Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Принципат Октавиана Августа
(27 г. до Р. Х. – 14 г. н. э.)

Гай Светоний Транквилл. Божественный Август

Биография основателя Римской империи Октавиана Августа сохранилась в «Жизнеописаниях Цезарей» Светония (см. выше). Печатается по изд.: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати Цезарей. М., 1993. (сер. «Литературные памятники»). С. 57–73. Перев. с лат. М. Л. Гаспарова.

<...> 61. (1) Изложив, таким образом, каков был Август на военных и граж­данских должностях и как вел он государственные дела во всех концах земли в мирное и военное время, я перейду теперь к его частной и се­мейной жизни и опишу, каков он был и что с ним было дома, среди близких, с юных лет его и до последнего дня.

(2) Мать потерял он в первое свое консульство, сестру Октавию – на пятьдесят четвертом году[631]. К обеим он и при жизни выказывал высокое почтение, и после смерти воздал им величайшие почести.

62. <...> (2) Вскоре он женился на Скрибонии[632], которая уже была замужем за двумя консулярами и от одного имела детей; но и с нею он развелся, «устав от ее дурного нрава», как он сам пишет. После этого он тотчас вступил в брак с Ливией Друзиллой <...>

63. (1) От Скрибонии у него родилась дочь Юлия, от Ливии он детей не имел, хотя больше всего мечтал об этом; зачатый ею младенец родил­ся преждевременно. Юлию он выдал сперва за Марцелла, сына своей сестры, когда тот едва вышел из детского возраста; после его смер­ти – за Марка Агриппу <...>

64. (1) Внуков он имел от Агриппы троих – Гая, Луция и Агриппу: внучек – двоих, Юлию и Агриппину <...> (2) Дочь и внучек он воспитывал так, что они умели даже прясть шерсть[633]; он запрещал им все, чего нельзя было сказать или сделать открыто, записав в домаш­ний дневник; и он так оберегал их от встреч с посторонними, что Луция Виниция, юношу знатного и достойного, он письменно упрекнул в нескромности за то, что в Байях он подошел приветствовать его дочь. (3) Внуков он обычно сам обучал и читать, и плавать[634], и другим начальным знаниям, в особенности стараясь, чтобы они перенимали его почерк. Когда он обедал, они всегда сидели при нем на нижнем ложе[635], а когда он путешествовал, они ехали впереди в повозке или скакали по сторонам.

65. (1) Но среди этих радостей и надежд на процветание и добронравие потомства счастье вдруг его покинуло. Обеих Юлий, дочь и внучку, за­пятнанных всеми пороками, ему пришлось сослать[636]. Гая и Луция он потерял одного за другим через восемнадцать месяцев – Гай скончался в Ликии, Луций – в Массилии. Он усыновил на форуме перед собранием курий[637] своего третьего внука Агриппу и пасынка Тиберия[638] – но от Агриппы за его низкий и жестокий нрав он вскоре отрекся и со­слал его в Соррент. (2) Смерть близких была ему не так тяжела, как их позор. Участь Гая и Луция не надломила его; но о дочери он доло­жил в сенате лишь заочно, в послании, зачитанном квестором, и после этого долго, терзаясь стыдом, сторонился людей и подумывал даже, не казнить ли ее[639]. По крайней мере, когда около этого времени пове­силась одна из ее сообщниц, вольноотпущенница Феба, он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы. (3) Сосланной Юлии он запретил давать вино и предоставлять малейшие удобства; он не подпускал к ней ни раба, ни свободного без своего ведома, и всегда в точности узнавал, какого тот возраста, роста, вида, и даже какие у него телесные приметы пли шрамы. Только пять лет спустя он перевел ее с острова на материк н немного смягчил условия ссылки; но о том, чтобы совсем ее простить, бесполезно было его умолять. В ответ на частые и настойчивые просьбы римского народа он только пожелал всему собранию таких же жен и таких же дочерей. (4) Ребенка, родившегося у младшей Юлии после ее осуждения, он не захотел ни признавать, ни воспитывать. Агриппу, ко­торый не становился мягче и с каждым днем все более терял рассудок, он перевез на остров и, сверх того, заключил под стражу; особым сенат­ским постановлением он приказал держать его там пожизненно. А на всякое упоминание о нем или о двух Юлиях он только восклицал со стоном:

Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть![640] –

и называл их не иначе, как тремя своими болячками и язвами.

66. (1) Дружбу он завязывал нелегко, но верность соблюдал неуклонно, и не только должным образом награждал заслуги и достоинства друзей, но и готов был сносить их пороки и провинности, – до известной, конечно, меры <...>

(4) В свою очередь, и сам он требовал от друзей такой же ответной привязанности как при жизни, так и после смерти. Действительно, хотя он нимало не домогался наследств и никогда ничего не принимал по завещаниям людей незнакомых, но к последним заветам друзей был не­обычайно чувствителен, и если в завещании о нем упоминалось небрежно и скупо, то непритворно огорчался, а если почтительно и лестно, то от­кровенно радовался. Когда завещатели оставляли детей, он или тотчас передавал им свою долю наследства и отказанные ему подарки, или же сохранял ее на время их малолетства, а в день совершеннолетия или свадьбы возвращал с процентами.

67. Хозяином и патроном был он столь же строгим, сколько милостивым и мягким. Многих вольноотпущенников он держал в чести и близо­сти – например Ликина, Келада и других. Косм, его раб, оскорбительно о нем отзывался – он удовольствовался тем, что заковал его в цепи. Диомед, его управляющий, сопровождал его на прогулке, но когда на них вдруг выскочил дикий кабан, перепугался и бросил хозяина одного – он побранил его не за провинность, а только за трусость, и опасное про­исшествие обратил в шутку, так как злого умысла тут не было. И в то же время он заставил умереть Пола, одного из любимых своих вольноотпущенников, узнав, что тот соблазнял замужних женщин; Таллу, сво­ему писцу, он переломал ноги за то, что тот за пятьсот денариев выдал содержание его письма; а когда наставник и служители его сына Гая, воспользовавшись болезнью и смертью последнего, начали бесстыдно и жадно обирать провинцию, он приказал швырнуть их в реку с грузом на шее <...>

72. (3) Больших и роскошных домов он не терпел, и даже стоивший не­малых денег дворец Юлии младшей приказал разрушить до основания. Собственные виллы, очень скромные, он украшал не статуями и не картинами, а террасами и рощами, и собирал там древние и редкие вещи: например, на Капри – доспехи героев и огромные кости исполинских зверей и чудовищ, которые считают останками Гигантов[641].

73. В простоте его обстановки и утвари можно убедиться и теперь по сохранившимся столам и ложам, которые вряд ли удовлетворили бы и простого обывателя. Даже спал он, говорят, на постели низкой и жестко постланной. Одежду надевал только домашнего изготовления, сработан­ную сестрой, женой, дочерью или внучками; тогу носил ни тесную, ни просторную, полосу на ней ни широкую, ни узкую[642], а башмаки подбивал толстыми подошвами, чтобы казаться выше. Впрочем, наряд­ную одежду и обувь он всегда держал под рукой в спальне на случай внезапной и неожиданной надобности.

74. Давал обеды он постоянно, и непременно со всеми блюдами, а приглашения посылал с большим разбором и званий и лиц <...> К столу он иногда приходил позже всех, а уходил раньше всех, так что гости начинали закусывать до его появления и оставались за столом после его ухода. За обедом бывало три перемены, самое большее – шесть[643]; все подавалось без особой изысканности, но с величайшим радушием. Тех, кто молчал или бесе­довал потихоньку, он вызывал на общий разговор, а для развлечения приглашал музыкантов, актеров и даже бродячих плясунов из цирка, чаще же всего – сказочников.

75. Праздники и торжества справлял он обычно с большою пыш­ностью, а иногда – только в шутку. Так, и на Сатурналиях и в другое время, ежели ему было угодно, он иногда раздавал в подарок и одежды, и золото, и серебро, иногда – монеты разной чеканки, даже царские и чужеземные, а иногда только войлок, губки, мешалки, клещи и тому по­добные предметы с надписями двусмысленными и загадочными. Лю­бил он также на пиру продавать гостям жребии на самые неравноценные предметы или устраивать торг на картины, повернутые лицом к стене, чтобы покупки то обманывали, то превосходили ожидания покупателей. Гости с каждого ложа должны были предлагать свою цену и потом де­лить убыток или выигрыш.

76. Что касается пищи – я и этого не хочу пропустить, – то ел он очень мало и неприхотливо. Любил грубый хлеб, мелкую рыбешку, влаж­ный сыр, отжатый вручную, зеленые фиги второго сбора; закусывал и в предобеденные часы, когда и где угодно, если только чувствовал голод (2) <...> Из-за такой беззаботности он не раз обедал один, до прихода или после ухода гостей, а за общим столом ни к чему не притрагивался.

77. Вина по натуре своей он пил очень мало. В лагере при Мутине он за обедом выпивал не более трех кубков, как сообщает Корнелий Непот[644], а впоследствии, даже когда давал себе полную волю, – не более секстария[645]; если он выпивал больше, то принимал рвотное. Больше всего любил он ретийское вино[646]. Впрочем, натощак пил он редко, а вместо этого жевал либо хлеб, размоченный в холодной воде, либо ломтик огурца, либо ствол латука, либо свежие или сушеные яб­локи с винным привкусом.

78. (1) После дневного завтрака он, как был, одетый и обутый, ложился ненадолго отдохнуть, закутав ноги и заслонив рукой глаза. А после обе­да он отправлялся на ложе для ночной работы и там оставался до позд­ней ночи, пока не заканчивал все или почти все дневные дела. За­тем он ложился в постель, но спал, самое большее, часов семь, да и то не полных, потому что за это время раза три или четыре просыпался. (2) Если, как это бывает, ему не удавалось сразу опять заснуть, он по­сылал за чтецами или рассказчиками и тогда снова засыпал, не просы­паясь иной раз уже до света. Он не оставался в темноте без сна, если никого не было рядом. Рано вставать он не любил, и если ему нужно было встать раньше обычного для какого-нибудь дела или обряда, он для удобства ночевал по соседству в доме у кого-нибудь из близких. Но и так он часто недосыпал, и тогда не раз забывался дремотой в но­силках, пока рабы несли их по улицам, и по временам останавливались передохнуть.

79. (1) С виду он был красив и в любом возрасте сохранял привлека­тельность, хотя и не старался прихорашиваться. О своих волосах он так мало заботился, что давал причесывать себя для скорости сразу несколь­ким цирюльникам, а когда стриг или брил бороду, то одновременно что-нибудь читал или даже писал. Лицо его было спокойным и ясным, го­ворил ли он или молчал: один из галльских вождей даже признавался среди своих, что именно это поколебало его и остановило, когда он со­бирался при переходе через Альпы, приблизившись под предлогом раз­говора, столкнуть Августа в пропасть. (2) Глаза у него были светлые и блестящие; он любил, чтобы в них чудилась некая божественная сила, и бывал доволен, когда под его пристальным взглядом собеседник опу­скал глаза, словно от сияния солнца. Впрочем, к старости он стал хуже видеть левым глазом. Зубы у него были редкие, мелкие, неровные, во­лосы – рыжеватые и чуть вьющиеся, брови – сросшиеся, уши – неболь­шие, нос – с горбинкой и заостренный, цвет кожи – между смуглым и белым. Росту он был невысокого – впрочем, вольноотпущенник Юлий Марат, который вел его записки, сообщает, что в нем было пять футов и три четверти[647], – но это скрывалось соразмерным и стройным сло­жением и было заметно лишь рядом с более рослыми людьми.

80 <...> Бедро и голень левой ноги были у него слабоваты, нередко он даже прихрамывал; помогали ему от этого горячий песок и тростниковые лубки. А иногда ему не повиновался указательный палец правой руки: на холоде его так сводило, что только с помощью рогового наперстка он кое-как мог писать <...>

81. (1) Тяжело и опасно болеть ему за всю жизнь случилось несколько раз, сильнее всего – после покорения Кантабрии: тогда его печень так страдала от истечения желчи, что он в отчаянии вынужден был обра­титься к лечению необычному и сомнительному: вместо горячих припа­рок, которые ему не помогали, он по совету Антония Музы[648] стал употреб­лять холодные. (2) Были у него и недомогания, повторяющиеся каждый год в определенное время: около своего дня рождения он обычно чувст­вовал расслабленность, ранней весною страдал от расширения предсер­дия, а при южном ветре – от насморка.

При таком расстроенном здоровье он с трудом переносил и холод н жару. 82. (1) Зимой он надевал не только четыре туники и толстую тогу, но и сорочку, и шерстяной нагрудник, и обмотки на бедра и голени. Летом он спал при открытых дверях, а иногда даже в перистиле, перед фонтаном, обмахиваемый рабом. Солнца не терпел он и в зимнее время, и даже дома не выходил на воздух с непокрытой головой. Путе­шествовал он в носилках, ночами, понемногу и медленно, так что до Пре­несте или Тибура[649] добирался только за два дня; а если до места мож­но было доехать морем, он предпочитал плыть на корабле.

(2) Свое слабое здоровье он поддерживал заботливым уходом. Преж­де всего, он редко купался: вместо этого он обычно растирался маслом или потел перед открытым огнем, а потом окатывался комнатной или согретой на солнце водой. А когда ему приходилось от ломоты в мышцах принимать горячие морские или серные ванны, он только окунал в воду то руки, то ноги, сидя на деревянном кресле, которое по-испански называл «дурета». 83. Упражнения в верховой езде и с оружием на Мар­совом поле он прекратил тотчас после гражданских войн. Некоторое время после этого он еще упражнялся с мячом, набитым или надутым, а потом ограничился верховыми и пешими прогулками; в конце каждого круга он переходил с шага на бег вприпрыжку, завернувшись в одея­ло или простыню. Для умственного отдыха он иногда удил рыбу удочкой, а иногда играл в кости, камешки и орехи с мальчиками-раба­ми. Ему нравились их хорошенькие лица и их болтовня, и он покупал их отовсюду, особенно же из Сирии и Мавритании; а к карликам, урод­цам и тому подобным он питал отвращение, видя в них насмешку при­роды и зловещее предзнаменование.

84. (1) Красноречием и благородными науками он с юных лет занимался с охотой и великим усердием. В Мутинской войне[650] среди всех своих забот он, говорят, каждый день находил время и читать, и писать, и декла­мировать. Действительно, он и впоследствии никогда не говорил ни перед сенатом, ни перед народом, ни перед войском, не обдумав и не сочинив свою речь заранее, хотя не лишен был способности говорить и без подготовки. (2) А чтобы не полагаться на память и не тратить вре­мени на заучивание, он первый стал все произносить по написанному. Даже частные беседы, даже разговоры со своей Ливией в важных слу­чаях он набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком мало или слишком много. Выговор у него был мяг­кий и своеобразный, он постоянно занимался с учителем произношения; но иногда у него болело горло, и он обращался к народу через глашатая.

85. (1) Он написал много прозаических сочинений разного рода; некото­рые из них он прочитывал перед друзьями или перед публикой[651] <...> (2) Поэзии он касался лишь бегло <...>

86. (1) В слоге он стремился к изяществу и умеренности, избегая как пу­стых и звонких фраз, так и, по его выражению, «словес, попахивающих стариной»; больше всего он старался как можно яснее выразить свою мысль <...>

88. Орфографию, то есть правила и предписания, установленные грам­матиками, он не старался соблюдать и, по-видимому, разделял мнение тех, кто думает, что писать надо так, как говорят. Часто он переставляет или пропускает не только буквы, а даже слоги, но такие ошибки бывают у всех <...>

89. Греческой словесностью занимался он с не меньшим усердием и достиг больших успехов ... Все же по-гречески он бегло не говорил и не решался что-либо сочинять, а в случае необходимости писал, что нужно, по-латыни и давал кому-нибудь перевести. Однако поэзию он знал хорошо, а древ­ней комедией даже восхищался и не раз давал ее представления на зрелищах <...>

90. В делах веры и суеверия вот что о нем известно. Перед громом и молнией испытывал он не в меру малодушный страх: везде и всю­ду он носил с собою для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался в подземное убежище, – в такой ужас повергла его когда-то ночью в дороге ударившая рядом молния, о чем мы уже говорили[652].

91. (1) Сновидениям, как своим, так и чужим, относящимся к нему, он придавал большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить из палатки, но вышел, поверив вещему сну сво­его друга; и это его спасло, потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, искололи и изрубили их на кус­ки. Сам он каждую весну видел сны частые и страшные, но пустые н несбывчивые, а в остальное время года сны бывали реже, но сбывались чаще. (2) После того, как он посвятил на Капитолии храм Юпитеру Громовержцу и часто в нем бывал, ему приснилось, будто другой Юпитер, Капитолийский, жалуется, что у него отбивают почитателей, а он ему отвечает, что Громовержец, стоя рядом, будет ему привратником; и вско­ре после этого он украсил крышу Громовержца колокольчиками, какие обычно вешались у дверей. Под впечатлением другого ночного видения он каждый год в один и тот же день просил у народа подаяния[653], протягивая пустую ладонь за медными монетами.

