Уважаемые дамы и господа! Так как теперь мы приближаемся к концу наших бесед, то у вас возникает надежда, в которой вы не должны обмануться. Вы, вероятно, думаете, что не для того я водил вас по дебрям психоаналитического материала, чтобы в конце концов отпустить, не сказав ни слова о терапии, на которой основана возможность вообще заниматься психоанализом. Да я и не могу не коснуться этой темы, потому что при этом вы наглядно познакомитесь с новым фактом, без знания которого понимание изученных нами болезней осталось бы самым ощутимым образом неполным.

Я знаю, что вы не ждете от меня руководства по технике проведения анализа с терапевтической целью. Вы хотите лишь в самых общих чертах знать, каким образом воздействует психоаналитическая терапия и чего она примерно достигает. И узнать это вы имеете неоспоримое право. Но я не хочу вам это сообщать, а настаиваю на том, чтобы вы догадались сами.

Подумайте! Вы познакомились с самыми существенными условиями заболевания, а также со всеми факторами, действующими на заболевшего. Что же тут подлежит терапевтическому воздействию? Это, прежде всего, наследственная предрасположенность; нам не часто приходится о ней говорить, потому что она энергично отстаивается другими, и мы не можем сказать о ней ничего нового. Но не думайте, что мы ее недооцениваем; именно как терапевты мы довольно ясно ощущаем ее силу. Во всяком случае, мы ничего не можем в ней изменить, она и для нас остается чем-то данным, что ставит пределы нашим усилиям. Затем – влияние ранних детских переживаний, которые мы привыкли выдвигать в анализе на первое место; они относятся к прошлому, мы не можем их уничтожить. Далее, все то, что мы объединили в понятие «реальный вынужденный отказ»: неудачно сложившаяся жизнь, следствием которой является недостаток любви, бедность, семейные раздоры, несчастливый брак, неблагоприятные социальные условия и строгость нравственных требований, под гнетом которых находится личность. Тут как будто достаточно возможностей для очень действенной терапии, но это должна была бы быть терапия, которую проводил, по венскому народному преданию, император Иосиф, то есть вмешательство могущественного благотворителя, перед волей которого склоняются люди и исчезают трудности. А кто такие мы, чтобы включить такую благотворительность как средство в нашу терапию? Сами бедные и беспомощные в общественном отношении, вынужденные добывать средства к существованию своей врачебной деятельностью, мы даже не в состоянии отдавать свой труд таким же неимущим, как это могут другие врачи, лечащие другими методами. Для этого наша терапия занимает слишком много времени и длится слишко долго. Но, может быть, вы ухватитесь за один из перечисленных моментов и подумаете, что там найдете точку приложения для нашего воздействия. Если нравственное ограничение, требуемое обществом, принимает участие в испытываемом больным лишении, то ведь лечение может придать ему мужества или дать прямое указание преступить эти преграды и добиться удовлетворения и выздоровления, отказавшись от осуществления высоко ценимого обществом, но столь часто оставляемого идеала. Таким образом, можно выздороветь, «дав волю» своей сексуальности. Правда, при этом аналитическое лечение можно упрекнуть в том, что оно не служит общественной морали. То, что оно дает одному, отнято у общества.

Но, уважаемые дамы и господа, кто вас так неправильно информировал? Не может быть и речи о том, чтобы совет дать волю своей сексуальности мог сыграть какую-то роль в аналитической терапии. Уже потому это не так, что мы сами объявили, что у больного имеется упорный конфликт между либидозным побуждением и сексуальным вытеснением, между чувственной и аскетической направленностями. Этот конфликт не устраняется с помощью того, что одной из направленностей помогает одержать победу над противоположной. Мы видим, что у нервнобольного аскетизм одержал верх. Следствием этого является как раз то, что подавленное сексуальное стремление находит себе выход в симптомах. Если бы мы теперь, наоборот, добились победы чувственности, то отодвинутое в сторону сексуальное вытеснение должно было бы найти себе замещение в симптомах. Ни одно из обоих решений не может уничтожить внутренний конфликт, всякий раз какая-либо одна сторона оставалась бы неудовлетворенной. Только в некоторых случаях конфликт бывает так неустойчив, что такой фактор, как сочувствие врача той или иной стороне, может иметь решающее значение, но эти случаи, собственно, и не нуждаются в аналитическом лечении. Лица, на которых врач может оказать такое влияние, нашли бы этот путь и без врача. Вы знаете, что если воздержанный молодой человек решится на внебрачную половую связь или неудовлетворенная женщина вознаграждает себя с другим мужчиной, то обычно они не ждут разрешения врача или даже аналитика.

