Дискуссии о классовой природе СССР и подобных ему государств, о том, какой общественно-экономической формации присущи эти государства, начались практически одновременно с образованием СССР и не утихают до сих пор. В данной статье мы не будем углубляться в разбор многообразных мнений, высказанных по этому поводу в течение семидесяти с лишним лет. Упомянем лишь некоторые, наиболее распространенные и типичные.

Одно из самых концентрированных выражений той точки зрения, согласно которой в государствах типа СССР существовал социализм, мы находим у Г. Х. Шахназарова:

«...социализм – это преобладание общего над частным...

...если у нас не было социализма, то что у нас тогда было? Поскольку у нас была тотальная общественная собственность, то можно сказать, что у нас был государственный социализм с социализацией во всех формах, доведенный до крайности. Кроме того, наряду с плохим мы уже давно имели известные достижения в сфере социальной защищенности: нельзя отрицать, что впервые у нас в стране были введены детские сады, ясли, бесплатное образование, здравоохранение и т. д. Все это элементы социалистического подхода» [523].

Эта цитата очень наглядно демонстрирует нам два коренных недостатка теоретических взглядов тех, кто считает государства, подобные СССР, социалистическими:

1) неспособность отличать коллективное управление и общественную собственность от авторитарных управления и собственности (и то, и другое подводится под рубрику «общего» и противопоставляется «частному»);

2) предрассудок, согласно которому можно быть собственником и при этом не иметь реальной возможности управлять своей «собственностью» (этот предрассудок позволяет «доказывать», что собственниками средств производства в государствах, подобных СССР, были рядовые работники)*.

Данные недостатки присущи и взглядам тех, кто, вслед за Троцким, утверждает, что СССР был «перерожденным рабочим государством», а собственность этого государства на средства производства – хотя и неразвитой, но все же формой именно общественной собственности*. Однако Троцкий не так прост, как Шахназаров: в отличие от последнего, он ни на минуту не забывает о том, что

 «начиная с 1917 года, т. е. с того момента, когда завоевание власти встало перед партией как практическая проблема, Ленин непрерывно занят мыслью о ликвидации «паразита». После низвержения эксплуататорских классов, повторяет и разъясняет он в каждой главе «Государства и революции», пролетариат разобьет старую бюрократическую машину, а свой собственный аппарат составит из рабочих и служащих, причем против превращения их в бюрократов примет «меры, подробно разобранные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились «бюрократами» и чтобы поэтому никто не мог стать бюрократом». Не надо думать, будто у Ленина дело идет о задаче десятилетий; нет, это тот первый шаг, с которого «можно и должно начать при совершении пролетарской революции»" [652, c. 45].

Естественно, что Троцкий не сглупил и не согласился со Сталиным, утверждавшим, что в СССР 30-х годов якобы был построен социализм; искусный диалектик, Лев Давыдович выстроил изощренную концепцию СССР как явления, переходного от капитализма к социализму. При этом он прекрасно сознавал, что:

«. . . новое государство стало прибегать к старым методам нажима на мускулы и нервы трудящихся. Вырос корпус погонял. Управление промышленностью получило архибюрократический характер. Рабочие утратили какое бы то ни было влияние на руководство заводом. При сдельной оплате труда, тяжких условиях материального существования, отсутствии свободы передвижения, при ужасающей полицейщине, проникающей жизнь каждого завода, рабочему трудно чувствовать себя «свободным тружеником». В чиновнике он видит начальника, в государстве – хозяина» [652, с. 200].

Однако предрассудок, согласно которому можно «утратить какое бы то ни было влияние на руководство»* и при этом все еще оставаться собственником, позволил Троцкому рассматривать бюрократию как «временный нарост на социальном организме» и высказывать утверждения такого рода:

«Несомненно, что советский режим дал могущественный толчок хозяйству. Но источником этого толчка явились национализация средств производства и плановое начало, а вовсе не тот факт, что бюрократия узурпировала командование хозяйством. Наоборот, бюрократизм, как система, стал худшим тормозом технического и культурного развития страны» [647, c. 33].

