Поколения последних десятилетий XIX и первых лет XX века жили как бы заворожённые очень негибкой, поистине контовской схемой мира естественных наук. Распространяя эту чудодейственную схему на всю совокупность духовных богатств, они полагали, что настоящая наука должна приводить путём неопровержимых доказательств к непреложным истинам, сформулированным в виде универсальных законов. Применённое к исследованиям историческим, оно породило ... две противоположные тенденции. Одни действительно считали возможной науку об эволюции человечества, которая согласовалась бы с этим, так сказать, «всенаучным» идеалом... Они сознательно шли на то, чтобы оставить за пределами этой науки о людях многие реальные факты весьма человеческого свойства, которые казались им абсолютно не поддающимися рациональному познанию. Такова была, в общем, позиция социологической школы, основанной Дюркгеймом.

Другие исследователи, видя, что историю не втиснуть в рамки физических закономерностей, ... видели в ней (истории) не столько подлинно научное знание, сколько некую эстетическую игру или, на худой конец, гигиеническое упражнение, полезное для здоровья духа...

Умственная атмосфера настоящего времени уже не та. Кинетическая теория газов, эйнштейновская механика, квантовая теория коренным образом изменили то представление о науке, которое ещё вчера было всеобщим. На место определённого последние открытия выдвинули бесконечно возможное, на место точно измеренного – понятие вечной относительности меры. Мы лучше подготовлены к мысли, что некая область познания, где не имеют силы евклидовы доказательства или неизменные законы повторяемости, может, тем не менее, претендовать на звание научной.

Предметом истории является человек. Скажем точнее – люди. Науке о разнообразном больше подходит не единственное число, благоприятное для абстракции, а множественное, являющееся грамматическим выражением относительности. За зримым очертанием пейзажа, орудий или машин, за самыми казалось бы сухими документами и институтами, совершенно отчуждёнными от тех, кто их учредил, история хочет увидеть людей. Кто это не усвоил, тот, самое большее, может стать чернорабочим эрудиции. Настоящий же историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человеченой, там, он знает, его ждёт добыча.

История – наука или искусство? Человеческие факты – феномены слишком тонкие, многие из них ускользают от математических измерений. Чтобы хорошо их передать и благодаря этому хорошо понять (ибо можно ли понять до конца то, что не умеешь высказать?), требуется большая чуткость языка, точность оттенков в тоне. Там, где невозможно высчитать, очень важно внушить. Между выражением реальностей мира физического и выражением реальностей человеческого духа – контраст в целом такой же, как между работой фрезеровщика и работой мастера, изготовляющего лютни: оба работают с точностью до миллиметра, но фрезеровщик пользуется механическим измерительным прибором, а музыкальный мастер – чувствительностью своего уха и пальцев.

«Наука о людях» – сказали мы. Это ещё очень расплывчато. Надо добавить: «О людях во времени». Историк не только размышляет о «человеческом». Среда, в которой его мысль естественно движется, – эта категория длительности.

Для многих наук время не что иное, как некая мера. Напротив, конкретная и живая действительность, необратимая в своём стремлении, время истории - это плазма, в которой плавают феномены, это как бы Среда, в которой они могут быть поняты... Ни один историк не удовлетворится констатацией факта, что Цезарь потратил на завоевание Галлии восемь лет, что понадобилось пятнадцать лет чтобы Лютер из эрфуртского новичка-ортодокса вырос в виттенбергского реформатора. Историку гораздо важнее установить для завоевания Галлии его конкретное хронологическое место в судьбах европейских обществ. И, никак не собираясь отрицать того, что духовный кризис, вроде пережитого братом Мартином, связан с проблемой вечности, историк всё же решится подробно его описать лишь после того, как с точностью определит этот момент в судьбе самого человека, героя происшествия, и цивилизации, которая была средой такого кризиса.

Это подлинное время – по природе своей некий континиум. Оно такое непрестанное изменение… Надо ли считать знание более старого периода необходимым или излишним для понимания более нового? Объяснение более близкого более далёким, естественно, любезное сердцу людей, которые избрали прошлое предметом своих занятий, порой гипнотезирует исследователей. Этот идол можно было бы назвать «манией происхождения».

Надо ли понимать под истоками причины? К прошлому для объяснения настоящего прибегали так активно лишь с целью убедительно оправдать или осудить настоящее. Так что во многих случаях «демон истоков» был, возможно, лишь воплощением другого сатанинского врага подлинной истории – мании судить... Вернёмся к изучению христианства. Разумеется, что необходимое для правильного понимания современных религиозных феноменов знание их начал недостаточно для их объяснения. Вопрос не в том, был ли Иисус распят, а затем воскрес. Нам теперь важно понять, как это получается, что столько людей вокруг нас верят в распятие и Воскресение. Приверженность к какому-либо верованию, очевидно, является лишь одним аспектом жизни той группы, в которой эта черта проявляется. Она становится неким узлом, где переплетается множество сходящихся черт, будь то социальная структура или способ мышления. Короче, она влечёт за собой проблему человеческой Среды в целом. Из жёлудя рождается дуб. Но он становится и остаётся дубом лишь тогда, когда попадает в условия благоприятной Среды, а то уже от эмбриологии не зависят.

Исторический феномен никогда не может быть объяснён вне его времени... Об этом задолго до нас сказано в арабской пословице: «Люди больше походят на своё время, чем на своих отцов». Забывая об этой восточной мудрости, наука о прошлом нередко себя дискредитировала.