В этой ситуации обычно упускают из виду один существенный момент, а именно тот, что патогенный конфликт невротиков нельзя смешивать с нормальной борьбой душевных движений, выросших на одной и той же психологической почве. Это столкновение сил, из которых одна достигла ступени предсознательного и сознательного, а другая задержалась на ступени бессознательного. Поэтому конфликт не может быть разрешен; спорящие так же мало подходят друг другу, как белый медведь и кит в известном примере. Решение может быть принято только тогда, когда они встретятся на одной и той же почве. Я полагаю, что сделать это возможным и является единственной задачей терапии.

А кроме того, уверяю вас, что вы неверно осведомлены, если предполагаете, что советы и руководство в житейских делах являются составной частью аналитического воздействия. Напротив, мы по возможности избегаем такой менторской роли и больше всего желаем, чтобы больной самостоятельно принимал свои решения. С этой целью мы даже требуем, чтобы все жизненно важные решения – о выборе профессии, хозяйственных предприятиях, заключении брака или разводе – он отложил на время лечения и привел в исполнение только после его окончания. Согласитесь, все обстоит иначе, чем вы себе представляли. Только с определенными очень молодыми или совершенно беспомощными и неуравновешенными больными мы не можем осуществить это желательное ограничение. Для них мы должны совмещать деятельность врача и воспитателя; тогда мы прекрасно сознаем свою ответственность и ведем себя с необходимой осторожностью.

Но из того рвения, с которым я защищаюсь против упрека, что нервнобольного во время аналитического лечения побуждают «дать себе волю», вам не следует делать вывод, что мы воздействуем на него в пользу общественной нравственности. Это нам по меньшей мере столь же чуждо. Хотя мы не реформаторы, а лишь наблюдатели, но мы не можем не смотреть критическими глазами и сочли невозможным встать на сторону условной сексуальной морали и высоко оценить тот способ, каким общество пытается практически уладить проблемы сексуальной жизни. Мы можем прямо подсчитать, что то, что общество называет своей нравственностью, стоит больших жертв, чем заслуживает, и что его методы не основаны на правдивости и не свидетельствуют об уме. Мы не мешаем нашим пациентам слушать эту критику, приучая их к свободному от предрассудков обсуждению сексуальных вопросов, как и всяких других, и если они, став самостоятельными после завершения лечения, решаются по собственному разумению занять какую-то среднюю позицию между полным наслаждением жизнью и обязательным аскетизмом, мы не чувствуем угрызений совести ни за один из этих выходов. Мы говорим себе, что тот, кто с успехом выработал истинное отношение к самому себе, навсегда защищен от опасности стать безнравственным, если даже его критерий нравственности каким-то образом и отличается от принятого в обществе. Впрочем, мы остерегаемся преувеличить значение вопроса о воздержании в лечении неврозов. Лишь в небольшом числе случаев можно разрешить патологическую ситуацию вынужденного отказа с соответствующим застоем либидо легко достижимым способом половых сношений.

Таким образом, вы не можете объяснить терапевтическое воздействие анализа разрешением сексуальных наслаждений. Поищите другое объяснение. Мне кажется, что, отклоняя это ваше предположение, я одним замечанием навел вас на правильный путь. Мы, должно быть, приносим пользу тем, что заменяем бессознательное сознательным, переводя бессознательное в сознательное. Действительно, так оно и есть. Приближая бессознательное к сознательному, мы уничтожаем вытеснение, устраняем условия для образования симптомов, превращаем патогенный конфликт в нормальный, который каким-то образом должен найти разрешение. Мы вызываем у больного не что иное, как одно это психическое изменение: насколько оно достигнуто, настолько оказана помощь. Там, где нельзя уничтожить вытеснение или аналогичный ему процесс, там нашей терапии делать нечего.

