И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать.

Деяния 2:4

Первая Пятидесятница, которую ученики отпраздновали после вознесения нашего Спасителя, была вторым по значению событием после пришествия Сына Божьего на землю.

Это отправная точка в истории апостольской церкви и той новой духовной жизни, которую

Христос дал человечеству и которая с тех пор расширяется и действует в нас и будет действовать до тех пор, пока все человечество не изменится по образу Христа (Неандер[254]).

I. Первоисточник: Деян. 2:1–47. См. также 1 Кор. 12; 14. См. толкования Книги Деяний

Ольсгаузена, Де Bette, Майера, Лехлера, Хэкетта, Александера, Глоуга, Олфорда, Вордсворта, Пламптре, Джейкобсона, Хаусона, Спенса и др.; а также толкования 1 Коринфянам — Биллрота, Клинга, Стэнли, Хейнрици, Эдвардса, Годе, Эликота.

II. Сочинения, полностью посвященные чуду Пятидесятницы и дару языков (глоссолалии):

Herder (Die Gabe der Sprachen, Riga, 1794); Hase (сборник «Zeitschrift für wissenschaftl. Theol.» Винера за 1827 г.); Bleek (альманах «Studien und Kritiken», 1829 — 1830); Baur (альманахи «Tübinger Zeitschrift für Theol.», 1830 — 1831; «Studien und Kritiken», 1838); Schneckenburger (Beiträge zur Einleitung in das N. T. 1832); Bäumlein (1834); Dav. Schulz (1836); Zinsler (1847); Zeller (Acts of the Apostles, I. 171 в английском переводе J. Dare); Böhm (последователь Ирвинга, Reden mit Zungen und Weissagen, Berlin, 1848); Rossteuscher (последователь Ирвинга, Gabe der Sprachen im apost. Zeitalter, Marburg, 1855); Ad. Hilgenfeld (Glossolalie, Leipz., 1850); Maier (Glossolalie des apost. Zeitalters, 1855); Wieseler (в альманахе «Stud. u. Krit.» 1838, 1860); Schenkel (ct. «Zungenreden» в его Bibel–Lex. V. 732); Van Hengel (De gave der taten, Leiden, 1864); Plumptre (ct. «Gift of Tongues» в Smith, B. D. IV. 3305, амер. изд.); Delitzsch (ct. «Pfingsten» в Riehm, Η. B.A., 1880, p. 1184); K. Schmidt (b Herzog, 2^d ed., xvii, 570 sqq.).

См. также Neander (I. 1); Lange (II. 13); Ewald (VI. 106); Thiersch (p. 65, 3^d ed.); Schaff (191, 469); Farrar («Апостол Павел», гл. V, т. I. 83).

Христос вознесся на небеса, а десятью днями позже состоялось сошествие на землю Святого Духа и рождение Христианской Церкви. События Пятидесятницы были неизбежным следствием пасхальных событий. Они не могли бы произойти, если бы им не предшествовали воскресение и вознесение Господа. Это было первое деяние вознесенного Искупителя, воссевшего править в качестве нашего Ходатая и Посредника на небесах, и начало непрерывной череды чудесных явлений, посредством которых Он выполнил Свое обещание пребывать со Своим народом «во все дни до скончания века». Ибо вознесение всего лишь положило конец Его видимому присутствию в одной точке пространства и одновременно возвестило о начале Его духовного повсеместного присутствия в Церкви, «которая есть Тело Его, полнота Наполняющего все во всем». Чудо Пасхи и чудо Пятидесятницы и по сей день находят продолжение и подтверждение в нравственных чудесах возрождения и освящения, которые ежедневно совершаются по всему христианскому миру.

У нас есть лишь одно достоверное описание этого эпохального события — в Деян. 2, — однако в прощальном напутствии, которое наш Господь дал Своим ученикам, важное место занимает обещание послать Утешителя, Который наставит их на всякую истину,[255] да и вся история апостольской церкви озарена и согрета огнем Пятидесятницы.[256]

Пятидесятница, то есть пятидесятый день после пасхальной субботы,[257] была веселым и радостным праздником, она выпадала на самое красивое время года и привлекала в Иерусалим огромные толпы гостей из других стран.[258] Пятидесятница принадлежала к числу трех великих ежегодных еврейских праздников, когда все мужчины должны были предстать пред Господом. Первым из таких праздников была Пасха, а третьим — праздник кущей. Пятидесятница длилась один день, но евреи диаспоры после вавилонского пленения продлили празднества до двух дней. Они отмечали «праздник жатвы» или «первых плодов», а также (следуя преданиям раввинов) годовщину получения закона на горе Синай, — считалось, что закон был дан на пятидесятый день после выхода из страны рабства.[259]

Бог чудесным образом использовал этот праздник для того, чтобы положить начало истории апостольской церкви. Пятидесятница была символическим указанием на первую христианскую жатву и установление новой теократии в лице Христа — точно так же, как пасхальный агнец и исход из Египта были символами искупления мира через крестную смерть Агнца Божьего. Ни в какой другой день сошествие Духа воскресшего Искупителя не могло бы принести столь обильные плоды, а весть о нем — мгновенно разнестись столь далеко. Этот день был ознаменован не только рождением первой церкви в Иерусалиме, но и обращением пришельцев из других городов: Дамаска, Антиохии, Александрии и Рима — которые, в свою очередь, донесли Благую Весть до своих далеких родных мест. Среди пришельцев, которых Лука называет очевидцами этого великого события, были жители почти всех стран, в которые трудами апостолов проникло христианство.[260]

Пятидесятница в год воскресения Христа была последней в истории иудаизма и первой в истории христианства. Она стала духовным праздником жатвы, праздником освобождения от греха и днем рождения видимого царства Христова на земле. Она ознаменовала собой начало домостроительства Духа, третьей эпохи в истории откровения триединого Бога. В этот день Святой Дух, Который дотоле проявлял Себя лишь время от времени, мимолетно, навсегда поселился среди человечества как Дух истины и святости и принес с Собой полноту спасительной благодати, чтобы с тех пор изливать эту благодать на верующих, а также открывать и прославлять Христа в их сердцах, так же как Сам Христос открыл и прославил Отца.

