«…я приступаю … к исследованию …традиционного аграрного общества эпохи от конца Средневековья до начала XVIII в. Известно, что количественные характеристики этого объекта, несмотря на значительные отклонения, все же достаточно постоянны. …та же самая страна (Франция – прим. сост.), находясь в тех же самых границах (правда, в 1320 г. их еще не существовало, и для нас они являются не более чем условными), к 1300–1340 гг. насчитывала худо-бедно 17 млн душ. Но за целые четыре столетия, с 1300–1340 гг. по 1700–1720 гг. прирост населения составил всего лишь 2 млн человек.

Куда уж меньше! …На самом деле стихийные средства, использовавшиеся традиционной системой для поддержания собственной стабильности, совершенно непривлекательны для нашей эпохи (я имею в виду, например, эпидемии, вписанные в экосистему, объединяющую человека с его биологической средой, бациллами и хищниками). …обнаруживается удивительное экологическое равновесие, не исключавшее, естественно, ужасных, но быстро проходящих потрясений, а также негативных тенденций, столь характерных для популяционных изменений в животном мире. Это общее равновесие, столь же чувствительное к внешним воздействиям, как и экономическое, можно представить в виде пасторали. Находясь в рамках периода 1320–1720 гг., я могу, учитывая длительную квазистабильность его демографических параметров, а также показателей урожайности зерновых, вступить в дискуссию с убежденными сторонниками концептуализма.

…общество, знавшее прежде расширенное воспроизводство, или, говоря более общо, вся экосистема (природа плюс сельское хозяйство, фауна и бациллярная флора плюс человеческий род) в пределах нашей географической выборки оказалась способна к выработке определенных механизмов сдерживания (или давления), блокирующих подъем, стесняющих рост и периодически возвращающих глобальную человеческую массу к точке равновесия.

Этот процесс нормализации обусловлен, прежде всего, действием внешних сил торможения. Как бы то ни было, а с XI в. западный мир постепенно улучшал свои демографические показатели, расширял взаимный обмен, торговые, колониальные, религиозные, военные контакты и, находясь на подъеме, в конце концов встретился или столкнулся с другими мирами, такими же массивными, точнее такими же экспансионистскими: начиная с XIII в. – с китайским, а с XVI в. – с индо-американским. Что касается первого, то проклятые Богом задворки Центральной Азии, кишащие блохами и зачумленными крысами, начиная с XIV в. оказались пересеченными длинными путями монгольских походов и шелковых караванов, причем последние, благодаря политическому и торговому замирению в сердце старого континента, осуществленному потомками Чингисхана, получили полную свободу передвижения. Таким образом, миграция бацилл и вирусов, усиленная ростом паломничества, начала осуществляться в масштабах Евразии, а затем Атлантики, стала и европейским, и американским явлением. Этот процесс, как ни прискорбно, не прекратился и по сей день. В результате стали возможными, в неизвестных до 1300 г. масштабах, вспышки инфекционных болезней. 161

…Микробная унификация мира, совершившаяся не без жертв в период между 1300 и 1650 гг., явилась одним из наиболее мощных факторов стабилизации нашей экосистемы, произошедшей между этими двумя датами. ….

Не только микробная унификация выступала в качестве сдерживающего элемента, стабилизирующего экосистему. Другим внушительным «фактором» блокировки, действовавшим с XIV в. и вплоть до середины XVIII в., были войны. И наконец, кроме войн – это государство или образование, претендующее на это название. Здесь можно говорить о более широкой, межгосударственной (международной) системе, так как на ее фоне очень хорошо видны периоды проявления воинственности на Западе. В самом деле, в предшествующую эпоху (XI–XIII вв.), когда вооруженные конфликты лишь слегка разрывали простое, плотно связанное платье старого доброго феодализма, они имели все шансы оставаться локальными. Ведь повреждали они только один, небольшой кусок ткани, который в этих условиях можно было быстро залатать. По мере формирования больших королевств ситуация кардинально меняется. Великие государства вырастали, следуя своей внутренней логике. Их возглавляли личности, которые, как правило, отличались близорукостью, длинными руками и короткими мыслями. Они ввязывались в войны, затрагивавшие многие народы и, как оказывалось впоследствии, не в состоянии были их завершить по 30, 100 и более лет. Эти войны не обязательно были кровопролитными, так как их смертоносная сила, помимо всего прочего, зависела от размеров 162 армии, которая на протяжении длительного периода, как правило, не превышала 10 тыс. человек... Как следствие, масштабы прямых потерь в результате военных действий были не очень велики... Маленькие армии «красно-мордых разбойников» (trognes armees) запускали механизм действия побочных причин. Во время войн стремительно растет число солдат, беженцев, странников, торговцев. Они-то и сеяли эпидемии, переносили вирусы тифа и чумы….

Война имела и другие последствия. Так, когда солдаты мародерствовали, отбирая коров и лошадей, уничтожая мельницы и фермы, сжигая амбары, полные зерна, дезинтегрировался сельскохозяйственный капитал. К этому зачастую добавлялись дополнительные факторы роста смертности, а также безотчетная паника, которая во время полевых работ (сев, возделывание почвы, жатва) удерживала напуганных крестьян за стенами защищенных городов. С тех пор крестьянство, обескровленное и обнищавшее, ощущало себя в некотором роде раздавленным и обобранным до нитки. Итак, в определенных условиях даже незначительные сами по себе военные действия оказывались достаточными, чтобы сделать невозможным простое воспроизводство экономики и экодемографии.

Может ли этот факт устойчивого эпидемического регулирования подвергнуть сомнению теорию, которой придерживались на протяжении тридцати лет и согласно которой численность городского и сельского населения в эпоху Старого режима регулировалась благодаря голоду? Не обязательно. Остается неоспоримым только, что периоды голода XVII в., счастливо преодоленные после 1741 г., были ужасными для своего времени. В этой связи особую ценность представляют последние работы по этой проблеме, поскольку они заставляют вспомнить о том, что феномен голода не должен отрываться от своего контекста, в котором он является «глобальным социальным фактом». На раннем этапе развития голод был связан с 166 войнами. Сопровождавший их рост страданий и налогов часто порождал нищету, превращая войны в фон, на котором голод обретал свои конкретные очертания в этой связи (см. яркую работу: Debard, 1972). Позднее голод и эпидемии, которые ими вызываются, шли нога в ногу, так как, во-первых, истощение является благоприятной почвой для инфекций, а, во-вторых, голод порождает нищих, главных носителей вирусов. В конце концов голод мне представляется последним способом регулирования, к ужасам которого иногда вынуждена прибегать природа, стремясь во что бы то ни стало установить верховенство демографического баланса. Обычно еще до того как произойдет истощение ресурсов до уровня голода, вступают в силу экзогенные и эндогенные регуляторы, такие как чума, войны, эпидемии, поздние браки. Они, эти ограничители демографического роста, делают свое дело до тех пор, пока не заходят слишком далеко, приводя к избыточным негативным изменениям.

Ле Руа Ладюри Эммануэль. Застывшая история //Теория и история экономических и социальных институтов и систем. Структуры и институты.. 1993. – Т.1. – Вып. 2. – с. 153–173.