Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

ИсториЯ древней Греции

ВВЕДЕНИЕ
ОтлиЧительные Черты древнегреЧеской цивилизации

Фукидид. Речь Перикла над телами погибших афинян

Фукидид (ок. 460 – ок. 396) – греческий историк родом из Афин, получил прекрасное философское образование, участвовал в Пелопоннесской войне между Афинами и Спартой (431–404) в качестве стратега, однако после неудачной обороны г. Амфиполя, захваченного спартанцами (424), отправился на 20 лет в изгнание в свое фракийское поместье. Фукидид стал первым критическим исследователем источников и фактическим основателем истории как науки. Он автор «Истории», в которой подробно изложены события Пелопоннесской войны (до 411 г.). Перикл, видный политический деятель Греции V в. до Р. Х., в течение 15 лет практически единолично управлял Афинами (444–429). В начале Пелопоннесской войны, в 430 г. до Р. Х., перед похоронами погибших в первых боях афинян он произнес речь, в которой изложил свое мнение об Афинском государстве. Для афинян эту речь можно считать программной, поскольку в ней описано, на их взгляд, идеальное общество. Речь приведена Фукидидом во II книге «Истории». Печатается по изд.: Фукидид. История. – Репр.: М., 1915. – СПб., 1994. Т. 1. С. 120–123. Перев. с древнегреч. Ф. Мищенко. Правописание изменено в соответствии с современными нормами орфографии.

37. (1) Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве [граждан], а на большинстве их. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле; равным образом, скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству. (2) Мы живем свободной политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. (3) Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов больше всего из страха перед ними, и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время, в особенности прислушиваемся ко всем законам, которые существуют на пользу обижаемым и которые, будучи не писанными, влекут общепризнанный позор [за их нарушение].

38. (1) Повторяющимися из года в год состязаниями и жертвоприношениями мы доставляем душе возможность получить многообразное отдохновение от трудов, равно как и благопристойностью домашней обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние. (2) Сверх того, благодаря обширности нашего народа, к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли.

39. (1) В заботах о военном деле мы отличаемся от противников следующим: государство наше мы предоставляем для всех, не высылаем иноземцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осматривать наш город, так как нас нисколько не тревожит, что кто-либо из врагов, увидев что-нибудь не сокрытое, воспользуется им для себя; мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные хитрости, сколько на присущую нам отвагу в открытых действиях. Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и, тем не менее, с не меньшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником <...>

40. (1) Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством, как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас не постыдно, напротив, гораздо позорнее не выбиваться из нее трудом <...>

41. (4) Создавши могущество, подкрепленное ясными доказательствами и достаточно засвидетельствованное, мы послужим предметом удивления для современников и потомства, и нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями в то время, как истина, основанная на фактах, разрушит вызванное этими песнями представление. Мы нашей отвагой заставили все моря и все земли стать для нас доступными, мы везде соорудили вечные памятники содеянного нами добра и зла. (5) В борьбе за такое-то государство положили свою жизнь эти воины, считая долгом чести остаться ему верными и каждому из оставшихся в живых подобает желать трудиться ради него <...>

Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших под Коринфом

Лисий (ок. 445–380 гг. до Р. Х.) – греческий оратор, причисленный к канону десяти лучших ораторов античности. Родился в богатой афинской семье, в конце Пелопоннесской войны при тридцати тиранах (404 г. до Р. Х.) был приговорен к тюремному заключению, однако спасся бегством. Лисий, хотя и прожил большую часть жизни в Афинах, был метеком и не имел прав гражданства, поэтому не мог выступать публично и писал речи на заказ. Лаконичный язык его речей считался образцом аттического стиля и послужил образцом для Демосфена (см. ниже). «Надгробное слово» достаточно обоснованно приписывается Лисию и посвящено афинянам, погибшим в годы Коринфской войны (394–387 гг. до Р. Х.), разгоревшейся между Спартой и другими греческими городами, в том числе Афинами. Речь никогда не была произнесена публично, поэтому носит чисто литературный характер. В ней, как и в надгробном слове Перикла, изложены основные идеалы афинского гражданина. Печатается по изд.: Лисий. Речи. М., 1994. С. 65–68. Перев. с древнегреч. С. И. Соболевского.

