Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Митрополит, хвастун бесстыдный,
Тебе прислав своих плодов,
Хотел уверить нас, как видно,
Что сам он бог своих садов.
Возможно все тебе — Харита
Улыбкой дряхлость победит,
С ума сведет митрополита
И пыл желаний в нем родит.
И он, твой встретив взор волшебный,
Забудет о своем кресте
И нежно станет петь молебны
Твоей небесной красоте.
(А. Пушкин.)
«Сознаюсь, чрезвычайно трудно быть и экспериментатором, и объектом. Но я попытался все это сделать добросовестно и беспристрастно. Сразу же по прочтении я записал свои комментарии, стараясь сделать это быстро, чтобы не вкрадывались посторонние подробности.
Прочитал без затруднений. Легко. Незаметно для себя увлекся содержанием (значит, стиль не мешал развертыванию картины). В зале родительской квартиры, в доме Равдина, на высоком стуле сидит красавица Огарева. Левая часть ее лица освещена. За ее спиной — наши стенные часы. На ее коленях корзина с фруктами, из которой она извлекает письмо; тут же читает «хотел уверить нас». Кто это «нас» — пока не знаю. «Уверяет» — ясно, но каким путем?… Ясно — посредством письма… Из затемненной части комнаты начинает всплывать прозрачная фигура бога садов — седого старика с вьющейся бородой. Ищу теперь оправдания этому образу. Догадался! Ведь речь идет о митрополите. Читаю второй стих и вижу, кто это «нас». Молодой Пушкин с двумя товарищами стоит на улице у открытого окна и злорадно хохочет. Пушкин указывает рукой на окно, сыплются остроты. Мне некогда прислушиваться, так как я уже приступил к чтению третьего стиха. Дряхлый «бог садов» «сгустился» (он ведь был прозрачным), он одет в черную рясу, он стоит и, как бы молясь, смотрит на Огареву, а ее рука с письмом беспомощно опустилась. Большой золотой крест на его груди медленно тает, он поднимает голову, тусклыми, но почему-то слегка блестящими глазами (ага! ведь теперь он весь хорошо освещен!) смотрит на нее. Хриплым низким голосом он запел романс в стиле церковных песен. Огарева смотрит на него удивленно, растерянно. Потолок комнаты, оклеенный глянцевой бумагой, превратился в молочного цвета облака, на фоне которых начало вырисовываться красивое лицо женщины со светлыми распущенными волосами. Лицо этой женщины мне хорошо знакомо с детских лет, когда я учился в хедере. Она тогда являлась «гласом божьим», выглядывавшим из облаков, участвовала в предсказании пророков; по-древнееврейски она называлась Бас-Койл — дочь голоса (божия)…» (из письма Ш. 15 ноября 1937 г.).
Вот что рождает у Ш. «простое» стихотворение, и если всплывающие образы не мешают здесь усвоению смысла, то вряд ли они достаточно помогают ему…
До сих пор мы были заняты повествовательной речью, образом, поэтическим языком.
А как протекает у Ш. понимание объяснительного, научного, отвлеченного текста? К чему приводит здесь образное, синестезическое мышление?
От поэзии Тихонова и Пастернака мы переходим к научным трактатам. Начнем с простого.
«Работа нормально началась». Что сложного может быть в этой фразе? Ну конечно же, Ш. понимает ее значение без труда. Без труда? Нет, совсем не так… С большим, иногда даже с очень большим трудом…
«…Я читаю: работа нормально началась… Работа — я вижу… идет работа… завод… а вот «нормально» — это большая румяная женщина. Нормальная женщина… и «началась»… Кто началась?… Как же это… Индустрия… завод… и нормальная женщина… и как же это все совместить?.. Сколько мне нужно отбросить для того, чтобы простой смысл стал ясен…»
Это нам уже знакомо: образы рождаются каждым словом, они уводят в сторону, заслоняют смысл.
Но в таких простых фразах это еще не так трудно. Гораздо хуже бывает в тех случаях, когда текст выражает сложные отношения, формулирует правила, объясняет причинную связь.
Я читаю Ш. простое правило — каждый школьник воспринимает его без труда.
«Если над сосудом находится углекислый газ, то, чем выше будет его давление, тем больше его растворится в воде». Казалось бы, какие подводные камни в этом отвлеченном, но совсем несложном тексте?
