Таким образом, следует констатировать, что консерватизм может быть истолкован и как антагонист постмодернизма, и как его союзник. Этот парадокс нуждается в более внимательном анализе.

В связи с этим следует подробнее остановиться на позиции Ю. Хабермаса, классифицировавшего постмодернистов как консерваторов. Для такой классификации можно найти достаточно оснований, если абстрагироваться от стереотипа, состоящего в том, что постмодернисты сами ориентировались на левую часть идеологического спектра. Данный стереотип мало что объясняет, если учесть, что постмодернизм отрицал сам традиционный идеологический спектр как порождение дисциплинарного общества.

Если же посмотреть на постмодернистский принцип деконструкции, то он с неизбежностью ведет к сужению границ гносеологических притязаний. Тем самым постмодернистская перспектива в случае любых социальных и политических проектов закономерно имеет консервативные последствия, лишая любые крупные социальные преобразования универсальных оснований. Деконструируя такие понятия, как истина и объективность, постмодернизм консервативен в том смысле, что избавляет консервативные убеждения от идеологических дискуссий на фундаментальном уровне благодаря релятивистской неопределенности.

Тем не менее сами сторонники постмодернизма восприняли классификацию Хабермаса крайне негативно. Даже если они отвергали свою самоидентификацию с левыми, они были не согласны на ярлык консерваторов. Рорти, например, заявлял, что «поражен и встревожен» тем, что в критике постмодернизма объединились неоконсерваторы и Хабермас [Rorty, 1987, р. 565]. Не менее едкими опровержениями отреагировал на хабермасовские идеи Лиотар, утверждая, что вся теоретическая конструкция Хабермаса «насилует гетерогенность языковых игр» [Лиотар, 1998, с. 12]. Для постмодернистов их идеи ассоциировались с прогрессом, а потому не вписывались в понятие «консерватизм», взятое в контексте политики и идеологии.

Однако нам не следует просто «принимать на веру» самооценку постмодернистов, чтобы констатировать ошибочность консервативной ориентации постмодернизма. Не случайно многие правые критики постмодернизма убедительно демонстрировали, что постмодернистская парадигма имеет левые корни, даже если сами постмодернисты открыто заявляют о своем разочаровании в традиционных левых идеологиях. По большому счету, постмодернизм ускользает от идеологической идентификации не столько потому, что эта идентификация сложна, сколько из‑за того, что постмодернисты мистифицируют собственную генеалогию.

Кроме того, большинство постмодернистов, по крайней мере в теории, не оформляют свои интеллектуальные амбиции в чисто консервативных терминах. Знаменитая постмодернистская деконструкция провозглашается не как самоцель, а только как своеобразная прелюдия для дальнейшей реконструкции. И даже если такая реконструкция постмодернизму, по большому счету, не удалась, это не позволяет нам поставить знак равенства между постмодернизмом и консерватизмом. Если считать постмодернистов консерваторами только потому, что их идеи имеют консервативные последствия, то тогда консерватором окажется и сам Хабермас[30], являющийся сторонником Конституции единой Европы, а как известно, основные сторонники этой Конституции – правоцентристы.

И тем не менее именно полемика постмодернистов с Хабермасом помогает обнаружить неоднозначность идеологической идентификации первых, даже если они стремятся избежать такой самоидентификации. В свое время Рорти отмечал: «Хабермас заявил, что осознает правоту своего этического универсализма, так как последний вызывает громкий вопль со стороны немецких правых… Я же считал само собой разумеющимся, исходя из моего (весьма ограниченного) опыта относительно американских правых, что вопль правых вызывает любое сомнение в этическом универсализме, продиктованное историцизмом» [Rorty, 1987, р. 573–574].

Можно сказать, что и консерваторы, и постмодернисты во многом являются антимодернистами. Однако это «анти» зачастую обнаруживает свою различную природу. Для многих консерваторов, например для Штрауса и Белла, проблема Современности – в хаосе (порожденном в том числе и постмодернизмом), который возник скорее из‑за коллапса веры в абсолютные, универсальные ценности, нежели вследствие слишком большого доверия к этим ценностям (по версии постмодернизма).

Кроме того, нельзя забывать, что североамериканский и западноевропейский консерватизм имеют существенные различия. Если американские консерваторы являются жесткими (иногда воинствующими) защитниками определенных общих принципов, то западноевропейские консерваторы более склонны придерживаться ограниченного стиля политики, согласно которому человечество «не в состоянии создать и поддерживать основы политического единства» [Devigne, 1994, р. 193]. В этом смысле отнесение Хабермасом постмодернистов к консерваторам является частной, а не универсальной классификацией, так как он имеет в виду скорее европейских, нежели американских консерваторов.