Цель наших усилий мы можем сформулировать по-разному: осознание бессознательного, уничтожение вытеснений, восполнение амнестических пробелов – все это одно и то же. Но, возможно, вас не удовлетворит это признание. Вы совсем иначе представляли себе выздоровление нервнобольного, а именно так, что он становится другим человеком после того, как подвергся утомительной работе психоанализа, а тут весь результат состоит лишь в том, что у него оказывается немного меньше бессознательного и немного больше сознательного, чем раньше. Но вы, вероятно, недооцениваете значение такого внутреннего изменения. Вылеченный нервнобольной действительно стал другим человеком, но, по существу, он, разумеется, остался тем же самым, то есть он стал таким, каким мог бы стать в лучшем случае при самых благоприятных условиях. А это очень много. Если вы затем узнаете, сколько всего нужно сделать и какие необходимы усилия, чтобы осуществить это кажущееся незначительным изменение в его душевной жизни, то вам покажется весьма правдоподобным значимость такого различия в психическом уровне.

Я отклонюсь на минуту от темы, чтобы спросить, знаете ли вы, что называется каузальной терапией? Так называется прием, направленный не на болезненные явления, а на устранение причин болезни. Является ли наша психоаналитическая терапия каузальной или нет? Ответ не прост, но, может быть, он даст повод убедиться в малой значимости такой постановки вопроса. Поскольку аналитическая терапия не ставит своей ближайшей задачей устранение симптомов, она действует как каузальная. В другой связи вы можете сказать, что она не каузальная. Мы уже давно проследили причинную цепь от вытеснений до врожденных влечений, их относительную интенсивность в конституции и отклонения в процессе их развития. Предположите теперь, что мы могли бы химическим путем вмешаться в этот механизм, повышая или снижая количество имеющегося либидо или усиливая одно влечение за счет другого; тогда это была бы каузальная терапия в подлинном смысле, для которой наш анализ проделывал бы необходимую предварительную разведывательную работу. О таком воздействии на процессы либидо в настоящее время, как вы знаете, не может быть речи; наша психотерапия оказывает свое действие на другое звено цепи, не прямо на известные нам истоки явлений, но все же на достаточно далекое от симптомов звено, ставшее нам доступным благодаря замечательным обстоятельствам.

Итак, что мы должны делать, чтобы заменить бессознательное у нашего пациента сознательным? Когда-то мы полагали, что это очень просто, нам нужно только угадать это бессознательное и подсказать его больному. Но теперь мы знаем, что это было недальновидным заблуждением. Наше знание о бессознательном неравноценно знанию о нем больного; если мы сообщим ему наше знание, то он будет обладать им не вместо  своего бессознательного, а наряду  с ним, и это очень мало что меняет. Мы должны представить себе это бессознательное скорее топически, найти его в воспоминании больного там, где оно возникло благодаря вытеснению. Это вытеснение нужно устранить, и тогда легко может произойти замещение бессознательного сознательным. Как же устраняется такое вытеснение? Здесь наша задача переходит во вторую стадию решения. Сначала поиски вытеснения, затем – устранение сопротивления, поддерживающего это вытеснение.

Как устранить сопротивление? Точно таким же образом: узнав его, разъяснить пациенту. Ведь сопротивление тоже происходит из вытеснения – либо из того, которое мы хотим уничтожить, либо из имевшего место в прошлом. Оно создается противодействием, возникшим для вытеснения неприличного побуждения. Теперь мы делаем то же самое, что хотели сделать уже с самого начала, – угадываем, находим толкование и сообщаем его; но теперь мы делаем это своевременно. Противодействие, или сопротивление, принадлежит уже не бессознательному, а Я, которое является нашим сотрудником, и это происходит даже тогда, когда оно неосознанно. Мы знаем, что здесь речь идет о двойном смысле слова «бессознательный»: с одной стороны, как феномена, с другой – как системы. Это кажется очень трудным и темным; но ведь это только повторение, не правда ли? Мы к этому давно подготовлены. Мы ожидаем, что больной откажется от этого сопротивления, оставит противодействие, если мы разъясним его Я при помощи толкования. Какие движущие силы содействуют нам в этом случае? Во-первых, стремление пациента к выздоровлению, побудившее его подчиниться нашей с ним совместной работе, и, во-вторых, его интеллект, которому мы помогаем нашим толкованием. Нет никакого сомнения в том, что интеллекту больного легче распознать сопротивление и найти соответствующий перевод вытесненному, если мы дали ему подходящие для этого предположительные представления. Если я вам скажу: посмотрите на небо, там можно увидеть воздушный шар, то вы его скорее найдете, чем если я попрошу вас только посмотреть наверх, не обнаружите ли вы там чего-нибудь. Так и студенту, который в первый раз смотрит в микроскоп, преподаватель сообщает, что он должен увидеть, в противном случае он вообще не видит этого, хотя все это там есть и его можно увидеть.