92. (1) Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибоч­ными. Если утром он надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным знаком; если выпадала роса в день его отъезда в дальний путь по суше или по морю, это было добрым предве­стием быстрого и благополучного возвращения. Но больше всего волно­вали его чудеса. Когда между каменных плит перед его домом выросла пальма, он перенес ее к водоему[654] богов Пенатов и очень заботился, чтобы она пустила корни. (2) Когда на острове Капри с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к зем­ле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию. Соблюдал он предосторожности и в определенные дни: после нундин не отправлялся в поездки, а в ноны не начинал ни­какого важного дела; правда, Тиберию он писал, что здесь его останавливает только недоброе звучание слова «ноны»[655].

93. Из чужеземных обрядов он с величайшим почтением относился к древним и издавна установленным, но остальные презирал. Так, в Афинах он принял посвящение[656]; а потом, когда однажды в Риме при нем разбирался процесс о привилегиях жрецов аттической Цереры и речь зашла о некоторых таинствах, он приказал судьям и толпе зрителей разойтись и один выслушал и истцов и ответчиков. И в то же время, путешествуя по Египту, он отказался свернуть с пути, чтобы посмотреть на Аписа[657], а своего внука Гая очень хвалил за то, что, проезжая че­рез Иудею, он не пожелал совершить молебствие в Иерусалиме <...>

95. Когда после убийства Цезаря он воротился из Аполлонии и всту­пал в Рим, вокруг солнца вдруг появилось радужное кольцо, хотя день был ясный и безоблачный, и тотчас в гробницу Юлии, дочери Цезаря, ударила молния. А в первое его консульство, когда он совершал гадание по птицам, ему, как некогда Ромулу, показались двенадцать коршунов; и когда он приносил жертвы, у всех животных печень оказалась раз­двоенной снизу, что, по утверждению всех знатоков, предвещало счаст­ливое и великое будущее <...>

99. (1) В свой последний день он все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему воло­сы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключи­тельные строки:

Коль хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием,

Затем он всех отпустил. В это время кто-то только что прибыл из Рима; он стал расспрашивать о дочери Друза, которая была больна, и тут вне­запно испустил дух на руках у Ливии, со словами: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»[658]

Смерть ему выпала легкая, какой он всегда желал. (2) В самом деле, всякий раз, как он слышал, что кто-то умер быстро и без мучений, он молился о такой же доброй смерти для себя и для своих – так он выражался. До самого последнего вздоха только один раз выказал он призна­ки помрачения, когда вдруг испугался и стал жаловаться, что его тащат куда-то сорок молодцов. Но и это было не столько помрачение, сколько предчувствие, потому что именно сорок воинов-преторианцев вынесли по­том его тело к народу.

100. (1) Скончался он в той же спальне, что и его отец Октавий, в кон­сульство двух Секстов, Помпея и Апулея, в четырнадцатый день до сен­тябрьских календ, в девятом часу дня, не дожив тридцати пяти дней до полных семидесяти шести лет <...>

101. (1) Завещание его, составленное в консульство Луция Планка в Гая Силия, в третий день до апрельских нон[659], за год и четыре месяца до кончины, записанное в двух тетрадях частью его собственной рукой, частью его вольноотпущенниками Полибом и Гиларионом, хранилось у весталок и было ими представлено вместе с тремя свитками, запечатан­ными таким же образом. Все это было вскрыто и оглашено в сенате. (2) Наследниками в первой степени он назначил Тиберия в размере двух третей и Ливию в размере одной трети; им он завещал принять и его имя ... Римскому народу отказал он сорок миллионов сестерциев, трибам – три с половиной миллиона, преторианцам – по тысяче каждому, городским когортам – по пятисот, легионерам по триста: эти деньги он велел выплатить единовременно, так как они были у него заранее собраны и отложены. (3) Остальные подарки, размером до двадцати тысяч сестерциев, были назначены разным лицам и должны были быть выплачены через год; в извинение он ссылался на то, что состояние его невелико и что даже его наследникам останется не больше полутораста миллионов; правда, за последние двадцать лет он получил от друзей по завещаниям около тысячи четырехсот миллионов, но почти все эти деньги вместе с другими наследствами и двумя отцов­скими имениями[660] он израсходовал на благо государства. Обеих Юлий, дочь свою и внучку, если с ними что случится, он запретил хоронить в своей усыпальнице. (4) Из трех свитков в первом содержались распоряжения о погребении; во втором – список его деяний[661], который он за вещал вырезать на медных досках у входа в мавзолей; в третьем – книга государственных дел: сколько где воинов под знаменами, сколько де­нег в государственном казначействе, в императорской казне и в податных недоимках; поименно были указаны вес рабы и отпущенники, с которых можно было потребовать отчет.

Веллей Патеркул. Август, принесший мир

Веллей Патеркул (род. ок. 20 г. до Р. Х.) – римский историк родом из Кампании, принадлежал к всадническому сословию, служил в армии, сражался на Востоке, в Германии и Паннонии. Сохранилось его произведение под названием «Римская история» в двух книгах, описывающая события с древнейших времен до рубежа веков. Это произведение носит компилятивный характер, посвящено воспеванию деяний первых императоров, в частности Августа, и в этом смысле являет собой образец официальной придворной историографии. Печатается по изд.: Малые римские историки. М., 1996. С. 71–73. Перев. с лат. А. Немировского, М. Дашковой.

II. 87. В следующем году, преследуя царицу и Антония до Александрии, Цезарь[662] завершил там гражданские войны. Антоний без промедления покончил с собой и своей смертью искупил многочисленные обвинения в свой адрес; что касается Клеопатры, то ей удалось обмануть стражей: принесли змею, от укуса которой она, свободная от женского страха, испустила дух. (2) Достойным Цезаря оказались его счастье и великодушие: никто из тех, кто выступал против него с оружием, не был убит ни им самим, ни по его приказу <…>

89. Невозможно достойным образом передать даже в труде нормальных размеров, не говоря уже об этом, столь урезанном, каким скоплением народа, каким одобрением людей различного положения и возраста был встречен Цезарь, вернувшийся в Италию, а также в Рим, и сколь великолепны были его триумфы и зрелища! (2) Нет ничего такого, что люди могли бы вымолить у богов, а боги могли бы предоставить людям, ничего из того, что можно было бы пожелать, и того, что завершалось бы счастьем, чего Август по возвращении в Рим не предоставил государству, римскому народу и всему миру. (3) По прошествии двадцати лет были завершены гражданские войны и похоронены внешние, восстановлен мир, повсеместно усыплен страх перед оружием, законам возвращена сила, судам – их авторитет, сенату – величие, магистратам – власть и полномочия в прежних пределах (4) (только лишь к восьми преторам добавлены еще два). Была восстановлена старинная и древняя государственная форма, поля стали обрабатываться, к святыням вернулся почет, к людям – безопасность и к каждому – надежное владение своей собственностью, улучшены старые законы и целесообразно добавлены новые, сенат составлен без суровости, но с надлежащей строгостью. Туда с одобрения принцепса и на благо государству были введены выдающиеся люди, отмеченные триумфами и высшим почетом. (5) Только уступив упорным настояниям, Цезарь занимал должность консула одиннадцать раз подряд[663], но диктатуру, которую ему упорно предлагал народ, он отвергал с таким же постоянством, (б) Войны, которые победоносно велись императором, покорили весь мир, и все его деяния, совершенные за пределами Италии и Рима, утомили бы писателя, который посвятил бы всю свою жизнь этому единственному труду; мы же, согласно нашему обещанию, даем образ его правления в общих чертах <…>

Вергилий. Рождение божественного младенца

В произведении Вергилия (о нем см. выше) «Буколики» (42–39 гг. до Р. Х.), носившем придворный характер, описана идиллическая картина сельской жизни, чуть позже воспевавшаяся многими поэтами эпохи Августа как идеал. В 4-й эклоге «Буколик» говорится о наступлении Золотого века в связи с рождением божественного младенца. Возможно, дитя символизировало появление нового государственного порядка, но некоторые христианские писатели видели в этом фрагменте пророчество о рождении Спасителя. Неслучайно Вергилий стал проводником Данте в его поэме «Ад», а изображение поэта в длинной мантии и широкополой шляпе имеется на западной галерее Благовещенского собора Московского Кремля. Печатается по изд.: Публий Вергилий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971 (сер. «Библиотека всемирной литературы»). С. 40–41. Перев. с лат. С. Шервинского.

Музы Сицилии[664], петь начинаем важнее предметы!

Заросли милы не всем, не всем тамариск низкорослый.

Лес воспоем, но и лес пусть консула[665] будет достоин.

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской[666],

(5)   Сызнова ныне времен зачинается строй величавый,

Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство[667].

Снова с высоких небес посылается новое племя.

К новорождённому будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится.

(10) Дева Луцина![668] Уже Аполлон твой над миром владыка.

При консулате твоем тот век благодатный настанет,

О Поллион! – и пойдут чередою великие годы.

Если в правленье твое преступленья не вовсе исчезнут,

То обессилят и мир от всечасного страха избавят.

(15) Жить ему жизнью богов; он увидит богов и героев

Сонмы, они же его увидят к себе приобщенным.

Будет он миром владеть, успокоенным доблестью отчей.

Мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе,

Лучших первин принесет, с плющом блуждающий баккар

(20) Перемешав и цветы колокассий с аканфом веселым.

Сами домой понесут молоком отягченное вымя

Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут.

Будет сама колыбель услаждать тебя щедро цветами.

Сгинет навеки змея, и трава с предательским ядом

(25) Сгинет, но будет расти повсеместно аммом ассирийский.

А как научишься ты читать про доблесть героев

И про деянья отца, познавать, что есть добродетель,

Колосом нежным уже понемногу поля зажелтеют,

И с невозделанных лоз повиснут алые гроздья;

(30) Дуб с его крепкой корой засочится медом росистым.

Все же толика еще сохранится прежних пороков

И повелит на судах Фетиду испытывать, грады

Поясом стен окружать и землю взрезать бороздами.

Явится новый Тифис[669] и Арго, судно героев

(35) Избранных. Боле того: возникнут и новые войны,

И на троянцев опять Ахилл будет послан великий.

После же, мужем когда тебя сделает возраст окрепший,

Море покинут гребцы, и плавучие сосны не будут

Мену товаров вести – все всюду земля обеспечит.

(40) Почва не будет страдать от мотыг, от серпа – виноградник;

Освободит и волов от ярма хлебопашец могучий;

Шерсть не будет хитро различной морочить окраской, –

Сам, по желанью, баран то в пурпур нежно-багряный,

То в золотистый шафран руно перекрашивать будет,

(45) И добровольно в полях багрянец ягнят принарядит.

«Мчитесь, благие века!» – сказали своим веретенам

С твердою волей судеб извечно согласные Парки.

К почестям высшим гряди – тогда уже время наступит, –

Отпрыск богов дорогой, Юпитера высшего племя!

(50) Мир обозри, что плывет под громадою выгнутой свода,

Земли, просторы морей обозри и высокое небо.

Все обозри, что вокруг веселится грядущему веку,

Лишь бы последнюю часть не утратил я длительной жизни,

Лишь бы твои прославить дела мне достало дыханья!

(55) Не победить бы меня ни фракийцу Орфею, ни Лину,

Если и матерью тот, а этот отцом был обучен –

Каллиопеей Орфей, а Лин Аполлоном прекрасным!

Даже и Пан, пред аркадским судом со мной состязаясь,

Даже и Пан пред аркадским судом пораженье признал бы.

(60) Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться, –

Десять месяцев ей принесли страданий немало.

Мальчик, того, кто не знал родительской нежной улыбки,

Трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня.

Федр. Флейтист Принцепс

Басня Федра (о нем см. выше) о флейтисте Принцепсе входит в его сборник «Басни Эзопа». Федр умело обыгрывает понятие принцепс, давшее название эпохи ранней империи – принципат (I–III вв.). Печатается по изд.: Федр. Бабрий. Басни. М., 1962 (сер. «Литературные памятники»). С. 54–55. Перев. с лат. М. Л. Гаспарова.

V (7) ФЛЕЙТИСТ ПРИНЦЕПС

Когда душа, пленяясь вздорной славою,

В надменное впадает самомнение,

То все смеются легковерью глупому.

Был в Риме флейтист, носивший имя Принцепса[670]

(5)   И флейтой пляске вторивший Бафилловой[671].

Однажды на играх (на каких – не помню уж)

Его на сцене сбило с ног подъемником,

И ногу[672] он сломал, хотя охотнее

Обеими бы флейтами пожертвовал.

(10) Его на руках, стенающего жалобно,

Несут домой. Проходит много месяцев,

Пока уход за ним его не вылечил.

Тем временем разборчивые зрители

Соскучились о том, кто звучной флейтою

(15) Умел прибавить живости танцовщику.

Один богач как раз готовил зрелища:

Узнав, что Принцепс вновь способен выступить,

Добился он деньгами и уговорами,

Чтоб тот на этих играх вышел к публике.

(20) День наступил, разнесся по театру слух

О Принцепсе. Одни твердят, что умер он,

Другие – что вот-вот на сцену выступит.

Дан занавес. Под грохоты громовые

Заводят боги речь свою обычную,

(25) И хор вступает с песней, неизвестною

Флейтисту, вновь в театре выступавшему:

«Рим, возликуй о здравствующем принцепсе!»[673]

Все рукоплещут, встав. А Принцепс, думая,

Что речь о нем, шлет поцелуи в публику.

(30) Поняв дурацкую ошибку, всадники[674]

Со смехом повторенья песни требуют.

Песнь повторяют. Принцепс так и стелется

По сцене. Всадники, издеваясь, хлопают.

Народ сначала думал, что старается

(35) Он получить венок; узнав же истину,

Его, как был, с ножной повязкой белою,

В тунике белой, с башмаками белыми,

Гордящегося божескими почестями,

Со сцены в шею прогоняют тотчас же.

Принципат Траяна (98–117)

Аврелий Виктор. Славное правление Траяна

Перу Аврелия Виктора (о нем см. выше) принадлежит произведение «О цезарях», включающее краткие биографии римских императоров от Октавиана Августа до Юлиана. В 13 главе повествуется о правлении Траяна (98–117), одного из самых счастливых, по римской традиции, императоров. При нем империя достигает своего максимального расширения. Печатается по изд.: Римские историки IV века. М., 1997. С. 89–90. Перев. с лат. В. С. Соколова.

Ведь он[675] принял и дал стране соправителем Ульпия Траяна в звании консуляра[676], уроженца испанского города Италики[677], принадлежавшего к славному роду. (2) Едва ли кто-нибудь нашелся славнее его как в мирное время, так и на войне. (3) В самом деле, он первый и даже единствен­ный перевел римские войска через Истр и покорил в земле даков народ, носящий шапки, и саков с их царями Децебалом и Сардонием, и сделал Дакию провинцией[678]; кроме того, он ошеломил войной все народы на Востоке между знаменитыми реками Евфратом и Индом, потребовал заложников у царя персов по имени Косдрой[679] и в то же время проложил путь через область диких племен, по которому легко можно было пройти от Понтийского моря[680] до Галлии. (4) В опасных и нужных местах были построены крепости, через Дунай пере­кинут мост[681], выведено много колоний. (5) В самом Риме он более чем с великолепием содержал и украшал площади, распланированные Домицианом, проявил удивительную заботу о бесперебойном снабжении [столицы] продовольствием тем, что образовал и укрепил коллегию хлебопеков; кроме того, чтобы скорее узнавать, где что происходит за пределами госу­дарства, были сделаны доступными [для всех] общественные средства сообщения. (6) Однако эта довольно полезная служ­ба обратилась во вред римскому миру вследствие алчности и дерзости последующих поколений, если не считать, что за эти годы в Иллирию были доставлены дополнительно войска при содействии префекта Анатолия[682]. (7) Ведь в жизни общества нет ничего хорошего или дурного, что не могло бы обратиться в свою противоположность в зависимости от нравов правите­ля. (8) Траян был справедлив, милостив, долготерпелив, весьма верен друзьям; так, он посвятил другу своему Суре постройку: бани, именуемые Суранскими. (9) Он так доверял искренности людей, что, вручая, по обычаю, пре­фекту претория по имени Субуран[683] знак его власти – кин­жал, неоднократно ему напоминал: «Даю тебе это оружие для охраны меня, если я буду действовать правильно, если же нет, то против меня». Ведь тому, кто управляет другими, нельзя допускать в себе даже малейшей ошибки. Мало того, своей выдержкой он смягчал и свойственное ему пристрастие к вину, которым страдал также и Нерва: он не разрешал ис­полнять приказы, данные после долго затянувшихся пиров. (10) Так доблестно он управлял государством около двадцати лет; после чего, крайне встревоженный последствиями сильного землетрясения в Антиохии и в других частях Сирии[684], он по поручению сенаторов снова отправился в поход, в котором и умер от болезни[685] в преклонном возрасте; перед этим он принял в соправители Адриана, близкого и родственного себе гражданина[686]. (11) С этого времени различаются титулы це­заря и августа, и введено положение, чтобы в республике бы­ло двое или больше лиц, обладающих высокой властью, но с разными титулами и полномочиями. (12) Впрочем, другие полагают, что Адриан достиг власти при содействии Плоти­ны, жены Траяна, которая распространяла ложный слух, что муж ее передал власть Адриану по завещанию.

