Счастье - это бабочка, улетающая от тебя,
если ты бежишь за ней.
А если ты тихо сядешь,
то она сядет на тебя.
(Натаниел Готорн, американский поэт, 1804-1864)

Снова в Берлине, я скоро начал писать свою дипломную работу на тему "Гэндзёкоан", одного текста Догэна Дзэндзи. Он был первым, кто принёс Дзэн из Китая в Японию в его чистой форме. Одним из его самых ранних произведений, которое он написал после возвращения в Японию, является этот текст, который я совершенно заново и вольно перевёл, и к которому я буду возвращаться снова и снова. Потому что когда в "Гэндзёкоан" Догэн говорит о практике жизни и пробуждении, то он очень часто попадает в точку и показывает нам таким образом путь поиска счастья в этой книге.

После получения диплома у меня появилась возможность написать докторскую диссертацию. Мне дали стипендию, чтобы ещё один год учиться в университете в Кёто. Там я мог бы написать работу о Догэне и потом сделать академическую карьеру. Но в Кёто я вскоре заметил, что пришло время наконец-то осуществить мою мечту о монашеской жизни. Мне было 24 года, с тех пор, как я в первый раз столкнулся с Дзэн, прошло уже 8 лет. Если я в ближайшее время не рискну оставить всё, то однажды из меня ещё выйдет профессор по Догэну. А это было последним, чего я хотел.

Два года после моего первого посещения Антайдзи я снова стучался в дверь монастыря. Следующей весной меня посвятил в монахи мой мастер Мияура роси. Имя "Мухо", которое мне было тогда дано, означает "нет направления". В то же время это означает: открытый во все стороны. Я сам выбрал его, потому что монах Дзэн живёт свою жизнь как рыба в воде - свободный в любую сторону, в любом месте чувствует себя в родной стихии.

С посвящением в монахи из мечты стала реальность, и снова реальность оказалась крепче, чем в моём представлении. От своего первого посещения Антайдзи я уже знал, что жизнь с натуральным хозяйством не так проста. Но в этот раз добавилась ещё и ответственность монаха. В течение 6 месяцев, которые я провёл в Антайдзи будучи студентом, мне не дали никаких особенных заданий. Но теперь я должен был делать все те вещи, которые никто не хотел делать: чистить туалеты, сжигать мусор, подготавливать комнаты для гостей, а после их отъезда стирать простыни.

Заданием, на которое я тратил больше всего времени, был уход за двумя козами монастыря, Юки и Таро. Козу Юки надо было каждый день доить. Мне как городскому человеку это было непросто. Она, неверное, чувствовала это, так что надо было сохранять терпение, потому что чем больше я пытался заставить её, тем меньше она была готова давать себя доить. Но через определённое время мы поладили. Ещё был козёл Таро. Он ночевал всегда снаружи и очень часто имел плохое настроение. Таро был не только сильнее Юки - что делало работу с ним вначале нелёгкой - он ещё и более интенсивно пах. Когда я, наконец, возвращался на кухню с ведром молока, то пах не только своим потом. Часто к этому времени уже началась работа в лесу или на полях, и я должен был торопиться, чтобы не слишком поздно присоединиться к остальным монахам.

Уход за козами и другие работы были не такой уж большой проблемой, я просто хотел иметь немного времени для себя. Часто у меня не было времени даже на то, чтобы почистить зубы после еды. Но то, что у монаха Дзэн нет времени для себя, это нечто само собой разумеющееся, об этом не дискутируют. Все 24 часа дня принадлежат практике пути Дзэн, и в монастыре это означает: служба общине.

Кроме того в монашеской общине существует строгая иерархия. В Германии я привык всегда выражать своё мнение, часто ещё до того, как выслушал других. Но в монастыре Дзэн никого не интересовало, что хочет сказать новичок. Ты должен подчиняться, даже когда мне часто казалось, что то, что говорили старшие монахи, не имело смысла. Как и у куриц, у нас существовала чёткая иерархия, но в моих глазах не каждый монах достиг высокой духовной зрелости. Некоторые из старших вполне могли быть подлыми, и я был разочарован, так как казалось, что даже мой мастер, от которого я ожидал руководство к просветлённой жизни, делал мои будни только ещё тяжелее. Я спрашивал себя, когда же я наконец-то буду понимать монахов, и когда они будут понимать меня.

Работа на кухне была тоже не из простых. В Антайдзи это было не так свободно как в Сёриндзи, где говорили: "Ты там справишься!". Один раз макароны были слишком твёрдыми, другой слишком мягкими. Один раз в супе было слишком много соли, другой слишком мало. Один день рис был слишком водянистым, в другой день говорили, что он слишком сухой. Когда я спрашивал, не существуют ли в жизни монаха Дзэн более важные вещи чем еда, то ответ был: "Нет, когда ты повар, то нет ничего более важного, чем еда!". "А что с дзадзэн? Разве мы все здесь не чтобы практиковать дзадзэн?". "Когда ты сидишь в зале для медитации, то не думай ни о чём другом, кроме сидения. Но когда ты стоишь на кухне, то не думай ни о чём другом, кроме готовки еды. Кто говорит, что одно важнее другого?".

Путь Будды вечен и безграничен - как он мог бы влазить в твои узкие рамки счастья и удовлетворения?
(Кодо Саваки)

Монах Дзэн не даёт обязательство оставаться в монастыре всю жизнь. Но в Антайдзи говорят: Оставайся, по крайней мере, на 10 лет! Потому что в таком случае не имеет смысла считать дни как Робинзон Крузо. Когда не виден конец, недовольство с текущей ситуацией вдруг вырастает до бесконечности. Во время моего проживания я постоянно сталкивался со внутренними и внешними препятствиями: Разрыв сухожилия усложнил и работу, и сидячую медитацию. У меня постоянно были боли в животе, от которых я хотел избавиться за счёт поста, но сделал их таким образом только ещё сильнее. Зимой я страдал от геморроя. И однажды отказался исчезать спазм в левой икре, из-за чего я навсегда потерял большую часть чувства в моей ступне. Одним словом, я наткнулся на свои последние границы и чувствовал себя жертвой обстоятельств.

Я думал убежать от бессодержательной скукоты моей жизни тем, что стану монахом Дзэн. Но жизнь в монастыре, которая, как казалось в начале, поддерживала меня, не давала мне свободы. Мне казалось, что я задыхаюсь, и я даже не знал, что было тому причиной. Саваки Кодо роси описал то, как мы сами ставим себя в это тягостное положение: "Ты думаешь, что счастье и покой состоят из того, чтобы освободить тебя от страдания, чтобы всегда испытывать радость? Это наоборот: Каким бы большим ни было твоё страдание, речь идёт не о том, чтобы бить вокруг себя руками и ногами, а о том, чтобы просто сохранять спокойствие. Если ты хочешь посмотреть на состояние того, у кого нет спокойствия в своём уме, то взгляни на мышь в мышеловке: она дёргается изо всех сил. Человек, который увидит это, возьмёт её и бросит кошке на еду. Кошка с удовольствием проглотит её. Так ты понимаешь, что дёргаться руками и ногами - это бессмысленная трата сил. Лучше тихо сиди дзадзэн".