«Когда вы мне дали эту фразу, я сразу же увидел… Вот сосуд… вот тут расположено «над»… (рис. 5). Я вижу линию (а), над линией я вижу облачко, оно идет вверх… это газ (б), вот я читаю дальше… «Чем выше его давление», газ поднимается… а потом здесь что-то плотное… Это «его давление» (в). Но оно выше… давление поднимается вверх… «тем больше его растворится в воде»… вода стала тяжелая (г)… а газ? А «выше давление» — оно все ушло вверх… Ну, как, если «выше давление», как же он может растворяться в воде?»
Совсем нелегко дается ему даже, казалось бы, простой смысл этого закона. То, что у каждого из нас остается на периферии сознания, игнорируется, оттесняется общим смыслом фразы, здесь приобретает самостоятельность, рождает свои образы — и общий смысл рассыпается.
Рис. 5
Во всех этих примерах мы имели дело с речью, которая свидетельствовала о вещах и событиях; она была в большей или меньшей мере конкретна, то, что говорилось, можно было представить.
А что же с тем, чего представить нельзя? Что же с отвлеченными понятиями, которые обозначают сложные отношения, абстрактными понятиями, которые человечество вырабатывало тысячелетия? Они существуют, мы усваиваем их, но видеть их нельзя… А ведь «я понимаю только то, что я вижу». Сколько раз Ш. говорил нам об этом…
И тут начинается новый круг трудностей, новая волна мучений, новый ряд попыток совместить несовместимое.
«Бесконечность» — это всегда было так… а что было до этого? А после — что будет?.. Нет, этого увидеть нельзя…
Чтобы глубоко понять смысл, надо увидеть его… Ну вот слово «ничто». Я прочел «ничто»… Очень глубоко… Я представил себе, что лучше назвать ничем что-то… Я вижу «ничто» — это что-то. Для меня, чтобы понять глубокий смысл, я в этот момент должен увидеть… Я обращаюсь к жене и спрашиваю: что такое «ничто»? Это нет ничего. А у меня по-другому. Я видел это «ничто», я чувствовал, что она не то думает… Вот наша логика… она вырабатывалась на основании длительного опыта. Я вижу, как вырабатывалась эта логика… Значит, надо ссылаться на наши ощущения… Если появляется «ничто», значит, есть что-то… Вот здесь-то и трудности… Когда говорят, что вода бесцветна, я вспоминаю, как отец должен был спилить дерево на Безымянной речке, потому что это мешает течению… Я начинаю думать, что такое Безымянная речка… Значит, она не имеет имени… Какие лишние образы возникают у меня из-за одного слова! А «что-то»… «Что-то — это для меня как бы облачко пара, сгущенное, определенного цвета, похожее на цвет дыма. Когда говорят «ничто» — это более жидкое облачко, но совершенно прозрачное, и когда я хочу из этого «ничто» уловить частицы — получаются мельчайшие частицы этого «ничто» (опыт 12/XII 1935 г.).
Как странны и вместе с тем как знакомы эти переживания! Они неизбежны у каждого подростка, который привык мыслить наглядными образами, но который вступает в мир отвлеченных понятий и должен усвоить их. Что такое «ничто», когда всегда есть что-то… Что такое «вечность» и что было до нее? А что будет после?.. И «бесконечность». А что же после бесконечности?.. Эти понятия есть, им учат в школе, а как представить их? И если их нельзя представить, что же это такое?
Проклятые вопросы, которые вытекают из несовместимости наглядных представлений и отвлеченных понятий, обступают подростка, озадачивают его, рождают потребность биться над тем, чтобы понять то, что так противоречиво. Однако у подростка они быстро отступают. Конкретное мышление сменяется отвлеченным, роль наглядных образов отходит на задний план и замещается ролью условных словесных значений, мышление становится вербально-логическим, наглядные представления остаются где-то на периферии, лучше не трогать их, когда дело заходит об отвлеченных понятиях.
У Ш. этот процесс не может пройти так быстро, оставляя за собой лишь память о былых мучениях. Он не может понять, если не видит, и он пытается видеть «ничто», найти образ «бесконечности»… Мучительные попытки остаются, и на всю жизнь он сохраняет интеллектуальные конфликты подростка, оказываясь так и не в состоянии переступить через «проклятый» порог.