Принципат Септимия Севера (193–211)

Элий Спартиан. Деяния Септимия Севера

Биография императора Септимия Севера (193–211), написанная Элием Спартианом, входит в известный сборник «Писатели истории Августов», составленный шестью авторами или одним, скрывавшимся под разными псевдонимами. Входящие в сборник тридцать биографий императоров, правивших между 117 и 284 гг. (династии Антонинов, Северов и период солдатских императоров), были написаны в промежутке между III и VI вв. н. э. Ссылки на многие документы и литературные произведения авторов «Истории Августов» по невыясненным причинам сфальсифицированы, что затрудняет использование этого произведения в качестве полностью достоверного источника. Правление Септимия Севера стало определенным рубежом в истории ранней империи, которая с кон. II в. начинает сильно бюрократизироваться и приобретать черты явно монархического государства. Печатается по изд.: Властелины Рима. Биографии римских императоров от Адриана до Диоклетиана. М., 1992. С. 85–97. Перев. с лат. С. Н. Кондратьева.

1. (1) После того, как был убит Дидий Юлиан[687], императорскую власть получил Север, который был родом из Африки. (2) Место его рожде­ния – город Лептис; отец его назывался Гетой, предки были рим­скими всадниками раньше, чем право гражданства было дано всем[688] ... (3) Сам он родился в кон­сульство Эруция Клара (вторичное) и Севера за пять дней до апрель­ских ид[689]. (4) В раннем детстве, когда он еще не приступил к изуче­нию греческой и латинской литератур, в которых он впоследствии был особенно сведущ, он играл с мальчиками только в одну игру – в судьи: тут перед ним носили связки с топорами, он восседал, окру­женный отрядом мальчиков, и творил суд. (5) На восемнадцатом году он публично выступил с речью. Впоследствии он прибыл в Рим для получения образования. Он попросил у божественного Марка[690] разрешения носить широкую пурпурную полосу и получил его благо­даря покровительству своего родственника Септимия Севера, кото­рый был уже дважды консуляром. (6) В день своего прибытия в Рим он застал человека, у которого он остановился, за чтением жизнеописания императора Адриана, что Север отметил как благо­приятное знамение своих будущих успехов. (7) Он получил и другое знамение, предвещавшее ему императорскую власть: приглашенный к императорскому столу, он явился в греческом плаще, тогда как должен был прийти в тоге, и ему дали наместническую тогу, принадлежавшую самому императору. (8) В ту же ночь он видел во сне, что он сосет вымя волчицы, как Рем или Ромул. (9) Он сел на непра­вильно поставленное служителем императорское кресло, не зная, что этого делать нельзя. (10) Когда он спал в своем помещении, змея обвилась вокруг его головы; близкие его, проснувшись, подняли крик, и она уползла, не причинив ему вреда.

2. (1) Молодость его была полна безумств, а подчас и преступ­лений. (2) Он был обвинен в прелюбодеянии и оправдан проконсу­лом Юлианом, преемником которого он был в проконсульстве, сотоварищем по консульству и опять-таки преемником по импера­торской власти. (3) В должности квестора он проявил старатель­ность, должность военного трибуна он миновал. После квесторства он получил по жребию Бетику[691], а оттуда уехал в Африку[692], чтобы после смерти отца устроить свои домашние дела. (4) Пока он находился в Африке, вместо Бетики ему была назначена Сардиния, так как Бетику опустошали мавры. (5) Закончив свое квесторство в Сарди­нии, он получил назначение быть легатом при проконсуле Африки. (6) Когда он был там легатом, один летинец, простой человек из одного с ним муниципия, обнял его, как старого товарища, в то время, как перед ним несли связки. Север наказал его розгами, причем глашатай объявил решение: «Не смей, простой человек, дерз­ко обнимать легата римского народа». (7) Этот случай привел к тому, что легаты, ходившие пешком, стали ездить в повозках. (8) Тогда же, беспокоясь о своем будущем, он обратился к астроло­гу и под данным часом увидел великие дела; астролог сказал ему: (9) «Дай мне сведения о своем, а не о чужом рождении», – и после того, как Север поклялся, что это его собственные данные, тот пред­сказал ему все, что впоследствии сбылось.

3. (1) Он удостоился должности народного трибуна по назначе­нию императора Марка и, исполняя ее, обнаружил исключительную строгость и энергию. (2) Тогда же он женился на Марции, о которой он ничего не сказал в истории своей частной жизни. Впоследствии, став императором, он поставил ей статуи. (3) На тридцать втором году он был намечен в преторы императором Марком – не из числа одетых в белую тогу, а из толпы соискателей. (4) Посланный после этого в Испанию, он увидел во сне, во-первых, что ему сказано вос­становить храм Августа в Тарраконе, который начал разрушаться; (5) затем, будто с вершины очень высокой горы он видит весь круг земель и Рим, причем все провинции играют на лире и флейте или поют. Он устроил игры в свое отсутствие. (6) Затем он был постав­лен во главе четвертого скифского легиона, стоявшего близ Масси­лии[693]. (7) После этого он поехал в Афины ради науки, святынь, сооружений и древностей. Но так как афиняне нанесли ему какие-то обиды, то он стал их врагом и, сделавшись императором, отомстил им, уменьшив их привилегии. (8) Затем он получил в качестве легата Лугдунскую провинцию[694]. (9) Потеряв свою первую жену и пожелав взять вторую, он внимательно исследовал гороскоп невест, будучи сам очень опытным в астрологии. Узнав о том, что в Сирии есть некая девушка, в гороскопе которой значится, что она соеди­нится с царем, он посватался к ней, то есть к Юлии, и благодаря содействию друзей получил ее; в скором времени он стал от нее отцом[695].

4. (1) За свою строгость, внимательность и бескорыстие он стал любимым галлами больше, чем кто бы то ни было другой. (2) Затем он управлял с проконсульской властью Паннониями[696]. После этого ему досталась по жребию проконсульская Сицилия. В Риме у него родился второй сын. (3) Он был обвинен в том, что во время своего пребывания в Сицилии он спрашивал предсказа­телей или халдеев, будет ли он императором. Однако префекты претория, которым было поручено слушать это дело, оправдали его, так как Коммод[697] уже начал вызывать к себе ненависть; клевет­ник был распят на кресте. (4) Консульскую должность он в первый раз[698] исполнял вместе с Апулеем Руфином, его Коммод наметил среди очень большого числа соискателей. После консульства он почти год оставался без должности; затем, по ходатайству Лета, он был поставлен во главе германского войска[699]. (5) Отправляясь к германским войскам, он купил обширные сады; до тех пор у него был очень тесный дом в Риме и одна небольшая усадьба в Венетской области. (6) Как-то раз он лежал в этих садах на земле и скромно обедал со своими сыновьями. Когда его старший сын, которому было пять лет, стал слишком щедро наделять поданными фруктами других мальчиков, своих товарищей по играм, Север с упреком сказал ему: «Раздавай не так щедро, ведь у тебя нет царских богатств». В ответ на это пятилетний мальчик сказал: «Но они у меня будут». (7) Отправившись в Германию, Север так вел себя на этом посту, что еще более увеличил свою уже и раньше боль­шую славу.

5. (1) До сих пор он командовал войском не как император. Когда же до германских легионов дошел слух о том, что Коммод убит, а правит Юлиан, вызывая к себе всеобщую ненависть, они в Карнунте в августовские иды провозгласили императором Севера[700], хотя он, несмотря на уговоры многих, отказывался. (2) Он дал воинам ... сестерциев[701], сколько никогда не давал ни один государь. (3) Затем, упрочив за собой провинции, которые он оставлял в тылу, он направил свой путь в Рим. Повсюду, где он проходил, все подчиня­лись ему; иллирийские и галльские войска под давлением своих начальников присягнули ему. (4) Все принимали его как мстителя за Пертинакса. (5) В то же время сенат, по предложению Юлиана, объявил Септимия Севера врагом, а к его войску были от имени сената отправлены послы, чтобы приказать воинам покинуть Севера согласно предписанию сената. (6) Услыхав, что послы отправлены по единодушному решению сената, Север сначала испугался, но затем, подкупив послов, добился того, что они говорили перед войском в его пользу и перешли на его сторону. (7) Узнав об этом, Юлиан заставил сенат внести постановление о разделе власти между ним и Севером. (8) Неизвестно, сделал ли он это искренне или с ковар­ной целью, так как он уже раньше подослал нескольких лиц, извест­ных тем, что они убивали вождей, чтобы они умертвили Севера, подобно тому, как он еще раньше подослал убийц к Песценнию Нигру, который также, став против него, принял императорскую власть по почину сирийских войск. (9) Северу, однако, удалось спастись от рук тех, кого Юлиан послал для его убийства. Он отпра­вил письмо преторианцам и дал им приказ либо покинуть, либо убить Юлиана, и они немедленно послушались его: (10) Юлиан был убит в Палатинском дворце, а Север приглашен в Рим. (11) Итак, Север – что никогда еще никому не удавалось – в одно мгновение ока оказался победителем и с оружием в руках направился в Рим <...>

7. (1) Вступив в Рим, он, сам вооруженный, поднялся с воору­женными воинами на Капитолий. Оттуда он в таком же виде двинул­ся дальше в Палатинский дворец, причем перед ним несли отнятые им у преторианцев значки, склоненные вниз, а не поднятые. (2) За­тем воины разместились по всему городу – в храмах, в портиках, в здании Палатинского дворца, словно на своих квартирах. (3) Вступление Севера в Рим вызвало чувства ненависти и страха: воины грабили все, ни за что не платя, и грозили городу опустоше­нием. (4). На следующий день он пришел в сенат, окруженный воору­женными людьми – не только воинами, но и друзьями. В курии он дал отчет о причинах, заставивших его принять императорскую власть, и жаловался на то, что Юлиан послал для его убийства людей, известных тем, что они умертвили других полководцев. (5) Он при­нудил сенат вынести постановление, по которому императору запре­щалось убивать сенатора, не испросив на то согласия сената. (6) В то время, как он находился в сенате, воины, подняв мятеж, потребовали от сената по десяти тысяч сестерциев на человека – по примеру тех, которые привели в Рим Октавиана Августа и получили такую сумму. (7) Север хотел обуздать их, но не мог этого сделать; успокоил он их щедрой раздачей и отпустил <...>

9. (1) ... Затем он вступил в столкновение с Нигром, убил его в Кизике, а голову его приказал носить на копье <...>

10. (1) Возвращаясь в Рим после гражданской войны с Нигром, он получил сообщение о другой гражданской войне, начатой Клодием Альбином, который поднял восстание в Галлии. Поэтому впослед­ствии были убиты его дети вместе с матерью. (2) Он немедленно объявил врагом Альбина, а также и тех, кто слишком мягко писал Альбину или отвечал на его письма <...> XI. (7) Альбин был побежден за десять дней до мартовских календ[702] <...>

11. (1) Было убито бесчисленное количество сторонников Альбина, среди них много первых лиц в Риме, много знатных жен­щин; имущество всех их было конфисковано и увеличило средства государственного казначейства. Одновременно было убито много видных испанцев и галлов. (2) Наконец, он выдал воинам столько жалования, сколько не выдавал ни один из государей. (3) Своим сыновьям он в результате этих конфискаций оставил такое состоя­ние, какого не оставлял ни один из императоров, так как большую часть золота, имевшегося в Галлиях, Испаниях и Италии, он сделал императорской собственностью. (4) Тогда было впервые учреждено управление частным имуществом императора[703]. (5) Многие, сохра­нившие верность Альбину после его смерти, были побеждены ору­жием Севера. (6) В то же время стало известно, что арабский легион перешел на сторону Альбина. (7) И вот, отомстив за отложение Альбина, убив множество людей, истребив и род Альбина, Север прибыл в Рим, гневаясь на народ и сенат. (8) В сенате и на сходке он произнес хвалебную речь Коммоду, назвав его богом, сказал, что Коммод не нравился только опозоренным людям, – и всем стало совершенно ясно, что он в состоянии бешенства. (9) После этого он распространился о своей мягкости, хотя был в высшей степени жесток и убил нижепоименованных сенаторов <...>

13. (8) И вот убийца столь­ких столь славных людей – ведь среди них было много консуляров и бывших преторов, а все они вообще занимали виднейшее положе­ние, считается у африканцев чуть ли не богом. (9) Цинция Севера он оклеветал, будто тот покушался отравить его, и под этим пред­логом казнил его.

14. (1) Он бросил львам Нарцисса, который задушил Коммода. Кроме того, он лишил жизни множество людей скромного общест­венного положения, не считая погибших в сражениях <...> (12) Тем временем он убил многих по действительным или мнимым винам. (13) Многие были осуждены за то, что подшучивали, дру­гие за то, что молчали, иные за то, что не раз выражались иносказа­тельно, например: «Вот император, действительно оправдывающий свое имя – действительно Пертинакс, действительно Север[704]».

15. (1) Народная молва утверждала, что Септимий Север стре­мится к борьбе с парфянами[705], побуждаемый страстью к славе, а не какой-нибудь необходимостью. (2) Переправив войско из Брунди­зия, он, нигде не останавливаясь, пришел в Сирию и отогнал парфян. (3) Но затем он опять вернулся в Сирию, чтобы подготовиться и начать войну с парфянами <...> (5) Кроме того, он погубил многих за то, что они будто бы обращались к халдеям и прорицате­лям с вопросами относительно его жизни и здоровья; особенно подо­зрительно относился он ко всякому, кто был способен стать им­ператором, ввиду того, что его собственные дети были еще мало­летними; к тому же он либо верил, либо слышал, что об этом действительно говорят те, кто гадает о своей власти. (6) Однако после убийства некоторых лиц Север пытался оправдываться: после их смерти он утверждал, что не давал приказа сделать то, что было сделано <...>

16. (1) Таким образом, уже на исходе лета Север вторгся в Пар­фию и, заставив царя отступить, дошел до Ктезифонта и взял его, почти уже зимой: в этих местностях лучше вести войну зимой, так как воины питаются корнями растений и причиняют себе этим раз­ные болезни и недомогания. (2) Поэтому, хотя он и не мог идти даль­ше ... он все же проявил настойчи­вость, взял город, обратил в бегство царя, перебил множество врагов и удостоился прозвания «Парфянского». (3) За это и сына его Бассиана Антонина[706], уже раньше объявленного Цезарем, которому шел тринадцатый год, воины провозгласили соучастником в управ­лении империей. (4) Младшего его сына Гету[707] они провозгласили Цезарем, а также Антонином, как об этом передают многие. (5) По случаю этих провозглашений Север сделал воинам очень щедрый денежный подарок, предоставив им, согласно их просьбе, всю добычу от парфянского города. (6) Оттуда он вернулся в Сирию победите­лем и со званием «Парфянского». От предложенного ему сенатора­ми триумфа он отказался, так как не мог стоять в колеснице вслед­ствие болезни суставов. (7) Сыну он разрешил отпраздновать триумф: сенат назначил ему триумф за победу над Иудеей, так как и в Сирии Север действовал с успехом. (8) Затем, перейдя в Антиохию, он наметил в консулы вместе с собою своего старшего сына, которому он дал мужскую тогу и немедленно же, в Сирии, они вступили в должность консулов[708]. (9) После этого, раздав воинам повышенное жалование, он направился в Александрию.

17. (1) Во время этого похода он утвердил много прав за жите­лями Палестины, Под страхом тяжелого наказания он запретил обращение в иудейство; то же он установил и относительно хрис­тиан. (2) Затем он дал александрийцам право иметь свой совет: до тех пор они жили без общественного совета, как и раньше при царях, довольствуясь одним судьей, которого дал им Цезарь. (3) Кроме того, он внес много изменений в их права. (4) Впослед­ствии сам Север всегда говорил, что это путешествие было для него приятным и благодаря поклонению богу Серапису, и благодаря ознакомлению с древностями, и благодаря необычности животного мира и природы этих мест; действительно, он тщательно осмотрел и Мемфис, и статую Мемнона, и пирамиды, и лабиринт. (5) Так как было бы долго перечислять все мелочи, я упомяну о самом велико­лепном его поступке: после поражения и убийства Юлиана он раскас­сировал преторианские когорты, против воли воинов причислил Пертинакса к богам, приказал отменить постановления Сальвия Юлиана, но последнего он не добился. (6) Наконец, прозвище «Перти­накс» он получил, по-видимому, не столько по своему желанию, сколько из-за бережливого образа жизни. (7) Из-за бесконечного ряда убийств его считали крайне жестоким; когда кто-то из его вра­гов умолял его о пощаде и сказал: «Что бы ты сделал, будь ты на моем месте?», – Север не смягчился от этих разумных слов и велел умертвить его. (8) Кроме того, он очень рьяно уничтожал враждеб­ные ему группировки и почти из всякого столкновения выходил победителем.

