1. Yesterday (to be) my day off. I usually (to wake up) early on my day off, but sometimes I (not to get up) at once. I (to get up) at eight o’clock yesterday. 2. “When you (to have) breakfast yesterday?" “I (to have) breakfast at nine in the morning.” 3. We usually (to stay) in the country over the week-end, but the weather (to be) bad and we (not to go) to the country tomorrow. 4. “When you last (to go) to the theatre?” “Two weeks ago.” 5. I usu ally (to go) to bed at eleven o’clock. Yesterday my friends (to come) to see me, and I (to go) to bed at one in the morning. 6. She (not to be) at home now. She (to play) tennis. 7. When your son (to go) to college?

Wuthering Heights

1801. I have just returned from my master — the only neighbor who will bother me here. The place is truly beautiful! In all of England, I would hardly have found a corner so ideally removed from the vanity of society. Perfect paradise for a misanthrope! And Mr. Heathcliff and I are both directly created to share privacy. Ripper! He doesn’t even imagine what warmth I felt in my heart, seeing that his black eyes were so incredulous under my eyebrows when I rode up on a horse, and that with cautious determination, he thrust his fingers even deeper into his waistcoat when I called my name.

- Mr. Heathcliff? - I asked.

In response, he silently nodded.

“Mr. Lockwood, your new tenant, sir.” I considered it an honor immediately upon arrival to express my hope to you that I did not cause you any anxiety, so insistently seeking permission to settle on Cape Starlings: I heard yesterday that you had some fluctuations ...

He shuddered.

“Starlings are my property, sir,” he laid siege to me. - I will not allow anyone to cause me anxiety when in my power to prevent that. Come in!

“Enter” was uttered through gritted teeth and sounded like “go to hell”; and the gate leaf behind his shoulder did not open in agreement with his words. I think that this led me to accept the invitation: I was kindled by an interest in a person who seemed to me even more unsociable than me.

When he saw that my horse was honestly breast-feeding on the barrier, he finally reached out to throw off the chain from the gate, and then walked sullenly before me along the cobbled road, calling out when we entered the courtyard:

“Joseph, take Mr. Lockwood's horse.” Bring some wine.

“That means all servants,” I thought, when I heard this double order. “It’s no wonder that grass is breaking through between the plates, and the livestock bushes are cut only by livestock.”

Joseph turned out to be elderly — no, an old man, perhaps very old, even if he was strong and wiry. “Help us, Lord!” He said in a low voice with grumpy discontent, helping me to dismount; and the frown, which he threw at me at the same time, allowed him mercifully to assume that he needed divine help in order to digest the dinner, and that his pious appeal did not in any way relate to my unexpected invasion.

Thunderstorm Pass - this is the name of Mr. Heathcliff's dwelling. The epithet of "thunderstorm" refers to those atmospheric phenomena, from the fury of which the house, standing on the Jurassic, is not at all protected in bad weather.

However, here, at the height, it must be, and at any time, pretty badly grabbed by the wind. One can judge about the strength of the north winding on the foothills by the low slope of the spruce fir trees near the house and by the string of stunted blackthorn that stretches the branches all in one direction, as if begging for alms from the sun. Fortunately, the architect was prudent and built solidly: the narrow windows went deep into the wall, and the corners are protected by large stone ledges.

Before crossing the threshold, I stopped to admire the grotesque bas-reliefs, which the sculptor scattered, without stint, on the facade, imposing them especially generously over the main door, where in the chaotic interlacing of shabby griffons and shameless little boys I disassembled the date “1500” and the name “Herton Ernsho” . I wanted to make some remarks and demand some angry explanations from the angry owner, but he stopped at the door with an air that seemed to insist that I should enter or leave at all, but I would not want to put him out of patience earlier than see what the house is inside.

One step led us right - without a hallway, without a corridor - into the common room: she is called home here. The house usually serves as both a kitchen and a dining room; but on the Storm Pass, the kitchen evidently had to retreat to another room — at least I could distinguish the roar of voices and the clank of kitchen utensils somewhere behind the wall; and I did not find any signs in the large hearth that they were fried, boiled or baked here; not a shine of copper pots and tin filters on the walls. However, in one corner a set of huge tin dishes shone with hot light, which, interspersed with silver jugs and cups, climbed row after row along the wide oak shelves right under the roof. There was no flooring under the roof: all its anatomy was accessible to the curious eye, except for those places where it was hidden by some kind of wooden structure, piled with oat cakes and hung with ham - beef, lamb and pork. A few malfunctioning old rifles of various types and a pair of saddle pistols were placed above the fireplace; and in the form of ornaments on the ledge of his were placed three cans of colorful coloring. The floor was lined with smooth white stone; the ruggedly-built high-backed chairs were painted green; Yes, even two or three black, heavier, hiding in the shadows. In the hollow under the shelves lay a big dark-red-haired dog of a bitch with a pack of shrill puppies; in other zakutam hid other dogs.