При этом определенный парадокс состоит в том, что многие европейские консерваторы находятся под воздействием идей своих американских коллег в гораздо большей мере, нежели прислушиваются к голосу собственной мыслительной традиции. Не случайно О'Салливан подверг критике крайне популярные в Великобритании взгляды Скрутона за разрыв с британской консервативной традицией. А недовольство некоторых европейских консервативных авторов творчеством Оукшотта во многом имеет американские корни: «Оукшотт прав в критике рационалистов, подрывающих все устои – и хорошие, и плохие. Но он не снабжает нас каким‑либо руководством для различения добра и зла, не говоря уже о культивировании намерений творить добро, а не зло. Поэтому мы вынуждены искать такое руководство в других местах, обращаясь за помощью к разуму, принципам, убеждениям, религии и всему тому, что необходимо для поддержания цивилизации» [Himmelfarb, 1989, р. 228]. В этих строках, написанных в Англии, тем не менее, звучит отчетливое настроение американских новых правых, считавших, что консерватизм проявляет недостаточно энергии в защите безопасности для поддержания общих принципов морали[31].

Таким образом, мы обнаруживаем два совершенно разных отношения к авторитету (как политическому, так и моральному) среди тех, кто идентифицирует себя как консерваторов. И хотя это еще не безусловное основание для типологизации, тем не менее, такое различие многое объясняет во взаимоотношениях консерватизма с постмодернизмом. С этой точки зрения наиболее важным пунктом является отношение тех или иных течений консерватизма к разуму и традиции.

Именно два названных выше понятия являются интегральным элементом различных консервативных течений[32]. Самые ярые приверженцы традиций и партикуляризма, как правило, не отвергают разум как таковой, в то время как новые правые сторонники разума и либертарианских идей Просвещения редко демонстрируют безудержный оптимизм приверженцев рационализма. Для большинства консерваторов приверженность традиции означает не столько отрицание разума, сколько превосходство основанной на опыте мудрости перед абстрактным спекулятивным рационализмом.

В то же время нельзя считать консерваторов приверженцами чистого, основанного на реальности опыта; для них всегда существуют религия и естественное право, не подверженные воздействию истории. Именно под таким углом зрения рассматривают Берка многие американские сторонники консерватизма, видя в отце‑основателе сторонника вечных естественных законов и досовременных традиций, хранящих вечные и неизменные ценности[33].

Хотя у разных консервативных авторов могут быть различные оттенки содержания, но почти все они стремятся поддерживать те или иные убеждения и принципы, которые не могут быть сведены к порождению историцизма. В целом ни одно из направлений современного консерватизма не заходит так далеко, как постмодернизм, в отрицании оценочных суждений. Это можно увидеть на примере того, как Рорти использует идею Оукшотта о диалоге. Если Рорти делает из этой идеи вывод, что философия не имеет никакого преимущества перед другими видами знания, то сам Оукшотт к такому заключению не приходит. Для него философия (по крайней мере, в некоторых случаях) является высшей формой понимания.

Вместе с тем, находя у консерваторов лексические сходства с защитниками идей Просвещения, не стоит принимать их (консерваторов) за рациональных сторонников Модерна. И хотя для американских неоконсерваторов последнее может иметь историческое объяснение (учредительные документы США покоятся на просвещенческих основаниях), тем не менее, они пытаются «ранжировать» наследие Просвещения в консервативных целях. Например, И. Кристол осуждал утопизм континентального Просвещения в духе Вольтера и Дидро и приветствовал здравый смысл и уважение к традициям в англо‑шотландском Просвещении Юма и Адама Смита (Локк у него, естественно, в эту канву не вписался, хотя был и шотландцем, и просветителем) [Kristol, 1983, р. 141–152]. При этом Кристол ссылается на то, что Верк восхищался Адамом Смитом, чтобы продемонстрировать родство между консервативными традициями и скептическим либерализмом.

Таким образом, с точки зрения современного консерватизма Просвещение оставило «неоднозначное наследство» [Wilson, 1993, р. 13]. С одной стороны, Просвещение дало средство борьбы с моральным релятивизмом в виде учения об универсальной природе человека, но с другой – это же Просвещение открыло «ящик Пандоры» рационального конструктивизма, ставящего законы разума выше действительности. Иными словами, консерватизм позитивно относится к способности восприятия и понимания универсальных моральных норм, но отрицает способность радикального переустройства общества на основе универсального разума.

