Если обратиться к источникам права X—XVII вв., то в них трудно найти термин, который охватывал бы все наказуемые формы поведения людей. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовало слово "обида", но было бы неверным считать, что оно подразумевало любое уголовно наказуемое деяние, т. е. имело значение родового понятия. Аналогичное нужно сказать и о терминах "лихое дело" (Судебник Ивана Грозного), "злое дело" (Соборное Уложение 1649 г.) и т. д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа "кто преступит сии правила" (Устав князя Владимира Святославича, Синодальная редакция), "а кто установление мое порушит" (Устав князя Ярослава Мудрого, Краткая редакция), "а кто иметь преступати сия правила" (Устав великого князя Всеволода) и т. д. Надо полагать, что именно на основе такого рода словосочетаний, используемых обычно в заключительной части княжеских уставов, в последующем (во времена Петра I) возникает и широко распространяется обобщающий термин "преступление", с которым стали связывать всякое поведение, объявляемое преступным. Этимология данного термина, характеризуемая в литературе обычно как выход за какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на понятие преступления как на некоторого рода нарушение (воли, закона, права в объективном и субъективном смысле), что и отразилось в одной из первых отечественных законодательных формулировок: "Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление" (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1845 г.).

Порожденная большей частью этимологическим толкованием и фиксирующая не столько физическую, скольо юридическую природу преступления, такая трактовка просуществовала в нашем законодательстве недолго, и уже в следующей редакции (1885 г.) Уложения о наказаниях при определении понятия преступления с фактом нарушения стала связываться не родовая, а видовая характеристика преступления: "Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано". В Уголовном Уложении 1903 г. преступление идентифицировалось уже только с "деянием, воспрещенным во время его учинения законом под страхом наказания", и при этом в отличие от Уложения о наказаниях предполагалось, что оно (деяние) включает в себя как активные, так и пассивные формы поведения. Если не считать Руководящие начала 1919 г., где преступлением объявлялось "нарушение порядка общественных отношений", то можно утверждать, что смещение акцента с нарушения на деяние было традиционным и для советских уголовных кодексов, в которых первоначально преступление формулировалось как некоторого рода действие и бездействие (Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 гг.), а с принятием в 1958 г. Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик было увязано с деянием как таковым. При этом в последнем случае специально пояснялось, что деяние есть совершение лицом действия или бездействия. В принципе сходное решение вопроса нашло свое отражение и в ныне действующем УК РФ с той лишь разницей, что в нем законодатель отказался от такого рода пояснений, но в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность: деяние есть родовая, а его виновность, общественная опасность и запрещенностъ под угрозой наказания есть видовая характеристика преступления[70].

В настоящее время положение о том, что без деяния не может быть преступления, стало аксиомой, а потому сама мысль об обоснованности построения соответствующих дефиниций воспринимается как сама собой разумеющаяся. Иногда на роль отправного понятия в литературе выдвигался также термин "посягательство", но с разными, порой противоположными мотивировками. Желая акцентировать в преступлении его способность не только причинять, но и создавать угрозу причинения вреда, В. Д. Спасович, например, полагал, что словом "посягательство" охватываются "и совершенные правонарушения, и покушения на правонарушения, и даже приготовления к правонарушениям". Из иного толкования исходила Н. Ф. Кузнецова, которая, отстаивая мысль, что в действительности нет преступлений, не влекущих за собой нанесения ущерба, отмечала: "Посягательство немыслимо без нанесения ущерба... В этой связи нам представляется более правильным определять преступление не как действие или бездействие, лишь направленное на причинение вреда правоохраняемым объектам (это характеристика лишь преступного действия), а как общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения"[71]. Неоднозначно был интерпретирован термин "посягательство" и в плане его взаимосвязи с внутренней, психической стороной преступления. По мнению Н. С. Таганцева, она остается за пределами содержания данного термина, и потому, как полагал автор, о преступлении правильнее говорить, как о некоторого рода деянии. Полагая, что термин "посягательство" охватывает лишь внешнюю сторону преступления, Н.С. Таганцев писал: "Так как нарушение интереса, охраняемого нормами, возможно и со стороны сил природы, и со стороны лица, не обладающего разумам, малолетнего и т. д., а между тем преступное нарушение норм предполагает наличность вины, то... его можно было бы оттенить в самом определении словом "деяние" в противоположность делу, факту"[72]. В работе М.П. Карпушина и ВИ. Курляндского говорится об обратном[73].