Когда апостолы и ученики числом около ста двадцати человек (десять раз по двенадцать), большинство которых, несомненно, составляли галилеяне,[261] собрались вместе перед началом праздничного дня и с молитвой ожидали исполнения обетования, вознесшийся Спаситель со Своего небесного престола излил на них Святого Духа и создал Свою Церковь на земле. Возвещение закона на Синае сопровождалось «громами и молниями, и густое облако [было] над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане».[262] Рождение церкви нового завета тоже сопровождалось удивительными знамениями, так что очевидцы исполнились изумления и страха. Как замечает Неандер, вполне естественно, что «величайшее чудо в духовной жизни человечества сопровождалось необычайными внешними феноменами, его зримыми признаками». С неба раздался сверхъестественный звук, напоминающий шум несущегося сильного ветра,[263] и заполнил весь дом, в котором собрались ученики; а языки, напоминающие языки пламени, на какое–то время по очереди опускались на каждую голову.[264] Лука не говорит, что чудесные явления на самом деле представляли собой ветер и огонь, он лишь сравнивает увиденное с этими стихиями;[265] аналогично тому как форма, которую Дух Святой принял во время крещения Христа, сравнивается с голубем.[266] Языки пламени светились, но не горели и не обжигали; они появлялись и исчезали, как электрические искры или падающие звезды. Но эти слышимые и видимые знамения послужили прекрасным отражением очищающей, просвещающей и животворящей силы Святого Духа, возвестив начало нового духовного творения. Форма языков напоминала о говорении на языках и дарованном ученикам свыше апостольском красноречии.

«И исполнились все Духа Святого». Это подлинное внутреннее чудо, главный факт, стержневая идея повествования о Пятидесятнице. Для апостолов это событие стало одновременно крещением, конфирмацией и рукоположением — никогда более они не принимали ни того, ни другого, ни третьего.[267] Это событие было для учеников Христа величайшим источником вдохновения, благодаря чему они впоследствии смогли стать влиятельными учителями Евангелия, проповедуя его пером и словом. Я не хочу этим сказать, что дар Пятидесятницы упразднил необходимость дальнейшего роста в познании и особых откровений в конкретных ситуациях (подобных тем видениям, которые Петр получил в Иоппии, а Павел — даже в нескольких случаях); но апостолы обрели такое понимание слов Христа и плана спасения, какого никогда прежде не имели. Все покрытое мраком тайны отныне стало для них понятным и исполнилось смысла. В свете воскресения и вознесения Христа Дух открыл апостолам истину о личности и служении Искупителя и всецело завладел их умами и сердцами. Они как бы оказались на горе Преображения и, купаясь в лучах небесного света, лицом к лицу увидели Моисея и Илию, а над ними — Иисуса. Отныне ими владело только одно желание, только одно стремление — быть свидетелями Христа и орудиями спасения других людей, чтобы и они смогли принять участие в «наследстве нетленном, чистом, неувядаемом, хранящемся на небесах для вас».[268]

Но дар Святого Духа получили не только Двенадцать. Он был дан также братьям Господа, Его Матери, благочестивым женщинам, сопровождавшим Его в служении, и всем братьям числом в сто двадцать душ, которые присутствовали в горнице.[269] Они «все» исполнились Духа, и все говорили на языках;[270] и Петр увидел в этом чуде обещанное излияние Духа «на всякую плоть», на сынов и дочерей, на юношей и старцев, на рабов и рабынь.[271] В ту рассветную пору церкви женщины сидели вместе с мужчинами, и не в особом дворе, как это было в храме, и не за перегородкой, как это до сих пор принято в синагоге и в приходящих в упадок церквях Востока, а в одной с ними комнате, как равные соучастники духовных благословений. Начало было пророческим предвкушением конца, откровением всемирного священства и братства верующих во Христа, в Котором все мы — иудеи и язычники, рабы и свободные, мужчины и женщины — едины.[272]

Эта новая духовная жизнь, просвещенная, руководимая и направляемая Святым Духом, сначала проявилась в обращенном к Богу говорении на языках, а затем в пророческом свидетельстве, обращенном к людям. Первое состояло из восторженных молитв и хвалебных гимнов, а последнее — из трезвых поучений и наставлений. Как когда–то их Учитель, ученики спустились с горы Преображения в долину, чтобы исцелять больных и призывать грешников к покаянию.

Загадочный дар языков, или глоссолалия, появляется здесь впервые, но вскоре становится, наряду с другими сверхъестественными дарами Духа, частым явлением в апостольских церквях, особенно в Коринфе. Этот дар прекрасно описал Павел. Пламенные языки, сойдя на каждого из учеников, вызвали говорение на языках. Новый духовный опыт всегда проявляется в соответствующих словах. Сверхъестественные переживания учеников вырвались за рамки обычной речи и выплеснулись наружу восторженным потоком хвалы и благодарения Богу за великие дела, которые Он совершил среди них.[273] Сам Дух давал людям слова, извлекая из человеческих уст, словно из вновь настроенной арфы, неземные звуки хвалы. В этом случае, как и всегда, глоссолалия выражала поклонение и благоговение, но не преследовала цель обучения и наставления, — этот пробел был вскоре восполнен проповедью Петра. Глоссолалия была первым Те Deum новорожденной Церкви. Ее отличал необычный, поэтический стиль, напоминавший дифирамбы, и особенное музыкальное звучание. Понять ее мог лишь тот, кто испытывал симпатию к говорящему; неверующие же насмехались над учениками и объясняли эти странные звуки помешательством или неумеренным потреблением алкоголя. И все–таки глоссолалия оказалась важным знамением для всех и привлекла внимание зрителей к присутствию сверхъестественной силы.[274]

Насколько можно судить, языки Пятидесятницы ничем не отличались от языков, звучавших в Кесарии после обращения Корнилия (которое можно назвать языческой Пятидесятницей),[275] от языков двенадцати учеников Иоанна Крестителя в Ефесе (где глоссолалии сопутствовало пророчество)[276] и от языков христианского собрания в Коринфе.[277]

Однако в первом случае говорение на языках произвело особенное действие: люди слышали слова апостолов на языках своих родных стран, тогда как в Коринфе языки невозможно было понять без истолкования. Зрители–иностранцы — по крайней мере, некоторые из них — считали, что неграмотные галилеяне вразумительно говорили на родных наречиях людей, присутствовавших при чуде Пятидесятницы.[278] Таким образом, возможны два объяснения: либо сами говорящие получили — по крайней мере, на время — дар говорения на незнакомых иностранных языках ради подтверждения их божественной миссии, либо Дух Святой, давший языки, одновременно истолковывал их, вкладывая слова говорящих в сердца восприимчивых слушателей.