Но образы, которые вызывают эти понятия, ничем не помогают: ну что же из того, что когда кто-нибудь говорит «вечность» — всплывает какой-то древний старик, наверное, Бог, о котором ему читали в Библии? И вместо образов снова возникают «клубы пара», «брызги», «линии»… Что они представляют? Содержание отвлеченных понятий, которое Ш. пытается «увидеть» в наглядных формах? Или это знакомые нам образы звуков произносимого слова, которые возникают тогда, когда значение слова остается неизвестным? Трудно сказать, помогут ли они усвоить понятие, но они возникают, толпятся, заполняют сознание Ш…
«…Ну — все это ясно… Но как представить «взаимное проникновение противоположностей»? Я вижу два темных облака пара… Это темное «противоположное»… Вот они надвигаются друг на друга, проникают друг в друга… А вот «отрицание отрицания»… Нет, я никак не могу представить это… Я долго бился над этим, но по совести — так и не понял…»
«…Я читал газеты, некоторые вещи до меня доходили — вот всё, что из экономической жизни, — я в этом прекрасно разбирался, а некоторые не доходили сразу, а доходили долго спустя… Почему? Ответ ясен: этого я не увидел! Ведь то, чего я не вижу, — это до меня не доходит… Вот и когда я слушаю музыкальные вещи, я чувствую вкус их, а то, что не попало на язык, — то не понять… Значит, не только отвлеченное, а даже музыка, ее тоже нужно почувствовать на вкус… Вот даже номер телефона, я могу повторить его, но, если он не попал на язык, я его не знаю, я должен опять услышать, я должен пропустить через все органы чувств — тогда я слышу… Каково же мое положение с отвлеченными понятиями?… Вот когда я слышу «боль», я вижу ленточки — кругляши, туман. Вот такой туман и есть отвлеченность…»
Ш. пытается облечь всё в образы, если их нет — в «облачка пара», в «линии», и сколько сил тратится на то, чтобы пробиться сквозь эти образы… А тут еще одно препятствие: чем больше он думает, тем более настойчиво всплывают его самые прочные образы — образы далекого детства, Режицы, дома, где его — ребенка — учили Библии, где он впервые пытался осмыслить то, что с таким трудом входит в сознание.
«Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета не находятся ни в каком соответствии с общим развитием общества, а следовательно, также и развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации».
«…Начато хорошо… Я увидел почему-то древность, где жил Аристотель, Сократ. Ну, это был просто дом Хаима Петуха — там меня учили древности. Когда присмотрелся — на руинах… там была крепость Маккавеев… Мы ведь заговорили об искусстве… Я всегда вижу Нерона… так же как и сенат Калигулы я вижу в нашей зеленой сина-ноге — ведь это там происходил синедрион, а от всей этой фразы у меня ничего не осталось…»
«Тогда общественная жизнь… общественное настроение… не отражались на искусстве… Социально-классовые отношения общества не находили отражения в искусстве», а «скелет» — это, должно быть, каркас чего-то…
Вот когда я читаю второй раз — теперь понятно! Теперь даже и «скелет» является второстепенным… «Поскольку не считаются с материальной основой общества» — это для меня отвлеченное, это тучка, облачко…»
Ну конечно, Ш. усваивал основное, с чем ему приходилось сталкиваться. Ну конечно, он общался с людьми, слушал курсы, сдавал экзамены, но какой тернистый путь ему приходилось проделывать, когда из зыбких долин он пытался пробраться к вершинам и когда каждый шаг рождал у него эти лишние, но так неизбежно всплывающие образы и ощущения…
Нет, наглядно-образное, синестезическое мышление этого человека имело не только вершины, но и низины, с ним была связана не только сила, но и слабость — и какие усилия он должен был делать, чтобы преодолеть эту слабость…
Его «воля»
Мы посвятили ряд страниц силе и слабости ума Ш. Займемся сейчас силой и слабостью его воображения.
Объективные факты
Кто не помнит простого опыта — опыта нашего детства — опыта, показывающего силу воображения?
Ваша рука вытянута. Пальцы крепко держат нитку, к которой привязан грузик. Вот вы начинаете ярко представлять себе, что рука совершает круговое движение. И грузик начинает сначала медленно, потом все более и более уверенно описывать контуры круга…
Воображение привело к движению, и психология, хорошо знающая механизмы «идеомоторного акта», уже давно указывала, что едва ли не всё, заключенное в таинственном «чтении мыслей», является на самом деле чтением движений, которые воображение вызывает у наблюдаемого лица. И сколько еще фактов, говорящих, с какой легкостью сильное воображение, вызывавшее в средние века «стигмы» у истерических женщин, может вызвать изменения соматических процессов, накопилось в современной «психосоматике» и медицине… И сколько еще не изведанного раскрывают нам факты, описанные у индийских йогов!..