18. (1) Он покорил персидского царя Абгара, принял под свою власть арабов, заставил адиабенцев[709] платить дань. (2) Величайшей славой его правления является то, что он укрепил Британию, пере­городив ее поперек всего острова стеной, доходившей с обеих сторон до Океана. За это он получил прозвание «Британского». (3) Триполи­тании[710], откуда он сам бьет родом, он доставил полную безопасность, разбив весьма воинственные соседние племена, и тем самым обеспе­чил римскому народу на вечные времена ежедневную обильнейшую даровую раздачу масла. (4) Север отличался не только неумолимо­стью по отношению к преступлениям, но и особенным умением вы­двигать способных людей. (5) Достаточно много времени он отдавал занятиям философией и ораторским искусством и отличался необыкновенным рвением к наукам. (6) Повсюду он был врагом разбойников. Он сам составил добросовестное описание своей част­ной жизни и общественной деятельности, приводя оправдание только для одного своего порока – жестокости. (7) Сенат судил о нем так: ему не следовало бы либо родиться, либо умирать, так как, с одной стороны, он казался чрезвычайно жестоким, а с другой – чрезвычай­но полезным для государства. (8) Однако у себя дома он был менее осмотрительным и удержал при себе свою жену Юлию, прославив­шуюся своими любовными похождениями и виновную в участии в заговоре. (9) Когда из-за того, что он, страдая болезнью ног, вяло вел войну, воины почувствовали беспокойство и провозгласили Августом его сына Бассиана, который находился при нем, Север велел поднять себя на трибуну, а затем явиться туда всем трибунам, центурионам, военным начальникам и когортам, по почину которых это произошло, и, наконец, стать рядом с собой сыну, принявшему звание Августа. (10) Всех виновных в случившемся, кроме своего сына, он приказал казнить, и когда все, пав на землю перед трибу­ной, просили его о прощении, он, касаясь рукой головы, сказал: (11) «Наконец-то вы понимаете, что управляет голова, а не ноги». Ему же принадлежит изречение по поводу того, что его, человека незнатного рода, судьба благодаря его образованию и военным заслу­гам привела по многим ступеням к императорской власти: «Я был всем, и все это ни к чему».

19. (1) Он умер в Эбораке[711] в Британии, покорив племена, которые казались враждебными Британии, на восемнадцатом году своего правления, от тяжелой болезни, уже стариком. (2) Он оста­вил своих сыновей, Антонина Бассиана и Гету, которому он в честь Марка присвоил также имя Антонина. (3) Север был похоронен в гробнице Марка Аврелия, которого он так почитал, выделяя его из прочих императоров, что и Коммода признал божественным и считал необходимым добавлять всем императорам имя Антонина, подобно тому, как добавляется имя Августа. (4) Самого его сенат, побуждае­мый к тому его детьми, которые устроили ему великолепнейшие похороны, причислил к богам. (5) Из общественных его сооруже­ний главнейшими являются Септизоний и Северовы термы, а также его двери[712] в Затибрском районе у ворот, носящих его имя, устаре­лую форму которых общественный вкус сразу же не одобрил. (6) После его смерти все высоко оценивали его – главным образом потому, что государство в течение долгого времени не видело ничего хорошего ни от его сыновей, ни после, когда многие устремились к власти и Римское государство стало добычей для грабителей. (7) Он носил очень скромную одежду; даже туника его была слегка окрашена пурпуром, а плечи он покрывал грубошерстной хламидой. (8) Он был очень умерен в еде, жаден до овощей своей родины, иногда проявлял страсть к вину, часто воздерживался от мяса. (9) Он был красив, огромного роста, носил длинную бороду, на голове имел седые курчавые волосы, лицо его внушало уважение, голос он имел звучный, но до самой старости говорил с каким-то африканским акцентом. (10) После его смерти его очень любили, потому что исчезли ненависть к нему и страх перед его жестокостью.

20. (1) У Элия Мавра, вольноотпущенника Флегонта Адриана, я, помнится, читал о том, что Септимий Север, умирая, неумеренно радовался тому, что он оставляет государству двух Антонинов с рав­ной властью – по примеру Пия[713], который оставил государству двух усыновленных им сыновей, Вера и Марка Антонина, (2) но с тем преимуществом, что Пий дал в правители государству усыновлен­ных, а он, Север, родных сыновей, а именно: Антонина Бассиана, родившегося от первого брака[714], и Гету, которого он имел от Юлии. (3) Однако он сильно ошибался в своих надеждах: одного отняло у государства братоубийство[715], а другого – его собственные нравы, и это святое имя[716] ни в одном из них не сохранилось на долгое время. (4) Когда я подумаю о прошлом, Диоклетиан Август, мне становится совершенно ясным, что почти никто из великих мужей не оставил после себя ни одного прекрасного и полезного для госу­дарства сына. (5) В сущности, эти мужи либо умирали бездетными, либо в большинстве случаев имели таких детей, что для человечества было бы лучше, если бы они умерли без потомства <...>

22. (1) Предзнаменования его смерти были следующие. Сам он видел во сне, что его похитили на небо четыре орла, запряженные в колесницу, украшенную драгоценными камнями, причем впереди летела какая-то огромная человеческая фигура. Во время похище­ния он успел посчитать до восьмидесяти девяти[717] – сверх этого числа он не прожил ни одного года, ведь и к власти он пришел стариком. (2) Когда же его поставили на огромный воздушный круг, он долго стоял там один, покинутый; он начал бояться, что упадет вниз, но увидел, что его зовет Юпитер, который и поместил его между Антонинами. (3) В день цирковых игр, когда по обычаю были постав­лены три гипсовые статуи Победы с пальмовыми ветвями, – сред­няя, державшая шар, на котором было написано его имя, была снесена с возвышения порывом ветра и упала стоймя на землю; та, на которой было написано имя Геты, рухнула и совсем разбилась; та же, которая имела на себе надпись с именем Бассиана, едва устоя­ла, потеряв в вихре ветра свою пальмовую ветвь. (4) В Британии, возвращаясь после осмотра стены у вала, он после победы и заклю­чения вечного мира подъезжал к ближайшей остановке и задумался о том, какое знамение он встретит; какой-то эфиоп, принадлежав­ший к одному воинскому подразделению, пользовавшийся громкой славой среди шутников и чьи шутки всегда имели успех, вышел навстречу ему, надев венок из кипариса. (5) Когда Север, поражен­ный знамением, которое заключалось как в цвете его тела, так и в венке, в гневе приказал убрать его с глаз долой, этот воин, говорят, сказал ему в виде шутки: «Ты все поверг, ты все победил; будь же теперь богом, победитель»[718]. (6) Когда, возвращаясь в город, Север пожелал совершить жертвоприношение, то, по ошибке дере­венского гаруспика, его прежде привели к храму Беллоны, а за­тем сюда были приведены черные жертвенные животные. (7) Ког­да он, отвергнув их, стал удаляться по направлению к дворцу, то по недосмотру служителей черные жертвенные животные последо­вали за императором до самого порога дворцового здания.

23. (1) В очень многих городах находятся замечательные его сооружения, но великим проявлением его порядочности было то, что он восстановил в Риме все общественные здания, которые стали разрушаться от времени, почти нигде не выставляя своего име­ни, сохраняя повсюду надписи их создателей. (2) Умирая, он оставил запас хлеба на семь лет, так что ежедневно можно было расходовать по семидесяти пяти тысяч модиев[719]; масла же он оставил столько, что в течение пятилетия его хватило на нужды не только Рима, но и всей Италии, в которой масла недостаточно. (3) Говорят, послед­ние слова его были следующие: «Я принял государство, со всех сторон раздираемое восстаниями, а оставляю умиротворенным даже в Британии. Старый, с больными ногами, я оставляю моим Антони­нам крепкую власть, если они сами окажутся хорошими, но бессиль­ную, если они будут дурными». (4) Затем он велел дать трибуну пароль: «Будем трудиться», тогда как Пертинакс, призванный к власти, дал пароль: «Будем воинами». (5) Затем он решил сделать второй экземпляр статуи царственной Фортуны, которая обычно сопровождала государей и ставилась у них в спальнях, чтобы оставить это священнейшее изображение каждому из своих сыновей; (6) од­нако, увидя, что час его смерти очень быстро приближается, он, говорят, приказал ставить статую Фортуны поочередно, через день в спальни его сыновей – императоров. (7) Это приказание Бассиан отменил еще раньше, чем совершил братоубийство.

24. (1) Тело Севера было перевезено из Британии в Рим, и провинциалы оказывали ему на пути великие почести; (2) впрочем, некоторые говорят, что в Рим была привезена только небольшая урна, содержавшая останки Севера, и что она была помещена в гроб­нице Антонинов, так как Септимий был сожжен там, где он скон­чался <...>

Религиозный синкретизм

Луций Анней Сенека. «Тело – темница души»

Луций Анней Сенека Младший (3/4 г. до Р. Х. – 65 г. н. э.) – римский государственный деятель, ора­тор, философ-стоик, поэт и драматург родом из Кордуба (Южная Испания), получил риторское образование в Риме. В результате интриг при императорском дворе был сослан на о. Корсику. Вернувшись в Рим, стал воспитателем императора Нерона (54–68), был обвинен в заговоре против него (заговор Пизона, 65 г.) и покончил жизнь самоубийством. Будучи одним из самых богатых людей своего времени, тем не менее придерживался стоических взглядов, изложенных в разных произведениях, например, в посланиях («К Марсии», «О блаженной жизни»). Большую известность получили написанные им незадолго до гибели «Нравственные письма к Луцилию» (62–64). Христианские писатели (Тертуллиан, Иероним, Лактанций) считали учение Сенеки очень близким христианскому, в средние века даже бытовала апокрифическая переписка между Сенекой и апостолом Павлом. В «Нравственных письмах» имеются фрагменты, перекликающиеся с христианством. Печатается по изд.: А. Б. Ранович. Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства. М., 1990. С. 158–163. Перев. с лат. А. Б. Рановича.

К Луцилию

XVII. 2 [102] (23 сл.) Эти мгновения смертной жизни лишь прелюдия для другой, лучшей и более долгой жизни. Подобно тому, как утроба матери хранит нас девять месяцев и подготовляет нас не для себя, но для другого мира, куда мы появляемся приспособленные дышать и жить свободно, точно так же в промежуток между младенчеством и старостью мы созре­ваем для нового рождения. Нас ожидает новое рождение, новое положение вещей. Мы можем видеть небо еще толь­ко на расстоянии; поэтому ожидай бестрепетно того реши­тельного часа [смерти] – он будет последним для тела, не для души. Все вещи вокруг тебя рассматривай как багаж в гостинице: придется переехать. Природа обнажает вхо­дящего и выходящего, нельзя унести больше, чем ты при­нес с собою [в жизнь]; более того, даже из того, что ты принес в жизнь, многое придется оставить: с тебя будет снят облекающий тебя последний покров – кожа; совле­кут мясо и разлитую, циркулирующую по всему телу кровь, отнимут кости и жилы – опору и сосуды для жид­ких и мягких частей тела. Но этот день, которого ты стра­шишься, как последнего, – день рождения в вечность <…>

II. 6 [18] (5) Мне до такой степени хочется испытать свою твер­дость, что по примеру великих людей я тебе тоже предпи­сываю: выдели несколько дней, в течение которых будешь довольствоваться минимумом самой дешевой пищи, грубой и неприятной одеждой; ты потом скажешь себе: «Так вот чего я боялся?» <…> (7) … Терпи это три, четыре, иногда и несколько дней, но так, чтобы это было для тебя не забавой, а страда­нием, тогда, поверь мне, Луцилий, ты, к радости своей, убедишься, что ты можешь насытиться на гроши, и ты пой­мешь, что для спокойствия фортуна не нужна: то, что достаточно для удовлетворения необходимого, она дает даже отвернувшись. (8) Не воображай, однако, что при этом совершаешь что-то особенное. Ты будешь делать только то, что делают многие тысячи рабов, многие тысячи бедняков. Смотри на это с той точки зрения, что ты это делаешь добровольно, и тебе так же легко будет терпеть это постоянно, как легко тебе дается временный экспери­мент... Мы спокойнее будем жить в богатстве, если будем знать, как не тяжело быть бедными <…>

IV. 2 [31] (11) Что же это? – душа, притом прямая, добрая, вели­кая. А чем иным ты ее назовешь, как не богом, пребываю­щим в человеческом теле? Эта душа может попасть к рим­скому всаднику, так же как и вольноотпущеннику, как к рабу. Ибо что такое римский всадник, или вольноот­пущенник, или раб? – пустой звук, возникший из тщесла­вия и несправедливости. Подняться на небо можно и из закоулка. Воспрянь только и «вообрази себя тоже достой­ным бога»[720].

12 [41] (1) … He надо воздевать руки к небу, не надо просить жреца, чтоб он допустил нас к уху статуи бога, как будто нас так лучше услышат: Бог близко от тебя, с тобою, он в тебе. (2) Так-то, Луцилий: внутри нас обитает Святой дух, блюститель и страж хорошего и дурного в нас. И в за­висимости от того, как мы относимся к нему, так он отно­сится к нам. Никто не может быть хорошим человеком без Бога; может ли кто-нибудь подняться выше судьбы без помощи его? Он дает прекрасные, возвышенные со­веты.

VII. 3 [65] 16 ... Это тело – бремя души и наказание для него; она страдает под давлением его, она находится в оковах, пока не является философия, которая дает ей свободно вздох­нуть в созерцании природы и возносит ее от земного к небесному. В этом ее свобода, в этом ее освобождение; в такие минуты душа ускользает из темницы, где она содер­жится, и возносится к небу ... (23) Вселенная состоит из материи и Бога. Бог управляет материей, которая облекает его, повинуется ему как управителю и руководителю. А ведь творящее начало, то есть Бог, могущественнее и выше, чем управляемая Богом материя. То место, которое в мире занимает Бог, в человеке занимает душа; а мате­рии мира соответствует наша душа; пусть же худшее служит лучшему <…>

К Марсии[721]

Х (1) ... Дети, почести, богатство, обширные залы и перед­ние, набитые толпою клиентов, славное имя, знатная или красивая супруга и все прочее, зависящее от неопреде­ленной изменчивой судьбы, – все это принадлежности чужие, наемные; ничто не дается в дар; сцена обставляет­ся бутафорией, которая снесена из разных мест и которую придется возвратить; кое-что придется отдать в первый же день, иное – на второй день, очень мало сохранится до конца ... (2) ... мы получаем только право пользования, про­центы, а срок определяет хозяин этого дара, мы должны иметь всегда наготове то, что нам дано на неопределенный срок, и по первому требованию возвратить без возраже­ний ... (4) … исчерпайте всякую радость без промедления; вам не дана отсрочка на эту ночь – нет, я взял слишком большой срок – на этот час. Надо торо­питься, сзади наседают <…>

XXV. (1) Поэтому нечего тебе бегать на могилу сына: там лежит самая худшая и самая тягостная для него часть – кости и прах, части, принадлежащие ему не боль­ше, чем платье и другие покровы тела. Весь он исчез, он ушел, не оставив ничего своего на земле. Побыв неко­торое время над нами, пока он не очистился и не сбросил с себя приставшие к нему пороки и всю мишуру тлен­ного бытия, он затем вознесся к вышним и обретает­ся среди блаженных душ. Он в кругу святых – Сципионов и Катонов.

О блаженной жизни[722]

XXI (1) «Почему такой-то занят философией, а вместе с тем живет так богато? Почему он говорит, что надо прези­рать богатство, а владеет им? Называет жизнь презрен­ной и, однако, живет? Говорит, что надо пренебрегать здоровьем, и, однако, тщательнейшим образом его обере­гает и желает его в лучшем виде? Считает, что изгна­ние – звук пустой, говорит: «Что дурного в том, чтоб пере­менить местожительство», а между тем старается по воз­можности состариться в своем отечестве? Он считает, что между долгой и короткой жизнью нет разницы, однако, если ничто не мешает, он старается продлить свою жизнь и спокойно насладиться глубокой старостью». Но он гово­рит, что все это следует презирать не в том смысле, что этого не надо иметь, но что этим надо обладать без тревоги; он этого не отклоняет от себя, но относится спокойно, если оно от него отходит.