Both the room and the situation would not have seemed unusual, if they belonged to a simple farmer-northerner with a stubborn face and sturdy ankles, whose strength is favorably emphasized by his short pants and leggings. Here in any house for five or six miles around you, if you drop by just after lunch, you will see such a host in a round-table chair, in front of a foaming mug of ale.

But Mr. Heathcliff is a strange contrast to his housing and everyday life. In appearance he is a dark-skinned gypsy, in dress and manner is a gentleman, of course to the extent that a village squire may call himself a gentleman: he is perhaps careless in clothes, but does not seem sloppy because he is perfectly folded and keeps straight. And he is sullen. Others may suspect in him a certain amount of arrogance, not tied to a good upbringing; but the consonant string in me itself tells me that something completely different is hiding here: I know with a sense that Mr. Heathcliff’s restraint stems from his reluctance to expose his feelings or to show oncoming.

He will secretly love and hate and honor him for audacity if he is loved or hated. But no, I missed it over the edge: I too generously endow it with my own properties. Perhaps, completely different reasons induce my master to hide his hand behind his back when he is imposed on him with acquaintance — not at all those that move me. Let me hope that my soulful warehouse is unique. My good mother used to say that I would never have family comfort. And no further, like this summer, I proved that I was not worthy of it.

At the seaside, where I spent the hot month, fate brought me to the most charming creature - with the girl who was in my eyes the true goddess, until she paid me any attention. I "did not allow my love to speak out loud"; However, if the views can speak, and the fool would have guessed that I am deeply in love. She finally understood me and began to cast me back, the most tender ones imaginable. And how did I act next? I confess with shame: I became icy and went into myself, like a snail in a shell; and with every glance I grew colder, more and more avoided, until at last the poor inexperienced girl ceased to believe what her own eyes told her, and, embarrassed, overwhelmed by her imaginary mistake, persuaded Mama to leave immediately. By this strange turn in my feelings I gained the glory of prudent heartlessness — however undeserved, only I knew.

I sat down at the edge of the hearth, opposite the place that my master chose for me, and while the silence lasted, I tried to pet the bitch, who left her puppies and began to wolf up behind my calves: she had her lip crawling up, exposing white teeth ready to stick. A deaf, lingering growl followed my caress.

“Leave the dog better,” muttered Mr. Heathcliff to the tone and kicked the dog, preventing a fiercer lunge. - I am not accustomed to pampering - we are not holding it. Then, stepping to the side door, he called again: “Joseph!”

Joseph vaguely muttered something in the depths of the cellar, but apparently he was in no hurry to get up; then the owner himself jumped off to him, leaving me face to face with an arrogant bitch and two formidable shaggy wolfhounds, who with her waryly followed my every move. I did not want to get closer to their fangs and sat quietly.

But, having imagined that they would hardly understand wordless insults, I decided to wink at all three and make faces, and one of my grimaces offended the lady so much that she suddenly became furious and threw her front paws onto my knees. I threw it away and moved the table, hurrying to protect myself from it. By this I aroused the whole pack: half a dozen of four-legged devils of all ages and sizes crawled out of their secret lairs into the middle of the room. I felt that my heels and coats of a kaftan had become the object of attack, and, fighting off somehow the poker from the biggest opponents, was forced to bring the world home loudly to help the world.

Перевод:

Грозовой Перевал

1801. Я только что вернулся от своего хозяина — единственного соседа, который будет мне здесь докучать. Место поистине прекрасное! Во всей Англии едва ли я сыскал бы уголок, так идеально удаленный от светской суеты. Совершенный рай для мизантропа! А мистер Хитклиф и я — оба мы прямо созданы для того, чтобы делить между собой уединение. Превосходный человек! Он и не представляет себе, какую теплоту я почувствовал в сердце, увидав, что его черные глаза так недоверчиво ушли под брови, когда я подъехал на коне, и что он с настороженной решимостью еще глубже засунул пальцы за жилет, когда я назвал свое имя.

