Работы отечественных и зарубежных ученых того времени были критически осмыслены и проанализированы С.Л. Рубинштейном в соответствующих разделах его книги «Основы психологии» [123], где практическое мышление рассматривается, прежде всего, в генетическом плане. Это естественно, поскольку сами работы, которые анализирует С.Л. Рубинштейн, посвящены ранним формам интеллекта, характерным для человекоподобной обезьяны или маленького ребенка.

Самую раннюю форму мышления С.Л. Рубинштейн называет «разумным действием» и выводит его из труда. «Труд — реальный «физический» труд — есть, таким образом, интеллектуальная операция и притом та, на основе которой сформировались в процессе исторического развития человечества все остальные. Труд как мышление — это исходная форма мышления. Не подлежит сомнению, что генетически первичной интеллектуальной операцией было разумное действие [123, с. 304].

Сразу же С.Л. Рубинштейном даются критерии, позволяющие отличить «разумное действие» от слепых проб и ошибок. Во-первых, это опосредованность созерцания знаниями у человека в отличие от мышления Кёлеровских обезьян, управляемого лишь отношениями непосредственно видимого, «оптического» поля. Во-вторых, действительно разумное действие должно сообразовываться с ситуацией и условиями, исходить из них, учитывать их. «Мы совершаем мыслительные операции тогда, когда… оставаясь в рамках наглядной ситуации, решаем любую практическую задачу, если только мы ее решаем осмысленно — с учетом объективных условий, в которых совершается наше действие» [123, с. 303].

Осмысливая созерцаемое, мы неизбежно выявляем новые свойства и отношения, на основе чего строится мыслимая ситуация, структурированная иначе, чем «оптическое поле», преодолевающая конфликтность этого сенсорного, наглядно данного. Постепенно добываемые знания о мире складываются в «наивную физику» — «наивное, теоретически не опосредованное, знание физических свойств окружающих предметов и своего собственного тела» [123, с. 331]. Теперь в корне меняется характер мышления: «разумное действие» сообразуется не с оптической структурой, которая определяла действия обезьян в опытах Кёлера, а с физической структурой. Физическая и оптическая структуры чаще всего не совпадают. «Подлинное разумное действие должно учитывать это различие между зрительной структурой и физическими свойствами предметов. Интеллект проявляется в этих условиях в разрушении оптической структуры, в абстракции от нее и в преобразовании ее элементов в физическую структуру» [123, с. 336].

Если первоначально наглядное мышление устанавливает зависимость между вещами в пределах непосредственно данной ситуации, решает задачи «… на основе условий, непосредственно данных в наглядной ситуации» [123, с. 334], то затем меняется само чувственное непосредственное содержание созерцания, так как в него проникают, врастают наши знания окружающей действительности. «В зависимости от уровня и содержания наших знаний мы не только по-иному рассуждаем, но и по иному непосредственно воспринимаем то, что нам дано. Наши знания отражаются в нашем созерцании. Самые способы действия, которыми располагает действующий и решающий задачу практического мышления субъект, зависят не только от его личного, но и от социального опыта. Через них в ситуацию практического мышления проникают знания, которые не даны субъекту в виде понятий и общих положений, но которыми субъект пользуется, поскольку они осели в определенных способах оперирования с вещами» [123, с. 335].

Таким образом, С.Л. Рубинштейн подчеркивает, что «наивная физика» представляет собой особую форму знаний, которые организуют «ситуацию практического мышления» для адекватного действия в ней, приводящие к «иному» восприятию ее. Эти знания — особые — «не в виде понятий и общих положений». Тогда какие же это знания? Как они организованы, каковы обобщения, лежащие в их основе, если они не являются понятиями? Структура оптического поля, как правило, неадекватна. «Наглядное мышление, — пишет С.Л. Рубинштейн, — довольствуется обычно очень неадекватными образами; его наглядное содержание находится в очень несовершенном соответствии с его интеллектуальным содержанием; это служит источником конфликтов и причиной несовершенства примитивных форм наглядного мышления» [123, с. 312]. Вот почему наблюдается постепенная интеллектуализация образа, превращение его «… во все более адекватный знак» этого содержания; во все более свободную от вещного содержания схему. «Конечным этапом интеллектуализации образа, которая делает его наглядным выражением мысли, является переход от вещного представления, которое изображает мысль, к схеме, которая ее символизирует» [123, с. 314].

Таким образом, наглядное, созерцаемое, по мнению С.Л. Рубинштейна, может быть выражением мысли, мыслимое отношение мы можем просто видеть. Вновь и вновь обращаться к нему, так как оно непосредственно представлено в наглядном, созерцаемом более или менее адекватно, более или менее замаскировано другими многочисленными вещными деталями. В отличие от образа схема только символизирует мысль. Ее нужно знать, быть способным воссоздать в вариантах конкретного, в образах, каждый из которых по-своему воспроизводил бы мысль. Только в этом случае схема «работает», выполняет свою познавательную функцию, ибо своего содержания у нее нет.