Филострат. Аполлоний – подражатель Благой вести

Филострат (ок. 178 – ок. 248) – греческий ритор, писатель и философ, представитель новой софистики, воспитывался в Афинах и Риме, много путешествовал, входил в кружок ученых, собранных супругой императора Септимия Севера (193–211) Юлией Домной. Автор философских произведений, в том числе жизнеописания почитавшегося в поздней античности проповедника-пифагорейца Аполлония. Аполлоний (ум. в 90-е гг. I в.) – греческий философ, выходец из состоятельной семьи малоазийского г. Тианы (Каппадокия), получил обшир­ное образование, много странствовал, проповедовал неопифагорей­скую религиозную мистику, был близок ко двору императоров и, возможно, оказался причастен к заговору против Домициана (81–96), в связи с чем был казнен. Уже при жизни он почитался как чудотворец и мудрец. Аполлонию ставили статуи в храмах и иногда воздавали культ как герою. Император Каракалла (211–217) воздвиг пифагорейцу святилище. Наместник Вифинии Гиерокл, живший во времена Диоклетиана (284–303), противопоставлял Аполлония Спасителю. Внешне проповедь Аполлония действительно производит впечатление подражания христианству. Полемика с Гиероклом отражена в произведениях церковных авторов Евсевия и Лактанция. Печатается по изд.: А. Б. Ранович. Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства. М., 1990. С. 155–157. Перев. с лат. А. Б. Рановича.

I. 17. Его речь текла не дифирамбом и не была укра­шена поэтическими изречениями, она не была изыскан­ной ... Он не изощрялся в остроумии и не любил пространных речей. Никто не слыхал, чтоб он иронизиро­вал ... он изрекал, как оракул: «я знаю», или «мне кажет­ся», или «куда вы клоните», или «надо знать». Его изрече­ния были кратки и сильны, как адамант, его образы значи­тельны и метки, и его слова находили отклик, как законы, диктуемые с высоты трона.

IV. 3. [Аполлоний сказал:] «Вы видите, воробьи забо­тятся друг о друге и радуются своему обществу, а мы, люди, этого не понимаем. Когда кто-нибудь ценит общест­во других, мы скорее говорим о неумеренности, роскошест­ве и т. п., а тех, кому он уделяет от своего добра, мы назы­ваем льстецами и блюдолизами».

IV. 10. Когда Эфес постигла чума и ни одно средство не могло победить эпидемию, они послали к Аполлонию, желая, чтоб он уврачевал их страдания. Он не стал мед­лить, но произнес: «идем» и оказался в Эфесе, подобно Пифагору, который одновременно был в Фуриях и в Метапонте[723]. Созвав затем эфесян, он сказал: «Мужай­тесь, сегодня я прогоню чуму». Затем он повел всю моло­дежь к театру перед статуей Апотропея[724]. Здесь стоял старик с грязным лицом, одетый в лохмотья, по всей видимости нищий, ловко вращавший глазами; у него была сума, в ней кусок хлеба. Аполлоний велел эфесянам окружить его и крикнул: «Хва­тайте камни во множестве и убейте врага божьего». Но эфесяне изумились этим словам, и им казалось жестоким побить камнями такого жалкого чужестранца, который взывал к милосердию и плакал. Но Аполлоний их подогре­вал, чтобы они наседали на него и не дали ему бежать. Тогда кое-кто начал бросать [камни], и, когда нищий, ко­торый раньше так жалостно смотрел, стал дико озираться и глаза его оказались полны страшного огня, эфесяне узнали в нем злого духа и побили его камнями, так что он оказался погребенным под грудой камней. Через некоторое время Аполлоний велел убрать камни, чтоб осмотреть убитого. Но человек, которого, как им казалось, они поби­ли камнями, исчез, а под камнями оказался пес из породы молосских, величиною со льва, раздавленный и испускаю­щий пену, как бешеный.

IV. 40. «А о чем ты молишься, когда приступаешь к алтарю?» – спросили мудреца. «Я молюсь, – ответил Аполлоний, – чтобы господствовала справедливость, что­бы не преступали законов, чтобы философы оставались бедными, другие богатыми, но без фальши». – «А моля о столь великих вещах, рассчитываешь ли ты, что дейст­вительно их получишь?» – «Конечно, – ответил Аполло­ний, – ибо я все суммирую в одно и, приступая к ал­тарю, молюсь: о боги, дайте мне то, что мне надлежит».

IV. 45. Одна женщина умерла в день своей свадьбы – по крайней мере ее сочли мертвой. Жених с плачем следовал за гробом, и Рим горевал вместе с ним, ибо девица была из знатного дома. Когда Аполлоний встретил погребальное шествие, он сказал: «Поставьте гроб, я утишу ваши слезы по поводу девушки». Так как он спросил о ее имени, толпа подумала, что он хочет произ­нести обычную надгробную речь. Но он коснулся мертвой, произнес несколько непонятных слов и разбудил мнимо­умершую[725], та обрела голос и вернулась в отцовский дом, как Алкестида, когда Геракл вновь призвал ее к жизни. Когда родственники захотели сделать ему подарок в 150.000, он сказал: «Пусть это будет приданным для девицы».

VII. 7. Когда Домициан убил своего родственника Са­бина и женился на его жене Юлии – Юлия была пле­мянницей Домициана, дочерью Тита, – Эфес праздновал эту свадьбу. Аполлоний же приступил к алтарю и сказал: «О ночь древних данаид[726], какой единственной ты была!»

VI. 11. [Речь девы – олицетворения пифагорейской философии.] Я непривлекательна и сулю трудности. Ибо кто присоединится к моему учению, тем самым отрекается от вкушения животной пищи, должен забыть о вине, чтобы не расплескать сосуда мудрости, который держится лишь в душах, не знающих вина; ни мягкое платье не будет греть его, ни шерсть, снятая с живых существ, обувь я им разрешаю носить только из лыка, спать – как попало, а если я увижу, что он поддается похоти, то у меня есть бездна, куда его столкнет Справедливость – служанка мудрости; я до такой степени трудна для избравших меня, что я налагаю оковы и на их уста[727]. Но узнай зато, что ты получишь, если выкажешь себя стойким и верным. Муд­рость и Справедливость сами собой тебе достанутся. Ты будешь далек от зависти. Ты никогда не будешь испытывать страха перед тиранами, а для них ты будешь страшен, богам ты с малой жертвой будешь больше угоден, чем те, кто проливает пред ними кровь быков. Если ты сохранишь чистоту, я дам тебе дар предвидения и сообщу такую ясность твоему взору, что ты познаешь, что такое бог, что – человек и что – обманчивая фанта­зия в человеческом образе.

VII. 26. Мы, люди, в течение всего того времени, кото­рое именуем жизнью, находимся в темнице[728], наша душа, прикованная к смертному телу, многое терпит.

VIII. 30. [Арестованный при храме Диктинны по обви­нению в чародействе, Аполлоний] в полночь освободился от оков, созвал связавших его, чтобы показать, что он не думает скрываться, и побежал к дверям храма, которые перед ним широко распахнулись; когда же он вошел внутрь, двери закрылись, как если бы их кто запер, и глас раздался дев поющих: «Гряди с земли, гряди на небо, гряди».

VIII. 31. Могилы Аполлония, действительной или мнимой, я нигде не нашел, хотя и объездил большую часть земли. Повсюду я слышал чудесные сказания, а в Тианах я видел храм, воздвигнутый ему на средства императора: сами императоры считали его достойным императорских почестей.

Марк Аврелий. К самому себе

Марк Аврелий (121–180) – римский император (со 161, до 169 правил совместно с названным братом Луцием Вером) родом из Рима, происходил из сенаторской семьи испанского происхождения, усыновлен своим тестем императором Антонином Пием. Учился философии, риторике, живописи. Со 146 г. посвятил себя изучению стоицизма. Заботился о развитии наук, основал в Афинах четыре кафедры философии. Марк Аврелий негативно относился к христианству, поэтому при нем разворачивается одно из крупных гонений на Церковь в Галлии. В последние годы жизни император на греческом языке записал свои мысли и рассуждения, не предназначенные для опубликования. После его смерти они были обнародованы под названием «К самому себе» («Размышления»). Эта книга не является оригинальным сочинением, поскольку основывается на произведениях других стоиков, в частности Сенеки. К «Размышлениям» часто обращались люди поздней античности, отвергнувшие христианство и искавшие нравственные идеалы в языческой стоической философии. Печатается по изд.: Марк Аврелий Антонин. Размышления. – 2-е изд. – СПб., 1993 (сер. «Литературные памятники»). С. 9–12. Перев. с древнегреч. А. К. Гаврилова.

II. 1. С утра говорить себе наперед: встречусь с суетным, с неблагодарным, дерзким, с хитрецом, с алчным, необщественным[729]. Все это произошло с ними по неведению добра и зла. А я усмотрел в природе добра, что оно прекрасно, а в природе зла, что оно постыдно, а еще в природе погреша­ющего, что он родствен мне – не по крови и семени, а причастностью к разуму и божественному наделу. И что ни от кого из них не могу я потерпеть вреда – ведь в постыдное никто меня не ввергает, а на родст­венного не могу же я сердиться или держаться в стороне от него, раз мы родились для общего дела, как ноги и руки, как ресницы, как верхний ряд зубов и ряд нижний. Так вот: противодействовать другому противно природе, а негодовать и отвращаться – это противодействие.

2. Что бы я ни был такое – все это плоть, дыханье и ведущее[730]. Брось книги, не дергайся[731] – не дано. Нет, как если б ты уже умирал, пренебреги плотью; она грязь, кости, кровянистая ткань, сплетение жил, вен, протоков. Посмотри и на дыханье: что оно такое? дуновение, да и не постоянное, а то изрыгаемое, то заглатываемое вновь. Ну а третье – ведущее. Так со­образи вот что: ты уже стар[732]; не позволяй ему и дальше рабствовать и дальше дергаться в необщественных устремлениях, а перед судьбой и дальше томиться настоящим или погружаться в грядущее.

3. Что от богов, полно промысла; что от случая – тоже не против природы или увязано и сплетено с тем, чем управляет промысл. Все течет – оттуда; и тут же неизбежность и польза того мирового целого, которого ты часть. А всякой части природы хорошо то, что приносит природа целого и что ту сохраняет. Сохраняют же мир превращения, будь то первостихий[733] или же их соединений. Прими это за основоположения, и довольно с тебя. А жажду книжную брось и умри не ропща, а кротко, подлинно и сердечно благодарный богам.

4. Помни, с каких пор ты откладываешь это и сколько уже раз, получив от богов отсрочку, ты не воспользовался ею. А пора уж тебе понять, какого мира ты часть … и очерчен у тебя предел времени; потратишь его, чтобы так и не просветлиться душой – оно уйдет, ты уйдешь[734], и уж не придется больше.

5. С мужеской, с римской твердостью помышляй всякий час, чтобы делать то, что в руках у тебя, с надежной и ненарочитой значительностью, приветливо, благородно, справедливо, доставив себе досуг от всех прочих представлений. А доставишь, если станешь делать всякое дело будто по­следнее в жизни, удалившись от всего случайного и не отвращаясь под влиянием страсти от решающего разума, вдали от притворства, себялюбия, неприятия сопутствующих решений судьбы. Видишь, сколь немногим овла­дев, можно повести благотекущую и богоподобную жизнь – ведь и боги ничего больше не потребуют от того, кто это соблюдает.

6. Глумись, глумись над собой, душа, только знай, у тебя уж не будет случая почтить себя, потому что у каждого жизнь – и все. Та, что у тебя, – почти уже пройдена, а ты не совестилась перед собою и в душе других отыскивала благую свою участь!

7. Дергает тебя что-нибудь вторгающееся извне? – Ну так дай себе досуг на то, чтобы узнать вновь что-нибудь хорошее, брось юлой вертеться. Правда же, остерегаться надо и другого оборота: ведь глупец и тот, кто деянием заполнил жизнь до изнеможения, а цели-то, куда направить все устремление, да разом и представление, не имеет.

8. Не скоро приметишь злосчастного от невнимания к тому, что происходит в душе другого; а те, кто не осознает движений собственной души, на злосчастие обречены.

9. О том всегда помнить, какова природа целого и какова моя, и как эта относится к той, и какой частью какого целого является, а еще что никого нет, кто воспрещал бы и делать, и говорить всегда сообразно природе, частью которой являешься.

10. Сравнивая погрешения, Феофраст хоть и делает это сравнение по-обыденному, однако по-философски утверждает, что проступки, допу­щенные из вожделения, тяжелее тех, что от гнева. Разве не явственно, что разгневанный отвращается от разума с некой печалью, втайне сжимаясь; тот же, кто погрешает из вожделения, сдавшись наслаждению, представ­ляется как бы более распущенным и вместе расслабленным в своих погрешениях. Так что правильно и достойно философии он утверждал, что погрешения, совершенные в наслаждениях, заслуживают более тяжкого обвинения, чем когда с печалью. И вообще, один похож скорее на потер­певшего обиду и понуждаемого к гневу печалью; другой же прямо с места устремляется к несправедливости, вожделением увлекаемый к деянию.

11. Поступать во всем, говорить и думать, как человек, готовый уже уйти из жизни. Уйти от людей не страшно, если есть боги, потому что во зло они тебя не ввергнут. Если же их нет или у них заботы нет о человеческих делах, то что мне и жить в мире, где нет божества, где промысла нет? Но они есть, они заботятся о человеческих делах и так все положили, чтобы всецело зависело от человека, попадет ли он в настоя­щую-то беду, а если есть и другие еще беды, так они предусмотрели и то, чтобы в каждом случае была возможность не попадать в них. А что не делает человека хуже, может ли делать хуже жизнь человека? Что ж, по неведению ли, или зная, да не умея оберечься наперед или исправиться после, допустила бы это природа целого? Неужто по немощи или нера­сторопности она так промахнулась, что добро и худо случаются равно и вперемешку как с хорошими людьми, так и. с дурными? Ну а смерть и рождение, слава, безвестность, боль, наслаждение, богатство и бедность – все это случается равно с людьми хорошими и дурными, не являясь ни прекрасным, ни постыдным. А следовательно, не добро это и не зло.

12. Как быстро все исчезает, из мира – само телесное, из вечности – память о нем; и каково все чувственное, в особенности то, что приманивает наслаждением или пугает болью, о чем в ослеплении кричит толпа. Как это убого и презренно, смутно и тленно, мертво! Разумной силе – усмотреть, что такое они, чьи признания! и голоса [несут] славу? И что такое умереть? и как, если рассмотреть это само по себе и разбить делением мысли то, что сопредставляемо с нею, разум не признает в смерти ничего, кроме дела природы. Если же кто боится дела природы, он – ребенок. А тут не только дело природы, но еще и полезное ей. Как прикасается человек к богу и какой своей частью, и в каком тогда состоянии эта доля человека.

13. Нет ничего более жалкого, чем тот, кто все обойдет по кругу, кто обыщет, по слову поэта, «все под землею»[735] и обследует с пристрастием души ближних, не понимая, что довольно ему быть при внутреннем своем гении и ему служить искренно. А служить – значит блюсти его чистым от страстей, от произвола, от негодования на что-либо, исходящее от богов или людей. Ибо то, что от богов, своим превосходством вселяет трепет, а что от людей – по-родственному мило. Ведь иной раз и жалко их за неведение того, что добро и что зло. Ибо этот недуг ничуть не лучше того, из-за которого лишаются способности различать черное и белое.

14. Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и живет лишь той, которую теряет. Вот и выходит одно на одно длиннейшее и кратчайшее. Ведь настоящее у всех равно, хотя и не равно то, что утрачивается; так оказывается каким-то мгновением то, что мы теряем, а прошлое и будущее терять нельзя, потому что нельзя ни у кого отнять то, чего у него нет! Поэтому помни две вещи. Первое, что все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго. А другое, что и долговечнейший и тот, кому рано умирать, теряет ровно столько же. Ибо настоящее – единственное, чего они могут лишиться, раз это и только это, имеют, а чего не имеешь, то нельзя потерять <…>

16. Душа человека глумится над собой более всего, когда он начинает, насколько это в его силах, отрываться и как бы нарывать на мировом теле, потому что негодовать на что-либо значит отрываться от природы, которой крепко держится природа всякой другой части. Глумится также, когда отвращается от кого-нибудь или еще кидается во вражду, как бывает с душой разгневанных. В-третьих, глумится, когда сдается наслаждению или боли. В-четвертых, когда делает или говорит что-нибудь притворно и лживо. В-пятых, когда отправит безо всякой цели какое-либо деяние или устремление, действуя произвольно или бессвязно, между тем как надо, чтобы и самая малость сообразовалась с некоторым назначением. А назна­чение существ разумных – следовать разуму и установлениям старейшего града и его государственности[736].

