Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Глеб Иванович Мусихин

Очерки теории идеологий

 

Политическая теория –

 

 

Глеб Мусихин

Очерки теории идеологий

 

Введение

 

В свое время идеология была названа «самой неуловимой концепцией во всей социальной науке» [McLellan, 1986, р. 1]. Ее приверженцы даже обвинялись ни много ни мало в семантической распущенности [Gerring, 1997, р. 957]. Некоторые авторы ставили перед собой амбициозные цели по доскональному анализу многообразных определений и концепций идеологий[1]. Этот подход заслуживает самого искреннего уважения, но я (уже в силу того, что данный подход имел место) постараюсь не заниматься его пересказом, а начать с «противоположной стороны», подступив к анализу идеологии с позиций «обычного восприятия», хотя при более внимательном рассмотрении восприятие оказывается не таким обычным процессом.

Итак, одно из самых простых «ученических» определений политической идеологии гласит, что она есть «набор убеждений о правильном устройстве общества и о том, как это устройство может быть достигнуто» [Erikson, Tedin, 2003, p. 64]. Если признать, что идеология так или иначе интерпретирует общественную жизнь и предписывает надлежащее решение проблем, то логичным будет утверждение, что конкретные идеологии кристаллизуют общие убеждения и ценности различных социальных групп. Тем самым идеологии интерпретируют мир, который есть, как мир, каким он должен быть. И если мы исходим из того, что такое идеологическое разнообразие порождает разное видение человеческой природы, мы вправе предположить, что мотивы для создания должного образа реальности также будут различными.

Критическое восприятие идеологий как иллюзорного видения мира до сих пор остается одним из самых распространенных в социальных науках. В русле этой традиции Ю. Хабермас определил идеологию как систематически искажаемую коммуникацию [Habermas, 1989]).

Однако современная политическая наука зачастую пытается абстрагироваться от критического анализа идеологий, трактуя их как любые ценностные систематизированные верования в сфере политики. Соответственно в идеологиях видят положительное начало, которое определенным образом упорядочивает политику. Хотя по поводу того, сколько измерений содержит в себе идеологический спектр, единства в политической науке нет.

Традиция пространственного лево‑правого идеологического спектра идет от Великой французской революции, когда сторонники и противники королевской власти расположились соответственно в правой и левой части зала Национального собрания. Впоследствии левые силы стали ассоциироваться с либерализмом (позднее с социализмом), а правые – с консерватизмом.

Восприятие идеологий в терминах «левый – правый» является самым распространенным в массовом сознании, которое в целом (во всяком случае, в странах Запада) верно различает два этих идеологических фланга. Правые ассоциируются с такими эпитетами, как «консервативный», «порядок», «капитализм», «национализм», «фашизм»; левые же связываются со словами «изменения», «прогресс», «равенство», «протест», «радикальный», «социализм», «коммунизм» [Fuchs, Klingemann, 1990].

Парная категория «левый – правый» широко используется как в научном сообществе, так и в мире реальной политики, хотя исследования Ф. Конверса в свое время показали, что простые граждане не способны сформулировать целостную идеологическую конструкцию той или иной идеологии [Converse, 1964]. Тем самым была обнаружена парадоксальная ситуация: хотя большинство граждан «идеологически невинны», тем не менее голосование на выборах по идеологическому признаку доминирует. Это свидетельствует о том, что идеологии способны оказывать воздействие не только посредством рациональных доводов и упорядоченных ценностных суждений.

Можно констатировать, что идеология является одним из самых распространенных терминов в мире политического и одновременно одним из самых оспариваемых понятий в пространстве политической теории. Достаточно вспомнить лозунг о «конце идеологий», который на поверку сам может быть интерпретирован как идеологически тенденциозный, чтобы понять, насколько неоднозначна сама возможность теоретической рефлексии идеологии как таковой. Но в связи с этим наблюдается парадоксальное явление: в то время как теоретики не скрывают своих затруднений в концептуализации идеологии, политики продолжают уверенно пользоваться этим термином в повседневной жизни и (самое главное) во взаимоотношениях со своими массовыми сторонниками. А это означает, что термин «идеология» по‑прежнему будет находиться в фокусе внимания политической науки.

Как уже отмечалось, теоретическая рефлексия идеологии как политического явления всегда носила отпечаток критики, заложенной еще марксистским видением идеологии как иллюзорного сознания. Поэтому, несмотря на широкую распространенность данного термина в политической науке, «желанным ребенком» в этой «семье» он по большей части не является. Столь негативный отпечаток на идеологии наложил не только марксистский способ их анализа. Немаловажное значение сыграли тоталитарные идеологии, получившие распространение в XX веке и претендовавшие на исключительное владение истиной во всех ее проявлениях.

И тем не менее мы постоянно сталкиваемся с термином «идеология» во всех сколько‑нибудь полных учебниках по политической науке. При этом дело, как правило, не идет дальше простого описания дискретного набора систем политических верований, неизменно включающего либерализм, консерватизм, социализм, фашизм и т. д. Окончание списка может варьироваться, но первые три позиции неизменны. Это создает ощущение некоторой догматичности взглядов на идеологии, хотя на самом деле академическая политическая наука постоянно пополняется все более изощренными способами рефлексии и механизмами анализа идеологий.

Можно сказать, что концепт идеологий, как никакой другой, был (и продолжает оставаться) подвержен всем ветрам академической моды, демонстрируя господство той или иной «доминирующей методологии». Последняя в данном случае очень похожа на «научную идеологию», однако спор о возможности научной истины не является темой данной монографии и потому оставим этот намек без развития.

Подобная «методологическая отзывчивость» концепта идеологии привела к тому, что мы обнаруживаем его в совершенно разных сферах знания: в дебатах по поводу влияния политики на науку и искусство, в пропагандистских дискуссиях тоталитарных и открытых идеологий, в методологическом индивидуализме (который оказывается до неприличия либеральным), в новых лингвистических и постструктуралистских концепциях политики. Список можно продолжить.

Неудивительно, что подобная изменчивость вызывала скепсис со стороны тех, кто считал идеологии недоброкачественным материалом для анализа, заранее обесценивающим сам анализ. Поэтому теоретическое систематическое изучение идеологий до сих пор остается вызовом для политической теории.

Еще одним немаловажным препятствием для теоретического анализа идеологий во второй половине XX века было биполярное деление мира, в результате чего в западной политической науке действовала своеобразная «презумпция невиновности» либерализма (о научном коммунизме в социалистическом лагере можно вообще не говорить в силу очевидно тоталитарного характера идеологического диктата). Можно утверждать, что политическая теория второй половины XX века на Западе была в основном либеральной теорией. Альтернативные варианты (например, постмодернизм или критическая теория общества) долгое время воспринимались сторонниками либеральной политической теории как интеллектуальная оппозиция, что записывалось в актив теоретическому либерализму, позволяющему существование подобной оппозиции.

Только к концу XX века подходы к идеологии, родившиеся в рамках нелиберальной политической теории, стали укреплять свои позиции. Постмодернизм, неомарксизм, постмарксизм, фрейдизм и новые достижения в сфере лингвистики сделали теоретическую рефлексию идеологии более изощренной, открыв новые способы воздействия идеологий на коллективное сознание современной политики. При теоретической рефлексии идеологий на место стремления разоблачить пришла тенденция понять идеологию как сложное (зачастую непреднамеренное) ценностное воздействие на политическую реальность. Изучение идеологического мышления превращалось в акты декодирования смысла, а не просто раскрытия ложной сущности, которая должна быть отброшена.

Произошло формирование онтологической позиции, которую можно назвать материально‑идеационной диалектикой (см. об этом: [Hay, 2002, р. 210]). Согласно последней идеи существуют в диалектической взаимосвязи с социальным и историческим контекстом, который возникает и меняется в зависимости от того, как субъекты социального или политического действия осознают данный контекст, принимая стратегические решения, имеющие очевидные материальные последствия. Осознанно или нет, акторы адаптируют и принимают существующие идеи и инновации сквозь призму того мира, в котором они живут. Подобная онтологическая позиция требует признания того, что идейно обусловленные действия акторов есть интерпретация мира, в котором они находят сами себя.

Понятие «интерпретация» является центральным для морфологического подхода к изучению идеологий (подробнее см.: [Freeden, 1996]). Если идеи являются индивидуальными интерпретациями, то идеологии – это интерпретационные рамки, которые возникают в ходе практического воплощения идей в язык политических понятий. В попытках осознания политического акторы наталкиваются на остаточные «некритические» следы индивидуального опыта [Freeden, 2006, р. 19]. Это означает, что политическое состоит в политизировании совокупностей индивидуального опыта через адаптацию последнего к публичной сфере, т. е. через рефлексию, преодолевающую приватное переживание в публичном статусе: например, индивидуальные переживания социальных отношений находят свое политическое звучание в понятии социальной структуры, а переживание угнетения получает политическое звучание в концепте свободы.

Естественно, понятия не фиксируются навечно в своих значениях, но они характеризуются некоторыми неустранимыми элементами, которые неустранимы в том смысле, что все известные способы толкования понятия постоянно работают на него, и отсутствие данного смысла «лишает понятие вразумительности и коммуникабельности» [Freeden, 2003, р. 62]. Эти долговременные и конвенциональные элементы сопрягаются с комплексом более подвижных и пластичных элементов. В этом смысле морфология идеологий отражает морфологию индивидуальных понятий: в ядре идеологии содержится кластер неопровержимых и неоспариваемых понятий, которые образуют между собой очевидную идеационную сеть, способную существовать на протяжении длительного времени в относительно неизменном виде. Данная сеть – это неэлиминируемые ключевые понятия, которые представляются должными в актуальной политической повседневности. Идеологии как логически выстроенные и культурно укорененные интерпретационные рамки предоставляют политическим акторам возможности интерпретации окружающей действительности, которые одновременно являются эмоционально захватывающими, логически убедительными и эвристически полезными. Картины мира, которые данными интерпретационными возможностями рисуются, всегда ограниченны, но очень влиятельны. Сущность идеологии всегда ограниченна, но процесс селекции, запускаемый идеологией, создает чувственную и понятийную структуру, которую мы принимаем как «политические животные». Иными словами, идеологии не являются простым отражением политических направлений, идеологии претендуют на то, чтобы формировать эти направления. Овладение новыми идеями – не дармовая, ничего не стоящая инициатива, поэтому дошедшие до наших дней идеологии являются бесценными и уникальными эвристическими конструкциями, удовлетворяющими индивидуальную потребность в обладании публичным миром политического.

 

Идеология как «эстетика»

 

В данном разделе предпринимается попытка использовать кантовскую когнитивную матрицу эстетической теории для анализа особенностей политической идеологии. В связи с этим понятие «идеология» будет рассматриваться не столько как политическая реальность (хотя иллюстративные примеры из политической данности, естественно, будут присутствовать), сколько как предмет исследования политической теории, что позволяет по‑новому взглянуть на сам исследовательский предмет под названием «идеология».

Общеизвестно, что идеология является одним из самых критикуемых в политической науке и политической публицистике понятий. Поэтому использование последнего не особенно распространено в качестве собственно научной категории, чаще употребляется устойчивая лексическая конструкция «критика идеологии», введенная в сферу научного знания о политике К. Марксом в классической работе «Немецкая идеология» [Маркс, Энгельс, 1960]. Однако и эта теоретическая формула со временем утратила внимание политической теории, так как идеология объявлена досконально проанализированной.

На данный момент «ложность» идеологии фактически не подвергается сомнению политологическим сообществом [Žižek, 1994, р. 3–7]. Однако при этом ускользает из вида то, что сама интерпретация идеологии была отнюдь не однозначна [Eagleton, 1991, р. 1].

И знаменитая работа Маркса не стала истоком однозначного понимания идеологии[2], и тем более спорным было бы утверждение, что с тех пор предмет критического анализа идеологии представлял собой нечто определенное и устойчивое.

Рискну утверждать, что идеология как политическое понятие представляет существенную теоретическую ценность, поскольку до сих пор отображает безусловную политическую действительность, несмотря на все предсказания и констатации «смерти идеологии» [Белл, 2002]. Новые тенденции в развитии политической реальности требуют дополнительной аналитической и теоретической формализации понятия идеологии. Кроме того, необходимо обратить пристальное внимание на саму критику идеологии, так как очень часто данная критика является не только (и не столько) научной, сколько (в большей или меньшей мере) идеологической. И пример самого Маркса здесь весьма показателен. Иными словами, теоретическая рефлексия по поводу идеологии может в итоге оказаться не столько научным, сколько политическим явлением [Žižek, 1989, р. 189].

Особое внимание следует обратить на методологический подход к исследованию идеологии, предложенный известным представителем структурализма Л. Альтюссером. Согласно этому подходу, идеология есть «объект», имеющий как объективное, так и субъективное измерение. При этом Альтюссер обращает особое внимание на второй, «политический» смысл идеологии, выделенный Марксом, и отказывается от трактовки идеологии как тематического оформления тенденциозного описания объективного мира. Для Альтюссера функция идеологии – прежде всего в создании субъектов, которые испытывают определенное отношение к миру и отношение это имеет очевидную политическую окраску [Althusser, 1971, р. 161]. В качестве исключительно идеологической реакции индивида Альтюссер рассматривает ситуацию, когда полицейский обращается к человеку во втором лице: «Эй, ты»; по мнению ученого, единственным нормальным (и идеологическим) ответом в этой ситуации будет: «Меня зовут…» [Ibid., р. 174].

В приведенном примере недвусмысленно звучит своеобразный эстетический мотив идеологии. Здесь напрашивается явная аналогия с театральной эстетикой, когда у пожилой актрисы, играющей молодую девушку, по ходу пьесы спрашивают, сколько ей лет, она без тени сомнения отвечает: «Мне – восемнадцать» – и срывает аплодисменты зрителей. Именно эстетическая составляющая идеологии может дать дополнительные способы понимания идеологического воздействия на современную политическую жизнь. Задача облегчается тем, что теорией эстетики накоплен достаточный методологический потенциал, который может быть использован для исследования современного места идеологий [Eagleton, 2001] посредством формализации ее эстетического компонента.

В связи с этим идеологию можно трактовать как разновидность дискурса, обязательно проявляющегося во внешних эффектах. И именно такие дискурсы позволяют осуществляться спонтанной ориентации субъекта в окружающем политическом мире путем мобилизации самых глубоких и сокровенных аффектов [Althusser, 1971, р. 162; Eagleton, 1991, р. 17–21]. Подобное содержательное преломление взгляда на идеологию отсылает нас к «Критике способности суждения» И. Канта. Именно в эстетической теории последнего «загадочным» образом преодолевается «непроходимый» ни для чистого, ни для практического разума барьер между свободой и необходимостью, универсальностью и специфичностью. И именно поэтому Кант проявлял повышенный интерес к эстетическому опыту и эстетическому переживанию. Во введении к данной работе он отмечает: «Хотя между областью понятия природы как чувственно воспринимаемым (dem Sinnlichen) и областью понятия свободы как сверхчувственным (dem Übersinnlichen) лежит необозримая пропасть, так что от первой ко второй (следовательно, посредством теоретического применения разума) невозможен никакой переход, как если бы это были настолько различные миры, что первый [мир] не может иметь никакого влияния на второй, тем не менее второй должен иметь влияние на первый, а именно понятие свободы должно осуществлять в чувственно воспринимаемом мире ту цель, которую ставят его законы; и природу, следовательно, надо мыслить так, чтобы закономерность ее формы соответствовала по меньшей мере возможности целей, осуществляемых в ней по законам свободы. Таким образом, все же должно существовать основание единства сверхчувственного, лежащего в основе природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы, и хотя понятие об этом не достигает познания этого основания ни теоретически, ни практически, стало быть, не имеет своей собственной области, все же оно делает возможным переход от образа мыслей согласно принципам природы к образу мыслей согласно принципам свободы» [Кант, 1995, с. 123].