Мой мастер, конечно же, уже давно понял мою ситуацию. И что он сделал? Он принял роль кошки, когда сказал: "Ты не играешь никакой роли!". Это звучало совсем по-иному, чем начальное: "Ты создаёшь Антайдзи!". Разве он не противоречил сам себе? Как же я должен создавать Антайдзи, если у меня нет никакой свободы? И как он мог утверждать, что я не имею значения, если я сам должен создавать Антайдзи?

На самом деле, как я понял позднее, оба этих выражения составляют единое целое, как две стороны одной медали. Если я хочу создавать Антайдзи, чтобы за счёт этого изменить мир, то должен начать с самого себя. Но это не означает, что я делаю всё так, как хочу, и надеюсь на то, что всё случится так, как я себе это представляю. В конце концов, жизнь в Антайдзи - это жизнь в общине. И только потому, что я не хотел соглашаться с этим, то постоянно дёргался руками и ногами. "Ты не играешь никакой роли" - это означает ни что иное, как не принимать во внимание свои чисто личные интересы и наконец-то успокоиться. Чтобы сделать Антайдзи действительно местом для практики пути Будды, не только осмысленно, но и даже необходимо сказать: "В итоге лично я не играю совершенно никакой роли!". Путь Будды - это не моя исконная идея, он не влазит в мои рамки, он больше чем всё, что я могу видеть со своей перспективы. Путь Будды - это то, что ведёт за узкие рамки моего эго. Ему наплевать на мои предпочтения, он не средство для цели. Его даже не интересует моё счастье и несчастье.

"Ах", сказала мышка, "с каждым днём мир становится теснее. Вначале он был таким широким, что я испугалась, я побежала дальше и была счастлива, что наконец-то увидела вдалеке справа и слева стены, но эти длинные стены так быстро торопятся друг к другу, что я нахожусь уже в последней комнате, и там в углу стоит ловушка, в которую я бегу". "Ты просто должна изменить направление бега", сказала кошка и съела её.
(Франц Кафка, чешский писатель, 1883-1924)

Действительно мой мастер и другие монахи в общине иногда более, иногда менее мягко обращали моё внимание на то, что в Антайдзи речь идёт не о моих личных идеях о счастье и удовлетворении. В Дзэн совместное проживание монахов описывают метафорой груды камней, в которой камни ударяются друг о друга и шлифуют неровные места друг друга до тех пор, пока из сырья скал не станут блестящие драгоценности. Именно это и есть община Дзэн - место, где необтёсанные индивидуумы счищают эгоизм друг друга. И иногда это больно.

Почему в монастыре Дзэн жизни придаётся такое большое значение, выражает Догэн Дзэндзи в "Гэндзёкоан" таким образом: "Когда ты плывёшь по озеру на лодке и смотришь во все стороны, то видишь только круг и ничего другого. Но море не круглое и не квадратное, у него есть неисчерпаемые возможности проявления. Рыбам оно кажется дворцом, а глядя на него с неба, оно выглядит как драгоценный камень. Только в твоих глазах оно сейчас кажется круглым... Но твои глаза видят всегда только то, что лежит на горизонте твоего понимания. Если ты спрашиваешь о положении вещей, то ты должен видеть не только квадратное и круглое, а должен распознать безграничные возможности проявления морей и гор во всех сторонах света. Знай, что это так не только вдалеке от тебя, но и прямо под твоими ногами".

Эта фраза означает, что каждый из нас живёт в своём собственном мире, на который он смотрит со своей совершенно личной точки зрения. То есть другие люди видят вещи по-другому, чем я, и важно понять, как выглядит их взгляд. Я должен распознать, насколько ограничен мой горизонт. Часто это нелегко понять, так как я сам не могу увидеть или постичь границы моего зрения и понимания. В ещё меньшей степени я могу понять и увидеть то, что лежит за пределами этих границ - особенно тогда, когда я не хочу слушать критику других, потому что как раз она позволяет мне увидеть себя самого в другом свете. И именно это важно: Догэн говорит не о каких-то морях и горах, а о земле под моими ногами - обо мне самом. Но так как течение первых двух лет в качестве ученика Дзэн я всегда направлял свой взгляд на других, то не видел самого себя. Я видел ошибки у других, но не у себя. Поэтому неудивительно, что мне не удавалось самому создавать Антайдзи.

Конечно же, каждый должен научиться думать своей собственной головой и смотреть своими собственными глазами. Но, по меньшей мере, настолько же важно понять, что это мышление и зрение очень ограничены. И это так в том числе и для слуха: Мы очень чувствительны, когда речь идёт о шуме, который создаёт сосед. Но понимаем ли мы также хорошо, как звучит шум, который создаём мы, в ушах соседа? То, что кажется сложным в одиночку, легче в группе, если ты только прислушаешься: Другие будут постоянно указывать тебе на твои ошибки, которые ты сам никогда бы не заметил. И здесь речь идёт действительно о руководстве на пути Дзэн. Но легче критиковать мир, чем признаться в собственных ошибках: Если бы я будучи учеником не ждал руководства к просветлению на высоком спиритуальном уровне, то и не потратил бы даром первые два года моей жизни как монах на то, чтобы искать ошибки у других.

Если опадают лепестки весны, то ты чувствуешь огорчение, и если летом растут сорняки, то ты испытываешь злость. Вот и всё.
(Догэн Дзэндзи)

Первый год в Антайдзи не был лёгким, так как я должен был сначала перестроиться на жизнь в монастыре со своими собственными правилами, которые часто было тяжело понять. Но всё равно в это время у меня перед глазами ещё была цель, надежда, что моё неудовлетворение скоро исчезнет: Когда я в первый раз под осенним дождём должен был копаться в грязи, то считал дни до зимы, когда у нас, монахов, было время читать книги. Зимой, когда каждый день на столе появлялся один и тот же суп со слегка заплесневелой картошкой, я уже радовался весне. Но весной, когда начинало не хватать еды, была самая тяжёлая работа: дороги надо было сделать проходимыми, надо было обработать овощные поля и потом посадить рис. Но меня подгоняла надежда на лето со свежими овощами и возможностью поехать на море в свободный день.

Можно было бы предположить, что после первого года я уже вжился, но на самом деле на второй год моя ситуация стала тяжелее. Теперь я знал больше: Любое время года приносит с собой свои собственные проблемы, и если моя ситуация должны была бы измениться, то я сам должен был бы что-нибудь сделать - но я просто не знал как! Когда я пережил свою вторую зиму в Антайдзи, то потерял всякую надежду. В то время меня удерживали от побега снег и убеждение, что если я не справлюсь с жизнью в Антайдзи, то не справлюсь нигде. В то время я был не единственным, кого мучили сомнения: Дзиун, который по прибытию забрал меня с автобуса, поссорился с мастером и ушёл. И Сэйрю, молодой монах, который был в Антайдзи уже во второй раз, предпочёл ещё раз попробовать мирскую жизнь. В том же месяце до нас ещё дошла новость, что большое землетрясение разрушило город Кобэ, находящийся с юга от гор. Беспомощность в своей собственной ситуации усилилась из-за чувства невозможности помочь и другим людям в их беде.