Первое объяснение наиболее естественно вытекает из слов Луки. Тем не менее я предпочитаю второе объяснение — по следующим причинам. 1) Временный дар сверхъестественного знания иностранных языков порождает те же сложные вопросы, что и постоянный дар. От попыток разрешить эти вопросы теперь практически отказались, поскольку они выходят за рамки новозаветных сведений и известных нам обстоятельств ранней истории проповеди Евангелия. 2) Говорение на языках началось еще до того, как появились первые слушатели, то есть раньше, чем возникла какая–либо нужда в иностранных языках.[279] 3) Это объяснение позволяет согласовать описания Луки и Павла, то есть языки Пятидесятницы и Коринфа; единственное отличие заключается в том, что в Коринфе люди истолковывали языки вслух,[280] а в Иерусалиме — Дух Святой через внутреннее просвещение сердца. 4) Святой Дух в тот памятный день, несомненно, действовал как среди слушателей, так и среди говорящих, и обратил три тысячи человек. Если Дух так действовал через проповедь Петра, почему Он не мог точно так же действовать через предыдущие славословия и благословения? 5) Ни в словах Петра, ни в пророчестве Иоиля, которое он цитирует, нет даже намека на иностранные языки. 6) Это толкование лучше всего объясняет неоднозначную реакцию слушателей. Все они, без сомнения, поняли суть чуда, однако насмешники, вроде коринфских,[281] решили, что ученики сошли с ума и вместо того, чтобы говорить понятные слова на своем родном языке, несут какую–то неразборчивую чушь. Говорение на иностранных языках вряд ли сочли бы признаком алкогольного опьянения. Эта гипотеза предполагает, что слушатели ошиблись, решив, что на их родных языках говорили сами ученики; но их ошибка была связана не с фактом глоссолалии, а всего лишь с формой ее проявления. Один и тот же Дух наполнял языки говорящих и сердца восприимчивых слушателей, поднимая и тех, и других над обычным уровнем сознания.

Что бы мы ни думали об этой конкретной особенности языков, звучавших в день Пятидесятницы, столь разнообразное воздействие на слушателей со всех концов земли пророчески предвозвестило и символически указало на всемирный характер христианской религии, которой предстояло быть проповеданной на всех языках земли и объединить все народы в единое Царство Христа. Смирение и любовь Церкви объединили то, что разобщили гордость и ненависть Вавилона.

Можно сказать, что в этом смысле созвучие языков в Пятидесятницу было зеркальной противоположностью вавилонского смешения языков.[282]

За говорением на языках последовала проповедь Петра; за актом поклонения — акт наставления; за восторженным голосом души, находящейся в общении с Богом, — трезвые, спокойные слова, произнесенные для блага народа.

Пока собравшаяся толпа дивилась увиденному, проявляя самые разные эмоции, апостол Петр, человек–камень, выступил вперед и от имени всех апостолов обратился к народу с необыкновенно ясными и убедительными словами — вероятно, на своем родном арамейском языке, который был лучше знаком жителям Иерусалима, но, возможно, и на греческом, который был более понятен гостям из других стран.[283] Петр смиренно снизошел до того, чтобы опровергнуть обвинения в пьянстве, напомнив слушателям о том, что в столь ранний час трезвы даже пьяницы, а затем на основании пророчества Иоиля и пятнадцатого псалма Давида разъяснил смысл этого сверхъестественного явления и назвал его делом рук Иисуса Назарянина, распятого иудеями, но доказавшего Свое право называться Мессией словом и делом, воскресением из мертвых, вознесением к престолу одесную Бога и сошествием Святого Духа в соответствии с ясным пророчеством Писания. Затем Петр призвал своих слушателей покаяться и креститься во имя Иисуса, Основателя и Главы Небесного Царства, чтобы даже они, распявшие Господа и Мессию, могли получить прощение грехов и дар Святого Духа, чудесное действие Которого они видели и слышали в учениках.

Это было первое самостоятельное свидетельство апостолов, первая христианская проповедь: простая, бесхитростная, но исполненная библейской истины, естественная, приличествующая моменту, заставляющая задуматься и более плодотворная, чем любая проповедь, произнесенная с тех пор — пусть даже преисполненная знания и блистающая красноречием. В результате проповеди Петра обратились и крестились три тысячи людей, ставшие первыми плодами в житнице Церкви.

В этих первых плодах вознесенного Искупителя, в этом начале новой эпохи Духа и Евангелия, которая пришла на смену прежней теократии буквы и закона, славнейшим образом воплотился символический смысл иудейской пятидесятницы. Но день рождения Христианской Церкви был, в свою очередь, лишь прообразом и обетованием еще большей духовной жатвы и вселенского праздника благодарения, время которых наступит тогда, когда Дух Святой окончательно исполнит пророчество Иоиля, излившись на всякую плоть, когда все сыновья и дочери человеческие будут ходить в Его свете, а Бога будут славить новыми огненными языками за то, что Он завершил Свое чудесное служение искупительной любви.

ПРИМЕЧАНИЯ

I. Глоссолалия. Дар языков — самый непонятный аспект чуда Пятидесятницы. Единственный источник, откуда мы можем получить информацию из первых рук, — это Деян. 2, но дар языков как таковой упоминается еще в двух отрывках той же книги (Деян. 10:46; 19:6), а также в заключительной части Евангелия от Марка (подлинность которой вызывает сомнения). Павел в 1 Кор. 12; 14 дает полное описание этого дара. Глоссолалия, без сомнения, имела место в апостольскую эпоху, и мы без колебаний могли бы сделать вывод о природе этого дара на основании одной только истории Пятидесятницы или одной лишь истории жизни Павла. Трудность, однако, состоит в том, чтобы примирить эти повествования друг с другом.

1) Для описания необычных языков используются такие понятия: «новые языки» (καιναι γλώσσαι, Мк. 16:17, где Христос обещает этот дар), «иные языки», отличающиеся от обыкновенных (έτεραι γλ., Деян. 2:4, более нигде не упоминается), «разные языки» (γένη γλωσσών, 1 Кор. 12:28) или просто «языки» (γλώσσαι, 1 Кор. 14:22), а в единственном числе — «язык» (γλώσσα, 1 Кор. 14:2,13,19,27. Английский {и Синодальный} перевод в этих случаях поясняет: «незнакомый язык»). Говорение на языках по–гречески называется γλώσσαις или γλώσση λαλειν (Деян. 2:4; 10:46; 19:6; 1 Кор. 14:2,4,13–14,19,27). Павел также употребляет фразу «молиться на языке» (προσεύχεσθαι γλώσση) как синоним выражения «молиться и петь духом» (προσεύχεσθαι и ψάλλειν τω πνεύματι, в отличие от προσεύχεσθαι и ψάλλειν τω νοΐ, 1 Кор. 14:14–15). Слово «языки» во множественном числе, упоминание о «разных» языках и разделение языков на «ангельские» и «человеческие» (1 Кор. 13:1) — все это указания на различные проявления одного и того же дара (говорение, молитва, пение) в зависимости от характера, образования и душевного настроя говорящего, но не на различные иностранные языки, поскольку описание Павла не допускает такого толкования.

