собственное суждение по этому вопросу; во всяком случае, в научной литературе встречаются мнения, не совпадающие с точкой зрения Сиротина:

«Мы имеем в виду вопрос о так называемой «социализации» в «республике Сало», которая называла себя даже «социальной республикой». Большинство исследователей, обращавшихся к этому вопросу, делают акцент главным образом на демагогическом характере всех лозунгов о «социализации» экономики, которые на практике действительно были осуществлены лишь в очень ограниченных масштабах» [368, c. 274].

Если Сиротин все-таки прав, то в данном случае имел место неоазиатский экономический уклад, возникший и не долго просуществовавший в рамках капиталистического способа производства. О переходе к неоазиатскому способу производства здесь говорить не приходится, поскольку «республика Сало» – возникшая внутри социального организма, существовавшего до ее появления на свет и продолжавшего существовать одновременно с нею (она была его частью) и после ее гибели – ничуть не способствовала прогрессу производительных сил своего социального организма (и не оказала никакого заметного влияния на развитие производительных сил во всем мире).

* Единству госаппарата СССР как субъекта собственности ничуть не противоречит тот факт, что степень концентрации производства в СССР была невысокой: очень крупных предприятий здесь было меньше, чем в США и ряде других капиталистических стран. Существует (в рукописи) очень хорошее исследование Аннет Браун, Бари Икеса и Рэнди Ритермана "Миф о монополии: новый взгляд на структуру промышленности в России", выполненное при поддержке вашингтонского банка "Уорлд Бэнк", - исследование, в котором собран богатый фактический материал; по этому материалу видно, что как СССР, так и современная Россия - это страна главным образом средних, не очень маленьких и не очень больших, предприятий, причем такая ситуация, когда данный вид продукции производится лишь одним-двумя-тремя предприятиями на всю страну, встречается не так уж часто [см. 789]. На такого рода фактический материал любят ссылаться те, кто считает, что в СССР был капитализм, - однако эти факты не имеют никакого отношения к существу вопроса: речь ведь идет не о том, сколько рабочих и машин было собрано вместе на каждом предприятии, но о том, одна или несколько авторитарных организаций владели в СССР этими предприятиями - неважно, крупными ли, средними или мелкими. Если несколько - значит, работники выбирали, к какому именно хозяину им наняться; раз они делали выбор - значит, их рабочая сила изначально принадлежала лично им, и лишь в результате сделанного ими выбора они отчуждали ее от себя, продавали тому или иному из нескольких хозяев; и если бы в СССР все так и было, то это означало бы, что рабочая сила была там товаром, производящим прибавочную стоимость, из чего, в свою очередь, следовало бы, что в Советском Союзе был капитализм. Ну, а если одна - то это означало бы, что на какое бы предприятие ни устроился работник, он все равно оставался у того же самого хозяина (следует помнить, что с 30-х по 80-е гг. каждый трудоспособный гражданин СССР был обязан где-нибудь работать, а устроиться на работу за границей он мог либо в результате эмиграции, либо если бы его направило на эту работу - то есть распорядилось бы его рабочей силой, как своей собственной - само государство, госаппарат СССР); раз работник не мог сделать выбор между несколькими хозяевами и был обречен служить лишь одному определенному - значит, рабочая сила нашего работника изначально принадлежала этому самому хозяину, а ее носитель был изначально отчужден от нее; а это, в свою очередь, значило бы, что в СССР рабочая сила не была товаром, не производила прибавочную стоимость, а потому в Советском Союзе с 30-х по 80-е гг. не было капитализма. Размер предприятий, степень концентрации производства в данном случае не имеют никакого значения. Даже если бы все вообще предприятия в СССР были не крупнее небольшого колхоза, то достаточно единый госаппарат, владеющий ими, все равно был бы единственной в стране гигантской монополией, причем монополией некапиталистической.

Не имеет никакого отношения к рассматриваемому нами вопросу и тот факт, что в СССР работник мог выбирать, куда ему устроиться на работу. Как мы уже видели, еще Тони Клифф прекрасно понимал, что если всеми предприятиями владеет единый хозяин, то выбор и перемена работниками мест работы ничуть не опровергают того факта, что работники не являются наемными, а их труд - товаром. Однако этого совершенно не понимал известный экономист Алек Ноув, пытавшийся доказать наличие рынка рабочей силы в СССР, исходя из наличия выбора и перемены работниками мест работы, а также из того, что государство регулировало движение рабочей силы не столько административными мерами, сколько повышением и снижением зарплат в зависимости от колебаний спроса на рабочую силу в тех или иных отраслях и регионах [858, p. 253-260; 857, p. 201-205]. Не понимают этого и многие из тех, кто считает, что в СССР был капитализм.

Как это будет видно из дальнейшего изложения, широкая распространенность товарно-денежных отношений в СССР тоже не является доказательством в пользу существования там капитализма… Доказать существование капитализма в СССР можно только одним способом: привести неопровержимые факты, согласно которым с 30-х по 80-е гг. более половины постоянных жителей Советского Союза хотя бы раз в жизни встречались с независимой от государства авторитарной организацией, в принципе способной купить рабочую силу у того или иного человека и действительно регулярно покупающей чью-то рабочую силу. Разумеется, таких работодателей надо искать в сфере тогдашней теневой экономики - так, как это и попытались сделать Леонард Шапиро и Джозеф Годсон:

"В 1971 г. не менее, чем 200 нелегальных дочерних предприятий действовали в Одесской области" [863, p. 65].

Вот если окажется, что нечто подобное имело место хотя бы в десятке областей, хотя бы в четырех-пяти союзных республиках на протяжении всего отрезка истории от Сталина до Брежнева включительно, - тогда можно будет считать доказанным, что в СССР рабочая сила таки была товаром и, следовательно, имел место капитализм. А пока нам не предъявили таких данных, мы предпочитаем придерживаться нашей концепции неоазиатского способа производства в СССР.

То, что в СССР рабочая сила не была товаром, правильно констатирует Хиллел Тиктин [869, p. 101-102].

Напоследок отметим забавную попытку Тони Клиффа доказать, что, несмотря на отсутствие рынка рабочей силы в СССР, там все-таки был "государственный капитализм". Он использует систему аргументов, сводящихся к следующему: СССР участвует в торговле на мировом рынке – значит, его экономика интегрирована в мировой рынок, подвластна мировой капиталистической конкуренции и регулируется законом стоимости, а следовательно, является капиталистической [280, c. 171-175]. По этой логике выходит, что в Древнем Египте, торговавшем на средиземноморском рынке хлебом, тоже был государственный капитализм.

* Следует всегда помнить, что название класса “государственные рабочие” не означает, что членами этого класса являются только рабочие – т.е. люди, занятые преимущественно физическим трудом. Так, НТР в свое время создала внутри этого класса (в капиталистических странах - внутри пролетариата) тонкий слой, представители которого уже отчасти перестали быть рабочими, выйдя за рамки старого разделения труда, но еще не вышли за рамки старого социального разделения – и оставались “государственными рабочими”.

** Неоазиатское государство не покупает у своих граждан рабочую силу, но покупает у них услуги: так, бюрократы, составляющие собою аппарат насилия, аппарат политического управления внутри неоазиатского госаппарата (“государство в узком смысле слова”), принадлежат к классу мелкой буржуазии.

* Новый, да не совсем. Ленин писал по этому поводу:

«Мы аппарат, в сущности, взяли старый от царя и от буржуазии» [352, c. 347].

Пролетарский аппарат, созданный в результате Октябрьской революции, был новым прежде всего постольку, поскольку у него была качественно – по отношению к дооктябрьскому госаппарату – новая, созданная революционными массами во главе с большевистской партией структура. Но в то же время он в немалой степени оставался тем же старым, дооктябрьским аппаратом, поскольку огромный процент составляющих его до пролетарской революции кадров – Ленин говорил про «сотни тысяч буржуазных бюрократов» [351, с. 49] – сохранился и протянул ниточку преемственности от буржуазного через пролетарский к неоазиатскому госаппарату. Хотя Октябрьская революция больше, чем все другие произошедшие до сегодняшнего дня революции, разрушила старый госаппарат, но и она не сделала этого вполне.

* Сюжет взят из турецких анекдотов о Ходже Насреддине.

* Об этом см., напр.: 637, c. 3-14.

Множество фактов о том, как классовое общество губит природу Земли, ввергает огромные массы людей в нищету и голод (в том числе и в высокоразвитых странах!) при сверхизобилии преуспевающего меньшинства, вновь и вновь порождает войны - и тем самым ведет человечество к гибели, приводит в своей книге (представляющей собою фундаментальное обобщение результатов новейших исследований по вопросу о том, как современное человечество уничтожает само себя) ученый-экономист, депутат Госдумы Халиль Абубакирович Барлыбаев [38]. Резюмировать эти факты можно следующей цитатой из нее:

"Возможные сценарии такого исхода (самоуничтожения человечества. - В. Б.) графически изображены в приведенных выше моделях супругов Медоуз и Й. Рандерса в книге "За пределами роста". Словесное изображение такого сценария вкратце может быть следующим: вследствие выбросов газов в атмосферу начинается необратимый процесс потепления климата; таяние льдов Арктики и Антарктиды вызывает затопление больших пространств на всех континентах и стихийное переселение людей на "сухие" территории; потепление климата порождает засуху, опустынивание громадных площадей, опустошительные ураганы и цунами; вынужденное прекращение производства многих экологически сверхвредных товаров вызывает цепную реакцию кризисов в сфере производства, реализации, потребления, кредитов, финансов и т. д.; происходят повсеместное падение нравов, распад государственных структур, массовые беспорядки, грабежи и вакханалия; все это сопровождается распространением заразных болезней, нищеты, голода и вымиранием больших масс людей" [38, с. 117].

Однако когда Барлыбаев начинает говорить о том, как избежать такого исхода, то его выводы иначе, как утопическими, не назовешь:

"При принятии срочных, масштабных и действенных мер потери и жертвы будут минимальными или их можно будет избежать вообще. …Осуществление этих мер в принципе возможно уже при современном мироустройстве на земном шаре, без особых социально-экономических и общественно-политических преобразований, путем использования ныне действующих демократических, рыночных, международно-правовых механизмов и инструментов" [38, с. 117-118].

На самом же деле при преобладании в современном обществе отношений индивидуального и авторитарного управления, индивидуальной (частной) и авторитарной собственности на производительные силы процесс самоуничтожения человечества остановить никак невозможно. Классовое общество неизбежно порождает конкуренцию, борьбу за экономическую и политическую власть и за богатство, неизбежно делающую расходы на охрану природы невыгодными и рискованными для большинства отдельных эксплуататоров и эксплуататорских организаций. Отсюда следует, что в классовом обществе борьба с загрязнением природы неизбежно ограничивается полумерами и паллиативами, дающими лишь кратковременный и по большей части локальный положительный эффект (один из примеров - широко практикующийся перевод особо грязных производств из высокоразвитых стран в менее развитые). Та же самая конкуренция, борьба за богатство и власть, является непреодолимым препятствием для прекращения войн; а при современном уровне технической насыщенности территории нашей планеты даже небольшая война, ведущаяся без применения оружия массового уничтожения, зачастую ведет к большой экологической катастрофе (пример - войны в Персидском заливе). Короче говоря, человечество достигло такого уровня технического развития, при котором оно может выжить только в обществе без войн, без конкуренции, без борьбы за богатство и власть, без этносов и государств. А таким обществом может быть только коллективистское, бесклассовое общество.

Кстати, о делении человечества на государства: Барлыбаев полагает, что в рамках классового общества возможен переход к единому мировому парламенту и правительству - иначе говоря, к более-менее единому всемирному государству, - и видит в этом спасительный шанс для человечества [38, с. 119]. На этом примере ярко виден утопический характер мышления Халиля Абубакировича. Вся история классового общества свидетельствует о том, что чем крупнее государства, тем труднее бывает их создавать и тем быстрее взрывает их изнутри борьба между классами общества и между различными группировками внутри господствующего класса. Конкуренция, борьба за власть - способ существования всякого классового общества - неизбежно взрывает всякое огромное государственное образование; и чем оно огромнее, тем сильнее и разрушительнее взрыв… Так что, если бы и возникло когда-нибудь единое мировое государство (что практически невозможно, учитывая всю остроту противоречий внутри мировой монополистической буржуазии), то очень скоро оно взорвалось бы изнутри - и этот взрыв неизбежно сопровождался бы великими социальными потрясениями, которых, как мы видели, сам же Барлыбаев очень хотел бы избежать.

* Следует отметить, что переходы между капитализмом и неоазиатским способом производства существовали не только во времени, но и в пространстве. К переходным зонам относилась, в частности, Восточная Европа: в этом регионе неоазиатский способ производства держался меньше, разложился в капитализм быстрее, чем в СССР, а в некоторых странах так и не утвердился до конца. Например, в Югославии государство было единственным на всю страну эксплуататором не более пяти лет [см. 573, c. 63]; в эти пять лет не произошло никаких мало-мальски значительных скачков в развитии её производительных сил. В данном случае сам неоазиатский строй в экономике явился не более, чем мимолётным укладом.

* Неплохим собранием фактического материала по этим двум фазам в СССР и европейских неоазиатских государствах является книга Е. В. Юферевой «Ленинское учение о госкапитализме в переходный период к социализму» (М., Экономика, 1969). Из приведенного в ней материала, в частности, следует, что ГДР была такой же капиталистической страной, как и Югославия – страной, где не было неоазиатского способа производства, а лишь на несколько лет возобладал неоазиатский уклад [765, с. 209-212].

Пример несколько иного рода представляет собой Ливия. В этой стране в течение всего периода с 1969 года, когда там началась революция, до наших дней огосударствление экономики никогда не достигало такой степени, чтобы можно было говорить даже о неоазиатском укладе. Однако даже это, не выходящее за рамки обычного государственно-монополистического капитализма огосударствление производительных сил сыграло – в отличие от более последовательного огосударствления в Югославии и ГДР – очень большую прогрессивную роль в развитии ливийской экономики. [См. 606.] В этом отношении буржуазное ливийское государство (руководимое некогда мелкобуржуазными, но сегодня уже абсолютно обуржуазившимися политиками во главе с Муаммаром Каддафи - сделанное автором этих строк в вышедшей год назад книге "Собственность и управление" утверждение, что эти политики еще не абсолютно обуржуазились, устарело и для сегодняшнего дня является ошибочным) больше похоже на неоазиатский СССР, чем на буржуазные государства в Югославии и ГДР. Объяснить это сходство легко: послевоенные ГДР и Югославия не находились в такой экстремальной ситуации, как бывшая Российская империя или Ливия конца 60-х годов, - а огосударствление экономики может (смотря по тому, кто и как его проводит) способствовать ее быстрому прогрессу лишь в тех случаях, когда последний связан с напряжением всех сил общества для выхода из экстремальной ситуации. В противоположном случае огосударствление, будучи монополизацией экономики и в качестве таковой в большей или меньшей мере умаляя роль конкуренции как стимула к труду (и не заменяя ее другими стимулами, не менее эффективными, чем конкуренция или порождаемая экстремальной ситуацией угроза), по большей части тормозит прогресс производительных сил.