— Мистер Хитклиф? — спросил я.

В ответ он молча кивнул.

— Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр. Почел за честь тотчас же по приезде выразить вам свою надежду, что я не причинил вам беспокойства, так настойчиво добиваясь позволения поселиться на Мысе Скворцов: я слышал вчера, что у вас были некоторые колебания…

Его передернуло.

— Скворцы — моя собственность, сэр, — осадил он меня. — Никому не позволю причинять мне беспокойство, когда в моей власти помешать тому. Входите!

«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как «ступайте к черту»; да и створка ворот за его плечом не распахнулась в согласии с его словами. Думаю, это и склонило меня принять приглашение: я загорелся интересом к человеку, показавшемуся мне еще большим нелюдимом, чем я.

Когда он увидел, что мой конь честно идет грудью на барьер, он протянул наконец руку, чтобы скинуть цепь с ворот, и затем угрюмо зашагал передо мной по мощеной дороге, выкликнув, когда мы вступили во двор:

— Джозеф, прими коня у мистера Локвуда. Да принеси вина.

«Вот, значит, и вся прислуга, — подумалось мне, когда я услышал это двойное приказание. — Не мудрено, что между плитами пробивается трава, а кусты живой изгороди подстригает только скот».

Джозеф оказался пожилым — нет, старым человеком, пожалуй, очень старым, хоть крепким и жилистым. «Помоги нам, господь!» — проговорил он вполголоса со сварливым недовольством, пособляя мне спешиться; и хмурый взгляд, который он при этом кинул на меня, позволил милосердно предположить, что божественная помощь нужна ему, чтобы переварить обед, и что его благочестивый призыв никак не относится к моему нежданному вторжению.

Грозовой Перевал — так именуется жилище мистера Хитклифа. Эпитет «грозовой» указывает на те атмосферные явления, от ярости которых дом, стоящий на юру, нисколько не защищен в непогоду. Впрочем, здесь, на высоте, должно быть, и во всякое время изрядно прохватывает ветром. О силе норда, овевающего взгорье, можно судить по низкому наклону малорослых елей подле дома и по череде чахлого терновника, который тянется ветвями все в одну сторону, словно выпрашивая милостыню у солнца. К счастью, архитектор был предусмотрителен и строил прочно: узкие окна ушли глубоко в стену, а углы защищены большими каменными выступами.

Прежде чем переступить порог, я остановился полюбоваться гротескными барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом сплетении облезлых гриффонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату «1500» и имя «Гэртон Эрншо». Мне хотелось высказать кое-какие замечания и потребовать у сердитого владельца некоторых исторических разъяснений, но он остановился в дверях с таким видом, будто настаивал, чтоб я скорей вошел или же вовсе удалился, а я отнюдь не желал бы вывести его из терпения раньше, чем увижу, каков дом внутри.

Одна ступенька ввела нас прямо — без прихожей, без коридора — в общую комнату: ее здесь и зовут домом. Дом обычно служит одновременно кухней и столовой; но на Грозовом Перевале кухне, видно, пришлось отступить в другое помещение — по крайней мере, я различал гул голосов и лязг кухонной утвари где-то за стеной; и я не обнаружил в большом очаге никаких признаков, что здесь жарят, варят или пекут; ни блеска медных кастрюль и жестяных цедилок по стенам. Впрочем, в одном углу сиял жарким светом набор огромных оловянных блюд, которые, вперемежку с серебряными кувшинами и кубками, взобрались ряд за рядом по широким дубовым полкам под самую крышу.

Никакого настила под крышей не было: вся ее анатомия была доступна любопытному глазу, кроме тех мест, где ее скрывало какое-то деревянное сооружение, заваленное овсяными лепешками и увешанное окороками — говяжьими, бараньими и свиными. Над камином примостилось несколько неисправных старых ружей разных образцов да пара седельных пистолетов; и в виде украшений по выступу его были расставлены три жестяные банки пестрой раскраски. Пол был выложен гладким белым камнем; грубо сколоченные кресла с высокими спинками покрашены были в зеленое; да еще два или три черных, потяжелее, прятались в тени. В углублении под полками лежала большая темно-рыжая легавая сука со сворой визгливых щенят; по другим закутам притаились другие собаки.