Понятие «язык» истолковывали по–разному.

а) Визелер (и Ван Хенгель): орган речи, используемый как пассивный инструмент; говорение только языком, без артикуляции, и тихим шепотом. Но в это объяснение не вписывается ни множественное число, ни упоминания о «новых» и «разных» языках, поскольку орган речи остается неизменным.

б) Блик: редкие, местные, устаревшие, поэтические выражения, глоссы. Но в таком узком значении слово γλώσσαι встречается лишь у классических авторов (Аристотеля, Плутарха и др.) и грамматистов, но не в общеупотребительном греческом языке. Вдобавок, такое объяснение неприменимо к вариантам γλώσσα и γλώσση λαλειν, поскольку слово γλώσσα (в ед. числе) может означать только одну глоссу.

в) Большинство толкователей: язык или наречие (διάλεκτος, ср. Деян. 1:19; 2:6,8; 21:40; 26:14). Это правильная точка зрения. «Язык» — сокращенная форма первоначального выражения «новый язык» (Мк. 16:17). Это слово не обязательно подразумевает один из известных земных языков, но может обозначать необычное употребление существующего наречия или новый, ранее неизвестный духовный язык, язык вдохновения, приходящий к человеку в состоянии экстаза. «Языки» же представляют собой индивидуальные разновидности этого богодухновенного языка.

2) О глоссолалии в Коринфской церкви, которая, по всей видимости, была идентична глоссолалии в Кесарии (Деян. 10:46) и в Ефесе (Деян. 19:6), благодаря описанию Павла мы знаем довольно много. Она проявлялась как восторженность после обращения и продолжалась какое–то время. Это было не говорение на иностранных языках, совершенно бесполезное на молитвенных собраниях верующих, а говорение на языке, не похожем ни на какие известные наречия и без переводчика непонятном для иностранцев. Это явление не было связано с проповедью Евангелия, хотя, как и другие формы поклонения, могло повлиять на впечатлительных неверующих, если таковые присутствовали на собрании. Это был акт безоговорочного посвящения, акт благодарения, молитвы и воспевания со стороны членов христианского собрания, всецело поглощенных общением с Богом и выражавших свой восторг ломаной, отрывистой, возвышенной, непонятной речью. Это было проявление чувств, а не мыслей, язык возбужденного воображения, а не холодного рассудка. Это был язык духа (πνεύμα), экстаза, отличный от языка разума (νούς). Разницу между ними мы можем в какой–то мере понять, сравнив стиль Откровения, полученного έν πνεύματι (Отк. 1:10), и стиль Евангелия от Иоанна, написанного έν νοΐ. Говорящий на языках пребывал, так сказать, в состоянии духовного опьянения, наподобие поэтического «безумия», о котором говорили Шекспир и Гёте. Его язык был лирой, из которой божественный Дух извлекал небесные мелодии. Человек был в бессознательном или полубессознательном состоянии и едва понимал, где находится — все еще «в теле» или уже «вне тела». Понять эту неосознанную восторженную речь мог лишь тот, кто пребывал в таком же трансе. Для постороннего, неверующего человека глоссолалия звучала варварским наречием, неразборчивым звуком трубы, бредом сумасшедшего (1 Кор. 14:23) или бессвязной речью пьяного (Деян. 2:13,15). «Ибо, кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом; а кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. Кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя; а кто пророчествует, тот назидает церковь » (1 Кор. 14:2–4; ср. 1 Кор. 14:26–33).

Очевидно, коринфяне переоценивали значение говорения на языках как эффектного проявления божественной силы; глоссолалия производила сильное впечатление, но, по сути, не служила практическим целям и исчезла с окончанием «медового месяца» церкви. Павел, сам прекрасный знаток этого феномена (1 Кор. 14:18), показал себя очень мудрым человеком, отметив второстепенный и преходящий характер говорения на языках, ограничив его использование и отдав предпочтение другим, неизменно полезным дарам, через которые Бог проявляет Свою милость и любовь ко всеобщему благу. Говорить на языках хорошо, но лучше пророчествовать и учить на понятном языке, чтобы собрание назидалось, а еще лучше делами проявлять любовь к Богу и людям (1 Кор. 13).

Мы не знаем, как долго существовал феномен глоссолалии, описанный Павлом. Как и другие сверхъестественные дары эпохи апостолов, этот дар постепенно исчез. Он не упоминается ни в пастырских, ни в общих посланиях. В конце II века мы встречаем лишь несколько мимолетных упоминаний об этом явлении. Ириней Лионский («Против ересей», кн. V, гл. 6, § 1) упоминает о «многих братьях», которые, как он слышал в церкви, имели дар пророчества и говорения на «разных языках» (παντοδαπαΐς γλώσσαις), могли открывать сокровенные человеческие тайны (τά κρύφια των ανθρώπων) и разъяснять тайны Божьи (τά μυστήρια τού θεού). Трудно сказать, что именно имеет в виду Ириней, используя термин «разные», который больше нигде не встречается в его трудах, — иностранные языки или множество совершенно необычных языков, подобных тем, о которых писал Павел. Последнее более вероятно. Самому Иринею пришлось выучить язык галлов. Тертуллиан («Против Маркиона», V. 8, ср. «О душе», гл. 9) вскользь упоминает о том, что духовные дары, в том числе и дар языков, все еще проявляются среди монтанистов, к числу которых он принадлежал. Ко временам Златоуста говорение на языках прекратилось совсем. Во всяком случае, Златоуст объясняет неизученность этого дара отсутствием его проявлений. С тех самых пор глоссолалию стали понимать неверно — как чудесный и неизменный дар иностранных языков, данный для миссионерских нужд. Однако во всей истории миссионерской работы мы не найдем ни одного бесспорного примера использования дара языков в таких целях.