Из вышесказанного видно, что как неоазиатский способ производства, так и очень огосударствленный монополистический капитализм могут выполнять, в принципе, одну и ту же функцию - осуществлять индустриализацию в средне- и слаборазвитых странах, вытягивая их из той экстремальной ситуации, в которую их загоняет международное разделение труда в эпоху империализма. На этом, а также на ряде других примеров мы видим, что для каждой из двух основных ступеней развития производительных сил в классовом обществе - той, на которой доминирует сельское хозяйство, и той, на которой возникает промышленность, - существенно необходимым является лишь определенный круг способов производства и основанных на них общественно-экономических формаций; что же касается самих этих способов производства и соответствующих им формаций, принадлежащих к данному кругу, то они в большой (в разной, впрочем) степени взаимозаменяемы - и для общего хода истории не всегда существенно, какие именно из них будут иметься в наличии и выполнят свою прогрессивную роль. Так, если бы в начале 30-х гг. в СССР производительные силы были бы огосударствлены не до такой степени, чтобы можно было говорить о возникновении неоазиатского способа производства, то все равно общий ход истории Советского Союза и всего мира был бы примерно таким же, каким он и был, - индустриализация СССР была бы проведена при государственно-монополистическом капитализме.

Тут примерно такая же история, как с происхождением человека: для того, чтобы на Земле возник человек, необходимо было, чтобы миллион-другой лет назад, к моменту начала великого оледенения, на Земле были какие-нибудь приматы - а какие именно, было неважно: не один, так другой вид человекообразных обезьян обязательно доразвился бы до человека… Продолжая эту аналогию, мы можем проиллюстрировать и разные соотношения между способами производства, между общественно-экономическими формациями: те из них, которые относятся к одному кругу, отличаются друг от друга в той же степени, как, например, один вид приматов (или, самое большее, один вид млекопитающих) от другого, - а различие между способами производства или формациями из разных кругов не менее существенно, чем различие между млекопитающими и пресмыкающимися…

* Как убедительно доказал Троцкий, высоко оценивший работу Сталина "Марксизм и национальный вопрос", она была написана фактически под диктовку Ленина [см. 653, c. 215-221]. Ее основные положения разделяют если не все, то почти все те марксисты, теоретическая родословная которых восходит к Ленину.

* "Нет сомнения, что на первых стадиях капитализма нации сплачиваются. Но несомненно и то, что на высших стадиях капитализма начинается процесс рассеивания наций…" [622, с. 89].

** Коммунист-маоист Ли Ян-мин, так озабоченный тем, чтобы остаться китайцем, не понял, что сохранение наций обязательно означает сохранение тех классов, которые являются их консолидирующим ядром - и что в той мере, в какой нация является консолидированной общностью, она является эксплуататорской организацией и ничем иным быть не может.

Замечательным примером мимикрии неоазиатского национализма под революционность является книга Ф. Нестерова "Связь времен", переиздававшаяся не меньше двух раз (2-е изд. - М., Молодая гвардия, 1984).

* Мы, люди классового общества, привыкли к тому, что личность - это обязательно отдельный человек, индивид. Нам это кажется само собой разумеющимся. Однако первобытное общество дает нам примеры того, что единой личностью может быть и группа людей. Каждое первобытное племя было единой коллективной личностью с единым характером (а не просто с одинаковыми характерами соплеменников - это не одно и то же!), едиными (а не просто одинаковыми!) установками и целями.

Чем более первобытное, более коллективное племя из известных нам мы берем, тем в большей степени это утверждение верно для него. Между прочим, одним из проявлений этого личностного единства (т. е. того, что каждый член племени не ощущал и не проявлял практически отдельности своих интересов, стремлений и целей от интересов, стремлений и целей каждого своего соплеменника) была высокая эффективность обычного для первобытных общин принципа принятия решений: решение принято не тогда, когда за него проголосовало большинство, но только тогда, когда с ним согласились все. Практика же людей цивилизованного общества свидетельствует, что если группа состоит из индивидуальных личностей, то этот принцип неэффективен, постоянно дает сбои даже тогда, когда эти личности очень солидарны и дружелюбны по отношению друг к другу.

Первобытные люди ощущали себя физически едиными со своими соплеменниками, воспринимали свою общину буквально как единое тело. Остатки этого восприятия сохраняются не только во всех фазах перехода от первобытного общества к классовому, но даже у раннецивилизованных народов:

"В самых примитивных обществах имеется только одна связь, соединяющая безусловно и без исключения: принадлежность к одному племени (родство - Kinship). Члены рода солидарно выступают один за другого, Kin (род, семья) представляет собой группу лиц, жизнь которых таким образом связана в физическое единство, что их можно рассматривать как части одного живого существа. В случае убийства кого-нибудь из Kin'a не говорят: пролита кровь того или другого, а - наша кровь пролита. Древнееврейская фраза, в которой выражается племенное родство, гласит: ты - моя нога и мое мясо. Состоять в родстве означает, следовательно, иметь часть в общей субстанции" [693, с. 157].

Осознание первобытными людьми себя как частей (причем равноправных) единого тела - общины, племени - так отражалось на общении между соплеменниками и с иноплеменниками, что, например, европейские исследователи, общавшиеся с бушменами до 40-х гг. XIX века, не могли понять: есть ли у бушменов какие-то личные имена, или таковых вовсе нет [см. 106, с. 290, 560].

Не так уж трудно понять, почему первобытные люди не были индивидуальными личностями. Индивидуальная личность формируется (и, по мере формирования, осознает себя как таковая), дистанцируясь - в той или иной степени - от окружающих людей в процессе общения с ними. Разумеется, без общения с окружающими никакая личность (ни коллективная, ни индивидуальная) формироваться не может; однако и без того, чтобы хотя бы в какой-то мере отстраняться от окружающих, индивидуальная личность сформироваться не может (общение между членами группы, имеющее место с детских лет и не переплетающееся с дистанцированием членов группы друг от друга, дает в итоге единую коллективную личность, которой и оказывается вся эта группа, взятая в целом). А от чего живым существам свойственно отстраняться? - От того, что причиняет боль. В отличие от отношений коллективного управления, сводящих (тем более, чем больше их доля в системе общественных отношений) причиняемую людьми друг другу (а следовательно, и самим себе) душевную боль до минимума, до случайного исключения, отношения индивидуального и авторитарного управления бьют людей друг о друга (а следовательно, и внутренне раскалывают каждого человека) с необходимостью, как правило - и тем чаще и сильнее, чем больше их доля в системе общественных отношений. Поэтому люди оказались вынуждены дистанцироваться друг от друга (и, следовательно, становиться индивидуальными личностями) лишь по мере того, как доля отношений индивидуального и авторитарного управления (ну и, конечно же, их зародышей - отношений индивидуальной и авторитарной собственности) в системе общественных отношений стала увеличиваться - то есть по мере перехода от первобытного к классовому обществу.

Чем более общество становилось классовым, отчужденным, чем меньше в нем оставалось первобытного коллективизма - тем более индивиду грозила участь игрушки в руках других индивидов, и тем более возрастала потребность каждого индивида в том, чтобы стать более или менее сильной личностью (и тем самым уменьшить риск превращения его в говорящее орудие - или, если такое превращение все-таки совершится, на худой конец уменьшить степень своего порабощения). Индивидуальная личность - это оружие для борьбы с другими членами того же общества; и именно как таковое она является способом существования отчужденного человека. В коллективистском обществе, члены которого не отчуждены друг от друга (а следовательно, и от самих себя) и которое в целом является единым оружием по борьбе с угрозами, исходящими из окружающего мира, - в бесклассовом обществе никому просто не нужно быть личностью: если человек человеку (в первобытном микрообществе - соплеменник соплеменнику) на деле не волк, а друг, товарищ и брат, не заключающий в себе потенциальной угрозы, - тогда зачем проводить дистанцию между собой и другими, зачем отделять себя от со-общинников как одну личность от других личностей? В обществе, где нет деления на "мое" и "твое", а есть только "наше", неоткуда взяться делению на "я" и "ты" - есть только "мы".

Процесс становления индивидуальной личности идет с некоторым отставанием от процесса вытеснения первобытных общественных отношений отношениями классового общества (что, кстати, лишний раз доказывает ту истину, что именно общественные отношения определяют психику людей, а не наоборот). Люди далеко не сразу начинают ощущать и понимать, что прежние друзья, товарищи и братья объективно становятся волками друг другу; и вот мы видим, что даже на довольно поздних стадиях перехода от первобытного общества к классовому люди еще сохраняют те психологические качества, которые сформировались у них еще тогда, когда каждая община была единой коллективной личностью. Что это за качества? - А те самые доверчивость, простодушие, наивность, беззащитность перед подлостью и коварством со стороны члена одного с тобою общества, по поводу которых людям классового общества свойственно одновременно и умиляться, и издеваться. Чаще все-таки издеваться: один из примеров такого рода издевательств - анекдоты о чукчах, столь популярные в современной России.

В отличие от тех, кто полагает, что индивидуальная личность существовала и в первобытной общине, Эрих Фромм впал в другую, столь же ошибочную крайность: ссылаясь на работы Якоба Буркхардта как на источник своих познаний по культуре европейского средневековья, он заявил, что "средневековое общество не лишало индивидуума свободы уже потому, что "индивидуума" как такового еще не существовало… понятия индивидуальной личности просто не существовало" [696, с. 64].

Если бы Фромм не доверился исключительно Буркхардту, а обратился бы еще и к прекрасной книге Жюля Мишле "Ведьма" [431] (в этой книге поэтичность изложения и глубокий психологизм слиты воедино на прочной основе весьма материалистического понимания истории, вообще свойственного лучшим французским историкам первой половины XIX в. и, как известно, явившегося одной из предпосылок марксизма), то он бы понял, что и в средние века существовала индивидуальная личность - причем не только у феодалов и бюргеров, но и у забитых общинных крестьян. Облик и внутренние противоречия этой крестьянской личности замечательно описал Мишле, глубоко прочувствовавший ее страхи, страдания и отчаянные порывы... Конечно же, в доиндустриальных классовых обществах личность уже была индивидуальной. Да и как же иначе: крестьянская община и цех ремесленников даже на самых ранних стадиях развития цивилизации уже были противоположностью первобытной общине - авторитарные отношения внутри них уже заметно преобладали (хотя и коллективных еще, конечно же, оставалось немало); а наличие резко обособленных друг от друга (и, кстати, весьма авторитарных внутри себя) семей говорит нам о том, что и отношений индивидуальной собственности и индивидуального управления внутри такой общины или цеха уже было многократно больше, чем в единой большой семье - первобытной общине. В доиндустриальных классовых обществах отношения авторитарного и индивидуального управления преобладали повсюду - так же, как и при капитализме и неоазиатском строе; следовательно, и все личности были такого типа, который соответствует этим двум типам отношений управления, - индивидуальными. Или, иначе говоря, каждый разумный индивид старше 4-5 лет был индивидуальной личностью. Другое дело, что эти личности были, в большинстве своем, еще не настолько индивидуальными - то есть не настолько обособленными и одинокими, - как личность в современном большом городе. Однако и здесь есть значительное исключение: большие города Римской империи эпохи упадка (начиная, разумеется, с самого Рима) породили, как массовый тип, такого же почти абсолютного одиночку в толпе, как и тот, что населяет современные мегаполисы. Кто не верит - пусть почитает сатиры Ювенала…

* Члены первобытной общины следовали своим нравственным нормам (выражавшим не противоречившие антагонистически друг другу интересы каждого соплеменника и всего племени в целом) практически неукоснительно - в отличие от цивилизованных людей, нарушающих нормы своей морали почти на каждом шагу. Вообще, мораль можно определить как такую форму нравственности, которая реализуется через свое постоянное нарушение теми же людьми, которые признают ее святость (в этом мораль сходна с государственными законами). При этом представители эксплуататорских классов - то есть как раз те люди, которые устанавливают в обществе мораль (точнее, господствующий вид морали; есть ведь еще и такие системы моральных норм, принятые в тех или иных социальных группах и общностях, которые в данный момент подавляются и преследуются) и законы, используя их как орудие своего господства, - имеют много возможностей нарушать и то, и другое, либо не неся за это никакого наказания, либо отделываясь более мягкой карой, чем та, которую несет бедняк за гораздо менее значительные проступки и преступления. И они широко пользуются этими возможностями. В обществе, где следующий моральным нормам бедняк плетется по обочине дороги, а мимо него проезжает (на великолепной колеснице, влекомой шестеркой добрых коней, или на шестисотом "мерседесе" - это уж смотря по эпохе) богатый и знатный грешник, нарушающий все юридические и моральные нормы, но умеющий не попадаться и держащий честного бедняка за лоха, - в таком обществе нет справедливости.

А ведь именно таким является всякое классовое общество без единого исключения - и ни один реформатор законов, ни один проповедник морали до сих пор ничего с этим не мог поделать даже в тех случаях, когда ему искренне верят и за ним идут миллиарды людей в течение нескольких тысячелетий.

* Причины такого раскола в государстве духов понять нетрудно. Раз в классовом обществе стало так много зла и несправедливости, что психологическое спасение можно найти лишь в вере в справедливый потусторонний суд над душами покойников, то возникает потребность в том, чтобы мыслить такого судью если не исключительно, то хотя бы преимущественно добрым божеством: ведь как верить такому судье, который сам очень часто несправедлив? - Ответственность за земные несправедливости и беды постепенно (хотя, следует отметить, почти никогда полностью, без остатка) переходит на злых божеств, борющихся с добрыми и организованных в единую злую силу, противостоящую силе добра. Тот же факт, что злые силы выполняют приговор справедливого суда добрых богов - мучают грешников, - при всей своей абсурдности с точки зрения формальной логики, вполне адекватно отражает абсурдную диалектику отчужденного общества. Мучают же заключенные друг друга в тюрьме и на зоне - да и их охранники отнюдь не являются воплощением лучших человеческих добродетелей… Как говорил швейцарский философ XX века Дени де Ружмон, дьявол склонен к самоуничтожению; что же касается знаменитого вопроса, заданного Христом фарисеям: "И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?" [Матф., 12 : 26] - то это не более, чем полемическая уловка. Как раз фарисеи были более правы, чем Христос, когда утверждали, что бесов вполне можно изгонять силой Вельзевула, князя бесовского [см. Матф., 12 : 24].

* До предела эту аналогию довели творцы порнографических стихов, распространявшихся в России XVIII-XIX вв. под именем Ивана Баркова (одного из зачинателей этого жанра в его современной форме) и зачастую представлявших собой великолепные пародийные и сатирические произведения. Вот как в одном из таких "барковских" стихотворений, являющемся сатирой на раскольников - "Символ веры Ванюшки Данилыча" - описывается судьба грешников в аду:

"Немецкий кто обряд

И демонский наряд,

Не ходит без брызжей

И носит кто тупей

Иль бороду себе как иноверный бреет,

Цифирью мерзкою щитать кто разумеет,

Иль, ересь полюбя, французским языком,

Смердящи яко пес, боярина мусьем,

Гудок зовет капель,

Боярышню - мамзель,

Боярыню - мадам,

Красавицу - шарман,

Дворянчика кадетом,

Служителя валетом;

Кто, Бога не боясь

И в харю нарядясь,

Влеча себя во ад,

Поедет в маскерад,

И, в демонском себя присообщая лике,

Кто ходит на театр, играет на музыке,

По-новому одет, кто прыгает балет,

Танцует менует и смотрит кто в ларнет;

Анафимска душа,

Кто скачет антраша,

И все те плесуны,

Спустив с себя штаны,

На х…ю у сатаны

Вскричат "трах таланы"!