Таким образом, соединяя дискурсивный подход к идеологии, предложенный Альтюссером, и кантовскую теорию эстетики как критику способности суждения, можно по‑новому формализовать понятие идеологии в категориях «прекрасное – безобразное» и «возвышенное – низкое». В связи с этим Т. Иглтон (один из сторонников трактовки идеологии как эстетики) отсылает нас к поздней эстетической теории Лукача [Eagleton, 1976, p. 26–27], который, в свою очередь, отошлет нас еще дальше к законам Платона, а также к Берку, признававшему (опираясь именно на авторитет Платона) потенциальную ценность искусства для политического образования граждан [Zuckert, 1996, р. 156–164]. И если глубинный смысл идеологии как кантовской эстетики сможет обнаружить взаимосвязь между природным детерминизмом и человеческой свободой (хотя и без систематизированного и исчерпывающего понимания этой связи), слухи о смерти идеологии действительно окажутся слишком преувеличенными.

 

Теория идеологии

 

Прежде чем начать рассмотрение того, в каких отношениях находятся идеология и дискурс, необходимо задать некоторые теоретические рамки, чтобы не утонуть в «междисциплинарном море». С самого начала нужно отметить, что идеология – это прежде всего система верований и убеждений. Это подразумевает, что идеология как таковая не содержит в себе идеологической практики или общественной структуры (например, партии). Общественные структуры и идеологии находят друг друга в ходе социального процесса, но как система верований идеология не включает «инструкцию» партийного строительства. Поэтому теория идеологии, не содержащая организационной «материальности», нуждается в серьезном когнитивном обосновании как теория познания (хотя и с очевидностью тенденциозная).

Далее нужно отметить, что по аналогии с языками (коль скоро тема дискурса для нас актуальна) не существует персональных (частных) идеологий. Следовательно, любая идеология есть коллективно исповедуемая система убеждений, субъектом которой обязательно является та или иная социальная группа. При этом нужно помнить, что идеология развивается не во всякой общности людей, в этом смысле бытие идеологии не столь рутинно, как культурная, языковая или национальная общность (хотя по силе воздействия идеология может и превосходить все перечисленные). Носители общей идеологии всегда имеют четкое представление о социальной самобытности своей группы, о способах существования и самовоспроизводства последней (что совершенно не является обязательным в случае с языковой, культурной и даже национальной общностями). В этом смысле тип идеологии всегда определяется ее носителями как субъектами той или иной социальной группы (класса, общественного движения, партии, религиозной конфессии и т. д.).

Не будучи явлениями социальной рутины (последняя включает социокультурные знания, навыки и отношения), идеологии действуют на более фундаментальном и аксиоматичном уровне. Они контролируют общность социальных убеждений. Националистическая идеология контролирует отношение к иммигрантам (не путать артикулированное отношение с нерефлексированной ксенофобией), либеральная идеология контролирует некритическое принятие свободы предпринимательства, социалистическая идеология формирует устойчивое убеждение в необходимости сильного социального государства. При этом сама идеология дает сумму убеждений довольно абстрактного характера, однако эти абстракции способствуют формированию определенной когнитивной карты повседневности, согласовывая коллективные верования групп, являющихся носителями той или иной идеологии.

Данная когнитивная карта, как правило, представляет собой достаточно устойчивое ментальное образование, которое имеет длительный период формирования и, будучи сформированным, остается в значительной степени стабильным, так как вряд ли люди ложатся спать социалистами, а просыпаются либералами. Для трансформации идеологических установок необходим большой объем информации и жизненных переживаний даже на индивидуальном уровне, не говоря уже про коллективный[7].

Наконец, нужно помнить о ситуациях, когда определенные изначально идеологические представления получают столь широкое распространение, что начинают восприниматься в качестве устойчивых убеждений и социальных практик всего общества той или иной страны. Сегодня равенство всех людей перед законом считается общепринятой конституционной нормой, хотя это изначально было требованием либеральной идеологии. Иными словами, можно сказать, что наиболее успешные принципы той или иной идеологии могут «потерпеть победу», так как перестают восприниматься в качестве идеологических, становясь общечеловеческим достоянием, но уже не оказывают конкретной политической поддержки сторонникам той идеологии, из которой эти принципы изначально вышли. Так что знаменитый лозунг «конец идеологии» на поверку можно трактовать как «триумф идеологии».

Обозначенные здесь теоретические рамки крайне широки и, скорее всего, не выявляют однозначного смысла того, что есть идеология. Однако с их помощью мы можем констатировать, что точно идеологией не является. Вряд ли можно признать идеологией сугубо индивидуальные верования и убеждения. Не следует изначально исходить из «негативности» или «позитивности» той или иной идеологии. Не следует считать идеологией устойчивые (зачастую нерефлексируемые) социокультурные стереотипы.

Раз мы обозначили идеологии как социальное явление, необходимо зафиксировать их основные социальные функции. Прежде всего идеологии упорядочивают коллективные представления своих сторонников. Можно сказать, что идеологии выступают финальным обобщением дискурсов и связанных с последними социальных практик групп, поддерживающих ту или иную идеологию. Это позволяет идеологиям выполнять функцию социальной координации совместных групповых действий по достижению коллективных целей. Наконец, идеологии выступают «когнитивным посредником» между социальной структурой и социальными дискурсами групп, имеющих то или иное отношение к идеологиям. Нужно заметить, что проблематика социальных функций идеологий достаточно хорошо изучена и обобщена[8], потому вряд ли стоит изобретать велосипед и останавливаться на этом вопросе подробно.

 

Сложности теории идеологий

 

Несмотря на то что по теории идеологий существует огромное количество литературы, остается достаточно много трудноразрешимых (если вообще разрешимых) вопросов. Один из них – вопрос о когнитивной природе идеологии, о содержании и структуре такой природы. Этот вопрос столь же сложен, как и сама структура познания.

Если исходить из того, что идеологии формируют коллективное восприятие социально и политически значимых проблем (таких как распределение ресурсов, иммиграция, аборты и т. д.), можно предположить, что существует определенная схема групповой самоидентификации, элементами которой являются критерии идентичности, характер групповой деятельности, цели, ценности, а также наличие (или отсутствие) ресурсов для осуществления коллективных целей. Выше было отмечено, что идеологии как таковые не содержат «организационную инструкцию», однако без определенной организации идеологии вряд ли могут существовать в виде простого набора убеждений.

Последнее тем более важно, если иметь в виду, что организованный характер идеологии еще не гарантирует ее логическую последовательность. Идеологии – это не «чистые» логические системы, идеологии носят комплексный социально‑психологический, а потом уже логический характер. В своем изначальном виде идеологии являются в высшей степени гетерогенными и бескомпромиссными способами обоснования действительности, которые могут игнорировать внутреннюю непоследовательность. Например, сторонники национализма утверждают, что иммигранты, как правило, ленивы и неряшливы, но при этом обвиняют иммигрантов в том, что они отбирают рабочие места у представителей титульной нации; либерализм исходит из того, что все от природы имеют право на свободу и собственность, но при этом свободный капиталистический рынок ведет к отчуждению собственности от абсолютного большинства населения; социалистическое стремление к равенству может привести к вопиющей несправедливости и т. д. Механизмы «снятия» противоречий между идеологическими убеждениями и фактической действительностью – вещь в политике не новая и давно изучаемая[9].

Еще одна теоретическая сложность, связанная с изучением идеологии, – тенденция к фрагментации, когда идеологии обозначаются не по каким‑то базовым социальным убеждениям и верованиям, а представляются «лоскутным одеялом» всех групповых убеждений. Вряд ли можно признать последний подход продуктивным. Например, несмотря на всю важность проблемы ядерной энергетики, было бы большим преувеличением признавать в качестве самостоятельной идеологии убеждение в необходимости отказа от атомных электростанций. Это то же самое, что провозглашать какие‑то диалекты самостоятельными языками.

Следующая теоретическая проблема состоит в том, что мы постоянно говорим о социальном характере идеологии, но при этом очевидно, что идеологически мотивированные политические акторы (как коллективные, так и индивидуальные) в разной степени владеют содержанием той или иной идеологии. Какой‑либо социальный субъект может считать себя убежденным последователем определенной идеологии, но будет не в состоянии четко сформулировать последовательную идеологическую позицию. Здесь встает вопрос о неоднозначной индивидуальной идентификации в условиях устойчивого группового поведения[10].

Вместе с тем есть слой профессиональных идеологов и ученых‑аналитиков, которые могут приложить определенный идеологический конструкт к любым явлениям политической реальности, даже осознавая, что реальность этому конструкту противоречит[11]. Потому, рассуждая об идеологизированности того или иного коллектива людей, мы всегда должны иметь в виду оговорку «более или менее», что на порядок уменьшает эмпирическую доказуемость социального характера идеологий.

И наконец, существует крайне сложный вопрос точной социальной субъектности идеологии. Какие коллективы людей (коль скоро мы исходим из обязательной социальной природы идеологий) можно считать идеологизированными (или обладающими идеологией)? Очевидно, что не всякая социальная общность может быть признана носительницей той или иной идеологии. Пассажиры метро или студенты какого‑либо вуза обладают признаками определенной общности, но они очевидно не могут считаться носителями какой‑то определенной идеологии. Необходим целый комплекс социальных критериев: постоянная длительная самоидентификация, сформировавшееся отношение к другим группам, т. е. все то, что позволяет оформиться тому, что обозначается местоимением «мы». Именно это является необходимым признаком идеологической само идентификации.

Однако нужно помнить, что одни социальные группы могут обладать очевидной идеологической самоидентификацией, четко прослеживающейся в общих дискурсах (например, феминистское движение), другие же группы помимо этого могут иметь дополнительные организационные атрибуты: прямое членство, регулярные заседания, выбранное руководство и т. д.

Для того чтобы попытаться отделить идеологизированные коллективы от иных общностей, можно гипотетически выделить социальные группы и культурные сообщества. При этом следует предположить, что первые имеют определенную идеологию, характеризующуюся общими целями и интересами в отношениях с другими группами, в то время как вторые также имеют какие‑то общие представления, но не нуждаются в отрефлексированном отношении к другим общностям. Так, существует очевидное культурное сообщество, говорящее на немецком языке, как на родном, но при этом не обязательно исповедующее идеологию национализма. Однако в рамках этого культурного сообщества можно выделить группу работников больших промышленных предприятий, охваченных мощной деятельностью профсоюзов и проявляющих определенное отношение к крупному капиталу, которое обозначается как социал‑демократическая идеология.

Кроме того, необходимо отличать социальные группы от таких социальных категорий, как пол, этническая принадлежность или раса. Женщины или темнокожие не имеют идентификационной идеологии, хотя существуют идеологии феминизма и антирасизма, которые предполагают не только наличие общих убеждений, но и общую организованную активность и дискурсивную узнаваемость «своих» и «чужих».

Иными словами, идеологизированная группа – это сообщество, объединенное общей практикой и общим дискурсом, в которых проявляется общая система убеждений. Эти группы могут быть объединены (или не объединены) в политические партии, т. е. такие группы не есть партии или клубы по интересам как таковые, но это общности людей, которые являются членами тех или иных партий или клубов.

Таким образом, необходимо различать сообщества, возникшие на эпистемологическом и языковом фундаменте, и идеологические группы, обладающие общими убеждениями, социальными практиками и совместными дискурсами. Однако мы видим, что необходима и дальнейшая дифференциация таких идеологических групп с точки зрения их организованности, постоянства, интенсивности совместных действий, а также характера самой идеологии: очевидно, что светские идеологии способствуют формированию иных групп, нежели религиозный фундаментализм.

 

Деградация утопии

 

Очевидная угроза деградации утопии исходит от перспективы институционального включения утопического видения в дизайн актуальной политики. Наиболее яркий пример – судьба движения «зеленых» в Германии. Можно сказать, что зеленый цвет этого движения существенно «выгорел» вследствие вхождения «зеленых» в бундестаг, а уж вступление в правящую коалицию с социал‑демократами вообще спровоцировало глубокий внутренний кризис немецких экологистов. Можно сказать, что экологическая утопия, созданная «зелеными», была демонтирована путем инкорпорации ее отдельных элементов в государственную политику. Были достигнуты определенные успехи в сфере оздоровления окружающей среды, но образ альтернативного экологического будущего исчез. Однако именно он выступал основной мобилизующей силой, придавшей значимость движению «зеленых».

Еще одна угроза деградации утопии состоит в том, что последняя, как правило, является синонимом желаемого, но в настоящий момент несуществующего государственного (или иного) устройства. Этот образ радикально иного будущего с очевидностью находится в изоляции по отношению к существующей социально‑политической реальности, так как никакие элементы последней (даже критические) не могут быть заимствованы для утопического будущего, которое в принципе не может пониматься исходя из опыта настоящего. Утопия, понимаемая как альтернативное настоящее, взрывается изнутри, так как обсуждение альтернатив в этом случае сводится к прагматическим реформам как составной части актуального политического процесса. Иными словами, утопия может выжить и сохранить свой мобилизующий потенциал только как отказ от настоящего и устремленность в будущее.

Таким образом, утопия как аналитическая стратегия находится в конфликтном взаимодействии как с механизмом включения, так и с механизмом исключения. Она не может встраиваться в актуальный политический процесс, так как сразу превращается в элемент реформирования капиталистической действительности, а значит, становится частью (пусть даже критической) данной действительности. Вместе с тем радикальное отрицание действительности не может замыкаться в башне из слоновой кости, так как при этом теряет свой мобилизующий потенциал.

Можно сказать, что радикальная антикапиталистическая утопия обладает субъективной незавершенностью (фрагментарностью) бытия: обещания свободы и равенства никогда не смогут быть выполнены на практике. Более того, начало практического воплощения утопических идей свободы и равенства ведет к неизбежной деградации утопии. Поэтому утопия как аналитическая стратегия не критикует либеральную демократию, чтобы улучшить последнюю, она доказывает бессмысленность либеральной демократии. Радикальная антикапиталистическая критика не стремится к дистрибутивной справедливости, а показывает невозможность справедливого распределительного капитализма. В связи с этим утопия может начать диалог с субъектом, только разрушив его актуальную субъектность, т. е. доказав иллюзорность его актуальных коннотаций (как индивидуальных, так и групповых).

Только «дезавуировав субъекта», утопия приобретает качество продуктивности. Она начинает говорить о будущем в деактуализованных (т. е. лишенных смысла и перспективы) терминах настоящего. Поэтому «ядовитые» вопросы настоящего о реализуемости утопического будущего либо банальны (если субъект не дезинтегрирован), либо бессмысленны (если такая дезинтеграция произошла).