Поскольку «национализация средств производства» в СССР была не чем иным, как их огосударствлением, то у Троцкого получается, что государство – это одно, а «бюрократизм, как система» есть нечто другое: государство толкает хозяйство вперед, а бюрократизм его тормозит. Получается так, как если бы бюрократия, «узурпировавшая командование хозяйством», не была плотью госаппарата СССР, той субстанцией, из которой он состоит; как если бы государство под названием СССР было некоей сущностью, отдельной от организованной в авторитарно управляемую группу бюрократии. В этом пункте рассуждений Троцкого его диалектика вырождается в откровенную софистику. На самом же деле и прогрессивные (преобладавшие в начале существования СССР), и регрессивные (возобладавшие через некоторое время после второй мировой войны) тенденции в развитии экономики СССР имели один и тот же источник – огосударствление производительных сил в СССР, то есть «узурпацию командования хозяйством» со стороны бюрократии. Если бы Троцкий понимал это, он был бы последовательным диалектиком; превратив же «советский режим» и «бюрократию как систему» в две разные сущности (от первой из которых исходит все хорошее, а от второй – все плохое), он впал в метафизику.

На рассуждения Троцкого:

«Советская бюрократия экспроприировала пролетариат политически, чтоб своими методами охранять его социальные завоевания. Но самый факт присвоения ею политической власти в стране, где важнейшие средства производства сосредоточены в руках государства, создает новое, еще небывалое взаимоотношение между бюрократией и богатствами нации. Средства производства принадлежат государству. Но государство как бы «принадлежит» бюрократии. Если б эти совсем еще свежие отношения упрочились, вошли в норму, легализовались, при сопротивлении или без сопротивления трудящихся, то они в конце концов привели бы к полной ликвидации социальных завоеваний пролетарской революции. Но сейчас говорить об этом, по меньшей мере, преждевременно. Пролетариат еще не сказал своего последнего слова. Бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности. Она вынуждена защищать государственную собственность как источник свой власти и своих доходов. Этой стороной своей деятельности она все еще остается орудием диктатуры пролетариата» [652, с. 206-207], -

блестяще ответил Тони Клифф:

«там, где государство является распорядителем средств производства, ...политическая экспроприация означает также экономическую экспроприацию... Поскольку рабочие – каждый в отдельности - не являются собственниками средств производства даже в рабочем государстве, а их коллективная собственность выражается в том, что они владеют государством, которое является распорядителем средств производства, постольку, будучи политически экспроприированы, они будут экспроприированы также экономически» [280, с. 149]*.

Сам Клифф полагает, что в СССР и других подобных ему государствах на протяжении всей их короткой истории имел место госкапитализм. Мы уже имели случаи убедиться в ошибочности этой точки зрения**.

Hельзя оставить без внимания также и ту концепцию, которую выдвинул М. С. Восленский в своей книге «Номенклатура». Согласно Восленскому, в государствах, подобных СССР, существовал «государственно-монополистический феодализм» [122, c. 606]. С чисто теоретической точки зрения концепция Восленского не выдерживает критики. Достаточно отметить, что ключевым моментом в ее обосновании является утверждение, что «государственно-монополистическому феодализму» предшествовала (по крайней мере, в тех странах, где подобные СССР государства возникли не в результате иностранной интервенции) феодальная формация (в частности, Восленский настаивает, что феодализм как общественно-экономическая формация, как «система» существовал в царской России еще при Николае Втором) [122, с. 558-563, 605]. Между тем уже в XIX веке в Российской империи феодализм как способ производства не существовал (как мы уже говорили, доведенное до рабства крепостничество было явлением восходящего капиталистического способа производства; автор этих строк склоняется к мысли, что уже в первой половине XVIII века в России однозначно и необратимо преобладали капиталистические производственные отношения)*; следовательно, не существовала и основанная на нем общественно-экономическая формация. Говорить же о том, что феодализм как способ производства (по определению, основанный на доиндустриальных производительных силах) и формация воскрес в России в первой половине ХХ века, в период индустриализации, бессмысленно: даже если производственные отношения, возобладавшие в подобных СССР государствах, и похожи в своих основных чертах на феодальные – все равно они, возникнув на качественно новом этапе развития производительных сил, присущи какой-то иной формации. (В связи с этим еще раз подчеркнем: азиатский способ производства и неоазиатский – разные способы производства.) Тем не менее, несмотря на свою теоретическую слабость, эта концепция обладает немалой убедительностью для людей, далеких от исторического материализма – ведь между феодальными и неоазиатскими общественными отношениями, между особенностями психологии людей, принадлежащих к обеим общественным формациям, можно провести такое множество поверхностных аналогий… Возьмем хотя бы тот факт, что и в феодальном, и в неоазиатском обществе не больно-то уважались «права и свободы личности» в их либеральном понимании. Для современного интеллигентного и полуинтеллигентного мещанина одно это может послужить достаточным доказательством идентичности обеих формаций.