Ты хочешь стать Буддой? Какая бессмысленная трата сил! Будь просто каждое мгновение самим собой. Что ты думаешь достичь, когда оставляешь это место?
(Кодо Саваки)

Ситуация вышла из-под моего контроля. Занятость с казавшимся безвыходным положением забирала у меня силу, что только усилило моё страдание. В какой-то момент мне начало казаться, что это страдаю не я, а что страдание овладело мной. Таким образом это стало даже как-то проще: я потонул в этом состоянии пассивности. Простые задания как, например, уборка или работа на кухне занимали у меня втрое больше времени, чем раньше. Я двигался как в замедленном действии. Желание секса - не маленькая проблема для монаха Дзэн - больше не была для меня темой. Недели и месяцы я жил как зомби. Только спустя годы, когда я читал книги о психологии, то увидел, что у меня была депрессия. Но той зимой я всё же пытался убедить себя, что нахожусь в туннеле, в конце которого меня ждёт просветление.

Весной моё меланхоличное настроение немного улучшилось, но просветления я всё ещё не нашёл. Так я упаковал все свои книги в коробки и послал их обратно в Германию, чтобы иметь возможность в любой момент с лёгкой поклажей на плечах покинуть монастырь. Я посвятил в свои планы Тайдзюна, который к тому времени уже жил в собственном монастыре недалеко от Антайдзи. Он сказал: "Я бы мог сказать тебе с самого начала, что для такого маленького умника как ты, Антайдзи неподходящее место. Но хочешь ли ты возвращаться в Германию как неудачник? Тебе нужен более строгий монастырь!".

А я думал, что жизнь в Антайдзи была уже достаточно строгой, скорее даже слишком строгой. Но так как в Германии меня действительно не ожидало ничего кроме чувства, что я сдался, то я решил рискнуть ещё раз. Годы практики Дзэн не должны были быть бессмысленными. Осенью, спустя два полных года, с помощью Тайдзюнa я покинул монастырь Антайдзи. Вернусь ли я когда-нибудь назад, я не знал. Конечно же, я надеялся ещё раз увидеть моего мастера и моих братьев-монахов, но теперь мой путь вёл меня в другом направлении. Спустя несколько дней я стоял на коленях перед воротами монастыря Риндзай Сайфукудзи в Кёто, который порекомендовал мне Тайдзюн и который был известен господствующей там строгостью. Пути назад не было, и даже когда старший монах в качестве приветствия взял меня за шкирку и швырнул вниз по каменной лестнице, я знал, что мой путь ведёт только сквозь эти ворота.

Почему я недовольный?

Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту.
(Федор Михайлович Достоевский, русский писатель, 1821-1881)

Чем больше мы стремимся к счастью, тем более неудовлетворёнными мы становимся самими собой. Почему нам так тяжело поверить, что мы уже давно счастливы и что нет совершенно ничего, к чему нам надо было бы стремиться? Откуда приходит это постоянное гложущее чувство недовольства, эта игла в нашей груди? У английской рок-группы Роллинг Стоунз в 1965 году был их первый хит под названием "I can't get no satisfaction" ("Я не могу получить удовлетворения"). Эта песня точно выразила дух того времени и с тех пор не потеряла ни капли своей актуальности. Сейчас, как и тогда, мы чувствуем, что нам чего-то не хватает.

Но что мы ищем на самом деле? Деньги, любовь и секс? Мы хотим сделать карьеру и получить больше свободного времени? Может быть мы хотим от всего понемногу, но то, чего нам в итоге не хватает, это чувство быть счастливым. Но странное дело: Чем больше мы бежим за счастьем, тем больше теряем из виду самих себя - то, как мы живём здесь и сейчас. Чем больше мы стараемся быть счастливыми, тем меньше понимаем, что означает счастье на самом деле. Счастье всегда лежит для нас с другой стороны горы. Мы вовсе не хотим быть довольными жизнью, какая она есть. Хотя нам на самом деле всего хватает, но мы всё равно чувствуем себя неудовлетворёнными.

Я убеждён, что это чувство испытывает не только современный человек, но и что оно существовало уже в древности. Разве стали бы выпрямляться человекообразные обезьяны, чтобы ходить на двух ногах и искать инструменты для своих освободившихся рук, если бы они были довольны своим обезьяньим бытиём? Стали бы они укрощать огонь, если бы внутренний импульс не позаботился о том, чтобы они смогли преодолеть инстинктивный страх перед ним? Я думаю, что этим стартовым механизмом является недовольство текущей ситуацией и что мы обязаны ему открытием колеса, бумаги и печатного станка. Оно также привело к нововведениям в философии и религии, как и в медицине и естественных науках. Мы не довольствуемся тем, что есть, и поэтому идём дальше. Но вопрос, который всегда по праву ставится, это в какую сторону мы в действительности идём? Подвёл ли нас прогресс к счастью на один шаг ближе? Вряд ли, потому что иначе мы бы не стали читать книги о счастье. Когда речь идёт о счастье, то единственное, что можно, как кажется, с уверенностью сказать, так это что недовольство не является чрезвычайным состоянием, из-за которого мы должны себя плохо чувствовать. Нет, это недовольство - наше нормальное состояние. Если мы не примем его, какое оно есть, то только ведём за нос самих себя, когда ищем счастье.

Но мы постоянно натыкаемся на вопрос, что же такое счастье на самом деле. К этому существуют различные подходы: Гедонисты говорят, что счастье означает наслаждаться жизнью. Уже греческий философ Эпикур утверждал: "Тому, кому достаточно слишком мало, тому никогда недостаточно". Так греки объявили самодостаточность счастьем. Но и здесь есть одна проблема: Мы ни в коей мере не хотим довольствоваться самими собой. Разве не это причина, по которой мы так стремимся к признанию и симпатии? А если люди увидели, на каких шатких ногах стоит не только всё материальное имущество, но и также социальный статус и межчеловеческие отношения, то многие направляют свой взгляд на загробную жизнь.

Так произошло в средневековье. Счастье, которое в античности ещё, как казалось, можно схватить в форме умеренного получения наслаждений, стало обещанием на следующую жизнь. Земной мир представлял собой только подготовку, само счастье ждало на небе. И когда в позапрошлом веке Фридрих Ницше объявил Бога мёртвым, то и философы уже давно похоронили счастье. Зигмунд Фрейд, основатель психоанализа, тоже списал его: "Намерение, чтобы человек был счастливым, не содержится в плане творения". В итоге это всё подытожил французский философ Мишель Фуко: "Счастье не существует, а счастье людей существует и того меньше".