…………………………………………….

Иль знаешься, иль пьешь, иль ешь ты с армянином,

С калвином, лютером, а паче с жидовином;

Анофрей говорит о двух тех головах:

Седые быть хотят, кто ходит в париках,

Хоть стар будь или млад,

Тот прямо пойдет в ад,

У чорта на битке,

Как будто на коньке,

Там будет век сидеть

И плакать, и реветь.

…………………………………………..

Кто сей болтает бред,

Что весь вертится свет,

…………………………

О, вымысл дерзновенны,

Псом-немцем учрежденны,

Тебе всем светом

На х…ю быть надетом

И ветреной вертушкой

Быть дьявольской игрушкой.

………………………………………………….

А паче кто сию нелепость говорит,

Что будто не Илья на небе гром творит,

Но в тучах будто пар

Рождает гром-удар,

Сего еретика

Июдина битка

Ударит и ошмарит,

Как огнь его ожарит".

[169, с. 256-258.]

Нельзя не отметить, что среди "барковских" произведений есть ряд таких, которые могут послужить ценными историческими источниками по вопросу о том, как выглядела в восприятии тогдашней интеллигенции мораль как православных попов, так и раскольников. Что касается последних, то автор этих строк настоятельно рекомендует своим читателям вначале прочесть то, что Н. М. Никольский написал в своей замечательной "Истории русской церкви" о беспоповцах федосеевского толка [453, с. 263-268], а затем сравнить прочитанное с "барковской" сатирой на Преображенскую общину федосеевцев - "Сказание о Преображенской стороне" и "Преображенский край" [521, с. 213-216]. Получится очень интересно и поучительно…

* Вот пример такого антагонизма потребностей у одного и того же человека: наркоман одинаково реально нуждается и в принятии наркотика, и в том, чтобы сохранить свое здоровье - а следовательно, не принимать наркотик [подробнее об антагонизмах потребностей и интересов одного и того же субъекта см. 72, с. 12-13].

* То, что вера в рай и ад родилась именно в среде эксплуатируемых классов, очень ярко иллюстрируется процессом возникновения и укоренения этой веры в иудаизме. В то время, когда этот процесс еще не завершился, в иудаизме доминировали три секты, очень четко отличавшиеся друг от друга по социальному составу и социально-политическим установкам: саддукеи, фарисеи и ессеи. Саддукеи выражали интересы верхушки духовенства, землевладельческой аристократии, богатейших купцов и ростовщиков; фарисеи - "средних классов"; ессеи (зачастую называвшие себя просто "эвионим", "нищие") - городской и деревенской бедноты. Так вот, именно фарисеи и ессеи придерживались веры в рай и ад, в то время как саддукеи ее отвергали.

**В тех случаях, когда новыми эксплуататорами становились лидеры повстанцев, пришедших к победе под знаменем атеистической идеологии, эти новые господа все равно рано или поздно брали себе на службу ранее отвергавшуюся ими же религию (в том числе и религиозную веру в рай и ад). В СССР этот процесс (начавшийся еще в 20-е гг. - вспомним движение обновленцев в Русской православной церкви и его взаимоотношения с новой властью) стал очевидно необратимым во время Второй мировой войны и после нее: Сталин, почистив репрессиями кадры священнослужителей (на место которых пришла вполне послушная ему смена), начал очевидно брать традиционные конфессии под свое покровительство и превращать их и их вероучения в идеологические орудия власти неоазиатской бюрократии (в каковом качестве они, наряду с официальной атеистической идеологией КПСС и ее официальными идеологами, пробыли вплоть до распада СССР - а после этого распада плавно, органично, естественным образом вновь стали главным идеологическим орудием эксплуататоров). Приоритет при этом явно отдавался, как и при царском режиме, Русской православной церкви. Подробнее об этом см. в книге Е. Зубковой "Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953" [216, c. 88-95]. Здесь мы приведем лишь один забавный пример оттуда, ярко иллюстрирующий нежнейшую дружбу РПЦ с "безбожной" властью:

"В Красногвардейском районе Ростовской области у председателя сельсовета и местного священника сложились такие отношения. Вызывает председатель священника и говорит ему: «Вот что, батюшка, помоги провести заем». Батюшка в ответ: «Хорошо, у меня тоже из центра на этот счет есть директива». Председатель просит; «Вот, батюшка, еще что, ты уговори колхозников, чтобы на Пасху работать вышли, ведь сев надо кончить». А батюшка отвечает: «Вот на этот счет я такой директивы из центра не получал»".

Конечно, и после войны отношения неоазиатского государства СССР с церквями не были всегда одинаково теплыми: время от времени государство в чем-то ущемляло духовенство, затем отношения вновь улучшались. Но это совсем не было похоже на принципиальную борьбу атеистов с религией: просто господа чиновники время от времени напоминали своим слугам-священникам, кто в доме хозяин.

*** Революционной сектой (вернее, группой родственных революционных сект) было и раннее христианство, что блестяще доказал Карл Каутский в своей книге "Происхождение христианства" [267]. Впоследствии христианство претерпело процесс перерождения, в точности аналогичный тому, что претерпели социал-демократические и коммунистические партии.

* Яркими современными примерами того, как бунтарские стремления разоряемых крестьян сразу же, на корню организовываются и возглавляются (и тем самым губятся) эксплуататорами, тянущими жилы из самих же этих крестьян, являются, во-первых, многочисленные "радикально-исламистские" (а вернее, исламофашистские - этот термин, введенный в оборот Ф. Фукуямой для обозначения исламских фундаменталистов-экстремистов, в большинстве случаев верен и точен) организации - такие, как "Аль-Каида", "Хизб-ут-Тахрир", "Талибан", современные ваххабиты (по крайней мере, большинство из последних), "Хамас", "Братья-мусульмане" и пр. Это - пример фашистской, крайне правой ассимиляции эксплуататорами протестной энергии эксплуатируемых масс, ее использования как орудия в разборках между разными группировками мировой буржуазии. Примером же умеренно-левой, социал-соглашательской (т. е. левобуржуазной, радикально-демократической) ассимиляции того же рода является левое крыло движения "базовых церковных общин" в Латинской Америке, идеологией которого является т. наз. "теология освобождения" [фактический материал по этой теме см. в 180].

* Таким образом, массовая культура есть по сути своей культура господствующего меньшинства. Вот еще один, казалось бы, абсурдный парадокс - и еще одно доказательство того, что общество отчуждения в основе своей абсурдно (что, впрочем, не мешает ему быть вполне закономерным, естественным этапом развития человечества).

** Она же - культура индивидуальных личностей (в противоположность культуре фольклорной, имеющей место там и в той мере, где и в какой мере группы людей являются едиными коллективными личностями). Вот еще одно проявление абсурдной диалектики цивилизованного общества.

* Нетрудно убедиться в том, что в современном обществе фольклорное творчество оскудело до крайности. Какие песни мы сегодня поем за столом? - Созданные хорошо известными композиторами и поэтами, дошедшие до нас в готовом виде и практически не изменяемые нами (а если кто-то и внесет свои дополнения, то они не передаются из уст в уста, не сохраняются в народной традиции). Много ли молодежь вносит сохраняющихся в традиции изменений в придуманные кем-то танцы, которые она танцует на дискотеках? - Как бы не так… Как мы слушаем музыку? - Мы ее не исполняем сами: включи телевизор или вставь кассету в магнитофон - и вот тебе готовый продукт, сделанный профессионалами. Даже анекдоты сегодня не нужно сочинять народу: зачем сочинять самим, когда можно купить готовые - придуманные, отредактированные и изданные кем-то в сборниках - в любом киоске, на любом лотке?..

Самостоятельное религиозное творчество масс тоже иссякло в современных городах: сегодня что ни новая секта в высоко- или среднеразвитой стране - то творение небольшого количества людей, строящих изначально жестко авторитарную организацию по заранее выработанному плану, с заранее разработанной (и зачастую изменяемой в любой момент по произволу лидеров секты) мифологией; в таких сектах роль рядовых последователей сводится к слепому повиновению, и ничего, направленного на подрыв основ классового общества, в пропаганде и прочей деятельности таких сект нет.

* Именно на этом основании национальная интеллигенция ошибочно считает, что она творит народную культуру. На самом деле собственно национальная культура в принципе не является народной никогда и нигде, ни в какой своей разновидности; всякое фольклорное творчество, сохраняющееся в процессе развития национальной культуры, является по своей сути либо донациональным, либо антинациональным. Пример последнего - замечательный стихийный процесс смешения русского и украинского языков на Восточной Украине, который украинская буржуазия изо всех сил пытается остановить…

Кстати, о языках: ярким примером манипулятивного, господского характера национальной культуры является то, что создание национальной культуры начинается с создания интеллигенцией данной нации своего национального литературного языка, который впоследствии интеллигенция (под покровительством буржуазии или неоазиатской бюрократии данной нации) насаждает в народе сверху, вытесняя им действительно народный язык - стихийно сложившиеся диалекты. Тот факт, что в былые времена, когда капитализм и неоазиатский строй были прогрессивными общественно-экономическими формациями, национальные литературные языки были могучим средством просвещения масс и сыграли огромную прогрессивную роль, не должен мешать нам видеть другой, не менее реальный факт - то, что национальный литературный язык всегда является одним из идеологических орудий подчинения эксплуатируемых классов данной нации своим соотечественникам-эксплуататорам: он создает у подчиненных ощущение единства со своими начальниками-соотечественниками и, напротив, противопоставляет пролетариев (и государственных рабочих - при неоазиатском строе) разных наций друг другу.

* Как это ни парадоксально, руководимые из Москвы коммунисты боролись за формирование молодых наций на территории СССР - за формирование их национальной бюрократии, национальной письменности, литературного языка и вообще национальной культуры - зачастую гораздо последовательнее, чем местные националисты, боровшиеся с большевиками. Вот один из примеров, в высшей степени показательный. Известный пантюркист Ахмет Заки Валидов (от борьбы с большевизмом перешедший к неустойчивому компромиссу с ним, а затем - уже окончательно - вновь к вражде), во время гражданской войны выступавший в качестве башкирского националиста и довольно правого социалиста (а сегодня, кстати, возводимый башкирской буржуазией в ранг одного из ее национальных героев первой величины), писал в одном из своих писем Ленину:

"Если в России идеи социализма не оказались в плену империалистических традиций, то какой смысл затевать для угнетенных народов алфавиты и создавать новые литературные языки из их разговорных диалектов?" [202, с. 154]

Валидов был настолько ослеплен своим пантюркизмом, что даже не заметил комизма этой своей фразы. И правда, какое жуткое империалистическое угнетение народов - помогать создавать им свою национальную письменность и свой национальный литературный язык... То ли дело - помешать тюркским народам на территории разрушенной Октябрьской революцией Российской империи стать полноценными нациями, вновь растворить их в общетюркском бульоне, воспрепятствовать развитию их собственных литературных языков, их национальной письменности - и тем самым сделать их удобным объектом культурной и политической экспансии турецкого империализма! Какая замечательная борьба за национальное освобождение башкир и других тюркских народностей…

Турецкий империализм хорошо заплатил Заки Валидову за такую "национально-освободительную борьбу": когда он сбежал в Турцию, там его сделали профессором Стамбульского университета. И в то время, когда башкирский народ становился нацией при помощи и под надежной защитой всего Советского Союза, господин профессор строил козни против СССР - а тем самым и против башкирской нации - под крылышком враждебного СССР турецкого государства.

Вот и думай после этого, кто оказался более последовательным башкирским националистом: "борец с империализмом" пантюркист Заки Валидов, желавший растворения башкирского этноса в общетюркской массе и тем самым превращения его в легкую добычу турецкого империализма, - или русские империалисты Сталин, Хрущев и Брежнев, под руководством которых башкирский этнос собственно и стал нацией со своим собственным господствующим классом (неоазиатской бюрократией, превратившейся затем в буржуазию), со своей собственной национальной культурой, со своим литературным языком и со своей письменностью (формирования которых так не хотел "борец с империалистическим гнетом" Валидов)?.. И то, что последняя основана на кириллице, совершенно не мешает ей быть куда как более национальной для башкир (в т. ч. куда как более приспособленной к фонетическим особенностям башкирского языка), чем, например, арабский алфавит.

* И притом очень неспешно. Всего лишь четверть века назад женщины, согласно докладу ООН 1980 г., выполняли почти две трети всей работы в мире (при том, что составляли - так же, как и сейчас - около половины населения мира), получали одну десятую мирового дохода и владели меньше чем одной сотой мировой собственности [цит. по: 61, с. 204]. С тех пор положение дел хотя и изменилось в направлении уменьшения неравенства мужчин и женщин, но крайне несущественно.

Кроме того, равенство мужчины и женщины даже в самом высокоразвитом и либеральном современном государстве - это равенство партнеров по торговой сделке, основанное на отношениях индивидуальной собственности и индивидуального управления (и потому чреватое авторитарными отношениями, постоянно готовое обратиться неравенством, унижением, насилием). К такому равенству в отчуждении в не меньшей мере, чем к господству и насилию мужчины раннего капиталистического общества над женщиной, относится характеристика, данная Дьёрдем Лукачем:

"Превращение отношения между товарами в вещь с "призрачной предметностью", таким образом, не может остановиться на том, что все предметы, удовлетворяющие потребности, становятся товарами. Оно запечатлевает свою структуру на всем сознании человека: его свойства и способности уже больше не сливаются в органическом единстве личности, а выступают как "вещи", которыми он "владеет" и которые он "отчуждает" точно так же, как разные предметы внешнего мира. И не существует, естественно, никакой формы отношений между людьми, ни одной возможности у человека проявить свои физические и психические "свойства", которая бы не подпадала все больше под власть этой формы предметности. Достаточно лишь вспомнить о семье, о ее развитии в XIX веке, когда Кант с присущей великим мыслителям наивно циничной откровенностью ясно зафиксировал этот факт: "Половое общение - это взаимное использование одним человеком половых органов и половой способности другого", - заявляет Кант. - Брак есть "соединение двух лиц разного пола ради пожизненного обладания половыми свойствами друг друга"" [375, c. 194-195].

