Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
А не образ поэта; пример Орфея
Посрамляет мою правоту сурово».
О нем Бродский написал: «В стихотворении свидетельством душевной деятельности является интонация. <…> Двигатель внутреннего сгорания».
Ich-деятель, являющий себя в интонации, но не в глаголах воли.
У Кушнера зрение, у Чухонцева – слух («Я был разбужен первым петухом…», «Я слышу, слышу родину свою…», «Вдруг в темноте – звук…»). Не «мировой спектакль», а «слуховое окно» – пусть это и некоторое упрощение.
Существенно, что у обоих творчески несомненных лириков «строку диктует чувство», а не воление, прочерчивающее поведенческий образ «лирического героя».
И эта тенденция в лирике сохраняется, можно сказать, уже наследственно – не потому ли, что в отечественной жизни, несмотря на череду грандиозных перемен, по-прежнему негде развернуться личной событийности?
Лирика нашего времени сейсмографична, но не активна.
Напомню классическое рассуждение - Поэзию Фета, например, отличает чрезвычайное единство лирической тональности,. И все же для понимания лирического субъекта поэзии Фета термин «лирический герой» является просто лишним; он ничего не прибавляет, не объясняет. И это потому, что в поэзии Фета личность существует как призма авторского сознания <…> но не <…> в качестве самостоятельной темы». - Лидия Гинзбург – и иллюстрирует свою мысль известными словами Тынянова: «Блок – самая большая лирическая тема Блока».
у Фета равноправно и однонаправленно соседствуют таинственно-безличное: «Прозвучало над ясной рекою, / Прозвенело в померкшем лугу, / Прокатилось над рощей немою, / Засветилось на том берегу» («Вечер») – и встреча сознающего «я» с космосом: «На стоге сена ночью южной / Лицом ко тверди я лежал…».
«Призма авторского сознания» явлена в своей личной узнаваемости, но никому в голову не придет «самоотождествиться» с обладателем этой призмы как с определенным лицом.
Современная лирика – это преимущественно «призма авторского сознания».
А неиссякающую жажду самоотождествления с поэтом как с родственным «я» утоляет бардовская песня, где субъект расширяется до каждого, любого из слушателей, приближаясь к «я» всеобщему.
Последнюю не стоит снобистски относить исключительно к «масскульту». Нет сейчас Окуджавы, главенствующего в этом роде лирики, но и нынче существуют достаточно серьезные образцы – например, Михаил Щербаков…
Понимают ли сами сегодняшние лирики, что они следуют скорее за «призмой» Фета, чем за «легендой» Блока? Что их личная «призма» преломляет показания чувств и придает неповторимую избирательность впечатлениям, но не пропускает сквозь себя цепь лирических признаний, слагающихся в повествование о судьбе поэта? Кажется, отлично понимают и стремятся именно к такому результату.
Признания же ощущаются как нечто спонтанно вырвавшееся, чего лучше бы и вовсе не допускать:
«Лампу выключить, мгновенья
дня мелькнут под потолком.
Серый страх исчезновенья
мне доподлинно знаком.
В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.
День, как тело, обезболить,
все забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой»
В. Гандельсман, «Мотив»; не надежнее ли, упредив этакую оплошность, написать элегантнейшую «Цаплю» – аллегорию творческого акта?.
Сама в себя продета,
нить с иглой,
сухая мысль аскета,
щуплый слой,
которым воздух бережно проложен,
его страниц закладка
клювом вкось, -
она как шпиль порядка,
или ось,
или клинок, что выхвачен из ножен
и воткнут в пруд, где рыбы,
где вокруг
чешуй златятся нимбы,
где испуг
круглее и безмолвнее мишени
и где одна с особым
взглядом вверх,
остроугольнолобым,
тише всех
стоит, едва колеблясь, тише тени.
Тогда, на старте медля,
та стрела,
впиваясь в воздух, в свет ли,
два крыла
расправив, - тяжело, определенно,
и с лап роняя капли, -
над прудом
летит, - и в клюве цапли
рыбьим ртом
разинут мир, зияя изумленно.
За «невзрачный, никакой» стих, за безотчетность вылетевших de profundis (из глубин) слов с тебя спросится на неком суде – так, как не спрашивается за искусно «гнутую речь»:
«У случайных стихов особый
аромат и особый вкус, –
точно дымчатый чай со сдобой
пьешь из чашечки белолобой
в окружении нежных Муз.