В «Номенклатуре» Восленский превозносит буржуазную парламентскую демократию. Кроме того, «Номенклатура» примечательна тем, что согласно изложенной в ней концепции в государствах типа СССР «господствующий класс – политбюрократия, номенклатура. Заметим: политбюрократия, а не технократия» [122, с. 570]. Эти же две особенности присущи книгам очень известного предшественника Восленского, Милована Джиласа: «Новый класс» и «Несовершенное общество» [cм.: 174, c. 159-540]. (Преемственность между ними прямая и осознанная: Восленский использовал в своей работе труды Джиласа, а тот, в свою очередь, благословил своего идейного наследника, написав к его книге в высшей степени хвалебное предисловие.) Благодаря обеим этим особенностям идеи Джиласа и Восленского оказались весьма адекватным отражением интересов тех группировок внутри обуржуазивающейся неоазиатской бюрократии, которые, когда процесс реставрации капитализма в их странах пошел полным ходом, использовали в своей борьбе за власть с другими группировками внутри того же класса (ядро которых по преимуществу составляли представители военно-промышленного комплекса) демократические, направленные против осточертевшей широким массам правящей партии лозунги с тем, чтобы обеспечить себе как можно более широкую поддержку среди неоазиатских администраторов, мелкой буржуазии* и даже среди превращающихся в пролетариат го сударственных рабочих. «Демократические» обуржуазивающиеся бюрократы, как правило, были заинтересованы в как можно более глубокой и быстрой интеграции рынка капиталов своих стран в мировой рынок капиталов и поэтому боролись за власть, в той или иной степени ориентируясь на поддержку высокоразвитых капстран, главным образом западных. И тут идеология Джиласа и Восленского совпала с интересами этих группировок: оба очевидные «западники» (особенно Восленский; к тому же у него гораздо отчетливее, чем у Джиласа, выражена враждебность по отношению к неоазиатскому военно-промышленному комплексу). Оба, разумеется, апологеты капитализма; но если прокапиталистические симпатии Джиласа поначалу были завуалированы какими-то невнятными мечтаниями в духе теории конвергенции*, то Восленский сразу и недвусмысленно заявил свое кредо:

«Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая формация уже исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не полностью исчерпала все возможности продлить свое существование. И она делает это, выступая в форме тоталитаризма – этой «восточной деспотии» нашего времени: реального социализма, национал-социализма, фашизма, классовой диктатуры политбюрократии – номенклатуры» [122, с. 599].

В качестве идеологов обуржуазивающейся бюрократии Восленский и Джилас отвергают марксистско-ленинскую теорию отмирания государства в ходе социалистической революции**. По мнению Джиласа, государство – неотъемлемый атрибут общества:

«В далеком прошлом существовали социумы без государства и власти. Обществом они считаться не могут, ибо представляли собой некий переход от полуживотных к человеческим формам социального бытия. И даже в таких примитивнейших социумах-общинах некое подобие власти присутствовало. Тем более наивным было бы доказывать, что в будущем, с его все усложняющейся общественной структурой, исчезнет потребность в государстве» [174, с. 243].

После того, как мы рассмотрели в данной статье первобытное общество, ошибочность взглядов Джиласа на него очевидна для читателей. А из того, что мы говорили о компьютеризации как материально-технической предпосылке превращения человечества в единый коллектив - и что будем говорить ниже о закономерностях развития капитализма, будет очевидна также устарелость взглядов Джиласа на перспективы существования государства в будущем.