* О том, как воспитываются дети эксплуатируемых классов в современном мегаполисе, с замечательно ясной образностью и логической последовательностью (вообще отличающими его творчество) написал выдающийся писатель, лидер фашистской Национал-большевистской партии, исключительно умная сволочь Эдуард Лимонов:

"У Москвы множество спальных районов. Скучные, тошнотворные, грязные, пыльные и заледенелые, в ежедневном ритме трясущихся постелей, алкогольного пота, спариваний после вечеринок эти клоповники поставляют России детей. Оторвавшись от мамкиной сиськи, дети бегут в песочницы, где им дают лопаткой по черепу, дети визжат, знакомятся со свинцовыми мерзостями жизни и, обнаруживая себя в России, на планете Земля, в ужасе ревут. Это наши - НБП дети. К 13 годам они, прочтя все доступные книжки и поняв, что не разобрались с реальностью, начинают читать недоступные книжки. А недоступные книжки - это легенды о великих партиях XX века. Вечный соблазн фашизма и гитлеризма состоит в том, что это запрещенные романтические силы. Молодой человек, у которого ничего в жизни нет, кроме брюк, ботинок и десятка книжек, всегда солидаризируется с запрещенными силами. Прочитав все о великих партиях XX века, этот пацан, все тот же, что получил или дал лопаткой по черепу в песочнице, вдруг натыкается на наше издание. Удивительная, уму непостижимая "Лимонка" ждет его в руках приятеля. "А это что за такая?.." - ""Лимонка". Ну как, не знаешь… НБП…" Не нужно думать, что наша газета экстравагантна" [359, с. 242].

Лимонов и сам суть продукт такого же воспитания детей современным индустриальным классовым обществом. Об этом он подробно написал в автобиографической повести "Подросток Савенко" [360].

А многие до сих пор удивляются, откуда сегодня берутся фашисты в государствах, разгромивших фашистские армии шесть десятилетий назад… Да все оттуда же - из общества, в котором доминируют отношения авторитарной собственности и авторитарного же управления (а между теми, кто равен друг другу - отношения индивидуальной собственности и индивидуального управления). Из монополистического капитализма. А некоторое время назад - еще и из разлагавшегося неоазиатского общественного строя.

* Да и в состоянии ли подавляющее большинство современных родителей полностью контролировать развитие ребенка?.. Слова Бебеля:

"… огромное большинство родителей в состоянии дать своим детям лишь крайне неудовлетворительное воспитание. Прежде всего у преобладающего большинства родителей нет для этого времени: отцы занимаются своими делами, матери - домашним хозяйством, если они сами не работают на производстве. Но если даже у них и есть свободное время для воспитания, то в бесчисленном количестве случаев они к этому не способны. В самом деле, много ли родителей, способных следить за ходом обучения своих детей в школе и помогать им? Очень немного… учебные методы и программы меняются так часто, что родители оказываются совершенно беспомощными" [43, с. 522], - сегодня еще актуальнее, чем в то время, когда они были написаны.

Кстати, о воспитании: стоит обратить внимание на то, как воспитывает свое потомство постсоветская буржуазия. Например, несколько лет назад в воскресной телепередаче "Пока все дома" однажды показали известного бизнесмена Климина в кругу семьи. Между прочим, Климин объяснил, как он воспитывает сына - сидевшего рядом тихонького, вышколенного мальчика: я, мол, внушаю ему, что когда он вырастет, то ему придется - хочет он того или не хочет - унаследовать мое дело, управлять им. Как свидетельствует опыт истории, такое воспитание в сочетании с высокой степенью обеспеченности ребенка материальными благами зачастую порождает у последнего… протест против существующего социального строя: в отличие от своих родителей или более дальних предков, потративших всю свою молодость на то, чтобы пробиться наверх, многие представители "золотой молодежи" не воспринимают обеспеченный им бытовой комфорт как высшую ценность, за которую надо драться любыми средствами до последней капли крови; что же касается власти над людьми - если молодому человеку навязывают роль властителя с детства, то такая роль может в некоторых случаях вызывать у него не чувство свободы и самоудовлетворения, а, напротив, чувство несвободы, связанности, преодоление которого может быть достигнуто через отказ от своего высокого положения и даже через борьбу с той социальной системой, которая обрекает данного молодого человека на господство. Вот так и получалось, что молодые английские аристократы - такие, как Филби, Берджесс, Маклин - вступали в компартию и впоследствии становились ценнейшими советскими разведчиками; вообще надо сказать, что в революционных организациях сплошь и рядом обнаруживаются выходцы из элиты эксплуататорского общества (и если они не дураки, то, став революционерами, не перестают быть эксплуататорами, но тратят свои эксплуататорские доходы на революционную работу - как, например, Фридрих Энгельс). Конечно, это не значит, что большинство или хотя бы большое меньшинство "золотой молодежи" - потенциальные революционеры; однако некоторые детки постсоветских буржуев, пожалуй, таковыми станут. Некоторые любопытные мысли, относящиеся к данному вопросу, высказал Борис Кагарлицкий в статье "Тупики и развилки" [251, с.13-14].

** Богатый фактический материал и ценнейшие теоретические обобщения на эту тему см. в книгах Альфреда Адлера, Вильгельма Райха, Карен Хорни, Эриха Фромма, Кристиане Бассиюни. Некоторые из них, к счастью, изданы в русском переводе в течение последних тринадцати лет.

* Интересно отметить, что один из прежних известных сторонников этой точки зрения - А. П. Бутенко, в 1989 г. утверждавший, "что больше всего сюда подходит формула "государственно-административный социализм" и вряд ли подходит иногда предлагаемая формула "государственный капитализм", ибо характерных для капитализма эксплуататорских отношений здесь все же не было" [89, с. 158] (на это Бутенко можно было бы ответить, что здесь были эксплуататорские отношения, характерные для неоазиатского способа производства), - в 90-е годы отказался от нее в таких выражениях:

"…если исходить не из деклараций, а из фактов, то ни один уважающий себя социолог или политолог никогда не назовет социализмом строй, в котором и средства производства, и политическая власть отчуждены от трудящихся (а ведь именно это и имело место в советском обществе)" [88, с. 8].

Вызывает восхищение не только мужественная самокритичность философа, но и лаконичная ясность - и вместе с тем полнота его формулировки. Бутенко дал исчерпывающий ответ всем тем, кто утверждал и утверждает, что в СССР и других подобных ему государствах существовал социализм (и в том числе - себе самому, каким он был до 90-х гг.).

О том, до какой степени монополистический капитализм и неоазиатский общественный строй были похожи друг на друга, в "перестроечные" времена очень хорошо написал умный фашист Э. Лимонов:

"Неприятное отличие современных обществ от санаториев для психически больных состоит в том, что из психсанатория все же можно однажды выйти. Покинуть же общество можно, лишь сбежав в другое, практически идентичное общество. Из бывшего СССР - в Соединенные Штаты, из Соединенных Штатов - во Францию. Минимальные различия в богатстве питания, в климате, в количестве держателей акций крупных компаний (в Восточном блоке до недавнего времени держатель был один - государство), незначительные мелкие особенности поведения местных администраций не скрывают подавляющей общности социальных структур санаториев. О да, никогда не исчезающий конкурентный дух враждебности и благородная задача запугивания "своих" больных заставляли Восточный и Западный блоки санаториев яростно соревноваться между собой. Обязанность служителей культуры и идеологии - рекламировать выгодное отличие "нашего" санатория от их санаториев. Куда бы ни перебежал больной, повсюду он неизбежно слышит, что "наш" санаторий - самый лучший из возможных. Справедливости ради следует сказать, что определенный санаторий может оказаться удобнее для данного больного. В западных санаториях, например, разрешают безгранично делать деньги, в восточных - делание денег до самого последнего времени было ограничено. В одних (Восточных) разрешали писать все, но публиковать все не разрешали (уже разрешают), в других можно и писать и публиковать что угодно, в результате санаторий ломится от книг, но именно по причине этой девальвации больные читать не желают.

…только различия количественного порядка существовали между двумя блоками санаториев. У них одна и та же цель: продукция и продуктивность. Один и тот же параметр: Gross National Product. Одна и та же концепция: развить производительные силы до предела. (И одинаковая технология для достижения этго: иерархизация и статистификация человеческих масс с одной и той же целью - повышение эффективности их труда; жесткий менеджмент администраторов, отдающих приказания из высоких правительственных сфер и ассистируемых компьютерами, накормленными холодными фактами рынка, цифрами конкурентности, спада и подъема акций.) В обоих блоках одна и та же доблесть - трудоспособность. И висел над санаторием СССР лозунг: "Труд есть дело чести, доблести и геройства!", а над американским - подобная ему до деталей "Великая Американская Мечта", то есть средство и для достижения коммунизма, и для достижения money предлагается одно - ТРУД" [358, с. 24-26].

* Точка зрения Маркузе на классовую природу СССР фактически совпадала с точкой зрения Троцкого [см. 409, с. 71-72].

* О том, что в результате Октябрьской революции пролетарии бывшей Российской империи получили не только высокую степень контроля над госаппаратом в масштабах страны, но и очень высокую меру контроля над отдельными предприятиями - и как уже во время гражданской войны (а в течение 20-х гг. - ускорявшимися темпами) они утрачивали этот контроль; о том, как с превращением пролетариев в класс государственных рабочих в начале 30-х гг. рабочий контроль на предприятиях был окончательно уничтожен (наряду с политической демократией) неоазиатской бюрократией - см.: 280, с. 15-18; 854, p. 45-47, 50-52, 64-69, 112-113; 815, p. 6-7.

* У Клиффа есть еще одна большая теоретическая заслуга: споря с Троцким, он акцентирует внимание на том, важном для понимания неоазиатской формации, обстоятельстве, что «государственная бюрократия, как говорит Маркс в своей «Критике философии права Гегеля», владеет государством как своей частной собственностью. В государстве, являющемся распорядителем средств производства, государственная бюрократия—господствующий класс—располагает иными средствами передачи по наследству своих привилегий, чем те, которыми располагали феодальные сеньоры, буржуазия или лица свободных профессий. Если главным методом подбора директоров предприятий, руководителей учреждений и т. д. является кооптация, то каждый чиновник будет скорее стараться передать своему сыну свои «связи», чем, скажем, завещать ему миллион рублей (хотя и это важно)» [280, с. 145].

Здесь мы сделаем лишь две оговорки. Во-первых, собственность неоазиатской бюрократии на государство является частной по отношению, скажем, к зарубежным капиталистам или неоазиатским бюрократам, но по отношению к своим же государственным рабочим (которые, напомним, в отличие от составляющей госаппарат бюрократии принадлежат к государству лишь внешним образом—тем более внешним, чем больше примесь отношений индивидуального управления в системе отношений между ними и государством) она является и частной (в той мере, в какой государственные рабочие не входят в его состав), и авторитарной (в той мере, в какой государственные рабочие входят в его состав). Во-вторых, передача связей по наследству свойственна всем общественно-экономическим формациям, а внутри этих формаций—всем эксплуататорским классам, формой организации которых являются аппараты авторитарного управления. Таким образом, она свойственна (разумеется, наряду с другими видами передачи собственности по наследству) и буржуазии, причем играет тем бoльшую роль по сравнению с остальными видами передачи наследства, чем более монополистическим является капитализм.

** Из того факта, что государства типа СССР не были капиталистическими, следует, в частности, то, что по отношению к ним нельзя говорить о колониях и метрополиях. Правда, в отношениях между неоазиатскими и зависимыми от них капиталистическими государствами имеют место и отношения капиталистической эксплуатации [см., напр.: 280, с. 197-200; 812, p. 156-164]; однако внутри неоазиатского общества отношения между господствующими и подчиненными нациями напоминают скорее аналогичные отношения при феодализме и азиатском способе производства. При таких отношениях, между прочим, сплошь и рядом случается, что эксплуатируемые классы господствующей нации столь же (а иногда и более) бедны и ущемлены в правах, как и эксплуатируемые классы подчиненной нации. Между тем при капитализме, как правило, лучше быть угнетенным в метрополии, чем угнетенным в колонии (в Российской империи XVIII века так еще не было, однако в XIX веке она и в этом отношении начала превращаться в стандартную капиталистическую страну).

* Здесь с нами совершенно не согласится А. А. Здоров, который в уже цитированной нами книге "Государственный капитализм и модернизация Советского Союза" изо всех сил настаивает на том, что накануне 1917 г. Российская империя оставалась еще во многом феодальной, не совсем капиталистической страной [204, с. 25-34]. Тем самым он сближается с Восленским - которого при этом резко и совершенно правильно критикует [204, с. 9] за отрицание прогрессивной роли Октябрьской революции и сложившихся в СССР производственных отношений (пока последние были молоды и находились в фазе подъема). Ошибка Здорова состоит в том, что он преувеличивает роль остатков, обломков, отдельных элементов - короче говоря, останков - феодализма в сельском хозяйстве, законодательстве и политической системе Российской империи начала XX в. Эти останки он принимает за свидетельство того, что феодализм был тогда еще жив и вовсю боролся с нарождающимся капитализмом.

На самом же деле капитализм утвердился в России еще в XVIII веке, когда крепостные крестьяне фактически стали рабами-пролетариями: их рабочая сила, став товаром, начала приносить помещикам (хозяйство которых, перестававшее быть натуральным еще в XVII веке, уже было ориентировано на рынок) прибавочную стоимость (так же, как рабочая сила чернокожих рабов - плантаторам в Северной, Центральной и Южной Америке), благодаря чему уже при Екатерине II российские помещики были самыми настоящими капиталистами. Правда, в тогдашней России промышленность еще была мала и слаба (кстати, трудившиеся в ней "крепостные" тоже были рабами-пролетариями); однако, вопреки одному из цитированных выше высказываний Маркса, новая общественно-экономическая формация обычно не дожидается, когда новые производительные силы полностью разовьются в рамках старого способа производства - напротив, чаще всего бывает так, что уже начало развития новых производительных сил приводит к тому, что соответствующие им производственные отношения начинают развиваться с опережением, и в результате новый способ производства и соответствующая ему общественно-экономическая формация устанавливаются уже тогда, когда новые производительные силы еще не совсем вытеснили старые. Новые производственные отношения, в свою очередь, стимулируют развитие новых производительных сил - и лишь тогда, уже после окончательного утверждения новой формации, эти новые силы развиваются полностью, вытесняя собою старые… Так очень часто случалось при переходе от первобытного коммунизма к феодализму; так произошло и в ряде европейских стран XVI-XVIII веков (до XVIII века - Нидерланды и Англия; затем - Франция, бó?ьшая часть Германии и т. д.), где капитализм утвердился на основе мануфактуры - то есть еще тогда, когда машинным производством (которому, собственно, и соответствует капитализм как способ производства и общественно-экономическая формация) в этих странах и не пахло. Точно так же и в России в XVIII веке, на основе еще слабоватого мануфактурного производства, уже утвердился капитализм как общественно-экономическая формация, вступивший в начале XX века в стадию монополистического капитализма. Таким образом, хотя и можно говорить о том, что Октябрьская революция чистила бывшую Российскую империю от останков уже мертвой феодальной формации, однако ошибочным было бы мнение - которого как раз и придерживается Здоров, - что в первой половине XX в. там якобы еще происходил переход от феодализма к капитализму, а Октябрьская революция якобы была одним из моментов этого перехода.