Аналогичные явления, только более частного характера и не чудесные по природе, внешне похожие на подлинный дар языков или только имитировавшие его, время от времени возникали в периоды особого религиозного энтузиазма: у камисардов и пророков из французских Севенн, в среде ранних квакеров и методистов, мормонов и шведских «читателей» («Liisare», 1841 — 1843), во время ирландского пробуждения 1859 г. и особенно в «Католической апостольской церкви» Э. Ирвинга с 1831 по 1833 г. и даже по сей день. См. статьи Ирвинга о «дарах Святого Духа, именуемых сверхъестественными» (Ed. Irving, Works, vol. V, p. 509, etc.); Mrs. Oliphant, Life of Irving, vol. II; Schaff, Hist. Ap. Ch., § 55, p. 198; Stanley, Com. on Corinth., p. 252, 4^th ed.; статьи Пламптре в «Библейском словаре» Смита (Smith, Bible Diet., IV. 3311, американское издание). Последователи Ирвинга, высказавшие свои соображения по данному вопросу (Тирш, Бём и Росстойшер), четко разграничивали глоссолалию Пятидесятницы (говорение на иностранных языках) и коринфскую глоссолалию, которая проявлялась на молитвенных собраниях; свой собственный духовный опыт они отождествляли с последней. Несколько лет назад я стал свидетелем глоссолалии в нью–йоркском собрании последователей Ирвинга; речь была ломаной, спонтанной и непонятной, но слова состояли из необычных, поразительных, впечатляющих звуков, и говорящие не владели своим языком, который как будто подчиняла себе некая посторонняя сила. Один мой друг и коллега (д–р Бриггс) наблюдал этот феномен в 1879 г. в Лондоне, в центральной церкви последователей Ирвинга, и у него сложилось такое же впечатление.

3) Глоссолалия Пятидесятницы не могла принципиально отличаться от коринфской: она представляла собой точно такой же экстатический акт поклонения, благодарения и хвалы за великие деяния Божьи во Христе, беседу души с Богом. Это было чистейшее и наивысшее словесное воплощение ликования и восторга новорожденной Церкви Христовой, находящейся под властью Святого Духа. Говорение на языках началось прежде, чем появились зрители (ср. Деян. 2:4 и Деян. 2:6), а по его окончании Петр произнес миссионерскую проповедь обычным, понятным языком. Лука упоминает об этом даре еще дважды (Деян. 10, 19), и в обоих случаях его сутью является поклонение, а не поучение.

Тем не менее, если исходить из очевидного смысла повествования Луки, глоссолалия Пятидесятницы отличалась от коринфской не только своей силой, но и тем, что суть сказанного достигла сознания слушателей на их родных наречиях без помощи истолкователя–человека. Отсюда и выражение «другие языки», которое не используют ни Павел, ни Лука в других отрывках; отсюда и изумление, охватившее иностранцев, когда каждый из них услышал свой родной язык из уст неграмотных галилеян. Именно эта гетероглоссолалия, как ее можно назвать, и вызывает главные затруднения. Я приведу ряд существующих толкований, которые пытаются как–то решить эту проблему.

а) Рационалистическое объяснение разрубает гордиев узел, отрицая реальность чуда. Гетероглоссолалия считается ошибкой рассказчика или раннехристианским преданием. Даже Майер отказывается от нее на том основании, что она противоречит коринфскому дару языков, и считает ее человеческим преданием, основанным на ошибке. Неожиданно обретенное умение говорить на иностранных языках он называет «логически невозможным, невероятным с точки зрения психологии и нравственности» (Толкование Деян. 2:4, 4–е изд.). Но Лука, спутник Павла, наверняка был знаком с даром языков, существовавшим в апостольских церквях, и в двух других отрывках он явно имеет в виду тот самый феномен, о котором писал Павел.

б) Гетероглоссолалия — это ошибка слушателей (Horwunder), которые были необычайно возбуждены и испытывали к ученикам глубокую симпатию. Им показалось, что ученики говорят на их родных языках, а Лука просто описал их ощущения, не исправив заблуждения. Об этой точке зрения упоминал (не соглашаясь с ней) Григорий Нисский, ее придерживались Псевдо–Киприан, достопочтенный Беда, Эразм, Шнекенбургер и другие. Вероятно, в день Пятидесятницы ученики говорили на эллинистическом диалекте, и это наречие, с его смешанной лексикой, с вкраплениями гебраизмов и латинизмов, легко могло произвести впечатление гетероглоссолалии, если на нем говорили глубоко взволнованные и находящиеся в экстазе люди. Говорят, что св. Ксаверий смог объясниться с индусами, не зная их языка, а св. Бернар, св. Антоний Падуанский и св. Винсент Феррер благодаря духовной силе своего красноречия могли вызвать восторг и угасить страсти не понимавшей их языка толпы. Ольсгаузен и Баумляйн ищут ответ в феноменах магнетизма и сомнамбулизма, при помощи которых человек может устанавливать мистическую связь с другими.

в) Глоссолалия представляла собой речь, усыпанную архаичными поэтическими выражениями с добавлением иностранных слов. Эту точку зрения убедительно отстаивает Блик (1829), ее разделяет Баур (1838), но мы уже отметили (с. 163), что она несостоятельна с точки зрения употребления самого термина «язык» и естественного характера повествования Луки.