Констатируя наличие в юридической литературе некоторых нюансов в трактовке родовой принадлежности понятия преступления, следует обратить внимание и на то, что нередко оно интерпретируется и как некоторого рода отношения между людьми. Особую актуальность такое толкование приобрело в учении о предмете уголовного права в связи с решением вопроса о возможности признания в этом качестве преступления. Аналогичный взгляд был высказан М.Д. Шаргородским: "Предметом уголовного права... являются те общественные отношения, которые мы понимаем под словом "преступление"[74]. Иную позицию занял В.Г. Смирнов.

С его точки зрения, "преступление как антисоциальное общественное отношение является не предметом регулирования советского уголовного законодательства, а юридическим фактом особого свойства, который порождает общественное отношение, нуждающееся в уголовно-правовом регулировании"[75]. Не разделяя мнения В.Г. Смирнова, М.И. Ковалев сделал акцент на том, что, будучи не просто юридическим фактом, преступление есть общественное и одновременно правовое отношение"[76]. Можно было бы привести и ряд других суждений, авторы которых, вне зависимости от занимаемых ими позиций в решении вопроса о предмете уголовного права, исходили и ныне исходят из трактовки преступления как некоторого рода общественного отношения.

По поводу обоснованности того или иного понимания предмета уголовно-правового регулирования речь пойдет далее. Здесь же необходимо заметить, что иногда соответствующая трактовка имела и имеет место также и в рамках учения о самом понятии преступления. Довольно часто она подразумевалась еще в работах, изданных в конце XIX - начале XX в. Например, В.Д. Сергиевский, рассматривая вопрос о понятии преступления, различал "отношение человека к самому себе, отношения к существам мира сверхчувственного; отношения к внешней природе; отношения к ближним, то есть к обществу". Заметив, что лишь в последней области отношения будут иметь характер юридических, автор писал: "Таким образом, уголовное право выделяет три области, в которых не может быть речи о преступных деяниях, за отсутствием юридических отношений с предметом посягательства. Только в отношениях человека к другим людям и государству возможны преступные деяния, так как только в этой области посягательство может заключать в себе нарушение правоотношений. Однако и в этой области, по крайней мере для старого права, существовало большое ограничение: юридические отношения гражданина создавались не ко всем людям, не ко всем ближним. Так, раб, поставленный в положение объекта имущественного обладания, был для господина-хозяина не более как res mea.

Далее, люди, лишенные покровительства законов, представляли собой такие предметы, посягательство на которые не могло составить собой правонарушения"[77].

Наибольший интерес в этой связи представляет работа М.П. Карпушина и В. И. Курляндского, которые, не без оснований отмечая, что "авторы определений не считают нужным подчеркивать, что преступление - тоже общественное отношение, запрещенное, неправильное, преступное, но все же отношение человека к другим людям", предприняли попытку "рассмотреть преступление, препарировав его как специфическое общественное отношение с его субъектами, содержанием и т. п.". К сожалению, сделанные в результате проведенного анализа выводы о "строении" преступления оказались малопродуктивными, что, собственно, и дало основание В.С. Прохорову, Н.М. Кропачеву и А.Н. Таргабаеву в их совместной работе связать это с ошибочностью концепции "преступление — общественное отношение". Не возражая против того, что всякое преступление есть отношение индивида к кому-либо, они высказались за недопустимость отождествления общественных отношений и отношений (связей) индивидуальных, межличностных. Подчеркивая, что преступление есть не первое, а второе, данные авторы аргументируют свою позицию тем, что: "1) общественные отношения - результат связи, "сцепления", говоря словами К. Маркса, людей; преступление не создает связи, а разрывает по крайней мере одну из многих связей человека с другими людьми; 2) общественные отношения предполагают организованность и порядок; преступление - это акт, дезорганизующий порядок, акт индивидуального произвола; 3) общественные отношения опосредуются различными социальными институтами и учреждениями; преступление остается "голым" единичным актом "изолированного индивида"; 4) общественные отношения — это отношения целостных систем, результат массовой деятельности людей, и поступок "включается" "в мир общественных отношений" тогда, когда соответствует этой деятельности; преступление — чужеродное образование, внедрившееся в ткань общественных отношений; 5) общественные отношения - результат социальной деятельности; преступление антисоциально; 6) общественные отношения имеют известные границы (сферы действия) и определенный круг субъектов; ни отдельно взятый преступник, ни сколь угодно большая масса преступников никакой социальной общности не образуют"[78].