Вышеупомянутое мнение лежит в основе излагаемой Здоровым концепции общества в СССР как переходного от феодальной формации к капиталистической - такого, в котором осуществляется первоначальное накопление капитала. Эта концепция, однако, разбивается о тот факт, что в конце XX века утверждение капитализма не способствовало дальнейшему прогрессу производительных сил в бывшем СССР и подобных ему странах, а, напротив, привело к их упадку. В то же время система общественных отношений, существовавшая в Советском Союзе в 30-70-е гг., прошла (так же, как и любая общественно-экономическая формация) фазы подъема, расцвета и упадка - в отличие от периода первоначального накопления капитала, который всюду, где он имел место, был от начала и до конца сопряжен с подъемом производительных сил и общественным прогрессом, лишь временами прерываемым преходящими периодами застоя и упадка. Все это свидетельствует о том, что утверждение капитализма в бывшем СССР не было утверждением новой формации; этот капитализм оказался лишь изначально гниющим укладом, продуктом разложения общества, существовавшего в СССР и еще нескольких подобных странах. А поскольку это общество в свое время очень сильно стимулировало прогресс производительных сил (и лишь со временем начало его тормозить), а также характеризовалось своеобразной системой производственных отношений, в которой рабочая сила не была товаром, а классы отличались по некоторым существенным признакам (эти отличия легко вывести из предыдущего изложения) от классов во всех остальных формациях, известных нам, - следовательно, это была особая общественно-экономическая формация, основанная на особом способе производства.

То, что эта формация просуществовала очень недолго, не является основанием для отрицания ее существования. В конце концов, где это сказано, что общественно-экономическая формация - это такой этап общественного развития, который существует не меньше ста лет? Откуда вообще можно вывести те или иные временные границы существования общественно-экономической формации? Если бы СССР прошел весь тот путь развития, который был пройден им за семьдесят лет, лишь за один год, - все равно можно было бы говорить об особой общественно-экономической формации, существовавшей лишь на протяжении этого года.

* А также, разумеется, среди тех выходцев из обоих этих классов, которые стали капиталистами. Раз уж у нас опять зашла речь о мелкой буржуазии, то следует отметить одно обстоятельство, весьма важное с теоретической точки зрения: всякий торговец-посредник, живущий тем, что покупает товар и перепродает его, - даже если это очень мелкий торговец, живущий почти что в нищете, - является капиталистом, буржуем. Даже если мелкий торговец-посредник живет хуже нищего, все равно он эксплуататор (почему так – уже шла речь в предыдущем очерке, когда мы разбирались, что такое эксплуатация и почему купец является эксплуататором). Разумеется, мелкие торговцы-посредники – это та часть буржуазии, которая вплотную примыкает к мелкой буржуазии; тем не менее, они являются капиталистами, буржуями, а не продающими продукты своего труда и свои услуги мелкими буржуа. Мы заостряем на этом внимание потому, что в подавляющем большинстве случаев марксисты причисляют мелких торговцев-посредников именно к классу мелкой буржуазии. Вот типичное марксистское описание этого класса:

«К ней принадлежат такие категории, как крестьяне-собственники, владельцы ремесленных предприятий, низшие слои интеллигенции – студенчество, преподаватели средних и начальных школ, мелкие чиновники, мелкие конторские служащие, мелкие адвокаты, мелкие торговцы. …различные прослойки мелкой буржуазии находятся в одинаковом экономическом положении, характерном для мелкой буржуазии…» [389, c. 18].

Мао ошибался: экономическое положение мелких торговцев и, например, «крестьян-собственников» (которые сами обрабатывают участки земли, являющиеся их частной собственностью, и живут на доходы от продажи урожая; при этом они могут непосредственно потреблять его часть) различно по первым четырем из пяти ленинских признаков класса. Что же касается пятого признака—размера доли общественного богатства—то по нему мелкие торговцы и вправду ближе к мелким буржуа, чем к монополистической буржуазии (хотя по первым четырем мелкие торговцы-посредники ближе, как это ни кажется странным, именно к монополистической буржуазии). Именно этот признак ставило во главу угла российское правительство, определяя в XVIII в. сословие мещан (к которому тогда в действительности принадлежало большинство городской мелкой буржуазии):

«В русских городах с 1775 года мещанами назывались посадские люди, имевшие капитал до 500 рублей» [467, c. 7].

Однако как раз пятый признак класса и есть самый несущественный: если два класса отличаются друг от друга по какому-то из первых четырех признаков, то по этому признаку можно отличить каждого отдельного представителя одного из этих классов от каждого отдельного представителя другого; а вот если два класса устойчиво—на протяжении срока, сравнимого с периодом существования данной общественно-экономической формации в данном социальном организме, и на территории всего данного организма—отличаются друг от друга по пятому признаку, то эта устойчивость характерна лишь для отличия между классами в целом. История свидетельствует, что сплошь и рядом некоторые представители в общем более бедного класса оказываются богаче, чем некоторые представители в общем более богатого класса. Вспомним времена СССР: класс неоазиатских администраторов был в общем богаче, чем класс государственных рабочих, однако рядовые шахтеры были заметно богаче, чем многие мелкие бюрократы. Различия в доходах между представителями одного и того же класса представляют собой более-менее непрерывный ряд колебаний вокруг одной оси; и вот эта-то ось и является (для каждого данного периода времени, для каждого данного региона) характеристикой данного класса по пятому признаку—характеристикой, по которой его в целом (но не его отдельных членов) можно сравнивать с другими классами, также взятыми в целом. Так что мы не должны сомневаться, когда относим мелких торговцев к одному классу не с фермерами-середняками, а с главами крупных торговых фирм.

Читатели нашей книги обратили, наверное, внимание на то, что при изучении характеристик того или иного экономического явления то и дело встречаешься со старым знакомцем—«непрерывным рядом колебаний вокруг одной оси». Мы уже имели с ним дело, когда изучали основные классы азиатского, феодального и капиталистического способов производства. Между прочим, мы встречались с ним и тогда, когда говорили об отношениях обмена в первобытном обществе. Мы помним, что первоначальной формой обмена было дарение; однако мы также помним, что обмен—это, по определению, такое изменение отношений собственности на те или иные объекты, когда каждый субъект обмена, переставая быть причастным к собственности на что-то одно, оказывается причастным к собственности на нечто другое. Разумеется, что согласно определению обмена каждый отдельный акт дарения не есть обмен. Однако если рассмотреть несколько первобытных племен, иногда делающих друг другу подарки на протяжении некоторого периода времени, то мы увидим, что осуществляемые ими акты дарения в совокупности представляют собой процесс изменения отношений собственности на те или иные объекты, когда каждый субъект обмена, переставая быть причастным к собственности на что-то одно, оказывается причастным к собственности на нечто другое. Этот процесс перераспределения уже распределенного не включает в себя элементов войны и торгового посредничества и, таким образом, не является авторитарно управляемым; не является он и коллективно управляемым. Следовательно, это не что иное, как обмен; мы уже отмечали выше, что этот обмен, дарообмен, в конечном счете даже оказывается подчиненным закону стоимости. Здесь каждый акт дарения есть отклонение от оси—общей направленности процесса; но в совокупности акты дарения являются единым рядом колебаний вокруг этой оси (тем более непрерывным, чем чаще и длительнее они осуществляются), характеризующей весь этот процесс как более-менее эквивалентный обмен… Наконец, можно вспомнить и о колебаниях цен вокруг единой оси—стоимости товара; и здесь мы встречаемся с нашим старым знакомцем. Как видим, различные характеристики разных экономических явлений частенько осуществляются именно таким образом.

Но вернемся к мелким торговцам-посредникам. Поскольку они есть такая подгруппа внутри класса капиталистов, которая очень тесно примыкает к мелкой буржуазии, то по своей психологии, по своему политическому поведению они зачастую неотличимы от мелкой буржуазии. Так что ошибка Мао и других марксистов невелика с практической точки зрения. Тем не менее, следует хорошо помнить, что бедный мелкий торговец-посредник—это все-таки буржуй, а крестьянин-середняк или кустарь-одиночка - нет.

 

* Интересную критику теории конвергенции см. в книге гэдээровского ученого Герберта Майснера «Теория конвергенции и реальность» (М., Прогресс, 1973). Она интересна не только тем, как «легальный марксист» громит буржуазную теорию, но и тем, до какой степени лжи можно дойти, оправдывая и освящая неоазиатский строй, а также такой государственно-монополистический капитализм, который существовал в ГДР:

«Но и при социализме директора Объединения народных предприятий, руководители предприятий, руководящие инженеры и научные работники не представляют собой особого «класса», в руках которого сконцентрировалась бы политическая власть. Все они являются служащими социалистического коллектива трудящихся и выполняют свои функции в интересах и по поручению всего социалистического общества. У них нет собственных политических интересов, благодаря которым они возвышались бы как «класс» над другими слоями социалистического общества и обособлялись. Конечно, они имеют известные собственные экономические и общественные интересы (например, поддержание своего жизненного уровня, сохранение своих руководящих функций и связанного с этим социального положения) и представляют определенный общественный слой. Но осуществление этих интересов зависит от того, как эти руководящие кадры обеспечивают достижение такой производительности, которую общество требует от них. Таким образом, и в этом отношении устанавливается соответствие между общественными и индивидуальными интересами» [382, с. 58-59].

** В этом с либералами Восленским и Джиласом совершенно солидарен антилиберал А. Зиновьев [211, с. 210].

* Нельзя не отметить, что есть и такие сторонники теории «феодализма в СССР», которые резко и последовательно антибуржуазны. Это—последователи А. Разлацкого; некоторые его работы уже были упомянуты нами выше.

Следовало бы, конечно, рассмотреть и точку зрения прямых теоретических предшественников автора этих строк по вопросу о формационной сущности общества в СССР—М. Шахтмана, Д. Картера, Б. Рицци и др.—уже в 30-е годы пришедших к выводу, что бюрократия в СССР превратилась в особый эксплуататорский класс, не тождественный буржуазии, а государственные рабочие остались эксплуатируемыми, перестав быть пролетариями. К сожалению, работы Рицци по этому вопросу не найдешь в СНГ ни в переводах, ни на языке оригинала; что же касается статей Шахтмана и других авторов из числа его сторонников, то я все еще считаю свое знакомство с ними недостаточным - и собираюсь дать их критический анализ лишь впоследствии, после более детального ознакомления с ними (те, кто читает по-английски, могут ознакомиться с ними в сборнике "The Fate of the Russian Revolution: Lost Texts of Critical Marxism. Volume 1"[868]). Поэтому мне придется пока что воздержаться от суждений по поводу теорий Рицци, Шахтмана и пр.

То же самое - воздержаться от суждений по причине недостаточного знакомства - мне, к сожалению, придется сделать по отношению к работам великого итальянского марксиста Амадео Бордиги и его учеников, старавшихся доказать капиталистическую природу общества в СССР и всех прочих подобных странах. Их тексты можно найти в Интернете, в частности через сервера www.left-dis.nl и www.sinistra.net

Многообразие точек зрения по вопросу о формационной сущности и классовой структуре общества в СССР и других подобных странах исключительно велико. Критическое изложение целого ряда концепций, не упомянутых нами, любознательный читатель, владеющий английским языком, может найти все у того же Алека Ноува [855, p. 220-238]; представляет некоторый интерес также критика Ноувом экономических воззрений Троцкого и его последователей, в частности Преображенского [856, p. 224-226].

** Изложение и обоснование этой концепции см. в 587, 588, 593, 594.

* В отличие от Фернана Броделя, размазывавшего границы между этапами развития общества, Юрий Иванович Семенов чрезмерно дробит эти этапы: на каждый, даже самый мелкий этап этапа этапа развития формации он старается наклеить ярлычок "такая-то общественно-экономическая формация", "такой-то способ производства". Однако различие между Броделем и Семеновым парадоксально, диалектически оборачивается сходством: оба они ставят общественно-экономические формации на одну доску с мелкими элементами и этапами развития этих формаций - и в результате оба за деревьями леса не видят, оба топят крупные этапы развития общества в куче мелких и мельчайших деталей (с тем, правда, отличием, что Бродель старается стереть все границы между этапами исторического процесса, а Семенов, наоборот, нарезает историю человечества огромным количеством границ на исчезающе малые микроэтапчики. У Броделя все этапы сливаются в одно бесформенное пятно, у Семенова от этапов остаются только бесчисленные границы между этапами - а главный результат у обоих получается один: от больших этапов развития - способов производства и общественно-экономических формаций - ничего не остается). Ф. Бродель и Ю. И. Семенов демонстрируют нам разные варианты одного и того же методологического порока - эмпиризма, хотя и противоположного догматизму сталинистов и троцкистов, но тоже приводящего к большим ошибкам.

* Примером такого рода взглядов может послужить статья Б. В. Ермоленко «Экологические проблемы экономики» (Химическая промышленность, 1994, №6).

** Так что, когда Ю. К. Плетников писал в 1971 году о перспективах перехода человечества на искусственную пищу:

"Учитывая обычный консерватизм человека, его привычки и предвзятое отношение к любому "заменителю", можно предположить, что новые виды продовольствия будут входить в рацион человека постепенно" [514, с. 129], -

то он совершенно напрасно обозвал "консерватизмом" и "предвзятостью" очень даже обоснованную уверенность простых людей в том, что в обществе, где производство ведется ради карьеры начальников и прибыли бизнесменов, произведенная для масс искусственная пища окажется на поверку каким-нибудь дерьмом (как это до сих пор и бывало со всеми ширпотребовскими "заменителями" - от кожзаменителя до генетически модифицированных пищевых продуктов). Доверять искусственному белку и генетически модифицированной пище люди смогут только в бесклассовом обществе, обществе без начальников и подчиненных. А таким обществом ни в коей мере не являлся неоазиатский способ производства (кстати, уже разлагавшийся в капитализм), в котором жил Плетников, когда писал процитированную нами книгу "О природе социальной формы движения".

* Между прочим, следует учитывать, что собственники фирм, производящих очистные устройства и т. п., могут быть сами не заинтересованы в том, чтобы тратиться на сбор и утилизацию отходов производства на своих предприятиях.

 

  

** К примеру, немыслимо, чтобы антагонистическое общество смогло в течение длительного времени согласованно и однонаправленно преобразовывать человеческий организм, выращивая новые поколения при помощи достижений генной инженерии. Разные эксплуататорские группировки будут использовать генную инженерию в разных, зачастую взаимоисключающих целях; общим в этих целях будет, однако, стремление усилить и расширить свою власть над эксплуатируемыми. Д. Элтон правильно указывает на угрозу того, что «широкое распространение методики клонирования приведет к возникновению биологических роботов, которые будут запрограммированы учеными на выполнение определенных функций и не будут наделены равными с «гомо сапиенс» правами. Цивилизованные и демократические государства на планете откатятся к временам рабства, тысячи выращенных в колбе зомби будут безропотно и бесплатно работать в любой сфере» (цит. по: Наука и религия, №4, 1998, с. 4).

Разумеется, если бы эта угроза стала реальной, то «незомбированные» эксплуатируемые стали бы сопротивляться такому применению генной инженерии—и ни о каком единстве человечечества в деле преобразования самого себя не было бы и речи. Уже сейчас в США «согласно опросу общественного мнения, проведенного по заказу телекомпании Си-Эн-Эн совместно с журналом «Тайм» …перспектива применения к людям биологического тиражирования пугает 69% опрошенных, а 29% участников опроса заявили, что будут участвовать в выступлениях протеста против клонирования «гомо сапиенс»» (там же, №3, с. 3). Можно согласиться с Татьяной Правоторовой: «Нельзя упускать такого рода исследования из-под контроля общественности…, передоверяя их «закрытым» структурам или полагаясь лишь на совесть ученого» (там же, №4, с. 6).