Там, где тебя нет, там счастье.
(Польская пословица)

Такие взгляды на счастье звучат очень негативно. Но с другой стороны именно поэтому они кажутся мне такими освежающими, потому что своим чётким отказом счастью они объясняют, по крайней мере, одно: Нам не нужно стыдиться нашего недовольства. В жизни есть более важные вещи, чем хорошо себя чувствовать. Тем не менее, откуда точно приходит это недовольство нами и жизнью, и как мы можем с ним обойтись?

"Сравнение - конец счастья и начало недовольства", написал датский философ и теолог Серен Кьеркегор и таким образом точно выражает нашу дилемму: Мы чувствуем себя недовольными, потому что всегда хотим быть ещё немного более счастливыми. "Только в несчастье человек действительно знает, кто он", говорит с другой стороны австрийский писатель Стефан Цвейг и таким образом понимает это состояние как экзамен, с которым мы приближаемся к себе. Писатель Герман Гессе добавляет: "Несчастье становится счастьем, если сказать ему 'да'". Мы могли бы дополнить: Счастье становится несчастьем, если его схватить. Счастье, которое состоит из того, чтобы принять несчастье, важнее для нашей жизни, чем чувство счастья, составляющее противоположность недовольству. Например, Тиль Эйленшпигель смеялся во время своих путешествий, когда он шёл в гору, потому что знал, что когда-нибудь дорога опять пойдёт с горы. Когда он шёл с горы, то плакал, так как видел перед собой следующий трудный подъём. Но нашу жизнь должны нести не такие перемены чувств, она должна стоять на обоснованной позиция духа. Для этого необходимо, чтобы мы поняли счастье и несчастье, удовлетворение и недовольство не как противоположности, а как составляющие единое целое.

Но мы всё ещё не знаем, какой смысл в недовольстве. Одним из ответов могло бы быть, что оно приносит пользу в эволюционной борьбе за выживание. Тогда Фрейд был бы прав, что индивидуальное счастье не предусмотрено в плане творения, потому что если бы мы всегда были такими довольными как после хорошего обеда или хорошего секса, то нас бы больше ничего не сдвинуло с кресла на терассе. Уже просто поэтому нашей целью не должно быть переполнение мозга допамином и другими гормонами счастья. Но нам и не надо просто мириться с нашим недовольством. Мы можем придать ему смысл.

Это хорошо, если с тобой случилось несчастье: Потому что в таком случае ты вдруг снова начинаешь ясно смотреть вперёд. Не так хорошо, если у тебя всегда всё получается: Тогда ты начинаешь делать лицо как кот, который сонливо потягивается на солнце.
(Кодо Саваки)

Эта цитата указывает на то, что мы можем достигнуть счастья только за счёт недовольства и разочарования. Таким образом счастье - обратная сторона несчастья. В "Гэндзёкоан" Догэн Дзэндзи формулирует отношение, о котором здесь идёт речь, простыми словами: "Просветлённый тот, кто понимает размеры собственной иллюзии. Ошибается тот, кто заблуждается о просветлении". Если это применить к счастью: "Счастливый тот, кто распознаёт природу своего недовольства. Несчастлив тот, у кого есть иллюзии о большом счастье". Именно таким образом я был несчастлив после двух лет в монастыре Антайдзи. Я стал монахом, я пожертвовал карьерой, но счастье, на которое я надеялся, не хотело приходить.

Ты никогда не бываешь довольным: Ты недоволен даже самим собой, и поэтому пытаешься изо всех сил стать другим. Но это именно тот момент, в котором начинается твоя ошибка: Ты не другой, чем тот, кто в этот момент недовольный собой живёт свою жизнь. Никто бы не смог сделать это на твоём месте. И всё, что ты в этот момент думаешь, хочешь и делаешь, это ты сам, незаменимый такой, какой ты есть - это означает, что нет никакого истинного, счастливого "я" кроме этого недовольного "я" здесь и сейчас.
(Кодо Саваки)

Если бы в 80-ые годы у молодых людей спросили, стали бы они счастливее, если бы могли поменяться с Майклом Джексоном, то вероятно многие из них ответили бы "Да!". Джексон достиг пика своей карьеры, танцевальный гений, который продал больше пластинок, чем в своё время Битлз. Сегодня у кумиров другие имена, но ничего не изменилось: Мы не хотим быть самими собой, мы хотим жизнь кого-то другого. Но при этом совершенно ясно, что и звезды не счастливее, чем мы - скорее наоборот. Может быть они не желают ничего больше, чем один раз спокойно сходить покушать, не прокладывая себе дорогу сквозь толпы журналистов. Если мы идём в супермаркет закупаться, то никто не просит у нас автографа - но мы не видим, какая же это привилегия.

Но, кажется, что одно мы всегда знаем точно: что нам всегда что-то не нравится в нашей текущей ситуации. И мы чувствуем, что на самом деле должны были быть счастливее, чем мы есть. Иногда мы даже испытываем необходимость объявить себя по отношению к другим более счастливыми или несчастливыми, чем мы есть на самом деле. Наоборот, мы тем меньше заботимся о нашем счастье, чем более счастливыми являемся в данный момент.

Ты хочешь быть таким счастливым как другие? Ты говоришь: "Я бы так хотел быть как ты"? Твоё счастье не похоже на счастье кого-то другого. Ты должен найти для себя своё собственное счастье.
(Кодо Саваки)

У меня есть чувство, что многие люди, находящиеся в поиске счастья, хотят, чтобы в их буднях просто исчезло недовольство и чтобы они одним большим прыжком впрыгнули в счастье. Но это не так просто, недовольство не должно оставаться в стороне, когда речь идёт о счастье.

Для Шакьямуни, исторического Будды, жившего 2500 лет назад в Индии, недовольство представляло собой отправную точку его учения, что часто выражается в известной фразе "Жизнь - это страдание". Это не надо понимать неправильно; Буддизм не говорит, что жизнь - это одна единственная череда катастрофических ударов судьбы. В конце концов, жизнь молодого Шакьямуни был вовсе не полной горестей. Родившись принцем, у него было всё, что он мог себе пожелать. Ещё у него была жена и сын, а также - о чём часто умалчивают - большое количество конкубин. Что же тогда было страданием, которое имел в виду Шакьямуни? Ещё столетия до греческих философов он понял, что когда речь идёт о наслаждении и радости, никогда не бывает достаточно. Мы всегда хотим больше. "Жизнь - это страдание" означает поэтому "Ничего не делает действительно довольным".

