(Участник Кавказской войны, в царствование императора Александра II — военный министр, генерал-фельдмаршал)

“Было около 5 часов пополудни. Подъехавшие к князю Барятинскому барон Врангель и генерал Кеслер доложили о положении дела: бой приостановлен; все тихо; 14 батальонов грозно стоят вокруг аула, ружья у ноги; ждут ответа Шамиля. Но имам медлит, колеблется. Отправляется новый парламентер от имени самого наместника царского, с требованием, чтобы Шамиль сдался немедленно, и с угрозою в противном случае разгромить аул. Барон Врангель с князем Мирским, полковником Лазаревым, Даниель-беком и несколькими другими лицами выезжают вперед к самому входу в аул. Шамиль высылает знакомого уже нам Юнуса для переговоров об условиях. Ему объявляют, что ни о каких условиях теперь не может быть и речи, что Шамиль должен немедленно выйти к главнокомандующему, предоставив его великодушию участь свою и семьи. Несколько спустя опять является Юнус с просьбою о дозволении ему предварительно представиться. Просьба эта удовлетворена. Его ведут к князю Барятинскому, который подтверждает настойчиво требование, с обещанием полной безопасности Шамилю и его семье. Но и после того Шамиль под гнетом страха, сомнения, недоверия продолжает колебаться; еще несколько раз появляется Юнус с разными новыми заявлениями: то предлагает Шамиль вместо себя выдать младшего сына; то просит отвести несколько подальше войска, когда Шамиль будет выходить.

Неуместные эти требования отвергнуты наотрез; имаму отвечают угрозою неотлагательного штурма. Так проходит более двух часов; князь Барятинский начинает терять терпение; притом день уже на склоне. По желанию главнокомандующего отправляюсь и я ко входу в аул, чтобы положить конец крайне невыгодной для нас проволочке переговоров. Необходимо было так или иначе порешить дело до заката солнца.

Когда подъехал я к площадке пред селением, где находился барон Врангель с окружавшими его лицами, в ауле была замечена большая суета. Еще раз появился Юнус с последнею убедительною просьбой — отдалить назад, по крайней мере милицию, дабы мусульмане не были свидетелями унижения имама... Просьбу эту мы признали возможным уважить; всем милиционерам приказано отойти за линию пехоты, и вслед за тем увидели мы выдвигавшуюся из аула толпу чалмоносцев. Между ними выдавался сам Шамиль на коне. Появление его из-за крайних саклей аула вызвало невольный возглас “ура!” по всему фронту стоявших поблизости войск. Восторженный этот взрыв испугал было Шамиля и окружавшую его толпу; на мгновение движение приостановилось. Между тем я возвратился к главнокомандующему, чтобы предварить его о желанной развязке. По приказанию его следовавшая за Шамилем кучка вооруженных мюридов (числом от 40 до 50 человек) была остановлена в некотором расстоянии от того места, где находился главнокомандующий; при Шамиле остались только трое из самых преданных ему клевретов, и в числе их Юнус. Оружие было оставлено лишь одному Шамилю. Князь Барятинский принял пленного имама, сидя на камне, окруженный всеми нашими генералами, многочисленною свитой, ординарцами, конвойными казаками и даже милиционерами. Всякому хотелось быть свидетелем достопамятного исторического события. Шамиль, сойдя с коня, подошел к наместнику почтительно, но с достоинством. На бледном его лице выражались и крайнее смущение, и страх, и горе. Стоявшие позади его мюриды были совсем растеряны, удручены, а более всех Юнус, который был в таком волнении, что не мог даже сохранить приличную позу: во все время нервно засучивал он рукава, как будто готовясь к кулачному бою. Князь Барятинский, приняв строгий вид, обратился к пленнику с укором в том, что он упорствовал в отказе на благосклонных условиях, которые прежде предлагали ему, и предпочел подвергнуть судьбу свою и семьи решению оружия; теперь ни о каких подобных условиях и речи быть не может; решение его участи будет вполне зависеть от милосердия царя; одно только оставляется в силе — обещание безопасности для жизни его и семьи... Шамиль произнес несколько нескладных фраз в оправдание своего недоверия к прежним русским предложениям, о своем пресыщении многолетней борьбой и желании закончить жизнь в мире и молитве. Все высказанное им было как-то бессвязно и некстати; так, по крайней мере, выходило в передаче слов Шамиля нашим официальным переводчиком. Объяснение было очень непродолжительно: минуты две, много три. Начальник объявил Шамилю, что он должен ехать в Петербург и там ожидать Высочайшего решения. С этими словами князь Барятинский встал; обратившись к графу Евдокимову, поручил ему принять на себя все распоряжения относительно препровождения Шамиля в лагерь на Кегерские высоты, а барону Врангелю приказал назначить часть войск для конвоирования пленника и сделать все нужные распоряжения для поддержания порядка на Гунибе, для охраны остававшихся в ауле семейств, имущества и для препровождения на другой день пленных, которых набралось более сотни. Затем князь Барятинский сел верхом и со всею свитой отправился в свой лагерь.