Подобная дезинтеграция субъекта во многом объясняет, почему утопию можно определять как конституирующую тревожность [Žižek, 2008, р. 327]. По большей части утопия возникает как страх перед прочной структурой социального неравенства в настоящем и как ожидание искоренения источников этого страха (классовых, половых, этнических) в будущем. Поэтому текст утопии не пытается диктовать действие, подобный текст во многом ведет себя как дискурс в условиях «индустрии аффективности»: он захватывает субъекта, проникая в психику и становясь материальной силой.

 

* * *

 

Постфордизм, капитализирующий и отчуждающий нематериальный труд, стал настоящей проблемой радикального отрицания в рамках современной неомарксистской утопии. Любая социальная альтернатива в этих условиях подвергается опасности стать частью капиталистической реальности как нанятый позднекапиталистической «индустрией аффективности» нонконформизм. Подобное дисциплинарное могущество логики современного капитализма порождает не протест, а отказ от политического действия как такового.

В этой ситуации радикальная марксистская утопия сворачивается до аффективного и нерефлексируемого отрицания. Носители и сторонники подобной утопии просто не хотят быть в капиталистическом настоящем, устремляясь в своих бытийственных ожиданиях в то будущее, которое не вырастет из современного капитализма, а будет не‑капитализмом в принципе. Подобная трактовка ведет к тому, что вместо критического дискурса как отрицания по отношению к действительности формируется дискурс отсутствия как отрицания. Таким образом, коммуникация как обмен мнениями в этом положении невозможна, а радикальная антикапиталистическая утопия наиболее наглядно демонстрирует себя не как целостный текст, а как некая физическая реальность (альтернативный образ жизни), которая, безусловно, шокирует обывателя. Но в данном случае это не имеет никакого значения для самих носителей радикальной левой утопии, особенно если учесть, что в марксистской логике обывательские представления – не более чем сумма мелкобуржуазных иллюзий.

 

III. Идеология в контексте

 

Идеология и власть

 

В современной политической жизни стало трюизмом утверждение, что у власти должны находиться истинные профессионалы‑управленцы, владеющие эффективными механизмами решения социально‑экономических проблем, а не демагоги‑политиканы, спекулирующие на массовых политических пристрастиях. С идеологической точки зрения это не более чем попытка власть имущих освободиться от ценностного обоснования своего политического господства: они властвуют не потому, что являются достойными людьми с определенными политическими принципами, а потому, что владеют эзотерическим управленческим знанием, которое освобождает их от необходимости иметь политические убеждения.

Попытки властей предержащих дистанцироваться от идеологии не новы и вполне объяснимы. Соотношение власти и идеологии определяется тем, что политическая власть в любой форме не обладает какой‑либо априорной «идеологией власти» как беспрекословно принимаемой совокупностью убеждений, ценностей, моделей поведения и культурных стереотипов. Взаимодействие государства с идеологией (идеологиями) всегда представляет собой открытый сценарий. Иными словами, притязания государства на идеологическую монополию есть именно притязания, а не монополия как таковая. Можно сказать, что монопольная идеология (читай – национальная идея) – не статус, а процесс, в ходе которого политическая элита (и контрэлита) пытается добиться общих убеждений, ценностей и культурных интерпретаций со стороны граждан государства.

Данный процесс так или иначе проистекает из двух важнейших идеологических потенциалов: способности человека к преобразованиям и склонности человека к созданию иерархических ценностных систем и суждений о мире. Говоря современным научным языком, этот процесс можно назвать дискурсом, а точнее, доминирующим дискурсом, и способность вырабатывать такой дискурс определяет доминирующие идеологические позиции политического класса. На протяжении XIX–XX веков власть имущим приходилось быть все более и более идеологичными (хотя последние чаще всего стремились убедить граждан в обратном). Усиление необходимости в получении народного доверия увеличивало значение публичного политического курса, который мог (и может) получить массовую поддержку только на основе идеологически мотивированных доводов, а не путем пересказа учебников по экономике и менеджменту. Несмотря на разговоры о конце идеологии, успеха в современной политике добиваются те силы и люди, которые лучше обосновывают «идеологизированное будущее», а не те, кто демонстрирует способность решать конкретные политические проблемы.

 

Идеология и история

 

Идеологии можно рассматривать как когнитивные механизмы и одновременно когнитивные фильтры политического мировоззрения. Именно поэтому можно утверждать, что пока в политике существует процесс легитимации, идеологии будут иметь значение. Поэтому идеологию как таковую можно признать одной из значимых структур познания. В связи с этим знаменитый лозунг о конце идеологий можно трактовать как свидетельство определенного структурного кризиса процесса познания как такового, который человечество переживает на рубеже тысячелетий.

Идеологии не исчезают и не исчезнут. Мировоззренческие столкновения по поводу глобализации и цивилизационных различий являются неоспоримым доказательством «живучести» идеологий, которые по‑прежнему притязают на всеобщее ценностное объяснение мира политики (и не только ее). Однако исследование идеологий становится все более сложным и изощренным процессом. «Чистого» концептуального анализа идеологий уже недостаточно. Критическая рефлексия последних требует их контекстуального анализа. Одним из наиболее очевидных контекстов развития идеологий является контекст исторический. Именно он позволяет лучше понять внутренние (и внешние) противоречия, непоследовательности и слабости идеологий, что, на мой взгляд, гораздо важнее для научного познания, нежели обнаружение единства и преемственности.

 

Идеологии как метанарративы

 

Обращаясь к ретроспективному анализу идеологий, нужно помнить, что, несмотря на множественность идеологий, каждая из них обладает тотализирующими амбициями. Поэтому постмодернистский акцент на контексте и невозможности всеобъемлющего толкования современного мира «не отменяет» постоянно происходящих в реальности процессов реконструкции общих смыслов. Можно сказать, что деконструкция идет рука об руку с реконструкцией, и победоносная риторика постмодерна не помешала тотальному распространению риторики глобализации как исторически последнего метанарратива Современности, как в свое время особый интерес Спинозы к mythos не помешал причислению его (Спинозы) к рациональной гуманистической традиции, ставящей во главу угла logos [75].

До 1789 года революция идеологически трактовалась как ренессанс, т. е. была радикальной тотальной отсылкой к прошлому. Великая французская революция в корне изменила взгляд на историю, которая отныне получила новые цели и ориентиры[76]. Последующее столетие стало в Европе эпохой трех идеологий: либерализма, консерватизма и социализма, которые в зависимости от контекста выдвигали аргументы «за» и «против» конструкта нации.

Консерватизм с его обращением к романтизму стал альтернативным нарративом по отношению к революционным требованиям свободы и равенства, которые, в свою очередь, после Великой французской революции 1848 года распались на конкурирующие тотальные идеологии либерализма и социализма. Возникший из научного и идеологического «месива» социальный дарвинизм, по сути, поставил все три тотальные идеологии на службу национализму. Взрыв такой гремучей идеологической смеси стал вопросом времени, которое пришло в 1914 году.

Итогом Первой мировой войны стал перенос центра цивилизационного развития Запада из Европы в Америку, хотя осознание этого феномена произошло не сразу. Появление и распространение фашизма в Европе можно рассматривать как попытку реконструкции националистического идеологического дискурса довоенного времени, но с использованием интенсивной ориентации на будущие надежды, а не настоящие статусы.

Альтернативный метанарратив, формировавшийся в США, был основан на рационализации. После Первой мировой войны именно здесь произошло окончательное утверждение заданного Просвещением дискурса ratio, в рамках которого человеческие отношения времен индустриального общества рассматриваются как мирные и рациональные. Это предполагает создание необходимых предпосылок для справедливого распределения, без революционного конфликта, снимающего антагонизм между трудом и капиталом.

Великая депрессия и всплеск тоталитарных идеологических дискурсов только усилили востребованность рационального идеологического дискурса после Второй мировой войны. Модернизация 1950‑1960‑х годов говорила рациональным языком Вудро Вильсона 1920‑х годов. Западный стандарт развития был провозглашен универсальным способом достижения благосостояния для развивающихся народов. Кризис универсальной модели модернизации стал очевиден в 1970‑е годы в условиях кризиса государства всеобщего благоденствия. Неолиберальная рыночная риторика преодолела кризис убедительности универсальной модели модернизации через дискурс глобализации в 1990‑е годы.

Таким образом, в XX веке, который можно считать веком Америки, высвечиваются три очевидных метанарратива: рационализм, модернизация и глобализация. Порожденные данными нарративами дискурсы были призваны блокировать дискурс национализма и составили риторический фундамент «окончательной» победы либерализма.

Однако ирония истории состояла в том, что язык глобализации спровоцировал повышенное внимание к теме национальной общности и идентичности. Это породило альтернативный либеральному консервативный дискурс о столкновении цивилизаций и войне добра со злом, которая была озвучена на самом высоком политическом уровне как противостояние с «осью зла».

Этот в высшей степени схематический обзор основных идеологических нарративов XIX–XX веков лишний раз демонстрирует уязвимость традиционной методологии исторической науки, так как каждый из названных выше метанарративов породил свою интерпретацию истории в рамках академической науки. Обнаружение такой тотализирующей дискурсивной власти вряд ли приведет к исчезновению самих метанарративов, но позволит интерпретировать их не как выражение истины, но как проявление власти, понимаемой в деконструктивистской логике постмодернизма.

Можно сказать, что дискурсивная сила ключевых идеологических метанарративов привела к смешению представлений академической, экономической и политической элит. Достаточно вспомнить «войну историков» Германии и Франции по поиску исторических оснований принадлежности Эльзаса и Лотарингии той или другой стране. Более поздний пример можно найти в массовой увлеченности историков теорией модернизации периода 1960‑1970‑х годов. Данное увлечение породило огромный массив исследований, доказывавших обоснованность концепта модернизации в истории, но все это натолкнулось на очевидный крах теории модернизации в настоящем.

Во многом именно неудачи традиционной историографии, продиктованные очевидной идеологической ангажированностью, способствовали становлению нового исследовательского направления, использующего лингвистический анализ в качестве методологии исторического исследования. При этом можно выделить два наиболее авторитетных исследовательских направления: теория речевых актов и история понятий (больше известная под своим немецким наименованием Begriffsgeschichte[77]). Следует отметить, что хотя ключевая работа последнего из указанных направлений вышла еще в 1954 году [Koselleck, 1954], она оставалась долгое время незамеченной глобальным (т. е. англоязычным) научным сообществом, так как выпадала из контекста теории модернизации. Данные исследовательские направления сформировались в качестве альтернативы традиционной Geistgeschichte (история духа), которая трактовала идеологии как длительные цепи преемственности идей и принципов, существующих параллельно друг с другом и оспаривающих право формулирования путей общественного развития. В интерпретации теории речевых актов и Begriffsgeschichte идеологии не являются образом будущего, даже если они на это претендуют. Они не более чем «семантический инструментарий», имеющийся в распоряжении субъектов. Само семантическое поле при этом взаимосвязано с социальной сферой, где формируются представления об альтернативах общественно‑политического развития. При этом выбор аргументов из словаря той или иной идеологии зависит от контекста, в котором разворачивается та или иная дискуссия. Такой подход может обнаружить только «колею зависимости», идущую из прошлого, но не имеет прогностического значения, потому что постоянно корректируется меняющимся настоящим, вернее, меняющимися точками зрения на настоящее.

Акцентированное внимание к контексту, во многом продиктованное развитием теории речевых актов и Begriffsgeschichte, привело к формированию исследовательской перспективы, в которой идеология одновременно могла быть представлена сложно сочлененным явлением с происходящими историческими событиями. Вместо построения истории идей, которая служит фоном для других типов историй, теория речевых актов и Begriffsgeschichte пытаются восстановить мышление прошлого во всей его контекстуальной сложности и, отталкиваясь от этого, подвергнуть критической рефлексии идеологические нарративы.

Новое знание, порождаемое соотношением изучения социальной реальности и изучения языка, а точнее, изучением социальной реальности через язык, составили ядро Begriffsgeschichte. Данное направление разрабатывалось в рамках немецкой традиции социальной истории и философской герменевтики. Теория речевых актов, которую по месту деятельности многих ее представителей часто называют Кембриджской школой, отталкивается от научного наследия Р. Кол‑лингвуда и англо‑американской философии языка, в первую очередь учения о речевых актах Остина. Обе исследовательские школы анализировали действия политических агентов в рамках политического языка, отслеживая систему аргументации в контексте «преобладающих допущений и условий политической дискуссии» [Austin, 1975, р. 6]. Подобный подход очевидно перекликается с философией языка Л. Витгенштейна (в особенности с его теорией языковых игр), где язык и действия рассматриваются как многозначно переплетенные [Витгенштейн, 2009]. При этом школу Begriffsgeschichte и теорию речевых актов нельзя рассматривать как идентичные в своих исследовательских подходах. Begriffsgeschichte основное внимание уделяет структурам и процессам, а теория речевых актов делает акцент на «человеческом факторе» как двигателе интеллектуальной истории. Наиболее показательны в этом отношении труды К. Скиннера и Дж. Покока[78].

Теория речевых актов изменила основной исследовательский фокус, который до этого господствовал в традиционной англоязычной истории политической мысли, где идеологии рассматривались как более или менее систематизированные идейные конструкции с высокой степенью преемственности. Новый подход состоял в концентрации внимания на взаимодействии политической риторики и политического действия. Можно даже (риторически) утверждать, что в теории речевых актов политическая мысль стала политическим действием, в отличие от традиционных подходов, когда осуществлялся поиск способов, которыми некие общефилософские идеи приспосабливались к политике, получая характер идеологий[79].

В русле этого нового подхода М. Фриден разрабатывает теорию идеологической морфологии. Особенно ярко это прослеживается в его анализе трансформаций либерализма в условиях обострения социального вопроса и возникновения новых теорий благосостояния в XX веке. В своем исследовании британского нового либерализма Фриден рассматривал, каким образом создавались новые концептуальные механизмы из того «сырья» смыслов и политических практик, которые были под рукой у либеральных доктринеров. Он систематизировал то, какие смыслы и значения были произведены, а какие – исключены из теории и практики либерализма. Тем самым он создал своеобразную культурно‑политическую карту, накладываемую на виртуальную бесконечность возможностей логического концептуализирования. Создавая концептуальную морфологию либерализма, Фриден прибегает к комбинаторике возможностей вмешательства государства и невмешательства либеральной традиции. Вместо понимания либерализма как монолита постулатов и ценностей он трактует его как комбинацию концептуальных кластеров и актуальных общественных благ[80].

Такой же подход может быть использован при анализе социализма как движения, фиксируемого в семантическом поле между революцией и реформой, где идеи реализуются в политической практике.

Таким образом, идеология как понятие из концепции превращается в вопрос о том, как политические деятели укрепляют свои позиции в семантическом поле политики. Подобный аналитический сдвиг поставил центр внимания на вопрос о связи политической риторики с политическим действием в конкретном историческом, политическом, экономическом и иных контекстах. Исследовательский вопрос отныне концентрировался на том, как был использован язык в процессе выработки и осуществления политики?

Если говорить о достижениях школы Begriffsgeschichte, то здесь прежде всего следует отметить деятельность Р. Козеллека. За отправную точку своего анализа он взял допущение о непрерывном состоянии политического кризиса, которым характеризуется то, что принято называть «Современность». В связи с этим он посмотрел на становление социализма и либерализма не в терминах «триумфального шествия» или «исторического прогресса», а в категориях перманентного кризиса либеральной идеи, начиная с эпохи Просвещения. Именно Просвещение сделало возможным социальную критику, зафиксировав само понятие социального кризиса и одновременно спровоцировав перманентность последнего. В результате то, что Французская революция провозглашала как единое понятийное целое (свобода и равенство), во второй половине XX века поставило мир на грань физического уничтожения под знаменами двух соперничающих идеологий[81].