А теперь факт. В целом ряде форм нервного заболевания: при истериях, состояниях страха, неврозах навязчивых – состояний наше предположение оправдывается. Благодаря таким поискам вытеснения, раскрытию сопротивлений, толкованию вытесненного действительно удается решить задачу, то есть преодолеть сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное в сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о том, как в душе пациента разыгрывается ожесточенная борьба за преодоление каждого сопротивления, нормальная душевная борьба на одной и той же психологической почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и противоположными, готовыми от него отказаться. Первые – это старые мотивы, осуществившие в свое время вытеснение; среди последних находятся вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном для нас смысле. Нам удалось вновь оживить старый конфликт вытеснения, подвергнув пересмотру завершившийся тогда процесс. В качестве нового материала мы прибавляем, во-первых, предупреждение, что прежнее решение привело к болезни, и обещание, что другое решение откроет путь к выздоровлению; во-вторых, грандиозное изменение всех обстоятельств со времени того первого вытеснения. Тогда Я было слабым, инфантильным и, может быть, имело основание запретить требование либидо как опасное. Теперь оно окрепло и приобрело опыт, а кроме того, имеет помощника в лице врача. Так что мы можем надеяться, что приведем обновленный конфликт к лучшему исходу, чем к вытеснению, и, как сказано, при истериях, неврозах страха и навязчивых состояниях успех принципиально оправдывает нас.

Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря на сходство условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них дело было в первоначальном конфликте между Я и либидо, который привел к вытеснению, хотя топически его можно характеризовать иначе, и здесь можно отыскать участки, где в жизни больного произошли вытеснения, [и здесь] мы применяем те же методы, готовы дать те же обещания, оказываем ту же помощь, сообщая ожидаемые представления, и вновь разница во времени между настоящими и прошлыми вытеснениями способствует иному исходу конфликта. И все-таки нам не удается уничтожить сопротивление и устранить вытеснение. Эти пациенты – параноики, меланхолики, страдающие Dementia praecox, – остаются в общем не затронутыми психоаналитической терапией и невосприимчивыми к ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта; известная степень интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от наших пациентов, но в ней определенно нет недостатка, например, у параноиков, способных на весьма остроумные комбинации. Имеются и другие силы, способствующие выздоровлению: меланхолики, например, в очень высокой степени осознают, что больны и поэтому так тяжело страдают, что отсутствует у параноиков, но от этого они не становятся доступнее. Мы имеем здесь непонятный факт, вызывающий у нас поэтому сомнение в том, понимаем ли мы в действительности все условия достижения успеха при других неврозах.

Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и больными неврозом навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы совершенно не подготовлены. Через некоторое время мы замечаем, что эти больные ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы полагали, что учли все силы, которые приходится принимать во внимание при лечении, полностью продумали ситуацию между нами и пациентом, так что в ней все предстало как в арифметической задаче, а затем оказывается, что в нее вкралось что-то, не входившее в расчет. Это неожиданное новое само по себе многообразно, сначала я опишу более частые и понятные формы его проявления.

Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы искать выход из своих болезненных конфликтов, проявляет особый интерес к личности врача. Все, что связано с этой личностью, кажется ему значительнее, чем его собственные дела, и отвлекает его от болезни. Общение с ним становится на какое-то время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где можно, проявить благодарность, обнаруживает утонченность и положительные качества своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него. Врач тоже составляет себе благоприятное мнение о пациенте и благодарит случай, давший ему возможность оказать помощь особо значимой личности. Если врачу представился случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что эта симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные качества. «Он грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение», – рассказывают родственники. Иногда кто-нибудь из этого хора выражается резче: «Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас».

Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту оценку своей личности пациентом надеждами, которые он ему может подать, и расширением его интеллектуального горизонта благодаря поразительным и раскрепощающим открытиям, которые несет с собой [его] лечение. При таких условиях анализ характеризуется замечательными успехами, пациент понимает намеки, углубляется в поставленные лечением задачи, у него в изобилии всплывает материал воспоминаний и мыслей, он поражает врача уверенностью и меткостью своих толкований, и тот с удовольствием констатирует, с какой готовностью больной воспринимает все те психологические новшества, которые обыкновенно вызывают самое ожесточенное сопротивление у здоровых. Хорошему взаимопониманию во время аналитической работы соответствует и объективное, всеми признаваемое улучшение состояния больного.