Шакьямуни различал 8 аспектов страдания или же лучше сказать недовольства. Первые четыре - это жизнь, старение, болезнь и смерть. Многие согласятся, что тяжело быть довольным в старости, болезни и смерти. Но почему же сама жизнь должна быть причиной недовольства? Экзистенциалист, наверное, бы ответил: Потому что это означает бытиё выброшенным в абсурдность. Никого из нас не спросили, хочет ли он или она родиться в этом мире. И в какой-то момент мы спрашиваем себя: Почему я здесь? В моём детстве и юности это было моей самой большой проблемой. Мне всего хватало, о старении, болезни и смерти ещё не могло быть и речи. Но сама жизнь казалась мне темницей. Я могу себе представить, что с молодым Шакьямуни в его королевском дворце дело было также.

Другие четыре аспекта недовольства - это разлука с любимым, общество нелюбимого, невыполнение желаний и страдание от собственной ситуации. Первые два показывают на примере межчеловеческих отношений то, что в общей форме выражают вторые два: Мы никогда не получаем именно то, что хотим. И мы всегда хотим именно то, что не можем иметь. Это так не только для безответной любви. Хотя разлуку и можно преодолеть за счёт огня любви с обеих сторон и создать таким образом единение. Но часто влюблённые, которые уже видели себя счастливыми принцем и принцессой в конце сказки, должны констатировать, что их чувства затихают быстрее, чем ожидалось. Из большой любви таким образом становится "общество нелюбимого".

I can't live - with or without you (Я не могу жить - с тобой или без тебя).
(U2, ирландская поп-группа)

Шакьямуни учит, что причину этого недовольства можно найти ни в каком ином месте, как в самом себе. Мы страдаем, потому что тоскуем по тому, что лежит по другую сторону горизонта, в то время как закрываем глаза перед реальностью. Выраженный в одном предложении, буддизм может быть понят как призыв: "Открой глаза и видь вещи такими, какие они есть!". Вначале буддизм учил трём свойствам реальности: Во-первых, факту, что ничего не делает довольным на долгий срок. Во-вторых, что нет ничего постоянно, всё преходяще. В-третьих, факт, который связан с предыдущими двумя, что ничего не имеет субстанции. Это означает, прежде всего, то, что в действительности нет ничего, что можно было бы назвать "я" или "мой", "ты" или "твой". Постоянное цепляние за собственную личность понимается в буддизме как причина страдания.

К этим трём признакам вскоре добавили четвёртый, который в течение исторического развития буддизма оттеснил первый признак - "Жизнь - это страдание". Четвёртый признак - это мирная тишина нирваны. Ты можешь спросить себя, где же находится место для нирваны в недовольстве жизнью? Некоторые школы буддизма отвечают, что нирвана достигается, если мы освобождаемся от страдания жизни. Для этого необходимо практиковать путь Будды в течение бесчисленных циклов перерождения, пока ты сам "в один прекрасный день" не станешь Буддой и войдёшь в нирвану. При этом нирвана имеет значение, похожее на царство небесное в христианстве, но её можно достичь не просто после одной, а только после бесчисленных жизней (и смертей).

Но это не подход Дзэн. Если нирвана лежит в потустороннем мире, то само стремление туда станет причиной страдания. Потому что таким образом нирвана станет "синей птицей", которую ещё надо найти. В Дзэн нирвана лежит не в потустороннем мире, противостоящем этому миру, который в буддизме описывается понятием "жизнь-и-смерть". Словами Догэна Дзэндзи: "Пойми, что жизнь-и-смерть - это ни что иное, как сама нирвана!". Далее он пишет в своём важном произведении "Сёдзи" (дословно: "Жизнь-и-смерть"): "Если ты ищешь счастье вне здесь и сейчас, то это как если бы ты шёл к южному полюсу, чтобы найти полярную звезду. Ты станешь ещё более недовольным своей текущей ситуацией, в то время как теряешь из виду самого себя и своё счастье. Пойми, что сама твоя текущая ситуация и есть нирвана. Не пытайся убежать от твоей ситуации. Не имеет смысла бежать за нирваной. Только если ты отпустишь и взойдёшь в здесь и сейчас, то тебе удастся осуществить нирвану в повседневной жизни".

Недовольство и счастье нельзя отделить друг от друга - они как две стороны одной медали. Речь идёт не о том, чтобы освободиться от нашего недовольства, а о том, чтобы открыться ему. Спустя годы после своего первого хита, Роллинг Стоунз спели другую песню: "You can't always get what you want, but if you try sometime, you just might find you get what you need" ("Ты не можешь всегда получить, что хочешь, но если ты это как-нибудь попробуешь, то можешь просто увидеть, что получил, что было нужно" ). Если мы принимаем жизнь и смерть такими, какие они есть, то увидим то, что так долго отказывались признавать: нам всего хватает. Нирвана означает жизнь в этом мгновении. Этой простой истине я вскоре должен был научиться в монастыре Сайфукудзи.

Путь из тупика

Счастье найдёт тот, кто пройдёт суровую школу. Он понимает, что беда не обязательно беда, а радость не обязательно радость. Заурядные люди делают много шума вокруг ничего. Они постоянно бегают по кругу, несутся за тем, что любят и от того, что они не любят - при этом самое большое счастье состоит в том, чтобы просто принять всё.
(Кодо Саваки)

"ТАНОООМИМАААСЁЁ!", кричал я изо всех сил ранним утром прекрасного октябрьского дня в Кёто. Я находился при входе монастыря Сайфукудзи, а мои слова означали следующее: "Я прошу позволения войти!". За этим следовал ритуал: Появлялся старший монах, чтобы спросить, что происходит. Я ещё раз преподносил своё прошение - с головой на досках, на которых я стоял на коленях. Передо мной лежало письмо, которое должен написать каждый новоприбывший. Оно состоит из биографии и уверения не покидать монастырь до тех пор, пока не достигнуто просветление. Кроме того новичок должен подписать, что он согласен на самое безжалостное обращение с ним, каким бы оно ни было, даже если это будет стоить ему жизни. Насилие понимается в Риндзай-Дзэн как вспомогательное средство, необходимое, чтобы облегчить монахам прыжок через порог к просветлению. Потому что хотя буддизм и учит доброте и состраданию по отношению ко всем живым существам, от монахов он требует огромную строгость с самим собой: От них ожидается, что они отпустят даже свою телесную жизнь, чтобы помогать другим.

Монах почитал бумаги, вернулся на некоторое время в свой кабинет, потом сам опустился на колени и вежливо сказал: "Мне очень жаль, но из-за проблем с местом я должен Вас попросить постараться получить разрешение на проживание в каком-нибудь другом монастыре". Это было такой же частью ритуала, как и настойчивые просьбы новичка, принять его в монастырь. Когда я полчаса спустя всё ещё стоял на полу на коленях, на меня с криком накинулся монах, протащил сквозь ворота наружу и толкнул с лестницы.