Вот почему «наглядные элементы включаются и в самые операции мышления в понятиях», а само «мышление в понятиях укоренено в наглядном чувственном содержании; оно с ним связано и не может быть вовсе от него оторвано» [123, с. 311]. Самая ранняя форма мышления, наглядно-действенная, отличается как раз максимальной наполненностью наглядным содержанием, когда можно говорить о взаимопроникновении «поля зрения» мышления и поля наглядного созерцания [123, с. 334]. Мыслящему субъекту не требуется что-либо удерживать в уме: вещи, их свойства и отношения непосредственно представлены или могут быть тут же воспроизведены, ничего выходящего за пределы созерцаемого не требуется.

Действие, действенность имеют особую роль в процессе мышления. «Практическое действие, — пишет С.Л. Рубинштейн, — является интеллектуальной операцией, поскольку, не отражая, а преобразуя действительность, она, осуществляя свою цель, сообразуется с объективными условиями той ситуации, в которой оно совершается» [123, с. 303]. Действие, таким образом, не есть мышление, а есть его орудие. «Практическое действие… частично заменяет мыслительную операцию по предвидению и предварительному учету некоторых последствий, вытекающих из предшествующих этапов решения задачи, и является постольку как бы непосредственным компонентом процесса решения задачи» [, с. 366].

Действуя, изменяя, мы выявляем новые свойства или отношения, узнаем скрытые, но существенные качества вещей. Если же действие осуществляет замысел, то тогда в нем аккумулировано правильное, адекватное знание ситуации действия и тогда оно «является средством выражения мышления» [123, с. 334].

Очень важным считает С.Л. Рубинштейн факт совпадения «поля зрения» мышления с полем действия. «Манипулирование» в условиях непосредственного контакта в действительностью обеспечивает непрерывный контроль и создает исключительно благоприятные условия для установления соответствия мышления объективной ситуации. Именно поэтому… разумное действие — это генетически первая интеллектуальная операция, на основе которой формируются все остальные» [123, с. 334].

Таким образом, С.Л. Рубинштейн выделяет три особенности «практического мышления» (совпадающего здесь с наглядно-действенным): совпадение поля зрения мысли и наглядного созерцания, специфику ситуации действия, возможность «мышления действиями».

Определение практического мышления в книге С.Л. Рубинштейна 1940 года несколько меняется, как главное выделяется то, что оно совершается в ходе практической деятельности, непосредственно направлено на решение практических задач. Нужно подчеркнуть, что «практическая деятельность», «практические задачи» при этом понимаются иначе, чем, например, сегодня в психологии труда, т.е. так, как понимались они во многих работах того времени.

В работах С.Л. Рубинштейна о практическом мышлении имеется лишь указание на специфичность его мотивации и ничего не говориться о большей его связи со специфической познавательной или неспецифической мотивацией. «Специфична также в одном и другом случае мотивация мыслительного процесса; одно дело, если стимулом для мыслительного процесса служит практическая, действенная ситуация, непосредственная необходимость для субъекта немедленно выйти из затруднения, в котором он оказался; совсем другое дело, когда речь идет о разрешении теоретической проблемы, прямо не связанной с практической ситуацией, в которой в данный момент находится человек» [124, с. 367]. Необходимость «намеренно выйти из затруднения» наглядно-действенного мышления может рассматриваться как раннее, простейшее проявление сложного комплекса особой мотивации практического мышления, которая раскрывается в последующих работах.

В соответствии с двумя видами мотивации мы находим и две характеристики проблемной ситуации. Но так же, как практическое мышление, рассматривается лишь как ранний вид мышления, так и второй тип проблемной ситуации для С.Л. Рубинштейна — лишь сигнал, начало, побуждающее мышление. Глубинная причина, внутренняя пружина, раскручивающая мыслительный процесс, остается теоретической, чисто познавательной. «Осознание проблемной ситуации может начаться от чувства удивления, вызванного ситуацией, произведшей впечатление необычайности. Это удивление может быть порождено неожиданной неудачей привычного действия или способа поведения. Таким образом, проблемная ситуация может сначала возникнуть в действенном плане. Затруднения в плане действия сигнализируют проблемную ситуацию; а удивление дает почувствовать ее» [124, с. 351].

Существенным для характеристики практического мышления является тезис о том, что сама постановка проблемы требует мышления. «…Когда проблемная ситуация изображается как начало, как отправной пункт мышления, не следует представлять себе это так, будто проблема должна быть дана в готовом виде предварительно, до мышления, и мыслительный процесс начинается лишь после того, как она установлена. Уже здесь с первого же шага приходится убедиться в том, что в процессе мышления все моменты его находятся во внутренней диалектической взаимосвязи, не позволяющей механически их разрывать и рядополагать в линейной последовательности. Самая постановка проблемы является актом мышления, который требует часто большой и сложной мыслительной работы» [124, с. 352]. Именно в практическом мышлении, как это было установлено позднее, постановка проблемы является сложным мыслительным процессом, изучение которого еще только начинается.