– Пей, но знай: все это в рассрочку, и за все
за снедь и за чай,
за «подлейте-ка кипяточку»
и за каждую эту строчку – не отвертишься – отвечай»
(Максим Амелин).
С такими «подноготными» стихами естественней всего читателю слиться, но нас не балуют, избегая грозящей откуда-то перстом ответственности.
Про это нежелание «отвечать» сказано – прямее некуда – в кратеньком верлибре Аркадия Штыпеля:
«В детстве одергивали
«думай что говоришь»
что означало
не говори что думаешь
и вообще помалкивай в тряпочку
давно я этих слов не слыхивал
видимо научился не говорить что думаю
помалкивать в тряпочку
и когда романтический поэт
восклицает
будьте как дети
говорите
говорите не задумываясь
все что ни придет в голову
я первый скажу
ищи дураков».
Да, современный лиризм – все более косвенный. Оставаясь при этом лиризмом. Он знает много способов самоотстранения – еще более радикальных, чем разлука авторского «я» с глаголами действия и мгновениями настоящего.
Скажем, такой способ, как лирическая псевдонимия. Однажды я уже цитировала поразившее меня стихотворение Елены Шварц «Освобождение лисы», где героиня, вырвавшаяся из капкана, на трех лапах устремляется в «небесный Петербург», волоча за собой кровавый след. Это ли не лирика?
Освобождение Лисы
По мертвой серебром мерцающей долине,
По снегу твердому,
По крошкам мерзлым
Лиса бежит
На лапах трех.
Четвертая, скукожившись, лежит
Окровавленная в капкане.
Лиса бежит к сияющей вершине,
То падая, то вновь приподнимаясь —
То будто одноногий злой подросток,
То снова зверь больной
На шатких лапах.
Там на вершине ждет ее свобода,
Небесный Петербург,
Родные лица.
Лиса бежит, марая чистый снег,
Чуть подвывая
В ледяное небо.
Или, среди лучшего, написанного Олесей Николаевой, – «Испанские письма», в которых условное «я» не совпадает ни с безусловным «я» поэта, ни со средой его обитания, а между тем это доподлинно внутреннее «я» в его предельном раскрытии.
Дорогой! Я живу все блаженнее,
то есть – бездумней, чудесней:
не копаюсь в себе, а беру что ни попадя, с края,
говорю невпопад и ни к месту,
испанские песни
на ходу напевая...
Жить с тоскою российских затурканных интеллигентов,
замороченных миром и городом – сущая мука!
Все зависит, как в музыке, только от пауз, акцентов,
да еще – чистоты, высоты одиночного звука.
И пока напрягают собратья свои сухожилья,
морщат лоб, говоря «за народ»,
под метелью шикарной,
здесь, под белою шубкой овечьей, сгорает Севилья
от испанской любви, как всегда – и слепой, и коварной!
Косвенная лирическая речь все чаще устремляется в сторону новеллистичности, рассказа не о себе. В таких случаях говорят об эпизации лирики – на мой взгляд, не слишком убедительно.
Но сегодняшний «косвенный» лирик не позволит себе озвучить прямой речью мысль об «огне, мерцающем в сосуде»; в поисках лирического эффекта он разложит эту мысль на ряд ситуаций и голосов и добьется от недоверчивого читателя еще более сентиментального (в хорошем смысле) переживания.
Да, лирическое высказывание усложнилось, оно стало проходить через разного рода опосредования с надеждой на ответное усилие читателя. Оно ищет соответствия и художественной, и социально-этической атмосфере нынешних лет – избегая как декларативной прямоты, которой могут и не поверить, так и иронического пофигизма, еще недавно силившегося эту прямоту заменить собою.
А наивное самовыражение опустилось в низины «стихи.ру», где, наряду с песней и рифмованным фельетоном, удовлетворяется элементарный массовый голод по стихотворной речи.
Важно другое: лирика все еще не потеряла своего высокого достоинства. На фоне новой ее сложности прорывы обнаженного чувства вспыхивают у значительных поэтов тем ярче – и не проходят незамеченными. Изменятся краски эпохи, сдвинется нечто в области духа – и снова станет возможно сближение поэта и читателя.
Дата: 2019-03-05, просмотров: 198.