Как же все это отражается у Ш., у которого сила воображения так резко превышает всё, что нам известно?
Можем ли мы удивляться тому, что исключительное по своей яркости воображение Ш. неизбежно будет вызывать движения и что управление процессами своего тела через посредство этого воображения будет у него намного превышать то, что известно из наблюдения над обычными людьми?..
«…Когда я чего-нибудь хочу, что-нибудь представляю, мне не надо делать усилия, это делается само собою…»
Однако исследователь не поверит ему на слово; он должен проверить реальные возможности управления своим телом и границы этого управления.
Ш. не только говорил, что он может произвольно регулировать работу своего сердца и температуру своего тела. Он действительно мог это делать, и притом в очень значительных пределах.
Вот его спокойный обычный пульс: 70–72 удара в минуту. Но вот небольшая пауза — и пульс начинает становиться чаще, ускоряется, вот он уже достигает 80–96 … 100 ударов в минуту. А потом мы видим обратное: он снова замедляется, вот частота достигает прежних пределов, вот пульс становится реже — 64–66 ударов в минуту.
Как это делается?
«Что же в этом удивительного? Я просто вижу, что я бегу за поездом, поезд отошел только что, он удаляется от меня… а мне надо его догнать, вскочить на подножку последнего вагона… Ну, что же тут удивляться, что сердце начинает работать так часто?.. А потом я ложусь спать… я неподвижно лежу в кровати… вот я начинаю засыпать, дыхание становится ровным, сердце начинает биться медленнее, равномерно…»
И еще один опыт.
«…Вы хотите, чтобы температура правой руки поднялась, а левой понизилась? Давайте начнем…»
У нас кожный термометр… мы проверяем температуру обеих рук, она одинакова. Ждем минуту, две… «Теперь начинайте!» Мы снова прикладываем термометр к коже правой руки. Ее температура стала на два градуса выше… А левая? Еще пауза… «Теперь готово…» Температура левой руки понизилась на полтора градуса.
Что это такое? Как можно по заданию произвольно управлять температурой своего тела?
«…Нет, в этом тоже нет ничего удивительного! Вот я вижу, что прикладываю правую руку к горячей печке… Ой, как ей становится горячо… Ну конечно же, температура ее стала выше! А в левой руке я держу кусок льда. Я вижу этот кусок льда… Я вижу этот кусок, вот он у меня в левой руке, я сжимаю ее… Ну конечно, она становится холоднее…»
А может быть, таким путем можно бороться с болью?! Ш. много раз рассказывал, как он перестал испытывать острую боль и какими путями ему удалось достигнуть этого.
«Вот я иду к зубному врачу… Вы знаете, как это приятно сидеть в кресле и чтобы у тебя сверлили зуб? Раньше я очень боялся этого. А теперь оказалось все так просто… Вот у меня болят зубы… Сначала это красная, оранжевая ниточка… Она меня беспокоит… Я знаю, что если это оставить так, то ниточка расширится, превратится в плотную массу… Я сокращаю ниточку, всё меньше, меньше… вот уже одна точка — и боль исчезает. А потом я стал делать это иначе… Вот я сижу в кресле… Нет, это не я, это кто-то другой, это «он» сидит в кресле. А я, Ш., стою рядом и наблюдаю, как «ему» сверлят зуб… Ну, и пусть «ему» будет больно… Ведь это не мне больно, а «ему»… И я не чувствую боли…» (опыт 30/I 1935 г.).
Признаемся, мы не провели этого опыта под объективным контролем, но мы — при участии наших товарищей — могли констатировать, как у Ш. меняются процессы темновой адаптации, когда он видит себя в темной или светлой комнате, как у него появляется улитково-зрачковый рефлекс, когда он представляет резкий звук, и как в электроэнцефалограмме возникает отчетливая депрессия альфа-ритма, когда Ш. представляет, что яркий свет 500-ваттной лампы бьет ему в глаза![12]
Физиологические исследования (в свое время они были проведены в физиологической лаборатории клиники неврологии ВИЭМ С. А. Харитоновым и его сотрудниками) дали лишь некоторые — очень немногочисленные — указания на возможные механизмы этих явлений.