В связи с этим Козеллек проблематизирует понятие модернизации как эволюционного процесса, связанного с рациональным пониманием процесса развития. Он утверждает, что со времен Французской революции само фундаментальное понимание связи между прошлым, настоящим и будущим претерпело существенные изменения. Классическое рациональное понимание настоящего на основе опыта в результате перманентной социальной критики было дополнено горизонтами ожиданий. Тем самым истории было дано направление, которого до эпохи Просвещения у нее не было. Из‑за иллюзорности линии горизонта историческое время стало как будто бы ускоряться по отношению к времени физическому. Вследствие этого основным признаком Современности стало непрерывное умножение новых неизвестных проблем, и это повлекло за собой убеждение, что опыт обладает ограниченными возможностями. Ускорение исторического времени вело к тому, что социальные и политические действия на основе опыта попадали в жесткий цейтнот, вследствие чего Современность переставала быть понятной. Поэтому именно горизонты ожиданий (а не опыт) стали тем способом, с помощью которого пытались «справиться» с Современностью. Неудивительно, что данные горизонты формировались на основе политически пристрастных идей и понятий, изучение которых приобретало центральное значение.

Таким образом, происходило формирование новых (или трансформация старых) понятий, сопряженных с меняющимися значениями, которые пытались предвосхитить будущее и были неспособны понять настоящее на основе анализа прошлого опыта. Однако политики уверенно пользовались этими понятиями в актуальной политической борьбе, наделяя их разными (зачастую несовместимыми) значениями. По сути дела, публичная политическая дискуссия стала спором об интерпретации значений, поэтому аргументы идеологических оппонентов были не менее убедительны, они были бессмысленны по сути и изначально лживы по содержанию.

Begriffsgeschichte Козеллека и его последователей (так же как теория речевых актов и теория морфологии идеологий) находятся вне анализа идеологий как истории идей [Palonen, 2004]. Они исследуют изменение идеологического языка в контексте социально‑политической борьбы. Поэтому Козеллек рассматривает Begriffsgeschichte как методологически самостоятельную помощь в понимании социальной истории, а не как вид истории идей.

Изменение исследовательской перспективы, вызванное успехами школ речевых актов и Begriffsgeschichte, способствовало тому, что исследовательский фокус при анализе идеологий стал концентрироваться на дискурсивном анализе того, каким образом категории Класс, Свобода, Солидарность, Равенство и другие были представлены в ключевых политических дискурсах, в рамках которых оспаривалось право формулировать основные общественные проблемы и способы их решения. Такое видение исследовательской перспективы не оставляет места для унифицированной концепции идеологии и истории как телеологии, здесь предполагается взгляд на идеологию как исследовательское поле, на котором находится несколько оспариваемых смыслов.

При этом результат дискуссии в пространстве политических понятий непредопределен. Столкновение между различными политическими силами в борьбе за интерпретацию политических смыслов всегда имеет открытый сценарий и не может быть описано только с использованием причинно‑следственного механизма. Хотя можно признать, что язык сам по себе не является причиной исторических перемен, но он несомненно делает изменения возможными благодаря формированию специфических перспектив потенциальных политических действий.

Школы теории речевых актов и Begriffsgeschiche оказали большое влияние на исследовательское сообщество. Это нашло отражение в том, что данные школы продолжают расширять свои исследовательские горизонты, результатом чего стала попытка разработать Metaphergeschichte (историю метафор), что позволяет рассматривать историю интеллекта и историю литературы в тесной взаимосвязи [Begriffsgeschichte, 2002]. Однако подобный культурологический акцент в исследовании взаимодействия идеологии и истории уязвим со стороны критики тех, кто укажет на ограниченность перспективы только культурного и социального контекстов политических дискуссий. Можно сказать, что марксистское «проклятие политэкономии» вновь настигает идеологию.

Еще один очевидный недостаток двух указанных выше школ – их сосредоточенность в основном на национальном опыте (немецком и английском соответственно) и отсутствие сравнительной страноведческой перспективы в исследованиях. Взаимосвязь различных национальных политических дискурсов в исторической перспективе – это вызов для современной исторической и политической науки.

 

* * *

 

Традиционное понимание идеологий в исторической перспективе трактует их в терминах позитивистской репрезентации политической или социально‑экономической реальности. Однако реальность рубежа тысячелетий, в которой символы не только отражают ее, но и создают, сделала позитивистский принцип репрезентации реальности недостаточным для понимания последней [Brown, 2005]. Можно сказать, что эрозия понятия репрезентации спровоцировала эрозию понятия идеологии, что выразилась в знаменитом тезисе о «конце идеологий».

Язык глобализации и идеи столкновения цивилизации недвусмысленно продемонстрировали преждевременность провозглашенного «конца идеологий». Последние по‑прежнему играют роль метанарративов с тотальными амбициями объяснения реальности. Однако анализировать идеологии стало намного сложнее. Позитивистские причинно‑следственные схемы анализа уже не объясняют исторической трансформации идеологий (а точнее, упрощают ее). Трансформация идеологий может быть гораздо глубже понята через призму противоречий и разрывов, нежели в категориях единства и преемственности.

Классический марксистский критический анализ идеологии предполагает апелляцию к социально‑экономической реальности. Современный исторический взгляд на идеологии концентрируется на языке идеологий как таковом, который и выступает предметом анализа. При этом решающее значение приобретает контекст, в котором создаются те или иные языковые конструкции, наделенные тем или иным идеологическим значением. Следует отметить, что именно такое видение идеологии позволяет зафиксировать то, как критика идеологии сама превращается в часть идеологического дискурса, а деконструкция идеологических мифов неизбежно создает новые. У данных процессов де– и реконструкции нет конечной цели в ее позитивистском понимании, поэтому история «теряет» направленность, становясь открытым сценарием.

Подобная исследовательская перспектива отказывается от принципа предзаданности тех или иных идентичностей (в том числе идеологических). Вместо того чтобы рассматривать идеологии как более или менее фиксированную систему взглядов, основанную на социальной общности и длительном времени существования, такой подход анализирует идеологии сквозь призму исторического контекста, сосредоточиваясь на анализе речевых актов, через которые власть формируется как присвоение (или оспаривание) способности толкования ключевых политических понятий. Описанный процесс можно называть здравым смыслом или эффективным управлением, однако историческая перспектива может показать очевидную идеологическую подоплеку таких названий.

 

Идеология и культура

 

Попытки обнаружить взаимосвязи между идеологией и культурой ставят нас перед проблемой множественности подходов как к одному так и к другому явлению (и это только в том случае, если мы соглашаемся с тем, что данное явление, – что отнюдь не бесспорно). Чтобы не быть парализованными этой множественностью, сразу условимся, что в данном разделе идеология будет рассматриваться как внутренне парадоксальная (диалектичная) составляющая культуры. Диалектичность идеологии в рамках культуры может быть обозначена как одновременное выполнение идеологией функций принуждения и освобождения. В этом смысле идеология как таковая, способная к самовоспроизводству, самовозрождению и саморазвитию, оказывается внутренне родственной (а в чем‑то символически подобной) культуре как таковой, что может создать предпосылки к символическому отождествлению идеологии и культуры (при определенных условиях и в определенном контексте).

 

Идеология и экономика

 

Развитие процессов глобализации, с одной стороны, и углубление политико‑экономических противоречий между различными субъектами глобализирующегося мира – с другой, делают особо актуальными попытки типологизации современных форм хозяйственной жизни, формирующихся под воздействием определенных политических решений. Каким бы унифицирующим ни было воздействие глобализации, очевидно, что ответы на это воздействие могут в значительной степени различаться, порождая реальное многообразие современного мира. А это неизбежно влечет за собой попытки определения степени эффективности и успешности того или иного способа адаптации к реалиям современного мира. Однако в связи с этим возникает вопрос, чего больше в подобных исследованиях – непредвзятого научного анализа или оценочной идеологической тенденциозности? Или оба эти элемента неизбежно будут присутствовать при выстраивании различных моделей современного капитализма? Для ответа на эти вопросы нужно посмотреть на современные тенденции подобного моделирования.

В сфере политической и экономической теории давно признано, что капиталистическая экономика может иметь разные формы. Наиболее распространено представление об эволюционной смене форм капитализма. Одним из самых авторитетных в этом смысле является идеально‑типический подход М. Вебера, ставший отправной точкой для развития теории модернизации. Такой эволюционный подход с добавлением принципа историзма привел к тому, что изменение форм капитализма стало чаще всего рассматриваться как единый закономерный процесс, в котором преобладают общие тенденции, ведущие к тому, что какая‑то форма капиталистической экономики на том или ином этапе исторического развития доминирует над другими формами, трактуемыми как маргинальные отклонения от «генеральной линии».

Представления о капитализме, не испытывающие всеобъемлющего влияния историзма, имели место, но обладали (и обладают) гораздо меньшим влиянием, чем эволюционные и историцистские трактовки [Shonfield, 1964]. Ситуация несколько изменилась, когда к экономическим вопросам вновь обратились представители политической науки и социологии, которые были более склонны к построению теоретических моделей, нежели «чистые» аналитики‑экономисты. Это произошло в 1980‑е годы на волне критики «бихевиористской революции» и возрождения институционализма, призвавшего «вернуть государство обратно» [Bringing the State Back in, 1985]. Это привело к повышенному интересу политологов к национальным политико‑экономическим системам и к попыткам обозначить различные национальные разновидности капитализма. Данная тенденция была особенно заметна в исследованиях, посвященных рассмотрению специфических черт экономики южных стран Европы (в частности, Италии и Испании). Однако все это демонстрировало, что анализ политико‑экономической специфики продолжал сохранять экономическую привязку, основной задачей (и заслугой) которой была фиксация эконометрических показателей, что затрудняло теоретическую концептуализацию различных моделей капитализма.

Тем не менее несомненной научной заслугой неоинституционализма стала обоснованная критика «глобализаторского оптимизма» неолибералов, предсказывавших неизбежную унификацию мировой глобальной экономики. Неоинституционализм на основании разнообразных теоретических и эмпирических аргументов доказывал, что подобный прогноз является недопустимым упрощением реальной политико‑экономической ситуации, продиктованным очевидной идеологической пристрастностью. Однако сторонники неоинституционализма зачастую поддавались «соблазну» рассматривать различные национальные варианты капитализма как нерасчленимо целые. Хотя именно деконструкция данных целостностей позволяет выделить различные элементы, комбинация которых поможет выйти за рамки сугубо национальной специфики современной экономики.

Подобное изменение угла зрения могло бы стать тем средством, которое позволило бы отойти от выстраивания единичных теоретических типов национальных экономик. Это дало бы возможность увидеть эмпирическое многообразие форм экономической жизни, которые в разных комбинациях и в различных пропорциях проявляются в том или ином регионе или в то или иное время.

 

Заключение

 

Последовательное углубление теоретической рефлексии идеологий привело к тому что в начале XXI века идеологии стали мыслиться едва ли не как полноправные элементы политической теории как таковой.

Признание неизбежности идеологии сопровождается отказом от автоматических обвинений в «ложности» идеологий. Более того, во всех сколько‑нибудь влиятельных направлениях современной политической теории обнаруживается тот или иной идеологический след. Последний не является результатом некоторой сознательной запрограммированной тенденциозности, а скорее отражает очень широкий контекст теоретической политической рефлексии: философский, методологический, культурный, политический, социальный, экономический и т. д.

Более того, понимание идеологического воздействия на политическую теорию позволило последней овладеть более изощренными способами рефлексии, которые по‑новому способны проблематизировать политическую реальность.

В свою очередь, развитие теоретической мысли способствовало возникновению теории идеологии как таковой. Кластерный и морфологический анализ последней позволил лучше понять логику развития идеологического знания, выявил определенные механизмы в «нормативной комбинаторике», поддерживающей идеологическую сферу политики, несмотря на неоднократные попытки объявить идеологию «умершей». Изучение идеологии становится отправной точкой анализа природы политического мышления, состоящего из идеологических «кластеров смысла», которые формируют политическую реальность.

Эволюция и распад «кластеров смысла» в рамках изучения идеологий привели к тесному взаимодействию с новейшими достижениями в рамках исторической науки. Поэтому внимание политипической теории к концептуальной истории стало закономерным этапом развития теоретического знания об обществе. Возникший из этого синтеза морфологический анализ структуры идеологий позволил по‑новому взглянуть на причины «живучести» одних идейных концептов и неустойчивости других. Удалось также обнаружить возможности и ограничения, которые действуют в условиях «идеологической архитектуры», а также политические причины подобных сочетаний. Появилась возможность использования пространственно‑временной комбинаторики в исследовании идеологий. Это открывает новые возможности для исследований массовой культуры с постструктуралистских позиций, что позволяет ярче высветить комбинации сознательного и непреднамеренного воздействия идеологий.

Таким образом, теоретический анализ идеологий позволяет не только глубже понять особенности политической жизни, но и то, что политическая мысль – это действительно общественный продукт со всеми соответствующими атрибутами и проявлениями. Поэтому то, что для одного ученого будет является «социализмом», для других может оказаться «социал‑демократией», «государством всеобщего благоденствия» и даже «коммунизмом». И дело не только в разном «исследовательском инструментарии», но и в различном взаимодействии инструментария с тканью качественно многообразного общества.

Изучение идеологий предполагает переосмысление взаимоотношений политической мысли с политической наукой. Конфронтация политической теории и анализа политических сил и процессов с точки зрения значимости идеологий может трактоваться как ложная альтернатива. Очевидно, что в современном гипертехнологизированном мире контроль над политической мыслью предполагает очевидное влияние на политическое действие. Тем самым идеологии становятся своеобразным видом «социального факта», а не просто мыслительной конструкцией, подлежащей той или иной этической интерпретации.

В связи с этим необходимо пересмотреть стереотип политической науки о политических партиях как основных носителях (и даже создателях) идеологий. Безусловно, политические партии опираются в своей деятельности на идеологию, но последняя в партийных программах имеет зачатую выхолощенный и упрощенный характер, что продиктовано логикой актуальной политической ситуации. Поэтому политическая теория может помочь исследователям политики бороться с искушением отождествления современных идеологий с партийными программами и практиками. Идеологии в современном мире являются сложными образованиями, носители и творцы которых могут находиться далеко за рамками политических партий.

Можно утверждать, что идеологии в современной политике имеют неизбежный характер. Современная политика, как никогда ранее, основана на ситуации выбора (необязательно формально демократического). Любая борьба альтернатив (или договоренности по поводу альтернатив) предполагает опору на концептуальное «переоспаривание» существующего политического вокабуляра. Естественно, какие‑то политические смыслы и значения являются более устойчивыми, чем другие, но это не значит, что в ходе принятия политических решений устойчивость политических смыслов не будет поколеблена. В данном контексте именно идеологии являются основными средствами переосмысления иерархии политических значений. И доступ к этим средствам чрезвычайно широк: ими могут пользоваться как политики, так и рядовые граждане, как политтехнологи, так и ученые‑теоретики. Идеологические конструкты не являются продуктом одностороннего технологического воздействия. Устойчивость и влиятельность идеологий определяются их комплексным характером.