Но не все время стоит такая ясная погода. Однажды небосклон заволакивается тучами. В лечении обнаруживаются затруднения; пациент утверждает, что ему ничего не приходит в голову. Возникает совершенно ясное впечатление, что он больше не интересуется работой и что он с легким сердцем отказался от данного ему предписания говорить все, что придет ему в голову, не поддаваясь никаким критическим соображениям. Он находится как бы вне лечения, как будто у него с врачом не было никакого уговора; он явно чем-то увлечен, что хочет сохранить для себя. Это опасная для лечения ситуация. Несомненно, что здесь имеет место сильное сопротивление. Но что же произошло?

Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи в том, что пациент перенес на врача интенсивные нежные чувства, не оправданные ни поведением врача, ни сложившимися во время лечения отношениями. В какой форме выражается эта нежность и какие цели она преследует, конечно, зависит от личных отношений обоих участников. Если дело касается молодой девушки и молодого человека, то у нас создается впечатление нормальной влюбленности; мы найдем вполне понятным, что девушка влюбляется в мужчину, с которым она может подолгу оставаться наедине и обсуждать интимные дела и который занимает по отношению к ней выгодную позицию превосходящего ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим из виду то, что у невротической девушки скорее можно было бы ожидать нарушение способности любить. Чем меньше личные отношения врача и пациента будут походить на этот предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что, несмотря на это, мы постоянно будем находить то же самое отношение в области чувств. Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу, если она готова добиться развода, чтобы принадлежать ему, или в случае социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним в тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа. Но при этих условиях с удивлением слышишь высказывания со стороны женщин и девушек, указывающие на вполне определенное отношение к терапевтической проблеме: они, мол, всегда знали, что их может вылечить только любовь, и с самого начала лечения ожидали, что благодаря этим отношениям им наконец будет подарено то, чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды они отдавали так много сил лечению и преодолевали затруднения при разговорах о себе. Мы со своей стороны прибавим: и так легко понимали все, чему обыкновенно трудно поверить. Но такое признание поражает нас; оно опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы упустили самое важное?

И в самом деле, чем больше у нас опыта, тем меньше мы в состоянии сопротивляться внесению этого исправления, позорящего нашу ученость. В первый раз можно было подумать, что аналитическое лечение наткнулось на помеху вследствие случайного события, то есть не входившего в его планы и не им вызванного. Но если такая нежная привязанность пациента к врачу повторяется закономерно в каждом новом случае, если она проявляется при самых неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями, и даже у престарелых женщин, даже по отношению к седому мужчине, даже там, где, по нашему мнению, нет никакого соблазна, то мы должны отказаться от мысли о случайной помехе и признать, что дело идет о феномене, теснейшим образом связанном с сущностью болезни.

Новый факт, который мы, таким образом, нехотя признаем, мы называем перенесением  (Übertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств на личность врача, потому что не считаем, что ситуация лечения могла оправдать возникновение таких чувств. Скорее мы предположим, что вся готовность испытывать чувства происходит из чего-то другого, назрела в больной и при аналитическом лечении переносится на личность врача. Перенесение может проявиться в бурном требовании любви или в более умеренных формах; вместо желания быть возлюбленной у молодой девушки может возникнуть желание стать любимой дочерью старого мужчины, либидозное стремление может смягчиться до предложения неразрывной, но идеальной, нечувственной дружбы. Некоторые женщины умеют сублимировать перенесение и изменять его, пока оно не приобретет определенную жизнеспособность; другие вынуждены проявлять его в грубом, первичном, по большей части невозможном виде. Но, в сущности, это всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его происхождении из того же самого источника.

Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт перенесения, дополним его описание. Как обстоит дело с пациентами-мужчинами? Уж тут-то можно было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов и взаимного их влечения. Однако ответ гласит: ненамного иначе, чем у пациентов-женщин. Та же привязанность к врачу, та же переоценка его качеств, та же поглощенность его интересами, та же ревность по отношению ко всем, близким ему в жизни. Сублимированные формы перенесения между мужчиной и мужчиной встречаются постольку чаще, а непосредственное сексуальное требование постольку реже, поскольку открытая гомосексуальность отступает перед другими способами использования этих компонентов влечения. У своих пациентов-мужчин врач также чаще, чем у женщин, наблюдает форму перенесения, которая на первый взгляд, кажется, противоречит всему вышеописанному, – враждебное или негативное  перенесение.

Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется у больного с самого начала лечения и некоторое время представляет собой самую мощную, способствующую работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем нечего и беспокоиться, пока оно благоприятно воздействует на совместно проводимый анализ. Но когда оно превращается в сопротивление, на него следует обратить внимание и признать, что оно изменило отношение к лечению при двух различных и противоположных условиях: во-первых, если оно в виде нежной склонности настолько усилилось, настолько ясно выдает признаки своего происхождения из сексуальной потребности, что вызвало против себя внутреннее сопротивление, и, во-вторых, если оно состоит из враждебных, а не из нежных побуждений. Как правило, враждебные чувства проявляются позже, чем нежные, и после них; их одновременное существование хорошо отражает амбивалентность чувств, господствующую в большинстве наших интимных отношений к другим людям. Враждебные чувства, так же как и нежные, означают чувственную привязанность, подобно тому как упрямство означает ту же зависимость, что и послушание, хотя и с противоположным знаком. Для нас не может быть сомнения в том, что враждебные чувства к врачу заслуживают названия «перенесение», потому что ситуация лечения представляет собой совершенно недостаточный повод для их возникновения; необходимое понимание негативного перенесения убеждает нас, таким образом, что мы не ошиблись в суждении о положительном или нежном перенесении.

Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам, как мы его преодолеваем и какую пользу из него в конце концов извлекаем – все это подробно обсуждается в техническом руководстве по анализу, и сегодня может быть лишь слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы подчинились исходящим из перенесения требованиям пациента, нелепо было бы недружелюбно или же возмущенно отклонять их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что его чувства исходят не из настоящей ситуации и относятся не к личности врача, а повторяют то, что с ним уже происходило раньше. Таким образом мы вынуждаем его превратить повторение в воспоминание. Тогда перенесение, безразлично, нежное или враждебное, которое казалось в любом случае самой сильной угрозой лечению, становится лучшим его орудием, с помощью которого открываются самые сокровенные тайники душевной жизни. Но я хотел бы сказать вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по поводу возникновения этого неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что болезнь пациента, анализ которого мы берем на себя, не является чем-то законченным, застывшим, а продолжает расти и развиваться, как живое существо. Начало лечения не прекращает этого развития, но как только лечение завладело больным, оказывается, что вся новая деятельность болезни направляется на одно, и именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким образом, со слоем камбия между древесиной и корой дерева, из которого возникают новообразования ткани и рост ствола в толщину. Как только перенесение приобретает это значение, работа над воспоминаниями больного отступает на задний план. Правильно было бы сказать, что имеешь дело не с прежней болезнью пациента, а с заново созданным и переделанным неврозом, заменившим первый. За этим новым вариантом старой болезни следишь с самого начала, видишь его возникновение и развитие и особенно хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в его центре как объект. Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и приспособились к новому смыслу, имеющему отношение к перенесению. Или остались только такие симптомы, которым удалась подобная переработка. Но преодоление этого нового искусственного невроза означает и освобождение от болезни, которую мы начали лечить, решение нашей терапевтической задачи. Человек, ставший нормальным по отношению к врачу и освободившийся от действия вытесненных влечений, остается таким и в частной жизни, когда врач опять отстранил себя.

Такое исключительное, центральное значение перенесение имеет при истериях, истериях страха и неврозах навязчивых состояний, объединяемых поэтому по праву под названием неврозов перенесения . Кто получил полное впечатление о факте перенесения из аналитической работы, тот больше не может сомневаться в том, какого характера были подавленные побуждения, которые нашли выражение в симптомах этих неврозов, и не потребует более веского доказательства их либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о значении симптомов как заместителей либидозного удовлетворения окончательно укрепилось лишь благодаря введению перенесения.