У него не было никаких заметных изменений в порогах тактильных ощущений, но прикосновения воспринимаются им в виде наглядных (синестезических) образов. Пороги его обонятельной и вкусовой чувствительности понижены. Значительно изменены и пороги зрительной адаптации; ему нужно больше времени, чтобы приспособиться к темноте. Раздражение кожи волосками Фрея не дало значительных изменений порогов, но вместо точечного ощущения прикосновения он испытывал ощущение волны, распространяющейся и захватывающей значительные участки кожи; кожная чувствительность проявляет признаки повышенной инерции, а некоторые особенности переживания прикосновений указывают и на преобладание протопатической чувствительности. Пороги его оптической хронаксии не выходят за пределы обычных, но субъективные ощущения, возникающие при электрических раздражениях кожи, необычно резкие, причем усиление интенсивности раздражения обычно не приводит к соответствующему сдвигу ощущений; раз изменившись, порог инертно остается таким же в течение длительного времени, и особенности проявляются не столько в порогах, сколько в динамике вызванного возбуждения.
Все это может указывать на то, что если пороги ощущений не выходят за пределы нормы, то качество и динамика ощущений представляют заметное своеобразие, и исследующий может говорить даже о некотором понижении возбудимости корковых и повышении возбудимости подкорковых систем. Если прибавить к этому заметное понижение адаптационных и усиление следовых процессов, то физиологическая характеристика ощущений и вегетатики Ш., полученная в этих очерках, будет исчерпана.
Конечно, мы вправе ожидать большего от объективного исследования его вегетативных, сенсорных и электрофизиологических явлений. Конечно, эти факты дают лишь относительно незначительные (и скорее косвенные) данные для более низкого понимания тех замечательных явлений, которые мы описывали. Но не всегда опыт объективного анализа изучаемых фактов удовлетворяет желания исследователя.
Вернемся, однако, к психологии интересующих нас явлений и попытаемся прибавить несколько любопытных штрихов к тому, что мы уже описали.
…И немного о магии
До сих пор мы рассказывали о фактах, которые видели глазами объективного наблюдателя.
А как выглядят эти факты, если на них посмотреть глазами самого Ш.?
Для того чтобы подойти к этому, нам нужно сделать обходный путь и остановиться на некоторых вещах, которых мы не затрагивали раньше.
Каждое воображение имеет границы, отделяющие его от реальности.
У нас — людей с ограниченным воображением — эти границы четкие. У Ш., воображение которого рождает образы, приобретающие порой чувственность реального, эти границы стираются.
«…Вот так было, когда я был маленький. Я учился в хедере. Вот уже утро — мне нужно вставать… Я гляжу на часы… Нет, еще есть время… можно полежать… И я все время продолжаю видеть стрелки часов… Они показывают половину восьмого… Значит, еще рано. И вдруг мать: как, ты еще не ушел, ведь скоро девять… Ну, как же я мог это знать? Ведь я видел, большая стрелка смотрит вниз — на часах половина восьмого…»
Яркое воображение мальчика стирает границы между реальным и воображаемым, и эти стертые границы делают его поведение таким необычным. Но если стираются границы между реальным и воображаемым, то почему же не могут стереться — пусть ослабиться — границы между образом «себя» и образом «другого»?
Это началось еще с ранних школьных лет. Кто не знает магии младшего школьника? Ну, разве трудно сделать, чтобы учитель тебя не вызвал? Для этого нужно только прочно держаться за парту и думать, чтобы взгляд учителя прошел мимо… Ну, конечно, это не всегда действует… А все-таки, может быть, это поможет? Все это было и у Ш. в ранние школьные годы. Но у других это проходит и остается лишь в воспоминаниях детских лет, как что-то среднее между детской игрой и милой наивной магией школьника… У Ш. это осталось надолго, и он даже сам не знает, верит ли он этому или нет.
«…У нас был классный наставник Фридрих Адамович… Мы напроказничали… Кто это сделал? Фридрих Адамович входит в класс… Вот он меня поймает… А я, насколько у меня хватило сил, направил на него взгляд… Нет, он ничего не сделает… Я вижу, что он отворачивается, проходит в сторону… Нет, он меня так и не вызвал…»
И еще много раз он наблюдал это на себе — что-то среднее между игрой воображения и действиями всерьез.