Современные идеологии могут иметь разнообразные форму и размер: они могут быть пафосными и сдержанными, тотализирующими и фрагментарными, доктринальными и нечеткими. Они могут родиться (быть переформулированными) в центральных политических и государственных институтах или в недрах университетских кафедр, выкристаллизоваться в ходе рафинированной политико‑теоретической дискуссии или возникнуть из устойчивой комбинации массовых стереотипов. Они могут быть этически доброкачественными или вредоносными. Иными словами, идеологии являются творческим соединением факторов, каждый из которых сам по себе может быть оспорен. Они коллективно производятся и коллективно потребляются, но и то и другое может иметь непреднамеренный характер. Очевидно, что понимаемые таким образом идеологии сложно фиксировать и изучать, однако сложность не есть синоним невозможности.

 

Библиография

 

Белл Д. Возобновление истории в новом столетии // Вопросы философии. 2002. № 5.

Берк Э. Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного. М.: Искусство, 1979.

Берк Э. Письма, адресованные членам парламента // Человек. 2003. № 1.

Берк Э. Размышления о революции во Франции. М.: Рудомино, 1993.

Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций. М.: Директмедиа Паблишинг, 2007.

Витгенштейн Л. Логико‑философский трактат. М.: Наука, 2009.

Гайдар ЕЛ. Власть и собственность: Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма, 2009.

Грамши А. Избранные произведения: в 3 т. Т. 3. Тюремные тетради. М.: Изд‑во иностр. лит., 1959.

Кант И. Критика способности суждения. СПб.: Наука, 1995.

Кун Т. Структура научных революций. М.: ACT Москва, 2009.

Лампрехт К. История германского народа: в 3 т. Изд‑во К. Солдатенкова, 1894.

Лиотар Ж.‑Ф. Состояние постмодерна. СПб.: АЛЕ‑ТЕЙЯ, 1998.

Луман Н. Власть. М.: Праксис, 2001.

Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994а.

Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994b.

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 3. М.: Гос. изд‑во полит, лит., 1960.

Мейнеке Ф. Возникновение историзма. М.: РОССПЭН, 2004.

Моска Г. Правящий класс // Социологические исследования. 1994. № 12.

Мусихин Г.И. Авторитет власти и авторитет разума // Полития. 2006. № 3.

Мусихин Г.И. Красота спасет мир? Идеология как эстетика // Политические исследования. 2008а. № 4.

Мусихин Г.И. Концептуальные изъяны демократии как проблема глобализации // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. 2008b. № 2.

Мусихин Г.И. Плюрализм политических ценностей или всеобщий императив свободы личности: выбор не предопределен? // Полития. 2007. Т. 46. № 3.

Мусихин Г.И. Популизм: структурная характеристика политики или «ущербная идеология»? // Полития. 2009. № 4.

Мусихин Г.И. Соотношение авторитета и традиции: философское осмысление и властная реальность Германии и России конца XVI – начала XX века // Вопросы философии. 2002. № 10.

Мусихин Г.И. Суверенитет, монархия и революция: история становления и взаимоотношения понятий // Суверенитет. Трансформация понятий и практик: монография / под ред. М.В. Ильина, И.И. Кудряшовой. М.: МГИМО‑Университет, 2008с.

Ницше Ф. Веселая наука. М.: Азбука‑классика, 2010.

Рыбаков Б.А. Мир истории. Начальные века русской истории. М.: Молодая гвардия, 1984.

Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991.

Филиппов А.Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008.

Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб.: ACT, 1997.

Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: Владимир Даль, 2006.

Шмитт К. Номос земли. СПб.: Владимир Даль, 2008.

Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН‑Пресс‑Ц, 2000.

Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1.

Шмитт К. Разговор о власти и о доступе к властителю // Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. № 2.

Adamson W. Hegemony and Revolution: A Study of Antonio Gramsci's Political and Cultural Theory. Berkeley, CA: University of California Press, 1980.

Albert M. Capitalisme contre capitalism. Paris: Seuil, 1991.

Althusser L. Essays on Ideology. L.; N.Y.: Verso, 1971.

Althusser L. Ideology and Ideological State Apparatuses: Notes towards an Investigation // Lenin and Philosophy and Other Essays. N.Y.: Monthly Review Press, 2001.

Amable B. Institutional Complementarity and Diversity of Social Systems of Innovation and Production // Review of International Political Economy. 2000. No. 4.

Amable B. The Diversity of Modern Capitalism. Oxford: Oxford University Press, 2003.

Appiah K.A. The Ethics of Identity. Princeton: Princeton University Press, 1998.

Arditi B. Populism as a Spectre of Democracy: A Response to Canovan // Political Studies. 2004. No. 52.

Austin J.L. How to Do Things with Words. Oxford: Clarendon Press, 1975.

Barker C. Cultural Studies: Theory and Practice. L.: Sage, 2000.

Barry B. Culture and Equality. Cambridge: Polity Press, 2001.

Baum M.A., Groeling T. New Media and the Polarization of American Political Discourse // Political Communication. 2008. No. 25.

Begriffsgeschichte, Diskursgeschichte, Metaphergschich‑te / Hrsg. H.E. Bödecker. Göttingen: Wallstein Verlag, 2002.

Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y.: Basic Books, 1976.

Bell D. The Revolt against Modernity // Public Interest. 1985. No. 81.

Berlin I. Pursuit of the Ideal // The Crooked Timber of Humanity / ed. by H. Hardy. L.: Princeton University Press, 1990.

Berlin I. Introduction // Liberty / ed. by H. Hardy. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Berlin I. Two Essays on Liberty // Liberty / ed. by H. Hardy. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Berlin I., Williams B. Pluralism and Liberalism: A Reply // Political Studies. 1994. No. 42.

Bhaskar R. Dialectic: The Pulse of Freedom. L.; N.Y.: Verso, 1994.

Bhaskar R. From Science to Emancipation: Alienation and the Actuality of Enlightenment. New Delhi, Thousand Oaks, L.: Sage Publications, 2002.

Billig M. Ideology and Social Psychology: Extremism, Moderation, and Contradiction. N.Y.: St. Martins Press, 1982.

Blackmore S. The Même Machine. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1985.

Bloom A. The Closing of the American Mind. N.Y.: Simon and Schuster, 1987.

Boyer R. New Growth Regimes, But Still Institutional Diversity// Socio‑Economic Review. 2004a. No. 1.

Boyer R. The Future of Economic Growth: As New Becomes Old. Cheltenham: Edward Elgar, 2004b.

Brand M. Intending and Acting. Toward a Naturalized Action Theory. Cambridge, MA: MIT Press, 1984.

Brantlinger R A Response to Beyond the Cultural Turn // American Historical Review. 2002. No. 107 (5).

Bringing the State Back in / ed. by P.B. Evans, D. Rue‑schemeyer, T Skocpol. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

Brown С Postmodernism for Historians. Harlow, England; N.Y.: Pearson Education / Longman, 2005.

Brunner O. Neue Wege der Sozialgeschichte. Vorträge und Aufsätze. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1956.

Calmfors L., Driffill J. Bargaining Structure, Corporatism and Macroeconomic Performance // Economic Policy. 1988. No. 1.

Campbell J.L., Pedersen O.K. The Second Movement in Institutional Analysis // The Rise of Neoliberalism and Institutional Analysis / ed. by J.L. Campbell, O.K. Pedersen. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Canovan M. «People», Politicians and Populism // Government and Opposition. 1984. No. 19.

Canovan M. The People. Cambridge: Polity Press, 2005. P. 128.

Canovan M. Trust the People! Populism and the Two Faces of Democracy // Political Studies. 1999. No. 47.

Carpentier ER. Effects of Priming Social Goals on Personal Interest in Television News // Journal of Broadcasting and Electronic Media. 2009. No. 53 (2).

Castles E G., Mitchell D. Three Worlds of Welfare Capitalism or Four? Working Paper No. 63. Luxembourg Income Study, 1991.

Cheney L. Telling the Truth. N.Y.: Simon and Schuster, 1995.

Clemens C. Christian Democracy: The Different Dimension of a Modern Movement. Brussels, 1989.

Coates D. Models of Capitalism: Growth and Stagnation in the Modern Era. L.: Polity, 2000.

Collini S., Winch D., Burrow J.W. That Noble Science of Politics. Cambridge: CUP, 1983.

Contemporary Capitalism: The Embeddedness of Institutions / ed. by R. Hollingsworth, R. Boyer. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Converse P.E. The Nature of Belief Systems in Mass Publics // Ideology and Discontent / ed. by D.E. Apter. N.Y.: Free Press, 1964.

Crouch C. Breaking Open Black Boxes: the Implications for Sociological Theory of European Integration // From the Nation State to Europe? Essays in Honour of Jack Hayward / ed. by A. Menon, V. Wright. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Crowder G. Liberalism and Value Pluralism. L.; N.Y.: Continuum, 2002.

Crowder G. Gray and the Politics of Pluralism // Critical Review of International Social and Political Philosophy. 2006. No. 9.

Daly M. A Fine Balance: Women's Labour Market Participation in International Comparison // Welfare and Work in the Open Economy. Vol. 11: Diverse Responses to Common Challenges / ed. by E Scharpf, V. Schmidt. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Derrida J. Of Grammatology Baltimore, MD: John Hopkins University, 1998.

Derrida J. Spectres of Marx. L.: Routledge, 1994.

Devigne R. Recasting Conservatism: Oakeshott, Strauss, and the Response to Postmodernism. New Haven: Yale University Press, 1994.

Dijk T. van. Communicating Racism: Ethnic Prejudice in Thought and Talk. Newbury Park, CA: Sage Publications, Inc., 1987.

Dijk T. van. Context Models in Discourse Processing // The Construction of Mental Representations During Reading / ed. by H. van Oostendorp, S.R. Goldman. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 1999.

Dijk T. van. Discourse, Ideology and Context // Folia Linguistica. 2001. No. 1–2.

Dijk T. van. Discourse, Knowledge and Ideology // Communicating Ideologies. Multidisciplinary Perspectives on Language, Discourse and Social Practice / ed. by M. Puetz, J. Neff, T van Dijk. Frankfurt a.M.: Peter Lang, 2004.

Dijk T. van.  Discourse Semantics and Ideology// Discourse & Society. 1995. No. 6.

Dijk T. van. Elite Discourse and Racism. Newbury Park, CA: Sage Publications, 1993.

Dijk T. van. Ideology: A Multidisciplinary Approach. L.: Sage, 1998a.

Dijk T. van. Opinions and Ideologies in the Press // Approaches to Media Discourse / ed. by A. Bell, P. Garrett. Oxford: Blackwell, 1998b.

Dijk T. van. Prejudice in Discourse: An Analysis of Ethnic Prejudice in Cognition and Conversation. Amsterdam; Philadelphia: J. Benjamins Co., 1984.

Dijk T. van, Kintsch W. Strategies of Discourse Comprehension. N.Y.: Academic Press, 1983.

D'SouzaD. Illiberal Education. N.Y.: Free Press, 1991.

Dworkin G. The Theory and Practice of Autonomy. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

Eagleton T. Ideology. An Introduction. L.: Verso, 1991.

Eagleton T. Marxism and Literary Criticism. L.: Methuen&CoLTD, 1976.

Eagleton T. The Ideology of the Aesthetic. L.: Blackwell, 2001.

Ebbinghaus B. When Labour and Capital Collude: The Political Economy of Early Retirement in Europe, Japan and the USA // Comparing Welfare Capitalism: Social Policy and Political Economy in Europe, Japan and the USA / ed. by B. Ebbinghaus, P. Manow. L.: Routledge, 2001.

Edwards D., Potter J. Discursive Psychology. L.: Sage Publications, 1992.

Erikson R.S., Tedin K.L. American Public Opinion. 6th ed. N.Y.: Longman, 2003.

Esping‑Andersen G. The Three Worlds of Welfare Capitalism. Cambridge: Polity, 1990.

Europa 1500: Integrationsprozesse in Widerstreit: Staaten, Regionen, Personenverbande, Christenheit / Hrsg. F. von Seibt, W. Eberhard. Stuttgart: Klett‑Gotta, 1987.

Fairdough N.L. Critical Discourse Analysis: The Critical Study of Language. Harlow: Longman, 1995.

Faking It / ed. by D. Anderson, P. Mullen. L.: Social Affairs Unit, 1998.

Feldman S. Structure and Consistency in Public Opinion: The Role of Core Beliefs and Values // American Journal of Political Science. 1988. No. 32.

Ferrera M., Hemerijck A., Rhodes M. The Future of Social Europe: Recasting Work and Welfare in the New Economy. Lisbon: Celta Editora, 2000.

Fiske T.S., Kinder D.R. Involvement, Expertise, and Schema Use: Evidence from Political Cognition // Personality, Cognition and Social Interaction / ed. by N. Cantor, J. E Kihlstrom. Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1981.

Fowler R. Language in the News: Discourse and Ideology in the British Press. L.; N.Y.: Routledge, 1991.

Freeden M. The New Liberalism: An Ideology of Social Reform. Oxford: Clarendon Press, 1978.

Freeden M. Ideologies and Political Theory: A Conceptual Approach. Oxford: Clarendon Press, 1996.

Freeden M. Ideology and Political Theory// Journal of Political Ideologies. 2006. No. 1.

Freeden M. Ideology: A Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 2003.

Freeden M. Is Nationalism a Distinct Ideology? // Political Studies. 1998. No. 46.

Freeden M. Liberalism Divided: A Study in British Political Thought 1914–1939. Oxford: Clarendon Press, 1986.

Fuchs D., Klingemann H.D. The Left‑right Schema // Continuities in Political Action: A Longitudinal Study of Political Orientations in Three Western Democracies / ed. by M.K. Jennings, JW. van Deth. Berlin: Walter de Gruyter, 1990.

Furedi F Mythical Past, Elusive Future. L.: Pluto Press, 1992.

Galston W. Two Concepts of Liberalism // Ethics. 1995. No. 105.

Galston W. Liberal Pluralism: The Implications of Value Pluralism for Political Theory and Practice. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

Galston W. The Practice of Liberal Pluralism. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

Geertz C. The Interpretation of Culture: Selected Essays. N.Y.: Basic Books, 1973.

Gentile E. Fascism, Totalitarianism and Political Religion: Definitions and Critical Reflections on the Critiques of a Theory // Totalitarian Movements and Political Religions. 2004. No. 5 (3).

GerringJ. Ideology: A Definitional Analysis // Political Research Quarterly. 1997. No. 4.

Geschichte der christlich‑demokratischen und christlichsozialen Bewegungen in Deutschland. Koeln. 1986. Bd. 1. S. 199–218.

Geschichtliche Gruendbegriffe. Historisches Lexikon zur Politisch‑sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. 7 Bd. Stuttgart: Klett‑Cotta, 1972–1993.

Gesellschaft. Staat. Nation. Gesammelte Aufsätze. Stuttgart: Klett‑Cotta, 1998.

Geuss R. The Idea of a Critical Theory: Habermas and the Frankfurt School. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

Goodin R., Headey В., Muffels R., Dirven H.‑J. The Real Worlds of Welfare Capitalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

Goodwyn L. The Populist Moment. N.Y.: Oxford University Press, 1973.

Gray J. Enlightenments Wake. L.: Routledge, 1995.

Gray J. Post‑Liberalism. L.: Routledge, 1993.