г) Мистическое толкование утверждает, что глоссолалия Пятидесятницы была в некотором роде противоположностью смешения языков и представляла собой либо временное восстановление изначального райского языка, либо пророческое откровение небесного языка, в котором некогда сольются все языки. Слишком глубокая, чтобы ее можно было понять, эта теория превращает гетероглоссолалию в гомоглоссолалию и акцентирует внимание на самом языке и его временном восстановлении или откровении. Шеллинг называет чудо Пятидесятницы «Вавилоном наоборот» (das umgekehrte Babel) и говорит: «Dem Ereigniss der Sprachenverwirrung lässt sich in der ganzen Folge der religiösen Geschichte nur Eines an die Seite stellen, die momentan wiederhergestellte Spracheinheit (όμογλωσσία) am Pfingstfeste, mit dem das Christenthum, bestimmt das ganze Menschengeschlecht durch die Erkenntniss des Einen wahren Gottes wieder zur Einheit zu verknüpfen, seinen grossen Weg beginnt» (Einl. in d. Philos. der Mythologie, p. 109). Подобную точку зрения отстаивает в своем толковании 1 Кор. 14 (р. 177) Биллрот, который предполагает, что первоначальный язык сочетал в себе элементы различных производных языков, так что каждый присутствующий слышал частички своего собственного наречия. Ланге (II. 38) считает, что речь идет о языке внутренней духовной жизни, который объединяет всех искупленных между собой и сохраняется во все церковные эпохи как некая закваска, возрождающая, преображающая и посвящающая другие языки для святого употребления. И все–таки он, как и Ольсгаузен, допускает, что между говорящими и слышащими возникает взаимная связь, основанная на симпатии. Дилич (цит. соч., с. 1186) пишет: «Die apostolische Verkündigung erging damals in einer Sprache des Geistes, welche das Gegenbild der in Babel zerschellten Einen Menschheitssprache war und von allen ohne Unterschied der Sprachen gleichmässig verstanden wurde. Wie das weisse Licht alle Farben aus sich erschliesst, so fiel die geistgewirkte Apostelsprache wie in prismatischer Brechung verständlich in aller Ohren und ergreifend in aller Herzen. Es war ein Vorspiel der Einigung, in welcher die von Babel datirende Veruneinigung sich aufheben wird. Dem Siva η–Tag des steinernen Buchstabens trat ein Sivan–Tag des lebendigmachenden Geistes entgegen. Es war der Geburtstag der kirche, der Geistesgemeinde im Unterschiede von der alttestamentlichen Volksgemeinde; darum nennt Chrysostomus in einer Pfingsthomilie die Pentekoste die Metropole der Feste». Эвальд (VI. 116 sqq.) также склоняется к мистическому толкованию, но его взгляды весьма оригинальны — он высказывает их со своей обычной убежденностью. Он называет глоссолалию «Auflallen und Aufjauchzen der christlichen Begeisterung, ein stürmisches Hervorbrechen aller der verborgenen Gefühle und Gedanken in ihrer vollsten Unmittelbarkeit und Gewalt». Эвальд утверждает, что в день Пятидесятницы самые необычные выражения и синонимы из разных языков (например, άββά ό πατήρ, Гал. 4:6; Рим. 8:15, и μαράν άθά, 1 Кор. 16:22), соединившиеся с воспоминаниями о как бы звучавших с неба словах Христа, образовали новый язык Духа и позволили безудержной радости молодого христианства воплотиться в прерывающихся от волнения гимнах хвалы, которые никто не слышал ни до, ни после Пятидесятницы, если не считать их слабых отголосков в коринфской и других апостольских церквях.

д) В Пятидесятницу апостолы навсегда получили дар языков, а вместе с ним — чудесное знание всех иностранных языков, на которых им предстояло проповедовать Евангелие. Господь поручил им проповедовать всем народам и наделил их знанием всех необходимых языков. Впервые эту теорию ясно изложили отцы церкви IV и V века — через много лет после исчезновения дара языков, — и ее придерживалось, хотя и в разных вариантах, большинство древних богословов. Ныне же от этого объяснения отказались практически все протестантские комментаторы, за исключением епископа Вордсворта, который отстаивает его при помощи цитат из отцов церкви. Златоуст полагал, что каждый ученик получил свой особенный язык, необходимый ему для миссионерского труда (Проповедь, посвященная Деян. 2). Августин пошел гораздо дальше и заявил: «Каждый из них начал говорить языками всех народов, знаменуя, таким образом, единство католической церкви, долженствующей распространиться среди всех народов и говорить на всех языках» («О граде Божием», XVIII, гл. 49). Некоторые ограничивали количество языков числом народов и стран, упомянутых Лукой (Златоуст), другие увеличивали их количество до 70 — 72 языков (Августин и Епифаний) или до 75 — по числу сынов Ноевых (Быт. 10), и даже до 120 (Пациан) — по числу присутствовавших учеников. Об этих мнениях упоминает Бароний (Annal. ad ann. 34, vol. I. 197). Эта теория увековечена католиками в виде «праздника языков», но она превращает нравственное чудо духовного восторга в необычное явление приобретенного знания иностранных языков. Если бы все ученики заговорили разом, как это и произошло в день Пятидесятницы, на иностранных языках, возникла бы еще большая неразбериха, чем во время Вавилонского столпотворения.

На это возражают, что грандиозность чуда была оправдана огромным историческим значением начальной эпохи, однако история не знает других подобных примеров, к тому же такое объяснение сталкивается с непреодолимыми трудностями. Рассматриваемая теория игнорирует тот факт, что глоссолалия началась еще до появления зрителей, то есть раньше, нежели появилась какая–либо потребность в иностранных языках. Эта теория выдает глоссолалию Пятидесятницы за уникальное явление и заставляет Луку противоречить Павлу и самому себе — ведь во всех остальных случаях, как уже было сказано, дар языков является не средством благовестил, а проявлением духовной жизни. Названная теория предполагает также, что на служение в качестве странствующих проповедников были призваны все сто учеников, включая женщин, — ведь «языки, как бы огненные, почили… на каждом из них». Подобное чудо было излишним (Luxuswunder), поскольку со времен завоеваний Александра Македонского греческий язык был настолько широко распространен в Римской империи, что для миссионерского служения апостолам едва ли потребовался бы какой–то другой язык — за исключением разве что латыни и своего родного арамейского. Действительно, все новозаветные авторы, даже Иаков Иерусалимский, писали на греческом языке, причем особенности их стиля доказывают, что они выучили этот язык так же, как и все, — практикуясь в нем с детства. Более того, после Пятидесятницы мы не находим ни малейшего упоминания об этих чудесных лингвистических способностях, равно как и об их миссионерском применении.[284] Напротив, мы приходим к выводу, что Павел не знал ликаонского наречия (Деян. 14:11–14), а из древнего церковного предания мы узнаем, что Петр пользовался услугами Марка как переводчика (έρμηνεύς или ερμηνευτής, interpres — об этом упоминают Папий, Ириней, Тертуллиан). Бог, совершая чудеса, не упраздняет необходимость изучения иностранных языков и прочих наук, познания в которых можно приобрести обычным путем, используя человеческие способности.

е) Это было временное умение говорить на иностранных языках, предназначенное лишь для Пятидесятницы и исчезнувшее вместе с «как бы пламенными» языками. Исключительность этого феномена была оправдана его целью — подтвердить божественную миссию апостолов и предвосхитить всемирное распространение Евангелия. Этой точки зрения придерживается большинство современных толкователей, которые признают повествование Луки достоверным: Ольсгаузен (он объединяет эту точку зрения с теорией «б»), Баумгартен, Тирш, Росстойшер, Лехлер, Хэкетт, Глоуг, Пламптре («Толкование Книги Деяний») и я сам (Hist. Ар. Ch.). Данная теория лучше всего согласуется с очевидным смыслом текста. Но она тоже предполагает, что между глоссолалией Пятидесятницы и коринфскими языками было принципиальное различие, хотя в действительности это крайне маловероятно. Не имеющий аналогов в истории временный дар знания иностранных языков — едва ли не более великое чудо, нежели дар постоянный, но в то время в Иерусалиме он был таким же излишеством, как и впоследствии в Коринфе, поскольку миссионерская проповедь Петра, произнесенная на одном–единственном языке, была понятна всем.