Как важное человеческое качество в связи с этим отмечает С.Л. Рубинштейн «умение видеть проблему», умение, являющееся, по его мнению, функцией знаний [124, с. 352]. Если учесть, что для практического мышления специфична проблемная ситуация типа необходимости немедленно «выйти из затруднения», то можно предположить, что и знания эти должны теснее всего быть связаны с природой всевозможных затруднений, путями выхода из них. Конфликт в профессиональной деятельности едва ли связан с тем, что созерцаемое не совпадает с определяемым в практике [124, с. 306]. Как мы видим, «созерцание» для субъекта практического мышления давно превратилось скорее в «изощренную наблюдательность», в особое умение видеть проблему, опосредовано адекватно структурированными знаниями. Знания эти должны существенно отличаться от теоретических еще и потому, что они должны использоваться при реконструкции частного, единичного случая, помогать воссоздавать «… то особенное и единичное в данной проблемной ситуации, что не входит полностью и без остатка в теоретическое обобщение» [124, с. 367].

Рассматривая проблему практического мышления, С.Л. Рубинштейн, прежде всего, стремится отстоять и обосновать идею единого мышления. Введение понятия «практический интеллект» отражало те значительные сдвиги, которые были совершены в психологии мышления в 20-е годы. Они-то, прежде всего, и нашли отражение в исследовании С.Л. Рубинштейна. Тезис единства мышления вовсе не означал, что не существует различных видов, форм мышления, что их не нужно изучать. Наоборот, справедливо настаивая на том, что мышление едино, что основные механизмы его одни и те же, С.Л. Рубинштейн считал, что необходимо учесть те различия, которые фактически в мышлении существуют.

Термин «практический интеллект» делал также актуальной проблему отношения мышления и практики. В работе «Основы психологии» и в последующих работах справедливо отстаивается тезис о том, что всякое мышление связано с практикой. В этом состоит еще одно проявление единства мышления. Мышление называется «практическим» вовсе не потому, что оно только и связано с практикой. На самом деле всякое мышление связано с практикой, но характер этой связи различен: «она — опосредованная в теоретическом мышлении и непосредственная в практическом» [123, с. 333].

«Теоретическое мышление, — пишет С.Л. Рубинштейн, — опираясь на практику в целом, независимо от отдельного частного случая практики; практическое мышление всегда непосредственно связано с той частной, практической ситуацией, в которой совершается действие» [123, с. 333].

На наш взгляд, эта «непосредственная связь» практического мышления с практикой у С.Л. Рубинштейна не сводится к варианту, характерному для наглядно-действенного мышления, а представляет собой достаточно сложное явление, опирающееся на «наивную физику», включающее в себя социальный опыт, позволяющее субъекту проявлять «изощренную наблюдательность» и «умение видеть проблемы».

Итак, С.Л. Рубинштейн не только обобщает результаты изучения практического мышления его предшественниками. Он рассматривает эту проблему в рамках единой и целостной теории мышления, устанавливает место практического мышления в этой целостности. Он исследует проблему взаимосвязи мышления и практики, выводит практическое мышление из действия и прослеживает его связь с действием. Обсуждая природу практического мышления, он подводит нас к проблеме специфики знания, добываемого практическим мышлением и адекватного «ситуации практического мышления». Наконец, С.Л. Рубинштейн раскрывает само возникновение проблемной ситуации как мыслительный процесс и подчеркивает «умение видеть проблемы» и другие важные черты субъекта практического мышления.

С.Л. Рубинштейн еще не знает, что собой представляет «непосредственная» связь практического мышления с практикой, но он стремится к решению этой проблемы в последние годы жизни, когда в «Очередных задачах психологического исследования мышления» он планирует: «Мышление. Расположить его в системе жизни и деятельности человека. Мышление не только ученого (и школьника): чтение — учебная деятельность — решение задач. Повседневное мышление — в ходе повседневной практической деятельности. Укорененность его в ход жизни, повседневную практическую деятельность» [128, с. 232].

Предложенный С.Л. Рубинштейном критерий разделения практического и теоретического мышления (непосредственная или опосредованная связь с практикой) допускает интерпретации, которые вызывают решительное возражение. Если обобщение возможно только для теоретического мышления, то как же накапливаются и используются в новых условиях знания мышления практического? Те самые, которые составляют «наивную физику» и меняют само созерцание человека (по сравнению с созерцанием человекоподобных обезьян)? Вообще, представление о том, что практическое мышление имеет дело с единичным и частным (в отличие от теоретического, имеющего дело с общим) не вскрывает специфики практического и теоретического мышления, а, скорее, маскирует ее. Практическое мышление имеет дело с конкретным, учитывает его, но к нему не сводится.

Нам кажется, что именно поэтому С.Л. Рубинштейна не устраивал термин «практический», направляющий мысль не по правильному пути. В связи с изложенным, весьма интересна точка зрения А. Валлона, также опиравшегося на эксперименты Кёлера и его ближайших последователей.