Запрещая клонирование человека, буржуазные государства действуют в согласии с общественным мнением. Однако в конечном счете такие запреты способствуют использованию клонирования человека для усиления и расширения власти эксплуататоров: в сверхсекретных лабораториях, недоступных взору блюстителей закона и  общественных организаций, эксперименты по клонированию человека все равно будут продолжаться; а вот если бы эксперименты такого типа не были запрещены и открыто проводились бы учеными, то трудящимся массам было бы гораздо легче осуществлять демократический контроль за применением достижений генной инженерии.

Прогресс науки не остановить декретами и запретами. Последние достижения генной инженерии ставят перед человечеством жестко ограниченный выбор: либо смириться с появлением еще одной большой угрозы, которая в совокупности с другими угрозами, также порожденными растущим отставанием развития производственных отношений человечества от прогресса его производительных сил, делает все более возможной гибель человечества—либо уничтожить эксплуатацию человека человеком вместе с такими ее неизменными спутниками, как коммерческая и военная тайна. Никаких других выходов из создавшегося положения нет и не будет.

* Между прочим, оттянуть ее сроки ничуть не поможет тот факт, что в конце XX - начале XXI в. степень монополизации капитализма начала вновь повышаться, что в свою очередь все больше тормозит прогресс производительных сил: хотя модернизация техники и технологий будет сбавлять обороты, но экстенсивный рост производства—по крайней мере, в части стран мира—продолжится, а значит, продолжится и загаживание окружающей среды.

«Система, способствующая тому, что отравляется окружающая среда, создается угроза экологической катастрофы, подрывается здоровье людей ради прибыли для горстки богачей, подписала свой смертный приговор» [117, c. 24].

* Подробнее об этом см. в трудах академика Варги, напр. в его работе "Экономика капитализма во второй мировой войне" - и прежде всего следующий отрывок оттуда: 100, с. 339-351.

* В отличие от свободно-конкурентного капитализма, где таким стимулом являлась пресловутая свободная конкуренция. Именно благодаря тому, что в XIX веке этот стимул действовал в полную силу, за каждым всемирным экономическим кризисом тогда следовал - независимо от каких бы то ни было войн - очередной скачок модернизации и роста мирного производства.

** Одним из проявлений накопления этих противоречий являются локальные войны, которые учащаются по мере назревания очередной мировой войны. Такие же учащения локальных войн, как то, которое происходит на протяжении последних двенадцати лет, предшествовали и первой, и второй мировым войнам…

*** В том, что описанное нами циклическое движение экономики монополистического капитализма является одной из форм проявления знаменитых кондратьевских циклов, нетрудно убедиться и без подробного штудирования трудов самого Н. Кондратьева (хотя и оно не повредит). Для этого вполне достаточно изучить книгу С. Меньшикова и Л. Клименко "Длинные волны в экономике. Когда общество меняет кожу" [419] - замечательную по глубине и полноте изложения, сочетающихся с ясностью и лаконизмом. Исключительно высокая научная (не только и не столько информативная, сколько методологическая) ценность данной книги почти не снижается даже тем, что ее авторы, выполняя социальный заказ обуржуазивающейся неоазиатской бюрократии перестроечных времен, притягивают за уши кондратьевские "длинные волны" для того, чтобы… сделать вывод о способности капитализма к длительному относительно мирному существованию. На самом же деле, руководствуясь самой же этой книгой, нетрудно показать, что прогресс производительных сил при монополистическом капитализме возможен только благодаря периодически повторяющимся всемирным империалистическим бойням.

**** Подробнее об абсурдных, но, к сожалению, объективно реальных закономерностях развития монополистического капитализма см. недавно вышедшую хорошую книгу "Упадок капитализма" [664].

Итак, мы видим, что сегодня, как и в начале XX века, "двигательные пружины современной экономической жизни толкают капитал на путь агрессивной политики" [91, c. 83]. Какой ценой оплачивает человечество милитаризм? Вот что написал об этом Л. Поляков:

"… в африканских, азиатских и американских развивающихся странах ежедневно 900 млн. человек систематически недоедают, 455 млн. являются полностью или частично безработными, 300 млн. страдают от малокровия, 100 млн. детей грозит смерть из-за плохого питания и нехватки витаминов, 30% детей мира лишены возможности посещать школы.

Приведем и другие сравнительные данные: за последние 10 лет Всемирная организация здравоохранения израсходовала 83 млн. долл. на ликвидацию оспы в мире, что меньше (!) стоимости одного современного стратегического бомбардировщика. На ликвидацию малярии, от которой страдает свыше 1 млрд. людей в 66 странах мира, по некоторым расчетам ВОЗ требуется 450 млн. долл. Это меньше половины (!) того, что расходуется в мире ежедневно (!) на вооружение.

Специалисты считают, что 60% общей суммы военных расходов за год достаточно, чтобы построить 60 тыс. школ для 400 млн. учащихся, или 30 тыс. больниц на 18 млн. коек, или 50 млн. комфортабельных квартир для 300 млн. человек, или 20 тыс. заводов, на которых нашли бы себе работу 20 млн. человек" [526, c. 120].

За годы, прошедшие после выхода в свет брошюры Полякова, голодающих в мире не стало меньше, а оружие не стало дешевле.

* Цит. по: Экономика и организация промышленного производства (ЭкО), 1992, №10 (220), с. 59.

** Почему так происходит, видно из следующего: согласно данным, приводившимся Фиделем Кастро, транснациональные корпорации (ТНК) - самые грандиозные бюрократические монстры из всех разновидностей монополий, рожденных эпохой империализма - «контролируют сегодня от 40 до 50% общего объема мировой торговли и осуществляют сбыт от 80 до 90% основных сырьевых товаров, экспортируемых развивающимися странами» [266, с. 17]. Вот они и пользуются своим монопольным положением для того, чтобы придавать товарообмену между империалистическими державами и слаборазвитыми странами неэквивалентный характер, чтобы сдирать со слаборазвитых стран сверхприбыли.

Раз уж речь зашла о ТНК, то следует подчеркнуть: было бы неправильно думать, что они знаменуют собой появление некоей безнациональной, вненациональной буржуазии. Несмотря на то, что и предприятия таких корпораций расположены во многих странах, и в число держателей их акций входят граждане нескольких государств,—однако верховные собственники каждой такой корпорации принадлежат к буржуазии какой-либо определенной нации (реже—двух или более). Принадлежат, разумеется, не обязательно по своему личному этническому происхождению или гражданству, но по своим наиболее важным, существенным связям в мире капитала, географическая локализация которых, как правило, совпадает с географическим положением штаб-квартиры данной ТНК. Так, например, транснациональные корпорации ИБМ и «Майкрософт» - это монополии, соответственно, из Китая и США. Можно, конечно, говорить о том, что ИБМ находится в собственности капиталистов не только из Китая, но и из некоторых других стран, где расположены ее филиалы; можно подсчитать, в какой степени ИБМ является собственностью капиталистов из США, французских, немецких и др. капиталистов, держащих крупные пакеты ее акций и входящих в ее управленческий аппарат; однако и с первого взгляда, «на глазок» видно, что в наибольшей степени ИБМ принадлежит представителям национальной буржуазии Китая. Впрочем, не во всех случаях преобладание представителей той или иной национальной буржуазии в собственности на ту или иную ТНК настолько очевидно: зачастую «ведущая роль крупных капиталистов той или иной империалистической державы в компании остается завуалированной. Ее можно выявить только при условии основательного знакомства со структурой капитала монополии» [146, c. 401].

Анри Клод совершенно правильно отмечает:

«…возникновение дочерних отделений фирм или их производственных филиалов за границей… получило особенное развитие между 1873 и 1914 гг. В конце этого периода в мире насчитывалось 100 американских фирм, отвечающих всем критериям МНК (многонациональные корпорации—еще один термин, которым обозначают ТНК.—В. Б.), и около 40 фирм, имевших по меньшей мере один производственный филиал за границей. Большинство крупнейших международных монополистических групп существовали уже в 1914 г. Это касается как групп американского, так и европейского происхождения.

Что сегодня можно считать новым, так это не сам по себе факт существования МНК, как утверждают некоторые, а их рост» [281, c. 44-45].

Короче говоря, МНК и ТНК—это новые названия для явления, существующего столько же, сколько существует сам монополистический капитализм. Зачем же эти новые названия? А для того, чтобы успешнее распространять иллюзии вроде тех, которыми забивает голову своим читателям один из столпов буржуазной экономической науки Дж. К. Гэлбрейт (кстати, большой апологет авторитаризации управления экономикой, за что его очень полюбили авторы брошюры «Альтернатива—прогресс»):

«…многонациональные корпорации в действительности являются первоначальной формой всемирной администрации» [281, с. 286].

Преувеличивая международный характер современных монополистических буржуа и капиталистических администраторов, Гэлбрейт тем самым преувеличивает прогрессивные потенции монополистического капитализма—его способность объединять человечество, ломая перегородки между нациями. При этом он по-ребячески играет словами—и откровенно хвастается этим:

«Думается, ответственность за термин «транснациональные» лежит на мне. Когда-то такие корпорации называли многонациональными. Мне же это казалось образчиком дурного английского языка, и я начал называть их транснациональными»[161, c. 116].

Следует заметить, что термин «транснациональная» делает больший акцент на смешении, слиянии наций, чем термин «многонациональная». Так что гэлбрейтовское стремление «очистить английский язык» на поверку оказывается не таким уж ребяческим, как кажется на первый взгляд—скорее, напротив, хитрым. Интересно, впрочем, не столько это, сколько то, с какой готовностью соглашается с вышеприведенным утверждением Гэлбрейта французский коммунист Анри Клод:

«Это верно при одном уточнении, что такая администрация относится исключительно к капиталистическому миру и что речь идет об администрации на службе господствующей и эксплуататорской космополитической олигархии…» [281, с. 286].

Эта «борьба с космополитизмом» не случайна для Клода. Вся его книга написана с позиции французского буржуазного национализма, и притом весьма правого: он очень огорчается по поводу того, что ТНК, принадлежащие буржуазии более сильных империалистических держав, в той или иной степени нарушают суверенитет более слабых буржуазных государств (например, североамериканские ТНК—суверенитет его любимого отечества, Франции). То же самое выражено и в цитированном нами сборнике работ западноевропейских коммунистов «Во что обходится капитализм». Объясняется это тем, что в конце 60-х—начале 70-х гг. западноевропейские компартии либо были близки к превращению в буржуазные партии, либо уже вполне обуржуазились. Их буржуазному национализму соответствовал неоазиатский национализм КПСС, идеологи которой критиковали ТНК с точно таких же позиций (см., напр., цитированную нами книгу «Государственно-монополистический капитализм»).

 

 

* Дитер Клейн по этому поводу утверждает: «Капиталистическая конкуренция создает границы развития научно-технической революции и в международном масштабе» [277, c. 230]. Здесь следует внести одно важное уточнение: конкуренция делает это не сама по себе, а в условиях капиталистической монополии.  Капиталистическая конкуренция не дает средне- и слаборазвитым странам развивать высокие технологии, компьютеризировать производство и т. д. постольку, поскольку в ней и из нее рождается монопольный контроль буржуазии высокоразвитых стран над мировым производством и обменом, отчасти отрицающий конкуренцию.

** Перевод цитаты на русский язык мой.—В. Б.

Следует отметить, что со стороны Круглова имеет место фальсификация взглядов Маркузе, которому он приписывает мнение, что «в высокоразвитом индустриальном обществе исчезает социальное неравенство».

 

* Примеры таких среднеразвитых стран можно найти, скажем, в Латинской Америке:

”Начнем с рассмотрения трех хорошо известных фактов, характеризующих рост латиноамериканских стран за последние 20 лет. Факт первый заключается в том, что хозяйства многих из этих стран были исключительно динамичны, показывая высокий темп промышленного роста, но что этот высокий темп роста был крайне нестабильным, систематически усугублял неравенство в распределении дохода. Лучший пример дает Бразилия, где среднегодовой темп роста ВНП в период 1965-1980 гг. составил 8,5%, но в 1980-1982 гг. упал до минус 0,3%. Доля дохода богатейших 20% населения страны увеличилась с 54% в 1960 г. до 62% в 1970 г. и 63% в 1980 г. Второй факт состоит в том, что, несмотря на значительную вертикальную мобильность, уровню реальной зарплаты неквалифицированных рабочих в течение долгого времени не удавалось значительно подняться, а промышленный рост даже в период экономических бумов не мог принять оказавшуюся избыточной рабочую силу. В Чили, например, в то время как ВНП рос ежегодно в среднем на 8,5% в 1977-1980 гг., официальный уровень безработицы составлял 18%, а реальная заработная плата была на 20% ниже уровня 1970 г.. Третий факт состоит в том, что наиболее высокий темп роста показали сектора, где производились дорогостоящие потребительские товары, автомобили или бытовые электроприборы и средства производства, а отнюдь не сектора, производящие товары широкого спроса» [172].

* Как правильно отметил историк А. В. Островский, "…И. В. Сталин… встал во главе термидорианского, контрреволюционного по своей сути переворота, именно он разгромил партию, совершившую революцию, ликвидировал многие ее завоевания, восстановил эксплуатацию страны иностранным капиталом, обрек на нищету миллионы крестьян" [493, с. 4].

Островский совершенно правильно констатирует, что СССР при Сталине вовсе не выпал из мирового рынка. Вообще говоря, СССР на протяжении всего своего существования был частью единого мирового рынка - что бы там ни говорил Борис Кагарлицкий, голословно заявляющий, что якобы "именно в годы "великого перелома" советское хозяйство приняло закрытый характер, отделившись от мирового рынка" [249, с. 453]. Кагарлицкий выдает тот факт, что СССР был единой фирмой, торговавшей на мировом рынке, и что вся внешняя торговля СССР контролировалась Кремлем, за "отделение" от мирового рынка (эта логическая передержка у него не единственная: так, в конце цитируемой нами книги "Периферийная империя" он изо всех сил пытается преувеличить зависимость современной России от более сильных империалистических держав. Для Кагарлицкого вообще характерно сочетание "левой" фразеологии с практически-политическими реверансами в сторону последовательных, то есть крайне правых, оппозиционных русских державников - а именно, тех из них, которые ходят под красными флагами и называют себя "коммунистами", - отстаивающих интересы российского военно-промышленного комплекса еще более последовательно, чем путинский режим. Впрочем, в "Периферийной империи" подобные логические передержки не настолько часты, чтобы лишить эту информативную и богатую ценными обобщениями книгу научной ценности). На самом же деле к СССР времен Сталина и Хрущева отнюдь не в меньшей мере, чем к СССР 20-х или 60-х - 80-х гг., применимы слова самого же Кагарлицкого, которыми он характеризовал отношения между Западом и Московским государством в XVII веке:

"…укрепление военной мощи уживалось с зависимостью от иностранного капитала, который получал непосредственные выгоды от усилий государства" [249, с. 180].