Несмотря на все сказанное выше, «Новый класс» Джиласа и «Номенклатура» Восленского имеют некоторое научное значение как хорошее описание общественного строя в СССР и подобных ему государствах. Особенно отличается этим богатая фактами книга Восленского. Читая «Номенклатуру», отчетливо осознаешь: да, СССР и другие государства того же типа таки были эксплуататорскими*.

Вот кто отлично понимает, что в СССР существовало общество, отличающееся от капиталистического, так это Юрий Иванович Семенов [593, c. 280-282]. Следует отметить, однако, существенный недостаток оригинальной концепции общественно-экономических формаций, разработанной Семеновым**:

стремясь как можно более детально классифицировать этапы развития эксплуататорских обществ, он чрезмерно умножает формации, "параформации", способы производства, "образы производства", уклады и "подуклады".

И каждой из этих классификационных рубрик Семенов дает поразительно причудливое название. Когда читаешь его книги, очень скоро начинает рябить в глазах и кружиться голова от массы таких мудреных терминов, как "древнеполитарная общественно-экономическая формация", "древнеполитомагнарное общество", "магнарный способ производства", "доминарно-приживальческий подспособ эксплуатации", "протополитаризм", "протонобиларные общества, которые подразделялись на собственно протонобиларные и протонобилодоминарные", и т. д., и т. п. … Невольно возникает аналогия с искусственным языком волапюк, автор которого, Иоганн Мартин Шлейер, старался придумать для каждого понятия новое слово, довел до сверхизобилия количество грамматических форм - и в результате сам не помнил всех изобретенных им слов и в разговоре на волапюке не мог обойтись без словаря [303, c. 30-33].

В отличие от Шлейера, изобретатель эсперанто Л. М. Заменгоф составил словарный фонд созданного им языка из корней, взятых из живых индоевропейских языков и латыни, и разработал очень простые и логичные, допускающие множество комбинаций и при этом легко запоминающиеся грамматические правила… Результат - волапюк умер, а на эсперанто и по сию пору общаются, читают и пишут (в том числе и прекрасные стихи) несколько миллионов человек во всем мире.

Наша классификация отношений собственности и управления позволяет свести все прошлое и настоящее (а пожалуй, и обозримое будущее тоже) многообразие систем общественных отношений к комбинациям трех основных типов отношений собственности и управления в различных пропорциях - и эти комбинации можно различать просто по количественным значениям этих пропорций, а не присваивая каждой комбинации свое особое имя. Благодаря этому мы спокойно можем ограничиться пятью способами производства и, соответственно, пятью общественно-экономическими формациями, объединенными в два "круга", два последовательных этапа развития, - и свести к этим немногим классификационным рубрикам все многообразие форм эксплуататорского общества, не изобретая тысячи мудреных терминов (которые полностью могут запомнить лишь немногие специалисты: в конце концов, Семенов, будучи марксистом, мог бы вспомнить о том, что наука нужна не только для познания истины, но и для того, чтобы донести истину до масс…). Вместо того, чтобы квалифицировать общество Древнего Египта как "древнеполитарное", а шумерское - как "древнеполитомагнарное" [593, с. 250], гораздо полезнее для понимания природы этих обществ будет просто объяснить, в каком из этих двух вариантов азиатской общественно-экономической формации отношения между бюрократией и крестьянами азиатского типа содержали в себе бóльшую примесь отношений индивидуального управления и индивидуальной собственности, в каком - меньшую, и в чем это выражается.

Классифицировать формы общества так, как это делает Семенов - это все равно, что градуировать шкалу термометра не цифрами, а словами: "пекло", "жарища", "очень жарко", "жарко", "очень тепло", "тепло", "прохладно", "холодно", "очень холодно", "мороз", "морозище"… На каждую десятую долю градуса особые названия выдумывать и все их запоминать - это с ума сойти можно. Лучше уж цифрами… Так и с делением классового общества на способы производства и общественно-экономические формации: лучше делать это так, как мы*.