17. Срок человеческой жизни – точка; естество – текуче[737]; ощущения – темны, соединение целого тела – тленно; душа – юла, судьба – не­постижима, слава – непредсказуема. Сказать короче: река – все телесное, слепота и сон – все душевное; жизнь – война и пребывание на чужбине, а память после – забвение. Тогда что способно сопутствовать нам? Одно и единственное – философия. Она в том, чтобы беречь от глумления и от терзаний поселенного внутри гения – того, что сильнее наслаждения и боли, ничего не делает произвольно или лживо и притворно, не нуждается в том, чтобы другой сделал что-нибудь или не сделал; и который приемлет, что случается или уделено, ибо оно идет откуда-то, откуда он сам; который, наконец, ожидает смерти в кротости разумения, видя в ней не что иное, как распад первостихий, из которых составляется всякое живое существо. Ведь если для самих первостихий ничего страшного в том, чтобы вечно превращаться во что-то другое, для чего тогда нам коситься на превращение и распад всего? Оно же по природе, а что по природе – не зло <…>

Геродиан. Кончина императора-стоика

Геродиан (165/180–240/250) – греческий историк родом из Антиохии, занимал низшие административные должности, создал «Историю римских императоров» в восьми книгах, охватывающую период со 180 по 238 гг. (династия Северов). В этом произведении содержится ряд неточностей. I книга «Истории» открывается описанием кончины императора Марка Аврелия (180), вполне соответствовавшей его стоическому образу жизни. Печатается по изд.: Геродиан. История императорской власти после Марка в восьми книгах. СПб., 1995 (сер. «Античная библиотека»). С. 64–69. Перев. с древнегреч. А. И. Доватура.

2 (1) У императора Марка[738] родилось несколько дочерей, а детей мужского пола двое. Из этих пос­ледних один ушел из жизни совсем молодым (имя ему было Вериссим), оставшегося же в живых, на­зывавшегося Коммодом, отец вырастил с большой заботливостью, вызывая отовсюду людей, наиболее известных своей ученостью в провинциях, за весьма солидное вознаграждение, чтобы они воспитывали ему сына, постоянно с ним общаясь. (2) Дочерей, достигших зрелого возраста, он выдал замуж за лучших мужей сената, желая иметь зятьями не бла­городных по происхождению, с длинными родослов­ными, и не блиставших огромными богатствами, а отличавшихся благопристойными нравами и воздер­жанным образом жизни; только это он считал подлинным и неотъемлемым достоянием души. (3) Все виды добродетели были предметом его забо­ты; он любил старинную литературу, так что в этом не уступал никому из римлян, никому из эллинов; это видно из всех дошедших до нас его высказываний и писаний. (4) И по отношению к подвластным он высказывал себя благожелательным и мягким госу­дарем, приветствуя подходивших к нему и запрещая окружавшим его телохранителям отстранять встреч­ных. Единственный из государей, он укрепил фило­софию не словами и не познанием учения, а серь­езным нравом и воздержанным образом жизни. Его время принесло большой урожай мудрых мужей: ведь подчиненные всегда любят жить, подражая образу жизни правящего <…>

3. (1) Марка, достигшего старости, изнуренного не только возрастом, но и трудами и заботами, в то время как он находился в области паннонцев, постигает тяжелая болезнь. Подозревая, что надежды на спасение у него слабые, и видя, что сын начинает вступать в юношеский возраст, он испытывал опа­сения, как бы цветущая юность, получив в сиротстве неограниченные и беспрепятственные возможности, не воспротивилась прекрасным наукам и занятиям и не предалась попойкам и кутежам (ведь души молодых людей очень легко скатываются к наслаж­дениям и отходят от всего прекрасного, прививаемого воспитанием). (2) Его, человека очень сведущего, тревожила память о тех, кто в молодости унаследовал царскую власть, – с одной стороны, о Дионисии, тиране сицилийском[739], который вследствие чрезмерной невоздержанности гонялся за неслыханными наслаж­дениями ценой огромных трат, с другой стороны, – о бесчинствах и насилиях по отношению к подданным преемников Александра, которыми они позорили его власть <…> (4) Еще больше огорчали его события недавнего прошлого, свежие в памяти, – дела Нерона, который дошел до матереубийства и сделал себя посмешищем для народов, также – наглые поступки Домициана, ничем не уступавшие проявлениям крайней свирепости. (5) Рисуя себе такие картины тирании, он был во власти страха и надежды. Немало тревожили его и соседи-германцы, не все еще им покоренные – одних он путем уговоров привлек в союз, других одолел оружием; были и такие, которые, обратившись в бегство, на время удалились, боясь присутствия столь великого государя. У него было подозрение, как бы они, презрев возраст юноши, не напали на него; ведь варвары обычно очень легко приходят в движение даже по случайным причинам.

4. (1) Тревожимый в душе столькими заботами, он, призвав друзей и всех находившихся при нем родственников, поставив, когда все сошлись, перед ними сына, слегка приподнялся на ложе и начал такую речь: (2) «В том, что вы огорчаетесь, видя меня в таком положении, нет ничего удивительного: ведь люди в силу своей природы испытывают жалость при несчастиях себе подобных, а ужасное, когда оно перед глазами, вызывает еще большее сочувствие. Что же касается меня, то у вас, я думаю, по отно­шению ко мне имеется и нечто большее: на основании своего расположения к вам я, естественно, надеюсь на ответное расположение. (3) Теперь подходящее время мне – почувствовать, что я не напрасно в те­чение столь продолжительного времени почитал вас и старался ради вас, а вам – воздать мне благодар­ность, показав, что вы не забываете то, что получили. Вы видите моего сына, которого вы сами вскормили; он как раз вступает в юношеский возраст и нужда­ется – словно в бурю и во время качки – в кормчих, чтобы, носясь по волнам из-за недостаточной опыт­ности в должных делах, не быть брошенным на дурные занятия. (4) Станьте вы ему, вместо одного меня, многими отцами, оберегая его и давая ему наилучшие советы. Ведь ни изобилие денег само по себе не предотвращает тираническую необузданность, ни зашита телохранителей недостаточна для охраны правителя, если вдобавок не будет приобретено рас­положение подданных. (5) Больше всего продлили без опасности свою власть все те, кто вселил в души управляемых не страх перед их жестокостью, а лю­бовь к их порядочности. Ведь не те, кто испытывает рабство по принуждению, а те, кто подчиняется в силу убеждения, постоянно действуют и терпят, не вызывая подозрений; будучи свободными от притвор­ной лести, они никогда не выйдут из повиновения, если только не будут принуждены к этому насилием или наглостью. (6) Трудно соблюсти умеренность и положить предел страстям, когда им служат неог­раниченные возможности. Давая ему такие советы и напоминая ему о том, что он, присутствуя здесь, слышит, вы сделаете из него наилучшего государя для вас и для всех, а также воздадите величайшую дань памяти обо мне и только таким образом сможете сделать ее вечной». (7) После этих слов наступило обморочное состояние, лишившее Марка возможности говорить; от слабости и терзаний духа он опять упал навзничь. Всех присутствовавших охватила жалость, так что некоторые из них не сдержались и испустили громкий вопль. Прожив еще одну ночь и один день, он почил, оставив скорбь своим современникам и вечную память о своей добродетели на будущие века. (8) После кончины Марка, когда молва о ней рас­пространилась, все бывшее там войско, а равно и масса простого народа были охвачены скорбью, и не было никого из подвластных Риму людей, кто бы без слез услышал такую весть; все как бы в один голос громко называли его: одни – превосходным отцом, другие – добрым государем, третьи – замеча­тельным полководцем, иные – воздержанным и скромным властителем, и никто не ошибался <…>

Быт и нравы

Петроний Арбитр. Пир Тримальхиона

Петроний (ум. ок. 65 г. н. э.) жил во времена императора Нерона (54–68), был проконсулом в малоазийской провинции Вифиния, славился особой роскошью жизни, был близок двору императора, при котором выполнял роль ценителя (арбитра) утонченных наслаждений. Был, как и Сенека (о нем см. выше), обвинен в участии в заговоре Пизона против императора (65) и покончил жизнь самоубийством. Описание пира Тримальхиона – фрагмент из произведения Петрония «Сатирикон», в котором описаны похождения трех воров-проходимцев, случайно оказавшихся на пиру у богача-вольноотпущенника Тримальхиона. Повествование ведется от лица одного из трех товарищей. Петроний ярко рисует картину римских нравов раннеимператорской эпохи. Печатается по изд.: Петроний Арбитр. Сатирикон. – Репр.: М., 1924. – М., 1990. С. 78–84, 87–91, 98–101 113–114, 119–120, 122, 124–125, 133–134. Перев. с лат. под ред. Б. И. Ярхо.

(31) Когда, наконец, мы возлегли, александрийские мальчики[740] облили нам руки ледяной водой[741]; за ними последовали другие, омывшие наши ноги и старательно остригшие ногти. При чем каждый занимался своим делом не молча, но распевая громкие песни. Я пожелал испробовать, вся ли челядь состоит из пою­щих? Попросил пить: услужливый мальчик исполнил мою просьбу с тем же завыванием, и так – все, что бы у кого ни попросили.

Пантомима с хорами какая-то, а не триклиний[742] почтен­ного дома!

Между тем подали совсем невредную закуску: все возлегли на ложа, исключая только самого Тримальхиона, которому, по новой моде, оставили высшее место за столом. Посередине закусочного стола находился ослик коринфской бронзы с тюками на спине, в которых лежали с одной стороны черные, с дру­гой – белые оливки. Над ослом возвышались два серебряных блюда, по краям которых были выгравированы имя Тримальхиона и вес серебра, а на припаянных к ним перекладинах лежали [жареные] сони[743], обрызганные маком и медом. Были тут также и кипящие колбаски на серебряной жаровне, а под ско­вородкой – сирийские сливы и гранатовые зерна.

(32) Мы наслаждались этими прелестями, когда появление Тримальхиона, которого внесли на малюсеньких подушечках, под звуки музыки, вызвало с нашей стороны несколько неосторож­ный смех. Его скобленая голова высовывалась из ярко-красного плаща, а шею он обмотал шарфом с пурпуровой оторочкой и свисающей там и сям бахромой. На мизинце левой руки красо­валось огромное позолоченное кольцо; на последнем же суставе безымянного, как мне показалось, настоящее золотое с при­паянными к нему железными звездочками[744]. Но, чтобы выста­вить напоказ и другие драгоценности, он обнажил до самого плеча правую руку, украшенную золотым запястьем, прикреплен­ным сверкающей бляхой к браслету из слоновой кости.

(33) – Друзья, – сказал он, – ковыряя в зубах серебря­ной зубочисткой, – не было еще моего желания выходить в триклиний, но, чтобы не задерживать вас дольше, я пренебрег всеми удовольствиями. Но позвольте мне окончить игру.

Следовавший за ним мальчик принес столик терпентинового дерева и хрустальные кости; я заметил нечто весьма [изящное и] утонченное: вместо белых и черных камешков здесь были золотые и серебряные денарии. Пока он за игрой исчерпал все рыночные прибаутки, нам, еще во время закуски, подали первое блюдо с корзиной, в которой, расставив крылья, как наседка на яйцах, сидела деревянная курица. Сейчас же подбежали два раба и под звуки неизменной музыки принялись шарить в соломе; –вытащив оттуда павлиньи яйца, они роздали их пирующим. Тут Тримальхион обратил внимание на это зрелище и сказал:

– Друзья, я велел подложить под курицу павлиньи яйца … боюсь, что в них уже цыплята вывелись. Попробуемте-ка, съедобны ли они.

Мы взяли по ложке, весившей не менее селибра[745] каждая, и вытащили яйца, сработанные из крутого теста. Я едва не бросил своего яйца, заметив в нем нечто в роде цыпленка. Но затем я услыхал, как какой-то старый сотрапезник крикнул:

– Э, да тут что-то вкусное!

И я вытащил из скорлупы жирного винноягодника, пригото­вленного под соусом из перца и яичного желтка.

(34) Тримальхион, кончив игру, потребовал себе всего, что перед тем ели мы, и громким голосом дал разрешение всем, кто хочет, требовать еще медового вина. В это время, по дан­ному знаку, грянула музыка, и поющий хор убрал подносы с закус­ками. В суматохе [со стола] упало большое [серебряное] блюдо; один из отроков его поднял, но заметивший это Тримальхион велел надавать рабу затрещин, а блюдо бросить обратно на пол. Явившийся раб стал выметать серебро вместе с прочим сором за дверь. Затем пришли два молодых эфиопа, оба с маленькими бурдюками в роде тех, из которых рассы­пают песок в амфитеатрах, и омыли нам руки вином. Воды никому не подали. Восхваляемый за такую утонченность, хо­зяин сказал:

– Марс любит равенство[746]. Потому я велел поставить каждому особый столик.

– Таким образом, нам не будет так жарко от множества вонючих рабов.

В это время принесли старательно засмоленные стеклянные амфоры, на горлышках коих имелись ярлыки с надписью:

ОПИМИАНСКИЙ ФАЛЕРН. СТОЛЕТНИЙ[747].

Когда надпись была прочтена, Тримальхион всплеснул руками и воскликнул:

– Увы! Увы, нам! Так, значит, вино живет дольше, чем людишки. Посему давайте пить, ибо в вине жизнь. Я вас угощаю настоящим Опимианским; вчера я не такое хорошее выставил, а обедали люди много почище.

Мы пили и удивлялись столь изысканной роскоши. В это время раб притащил серебряный скелет, так устроенный, что его сгибы и позвонки свободно двигались во все стороны. Когда его несколько раз бросили на стол и он, благодаря подвижному сцеплению, принимал разнообразные позы, Тримальхион вос­кликнул :

Горе нам беднякам! О, сколь человечишко жалок!

Станем мы все таковы, едва только Орк вас похитит,

Будем же жить хорошо, други, покуда живем.

(35) Возгласы одобрения были прерваны появлением блюда, по величине не совсем оправдавшего наши ожидания. Однако его необычность обратила к нему взоры всех. На круг­лом блюде были изображены кольцом двенадцать знаков Зодиака, при чем на каждом кухонный архитектор разместил соответствующие яства. Над Овном – овечий горох, над Тельцом – говядину кусочками, над Близнецами – почки и тестикулы[748], над Раком – венок, над Львом – африканские фиги, над Девой – матку неопо­росившейся свиньи, над Весами – настоящие весы с горячей лепешкой, на одной чаше и пирогом на другой, над Скорпио­ном – морскую рыбку, над Стрельцом – лупоглаза[749], над Козе­рогом – морского рака, над Водолеем – гуся, над Рыбами – двух краснобородок. Посередке, на дернине с подстриженной травой, возвышался медовый сот. Египетский мальчик обнес нас хлебом на серебряном противне, при чем паскуднейшим голосом выл что-то из мима Ласерпиция[750].

[Видя], что мы довольно кисло приняли эти убогие кушанья, Тримальхион сказал: «Прошу приступить к обеду. [Это – начало].

(36) При этих словах четыре раба, приплясывая под музыку, подбежали и сняли с блюда его крышку. И мы увидели другой прибор, и на нем птиц и свиное вымя, а посредине зайца, всего в перьях, как бы в виде Пегаса. На четырех углах блюда мы заме­тили четырех Марсиев[751], из мехов которых вытекала обильно поперченная подливка прямо на рыб, плававших точно в канале. Мы разразились рукоплесканиями, начало коим положила фами­лия, и весело принялись за изысканные кушанья.

– Режь! (Carpe!) – воскликнул Тримальхион, не менее всех восхищенный удачной штукой.

Сейчас же выступил вперед резник и принялся в такт музыке резать кушанье с таким грозным видом, что казалось, будто эсселарий[752] сражается под звуки органа[753]. Между тем Тримальхион все время разнеженным голосом повторял:

– Режь! Режь! (Carpe! Carpe!).

Заподозрив, что в этом бесконечном повторении заключается какая-нибудь острота, я не постеснялся спросить о том соседа, возлежавшего выше меня.

Тот, часто видавший подобные шутки, ответил:

– Видишь раба, который режет кушанье? Его зовут Режь (Carpus). Итак, восклицая: «Режь!» (Сагре!), [Тримальхион] одно­временно и зовет, и приказывает <…>

(39) … Когда была убрана вторая перемена н повеселевшие гости принялись за вино, а разговор стал общим, Тримальхион, облокотившись на локоть, сказал:

– Это вино вы должны скрасить [вашим приятным обще­ством]. Рыба посуху не ходит. Спрашиваю вас, как вы думаете, доволен ли я тем кушанием, что вы видите на крышке блюда? «Таким ли вы знали Улисса»[754]? Что же это зна­чит? А вот что! И за едой надо быть любомудром. Да почиет в мире прах моего патрона! Это он захотел сделать меня человеком среди людей. Для меня нет ничего неизвестного, как показывает это блюдо. Небо, в котором обитают двенадцать богов, попеременно принимает двенадцать видов и прежде всего становится Овном. Кто под этим знаком родится, у тех будет много скота, много шерсти. Голова у них крепчайшая, лоб бесстыдный, рога острые. Под этим знаком родится много схоластов и барашков.