Вспомним, сколько сырья и полезных ископаемых ушло за рубеж по дешевке при Сталине и Хрущеве…

Однако погруженность в мировой рынок сама по себе вовсе не свидетельствует о наличии капитализма в СССР 30-х - 70-х гг. - что бы по этому поводу ни говорили сторонники теории о капиталистической природе СССР, которым свойственно более или менее неосознанно принимать общественно-экономическую формацию не только за комбинацию общественных отношений (каковой она и является на самом деле), но и за разновидность социального организма (каковой она вовсе не является). Именно у тех людей, которые принимают разные общественно-экономические формации за разные социальные организмы и у которых никак не укладывается в голове, что внутри одного и того же социального организма могут существовать разные виды и комбинации производственных и прочих общественных отношений со своими специфическими (хотя и укладывающимися в общие законы развития данного социального организма) законами развития (подобно тому, как в человеческом организме мозг и почки развиваются хотя в общем по одним, но в частностях все-таки не совсем по одним и тем же закономерностям), мы часто встречаем ту же логику, что у Тони Клиффа: мол, если СССР интегрирован в мировой капиталистический рынок, то из этого, якобы, следует, что в СССР был капитализм…

Впрочем, изредка случается и такое, что люди, стремящиеся рассматривать сложившийся к началу XX века единый мировой социальный организм непременно как одну, и не более, общественно-экономическую формацию, приходят к выводу, что эта формация не является капитализмом. Подобную точку зрения можно найти, к примеру, в нашумевшей в перестроечные времена книге "После коммунизма", автор которой, скрывшийся под псевдонимом "С. Платонов", обозвал эту измышленную им формацию "элитаризмом" [512, с. 248]. Такого рода воззрения еще сильнее мешают изучать действительные законы развития современного общества, чем взгляд на страны типа СССР как на априори капиталистические.

* Послушаем Иммануэля Валлерстайна, хорошо разобравшегося в этом вопросе:

"…народные движения пришли к власти…

Что же следовало за приходом движений к власти? Они быстро понимали, что им придется идти на уступки тем, кто управляет миро-системой в целом. И не просто на уступки, а на весьма значительные уступки. Оправданием для них служил аргумент, использованный Лениным при введении нэпа: уступки временны; это шаг назад ради двух шагов вперед. Такой довод выглядел убедительно, тем более что в тех редких случаях, когда движения были неуступчивыми, они вскоре оказывались полностью оттесненными от власти. Но и сами уступки раздражали, вызывая разногласия внутри руководства и вопросы со стороны народа.

Если же движение стремилось удержаться у власти, приемлемой оставалась лишь одна линия поведения - откладывать радикальные перемены и пытаться "догнать" остальные страны миро-системы. Все устанавливавшиеся движениями режимы стремились укрепить позиции своих государств в рамках миро-хозяйства и приблизиться по уровню жизни к его лидерам. Поскольку большинство населения чаще всего желало не столько радикальных перемен (весьма абстрактных), сколько повышения материального благосостояния (вполне конкретного), то постреволюционное изменение лидерами движения его политического курса встречалось с одобрением - разумеется, при условии его действенности.

…Неудачи пришедших к власти движений стали одним из главных факторов, обусловивших всемирную революцию 1968 года. Внезапно повсюду послышались голоса желавших знать, обусловлены ли неудачи антисистемных движений действиями враждебных реакционных сил или сговором революционеров со сторонниками старого режима. Так называемые "старые левые" везде оказались под огнем критики. Ни в одной стране "третьего мира", где национально-освободительные движения стояли у власти, они не избежали такой критики. Не затронула она в основном лишь тех, кто еще не достиг власти.

Если революции 1968 года подорвали массовую поддержку движений, то миро-хозяйственная стагнация двух последующих десятилетий продолжила развенчание идеалов. В 1945-1970 годах, в эпоху триумфа движений, главным обещанием выступало "национальное развитие", которое многие называли "социализмом". [Каждое] движение утверждало, что только оно может ускорить этот процесс и довести его до конца в той или иной стране. И в период между 1945 и 1970 годами эти обещания выглядели реалистичными на фоне всеобщего миро-хозяйственного подъема, а волна [прилива], как известно, способна поднимать все корабли.

Но лишь только подъем сменился спадом, как движения, стоявшие у власти на периферии миро-хозяйства, почувствовали свою неспособность предотвратить негативное влияние всемирной экономической стагнации на свои страны. Они оказались слабее, чем представлялось им самим и их народам, намного слабее. Утрата надежды догнать ведущие державы повсеместно, в одной стране за другой, оборачивалась утратой влияния самих движений. Они удерживались у власти, приторговывая надеждами и уверенностью. Пришло время платить за рухнувшие иллюзии и невыполненные обещания.

На фоне этого морального кризиса на поверхность всплыли мошенники, более известные под именем "чикагских мальчиков", которые в условиях возродившейся поддержки жесткой линии со стороны части политиков, влиятельных в рамках миро-системы в целом, стали предлагать всем в качестве лучшего средства магию рынка. Но "рынок" способен улучшить экономическое положение беднейших 75 процентов мирового населения не более, чем витамины могут излечить лейкемию. Мы имеем дело с надувательством, и мошенников скоро выгонят со двора, но только тогда, когда нанесенный ими ущерб станет явным" [95, с. 37-41].

Поразительно, что после всего вышесказанного Валлерстайн - казалось бы, лишившийся иллюзий относительно "национально-освободительных движений" - вдруг возлагает свои упования на… Африканский национальный конгресс:

"И в эпицентре всех этих процессов возникло южноафриканское чудо, ставшее лучом света в мрачной картине мира. Оно как бы пришло из другой эпохи, став продолжением триумфа национально-освободительных движений 60-х годов; и случилось это там, где, по единодушному мнению, ситуация выглядела наиболее тяжелой и запущенной. Трансформация прошла очень быстро и оказалась поразительно гладкой. На Южную Африку и АНК оказалось возложено несправедливо тяжелое бремя. Им требовалось добиться успеха не только для самих себя, но и для нас всех. После Южной Африки уже никто не сможет мобилизовать народные массы и породить всемирное движение солидарности. Последний шанс предоставляется сегодня самой идеологии антисистемных движений, словно мы все попали в чистилище в ожидании окончательного приговора истории" [95, с. 41-42].

О том, что АНК никакого успеха не добился и ЮАР продолжает падать в бездну кризиса и нищеты, см., например, у Х. Тиктина в его "Тезисах о природе эпохи" [637, с. 6,12]. Да и трудно было бы ожидать чего-то иного от движения, которое "очень быстро и поразительно гладко" пришло к власти благодаря не чему иному, как… поддержке США. АНК, как только прежние хозяева из разваливающегося СССР бросили его, тут же, на корню был перекуплен США, утратившими (опять-таки в связи с заметным уже в конце 80-х гг. ослаблением и расшатыванием СССР) заинтересованность в таком неудобном союзнике, как почти фашистский режим белых расистов. Раньше АНК и его харизматического лидера Нельсона Манделу восхваляли политики, идеологи и пропагандисты СССР, теперь то же самое делают американские империалисты. Кто не верит - пусть посмотрит соответствующие страницы книги Генри Киссинджера "Нужна ли Америке внешняя политика?" [272, с. 226-233], особенно его форменное объяснение в любви к Нельсону Манделе на с. 228… В случае с ЮАР и АНК Валлерстайн проявил удивительное желание не обращать внимание на очевидные факты - объясняющееся, очевидно, острым желанием теоретически-левого респектабельного интеллигента найти-таки сегодня хоть какую-то легальную, массовую "левую" и "народную" силу, к которой можно было бы прислониться.

* Собственно говоря, одна из крупнейших организаций этого движения, АТТАК, и возникла-то как движение французской сельской буржуазии против импорта пищевых продуктов из США (лидер этого движения - Жозе Бове - ныне один из крупнейших лидеров антиглобалистов). А на митингах против войны США с Ираком, организовывавшихся антиглобалистами в Канаде, одним из основных лозунгов было требование бойкота товаров из США плюс призыв покупать французские и канадские товары.

Французская буржуазия высоко оценила заслуги антиглобалистов. Когда в ноябре 2003 года во Франции проходил их форум под лозунгом "За другую Европу без неолиберализма и всевластья капитала", очень правый неолиберал Жак Ширак выступил на нем с милейшей речью. Одними теплыми словами не ограничился - выделил на организацию форума большие деньги (злые языки с НТВ уверяли, что полмиллиона евро). Участников форума разместили в Париже и его окрестностях с большим комфортом.

С еще бoльшим комфортом принимает у себя антиглобалистов нынешний президент Бразилии - сам "левый", один из лидеров антиглобалистского движения. До того, как стал президентом, яростно критиковал неолиберальную политику, а как дорвался до власти - сам стал проводить ее не хуже своих антинародных предшественников.

* Подробнее об албанском восстании см.: Пашенцев Е. Н. Крах албанских "пирамид" [498].

* Бродель совершенно напрасно отказывается причислять к рыночной экономике вышеперечисленные разновидности производства и обмена товаров. Рынок присутствует не только там, где стоимость выступает в денежной форме: всюду, где происходит обмен товара на товар (даже без участия «всеобщего эквивалента»—товара под названием «деньги»), имеет место рынок.

** Привлечь к труду избыточную рабочую силу именно таким путем монополии смогли не в последнюю очередь благодаря сверхприбылям, выкачиваемым из слаборазвитых стран (это легко понять, если вспомнить, какой   большой процент населения высокоразвитых стран в результате оказался занят в сфере услуг, а также если учесть, что в условиях высокого уровня технического развития «надомничество и самодеятельное «ремесло»» в подавляющем большинстве случаев может быть рентабельно лишь при больших первоначальных капиталовложениях). Разумеется, те перемены в экономике высокоразвитых капстран, на которые указывает Бродель, затрудняют вовлечение пролетариев этих стран в мировой революционный процесс: во-первых, потому, что пролетарии - работники сферы услуг (а также многие пролетарии-надомники) предрасположены характером своего труда к тому, чтобы в той или иной мере превращаться в мелких буржуа (об этом мы уже говорили выше); во-вторых, потому, что труд пролетариев из сферы услуг, а тем более - труд надомников менее кооперирован, чем труд большинства промышленных пролетариев (а чем меньше кооперация труда пролетариев, тем более недостает им групповой спайки, тем менее они способны собраться вместе и бороться массово). Однако из этого еще не следует, что пора вслед за «новыми левыми» и профессором Бузгалиным «ставить под сомнение старый тезис об индустриальном пролетариате как главной движущей силе социалистических преобразований» [82, c. 50]. Почему именно не следует - легко понять, исходя из всего сказанного выше о компьютеризации как технической предпосылке коллективистских отношений и о перспективах развития человечества в XXI веке. Подробнее об этом см.: Бугера В. Компьютеризация как предпосылка социалистической революции [70].

*** Одним из проявлений этого стал тот факт, что реставрация капитализма в бывшем СССР привела на первых порах к чрезвычайному распространению бартерного обмена в экономике стран—осколков СССР. Возрожденные отношения капиталистического обмена изначально оказались не такими уж товарно-денежными…

* Х. Тиктин тоже полагает, что в СССР не было стоимости и товарного производства [869, р. 104-105]. Однако, в отличие от "социал-фашиста" Якушева, он прекрасно понимает и признает, что в СССР никакого социализма не было, а было эксплуататорское общество.

Почему мы называем В. М. Якушева фашистом? Ответ на этот вопрос см. в статье автора этих строк "Социал-фашизм" [77] (статья была написана в марте-апреле 1993 г.). В этой статье на большом фактическом материале доказывается, что "коммунистические" партии и движения, возникшие после 1991 г. в России на развалинах КПСС, в подавляющем большинстве своем являются крайне правыми буржуазными политическими организациями, а некоторые из них - вполне фашистскими. Одним из идеологов последних и являлся Якушев, который, в частности, пропагандировал "Протоколы сионских мудрецов" на страницах редактировавшейся им в 1992 г. газеты "Что делать" [см. об этом в 77, с. 33-34].

* Логика здесь такова. Несомненно, что армейские офицеры, полицейские и прочие вольнонаемные служащие аппарата насилия - государства в узком смысле слова - не производят ничего, кроме особого рода услуг, целиком и полностью потребляемых эксплуататорами. Если бы неоазиатское государство настолько полно контролировало производство, распределение и потребление в своих границах, что все продукты доводились бы до потребителя только государством, а работники сферы обслуживания, также целиком находящейся в руках государства, не имели бы возможность торговать качеством своих услуг; и если бы при этом данное государство запрещало своим гражданам выезжать за границу на заработки, - то это означало бы, что рынка вообще и рынка услуг в частности в стране нет, а значит, вольнонаемные служащие аппарата насилия не могут ни предложить свои специфические услуги кому-нибудь помимо государства, ни перейти к такой профессии, которая заключалась бы в продаже какого-нибудь другого вида услуг. В этом случае—в случае идеальной модели неоазиатского строя—рабочая сила вольнонаемных служащих государства в узком смысле слова принадлежала бы государственному аппарату управления экономикой, а каждый из таких служащих мог бы относиться лишь к трем классам—неоазиатской бюрократии, неоазиатских администраторов и государственных рабочих.

Однако во всех реальных неоазиатских государствах рынок товаров и услуг есть, и перед человеком, желающим производить какие-то услуги, есть реальный выбор: либо идти в милицию или военное училище, либо устраиваться на работу сантехника, официанта или таксиста. Получается, что такой человек может выбирать потребителей своих услуг (или, по крайней мере, потребителей высокого качества последних), благодаря чему его отношения с потребителями услуг приобретают (в той или иной мере) характер свободного договора продавца (частного собственника) с покупателем и становятся отношениями товарообмена, а сам он—и в том случае, если пойдет служить в аппарат насилия, и в том случае, если будет производить какие-то другие услуги—становится (в той или иной мере) мелким буржуа

** И в тем большей мере такие мелкие буржуа, как армейские офицеры и полицейские-милиционеры, являются в то же время либо неоазиатскими бюрократами, либо неоазиатскими администраторами, либо государственными рабочими.

Между прочим, наличие в неоазиатском обществе людей, являющихся в большей или меньшей мере мелкими буржуа, ставит перед нами вопрос, который нельзя обойти вниманием: если житель неоазиатской страны реально может выбирать, в большей или меньшей степени его рабочая сила будет принадлежать государству, то не свидетельствует ли это о том, что он продает государству свою рабочую силу и что, таким образом, “неоазиатское” государство на самом деле есть капиталистическая монополия и никакого неоазиатского строя не существует?