Gray J. Two Faces of Liberalism. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Green L. Internal Minorities and Their Rights // The Rights of Minority Cultures / ed. by W. Kymlicka. Oxford: Oxford University Press, 1995.

Griffin R. The Primacy of Culture. The Current Growth (or Manufacture) of Consensus within Fascist Studies // Journal of Contemporary History. 2002. No. 37 (1).

Groh D. Negative Integration und revolutionaerer Atten‑tismus. Die Deutsche Sozialdemokratie am Vorabend der 1.Weltkrieges. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1973.

Gumbrecht H. U. Modern, modernität, modern // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch‑sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. O. Brunner, W. Conze, R Koselleck. Bd. 4. Stuttgart: Klett‑Cotta, 1978.

Gutmann A. Democratic Education. Princeton: Princeton University Press, 1999.

Habermas J. Legitimation Crisis. Boston: Beacon, 1975.

Habermas J. Modernity – an Incomplete Project // Postmodern Culture / ed. by H. Foster. L.: Pluto Press, 1985.

Habermas J. The Theory of Communicative Action. Vol. 2. Boston, MA: Beacon, 1989.

Hamilton M. The Elements of the Concept of Ideology // Political Studies. 1987. No. 35 (1).

Hart M., Negri A. Empire. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2000.

Hartweg F. 1789: Sprachkampf im Elsas: Das revolution‑are Denken und die unteilbare Nation // Dokumente. 1989. Jg. 45. H. 6.

Hay С. Political Analysis. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2002.

Hemerijck A., Schludi M. Sequences of Policy Failures and Effective Policy Responses // Welfare and Work in the Open Economy. Vol. I: From Vulnerability to Competitiveness / ed. by E Scharpf, V Schmid. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Hildebrand K. Von Erhard zur Grossen Koalition, 1963–1969. Stuttgart: Klett‑Cotta, 1984.

Himmelfarb G. Marriage and Morals Amongst the Victorians and Other Essays. L.: LB. Tauris, 1989.

Himmelfarb G. The De‑Moralization of Society. N.Y.: Vintage Books, 1996.

Hippler T. Spinosa on Historical Myths // Myth and Memory in the Construction of Community. Historical Patterns in Europe and Beyond. Multiple Europes / ed. by B. Sträth. No. 9. Brussels: PIE‑Peter Lang, 2000.

Hirschman O. Exit, Voice, and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1970.

Holbrook D. The Virus of Evil in Culture // The Salisbury Review. 1994. No. 13(1).

Holub R. Antonio Gramsci, Beyond Marxism and Postmodernism. L.: Routledge, 1992.

Hunt L. The Rhetoric of Revolution in France // History Workshop Journal. 1983. No. 15. Spring.

Incommensurability, Incomparability, and Practical Reason / ed. by R. Chang. Harvard: Harvard University Press, 1997.

Jameson F Archaeologies of the Future: The Desire Called Utopia and Other Science Fiction. L.; NY.: Verso, 2005.

Jameson F Culture and Finance Capital // Critical Inquiry. 1997. No. 24(1).

Jameson F Lacan and the Dialectic: A Fragment // Lacan: The Silent Partners / ed. by S. Žižek. L.; N.Y.: Verso, 2006.

Jameson F Late Marxism: Adorno or the Persistence of the Dialectic. L.; N.Y: Verso, 1990.

Jameson F. Postmodernism and Consumer Society // The Anti‑Aesthetic: Essays on Postmodern Culture / ed. by H. Foster. Seattle, WA: Bay Press, 1983.

Jameson F  Postmodernism, or The Cultural Logic of Late Capitalism // New Left Review. 1984. No. 1 (46).

Jameson F The Politics of Utopia // New Left Review. 2004. No. 25.

Jameson F The Singular Modernity: Essay on the Ontology of the Present. L.; N.Y.: Verso, 2002.

Jones S. Languages of Class. Studies in English Working Class History, 1832–1982. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

Johnston D. The Idea of a Liberal Theory. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Johnson‑Laird P.N. Mental Models. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

Kekes J. The Morality of Pluralism. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Kekes J. A Case for Conservatism. Ithaca: Cornell University Press, 1998.

Kimball R. Whose Enlightenment Is It? A Review of Todd Gitlins 'The Twilight of Common Dreams' // New Criterion. 1996. No. 14 (8).

King D., Wood S. The Political Economy of Neoliberalism: Britain and the United States in the 1980s // Continuity and Change in Contemporary Capitalism / ed. by H. Kitschelt, P. Lange, G. Marks, J. Stephens. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

Kjxr P., Pedersen O. Translating Liberalization: Neoliberalism in the Danish Negotiated Economy // The Rise of Neoliberalism and Institutional Analysis / ed. by J.L. Campbell, O.K. Pedersen. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Koselleck R. Kritik und Krise: Eine Studie zur Pathogenesis der bürgerlichen Welt. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1954.

Koselleck R. The Practice of Conceptual History: Timing History, Spacing Concepts (Cultural Memory in the Present). Stanford: Stanford University Press, 2002.

Koselleck R. Vergangene Zukunft: zur Semantik geschichtlicher Zeiten. 3. Aufl. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1979.

Kramer R. Sozialer Konflikt und christliche Ethik. Berlin, 1988.

Kress G., Hodge В. Language and Ideology. L.: Routledge & Kegan Paul, 1979.

Kristol I. Americas «Exceptional Conservatism» // Conservative Realism / ed. by K. Minogue. L.: Harper Collins, 1995.

Kristol I. Reflections of a Neoconservative. N.Y.: Basic Books, 1983.

Kroeber A., Kluckhohn C. Culture: A Critical Review of Concepts and Definitions. N.Y.: Randon House, 1952.

Kukathas С The Liberal Archipelago: A Theory of Diversity and Freedom. Oxford: Oxford University Press, 2003.

Lacan J. Response to Jean Hyppolite's Commentary on Freuds «Verneinung» // Lacan J. Écrits: The First Complete Edition in English. N.Y.; L.: W.W. Norton & Company, 2006.

Lacan J. The Seminar. Book II. The Ego in Freud's Theory and in the Technique of Psychoanalysis, 1954–1955. N.Y.: W.W. Norton & Company, 1988.

Lacan J. The Seminar. Book VII. The Ethics of Psychoanalysis, 1959–1960. L.: Routledge, 1992.

Laclau E. Constructing Universality // Contingency, Hegemony, Universality: Contemporary Dialogues on the Left / ed. by J. Butler, E. Laclau, S. Žižek L.; N.Y.: Verso, 2000a.

Laclau E. Identity and Hegemony: The Role of Universality in the Constitution of Political Logics // Contingency, Hegemony, Universality: Contemporary Dialogues on the Left / ed. by J. Butler, E. Laclau, S. Žižek. L.; N.Y.: Verso, 2000b.

Laclau E., Mouffe C. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. L.: Verso, 1985.

Laclau E. New Reflections on the Revolution of Our Time. L.;N.Y.: Verso, 1990.

Laclau E. On Populist Reason. L.: Verso Books, 2005a.

Laclau E. Populism: What's In a Name // Populism and the Mirror of Democracy / ed. by F. Panizza. L.; N.Y.: Verso Books, 2005b.

Laitin D.D., Sole C, Kalyvas S.N. Language and the Construction of States: The Case of Catalonia in Spain // Politics and Society. 1994. Vol. 22. No. 1.

Lane R. Political Ideology. Oxford: Free Press, 1962.

Larmore C. The Morals of Modernity. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

LarrainJ. The Concept of Ideology. Athens, GA: University of Georgia Press, 1979.

Lenk К. Geist und Geschichte. Ein Beitrag zum Geschichtsdenken Max Schelers // Kölner Zeitschrift für Soziologie & Sozialpsychologie. 1956. Bd. 8.

Lingis A. Some Questions about Lyotards Postmodern Legitimation Narrative // Philosophy and Social Criticism. 1994. No. 20(1–2).

Lukacs G. The Theory of the Novel. L.: M.I.T Press, 1971.

Lyotard J. The Postmodern Condition. Manchester: Manchester University Press, 1984.

Macedo S. Diversity and Distrust: Civic Education in a Multicultural Society. Cambridge, MA: Cambridge University Press, 2000.

Mansfield H. Democracy and the Great Books // New Republic. 1988. No. 4.

Marsh P.T. Joseph Chamberlain. Enterpreneur in Politics. New Haven: Yale University Press, 1994.

Mayer N. French Populism: The Aftermath of 21st April 2002 // Populism and Media Democracy / ed. by B. Ociepka. Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu Wroclawskiego, 2005.

McLellanD. Ideology. Minneapolis: University Minneapolis Press, 1986.

Meinecke F. Erlebtes: 1862–1919. Stuttgart: Köhler, 1964.

Mêszâros I. Power and Ideology. L.: Harvester Wheatsheaf, 1989.

Methods of Critical Discourse Analysis / ed. by R. Wodak, M. Meyer. L.: Sage, 2001.

Meerbote R. Reflection on Beauty // Essays in Kant's Aesthetics. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

Morgan K.O. The Wilson Years: 1964–1970 // Blitz to Blair. A New History of Britain since 1939 / ed. by N. Tiratsoo. L.: Phoenix, 1998.

Mudde С The Populist Zeitgeist // Government and Opposition. 2004. No. 39.

Mumford L. The Transformation of Man. N.Y: Harper and Brothers, 1956.

Munro R. Disorganisation // Debating Organization: Point‑Counterpoint in Organizational Studies / ed. by R. Westwood, S. Clegg. Maiden; Oxford; Melbourne; Berlin: Blackwell, 2003.

Murray C, Herrnstein RJ. The Bell Curve: Intelligence and Class Structure in American Life. N.Y: Free Press, 1994.

Nelson E. W. Defining the Fundamental Laws of France: the Proposed First Article of the Third Estate at the French Estates General of 1614 // English Historical Review. 2000. Vol. 115. No. 464.

Nicholls A.J. The Bonn Republic. West German Democracy 1945–1990. L.: Longman, 1997.

Nordström К., Ridderstrâle J. Funky Business: Talent Makes Capital Dance. L.: BookHouse Publishing AB, 2002.

Oakeshott M. On Human Conduct. Oxford: Oxford University Press, 1975.

Oakeshott, M. Rationalism in Politics. L.: Methuen, 1962.

Organisation for Economic Cooperation and Development. The Jobs Study. OECD, 1994.

O'Sullivan J. Conservatism. L.: J. M. Dent, 1976.

O'Sullivan J. Conservatism and Cultural Identity Conservative Realism / ed. by K. Minogue. L.: HarperCollins, 1996.

O'Sullivan J. Political Integration, the Limited State and the Philosophy of Postmodernism // Political Studies. 1993. No. 41.

O'Sullivan J. The New Right: The Quest for a Civil Philosophy in Europe and America The Nature of the Right / ed. by R Eatwell, N. O'Sullivan. L.: Pinter Publishers, 1989.

Palonen K. Die Entzauberung der Begriffe. Das Umschreiben der politischen Begriffe bei Quentin Skinner und Reinhart Koselleck. Muenster: LIT Verlag, 2004.

Panizza F. Introduction: Populism and the Mirror of Democracy // Populism and the Mirror of Democracy / ed. by E Panizza. L.; N.Y.: Verso Books, 2005.

PimlottB. Harold Wilson. L.: Harper Collins, 1992.

Pocock J.G.A. The Ancient Constitution and the Feudal Law: a Study of English Historical Thought in the Seventeenth Century: a Reissue with a Retrospect. Cambridge: Cambridge University Press, 1987.

Pocock J.G.A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2003.

Political Cognition / ed. by R.R. Lau, D.O. Sears. Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1986.

Pugh M. The Making of Modern British Politics 1867–1939. Oxford: Blackwell, 1982.

Radice H. Globalization and National Capitalisms: Theorizing Convergence and Differentiation // Review of International Political Economy. 2000. No. 4.

Radice H. «Globalization» and National Differences // Competition and Change. 1998. No. 3.

Ragin C. Fuzzy‑set Social Science. Chicago, IL: University of Chicago Press, 2000.

Rawls J. Political Liberalism. N.Y.: Columbia University Press, 1993.

Raz J. The Morality of Freedom. Oxford: Oxford University Press, 1986.

Richardson H.S. Practical Reasoning about Final Ends. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Ridley M. Nature via Nurture. Genes, Experience, and What Makes Us Human. L.: Fourth Estate, 2003.

Riker W. Liberalism against Populism: A Confrontation Between the Theory of Democracy and the Theory of Social Choice. San Francisco, CA: Freeman, 1982.

Rodriguez‑Pose A. Dynamics of Regional Growth in Europe: Social and Political Factors. Oxford: Oxford University Press, 1998.

Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature. Oxford: Basil Blackwell, 1980.

RortyR. That Old‑time Philosophy// New Republic. 1988. No. 4.

Rorty R. Thugs and Theorists // Political Theory. 1987. No. 15 (4).

Saito S. Television and Political Alienation: Does Television News Induce Political Cynicism and Inefficacy in Japan? // International Journal of Japanese Sociology. 2008. No. 17.

Schmidt V. The Futures of European Capitalism. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Schmoeckl R., Kaiser B. Die vergessene Regierung. Bonn: Bouvier, 1991.

Schuttler CR Historians and Discourse Analysis // History Workshop Journal. 1989. Spring. No. 27.

Schwartz J. Anti– Humanism in the Humanities // Public Interest. 1990. No. 99.

Scruton R. In Inverted Commas // Times Literary Supplement. 1992. 18 December.

Scruton R. Modern Philosophy. L.: Sinclair‑Stevenson, 1994.

Scruton R. The Meaning of Conservatism. 2nd ed. Basingstoke: Macmillan, 1984.

Shonfield A. Modern Capitalism. Oxford: Oxford University Press, 1964.

Skinner Q. Liberty before Liberalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.

Skinner Q. Visions of Politics. Vol. I: Regarding Method. Cambridge: CUP, 2002.

Soskice D. Wage Determination: The Changing Role of Institutions in Advanced Industrialized Countries // Oxford Review of Economic Policy. 1990. No. 4.

Stande und Gesellschaft im Alten Reich / Hrsg. G. von Schmidt. Stuttgart; Wiesbaden: Steiner‑Verlage, 1989.

Stanlis P. Edmund Burke and the Natural Law. Ann Arbour: University of Michigan Press, 1958.

Stavrakakis Y. Antinomies of Formalism: Laclaus Theory of Populism and the Lessons from Religious Populism in Greece // Journal of Political Ideologies. 2004. No. 9.

Stone L. The Past and the Present Revisited. L.: Routledge and Kegan Paul, 1981.

Sträth B. The Concept of Work in the Construction of Community // After Full Employment. European Discourses on Work and Flexibility / ed. by B. Sträth. Brussels: PIE‑Peter Lang, 2000.

Strauss L. Natural Right and History. Chicago: University of Chicago Press, 1953.

Suny R. G. Back and Beyond: Reversing the Cultural Turn? // American Historical Reviewro. 2002. No. 107 (5).

Szakolszai A. Max Weber and Michel Foucault: Parallel Life‑Works. L.: Routledge, 1998.

Taylor C. The Politics of Recognition // Multiculturalism: Examining the Politics of Recognition / ed. by A. Gutmann. Princeton: Princeton University Press, 1999.

Texts and Practices: Readings in Critical Discourse Analysis / ed. by CR. Caldas‑Coulthard, M. Coulthard. L.: Routledge, 1996.