Всё шло по плану: Два полных дня я с опущенной головой стоял на коленях при входе, и каждый день один раз до полудня и один раз после меня скидывали с лестницы. Это, по крайней мере, означало паузу в 10 минут, чтобы размять уставшие конечности. На третий день меня взяли в монастырь в качестве новичка на пробу. Следующие пять дней я просидел в медитации в маленькой комнате около входа, которые были прерваны только на два раза в день поесть и на несколько походов в туалет. Так как я привык к сидению на целый день и знал, что первая неделя должна быть своего рода тестом, то пережил это время очень хорошо.

В течение первой недели в монастыре я вставал в 3 утра и ложился в 9 вечера. Ночному покою мешал только звук храмного колокола на воротах монастыря ровно в полночь. Шесть часов сна, это было на один час меньше, чем я привык из Антайдзи. Но так как не надо было выполнять никакую работу, то я хорошо чувствовал себя и уже начал смеяться над мнимой строгостью монастыря. Разве это было не просто театром? Но я опять ошибался. Когда я подумал, что самое плохое позади, тут всё только и началось.

Через неделю меня формально приняли в монастырь. При этом я должен был заплатить одноразовый взнос в 1000 йен, это где-то 8 евро. Деньги были за первое общение с абтом, который полчаса произносил свои речи, пока мне было позволено его слушать с лицом, прижатым к татами. После этого меня представили монахам, у которых была как раз чайная пауза. У меня было чувство, что все радовались моему приходу, и атмосфера была очень раскованная - я ещё не знал, что каждый новичок был желанным мальчиком для битья.

Есть только один способ подняться в монастырской иерархии и вести лёгкую жизнь: Нужно ждать, пока придёт новичок. Мы были 11 монахов, но в отличие от Антайдзи, где я был самым молодым, здесь были только двое, которые были старше меня - к этому моменту ещё 27-летнего. Большинство из них было детьми священников Дзэн, которые сразу после окончания школы или колледжа вступили в монастырь и в Сайфукудзи хотели получить лицензию буддийского священника. Условием для этого являются три года пребывания в монастыре. Так что здесь в действительности никто не интересовался медитацией и учением Будды Шакьямуни, а у них речь в основном шла о том, чтобы унаследовать храм отца и зарабатывать себе деньги похоронами.

Сегодня большинство профессиональных священников в Японии рождаются монахами, для которых Дзэн - это не призвание, а только профессия. Конечно же, никто здесь не спрашивал меня о моём мнении, и что я уже два года прожил в Антайдзи, тоже не играло никакой роли. Я снова должен был пристроиться в самом низу и слушаться в своём большинстве более молодых и неопытных монахов. И при этом я сделал свою первую и самую большую ошибку: Хотя я и пытался оставить при себе своё мнение о других монахах, но для них было очевидным, что я думал. Я был надменным и смотрел на них сверху вниз. Скоро у меня была репутация высокомерного всезнайки. И монахи были в этом даже правы, так как хотя я и знал о теории буддизма больше них, и у меня было больше медитационного опыта, кое в чём они были впереди меня. Мне ещё многому надо было научиться.

Например, у Рё: Он пришёл три дня до меня и поэтому стоял в иерархии на одну ступеньку выше, хотя и был на один год моложе. Он вырос в храме, но работал в разных экспедиторских фирмах. Он не хотел иметь ничего общего с ремеслом священника, пока в один прекрасный день не узнал, что вдруг умер его отец. Чтобы позаботиться о своей матери, ему теперь надо было как можно скорее получить лицензию священника и всё-таки перенимать храм отца - пиетет считается в Японии самой большой добродетелью, и даже своенравные дети вспоминают о своих обязанностях по отношению к родителям, если дело дойдёт до крайности. Кандо тоже жил в это время в монастыре, ему было уже больше 30 лет, и у него была семья, которая ждала его.

Мы втроём пришли осенью, поэтому все считались новичками и вначале вместе должны были пройти огонь и воду. Но уже 2 недели после моего прибытия Кондо исчез, так что остались только я и Рё. Самый младший в иерархии монахов называется "баттан", что означает последнее место. С ним обходятся по-другому, чем с остальными. Во время еды он должен доедать остатки и во время чаепития предлагать всем чай и раздавать сладости. После работы он с готовностью держит ведро и тряпку, чтобы другие могли помыть себе ноги, а во время полуденной паузы он должен чистить туалеты. Ночью, когда другие уже спят, он ещё не спит, а чистит ёмкость с благовониями. Кроме того, баттан должен всё время следить за тем, чтобы сандалии всех монахов правильно стояли перед дверью - тут речь идёт о миллиметрах. Если что-то не так, то баттана бьют. Хотя я должен был играть эту роль до весны, Рё помогал мне, как только мог. Мы безоговорочно отвечали за ошибки друг друга. "Кто это был!?" - Если этот крик смотрителя за монахами в очередной раз раздавался в коридорах, то это я как баттан должен был поднимать руку в первую очередь: "Мне очень жаль, это был я". Но уже в следующий момент Рё кричал: "Нет, это был я!". Били нас обоих, но разделённые побои причиняли меньше боли.

Удары палкой во время медитации являются частью ритуала Риндзай-Дзэн, вне зала для медитации есть не только оплеухи, но и пинки и удары кулаком. Вначале это потрясло меня, потому что до этого меня никогда в жизни не били. Но вскоре я научился, что должен был быть благодарен монаху, который кричит на меня, потому что он не даёт мне оплеуху. А тому, кто даёт мне оплеуху, я был благодарен за то, что он не ударил кулаком. Даже тот монах, который меня однажды ударил с деревянным шлёпанцем на ноге в пах, бил не так сильно, чтобы произвести остающиеся увечья. Мы, новички, были просто рады - даже если иногда текла кровь - быть ещё живы.

Но также были и ещё некоторые новые моменты, к которым я должен был привыкнуть. Например, в Сайфукудзи день заканчивался ночным сидением. От 21 часа монахи сидели в одной линии снаружи в саду. С 22 часов они по очереди шли спать, первым шёл старший монах, потом каждые пять минут вставал следующий монах, пока в итоге уставший баттан не шёл в кровать уже после 23. То есть у меня было всего 4 часа сна до следующего утра, на 2 часа меньше, чем на первой испытательной неделе, которую я посчитал особенно строгой. Постоянная нехватка сна привела к тому, что я засыпал при любой возможности: и во время медитации и во время еды, и во время рецитации сутр - канона буддийских наставлений, который настолько же важен как Библия в христианстве, но гораздо более объёмен - и уж конечно, само собой разумеется, во время лекций абта. Даже во время ходьбы или стояния моё сознание постоянно выключалось на доли секунд.