ж) Глоссолалия Пятидесятницы по сути ничем не отличалась от коринфских языков, то есть ее целью было поклонение, а не наставление; единственное различие состояло в личности истолкователя: в Иерусалиме Сам Святой Дух доносил смысл сказанного до сердец уверовавших и обратившихся людей, каждый из которых воспринимал это как произнесенное на его родном наречии; в Коринфе же истолкованием занимался либо сам говорящий на языках, либо тот, кому был дан дар истолкования.

Я не знаю ни одного авторитетного специалиста, который придерживался бы этой теории, поэтому не хочу на ней долго останавливаться, но мне кажется, что она позволяет избежать большинства затруднений, свойственных прочим теориям. Кроме того, такое толкование примиряет Луку с самим собой и с Павлом. Можно с уверенностью сказать, что в первый день нового творения во Христе Святой Дух управлял языками говоривших и одновременно действовал в сердцах слушавших. Сегодня гетероглоссолалия Пятидесятницы проявляется естественным образом — через проповедь Евангелия на всех языках и более чем через три сотни переводов Библии.

II. Ошибочные толкования чуда Пятидесятницы.

1) В прежние времена рационалисты объясняли шум ветра как шквал или ураган, заряженный электричеством, огненные языки — как молнии, бьющие в собравшихся людей, или мелкие электрические разряды, возникающие в сухом жарком воздухе, а суть глоссолалии видели в том, что каждый ученик молился на своем собственном наречии, а не на священном древнееврейском языке. Согласно другому предположению, некоторые ученики знали иностранные языки и в данном случае ими воспользовались. Так считают Паулус, Тисс, Шультгесс, Кюньёль, Шрадер, Фрицше и в значительной степени Ренан — последний описывает, какими яростными бывают бури на Востоке, однако глоссолалию толкует иначе, по аналогии со схожими феноменами более поздних времен. Рационалистическая теория не объясняет, почему зрители и слушатели так удивились при виде вполне обычного явления. Приходится либо отказать им в здравом смысле, либо обвинить рассказчика в нечестности. Это толкование совершенно неприменимо к коринфской глоссолалии, которая, как ясно свидетельствует история, была в апостольской церкви распространенным явлением. Против этой теории свидетельствуют и присутствующие в тексте Деян. 2:2–3 наречия ώσπερ и ώσεί — они устанавливают четкое различие между звуком, который слышали очевидцы, и обычным шумом ветра, между огненными языками и обычным пламенем. Слова «как голубь», использованные во всех евангелиях для описания видимого облика, принятого Святым Духом во время крещения Христа, аналогичным образом свидетельствуют, что речь идет не о настоящем голубе.

2) Современная рационалистическая или мифическая теория считает это чудо субъективным внутренним переживанием, которое первые христиане по ошибке приняли за объективный внешний факт. Глоссолалия Пятидесятницы (в отличие от коринфской, которая считается историческим фактом) символизирует истинное представление о всемирном значении Евангелия, а также о воссоединении всех языков и национальностей под властью Мессии (εις λαός Κυρίου και γλώσσα μία, как сказано в «Завете двенадцати патриархов»). Это подражание раввинской басне (пересказанной еще в трудах Филона) о том, что синайский закон посредством bath–kol, эха голоса Божьего, был возвещен всем народам на семидесяти языках мира. Таково мнение Целлера (Contents and Origin of the Acts, I. 203–205) — он считает, что все события Пятидесятницы, если они вообще имели место в действительности, «в наших летописях, вероятно, были искажены до неузнаваемости». Однако его главным аргументом остается «невозможность и невероятность чудес», которую он провозглашает (с. 175, сноска) «аксиомой» историка, тем самым соглашаясь с философскими предубеждениями, лежащими в основе исторической критики. Мы же, наоборот, убеждены, что историк обязан принимать факты такими, какими он их видит, а если он не может дать удовлетворительное объяснение увиденному, ссылаясь на естественные причины и субъективные иллюзии, то должен искать ответ в сверхъестественных объяснениях. Христианская церковь, которая являет собой в высшей степени осязаемый и неопровержимый факт, несомненно возникла в определенном месте в определенное время и определенным образом, и мы не можем представить себе более подходящее и удовлетворительное объяснение ее происхождения, нежели предложенное Лукой. Баур и Целлер не допускают мысли о том, что три тысячи человек могли обратиться в один день и в одном месте. Они забывают, что большинство слушателей не были скептиками, но верили в сверхъестественное откровение — их нужно было лишь убедить в том, что Иисус из Назарета и есть обещанный Мессия. Эвальд возражает Целлеру, не называя его по имени (VI. 119): «Не может быть большего упрямства, чем отрицание исторической истинности события, описанного во 2–й главе Деяний». Мы присоединяемся к мнению Рота (Vorlesungen uber Kirchengeschichte I. 33), что события Пятидесятницы были подлинным чудом («ein eigentliches Wunder» ), которое сотворил с учениками Святой Дух и которое наделило их сверхъестественными способностями (как и было обещано, Мк. 16:17–18). Без этих чудотворных способностей христианство не смогло бы в те дни укорениться в мире. Сама христианская церковь, ежедневно наблюдающая возрождение и обращение людей как на родине, так и в языческих странах, являет собой лучшее живое и вездесущее доказательство своего сверхъестественного происхождения.

III. Время и место Пятидесятницы. Когда произошли эти события — в день Господень (восьмой после Пасхи) или в иудейскую субботу? В частном доме или в храме? Мы склоняемся в пользу дня Господнего и частного дома. Однако по этому поводу существуют самые разные мнения, и аргументы в пользу той или иной точки зрения имеют почти одинаковый вес.