Мы рассыпались в похвалах остроумию [новоявленного] астронома. Он продолжал:

– Затем все небо вступает под знак Тельца. Тогда рожда­ются такие, что лягнуть могут, и волопасы, и те, что сами себя пасут. Под Близнецами рождаются парные кони, быки и тести­кулы[755], и те, что две стены сразу мажут[756]. Под Раком родился я: поэтому на многих ногах стою, и на суше и на море многим владею. Ибо рак и тут, и там уместен; поэтому я давно уже ничего на него не кладу, дабы не отягощать своей судьбы[757]. Подо Львом рождаются обжоры и властолюбцы. Под Девой – женщины, беглые рабы и колодники. Под Весами – мясники, парфюмеры и те, кто что-нибудь отвешивает. Под Скорпионом – отравители и убийцы. Под Стрельцом – косоглазые, что на овощи зарятся, а сало хватают[758]. Под Козерогом – те, у которых от многих бед рога вырастают. Под Водолеем – трактирщики и тык­венные головы. Под Рыбами – повара и риторы. Так и вер­тится круг, подобно жернову, и каждый миг приносит какую-нибудь пакость, ибо каждый миг кто-нибудь или рождается, или помирает. А то, что посредине вы видите дернину и на ней медовый сот – так и это не без причины сделано. Мать земля посредине, кругла как яйцо, и заключает в себе всяческое благо, так же как и сот.

(40) – «Премудрость!»[759] – воскликнули мы все в один голос и, воздев руки к потолку, поклялись, что ни Гиппарх. ни Арат не могли бы равняться с ним; но тут появились рабы, которые постлали перед ложами ковры. На них со всеми подробностями была изображена охота: были тут и охотники с рогатинами, и сети. Мы просто не знали, что и подумать, как вдруг вне триклиния раздался невероятный шум, и вот – лаконские собаки забегали вокруг стола. Вслед затем было внесено огромное блюдо, на котором лежал изрядной величины вепрь, с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с сирийскими, другую с фиванскими финиками. Вокруг вепря лежали поросята из пирожного теста, будто при­сосавшись к вымени, что должно было изображать супорось; поросята предназначались в подарок нам[760]. Рассечь вепря взялся не Карп, резавший ранее птицу, а огромный бородач в тико­вом охотничьем плаще, с повязками на ногах. Вытащив охот­ничий нож, он с силой ударил вепря в бок, и из разреза вылетела стая дроздов. Птицеловы, стоявшие наготове с сетями, скоро переловили разлетевшихся по триклинию птиц. Тогда Тримальхион приказал дать каждому гостю по дрозду и сказал:

– Видите, какие отличные желуди сожрала эта дикая свинья? Между тем рабы взяли из зубов зверя корзиночки и разделили финики поровну между пирующими.

(41) Между тем я, лежа на покойном месте, долго ломал голову, стараясь понять, зачем кабана подали в колпаке? Исчер­пав все догадки, я обратился к моему прежнему собеседнику за разъяснением мучившего меня вопроса.

– Твой покорный слуга легко объяснит тебе, – ответил он, – никакой загадки тут нет; дело ясное. Вчера этого кабана подали на последнее блюдо, и пирующие его отпустили на волю: итак, сегодня он вернулся на стол уже вольноотпущенником[761].

Я проклял свою глупость и решил больше его не расспра­шивать, дабы не казалось, что я никогда с порядочными людьми не обедал. Пока мы так разговаривали, прекрасный юноша, увенчанный виноградными лозами, обносил нас корзинкой с вино­градом и, именуя себя то Бромием, то Лиэем, то Эвием[762], тонким, пронзительным голосом пел стихи своего хозяина. При этих звуках Тримальхион обернулся к нему:

–Дионис, – вскричал он, – будь свободным![763]

Юноша стащил с кабаньей головы колпак и надел его

– Теперь вы не станете отрицать, – сказал Тримальхион, – что в доме у меня живет Вакх-Отец[764].

Мы похвалили удачное словцо Тримальхиона ...

После этого блюда Тримальхион удалился … Мы же, освобожденные от присутствия тирана, стали вызывать сотра­пезников на разговор <…>

(47) В таком роде шла болтовня, пока не вернулся Тримальхион <…>

Мы благодарили его за снисходительность и любезность и усиленной выпивкой старались скрыть [душивший нас] смех. Но мы не подозревали, что еще не прошли, как говорится, и пол­пути до вершины всех здешних роскошеств. Когда со стола, под звук музыки, убрали посуду, в триклиний привели трех белых свиней, в намордниках и с колокольчиками на шее. Номенклатор[765] объявил, что это–двухлетка, трехлетка и шестилетка.

Я вообразил, что пришли фокусники, и свиньи, как это бывает в цирках[766], станут выделывать какие-нибудь штуки. Но Тримальхион рассеял недоумение:

– Которую из них вы хотите сейчас увидеть на столе? – спросил он, – потому что петухов, пентеево рагу[767] и прочую дребедень и мужики изготовят; мои же повара привыкли целого быка зараз на вертеле жарить.

Далее он велел позвать повара и, не ожидая нашего выбора, приказал заколоть самую старшую.

– Ты из которой декурии?[768] –повысив голос, спросил он.

– Из сороковой, – отвечал повар.

– Тебя купили или же ты родился в доме?

– Ни то, ни другое, – отвечал повар, – я достался тебе по завещанию Пансы.

– Смотри же, хорошо приготовь ее. А не то я тебя в декурию вестовых разжалую.

Повар, познавший таким образом могущество своего господина, повел [свою] жертву на кухню.

(48) Тримальхион же, любезно обратившись к нам, сказал:

– Если вино вам не нравится, я скажу, чтобы переменили; прошу вас, сделайте ему честь. По милости богов, я ничего, не покупаю, а все, от чего слюнки текут, произрастает в одном моем пригородном поместье, которого я даже еще и не видел. Говорят, оно граничит с Террациной и Тарентом. Теперь я хочу соединить свою землицу с Сицилией, чтобы, если мне вздумается в Африку проехаться, все время по своим водам плавать. Но расскажи нам, Агамемнон[769], какую такую речь ты сегодня произнес? Я хотя лично дел и не веду, тем не менее для домашнего употребления красноречию все же обучался: не думай, пожалуйста, что я пренебрегаю учением. Теперь у меня две библиотеки: одна греческая, другая латинская. Скажи поэтому, если любишь меня, сущность твоей речи.

– Богатый и бедняк были врагами, – начал Агамемнон.

– Бедняк? Что это такое? – [перебил его Тримальхион].

– Остроумно, – похвалил его Агамемнон и изложил затем содержание не помню какой контроверсии.

– Если это уже случилось, – тотчас же заметил Тримальхион, – то об этом нечего и спорить. Если же этого не было – тогда и подавно.

Это и многое другое было встречено всеобщим одобрением,

– Дражайший Агамемнон, – продолжал между тем Тримальхион, – прошу тебя, расскажи нам лучше о странствованиях Улисса … или о двенадцати подвигах Геркулеса. Я еще в детстве об этом читал у Гомера. А то еще видал я Кумскую Сивиллу в бутылке. Дети ее спрашивали: «Сивилла, чего ты хочешь?», а она в ответ: «Хочу умереть»[770].

(49) Тримальхион все еще разглагольствовал, когда подали блюдо с огромной свиньей, занявшее весь стол. Мы были пора­жены быстротой и поклялись, что даже куренка в такой неболь­шой промежуток вряд ли приготовить можно, тем более, что эта свинья нам показалась по величине превосходившей даже съеден­ного незадолго перед тем вепря. Но Тримальхион со все возраставшим вниманием присматривался к ней:

– Как? как? – вскричал он, – свинья не выпотрошена? Честное слово, не выпотрошена! Позвать, позвать сюда повара!

К столу подошел опечаленный повар и заявил, что он забыл выпотрошить свинью.

– Как это так забыл? – заорал Тримальхион. – Подумаешь, что он забыл подсыпать перцу или тмину! Раздевайся.

Без промедления повара раздели, и он с печальным видом стал между двух истязателей. Все стали просить за него, говоря:

– Это бывает. Пожалуйста, прости его; если он еще раз сделает, никто из нас не станет за него просить.

Один я только поддался порыву неумолимой жестокости и шепнул на ухо Агамемнону:

– Этот раб, вероятно, большой негодяй! Как это забыть выпотрошить свинью? Я бы не простил, если бы он даже с рыбой что-нибудь подобное сделал.

Но Тримальхион рассмеялся и сказал:

– Ну, если ты такой беспамятный, вычисти-ка эту свинью сейчас, на наших глазах.

Повар снова надел тунику и, вооружившись ножом, дрожа­щей рукой полоснул свинью по брюху крест накрест. И сейчас же из прореза, поддаваясь своей тяжести, градом посыпались кро­вяные и жареные колбасы.

(50) Вся челядь громкими рукоплесканиями приветствовала эту штуку и единогласно возопила: – На здоровье Гайю![771] – повара же почтили стаканчиком вина, а также поднесли ему серебряный венок и кубок на блюде коринфской бронзы. [Заметив], что Ага­мемнон внимательно рассматривает это блюдо, Тримальхион сказал:

– Только у меня одного и есть настоящая коринфская бронза. Я ожидал, что он, по своему обыкновению, из хвастовства скажет, что ему привозят сосуды прямо из Коринфа. Но вышло еще лучше.

– Вы, возможно, спросите, как это так я один владею коринфской бронзой, – сказал он. – Очень просто: медника, у которого я покупаю, зовут Коринфом[772], что же еще может быть более коринфского, чем то, что делает Коринф? <…>

(49) … Тримальхион кончил, а гомеристы[773] вдруг завопили во все горло, и тотчас же на серебряном блюде, весом в 200 фунтов, был внесен вареный теленок со шлемом на голове. За ним сле­довал Аякс[774], жонглируя обнаженным мечом, и, изображая сума­сшедшего, под музыку разрубил на части теленка и разнес куски изумленным гостям.

(40) Мы не успели налюбоваться на эту изящную затею, как вдруг потолок затрещал с таким грохотом, что затряслись стены триклиния. Я вскочил, испугавшись, что вот-вот с потолка свалится какой-нибудь фокусник; остальные гости, не менее удивленные, подняли головы, ожидая, что нового возвестят нам небеса. Потолок разверзся, и огромный обруч, должно быть содранный с большой бочки, по кругу которого висели золотые венки и баночки с мастями, начал медленно опускаться из отвер­стия. После того как нас просили принять это в дар, мы взгля­нули на стол.

Там уже очутилось блюдо с пирожным; посреди его нахо­дился Приап из теста, держащий, по обычаю, корзину с яблоками, виноградом и другими плодами. Жадно накинулись мы на плоды, но уже новая забава усилила веселье. Ибо из всех плодов, из всех пирожных при малейшем нажиме забили фонтаны шафрана, про­тивные струи которого попадали нам прямо в рот. Полагая, что блюдо, окропленное соком этого употребляющегося лишь при религиозных церемониях растения, должно быть священным, мы встали и громко воскликнули:

– Да здравствует божественный Август, отец отечества! Когда же и после этой здравицы многие стали хватать плоды, то и мы набрали их полные салфетки ...

В это время вошли три мальчика в белых подпоясанных туниках; двое поставили на стол Ларов[775] с шариками на шее; третий же с кубком вина обошел весь стол, восклицая:

– Да будет над вами милость богов!

[Тримальхион] сказал, что их зовут Добычником, Счастливчиком я Наживщиком. В это же время из рук в руки передавали портрет Тримальхиона, очень похожий; все его целовали, и мы не посмели отказаться <…>

(64) … Тримальхион … потом приказал налить вина в большую чашу и дать выпить сидевшим в ногах рабам, прибавив при этом:

– Ежели кто пить не станет, вылей ему на голову. Делу время, но и потехе час.

(65) За этим проявлением человеколюбия последовали такие лакомства, что – верьте, не верьте – мне и теперь, при воспоминании, дурно делается. Ибо вместо дроздов нас обносили жирной пулярдой и гусиными яйцами в гарнире, при чем Тримальхион важным тоном просил нас есть, говоря, что из кур вынуты все кости.

Вдруг в двери триклиния постучал ликтор, и вошел в белой одежде, в сопровождении большой свиты, новый сотрапезник. Пораженный его величием, я вообразил, что пришел претор, и потому хотел было вскочить с ложа и спустить на землю босые ноги. Но Агамемнон посмеялся над моей почтительностью и сказал:.

– Сиди, глупый ты человек. Это Габинна, севир[776] и в то же время каменщик. Говорят, превосходно делает надгробные памятники.

Успокоенный этим объяснением, я снова возлег и с большим интересом стал рассматривать вошедшего Габинну, Он же, изрядно выпивший, опирался на плечи своей жены: на голове его красовалось несколько венков; духи с них потоками струились по лбу и попадали ему в глаза; он разлегся на преторском месте и немедленно потребовал себе вина и теплой воды. Заразившись его веселым настроением, Тримальхион спросил и себе кубок побольше и осведомился, как принимали Габинну [в доме, откуда он только явился.

– Все у нас было, кроме тебя, – отвечал тот. – Душа моя была с вами]; а в общем было прекрасно. Сцисса правила девятидневную тризну по бедном своем рабе, которого она при смерти на волю отпустила[777]; думаю, что у Сциссы будет большая возня с собирателями двадесятины[778]. Потому что покойника оценивали в 50.000. – Все, однако, было очень мило, хотя и пришлось половину вина вылить на его останки[779].

(66) И что же подавали? – спросил Тримальхион. – Скажу все, что смогу, – ответил Габинна, – память у меня такая хорошая, что я собственное имя частенько забываю. На первое была свинья, увенчанная колбасами, а кругом чудесно изготовленные потроха и сладкое пюре[780] и, разумеется, домаш­ний хлеб-самопек, который я предпочитаю белому … Затем подавали холодный пирог и превосходное испанское вино, сме­шанное с горячим медом. Поэтому я и пирога съел немалую толику, и меда до жадной души выпил. Приправой ей служили: горох, волчьи бобы, орехов, сколько угодно, и по одному яблоку на гостя; мне, однако, удалось стащить парочку – вот они в салфетке … Ах, да, госпожа моя[781] мне напоминает [что я еще кое-что позабыл]. Под конец подали медвежатину, которой Сцинтилла[782] неосторожно попробовала и чуть не изрыгнула всех своих внутренностей. Я же, напротив, целый фунт съел, потому что на кабана очень похоже.

Ведь, говорю я, медведь пожирает людишек; тем паче следует людишкам пожирать медведя. Затем были еще: мягкий сыр, морс, по улитке на брата и печенка в терринках, и яйца в гарнире, и рубленые кишки, и репа, и горчица, и винегрет. Ах, да! Потом еще обносили тмином в лохани; некоторые бесстыдно взяли по три пригоршни <…>

(68) Когда спокойствие восстановилось, Тримальхион приказал вторично накрыть на стол. Мгновенно рабы сняли все столы и принесли новые, а пол посыпали окрашенными шафраном и киноварью, опилками и – чего я раньше нигде не видывал – толченой слюдой.

– Ну, – сказал Тримальхион, – думаю, что теперь угожу вам угощением, потому что вторую трапезу для вас подают. Итак, если есть там что хорошенькое – тащи сюда.

Между тем, александрийский мальчик, заведывающий горячей водой, защелкал, подражая соловью...

– Переменить! – закричал Тримальхион <…>

(69) … Никогда бы, кажется, не кончилось это мучение, если бы не подали новой еды – дроздов-пшеничников, начиненных оре­хами и изюмом. За ними последовали сидонские яблоки, утыканные иглами, наподобие ежей. Все это было еще переносимо. Но вот притащили блюдо столь чудовищное, что, казалось, лучше с голоду помереть, [чем к нему прикоснуться]. По виду это был жирный гусь, окруженный всевозможной рыбой и птицей.

– Все, что вы здесь видите, – сказал Тримальхион, – из одного теста сделано.

Я, догадливейший из людей, сразу сообразил, в чем дело:

– Буду очень удивлен, – сказал я, наклонившись к Агамем­нону, – если все это не сработано из навоза или глины. В Риме, на сатурналиях, мне случалось видеть такие подобия кушаний.

(70) Не успел я вымолвить этих слов, как Тримальхион сказал:

– Пусть я разбухну, а не разбогатею, если мой повар не сде­лал всего этого из свинины. Дорогого стоит этот человек. Захоти только, и он тебе из свиной матки смастерит рыбу, из сала – голубя, из окорока – горленку, из бедер – цыпленка; и к тому же, по моему измышлению, имя ему наречено превосходное; он зовется Дедалом. Чтобы вознаградить его за хорошее поведение, я ему выписал из Рима подарок – ножи из норийского[783] железа.

Сейчас же он велел принести эти ножи и долго ими любо­вался; потом и нам позволил испробовать их остроту, прикла­дывая лезвие к щекам.