Теперь у нас есть все основания исправить наше прежнее динамическое понимание процесса выздоровления и согласовать его с нашими новыми взглядами. Когда больной должен преодолеть нормальный конфликт с сопротивлениями, которые мы ему открыли при анализе, он нуждается в мощном стимуле, ведущем к выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что он вновь решился бы на прежний исход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в этой борьбе имеет тогда не его интеллектуальное понимание – для такого действия оно недостаточно глубоко и свободно, – а единственно его отношение к врачу. Поскольку его перенесение носит положительный характер, оно наделяет врача авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без такого перенесения или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал врача и его аргументы. Вера при этом повторяет историю своего возникновения: она является производной любви и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее он уделяет аргументам столько места, что подвергает их проверке, даже если они приводятся его любимым лицом. Аргументы без такой поддержки ничего не значили и никогда ничего не значат в жизни большинства людей. В общем человек и с интеллектуальной стороны доступен воздействию лишь постольку, поскольку он способен на либидозную привязанность к объекту, и у нас есть полное основание видеть в степени его нарциссизма предел для возможности влияния на него даже при помощи самой лучшей аналитической техники и опасаться этого ограничения.

Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у вышеназванных невротиков является лишь чрезмерным преувеличением этого присущего всем качества. Но было бы очень странно, если бы такая распространенная и значительная черта характера людей никогда не была бы замечена и использована. И это действительно произошло. Бернгейм с необыкновенной проницательностью обосновал учение о гипнотических явлениях положением, что всем людям каким-то образом свойственна способность к внушению, «внушаемость». Его внушаемость не что иное, как склонность к перенесению. Но Бернгейм никогда не мог сказать, что такое собственно внушение и как оно осуществляется. Оно было для него основополагающим фактом, происхождение которого он не мог доказать. Он не обнаружил зависимости suggestibilite [50] от сексуальности, от проявления либидо. И мы должны заметить, что в нашей технике мы отказались от гипноза только для того, чтобы снова открыть внушение в виде перенесения.

Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам. Я замечаю, что у вас так сильно напрашивается одно возражение, что оно лишило бы вас способности слушать, если вам не дать возможности его высказать: «Итак, вы наконец признались, что работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы давно это предполагали. Но зачем же тогда был нужен обходной путь через воспоминания прошлого, открытие бессознательного, толкование и обратный перевод искажений, огромная затрата труда, времени и денег, если единственно действенным является лишь внушение? Почему вы прямо не внушаете борьбу с симптомами, как это делают другие, честные гипнотизеры? И далее, если вы хотите оправдаться тем, что на пройденном обходном пути вы сделали много значительных психологических открытий, скрытых при использовании непосредственного внушения, кто теперь поручится за верность ваших открытий? Не являются ли и они тоже результатом внушения, и причем непреднамеренного, не можете ли вы навязать больному и в этой области все, что хотите и что кажется вам правильным?»

Все, что вы мне тут возражаете, невероятно интересно и не должно остаться без ответа. Но сегодня я его дать не могу за недостатком времени. Так что до следующего раза. Вы увидите, я дам объяснения. А сегодня я должен закончить то, что начал. Я обещал при помощи факта перенесения объяснить вам, почему наши терапевтические усилия не имеют успеха при нарцисстических неврозах.

Я могу это сделать в нескольких словах, и вы увидите, как просто решается загадка и как хорошо все согласуется. Наблюдение показывает, что заболевшие нарцисстическим неврозом не имеют способности к перенесению или обладают лишь ее недостаточными остатками. Они отказываются от врача не из враждебности, а из равнодушия. Поэтому они и не поддаются его влиянию, то, что он говорит, не трогает их, не производит на них никакого впечатления, поэтому у них не может возникнуть тот механизм выздоровления, который мы создаем при других неврозах, – обновления патогенного конфликта и преодоления сопротивления вытеснения. Они остаются тем, что они есть. Они уже не раз предпринимали самостоятельные попытки вылечиться, приведшие к патологическим результатам, тут мы не в силах ничего изменить.

На основании наших клинических впечатлений от наблюдения за этими больными мы утверждали, что у них должна отсутствовать привязанность к объектам, и объект-либидо должно превратиться в Я-либидо. Вследствие этого характерного признака мы отделили их от первой группы невротиков (истерия, невроз страха и навязчивых состояний). Их поведение при терапевтических попытках подтверждает наше предположение. Они не проявляют перенесения и поэтому недоступны нашему воздействию, не могут быть вылечены нами.