Ответ на этот вопрос таков: нет, не свидетельствует. Когда гражданин неоазиатского государства выбирает, в большей или меньшей степени его рабочая сила будет принадлежать государству, то он не продает ее последнему, а напротив, в большей или меньшей степени забирает  ее—изначально принадлежащую государству—у него (либо легально, с разрешения самого государства—например, когда человек устраивается на работу в милиции или обзаводится собственным огородиком; либо нелегально, отнимая какую-то долю рабочей силы у государства—например, когда официант берет с клиента чаевые или сантехник делает хороший ремонт не иначе, как за бутылку). Если бы рабочая сила каждого гражданина такого государства, как СССР 30-х—70-х гг., изначально принадлежала лично этому гражданину, то он имел бы реальную возможность не только выбирать между работой на государство и работой на себя, но также и наниматься к кому-нибудь еще, помимо государства. Однако такое государство, во-первых, не позволяло своим гражданам—и вообще постоянным жителям—продавать свою рабочую силу за границу, а во-вторых, душило в зародыше организации, возникавшие в его границах и стремившиеся приобретать рабочую силу его постоянных жителей; короче говоря, такое государство относилось к последней как к чему-то такому, что изначально принадлежит ему, государству. Так что большее или меньшее количество мелких буржуа в неоазиатском государстве само по себе еще не свидетельствует о большей или меньшей близости неоазиатского строя к той грани, где он кончается и где начинается капитализм. Зато существует прямая зависимость между процентами мелких буржуа от всего населения неоазиатской страны и той степенью, в которой “деньги” этой страны являются настоящими деньгами.

* Причем первое из них является менее необходимым, чем второе.

* Так что он отнюдь не менял общей картины постепенной индивидуализации отношений собственности на производительные силы и управления ими при азиатском и феодальном способах производства. До какой бы степени крупные купцы и менялы, само государство феодального или азиатского типа ни контролировало торговлю, - все равно товарообмен в подавляющем большинстве случаев оставался царством отношений индивидуального управления по сравнению с постепенно вытесняемым им бестоварным распределением, управляемым феодалами или бюрократами азиатского типа.

* По причине все усиливающейся концентрации монополистического капитала во всем мире (и, в частности, в бывшем СССР, о чем см.: Экономика переходного периода: Очерки экономической политики посткоммунистической России, 1991-1997. Под ред. Гайдара Е. Т. и др. [748, c. 412-417, 458-459, 465]).

** См. подобную иллюзию у Богданова [53, c. 36-37], противопоставлявшего капитализм феодализму как “индивидуализм“ - “авторитарному прошлому“. Вообще говоря, спасибо Богданову за то, что он ввел различение трех типов отношений управления - индивидуального, авторитарного и коллективного; однако содержание этих понятий у него крайне субъективистское, мало научное. Оно настолько далеко от значения тех же терминов в концепции автора этих строк, что последний никак не может признать Богданова своим предшественником (хотя и рад бы опереться на столь крупный авторитет) – тем более, что додумался он до этих трех терминов, так же как и до всей своей концепции трех типов управления и собственности, абсолютно независимо от Богданова.

* Тиктин все-таки неправ, полностью отождествляя (на с. 104-105 своей книги) абстрактный труд и стоимость и полагая, что там, где нет стоимости, нет и абстрактного труда - и утверждая при этом, что "абстрактный труд не существует в СССР". На самом деле стоимость - это разновидность абстрактного труда.

* Как мы помним, этим одно время болел и сам Маркс. Но не только он—Ленин тоже: если вспомнить цитированное нами выше ленинское определение классов, то нетрудно убедиться в том, что второй отличительный признак класса - “отношение групп людей к средствам производства” (а не по поводу средств производства!) – сформулирован человеком, считающим, что собственность есть отношение людей к вещам.

** Цит.по: Страницы истории: Дайджест прессы, 1988, июнь-декабрь. Л., 1989. С. 98.

*** ²Мировой технический уровень в те годы менялся очень медленно² [479, c. 74].

* Кстати, качество продукции, произведенной в таком неоазиатском государстве, могло бы быть не хуже японского хваленого качества.

** "Почти" - потому что в принципе ту же историческую роль, что и неоазиатский способ производства, мог бы сыграть, как мы уже говорили выше, и очень огосударствленный монополистический капитализм (при государстве, рожденном победоносной политической революцией эксплуатируемых классов).

* Относительное - значит не полное, а примерно такое, какого достиг СССР при Сталине, когда Советский Союз, как мы отмечали выше, все-таки выступал в роли сырьевого придатка высокоразвитых империалистических стран (хотя и был зависим от их буржуазии в меньшей степени, чем в начале XX века, при Николае II).

** По воле случая (случая с точки зрения закономерностей развития всего человечества) первым таким регионом стала Российская империя. Однако то, что случайно с одной стороны, с другой стороны закономерно; и если бы взять ²масштаб закономерностей² помельче, то мы увидели бы, почему именно Российской империи суждено было оказаться первым таким регионом.

*** Это стало неизбежным благодаря тому, что появились регионы с неплохо развитой промышленностью, буржуазия которых при этом была слаба и зависима от буржуазии высокоразвитых капстран.

* В этом правившая СССР бюрократия убедилась еще в 20-е гг., когда она еще не совсем конституировалась как неоазиатская и проходила мимолетную буржуазную стадию своего развития. Немалая ее часть уже тогда была склонна к тому, чтобы сохранить в СССР капитализм – даже несмотря на нарастание риска попасть в сильную зависимость к высокоразвитым капстранам. Интересы этой части выражали Бухарин, Рыков, Томский и пр. (одно время – и сам Сталин, боровшийся в союзе с Бухариным против Троцкого, выступавшего тогда в качестве немного опередившего свое время пророка неоазиатской индустриализации и огосударствления сельского хозяйства). Именно по пути Бухарина и пошла неоазиатская бюрократия позднее, начиная с 60-х гг. Однако в 20-е – 30-е гг., во-первых, тогдашние империалистические державы были гораздо более враждебны по отношению к СССР, чем в конце XX века (и в конечном счете не потому, что капиталисты ненавидели Коминтерн и коммунистическую идеологию – этот субъективный момент был лишь опосредствующим звеном в причинно-следственной связи, – а потому, что тогдашний монополистический капитализм находился в более глубоком застое, чем в последней четверти XX века, и капиталистические монополии тогда острее чувствовали свою заинтересованность в очередном переделе мира); а во-вторых, тогда управлявшая СССР бюрократия еще не прогнила насквозь, подобно тому как она прогнила через 40-50 лет, и не была в целом коррумпирована настолько, чтобы рисковать независимостью своего государства ради поездок на зарубежные курорты (даже в том случае, если бы империалистические державы в 20-е – 30-е гг. были менее враждебны СССР, чем в 80-е). Эти две причины и привели к тому, что бюрократия СССР не пошла в конце 20-х гг. по бухаринскому пути. Троцкисты, правда, полагают, что тут очень важную (если не решающую) роль сыграло противодействие рабочих. Но это вряд ли: если бы экономическая и политическая ситуация в мире вынудила бюрократию, правившую Советским Союзом, сохранить капитализм, то ее поддержала бы бoльшая часть крестьян и немалая доля самих рабочих. Этой поддержки было бы вполне достаточно для того, чтобы обломать недовольных без всякой гражданской войны.

* Современные китайские капиталисты предпочитают нанимать более беззащитных и покорных молодых рабочих (особенно - работниц) из деревни, чьи документы конфискуются хозяевами и кто поэтому должен жить в закрытых казармах, работая до изнеможения, чтобы уплатить хозяевам их аванс. Двое рабочих были забиты камнями насмерть охранниками за попытку сбежать из такой казармы - и никто не был наказан. 

На принадлежащей тайваньскому капиталисту обувной фабрике в Гуанчжоу провинившиеся чем-либо рабочие наказываются тем, что должны бегать с железным шаблоном для изготовления обуви на шее вокруг фабрики или стоять на руках вверх ногами более часа у заводской стены. Это благородное развлечение рабовладельца происходит не на рабской плантации и не в поместье русского крепостника, а в "коммунистическом" Китае!

Немудрено, что даже в статье, опубликованной в журнале официальных китайских профсоюзов, говорилось: "В раннекапиталистических обществах были широко распространены подавление основных прав рабочих и контроль за ними. Сегодня подобная практика почти полностью исчезла и существует только в социалистических (!!! - В. Б.) cтранах - таких, как наша". 

В 2001 г. зарегистрировано более 1 млн. несчастных случаев на производстве (сравнительно с 2000 г. - рост на 20%), в т. ч. более 100 тыс. - со смертельным исходом (рост на 10,4%). В Китае добывается 25% мирового угля, но происходит 80% мировых несчастных случаев в шахтах со смертельным исходом. Ежегодно гибнут 5-6 тыс. шахтеров, в 2002 г., по предварительным подсчетам - 10 тыс. - печальный рекорд.

С началом "политики реконструкции" в 1997 г. по официальной статистике уволено 11,5 млн. рабочих, в 1998 г. - 8,9 млн., в каждом последующем году - по 5-6 млн. До 2010 г. государственные предприятия, чтобы стать конкурентоспособными, должны уволить еще 25-40 млн. человек.

Массовые увольнения привели в 2001-2002 гг. к взрывам пролетарской борьбы в традиционных промышленных центрах Северо-Восточного Китая - Дацзыне (где поднялись нефтяники), Ляоюане (металлурги), Фушане (шахтеры). Протестующие против увольнений пролетарии выходили на дикие демонстрации, блокировали, а иногда и захватывали здания местной администрации, перекрывали улицы, шоссе и железные дороги. Перед китайской буржуазией вновь возник грозный призрак пролетарской классовой борьбы, борьбы, презирающей буржуазную легальность и ставящей право на жизнь выше права собственности [см. 232, с. 133-134].

В китайском пролетариате зреют гроздья гнева. Китайский автор Хэ Цинлянь обнаруживает "невероятное возмущение в обществе социальной несправедливостью" [цит. по: 129, с. 218]. Слова "эксплуатируемый", "класс" и "наемный рабочий" используются рабочими для характеристики своего положения. Очень многие среди уволенных с работы " "настроены резко против тех, кто находится у власти, считая, что это - богатые люди, люди, у которых есть деньги", они надеются, что будет начато "массовое социальное движение, и хотели бы, чтобы им выпал случай излить свое недовольство, сорвать на ком-нибудь свою злобу"" [цит. по: 129, с. 161].

В пролетарской песне поется:

"Я вкалывал всю мою жизнь на эту партию.

А теперь, когда я на пенсии, у меня нет ничего.

Они же говорят мне: пусть тебя кормят твои дети.

А детей моих, одного за другим, выбрасывают с работы" [цит. по: 129, с. 218-219].

А вот как поется от имени классового врага - "коммунистической" буржуазии, в которую превратилась вчерашняя неоазиатская бюрократия:

"В 50-х мы народу помогали,

В 60-х мы его критиковали,

В 70-х мы его обманывали,

В 80-х мы друг на друге катались,

В 90-х мы "убиваем" любого встречного и поперечного.

В данном случае слово "убивать" имеет смысл "сдирать шкуру" и в прямом и в переносном смысле" [цит. по: 129, с. 219].

Беззащитность рядового китайского труженика перед властью и рынком резко выросла за 20-летие рыночных реформ, что и повлекло за собой "религиозный ренессанс". Одной из главных причин этого "религиозного ренессанса" послужил… массовый переход на платную медицину, осуществленный по приказу МВФ.

 МВФ сказал "надо", Компартия Китая ответила "есть", - и в итоге простейшее обследование в больнице у терапевта с измерением температуры и давления и анализом крови стоит до 120 долларов США, что составляет половину годового дохода средней китайской семьи и 2/3 годового дохода сельской семьи [385, с. 37]. В итоге "те, кто не может платить за лечение, в отчаянии обращаются к церкви" [273, с. 527], - вполне по-материалистически объясняют "подъем религиозной духовности" кандидат философских наук А. Ломанов и… православный поп Д. Поздняев.

Вот где кроется одна из важнейших причин потрясающе быстрого роста популярности необуддистской секты "Фалуньгун" [подробно о ней см.: 129, с. 232-277]. Она возникла в первой половине 1990-х годов, а осенью 1999 г. была запрещена властями, увидевшими в ней, из-за ее стремительных успехов, опасного конкурента [232, с. 135].

* Те разговоры о "потрясающем экономическом подъеме в Китае", которые часто приходится слышать сегодня, действительно потрясают - своей глупостью. Иллюзия "подъема" возникает лишь на фоне настолько глубокого застоя всей мировой экономики, что несколько новых небоскребов в Шанхае и покупка ИБМ китайской корпорацией кажутся совершенно потрясающим взлетом. На самом деле речь может идти лишь не о таком глубоком застое, как в других странах - да и эта меньшая степень застоя оказалась возможной лишь благодаря крайней дешевизне китайской рабочей силы (то есть крайней нищете разоряющихся китайских крестьян и притекающих в города рабочих), побуждающей буржуазию высокоразвитых капстран переводить в Китай свое промышленное производство.

* То, что Большой Террор 30-х гг. в СССР - продукт вовсе не злой воли маньяка Сталина, но необходимой логики экономического развития, хорошо понимали уже некоторые умные современники. Выдающийся революционер и писатель Виктор Серж вспоминал об одном из таких людей, отбывавшем вместе с ним ссылку в первой половине 30-х гг.:

"Ханаан Маркович Певзнер, экономист из Наркомфина, тяжко изувеченный в Маньчжурскую кампанию, провел в изоляторе только четыре года ввиду плачевного состояния своей левой руки, пробитой семью пулями и болтавшейся, как тряпка. ГПУ распорядилось дать ему работу в областном финуправлении, чтобы он смог подлечить начавшуюся от недостаточного питания цингу. Певзнер был молод, весел, хороший пловец и пессимист. "Так будет еще многие годы, - повторял он, - я не верю ни в какую нормализацию террора: его потребует экономическая ситуация". У него был резко очерченный профиль древнеизраильского воина" [596, с. 375].

* Если же, наоборот, терроризировать по-сталински только средних и мелких бюрократов, смягчив террор по отношению к государственным рабочим, то это, во-первых, бессмысленно с точки зрения использования террора как средства дисциплинирования подчиненных и стимуляции их труда, а во-вторых, лишает всю – и мелкую, и среднюю, и высшую – бюрократию притока кадров снизу.

* Например, в СССР в середине 30-х гг. ²В 1936 году эмигрантский Институт экономических исследований характеризовал сдвиги в советской экономической системе как ²попытку организовать производство и обмен между государственными предприятиями на принципах конкурентного хозяйства, на началах личной заинтересованности, рентабельности, прибыльности²² [557, с. 29].Сторонники теории ²капитализма в СССР² очень любят ссылаться на подобные примеры. А зря… Почему зря – об этом мы уже говорили выше.

* ²Подавление путчей 1991-го и 1993 годов стало стимулом прихода в политическую элиту новых людей, частичной смены и обновления элит. Это было время быстрых, порой головокружительных карьер и не менее быстрых падений. И хотя взлеты и падения продолжались, в 1994-1997 годах приток свежих людей в элиту уменьшается, идет процесс усиления исполнительных органов по сравнению с представительными, увеличивается число ²назначенцев² на элитные должности по сравнению с избранными на элитные посты; доступ в элитные группы ограничивается² (Общественные науки и современность, 1998, №3, с. 93. Цитируемая статья доктора философских наук Г. К. Ашина ²Формы рекрутирования политических элит² написана при поддержке Российского гуманитарного научного фонда).

* Там же, с. 89.