В прежних чеховских пьесах молчаливым участником событий был дом, обиталище, способное многое поведать о хозяевах. Чем дальше развертывалось действие, тем понятнее становились участники и тем меньше внимания отдавал зритель подсобному красноречию интерьеров. Предполагалось: уйдут в свой срок нынешние владельцы и под той же кровлей зазвучат иные голоса.

Совсем иное в последней пьесе: под кровлей Гаевых больше ничьи голоса не зазвучат; барская усадьба достоит до весны, а там — на слом. И печать обреченности по-особому одухотворяет старые стены, предметы обстановки. С домом и предметами беседуют, трогательно фамильярничают, здороваются и прощаются, их обегают долгим запоминающим взглядом (Любовь Андреевна: «...точно раньше я никогда не видела, какие в этом доме стены, какие потолки, и теперь я гляжу на них с жадностью, с такой нежной любовью...»).

Дом памятлив. для Гаевых он — «старый дедушка», свидетель невозвратимых лет; для зрителей — еще и свидетель невозвратимых форм социальной жизни, всего старопоместного уклада.

В трех прежних пьесах прошлое безостановочно откатывалось назад и героям не удавалось отвлечься от томительно ровного бега Времени. Теперь прошлое (фамильное и социальное) как бы вычленено для специальных проводов. Оно поэтически опредмечено и не спешит откатываться назад: вот обжитой дом, вот старый сад... И вот и топор, занесенный над домом и садом. Но едва обозначился день, удобный для топора, как приоткрылась перспектива светлых дней... Здесь ясно ощутима трехтактность Времени.

Прошлое, настоящее и будущее уже не слиты в астральном полете; они узнаваемы по отдельности, исчисляются по новейшему календарю и выясняют отношения между собой. Перемена в характере Времени сказывается и на характере действующих лиц...» <...>

Невольно вспоминается признание К. С. Станиславского о крайней сложности сценических интерпретаций «Вишневого сада»: «Пьеса очень трудна. Ее прелесть в неуловимом, глубоко скрытом аромате. Чтобы почувствовать его, надо как бы вскрыть почку цветка и заставить распуститься лепестки». Да, скрытый аромат и тонкая гармония трудновоспроизводимы. Но сложность не только в этом. Нюансы, призвуки и полутона хороши, когда ясен основной тон. А его уловить еще надо.

Владей героями пьесы идея, страстная вера, просто сильная земная страсть, тайный умысел, наконец, все было бы намного проще. Но ведь они, за малым исключением, птицы небесные, носимые ветром, с которым не в силах поспорить, ибо крылья слабы. <...>

Когда вслушиваешься в исповедальный монолог Раневской из второго акта («О, мои грехи...»), трудно отделаться от впечатления, что героиня, взывая к чужому участию, попутно как бы пародирует себя. Ее речь о горестях и утратах полна комических призвуков, сбивается либо готова сбиться на репризу и каламбур.

Начало фразы: «Мой муж умер...» — продолжение: «...от шампанского». Готовые отозваться на печальную фразу вздохом соболезнования, мы замечаем, что вздох наш перехвачен смешком. Чуть раньше о покойном муже: он «делал...». Интересно узнать: что же? «...Одни только долги». Нейтральное на первый взгляд сообщение построено репризно; выясняется, что ключевое слово («делал») надо понимать навыворот.

Перечень скорбных происшествий, однако, не завершен, и когда очередь доходит до гибели маленького сына Любови Андреевны, то свою речь об этой потере героиня украшает неуместно забавным и хлестким оборотом— «удар прямо в голову». Глубокому горю, а в особенности материнскому несвойственно выражать себя столь картинно. <...>

В монологе опечаленной Любови Андреевны легко различимы вкрапления пародийной стилистики (вскоре за «ударом в голову» героиня подарит слушателям еще одну рискованную гиперболу — «душа моя высохла», да и начальные слова монолога «О, грехи мои…» подозрительны по комическим призвукам).

Но с другой стороны, Любовь Андреевна мигом перестает сбиваться с тона и задевать, скажем так, «соседние клавиши», как только речь заходит о красоте старого сада или далеком детстве:

«О сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья...», «В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною...» Тут нет и намека на стилистическую пестроту, заставляющую усомниться в глубине чувства.

Слову героини в одних случаях доверено выразить строгий и стройный лад души, в других — дисгармонию, ущербность вкуса и такта. Раневская то чиста, трепетна в сердечном порыве, то почти вульгарна и не по-хорошему многоопытна (Трофимову: «В ваши годы не иметь любовницы!»). Кто-то ее боготворит, кто-то, любя, признает порочной.