The Construction of Mental Representations During Reading / ed. by H. van Oostendorp, S.R. Goldman. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum, 1999.

The Enlightenment and Modernity / ed. by H. Geras, R. Wokler. Basingstoke; N.Y.: Palgrave MacMillan, 2000.

The Rise of the Social Sciences and the Formation of Modernity. Conceptual Change in Context, 1750–1850 / ed. by J. Heilbron, L. Magnusson, B. Wittrock. Dordrecht; L.: Klu‑wer Academic, 1998.

Thelen K. Varieties of Labor Politics in the Developed Democracies // Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage / ed. by P.A. Hall, D. Soskice. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Thompson J.B. Studies in the Theory of Ideology. Berkeley, CA: University of California Press, 1984.

Toulmin CS. Cosmopolis. The Hidden Agenda of Modernity. N.Y.: The Free Press, 1990.

Turner J. The Messenger Overwhelming the Message: Ideological Cues and Perceptions of Bias in Television News // Political Behavior. 2007. No. 29.

Vallacher R.R., Wegner D.M. Levels of Personal Agency: Individual Variation in Action Identification // Journal of Personality and Social Psychology. 1989. No. 57.

Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage / ed. by P.A. Hall, D Soskice. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Vercellone C. From Formal Subsumption to General Intellect: Elements for a Marxist Reading of the Thesis of Cognitive Capitalism // Historical Materialism. 2007. No. 15.

Virno P. General Intellect // Historical Materialism. 2007. No. 15.

Virno P. Multitude: Between Innovation and Negation. Los Angeles, CA Semiotext(e), 2008.

Watkins S.C. From Provinces into Nations. Demographic Integration in Western Europe 1870–1960. Princeton: Princeton University Press, 1991.

Weaver R. Ideas Have Consequences. Chicago: University of Chicago Press, 1948.

Weber M. The Meaning of «Ethical Neutrality» // Max Weber on the Methodology of the Social Sciences / ed. by E. Shils, H. Finch. Glecoe, IL: Free Press, 1949.

Westlind D. The Politics of Popular Identity: Understanding Recent Populist Movements in Sweden and the United States. Lund: Lund University Press, 1996.

White H. Metahistory The Historical Imagination in the Nineteenth Century. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1973.

Whitley R. Divergent Capitalisms. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Will G. The Leveling Wind. N.Y.: Viking, 1994.

William H., Sewell J. The Concept(s) of Culture // Beyond the Cultural Turn. New Directions in the Study of Society and Culture / ed. by E. Bonnell, L. Hunt. Berkeley, CA: University of California Press, 1999.

Wilson J.Q. The Moral Sense. N.Y.: Free Press, 1993.

Wittrock В. The Meaning of the Axial Age // Axial Civilizations and World History / ed. by J. Arnason, S.N. Eisenstadt, В. Wittrock. Leiden: Brill, 2004.

Wodak R. Language, Power and Ideology: Studies in Political Discourse. Amsterdam: Walter Benjamins, 1989.

Zeitlin J. Introduction // Governing Work and Welfare in a New Economy – European and American Experiments / ed. by J. Zeitlin, D. Trubek. Oxford: Oxford University Press, 2003.

Žižek S. The Sublime Object of Ideology. L.: Verso, 1989.

Žižek S. Tarrying with the Negative. Durham: Duke University Press, 1993.

Žižek S. Introduction: The Spectre of Ideology// Mapping Ideology. L.: Verso, 1994.

Žižek S. The Indivisible Remainder. L.: Verso, 1996.

Žižek S. Plague of Fantasies. L.: Verso, 1997.

Žižek S. Da Capo Senza Fine // Contingency, Hegemony, Universality: Contemporary Dialogues on the Left / ed. by J. Butler, E. Laclau, S. Žižek. L.; N.Y.: Verso, 2000.

Žižek S. In Defence of Lost Causes. L.; N.Y.: Verso, 2008.

Žižek S. On Belief. L.; N.Y.: Verso, 2001.

Žižek S. Why Does Law Need an Obscene Supplement? // Law and the Postmodern Mind: Essays on Psychoanalysis and Jurisprudence / ed. by P. Goodrich, DC. Carlson. Ann Arbor, MI: University of Michigan Press, 1990.

Zuckert С. Postmodern Platos. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

 

[1] См., например: [Lane, 1962].

 

[2] «Немецкая идеология» содержит как минимум два разных понимания идеологии: одно – эпистемологически‑философское (идеология как «ложное сознание», своеобразная camera obscura, «преломляющая» реальный мир под определенным ценностным углом зрения), и другое – непосредственно политическое (идеология как комплекс идей и мировоззренческих принципов правящего класса).

 

[3] Достаточно вспомнить, например, Берлинский кинофестиваль, организаторы которого никогда не скрывали политической подоплеки формирования конкурсной программы.

 

[4] В реальности или только в собственном воображении – в данном случае не принципиально.

 

[5] Вспомним критику Просвещения Э. Берком, который говорил, что «ясная идея, чаще всего, является бедной идеей» [Берк, 1979, с. 63].

 

[6] О междисциплинарном исследовании идеологий см.: [Dijk, 1998].

 

[7] См. об этом: [Converse, 1964].

 

[8] См., например: [Billig, 1982; Eagleton, 1991; Larrain, 1979; Thompson, 1984; Freeden, 1996].

 

[9] См., например: [Political Cognition, 1986; Feldman, 1988, p. 416–440].

 

[10] См. об этом: [Vallacher, Wegner, 1989, p. 660–671].

 

[11] Об «экспертах» и «дилетантах» в сфере политических убеждений см., например: [Fiske, Kinder, 1981].

 

[12] См. об этом: [Dijk, Kintsch, 1983; The Construction of Mental Representations During Reading, 1999].

 

[13] О контекстуальных моделях дискурса см.: [Dijk, 1999, p. 123–148].

 

[14] Подробнее о ментальных моделях см.: [Johnson‑Laird, 1983].

 

[15] О коллективных верованиях и предубеждениях см.: [Dijk, 1984; 1987; 1993].

 

[16] О критическом дискурсивном анализе см., например: [Texts and Practices, 1996; Fairclough, 1995; Fowler, 1991; Kress, Hodge, 1979; Dijk, 1995, p. 243–289; 1998a; 1998b; 2001, p. 1–40; 2004, p. 5–38; Wodak, 1989; Methods of Critical Discourse Analysis, 2001].

 

[17] О разделении идеологий и утопий см.: [Манхейм, 1994b, с. 7–260].

 

[18] См. об этом: [Луман, 2001].

 

[19] Подробнее об этом см.: [Edwards, Potter, 1992].

 

[20] О свободе «голоса» см.: [Hirschman, 1970].

 

[21] О связи рациональности и ценностного выбора см.: [Raz, 1986, р. 398].

 

[22] Подробнее см.: [Larmore, 1996].

 

[23] См. об этом: [Strauss, 1953].

 

[24] См., например: [Weaver, 1948].

 

[25] См., например: [Kristol, 1983].

 

[26] Знаковым событием стало обращение к творчеству Лео Штрауса идеологически неангажированного Ричарда Рорти. См. об этом: [Mansfield, 1988, р. 34].

 

[27] Для американских охранителей подобная идея преемственности была крайне «некомфортна», так как Соединенные Штаты Америки были самым концентрированным воплощением Модерна.

 

[28] См., например: [Murray, Herrnstein, 1994].

 

[29] См. об этом: [Devigne, 1994, р. 190–193].

 

[30] См. об этом: [Mêszàros, 1989, р. 42–43].

 

[31] См., например: [Kristol, 1995, p. 9–22].

 

[32] См. об этом: [Мусихин, 2002; 2006].

 

[33] См., например: [Stanlis, 1958].

 

[34] См. об этом: [Himmelfarb, 1996].

 

[35] Принцип катехона состоит в том, что библейская эсхатология не стремится ни к совершенствованию церкви, ни к искоренению зла, чтобы не воспрепятствовать пришествию Христа.

 

[36] См.: [Шмитт, 2008, с. 581].

 

[37] См. об этом: [Jameson, 2002].

 

[38] Подробнее о популизме как фрагментарной идеологии см.: [Mudde, 2004, р. 542–563].

 

[39] См. об этом: [Laclau, 2005а, р. 117].

 

[40] Подробнее об этом см.: [Goodwyn, 1973, p. xvi; Panizza, 2005, p. 16].

 

[41] См. об этом: [Westlind, 1996, р. 31–32].

 

[42] См., например: [Arditi, 2004, р. 139–40; Stavrakakis, 2004, р. 263].

 

[43] См. об этом: [Canovan, 2005, р. 128].

 

[44] Как утверждает Райкер, «то, что хочет народ, не может быть социальной политикой просто потому, что мы не знаем и не сможем узнать, чего народ хочет» [Riker, 1982, р. 238].

 

[45] О понимании политического К. Шмиттом см.: [Шмитт, 1992, с. 35–67].

 

[46] См. об этом: [Шмитт, 2006, с. 171–172].

 

[47] О популизме см. подробнее: [Мусихин, 2009, с. 40–53].

 

[48] Тема мультикультурализма не может быть подробно рассмотрена в формате данного раздела, о мультикультурализ‑ме см. подробнее: [Мусихин, 2007, с. 42–60].

 

[49] См. об этом: [Nelson, 2000, р. 1216–1228; Europa 1500, 1987; Stande und Gesellschaft, 1989].

 

[50] О становлении понятия государства см.: [Gesellschaft. Staat. Nation, 1998].

 

[51] Самой яркой рефлексией такого механизма стала классическая работа К. Шмитта «Римский католицизм и политическая форма» (см.: [Шмитт, 2000]).

 

[52] См. об этом: [Brunner, 1956].

 

[53] См., например: [Laitin, Sole, Kalyvas, 1994, p. 5–29].

 

[54] Шмитт К. Духовно‑историческое состояние современного парламентаризма; см.: [Шмитт, 2000].

 

[55] См. об этом подробнее: [Dijk, 1984].

 

[56] См. об этом: [Мусихин, 2007, с. 42–60].

 

[57] Можно предположить, что нечто подобное произошло с российскими коммунистами, которые из носителей социализма как универсальной идеологии превратились в приверженцев популизма как идеологии фрагментарной. О популизме как идеологии см.: [Мусихин, 2009, с. 40–53].

 

[58] О бессмысленности либеральной демократии см.: [Habermas, 1975].

 

[59] Справедливости ради следует отметить, что на сегодняшний день система образования теряет свое значение, поскольку вследствие обязательности и общедоступности образование как таковое потеряло привлекательность как показатель социального успеха (обучение в школе уже не является показателем более высокого общественного положения).

 

[60] Об особенностях телевизионного восприятия политики см.: [Turner, 2007, р. 441–464; Baum, Groeling, 2008, p. 345–365; Saito, 2008, p. 101–113; Carpentier, 2009, p. 300–316].

 

[61] См. об этом подробнее: [Clemens, 1989; Geschichte der christlich‑demokratischen, 1986, S. 199–218; Kramer, 1988].

 

[62] См. об этом: [Nicholls, 1997, р. 186–220; Hildebrand, 1984; Schmoeckl, Kaiser, 1991].

 

[63] См. об этом: [Pimlott, 1992; Morgan, 1998, p. 132–162].

 

[64] О текучести смыслов «вечных идей» см. подробнее: [Skinner, 2002; Koselleck, 1979].

 

[65] См. об этом: [Мейнеке, 2004; Lenk, 1956, S. 143–150].

 

[66] См. об этом: [Stone, 1981, р. 86–87].

 

[67] См. об этом: [Мусихин, 2008b].

 

[68] Об этом см. подробнее: [Wittrock, 2004; The Rise of the Social Sciences, 1998; The Enlightenment and Modernity, 2000].

 

[69] См., например: [Февр, 1991].

 

[70] См. об этом: [Jones, 1983; Schuttler, 1989].

 

[71] См. об этом: [Hippler, 2000].

 

[72] См. подробнее: [Вико, 2007; Ницше, 2010; Szakolszai, 1998].

 

[73] См. об этом: [Koselleck, 1979].

 

[74] Формат данной книги не позволяет углубляться в проблематику социологии пространства, см. об этом: [Филиппов, 2008].

 

[75] См. об этом: [Toulmin, 1990].

 

[76] О трансформации смысла понятия «революция» см.: [Gumbrecht, 1978; Мусихин, 2008с].

 

[77] Наиболее полно об этом см.: [Geschichtliche Gruend‑begriffe, 1972–1993].

 

[78] См.: [Skinner, 1978; 1998; Pocock, 2003; 1987].

 

[79] См. подробнее: [Skinner, 1998].

 

[80] Подробнее об этом см.: [Freeden, 1978; 1986; 1996].

 

[81] См. об этом: [Koselleck, 1954; 2002].

 

[82] См. подробнее: [Barker, 2000, р. 5; Hamilton, 1987, р. 38].

 

[83] См. об этом применительно к идеологиям: [Мусихин, 2008а].

 

[84] О морфологическом анализе идеологий см.: [Freeden, 1998].

 

[85] О различии современных и досовременных культур см.: [Brantlinger, 2002, р. 1509].

 

[86] См. об этом: [Mumford, 1956].

 

[87] См. об этом: [Derrida, 1998].

 

[88] См.: [Campbell, 2001, р. 249–282; Coates, 2000].

 

[89] Подробнее об этом см.: [Boyer, 2004а, р. 1–32; 2004b].

 

[90] См. об этом: [Soskice, 1990, р. 36–61; Calmfors, 1988, р. 13–61].

 

[91] Одна из лучших подобных работ: [Schmidt, 2002].

 

[92] См.: [Castles, 1991; Daly, 2002, p. 467–510; Ebbinghaus, 2001, p. 76–101].

 

[93] См., например: [Watkins, 1991; Rodriguez‑Pose, 1998].

 

Глеб Иванович Мусихин

Очерки теории идеологий

 

Политическая теория –

 

 

Глеб Мусихин

Очерки теории идеологий

 

Введение

 

В свое время идеология была названа «самой неуловимой концепцией во всей социальной науке» [McLellan, 1986, р. 1]. Ее приверженцы даже обвинялись ни много ни мало в семантической распущенности [Gerring, 1997, р. 957]. Некоторые авторы ставили перед собой амбициозные цели по доскональному анализу многообразных определений и концепций идеологий[1]. Этот подход заслуживает самого искреннего уважения, но я (уже в силу того, что данный подход имел место) постараюсь не заниматься его пересказом, а начать с «противоположной стороны», подступив к анализу идеологии с позиций «обычного восприятия», хотя при более внимательном рассмотрении восприятие оказывается не таким обычным процессом.

Итак, одно из самых простых «ученических» определений политической идеологии гласит, что она есть «набор убеждений о правильном устройстве общества и о том, как это устройство может быть достигнуто» [Erikson, Tedin, 2003, p. 64]. Если признать, что идеология так или иначе интерпретирует общественную жизнь и предписывает надлежащее решение проблем, то логичным будет утверждение, что конкретные идеологии кристаллизуют общие убеждения и ценности различных социальных групп. Тем самым идеологии интерпретируют мир, который есть, как мир, каким он должен быть. И если мы исходим из того, что такое идеологическое разнообразие порождает разное видение человеческой природы, мы вправе предположить, что мотивы для создания должного образа реальности также будут различными.