Солнце было уже довольно низко, когда мы спустились с Гуниба по крутой тропинке к переправе на Койсу. Нужно ли говорить, что должен был чувствовать в то время сам победитель и каково было настроение духа каждого из нас, его сопровождавших. Ехал я рядом с главнокомандующим, и оба мы несколько минут молчали от избытка сильных ощущений, от теснившихся в голове мыслей. Трудно было сразу отдать себе полный отчет в историческом значении события, только что совершавшегося на глазах наших, при нашем участии. Более тридцати лет должны мы были вести кровавую борьбу с мюридизмом. Сколько жизней и миллионов рублей поглощала эта борьба! И вот сегодня — конец этой войне; последний предсмертный вздох мюридизма... С нынешнего дня уже нет имама, нет мюридов; вся восточная половина Кавказа — умиротворена, и тем подготовлено умиротворение остальной, западной половины!.. Вспомнил я, что ровно двадцать лет назад, почти день в день, посчастливилось Шамилю, можно сказать, чудесным образом, выскользнуть из наших рук. Князь Барятинский также вспомнил, что сегодня годовщина назначения его наместником и главнокомандующим. Ровно через три года удалось ему достигнуть такого полного успеха, такого блестящего результата, о каком можно было только мечтать.

Приведу одну забавную анекдотическую подробность, характеризующую князя Барятинского. На пути нашем, еще на Гунибе после первого обмена мыслей и впечатлений вдруг обращается он ко мне: “Знаете ли, Дмитрий Алексеевич, о чем думал я теперь? — Я вообразил себе, как со временем, лет чрез 50, чрез 100, будет представляться то, что произошло сегодня; какой это богатый сюжет для исторического романа, для драмы, даже для оперы! Нас всех выведут на сцену, в блестящих костюмах; я буду, конечно, главным героем пьесы — первый тенор, в латах, в золотой каске с красным плюмажем; вы будете моим наперстником, вторым тенором; Шамиль — basso profundo; позади его неотлучно три верные мюрида — баритоны, а Юнус... это будет buffo cantante... и так далее. Шутка эта развеселила нас обоих; серьезное настроение, навеянное потрясающими перипетиями этого дня, видом трупов и крови, вдруг уступило место более светлому расположению духа, чувству удовольствия. Заговорили мы о предстоящих распоряжениях относительно Шамиля и его семьи, об устройстве его на ночь. Об отправлении в Петербург и так далее. Впрочем, все было уже заранее обдумано князем: в лагерях разбита палатка для пленника, с возможным комфортом; адъютанту Тромповскому обещано было давно полушутя, полусерьезно поручить ему препровождение Шамиля в Петербург; из Тифлиса вытребована карета дорожная, ожидавшая в Темир-Хан-Шуре.

Добрались мы до своего лагеря, когда уже смеркалось, а пленного имама привезли гораздо позже, уже в совершенную темноту. К пленному приставлен был в качестве переводчика один из служащих туземцев подполковник Алибек Пензулаев. По прибытии в лагерь Шамиль был в таком нервном состоянии, что дрожал как в лихорадке, конечно, не столько от свежего вечернего воздуха на значительной высоте нашего лагеря, сколько от душевного волнения. Он все еще не доверял положительному обещанию Наместника и ожидал неминуемого возмездия за все зло, которое он на своем веку причинил русским. Тщетно Алибек старался успокоить его убеждениями в ненарушении слова, в великодушии русского государя. Крайне удивило пленника, когда подан был ему чай в роскошном сервизе главнокомандующего, когда прислана была ему собственная дорогая шуба князя Барятинского, чтобы старик мог согреться. Все было сделано для успокоения пленника; ему объявлено, что оставшаяся в Гунибе семья его прибудет завтра в лагерь; даже предложено ему написать к семейству записку, дабы оно не тревожилось на его счет”.