«…У меня нет большой разницы между тем, что я представляю и что есть в действительности… И часто, если я себе так представляю, так и случается!.. Вот я поспорил с товарищем, что кассирша в магазине даст мне лишнюю сдачу. Вот я представил себе четко — и она мне действительно дала сдачу не с 10, а с 20 рублей… Ну, конечно, я знаю, что это случай, совпадение, но в глубине души я все-таки думаю, что это потому, что я так вижу… А если что-нибудь не удается, мне кажется, что это за счет того, что я или устал, или отвлекся или что у того, другого человека воля направлена в другую сторону…»
«Иногда мне даже кажется, что я могу лечить себя, если я ясно представляю… И даже могу лечить других… Я знаю, что если я заболеваю — я представляю, что болезнь уходит… Вот ее нет… и я здоров, я не разболелся…
Я уезжаю в Самару… Миша (сын) испортил себе желудок… Был врач — и не мог определить, что у него… А это просто… Я накормил его салом… Я вижу у него в желудке кусочки сала… Я хочу, чтобы он переварил сало, я ему помогаю… Я представляю, я вижу, как сало растворяется. Миша выздоравливает… Ну, конечно, я знаю, что это не так, но ведь я все это вижу…»
И сколько таких крупиц наивной магии, где воображение переходит в уверенность и где рассуждение, казалось бы, отметает всё, что оставляет какие-то зернышки сознания, когда где-то, в каких-то уголках сознания остается чувство: «а ведь все-таки, может быть, это так?»… Сколько таких причудливых закоулков сознания, где воображение незаметно сливается с реальностью, осталось у этого человека…
Его личность
Нам осталось перейти к последнему разделу нашего рассказа — самому неизведанному, но едва ли не самому интересному.
О выдающихся мнемонистах написан ряд работ. Психологам известны имена Иноди и Диаманди, некоторые знают замечательного японского мнемониста Ишихара. Но психологи, которые писали о них, останавливались только на их памяти.
Кем был Иноди и как складывалась жизнь Диаманди? Какие черты отличали личность Ишихара и как складывалась его жизнь?
Основные представления классической психологии резко разрывали учение об отдельных психических функциях и учение о личности: для них как бы подразумевалось, что особенности личности мало зависят от строения психических функций и что человек, проявляющий удивительные особенности памяти в лаборатории, может ничем не отличаться от других людей в быту.
Верно ли это?
Верно ли, что необычайное развитие образной памяти и синестезических переживаний ничем не скажется на формировании личности их носителей, что человек, который все «видит» и который ничего не может глубоко понять, если не «пропустит» впечатления через все органы чувств, который должен почувствовать «номер телефона на конце своего языка», — что этот человек развивается, как все другие? Верно ли, что он, так же как другие, ходил в школу, имел товарищей, начинал профессиональную жизнь, что его мир был таким же, как мир других людей, и его биография складывалась так же, как биографии всех его соседей? Такое предположение кажется нам с самого начала маловероятным.
Человек, в сознании которого звук сливался с цветом и вкусом, у которого каждое мимолетное впечатление рождало яркий и неугасающий образ, для которого слова имели такое непохожее на наши слова значение, — такой человек не мог складываться, как другие люди иметь такой же внутренний мир, такую же биографию.
Человек, который все «видел» — и синестезически переживал, не мог так же, как мы, ощущать вещи, видеть других и переживать самого себя.
Как же формировалась личность Ш.? Как складывалась его биография?
Начнем историю развития его личности издалека. Он маленький. Он только что начал ходить в школу.
«…Вот утро… Мне надо идти в школу… Уже скоро восемь часов… Надо вставать, одеться, надеть пальто и шапку, галоши… Я не могу остаться в кровати… и вот я начинаю злиться… Я ведь вижу, как я должен идти в школу… Но почему «он» не идет в школу?.. Вот «он» поднимается, одевается… вот «он» берет пальто, шапку, надевает галоши… вот «он» уже пошел в школу… Ну, теперь всё в порядке… Я остаюсь дома, а «он» пойдет. Вдруг входит отец: «Так поздно, а ты еще не ушел в школу?!» (опыт 20/Х 1934 г.).
Мальчик — фантазер, но его фантазия воплощается в слишком яркие образы, и эти образы создают у него другой, столь же яркий мир, в который он переносится, реальность которого он переживает. И мечтатель теряет границы того, что есть, и того, что он «видит»…
«…Это оставалось у меня долго, да, может быть, остается и сейчас… Я смотрю на часы и потом долго продолжаю их видеть… Стрелки стоят на том же месте, и я не замечаю, что времени стало больше… Вот поэтому я часто и опаздываю…»
Ну, как тут приспособиться к быстро меняющимся впечатлениям, когда вызываемые впечатлениями образы так ярки и так легко заслоняют реальный мир?