О том, что такое понимание общественных отношений в действительности подразумевает под ними иное (социальное отношение), ранее уже говорилось. В данном случае нас интересуют, однако, не столько мотивы самого факта неприятия концепции "преступление есть общественное отношение" отдельными учеными, сколько причины, по которым проведенный М.П. Карпушиным и В.И. Курляндским анализ понятия преступления под интересующим нас углом зрения оказался малопродуктивным. Правомерно ли вслед за В.С. Прохоровым, Н.М. Кропачевым и А.Н. Таргабаевым объяснять это тем, что данная концепция вообще, в принципе не способна дать ничего нового в характеристике преступления? Если допустить, что причины заключены именно в самой концепции, то неизбежно придется признать: представления о преступлении как разновидности деяний (общественно опасных, противоправных и т. п.) ничем не отличаются от того толкования, при котором оно рассматривается в качестве определенного рода отношений между людьми. Между тем такой вывод был бы обоснован при одном условии: деяние и общественное отношение суть тождественные понятия. Учитывая, что в действительности каждое из них предполагает свой собственный смысл, необходимо согласиться с тем, что определения преступления, усматривающие в нем разновидности деяния, с одной стороны, и отношения между людьми — с другой, не могут не иметь какой-то специфики. К сожалению, в исследовании М.П. Карпушина и В.И. Курляндского она не нашла своего должного отражения. И в этом смысле, безусловно, прав В.С. Прохоров, констатировавший, что в данной работе рассмотрение преступления как особого общественного отношения в итоге свелось к констатации лишь уже известных уголовному праву положений, согласно которым полное определение преступления требует раскрытия субъекта и объекта посягательства, его объективного и субъективного содержания[79]. Но, думается, такой результат нужно связывать не с ошибочностью самой концепции, а с авторской ее интерпретацией: фактически, желал обосновать наиболее важные теоретические положения о преступлении с позиций понимания его как общественных отношений, М.П. Карпушин и В.И. Курляндский не увидели или не захотели увидеть того, что подобное понимание не доказывает, а скорее ставит под сомнение истинность ряда известных и общепринятых положений. Не ставя перед собой задачу выявления всех возникающих в этой связи проблем, остановимся только на тех из них, которые свидетельствуют об актуальности рассмотрения преступления под таким углом зрения[80].

В настоящее время уже можно считать общепризнанным положение, в соответствии с которым преступление есть явление в первую очередь социальное. В отечественной уголовно-правовой литературе с таким аспектом рассмотрения нередко увязывается характеристика его сущности и, соответственно, утверждается, что признание общественных отношений объектом посягательства вытекает из социальной (классовой) сущности преступления, отказ же от их рассмотрения как объекта преступления делает невозможным раскрытие социальной (классовой) сущности преступления и т. п. Фактически по этому же пути пошли и авторы интересующей нас работы, констатировав, что "сущность преступления выражается в его посягательстве на общественные отношения"[81].

Сконструировав дефиницию, усматривающую в преступлении не деяние (как принято) или разновидность отношений между людьми (как следовало бы ожидать), а определенного рода посягательство на общественные отношения, М.П. Карпушин и В.И. Курляндский объяснили свой подход необходимостью учета сущности и содержания преступления. Логично предположить, что в данном случае отказ от использования в качестве ближайшего родового понятия термина "деяние" вызван его неспособностью отразить главное в преступлении: его социальную сущность. Если с мотивами критического восприятия традиционных вариантов построения определения преступления здесь все более или менее ясно, то о причинах, по которым авторы не сочли целесообразным сформулировать понятие преступления в контексте проведенного исследования, т, е. как общественного отношения, остается только догадываться. Может ли это в принципе обусловливаться теми же соображениями? Вопрос риторический, ибо, как обоснованно заметил С.С. Алексеев, "каждое явление в обществе раскрывается как явление социальное тогда, когда оно рассматривается в виде отношения"[82]. Тезис о том, что социальная сущность преступления выражается в посягательстве на общественные отношения, в этой связи, казалось бы, не должен вызывать каких-либо возражений. В действительности они имеются, поскольку одно дело, когда объект преступления рассматривается как общественные отношения, и другое — когда само преступление характеризуется в этом качестве. Думается, что в общественных отношениях допустимо было бы видеть социальную сущность объекта посягательства, и не более того. Социальная же сущность преступления состоит не в там, что оно посягает на общественные отношения, нарушает их, причиняет им вред и т. п., а в том, что преступление само есть определенный вид отношений между людьми.