Критическое восприятие идеологий как иллюзорного видения мира до сих пор остается одним из самых распространенных в социальных науках. В русле этой традиции Ю. Хабермас определил идеологию как систематически искажаемую коммуникацию [Habermas, 1989]).

Однако современная политическая наука зачастую пытается абстрагироваться от критического анализа идеологий, трактуя их как любые ценностные систематизированные верования в сфере политики. Соответственно в идеологиях видят положительное начало, которое определенным образом упорядочивает политику. Хотя по поводу того, сколько измерений содержит в себе идеологический спектр, единства в политической науке нет.

Традиция пространственного лево‑правого идеологического спектра идет от Великой французской революции, когда сторонники и противники королевской власти расположились соответственно в правой и левой части зала Национального собрания. Впоследствии левые силы стали ассоциироваться с либерализмом (позднее с социализмом), а правые – с консерватизмом.

Восприятие идеологий в терминах «левый – правый» является самым распространенным в массовом сознании, которое в целом (во всяком случае, в странах Запада) верно различает два этих идеологических фланга. Правые ассоциируются с такими эпитетами, как «консервативный», «порядок», «капитализм», «национализм», «фашизм»; левые же связываются со словами «изменения», «прогресс», «равенство», «протест», «радикальный», «социализм», «коммунизм» [Fuchs, Klingemann, 1990].

Парная категория «левый – правый» широко используется как в научном сообществе, так и в мире реальной политики, хотя исследования Ф. Конверса в свое время показали, что простые граждане не способны сформулировать целостную идеологическую конструкцию той или иной идеологии [Converse, 1964]. Тем самым была обнаружена парадоксальная ситуация: хотя большинство граждан «идеологически невинны», тем не менее голосование на выборах по идеологическому признаку доминирует. Это свидетельствует о том, что идеологии способны оказывать воздействие не только посредством рациональных доводов и упорядоченных ценностных суждений.

Можно констатировать, что идеология является одним из самых распространенных терминов в мире политического и одновременно одним из самых оспариваемых понятий в пространстве политической теории. Достаточно вспомнить лозунг о «конце идеологий», который на поверку сам может быть интерпретирован как идеологически тенденциозный, чтобы понять, насколько неоднозначна сама возможность теоретической рефлексии идеологии как таковой. Но в связи с этим наблюдается парадоксальное явление: в то время как теоретики не скрывают своих затруднений в концептуализации идеологии, политики продолжают уверенно пользоваться этим термином в повседневной жизни и (самое главное) во взаимоотношениях со своими массовыми сторонниками. А это означает, что термин «идеология» по‑прежнему будет находиться в фокусе внимания политической науки.

Как уже отмечалось, теоретическая рефлексия идеологии как политического явления всегда носила отпечаток критики, заложенной еще марксистским видением идеологии как иллюзорного сознания. Поэтому, несмотря на широкую распространенность данного термина в политической науке, «желанным ребенком» в этой «семье» он по большей части не является. Столь негативный отпечаток на идеологии наложил не только марксистский способ их анализа. Немаловажное значение сыграли тоталитарные идеологии, получившие распространение в XX веке и претендовавшие на исключительное владение истиной во всех ее проявлениях.

И тем не менее мы постоянно сталкиваемся с термином «идеология» во всех сколько‑нибудь полных учебниках по политической науке. При этом дело, как правило, не идет дальше простого описания дискретного набора систем политических верований, неизменно включающего либерализм, консерватизм, социализм, фашизм и т. д. Окончание списка может варьироваться, но первые три позиции неизменны. Это создает ощущение некоторой догматичности взглядов на идеологии, хотя на самом деле академическая политическая наука постоянно пополняется все более изощренными способами рефлексии и механизмами анализа идеологий.

Можно сказать, что концепт идеологий, как никакой другой, был (и продолжает оставаться) подвержен всем ветрам академической моды, демонстрируя господство той или иной «доминирующей методологии». Последняя в данном случае очень похожа на «научную идеологию», однако спор о возможности научной истины не является темой данной монографии и потому оставим этот намек без развития.

Подобная «методологическая отзывчивость» концепта идеологии привела к тому, что мы обнаруживаем его в совершенно разных сферах знания: в дебатах по поводу влияния политики на науку и искусство, в пропагандистских дискуссиях тоталитарных и открытых идеологий, в методологическом индивидуализме (который оказывается до неприличия либеральным), в новых лингвистических и постструктуралистских концепциях политики. Список можно продолжить.

Неудивительно, что подобная изменчивость вызывала скепсис со стороны тех, кто считал идеологии недоброкачественным материалом для анализа, заранее обесценивающим сам анализ. Поэтому теоретическое систематическое изучение идеологий до сих пор остается вызовом для политической теории.

Еще одним немаловажным препятствием для теоретического анализа идеологий во второй половине XX века было биполярное деление мира, в результате чего в западной политической науке действовала своеобразная «презумпция невиновности» либерализма (о научном коммунизме в социалистическом лагере можно вообще не говорить в силу очевидно тоталитарного характера идеологического диктата). Можно утверждать, что политическая теория второй половины XX века на Западе была в основном либеральной теорией. Альтернативные варианты (например, постмодернизм или критическая теория общества) долгое время воспринимались сторонниками либеральной политической теории как интеллектуальная оппозиция, что записывалось в актив теоретическому либерализму, позволяющему существование подобной оппозиции.

Только к концу XX века подходы к идеологии, родившиеся в рамках нелиберальной политической теории, стали укреплять свои позиции. Постмодернизм, неомарксизм, постмарксизм, фрейдизм и новые достижения в сфере лингвистики сделали теоретическую рефлексию идеологии более изощренной, открыв новые способы воздействия идеологий на коллективное сознание современной политики. При теоретической рефлексии идеологий на место стремления разоблачить пришла тенденция понять идеологию как сложное (зачастую непреднамеренное) ценностное воздействие на политическую реальность. Изучение идеологического мышления превращалось в акты декодирования смысла, а не просто раскрытия ложной сущности, которая должна быть отброшена.

Произошло формирование онтологической позиции, которую можно назвать материально‑идеационной диалектикой (см. об этом: [Hay, 2002, р. 210]). Согласно последней идеи существуют в диалектической взаимосвязи с социальным и историческим контекстом, который возникает и меняется в зависимости от того, как субъекты социального или политического действия осознают данный контекст, принимая стратегические решения, имеющие очевидные материальные последствия. Осознанно или нет, акторы адаптируют и принимают существующие идеи и инновации сквозь призму того мира, в котором они живут. Подобная онтологическая позиция требует признания того, что идейно обусловленные действия акторов есть интерпретация мира, в котором они находят сами себя.

Понятие «интерпретация» является центральным для морфологического подхода к изучению идеологий (подробнее см.: [Freeden, 1996]). Если идеи являются индивидуальными интерпретациями, то идеологии – это интерпретационные рамки, которые возникают в ходе практического воплощения идей в язык политических понятий. В попытках осознания политического акторы наталкиваются на остаточные «некритические» следы индивидуального опыта [Freeden, 2006, р. 19]. Это означает, что политическое состоит в политизировании совокупностей индивидуального опыта через адаптацию последнего к публичной сфере, т. е. через рефлексию, преодолевающую приватное переживание в публичном статусе: например, индивидуальные переживания социальных отношений находят свое политическое звучание в понятии социальной структуры, а переживание угнетения получает политическое звучание в концепте свободы.

Естественно, понятия не фиксируются навечно в своих значениях, но они характеризуются некоторыми неустранимыми элементами, которые неустранимы в том смысле, что все известные способы толкования понятия постоянно работают на него, и отсутствие данного смысла «лишает понятие вразумительности и коммуникабельности» [Freeden, 2003, р. 62]. Эти долговременные и конвенциональные элементы сопрягаются с комплексом более подвижных и пластичных элементов. В этом смысле морфология идеологий отражает морфологию индивидуальных понятий: в ядре идеологии содержится кластер неопровержимых и неоспариваемых понятий, которые образуют между собой очевидную идеационную сеть, способную существовать на протяжении длительного времени в относительно неизменном виде. Данная сеть – это неэлиминируемые ключевые понятия, которые представляются должными в актуальной политической повседневности. Идеологии как логически выстроенные и культурно укорененные интерпретационные рамки предоставляют политическим акторам возможности интерпретации окружающей действительности, которые одновременно являются эмоционально захватывающими, логически убедительными и эвристически полезными. Картины мира, которые данными интерпретационными возможностями рисуются, всегда ограниченны, но очень влиятельны. Сущность идеологии всегда ограниченна, но процесс селекции, запускаемый идеологией, создает чувственную и понятийную структуру, которую мы принимаем как «политические животные». Иными словами, идеологии не являются простым отражением политических направлений, идеологии претендуют на то, чтобы формировать эти направления. Овладение новыми идеями – не дармовая, ничего не стоящая инициатива, поэтому дошедшие до наших дней идеологии являются бесценными и уникальными эвристическими конструкциями, удовлетворяющими индивидуальную потребность в обладании публичным миром политического.

 

I. Идеология: что теоретизировать и каким образом изучать?

 

Идеология как «эстетика»

 

В данном разделе предпринимается попытка использовать кантовскую когнитивную матрицу эстетической теории для анализа особенностей политической идеологии. В связи с этим понятие «идеология» будет рассматриваться не столько как политическая реальность (хотя иллюстративные примеры из политической данности, естественно, будут присутствовать), сколько как предмет исследования политической теории, что позволяет по‑новому взглянуть на сам исследовательский предмет под названием «идеология».

Общеизвестно, что идеология является одним из самых критикуемых в политической науке и политической публицистике понятий. Поэтому использование последнего не особенно распространено в качестве собственно научной категории, чаще употребляется устойчивая лексическая конструкция «критика идеологии», введенная в сферу научного знания о политике К. Марксом в классической работе «Немецкая идеология» [Маркс, Энгельс, 1960]. Однако и эта теоретическая формула со временем утратила внимание политической теории, так как идеология объявлена досконально проанализированной.

На данный момент «ложность» идеологии фактически не подвергается сомнению политологическим сообществом [Žižek, 1994, р. 3–7]. Однако при этом ускользает из вида то, что сама интерпретация идеологии была отнюдь не однозначна [Eagleton, 1991, р. 1].

И знаменитая работа Маркса не стала истоком однозначного понимания идеологии[2], и тем более спорным было бы утверждение, что с тех пор предмет критического анализа идеологии представлял собой нечто определенное и устойчивое.

Рискну утверждать, что идеология как политическое понятие представляет существенную теоретическую ценность, поскольку до сих пор отображает безусловную политическую действительность, несмотря на все предсказания и констатации «смерти идеологии» [Белл, 2002]. Новые тенденции в развитии политической реальности требуют дополнительной аналитической и теоретической формализации понятия идеологии. Кроме того, необходимо обратить пристальное внимание на саму критику идеологии, так как очень часто данная критика является не только (и не столько) научной, сколько (в большей или меньшей мере) идеологической. И пример самого Маркса здесь весьма показателен. Иными словами, теоретическая рефлексия по поводу идеологии может в итоге оказаться не столько научным, сколько политическим явлением [Žižek, 1989, р. 189].

Особое внимание следует обратить на методологический подход к исследованию идеологии, предложенный известным представителем структурализма Л. Альтюссером. Согласно этому подходу, идеология есть «объект», имеющий как объективное, так и субъективное измерение. При этом Альтюссер обращает особое внимание на второй, «политический» смысл идеологии, выделенный Марксом, и отказывается от трактовки идеологии как тематического оформления тенденциозного описания объективного мира. Для Альтюссера функция идеологии – прежде всего в создании субъектов, которые испытывают определенное отношение к миру и отношение это имеет очевидную политическую окраску [Althusser, 1971, р. 161]. В качестве исключительно идеологической реакции индивида Альтюссер рассматривает ситуацию, когда полицейский обращается к человеку во втором лице: «Эй, ты»; по мнению ученого, единственным нормальным (и идеологическим) ответом в этой ситуации будет: «Меня зовут…» [Ibid., р. 174].

В приведенном примере недвусмысленно звучит своеобразный эстетический мотив идеологии. Здесь напрашивается явная аналогия с театральной эстетикой, когда у пожилой актрисы, играющей молодую девушку, по ходу пьесы спрашивают, сколько ей лет, она без тени сомнения отвечает: «Мне – восемнадцать» – и срывает аплодисменты зрителей. Именно эстетическая составляющая идеологии может дать дополнительные способы понимания идеологического воздействия на современную политическую жизнь. Задача облегчается тем, что теорией эстетики накоплен достаточный методологический потенциал, который может быть использован для исследования современного места идеологий [Eagleton, 2001] посредством формализации ее эстетического компонента.

В связи с этим идеологию можно трактовать как разновидность дискурса, обязательно проявляющегося во внешних эффектах. И именно такие дискурсы позволяют осуществляться спонтанной ориентации субъекта в окружающем политическом мире путем мобилизации самых глубоких и сокровенных аффектов [Althusser, 1971, р. 162; Eagleton, 1991, р. 17–21]. Подобное содержательное преломление взгляда на идеологию отсылает нас к «Критике способности суждения» И. Канта. Именно в эстетической теории последнего «загадочным» образом преодолевается «непроходимый» ни для чистого, ни для практического разума барьер между свободой и необходимостью, универсальностью и специфичностью. И именно поэтому Кант проявлял повышенный интерес к эстетическому опыту и эстетическому переживанию. Во введении к данной работе он отмечает: «Хотя между областью понятия природы как чувственно воспринимаемым (dem Sinnlichen) и областью понятия свободы как сверхчувственным (dem Übersinnlichen) лежит необозримая пропасть, так что от первой ко второй (следовательно, посредством теоретического применения разума) невозможен никакой переход, как если бы это были настолько различные миры, что первый [мир] не может иметь никакого влияния на второй, тем не менее второй должен иметь влияние на первый, а именно понятие свободы должно осуществлять в чувственно воспринимаемом мире ту цель, которую ставят его законы; и природу, следовательно, надо мыслить так, чтобы закономерность ее формы соответствовала по меньшей мере возможности целей, осуществляемых в ней по законам свободы. Таким образом, все же должно существовать основание единства сверхчувственного, лежащего в основе природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы, и хотя понятие об этом не достигает познания этого основания ни теоретически, ни практически, стало быть, не имеет своей собственной области, все же оно делает возможным переход от образа мыслей согласно принципам природы к образу мыслей согласно принципам свободы» [Кант, 1995, с. 123].

Таким образом, соединяя дискурсивный подход к идеологии, предложенный Альтюссером, и кантовскую теорию эстетики как критику способности суждения, можно по‑новому формализовать понятие идеологии в категориях «прекрасное – безобразное» и «возвышенное – низкое». В связи с этим Т. Иглтон (один из сторонников трактовки идеологии как эстетики) отсылает нас к поздней эстетической теории Лукача [Eagleton, 1976, p. 26–27], который, в свою очередь, отошлет нас еще дальше к законам Платона, а также к Берку, признававшему (опираясь именно на авторитет Платона) потенциальную ценность искусства для политического образования граждан [Zuckert, 1996, р. 156–164]. И если глубинный смысл идеологии как кантовской эстетики сможет обнаружить взаимосвязь между природным детерминизмом и человеческой свободой (хотя и без систематизированного и исчерпывающего понимания этой связи), слухи о смерти идеологии действительно окажутся слишком преувеличенными.