«…Меня всегда называли Kalter Nefesch (евр., «холодная душа») — ведь вот, например, пожар, а я еще не понимаю, что это пожар»… Я ведь должен раньше увидеть то, что сказано… А в эту секунду — пока я не вижу — я принимаю все хладнокровно…»
Мы хорошо знаем творческое воображение, из которого рождается действие, четко согласованное с внешним миром. Все великие изобретатели шли от такого воображения. Но мы знаем и другое воображение, деятельность которого не направлена на внешний мир, которое рождается из желания и замещает действие, делает его ненужным. Сколько бездейственных мечтателей живут в мире такого воображения, превращая свою жизнь в «сновидение наяву», заполняя всю жизнь тем, что англичане называют «day dreaming»…
Можно ли удивляться, что Ш. с его диффузными синестезическими переживаниями и яркими чувственными образами стал таким мечтателем?
Но это не те мечты, которые приводят к деятельности. Они замещают деятельность, опираясь на переживания самого себя, превратившиеся в образы. Мы видели это уже в том, что приводили несколькими абзацами выше.
«…Мне нужно в школу… И вот я вижу себя… «Он» идет в школу. Я сержусь на «него» — почему «он» так медленно собирается?!»
«Мне 8 лет. Мы перебираемся на другую квартиру. Мне не хочется ехать… Брат берет меня за руку, ведет к извозчику… Я вижу извозчика, он жует морковку… Но мне не хочется ехать, и я остаюсь дома. Я вижу, как «он» стоит у окна в старой комнате и никуда не едет» (опыт 20/Х 1934 г.).
И такое разделение — Я, который приказывает, и «он», который выполняет и которого Я видит, — остается у Ш. на всю жизнь. «Он» идет, куда нужно, «он» запоминает, а Я только указывает, направляет, контролирует… И если бы не — знать тех психологических механизмов яркого наглядного «видения», на которых мы так подробно останавливались на протяжении всего нашего рассказа, как легко было бы смешать все это с тем «расщеплением личности», которым так много занимаются психиатры и с которым «остранение» своей личности у Ш. имеет очень мало общего!
Возможность «видеть» и «остранять» себя, превращая свои переживания и действия в образ того, что «он» переживает и делает по «моему» приказу, — все это может иногда сильно помогать произвольной регуляции поведения, мы уже видели это, когда речь шла об управлении вегетативными процессами или об устранении боли путем отнесения этой боли к другому человеку.
Но как часто такое «остранение» может препятствовать полноценному управлению поведением!
«…Вот я сижу у вас, я задумываюсь… Вы гостеприимный хозяин, вы спрашиваете: «Как вы расцениваете эти папиросы?..» — «Ничего себе, средние…» Я бы так никогда не ответил, а «он» может так ответить. Это нетактично, но объяснить такую оплошность «ему» я не могу. «Я» отвлекся, и «он» говорит не так, как надо» (опыт 20/Х 1934 г.).
В этих случаях небольшое отвлечение приводит к тому, что «он», которого так ярко «видит» Ш., выпадает из-под контроля и начинает действовать автоматически.
И как много случаев, когда всплывающие образы мешают вести нужную линию разговора, отвлекаясь в сторону. Тогда его обступают детали, побочные воспоминания, разговор становится многословным, с бесконечными уходами в сторону, и ему приходится напрягать усилия, чтобы вновь возвращаться к избранной теме.
Ш. знал, что он многословен, что ему надо всегда быть начеку, чтобы сохранить тему разговора, и что это далеко не всегда удается ему. И я, его наблюдатель, и стенографистки, которые записывали наши беседы, знали это еще лучше. И каких трудов стоило автору выделять нужное из бесконечно разветвляющейся и уходящей в сторону беседы с этим человеком.
«…Все это приводит к неумению держаться в рамках темы. Это не болтливость. Вы меня спрашиваете о лошади, но ее цвет и «вкус» — все это создает массу впечатлений… И если Я не возьму это в руки, то ничего не получится. Ведь «он» не чувствует, что вышел из темы, ведь это тот же вкус, тот же двор, я же из него не вышел… Только недавно я научился следить и держаться темы…» (опыт 25/V 1939 г.).