Еда в монастыре состояла из смеси риса с пшеницей, к этому добавляли ещё суп мисо и 2 ломтика редьки. Она почти не содержала протеинов, витаминов и минеральных веществ. Старшие монахи почти не прикасались к еде, так как их привилегии позволяли им потом есть салами и шоколад, которые прислали им их родители. Монахи же, стоящие на нижней ступени лестницы, должны были поедать рис и суп. Обычно я, будучи баттаном, должен был одолеть три миски риса, в то время как старшие монахи кричали: "Ешь больше, ешь быстрее - или мы должны здесь вечно тебя ждать!?". Случилось даже так, что мы должны были ещё раз съесть нашу собственную рвоту. После еды моей обязанностью было убрать столовую и при этом съесть всё, что упало на пол во время торопливой еды - ничего же нельзя выбрасывать. Конечно, повару было бы легко готовить не так много, но речь шла не об этом: Нас, молодых монахов, должны были довести до наших границ и за их пределы - изнасилование желудка и кишечника составляет часть тренировки в монастыре Риндзай.

Моему организму понадобилось несколько недель, чтобы привыкнуть к этому ненормальному пищевому поведению. Перед этим было тяжело управлять мускулами мочевого пузыря и ануса. И так как я как новичок не мог сходить в туалет, пока не получил разрешение от какого-нибудь из старших монахов, то я даже пару раз наделал в штаны - неприятный опыт. Позднее я узнал, что многие монахи носили из-за этого подгузники.

Но это было ещё не всё: Холод зимы также доставлял мне много неприятностей. Даже когда температура падала ниже нуля, во время медитации бумажные окна в зале оставались открытыми. Но новичок имеет право носить кроме монашеской рясы и кимоно только футболку с короткими рукавами. Старшие монахи надеваются теплее; Когда я попробовал делать это как они, то меня побили: Я не думал, что звук деревянной палки, которой бьют по плечу во время медитации, выдаст, что я одел дополнительную одежду. Годы спустя монах, который бил меня тогда, сказал: "Ты должен был бы надеть под рясу кожаную куртку - она не издаёт другого звука. Я поступал так, когда был новичком!".

К тому же мой размер оказался недостатком, так как в монастыре со всеми обходятся одинаково. Все деревянные сандалии были одной длины: 24 сантиметра, то есть 36 размер обуви. Обычно я ношу 45 размер, так что пять сантиметров моей ступни всегда свешивались с края сандалий. И с ростом в 1.90 метров мне по ночам тоже было нелегко: Все футоны также имели одну и ту же длину, мои икры лежали на морозе на полу. Тут помогал только хронический недосып.

Я не знаю, почему мы здесь, но довольно таки уверен, что речь идёт не о том, чтобы доставлять нам удовольствие.
(Людвиг Витгенштейн, австрийский философ, 1889-1951)

Ещё один непривычный для меня опыт принесла особая форма медитации Риндзай-Дзэн. Монахи не просто сидят, а работают над коаном. При этом речь может, например, идти о кажущемся бессмысленным вопросе. Или же о разговоре между мастером Дзэн и учеником, отрывком из сутры или стихотворением. Часто это только простой приказ. От монахов потом ожидается, что они продемонстрируют мастеру Дзэн свой взгляд на коан. Два раза каждый день, во время сэссина даже пять раз в день, каждый монах должен давать абту монастыря "ответ" на коан. Обычно говорят, что этот ответ должен был бы быть выражением просветления - или, по крайней мере, одним шагом на пути туда. Можно подумать, что это очень трудно, но на самом деле это даже гораздо проще, чем представляют себе люди. Хотя на каждый коан можно ответить бесчисленным количеством способов, для большинства из них есть шаблонное решение, к которому монах должен подойти как можно ближе.

Первый и, наверное, самый известный коан описывает разговор между мастером Дзэн и учеником: "Есть ли у собаки природа Будды?", спрашивает монах. Мастер отвечает: "Му!". Му может означать "нет" или "ничто". После такого ответа монах, должно быть, растерялся, так как буддизм учит, что все без исключения существа обладают природой Будды. "Что такое Му?", спросит абт новичка, который в первый раз входит в комнату для формального разговора, называемого докусан.

Многие новички знают из книг, что ответ звучит так: "Муууу!". Тому, кто этого не знает, будни в монастыре не оставят времени для раздумья, для философских разговоров у монаха Дзэн нет ни времени, ни сил. Так что же такое Му? Му - это просто му, ни меньше и ни больше. И всё же, в какой-нибудь момент каждый доходит до точки, где он просто глубоко из живота орёт "МУУУУ!". И потом к своему удивлению услышит: "Хорошо, это ответ. В следующий раз скажи мне, почему это является ответом". Для этого нет причин, но чтобы не делать жизнь слишком простой для тех, у кого есть знание из книг, абт так просто не отстанет. Только когда монах действительно убедит абта, что для него не существует ничего кроме Му, ни собаки, ни природы Будды, ни даже себя самого, то тогда он получит от абта следующий коан. Но большинство монахов быстро понимают шаблон, по которому можно ответить на все коаны:

"Какой у Му цвет?" - Монах показывает на свою синюю одежду.

"Как Му движется?" - Монах встаёт и гуляет по комнате.

"Каково Му на ощупь" - Монах отвечает: "Хорошее, плохое, горячее, холодное".

"Какое есть спасение, когда тебя разрубает меч?" - Монах кричит от боли.

"Как прогнать приведение?" - Монах ведёт себя как приведение и кричит "Ууууу".

"Передвинь всю вселенную на кончике пальца!" - Монах поднимает палец.

"Сколько иголок у ёлки перед воротами монастыря?" - Монах пересчитывает свои пальцы.

"Заставь меня встать, не касаясь меня!" - Монах говорит: "Рядом для Вас готова еда".

"Прогуляйся на моей ладони!" - Монах встаёт и делает пару шагов по комнате.

"Застегни ремень вокруг горы Фудзи!" - Монах встаёт и показывает на свой ремень.

"Какой из восьми драконьих богов даёт дождю упасть?" - Монах встаёт и делает вид, как будто бы он писал на стену.

"Ворона насрала на голову каменного Будды" - Монах проводит рукой по голове и кричит: "Эта поганая птица!".

Когда я понял, что речь всегда шла о том, чтобы продемонстрировать единое целое с центральным аспектом каждого коана, не обращая внимания на его общую логику, дела пошли хорошо. Мне только нельзя было бояться стать посмешищем. Но так как монастырские будни и без того каждое мгновение требовали всех моих сил и заставляли меня полностью забыть самого себя, то в большинстве случаев встречи с абтом не представляли собой большой проблемы. Часто было гораздо сложнее разобрать иероглифы, которыми он писал для нас коаны на куске бумаги. Но так как я, в отличие от большинства других монахов, изучал буддийскую письменность, то в итоге это я помогал им расшифровать коаны. Через несколько недель я обогнал большинство монахов.

Тяжелее было выстоять сэссины, особенно Рохацу-сэссин, который каждый год начинается 1 декабря и заканчивается в 3 утра 8 декабря. Он проводится в память о Будде Шакьямуни, который по легенде просветлел 8 декабря, когда увидел восход утренней звезды. Во время этого сэссина монахам не разрешается ложиться. Ночью медитируют в саду, и только между 2 и 3 часами ночи разрешено немного сидя подремать. В конце этого времени мозг настолько устаёт, что собственное восприятие кажется порванной плёнкой: Несколько секунд сознание ясное, но ты постоянно теряешь его на секунды, даже не замечая этого.