Такая неоднозначность консерватизма и создает достаточные сложности в понимании его взаимоотношений с постмодернизмом, задавая противоположные мыслительные импульсы: с одной стороны, стремление отстаивать универсальные ценности, определяющие стандарты морали и авторитета, что ведет к идентификации постмодернизма как угрозы; с другой стороны, убежденность в ограниченной природе человека, которая представляет угрозу для традиций, разрушаемых самонадеянной верой в рационализм, что роднит консерватизм с постмодернизмом.

Тем не менее чаще всего преобладает первая точка зрения, обозначающая постмодернизм как угрозу «вечным» консервативным ценностям. И основная причина такой тенденциозности в том, что консерватизм слишком чуток к историческому контексту, поэтому то, что устраивало консерваторов в XIX веке (и из чего выросло консервативное мышление, открытое Манхеймом [Манхейм, 1994а]), уже не может удовлетворить их на рубеже XX–XXI веков, с каким бы сочувствием они ни относились к собственным корням. Аргументация при этом может быть в высшей степени прагматическая и даже циничная: «Скептицизм невинен и даже привлекателен во времена страданий, порожденных чрезмерной верностью принципам, и удовольствий, извлекаемых из устоявшихся обычаев… но когда эти обычаи стали небезопасными и вышли из употребления, консерватизм должен искать приемлемые цивилизованные ценности где‑то в другом месте» [Himmelfarb, 1989, р. 228].

Таким образом, пока устои общественного порядка подрывали рационалистические идеологические конструкции либералов и социалистов, главным для консерваторов было противостояние универсальному всепоглощающему рационализму. Однако то, что большинство современных консервативных мыслителей придерживается противоположных позиций, свидетельствует о том, что основную угрозу для них представляют дезинтегративные последствия постмодернистских доктрин. И чтобы противостоять подобной «деморализации» и распаду базовых ценностей, консерватизм готов обращаться к концепциям, ранее ему враждебным[34].

Иными словами, обращение современного консерватизма к принципам Просвещения имеет во многом инструментальный характер. Просвещенческие идеи нужны как механизмы защиты традиционных ценностей и институтов. Вместе с тем консервативные мыслители враждебно относятся не столько к теоретическим конструкциям постмодернизма, сколько к общественному и политическому резонансу, который получили идеи постмодернистов. По сути дела, многие теоретики‑консерваторы признавали (хотя бы отчасти) привлекательность теоретических построений постмодернизма, но готовы были пожертвовать теоретической целостностью во имя социально‑политической пользы: «Конечно, ни один консерватор не будет рад распространению релятивизма, поскольку люди придерживаются ценностей лишь до тех пор, пока верят в их авторитет. Это философский вопрос, является ли релятивизм истиной. Однако в политическом плане будет лучше, если в это поверит немного людей. Как и Платону, консерватору, возможно, придется выступать защитником „благородной лжи“. Он мог бы с чистой совестью защищать идеологию, поддерживающую общественный порядок, вне зависимости от того, соответствует она реальности или нет» [Scruton, 1984, р. 139–140].

Примечательно, что приведенная выше цитата принадлежит Скрутону, называвшему релятивизм прибежищем негодяев. Но если «благородная ложь» используется консерватором для того, чтобы бороться с релятивистами, то вопрос о том, кто в этой ситуации является негодяем, остается открытым…

* * *

Таким образом, хотя теоретическое сходство между постмодернистской философией и консервативным способом мышления очевидно, возможность прочного практического (т. е. ценностно‑политического) союза между консерватизмом и постмодернизмом весьма ограниченна из‑за практических политических и культурных последствий постмодернистской пропаганды.

Хотя тема несовершенства человека и ограниченности рационализма составляет значительную часть консервативного взгляда на мир, для консерватизма как идеологии принципиальным вопросом остается необходимость поддержания и сохранения общественного и политического порядка. И последнее есть камень преткновения, делающий постмодернизм с его деконструкцией Современности одним из главных врагов для многих (хотя и не всех) консервативных мыслителей. Для консерватора недопустима чистая постмодернистская проблематизация политической и культурной перспективы без способов поддержания моральных устоев.

Наверное, время для глубокого синтеза консерватизма и постмодернизма еще не настало. Это не означает, что подобный синтез невозможен в принципе, если вспомнить, что современный консерватизм не чужд риторике Просвещения (своего исторического и идеологического противника), которая используется для защиты культурных устоев современного общества.