И комната и обстановка не показались бы необычными, принадлежи они простому фермеру-северянину с упрямым лицом и дюжими лодыжками, силу которых выгодно подчеркивают его короткие штаны и гетры. Здесь в любом доме на пять-шесть миль вокруг вы, если зайдете как раз после обеда, увидите такого хозяина в кресле за круглым столом, перед пенящейся кружкой эля. Но мистер Хитклиф являет странный контраст своему жилью и обиходу.

По внешности он — смуглолицый цыган, по одежде и манере — джентльмен, конечно в той мере, в какой может назваться джентльменом иной деревенский сквайр: он, пожалуй, небрежен в одежде, но не кажется неряшливым, потому что отлично сложен и держится прямо. И он угрюм. Иные, возможно, заподозрят в нем некоторую долю чванства, не вяжущегося с хорошим воспитанием; но созвучная струна во мне самом подсказывает мне, что здесь скрывается нечто совсем другое: я знаю чутьем, что сдержанность мистера Хитклифа проистекает из его несклонности обнажать свои чувства или выказывать встречное тяготение. Он и любить и ненавидеть будет скрытно и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят. Но нет, я хватил через край: я слишком щедро его наделяю своими собственными свойствами. Быть может, совсем иные причины побуждают моего хозяина прятать руку за спину, когда ему навязываются со знакомством, — вовсе не те, что движут мною. Позвольте мне надеяться, что душевный склад мой неповторим. Моя добрая матушка, бывало, говорила, что у меня никогда не будет семейного уюта. И не далее, как этим летом, я доказал, что недостоин его.

На взморье, где я проводил жаркий месяц, судьба свела меня с самым очаровательным созданием — с девицей, которая была в моих глазах истинной богиней, пока не обращала на меня никакого внимания. Я «не позволял своей любви высказаться вслух»; однако, если взгляды могут говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблен.

Она меня наконец поняла и стала бросать мне ответные взгляды — самые нежные, какие только можно вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь со стыдом: сделался ледяным и ушел в себя, как улитка в раковину; и с каждым взглядом я делался все холоднее, все больше сторонился, пока наконец бедная неискушенная девушка не перестала верить тому, что говорили ей собственные глаза, и, смущенная, подавленная своей воображаемой ошибкой, уговорила маменьку немедленно уехать. Этим странным поворотом в своих чувствах я стяжал славу расчетливой бессердечности — сколь незаслуженную, знал лишь я один.

Я сел с краю у очага, напротив того места, что избрал для себя мой хозяин, и пока длилось молчание, попытался приласкать суку, которая бросила своих щенят и стала по-волчьи подбираться сзади к моим икрам: у нее и губа поползла кверху, обнажив готовые впиться белые зубы. На мою ласку последовало глухое протяжное рычание.

— Оставьте лучше собаку, — пробурчал в тон мистер Хитклиф и дал собаке пинка, предотвращая более свирепый выпад. — К баловству не приучена — не для того держим. — Затем, шагнув к боковой двери, он кликнул еще раз: — Джозеф!

Джозеф невнятно что-то бормотал в глубине погреба, но, как видно, не спешил подняться; тогда хозяин сам спрыгнул к нему, оставив меня с глазу на глаз с наглой сукой и двумя грозными косматыми волкодавами, которые с нею вместе настороженно следили за каждым моим движением. Я отнюдь не желал познакомиться ближе с их клыками и сидел тихо. Но, вообразив, что они едва ли поймут бессловесные оскорбления, я вздумал на беду подмигивать всем троим и корчить рожи, и одна из моих гримас так обидела даму, что та вдруг взъярилась и вскинула передние лапы мне на колени. Я ее отбросил и подвинул стол, спеша загородиться от нее. Этим я всполошил всю свору: полдюжины четвероногих дьяволов всех возрастов и размеров выползли из потайных своих логовищ на середину комнаты. Я почувствовал, что мои пятки и фалды кафтана стали объектом атаки, и, отбиваясь кое-как кочергой от самых крупных противников, был принужден для водворения мира громко призвать на помощь кого-либо из домашних.

Being a Traveller

The famous Russian traveler Nikolai Mikhailovich Przhevalsky was the first researcher of the nature of Central Asia. He had an amazing ability to observe, was able to collect large and diverse geographic and natural-science material and tied it together using a comparative method.

He was the largest representative of comparative physical geography, which originated in the first half of the XIX century. From the early years, N. M. Przhevalsky dreamed of traveling. When he managed to escape from the regiment to the big city - Warsaw and become a teacher of a military school, he used all his strength and resources to prepare for travel. For himself, he established the most stringent regime: he worked a lot at the university zoological museum, botanical garden and library.