Аксиомой можно считать положение о том, что, рассуждая о "строении" преступления, его составе, необходимо иметь достаточно четкое представление о самом преступлении. В этом плане по меньшей мере нелогичной выглядит теория, сторонники которой в своих суждениях молчаливо признают за общественными отношениями способность служить не только самим преступлением, но и одним из присущих ему элементов. Поскольку здравый смысл не позволяет признавать одно и то же целым и частью целого, отечественная уголовно-правовая наука обязана определиться с ролью общественных отношений в процессе посягательства: либо они есть само посягательство, либо его объект. Третьего, как говорится, не дано. Если встать на точку зрения, согласно которой преступление понимается как определенного рода общественные отношения, то объектом преступления можно считать что угодно, но только не общественные отношения как таковые. Имея в виду, что в них всегда присутствует две стороны и каждой из них выступают люди, вполне логично утверждать одна сторона — виновный, другая — объект, против которого совершаются наказуемые действия или бездействие При таком подходе, однако, можно говорить о том, что преступление совершается в той или иной сфере складывающихся в обществе отношений между людьми (например, в сфере отношений собственности, половых отношений), но никак не о том, что преступление посягает на эти отношения. Как бы именно ни называлось отношение между людьми в процессе посягательства — особым, незаконным, криминальным и т. п., — мы в любом случае подразумеваем, что стороной данного отношения является другой его участник, а не другое общественное отношение. Стало быть, вопреки высказываемому многими учеными мнению о том, что признание общественных отношений объектом преступления вытекает из социальной сущности преступления, нужно заключить взгляд на преступление как на некоторого рода отношение лица к людям делает, невозможным толкование объекта посягательства в качестве общественного отношения.

Иную, весьма проблематичную логику предполагает подход, при котором при характеристике понятия преступления за исходную посылку принимается тезис "объект преступления — общественные отношения" Ранее уже отмечалось, что, помимо всего прочего, такая трактовка объекта преступления сопряжена с явной логической непоследовательностью суждений, при которой он рассматривается в одном случае — в рамках учения о составе преступления — в качестве элемента, вычленяемого помимо субъекта, объективной и субъективной сторон, а в другом —- при анализе структуры общественного отношения как объекта посягательства — как то, что охватывает своим содержанием все иные элементы состава преступления. Подобная парадоксальность рассуждений обнаруживается и при характеристике термина "деяние". Предпочитая при определении преступления видеть в нем не столько разновидность отношений между людьми, сколько общественно опасное, противоправное и т п деяние, отечественная уголовно-правовая наука фактически придает последнему понятию значение родового, так что в его содержание оказываются включенными все элементы состава преступления. В итоге возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смысла термина "деяние", в которой каждый из отдельных элементов состава преступления воспринимается как структурная, составляющая часть.

Существует, однако, и иная, предельно узкая трактовка содержания данного термина Она обнаруживается всякий раз, как в литературе идет речь не о самом преступлении, а опять же о его составе. Обособляя в последнем объект, субъект, субъективную и объективную стороны, теория уголовного права с термином "деяние" здесь увязывает уже только один элемент - объективную сторону, и даже не всю ее (помимо деяния она предполагает также место, время, способ посягательства и др.), а только непосредственно касающуюся действия (активного поведения, телодвижения) или бездействия (пассивного поведения, отсутствия должного телодвижения) Сколько бы при этом ни подчеркивалась неразрывность связи деяния либо действия или бездействия со всеми другими элементами состава преступления, в том числе с внутренней стороной посягательства (например, указанием на то, что "шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует"), суть интерпретации термина "деяние" остается прежней им в любом случае охватывается лишь внешнее поведение, которое соотносится с прочими элементами состава преступления (с субъективной стороной, объектом и т. д.) не как целое и часть, а как самостоятельные части некоторого целого, именуемого составом преступления.