Но как много случаев, когда яркие образы приходят в конфликт с действительностью и начинают мешать нужному осуществлению хорошо подготовленного действия!
«…У меня было судебное дело… Очень простое судебное дело, ну, конечно, я должен его выиграть… Вот я готовлюсь к выступлениям на суде… И я всё вижу — ведь иначе же я не могу!.. Вот большой зал суда… стоят ряды стульев. С правой стороны — стол суда… Я стою с левой стороны и произношу речь… Все удовлетворены моими доказательствами, я, конечно, выиграю! А когда я вошел в зал суда, всё оказалось по-другому… И судья сидел не справа, а слева, и я должен был выступать совсем с другой стороны, не так, как я видел… И я растерялся… Я ничего не мог сказать, как нужно… Ну и, конечно, я проиграл…»
Как часто яркие образы, которые Ш. видел, не совпадали с действительностью и как часто он, привыкший опираться на эти образы, оказывался беспомощным в реальной обстановке.
Случай на суде — исключительный по ясности; но такими случаями заполнена вся жизнь Ш., и именно поэтому — как он часто жаловался — его считали за медленного, нерасторопного и немного растерянного человека.
Но реальность воображения и зыбкость реального сказывались на формировании личности Ш. гораздо глубже.
Он всегда ждал чего-то и больше мечтал и «видел», чем действовал. У него все время оставалось переживание, что должно случиться что-то хорошее, что-то должно разрешить все вопросы, что жизнь его вдруг станет такой простой и ясной… И он «видел» это, и ждал… И всё, что он делал, было «временным», что делается, пока ожидаемое само произойдет.
«…Я много читал — и всегда отождествлял себя с кем-нибудь из героев — ведь я их видел… Еще в 18 лет я не мог понять, как это один товарищ готовился стать бухгалтером, коммивояжером… Самое важное в жизни — не профессия, главное — это что-то приятное, большое, что со мною случится… Если бы в 18–20 лет я считал себя готовым для женитьбы и графиня или принцесса предложила мне руку — и этого было бы мне мало… Быть может, я стану кем-нибудь еще большим?.. Все же, чем я занимался — и писал фельетоны, и выступал в кино — все это «еще не то», это временно.
Как-то раз я прочитал курс акций и показал, что запоминаю биржевые цены, и стал маклером; но это было «не то», я просто зарабатывал деньги… А настоящая жизнь — это другое. Все было в мечтах, а не в деле… Я же был обычно пассивен. Я не понимал, что идут годы, — это все «пока что». И вот чувство «мне только 25 лет», «только 30»… и всё впереди. В 1917 году я с удовольствием уехал в провинцию, решив отдаться течению: был в пролеткульте, заведовал типографией, был репортером, жил какой-то особой жизнью. Так и сейчас — время идет — я мог бы многого добиться, но все время жду чего-то… Так я и остался…» (опыт 25/II 1937 г.).
Так он и оставался неустроенным человеком, человеком, менявшим десятки профессий, из которых все были «временными».
Он выполнял поручения редактора, он поступал в музыкальную школу, он играл на эстраде, был рационализатором, затем мнемонистом, вспомнил, что он знает древнееврейский и арамейский языки, и стал лечить людей травами, пользуясь этими древними источниками…
У него была семья: хорошая жена, способный сын, но и это все он воспринимал сквозь дымку. И трудно было сказать, что было реальнее — мир воображения, в котором он жил, или мир реальности, в котором он оставался временным гостем…
Взгляд в будущее
Психология еще не стала подлинной наукой о живой человеческой личности.
Она еще не научилась описывать склад личности так, чтобы каждая его черта находила свое место и чтобы законы формирования личности стали такими же четкими и прозрачными, как законы синтеза сложных химических тел.
Такая психология — дело будущего, и еще труднее сказать, сколько десятилетий отделяет нас от такого будущего…
На пути к этой научной психологии личности еще много извилистых дорог и крутых, труднодоступных тропинок.
Но нет сомнения, что тщательное исследование того, как складывается личность в условиях неравномерного развития ее отдельных сторон, и описание процесса, в результате которого формируется «синдром» личности, остается одним из важных путей на подступах к этой трудной проблеме.
И кто знает, может быть, и это описание человека, который все «видел», сыграет свою роль на этом трудном пути…
Дата: 2019-05-28, просмотров: 163.