At the beginning of 1867, N. M. Przhevalsky moved from Warsaw to Petersburg and presented his plan of travel to Central Asia to the Russian Geographical Society. The plan did not receive support. He was given only letters of recommendation to the authorities of Eastern Siberia. Here he managed to get a trip to the Ussuri region, shortly before it was attached to Russia. In the instruction, N. M. Przhevalsky was instructed to inspect the location of the troops, collect information on the number and condition of Russian, Manchurian and Korean settlements, investigate ways leading to the borders, correct and supplement the itinerary map. In addition, it was allowed "to make any kind of research scientists." Going on this expedition in the spring of 1867, he wrote to his friend: "... I am going to Amur, from there to the Ussuri River, Lake Khanka and to the shores of the Great Ocean, to the borders of Korea. Yes! I had an enviable share and a difficult duty is to explore the localities, in most of which the educated European has not yet set foot. Especially since this will be my first statement about myself to the scientist world, therefore, we need to work hard. ”

As a result of his Ussuri expedition, N. M. Przhevalsky gave a good geographical description of the region. In the economy of Primorye, he stressed the discrepancy between the richest natural possibilities and their insignificant use. He was particularly attracted by the Khankai steppes for its fertile soils, vast pastures and the vast wealth of fish and birds.

N. M. Przhevalsky colorfully, in all its charm and originality, showed the geographical features of the Ussuri region. The Ussuri trip of N. M. Przhevalsky considered it a preliminary reconnaissance before his difficult expeditions to Central Asia. It secured his reputation as an experienced explorer and explorer. Shortly thereafter, he began to bother about allowing him to travel to the northern outskirts of China and to the eastern parts of southern Mongolia.

Перевод:

Быть путешественником

Знаменитый русский путешественник Николай Михайлович Пржевальский был первым исследователем природы Центральной Азии.

Он обладал изумительной способностью наблюдать, умел собирать большой и разнообразный географический и естественно-научный материал и связывал его воедино при помощи сравнительного метода.

Он был крупнейшим представителем сравнительной физической географии, зародившейся в первой половине XIX века. С ранних лет Н. М. Пржевальский мечтал о путешествиях. Когда ему удалось вырваться из полка в большой город - Варшаву и стать преподавателем военного училища, он все силы и средства употребил на подготовку к путешествиям. Для себя он установил самый строгий режим: много работал в университетском зоологическом музее, ботаническом саду и в библиотеке.

В начале 1867 г. Н. М. Пржевальский переехал из Варшавы в Петербург и представил в Русское географическое общество свой план путешествия в Центральную Азию. Поддержки план не получил. Ему дали лишь рекомендательные письма к начальству Восточной Сибири. Здесь ему удалось получить командировку в Уссурийский край, незадолго перед тем присоединённый к России. В инструкции Н. М. Пржевальскому поручалось осмотреть расположение войск, собрать сведения о числе и состоянии русских, манчжурских и корейских поселений, исследовать пути, ведущие к границам, исправить и дополнить маршрутную карту. Кроме того, разрешалось "производить какие угодно учёные изыскания". Отправляясь в эту экспедицию весной 1867 г., он писал к своему другу: "...я еду на Амур, оттуда на р. Уссури, озеро Ханка и на берега Великого океана, к границам Кореи. Да! На меня выпала завидная доля и трудная обязанность - исследовать местности, в большей части которых ещё не ступала нога образованного европейца. Тем более, что это будет первое моё заявление о себе учёному миру, следовательно, нужно поработать усердно".

В итоге своей уссурийской экспедиции Н. М. Пржевальский дал хорошее географическое описание края.

В хозяйстве Приморья он подчеркнул несоответствие между богатейшими природными возможностями и их незначительным использованием. Особенно его привлекли Приханкайские степи своими плодородными почвами, обширными пастбищами и огромным богатством рыбы и птицы.

Н. М. Пржевальский красочно, во всей прелести и своеобразии, показал географические особенности Уссурийского края. Уссурийское путешествие Н. М. Пржевальский считал предварительной рекогносцировкой перед своими сложными экспедициями в Центральную Азию. Оно закрепило за ним репутацию опытного путешественника-исследователя. Вскоре после этого он стал хлопотать о разрешении ему путешествия в северные окраины Китая и в восточные части южной Монголии.