1) Выбор дня недели отчасти зависит от того, как мы понимаем фразу «другой день Пасхи», поскольку в соответствии с предписанием закона (Лев. 23:11,15–16) именно от этого дня следовало отсчитывать пятьдесят дней. Иными словами, мы должны решить, был ли это следующий день после первого дня Пасхи, то есть 16 нисана, или день после стандартной, но приходящейся на пасхальный праздник субботы. А кроме того, нужно определить, на какое число, на 14 или на 15 нисана, выпала пятница, в которую был распят Христос. Если предположить, что в пятницу, когда умер Христос, было 14 нисана, то 15–е была суббота, а значит, Пятидесятница в том году выпала на воскресенье. Если же пасхальная пятница была 15 нисана (как полагаю я сам, см. § 16, с. 104), то Пятидесятница выпала на иудейскую субботу (так думает Визелер, который датирует это событие субботой, 27 мая 30 г. по Р.Х.). С другой стороны, можно принять за точку отсчета вечер 16 нисана (так поступают Вордсворт и Пламптре — они считают, что Пятидесятница пришлась на воскресенье). Но если рассматривать слово «суббота» в Лев. 23 в обычном значении, как указание на еженедельную субботу (так его понимали саддукеи и караимы), то иудейская пятидесятница всегда приходилась на воскресенье. В любом случае, христианская церковь всегда праздновала Пятидесятницу в восьмой день Господень после Пасхи, опираясь на древнее предание о дне недели, в который произошло это событие. Точно так же решается вопрос с днем воскресения (воскресенье) и вознесения (четверг). В таком случае у нас появляется еще одна причина заменить иудейскую субботу воскресеньем, днем воскресения Господа и сошествия Святого Духа. Вордсворт пишет: «Таким обра–30м, первый день недели был посвящен всем Лицам преблагой и нераздельной Троицы; и христианское воскресенье служит напоминанием о благословениях Творения, Искупления и Освящения». Визелер безосновательно полагает, что древняя церковь сознательно перенесла праздник на другой день из неприязни к иудейской субботе; однако традиция одновременно отмечать Пятидесятницу и воскресение Господа, похоже, восходит корнями к самым истокам христианской церкви, пример чему можно найти в истории апостола Павла (Деян. 18:21; 20:16). Лайтфут (Нога Hehr, in Acta Αρ. 2:1; Opera II. 692) отсчитывает дату Пятидесятницы от 16 нисана, но все же отождествляет христианскую Пятидесятницу с воскресеньем путем необычного и сомнительного толкования стиха Деян. 2:1 (έν τω συνπληρούσθαι την ήμέραν της Πεντηκοστής): он понимает эту фразу как «по окончании дня Пятидесятницы», а не «при наступлении дня Пятидесятницы». Так или иначе, на какой бы день ни выпала Пятидесятница — на иудейскую субботу или на день Господень, — совпадение все равно было знаменательным.

2) Что касается места, то Лука пишет просто «дом» (οίκος, Деян. 2:2), и это слово едва ли может означать «храм» (который упоминается лишь в Деян. 2:46). Вероятно, это была «горница», упомянутая в предыдущей главе, обычное место встреч учеников'после вознесения Господа (τό υπερώο ν… ού ήσαν καταμένοντες, Деян. 1:13). Так считают Неандер, Майер, Эвальд, Вордсворт, Пламптре, Фаррар и другие. Возможно, это была та самая комната, где наш Господь разделил с учениками пасхальную трапезу (Мк. 14:14–15; Мф. 26:18). Если верить преданию, оба события происходили в «Caenaculum» — одной из комнат неправильной формы здания, именуемого «Гробницей Давида» и расположенного близ Сионских ворот на некотором удалении от горы Мориа. (См. William Μ. Thompson, The Land and the Book, new ed. 1880, vol. I, p. 535 sq.) Однако Кирилл Иерусалимский (Catech. XVI. 4) утверждает, что дом, в котором состоялось сошествие Святого Духа, впоследствии был превращен в церковь. Верхняя комната («горница») под плоской крышей восточных домов (ύ־ περωον,עליה) зачастую использовалась как место молитвы (см. Деян. 20:8). Но, поскольку частный дом никак не мог вместить столь большую толпу, нам придется предположить, что Петр обращался к стоящим на улице людям с крыши или наружной лестницы.

Многие богословы древности, равно как и Ольсгаузен, Баумгартен, Визелер, Ланге, Тирш (и я сам в первом издании «Истории апостольской церкви», с. 194), считали, что события Пятидесятницы происходили в храме или, скорее, в одном из тридцати вспомогательных строений, которые Иосиф Флавий в своем описании храма называет «зданиями» (ο'ίκους, «Древности», VIII. 3, 2), — а может, в сохранившемся от первого храма притворе Соломоновом, где впоследствии собирались ученики (Деян. 5:12, см. Деян. 3:11). В пользу этой точки зрения следует сказать, что она лучше согласуется с обычаями апостолов (Лк. 24:53; Деян. 2:46; 5:12,42), со временем, когда произошло чудо (час утренней молитвы), и с фактом присутствия огромной, по меньшей мере трехтысячной толпы. Кроме того, события Пятидесятницы обретают еще большую торжественность, если они происходили в символическом святилище древности. Но трудно себе представить, чтобы враждебно настроенные иудеи позволили нищим ученикам воспользоваться одним из вышеупомянутых храмовых сооружений и не вмешались в происходящее. В начавшейся эпохе Духа храмом Бога становится самое скромное жилище и тело самого униженного христианина. См. Ин. 4:24.

IV. Последствия Пятидесятницы. Вот цитата из книги Фаррара «Жизнь и труды апостола Павла» (I. 93): «Ни один читатель исторических трудов, конечно же, не станет отрицать, что эта первая Пятидесятница ознаменовала собой переломный момент в истории человечества. Не подлежит сомнению, что с тех самых пор Дух Божий в каждом столетии учил детей Божьих с невиданной прежде глубиной. Несомненно, во Христе мы можем испытывать более глубокое ощущение единства с Богом, чем ветхозаветные святые, а также благодарную уверенность в том, что мы увидим те дни, которые хотели увидеть, но не увидели цари и пророки, и услышим те истины, которые они хотели услышать, но не услышали. С того мгновения новая эпоха началась во всей полноте. Это не было посвящение маленькой группы людей в какое–то уникальное священство или отдельное рукоположение узкого круга апостолов. Это было освящение всей церкви — мужчин, женщин, детей — которым предстояло стать "родом избранным, царственным священством, народом святым, людьми, взятыми в удел». В конечном итоге полученный ими дар будет полностью и безвозмездно предложен всему человечеству. Сто двадцать человек были не уникальными восприемниками благословения и свидетелями откровения, но предтечами и представителями бесчисленного множества людей. Это чудо не было мимолетным — оно повторялось вновь и вновь. Суть его не в шуме ветра и не во вспышках света, которые были слышны и видимы лишь какое–то мгновение, но в живой энергии и непрекращающемся вдохновении. Это не зримый символ горстки людей, собравшихся в горнице еврейского дома, а животворный ветер, который с тех пор овевает все столетия истории мира, волна света, которая катится и будет катиться от одного берега к другому до тех пор, пока земля не наполнится познанием Господа, подобно тому как воды наполняют море».