После этого сэссина я мечтал - как и, наверное, каждый монах - нормально выспаться. Но уже 15 декабря начинался следующий сэссина, а до этого был обычный распорядок дня с 4 часами сна, дзадзэн с 3 утра до восхода солнца, утренним прошением милостыни, работой после полудня и дзадзэн с наступления темноты до 23 часов. Во время этого второго сэссина в декабре при раздаче еды я надломил себе большой палец ноги. Это случилось, когда я вставал, после того как, стоя на коленях на деревянном полу, накладывал монахам рис и суп. Сначала я почувствовал просто острую боль. Но так как я должен был двигаться между столами с той же скоростью, с которой ели монахи, то у меня не было времени заниматься своей ногой. Когда вечером боль всё ещё не ослабла, я сказал об этом одному старшему монаху, который ответил мне: "А ты что думаешь? У нас сэссин! Всем больно!".

Только через 3 недели мне разрешили пойти к врачу. Он констатировал, что кость уже срослась, но не совсем прямо - и поэтому были боли. Он дал мне пару костылей, который я должен был использовать "пока не ушла боль". Конечно же, с костылями в монастыре нельзя было осилить каждодневную работу, так что я вскоре снова оказался на ежедневном прошении милостыни - в соломенных сандалиях, которые не заслуживали такого названия. Монах даёт свои сандалии дальше тому, кто стоит в иерархии под ним, если они сломались или протекают. Так что когда я получил свои сандалии, то они уже давно разложились.

Перед лицом всех этих мук, меня поразило смиренное отношение, с которым японцы проходили эту суровую школу. Вместо того чтобы сопротивляться несправедливому обращению с ними старших монахов, они, например, говорили: "Теперь я понимаю, через что должны были пройти сами старшие монахи пару лет назад". Или: "То, что мы здесь терпим, трудно, но ещё труднее должна быть обязанность причинять это другому". Казалось, что они почти что жалеют старших монахов, когда принимают их точку зрения.

К примеру, я помню день Нового года, который я и Рё провели одни в зале, в то время как у других монахов был свободный день. Новички должны сначала наизусть выучить сутры, прежде чем им разрешат выйти на Новый год. Склоняясь над моей книгой с сутрами, я жаловался Рё на своё горе: "Зачем мы здесь на самом деле? Мы живём как в тюрьме!". Тут Рё рассмеялся: "Нет, в тюрьме топят, ты можешь сходить в туалет, и есть ты должен столько, сколько хочешь, и бьют там не так много как здесь". "Правильно!", согласился я, "Это не тюрьма, а полный ад!". И снова он должен был открыть мне глаза: "Ад? Нет, тут ты преувеличиваешь. В аду мы бы не стали так удобно сидеть вместе. Там ты постоянно горишь в огне, тонешь в океане фекалий или же тебя кидают на гору из игл. И ночью ты не можешь там спать 4 часа на своём футоне". Только тогда я понял, насколько же неверно смотрел на своё положение. Конечно, мне было, может быть, хуже, чем в тюрьме, но адом это тоже не было.

В Сайфукудзи нас во всех смыслах совершенно выгоняли за наши границы, только одно было здесь проще, чем в Антайдзи - работа. В большинстве случаев мне надо было только помочь при работе в саду и иногда при колке дров - но и здесь били, если я делал ошибки. Поэтому я всегда был готов сорваться с места, чтобы сделать именно то, что от меня ожидалось в каждом мгновении. Я должен был читать мысли и делать всё за секунды: Ни одно неправильное движение, ни одно лишнее слово не терпелось. Каким бы бесчеловечным это не показалось, но в этой ситуации было возможным отбросить весь излишний балласт. Я больше не мог понять, на что же на самом деле жаловался в Антайдзи. По сравнению с жизнью здесь, там у меня всё было хорошо. И даже в Сайфукудзи я больше не жаловался. Если я во время писанья на другой стороне туалетного окна видел капельку росы, в которой сверкали лучи утреннего солнца, то я был просто бесконечно благодарен: "Я живу!". В моей юности это было для меня самой большой проблемой: "Я живу, но почему?". Этот вопрос казался мне вдруг неважным. Я жил, и что бы могло быть великолепнее?

Когда я жил в Антайдзи, то приходили моменты, когда я думал, что не могу продолжать это - будь то во время работы или во время сэссина. Хотя я не находился в настоящей опасности для жизни, мне казалось, что практика может стоить мне жизни. Если я, несмотря на это, решался идти на один шаг дальше, то чувствовал, что при этом меня несла сила, которая не имела ничего общего с моими собственными усилиями. Я чувствовал, как будто бы сделал шаг в пропасть, чтобы вдруг понять, что всё это время я был в безопасности в руке Будды - или чтобы использовать менее религиозное понятие: в самой жизни. В Сайфукудзи из этого опыта стала уверенность: Ничто не может мне ничего сделать, даже смерть не представляла собой угрозы. Наконец-то мне стало ясно, что же имел в виду мой мастер, когда говорил: "Ты не играешь совершенно никакой роли!".

В несчастье будь просто несчастным. И когда ты умираешь, то просто умирай!
(Рёкан, японский поэт Дзэн, 1758-1831)

То есть мне стало легче, и к тому же весной приняли нового монаха. Теперь другой играл роль баттана. Но теперь было и моей обязанностью поручить ему все те вещи, которые раньше я делал сам. Это было не всегда приятно, монахи были правы, что менее больно самому выстоять экзамен, чем требовать это от другого. Но зато атмосфера в монастыре была более расслабленной. Казалось, что японское лето с температурами выше 40 градусов сделало всех равными. Даже старшие монахи не могли уйти от душной жары, которая, во-первых делала всех уставшими, а во-вторых действовала как баня: Мускулы расслабляются, тело и ум не так напряжены. Так в это время было меньше насилия.

В конце лета я стоял перед вопросом, провести мне и вторую зиму в Сайфукудзи или снова пуститься в путь. В начале я собирался пожить в монастыре Риндзай, по крайней мере, полгода или год. Теперь это время было позади, и я чувствовал соблазн остаться подольше. Но я ушёл. Одной причиной тому было то, что и через три четверти года ещё не исчезли боли в моём большом пальце. Но более важным мне показалось то, что я мало что видел в жизни, которую вели старшие монахи. Их задание состояло в том, чтобы погонять новичками. На меня этот метод подействовал, я пробил стену. Но молодые японцы выдерживали это время только потому, что хотели стать священниками, а не чтобы найти просветление. С лицензией в кармане они возвращаются в храмы своих отцов. Больше они никогда не будут практиковать дзадзэн. Если я сегодня снова вижу моих братьев-монахов того времени, то они кажутся мне только своей тенью. Из них вышел воздух, и совместная жизнь, и страдание в Сайфукудзи - это только блеклое воспоминание.