Не способствует неоднозначность понимания данного термина и достижению единства мнений среди ученых в вопросе о возможности рассмотрения объекта и субъекта как элементов состава преступления. Достаточно показательна в этой связи позиция П.А. Фефелова, считающего, что традиционное четырехэлементное представление о составе преступления уже не отвечает современному уровню развития науки. Выступая против включения объекта и субъекта в число элементов состава преступления и определяя последний как "единство субъективной и объективной сторон (признаков), выраженных в уголовном законе и отражающих содержание общественной опасности преступного деяния и его противоправности", автор обосновывает свою точку зрения, в частности, тем противоречием, которое возникает при ином решении вопроса.

Вполне вписываясь в концепцию "преступление — отношение индивида к людям", рассмотрение субъекта и объекта в качестве составной части посягательства вполне согласуется и с философской трактовкой этих категорий, требующей их характеристики всегда в рамках какого-то целого Если на методологическом уровне оно часто именуется субъект-объектным взаимодействием, то в частном научном исследовании, посвященном анализу субъекта и объекта посягательства, роль целого, очевидно, способно играть только само преступление. С этой точки зрения оно также есть некоторого рода субъект - объектное взаимодействие, не исключающее, а, напротив, с необходимостью предполагающее вычленение в нем соответствующих сторон взаимодействия (субъекта и объекта) и определенную связь между ними.[83] Не видя оснований для отказа от рассмотрения данных сторон и их связи в качестве внутренних частей преступления, уместно вместе с тем выяснить, исчерпываются ли они его содержанием Сторонники господствующего ныне взгляда на "строение" преступления ориентируются на отрицательное решение такого вопроса, требуя признания объективной и субъективной сторон преступления обязательными его элементами, выделяемыми в одном ряду с субъектом и объектом посягательства.

Справедливости ради нужно отметить, что некоторые из этих вопросов уже привлекали внимание исследователей. Так, в свое время весьма специфический смысл предлагал усматривать в элементах состава преступления А.Н. Трайнин, считавший "глубоко ошибочным" именовать ими субъект, объект, объективную и субъективную стороны состава преступления и утверждавший, что в действительности существуют лишь элементы состава, характеризующие объект, субъект, объективную и субъективную стороны[84]. Иная точка зрения изложена М.П. Карпушиным и В.И. Курляндским. Заметив, что ни о какой логике не может идти речи, когда говорят о "признаках признаков" или "элементах элементов", и ссылаясь на толковые словари, авторы исходили из того, что элементом следует считать составную часть какого-либо сложного целого, а признаком — примету, черту и т. п., позволяющую узнать что-либо. Несколько ранее близкую позицию на этот счет занял Я.М. Брайнин, назвав элементами состава преступления его определенные части, выполняющие соответствующие функции и обладающие соответствующими признаками[85].

Разделяя мнение о том, что признаки и элементы состава — понятия не тождественные, приходится все же констатировать, что, руководствуясь вышеназванными критериями, трудно объяснить, почему объект можно, а предмет посягательства нельзя рассматривать как элемент состава преступления. Еще более неясными оказываются причины, по которым объективная и субъективная стороны посягательства с некоторых пор в отечественной юридической литературе стали единодушно наделяться статусом самостоятельных элементов состава преступления.

Раздвоение единого целого (в данном случае преступлении) на противоположности - один из методов познания, который предполагает свой собственный ракурс исследований. Подобно тому, как сущность и явления, содержание и форма предстают перед нами противоположностями целого, но никак не его элементами, объективное и субъективное суть именно стороны целого и не более того. Не оспаривая допустимости их вычленения при характеристике содержания преступления, следует подчеркнуть, что в соответствии с известным принципом диалектики всесторонности изучения предметов, свойств и явлений в преступлении должны обособляться и другие его стороны: внешняя и внутренняя, материальная и идеальная, физическая и психическая и т. д. Безусловно, все они непосредственно раскрывают содержание преступления, однако претендовать на роль его элементов не могут.

Обращение в этой связи к пониманию преступления в качестве отношения лица к людям можно объяснить не только теми же соображениями, по которым юристы предпочитают рассматривать как предмет правового регулирования не столько поведение, сколько отношение между людьми. Помимо ориентации на переосмысление сущности преступления и его объекта такой подход дает возможность увязать разработку учения о составе преступления с представлениями о структуре общественного отношения. Поскольку они не безупречны, то сама по себе их экстраполяция на состав преступления едва ли существенно обогатит наши знания об отдельных его элементах и структурной характеристике преступления в целом. И все же совершенно очевидно, что теория состава преступления должна иметь свою методологическую основу.