Вдруг вбежали два раба, имевшие такой вид, точно они поссорились у водоема; по крайней мере, оба несли на плечах амфоры. Тщетно пытался Тримальхион рассудить их, они продол­жали ссориться и совсем не желали подчиниться его решению; наконец, один другому одновременно разбил палкой амфору. Пораженные невежеством этих пьяниц, мы внимательно следили за дракой и увидали, что из осколков амфор вывалились устрицы и ракушки, которые один из рабов подобрал, разложил на блюде и стал обносить всех. Искусный повар еще увеличил это вели­колепие: он принес на серебряной сковородке жареных улиток, напевая при этом дребезжащим и весьма отвратительным голосом.

Затем началось такое, что просто стыдно рассказывать: по какому-то неслыханному обычаю, кудрявые мальчики принесли духи в серебряных флаконах и натерли ими ноги возлежащих, предварительно опутав голени, от колена до самой пятки, цветочными гирляндами. Остатки же этих духов были вылиты в сосуды с вином и в светильники …

Чего еще больше? Челядь переполнила триклиний, так что нас едва не сбросили с ложа. Я узнал повара, который из свиньи умел делать гуся. Он возлег выше меня, и от него несло под­ливкой и приправами. Не довольствуясь тем, что его за стол посадили, он принялся передразнивать трагика Эфеса и все время подзадоривал своего господина биться об заклад, что зеленые[784] на ближайших играх удержат за собой пальму первенства <…>

(78) … Дело дошло до полной тошнотворности, когда Тримальхион, омерзительно пьяный, выдумал новое развлечение, приказав ввести в триклиний трубачей[785]; навалив на ложе целую груду поду­шек, он разлегся на них, высоко подперев ими голову.

– Представьте себе, что я умер, – заявил он. – Скажите по сему случаю что-нибудь хорошее.

Трубачи затрубили похоронную песню. Особенно старался раб того распорядителя похорон, который был здесь почтеннее всех. Он затрубил так громко, что перебудил всех соседей. Стражники, сторожившие этот околоток, вообразив, что дом Тримальхиона горит, внезапно разбили двери и принялись орудовать топорами, как полагается. Мы, воспользовавшись слу­чаем, бросили Агамемнона и пустились бежать, словно от настоя­щего пожара <…>

Античные анекдоты

Книга «Филогелос» (букв.: «Любитель смешного») была составлена на исходе античности и представляет собой сборник коротких веселых историй, дающих представление о народном юморе в раннеимператорский период. Традиция приписывает авторство анекдотов, скомпилированных неизвестным автором, грамматикам Гиероклу и Филагрию. О первом неизвестно ничего, а о втором – только то, что он жил во II в. н. э. и был родом из Киликии (Малая Азия). Печатается по изд.: Федр. Бабрий. Басни. М., 1962 (сер. «Литературные памятники»). С. 186–192. Перев. с лат. М. Л. Гаспарова.

3. К педанту-врачу[786] пришел человек и сказал: «Господин врач, всякое утро, как я проснусь, у меня еще полчаса бывает темно в глазах: как бы от этого избавиться?» Врач ответил: «Просыпайтесь на полчаса позже».

5. Некто, повстречав педанта, сказал ему: «Господин педант, во сне я видел вас и заговорил с вами». Тот ответил: «Клянусь богами, я был занят и не заметил».

6. Педант, заметив на улице врача, который обычно его лечил, стал от него пря­таться. Один из приятелей спросил, почему он это делает. Педант ответил: «Я очень давно не болел, и мне перед ним стыдно».

9. Педант хотел научить осла ничего не есть, и перестал засыпать ему корм. Когда осел околел с голоду, педант сказал: «Как много я потерял! Только что он на­учился ничего не есть, и вдруг умер!»

12. Педанту, отправлявшемуся в путешествие, приятель сказал: «Купи мне, пожалуйста, двух мальчиков-рабов лет по пятнадцати». Педант ответил: «Хорошо, а если таких не найду, то куплю одного тридцатилетнего».

14. Педант купил дом и, высовываясь из окна, спрашивал прохожих, к лицу ли ему этот дом.

15. Педанту приснилось, что он наступил на гвоздь; проснувшись, он перевязал себе ногу. Приятель спросил, почему он это делает, и, узнав, сказал: «Поделом зовут нас дураками: зачем мы спим разутыми?».

16. Педант много дней искал свою книгу и не мог найти. Однажды он сел есть салат, повернулся лицом в угол и увидел, что там и лежит нужная книга. Вскоре затем он встретил приятеля, который сокрушался, что потерял плащ. «Не печалься, – сказал он ему, – а лучше купи салату; и когда будешь кушать, повернись лицом в угол – там и найдешь, что искал».

17. Педанту приятель прислал из путешествия письмо с просьбой купить для него книг. Педант об этом не позаботился и, повстречав вернувшегося приятеля, сказал ему: «Твоего письма о книгах я не получал».

18. Некто, повстречав педанта, сказал ему: «Раб, которого ты мне продал, умер». – «Клянусь богами, – сказал педант, – пока он был у меня, он никогда так не делал».

21. Педант хотел спать, но у него не было подушки, и он велел рабу подложить ему под голову горшок. Раб сказал: «Он жесткий». Тогда педант велел набить горшок пухом.

22. Педант, повстречав приятеля, сказал ему: «Я слышал, что ты умер!» Тот отвечал: «Ты же сам видишь, что я жив». А педант: «Но тот, кто мне это сказал, куда больше заслуживает доверия!»

25. Педант плыл по морю; разразилась сильная буря, и его рабы стали пла­кать. «Не плачьте, – сказал он, – в моем завещании я всех вас отпускаю на свободу».

26. Педант искал место, где бы ему лучше поставить свою гробницу. Кто-то по­казал ему, что вот здесь это было бы красиво. Он ответил: «Да место тут нездоро­вое».

27. Педант заболел и договорился с врачом, что заплатит ему, если выздоровеет. Когда жена стала его укорять за то, что он пьет вино во время лихорадки, он сказал: «Ты хочешь, чтоб я выздоровел, и мне пришлось бы заплатить врачу?»

33. Сын педанта играл в мяч и уронил его в колодец. Заглянув туда, он увидел свое отражение и попросил его отдать мяч; потом побежал к отцу и пожаловался, что не может получить мяч. Педант заглянул в колодец, тоже увидел свое отражение и попросил: «Хозяин, отдайте ребенку мяч!»

34. Педант навестил больного товарища и спросил его, как идет его болезнь. Тот ничего не отвечал. Педант рассердился и сказал: «Погоди, вот я заболею, так то­же ничего тебе не скажу!»

41. Педант, продавая дом, повсюду носил с собой кирпич в качестве образца.

43. Педант, когда кто-то ему сказал: «К тебе уже старость подходит», пошел к воротам города и стал поджидать ее. Другой педант спросил, в чем дело, и узнав, сказал: «Поделом зовут нас дураками: откуда ты знаешь, что она войдет не через дру­гие ворота?»

48. Педант обул новые сандалии. Они скрипели. Обратившись к ним, он сказал: «Не скрипите, пока ноги целы».

54. Педант из Афин писал письмо отцу, хвастаясь своими успехами в науках, а приписал: «Как хотел бы я застать тебя под уголовным обвинением, чтобы показать тебе, какой вышел из меня адвокат».

55. Педант-шутник по безденежью стал распродавать свои книги, а в письме к отцу написал: «Поздравь меня, книги меня уже кормят».

56. Педант, цирюльник и плешивый шли вместе по дороге. Устроив привал в безлюдном месте, они договорились, что каждый не будет спать по четыре часа и при­сматривать за добром. Первым досталось сторожить цирюльнику. Желая посмеяться, юн выбрил педанту голову и в положенный срок разбудил его. Педант, почесав со сна голову и обнаружив, что она голая, вскричал: «Экий ты негодяй, цирюльник! ты же напутал и вместо меня разбудил плешивого!»

59. Педант услышал, что у птичника на обед была вчера отличная курица; он пошел на птичий двор и сказал птичнику: «Зарежь и мне вчерашнюю курицу».

60. У педанта было имение на расстоянии многих миль; чтобы сделать его побли­же, он выворотил по дороге семь верстовых камней.

65. Педант провожал сына на войну. Сын обещал ему вернуться с головой уби­того врага. Педант сказал: «Но даже если ты и без головы вернешься, все равно я буду рад».

81. Педант на корабле попал в бурю. Его спутники стали плакать. Он им сказал: «Из-за каких пустяков вы плачете! Я заплатил кормчему на десять драхм больше, а он и меня подвергает опасности».

90. Ученый педант, взявшись произнести несколько надгробных слов по покой­никам, сочинил одно из них о человеке, еще живом, и тот за это набросился на него. Педант сказал: «Если вы сами не знаете, когда умрете, то как же вы хотите, чтобы я не ошибался, говоря без подготовки?»

96. Двое трусливых педантов спрятались – один в колодце, другой в камыше. Солдаты спустили в колодец шлем, чтобы зачерпнуть воды; педант подумал, что это спускается солдат, стал просить пощады, и его схватили. Солдаты сказали, что если бы он молчал, они бы прошли мимо него, не заметив. Тогда педант, спрятавшийся в камыше, закричал: «Ступайте мимо меня, ведь я молчу».

99. Педанта кто-то попросил: «Одолжи мне плащ до деревни». Педант ответил: «У меня плащ только до щиколотки, а плаща до деревни у меня нет».

100. Педант ехал на телеге. Когда мулы выбились из сил и не могли дальше идти, возница распряг их, чтобы дать им отдых; а они, высвободившись, пустились бежать. Педант крикнул вознице: «Негодяй, ты же видишь, как они бегают: значит, дело в телеге, а не в мулах!»

101. Педант увидел братьев-близнецов, сходству которых дивились люди. «Нет, – сказал педант, – первый похож на второго больше, чем второй на первого».

104. Скряга, составляя завещание, все имущество отказал самому себе.

Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости

Секст Юлий Фронтин (30/40–103/104 гг. н. э.) – римский политик и писатель, был консулом и императорским легатом в Британии. В период правления Домициана (81–96) он удалился от дел и посвятил себя литературной деятельности. При императоре Нерве (96–98) был смотрителем римских водопроводов, а при Траяне (98–117) дважды становился консулом. Литературная деятельность Фронтина касается специальных вопросов и связана с его должностными обязанностями (трактаты о землемерном искусстве, водопроводах и т. д.). «Военные хитрости» («Стратегемы») – собрание исторических примеров, иллюстрирующих греческое, римское и частично варварское военное искусство. В эпоху империи, когда армия стала опорой политической власти, такого рода учебник военного дела приобрел особое значение. Приводимые Фронтином примеры ярко рисуют правильное, на взгляд римлян, поведение античных людей в военных условиях. Ниже приводятся выдержки из первой книги «Стратегем». Печатается по изд.: Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости (Стратегемы). СПб., 1996 (сер. «Античная библиотека»). С. 53–57, 59–60. Перев. с лат. А. А. Новикова.

X. Как сдержать несвоевременный порыв к битве

1. Кв. Серторий, познав на опыте, что ему не меряться силами со всем римским войском, желал втолковать это варварам, требовавшим боя; он вывел двух коней: одного очень сильного, другого чрезвы­чайно тощего, – и велел привести также двух юношей в таком же роде: крепкого и слабого. Более крепкому он приказал оторвать у тощей лошади весь хвост, а юноше слабому – выщипать хвост у сильного коня по одному волоску. Слабый выполнил приказ, а здоровеннейший безрезультатно возился с хвостом хилого коня. Тогда Серторий сказал: «Этим я пока­зываю вам, воины, характер римских когорт; они непобедимы, когда нападают на них всех вместе, но кто на них нападает по частям, будет их терзать и рвать».

2. Он же, видя, что солдаты опрометчиво требуют сигнала к бою, и опасаясь, что, если им не уступить, они нарушат приказ, позволил отряду конницы за­вязать сражение с неприятелем и, когда ему пришлось плохо, послал на подмогу несколько других; так он сберег всех своих и спокойно и без ущерба показал, к какому исходу должно было привести желанное сражение. После этого солдаты были ему вполне послушны.

4. Скорилон, вождь даков[787], знал, что римский народ раздирается гражданской войной, однако не считал возможным перейти в нападение, так как при возникновении внешней войны могло восстановиться согласие между гражданами. Он выпустил перед своими соотечественниками двух собак, а в то время как они ожесточенно дрались, он показал волка; собаки, забыв спор между собой, немедленно бросились на волка; этим примером он удержал вар­варов от нападения, которое пошло бы на пользу римлянам.

XI. Как создать боевое настроение в войске

1. Консулы М. Фабий и Гн. Манлий[788] в войне против этрусков, когда войско из-за раздоров оттягивало сражение, со своей стороны стали притворно медлить, пока солдаты под влиянием изде­вательств неприятеля сами не стали требовать боя и клялись, что вернутся победителями.

2. Фульвию Нобилиору[789] приходилось сразиться, имея мало войска, с огромной армией самнитов, пополнявшейся все новыми подкреплениями. Он за­явил, будто бы склонил один неприятельский легион к измене, и для верности приказал трибунам, высшим чинам и центурионам снести, сколько кто имеет денег, золота и серебра, чтобы было чем заплатить изменникам; тем, кто принесет, он обещал после победы выдать сверх того большие награды. Внушен­ная римлянам мысль [об измене] придала им бод­рости и уверенности в себе, и, когда вслед за тем начались военные действия, этим была обеспечена славная победа.

3. Г. Цезарю предстояло дать сражение герман­цам и Ариовисту[790], а его воины упали духом. Он тогда на сходке заявил, что в этот день он пошлет в дело только десятый легион. Этим он достиг того, что солдаты десятого легиона взбодрились, поскольку была как бы засвидетельствована их исключительная храбрость, а прочие – от стыда при мысли, что слава доблести достанется другим.

4. Г. Фабий[791] прекрасно знал, что, с одной стороны, у римлян настолько развито чувство свободы, что от оскорбления оно еще обостряется, и, с другой сто­роны, от пунийцев нельзя ожидать справедливости и умеренности. И вот он послал к карфагенянам послов насчет условий мира; те прислали ответ, проникнутый несправедливостью и высокомерием, и римское войско воспылало жаждой сразиться.

8. Авл Постумий[792] в сражении с латинянами предъ­явил образ двух юношей на конях и поднял дух воинов, говоря, что это явились [на подмогу] Кастор и Поллукс; так он восстановил боевой дух.

11. Л. Сулла, чтобы солдаты с большей готовно­стью шли в бой, притворился, будто боги предска­зывают ему будущее. Дошло до того, что перед боем он перед всем войском молил и просил статуэтку небольшого размера, которую вывез из Дельф[793], чтобы она ускорила обещанную победу.

12. Г. Марий имел при себе некую вещунью из Сирии, от которой он будто бы вперед знал исход сражений.

13. Кв. Серторий, имея в своем распоряжении солдат-варваров с неразвитым умом, возил с собой по Лузитании белую лань прекрасного вида и утверждал, что от нее он наперед узнает, что надо делать и чего избегать; варвары поэтому повино­вались его приказам, как внушенным якобы свыше. [Такого рода уловками надо пользоваться не только в том отношении, что мы будем их применять к лицам, которых считаем несмышленными, но гораздо больше в том отношении, что будут измышляться такие вещи, чтобы их принимали за указания богов]

20. Л. Сулла, видя вялость своих солдат перед сражением против Архелая, командующего войском Митридата[794], довел их изнурительным трудом до того, что они сами стали требовать сигнала к бою.

21. Фабий Максим, опасаясь, что войско в расчете на корабли, куда можно будет спастись, не будет биться достаточно стойко, велел сжечь их перед тем, как начать сражение[795].

XII. Как рассеять страх, внушенный солдатам
неблагоприятными предзнаменованиями

1. Сципион, переправив войско из Италии в Африку, поскользнулся, сходя с корабля; видя, что солдаты поражены этим, он своей твердостью и величием души обратил источник страха в источник бодрости, заявив: «Приветствуйте, воины, я придавил Африку».

2. Г. Цезарь, поскользнувшись нечаянно при посадке на корабль, сказал: «Я держу тебя, мать земля». Этим истолкованием происшествия он как бы заявил, что намерен вновь занять ту землю, с которой уезжал.

3. Консул Т. Семпроний Гракх выстроил войско против пиценов, как вдруг землетрясение навело страх на обе стороны. Сципион речью успокоил своих и склонил их напасть на потерявшего голову от суеверного страха неприятеля; атака увенчалась победой.

4. Когда по внезапному чуду щиты всадников изнутри и груди коней покрылись кровью, Серторий истолковал это как знамение победы, ибо на эти места обычно брызжет вражеская кровь.

8. Г. Сульпиций Галл, чтобы солдаты не воспри­няли предстоявшее лунное затмение как дурное пред­знаменование, заранее о нем предупредил, объяснив основания и причины затмения.