 (1) Сограждане, окружающие эту могилу! Если бы я считал возможным изобразить словом величие духа мужей, здесь лежа­щих, то я не одобрил бы распоряжения властей, давших мне всего лишь несколько дней для приготовления речи в честь их. Но, так как весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов, то, думается мне, по этой именно причине государ­ство приказывает исполнить это поручение в такой короткий срок: государство заботится об ораторах, выступающих здесь, полагая, что при таком условии слушатели всего скорее окажут им снисхождение …

(3) Итак, прежде всего я скажу о древних войнах наших предков; сказание о них я заимствую из предания. Да, и о них должны помнить все, – прославлять их в песнях, говорить о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших <…>

(54) He легко одному пересказать все в отдельности опасные предприятия, совершенные многими, и в один день изобразить то, что было сделано в течение всех веков. В самом деле, какая речь, какое время, какой оратор сможет рассказать о доблести здесь лежащих мужей? (55) С великим множеством трудов, с опас­ностями, известными всем, с славными битвами они освободили Элладу, возвеличили отечество: семьдесят лет[1] они владыче­ствовали над морем, среди союзников их не было внутренних междоусобий, (56) потому что афиняне не требовали того, чтобы народная масса была в рабстве у немногих, а заставляли всех иметь равные права: они не ослабляли союзников, но делали и их сильными и показали, что их собственная сила так велика, что великий царь[2] уже более не стремился завладеть чужими зем­лями, но отдавал и часть своих и боялся за остальные свои владения. (57) В то время военные суда не приходили из Азии, не возникали тирании в Элладе, ни один эллинский город не был порабощен варварами: такую умеренность и страх внушало всему миру их мужество. За это они одни должны стоять во главе эллинов и иметь гегемонию над городами <…>

(67) Погребаемые ныне помогли коринфянам[3], притесняемым их старыми друзьями, ставши их новыми союзниками, – помогли потому, что они держались иных убеждений, чем спартанцы: последние завидовали их счастью, а наши жалели их при виде их угнетения, не помня прежней вражды, а высоко ценя новую дружбу. Они показали всему миру свое мужество. (68) Чтобы возвеличить Элладу, они решились не только бороться за свое собственное спасение, но и умереть за свободу врагов[4]: именно они сражались с союзниками спартанцев за их освобождение. В случае победы они даровали бы им те же права; но так как с ними случилось несчастие, то они оставили пелопоннесцам крепкое рабство.

(69) При таком положении жизнь им кажется жалкой, а смерть желанной; а жребий наших и при жизни, и после смерти завиден: они воспитаны среди благ, добытых предками; достиг­ши зрелого возраста, они сберегли их славу и показали свое мужество. (70) Да, у них много славных заслуг перед отечеством; они исправили неудачи других; они удалили войну на большое расстояние от родной земли. Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, – отечеству воздав за свое воспита­ние, а воспитателям оставив печаль. (71) Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? (72) При таком множестве несчастий я считаю детей их счастливыми, потому что они слишком еще малы, чтобы понимать, каких отцов лишились, а тех, от кого они родились, жалею, потому что они слишком стары, чтобы забыть о своем несчастии. (73) Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся. (74) Как же им перестать печалиться? Может быть, при бедствиях отечества? Нет: тогда и другие, конечно, вспомнят о них. Может быть, при счастливых обстоятельствах государства? Нет: для возбуждения печали достаточно мысли о том, что их дети погибли, а живые наслаждаются плодами их храбрости. Может быть, при личных своих опасностях, когда они увидят, что прежние их друзья бегут от их нужды, а враги надменно смотрят на их несчастия? (75) Мне кажется, мы могли бы лежащим здесь воздать благодар­ность только тем, если бы родителей их высоко ценили подобно им, детей их любили бы так, как будто сами были бы отцами их, а женам их были бы такими помощниками, какими были они при жизни. (76) В самом деле, кто имеет больше прав на уважение, как не лежащие здесь? Кого из живых мы можем с большей справедливостью высоко ценить, как не их родных, которые от их мужества вкусили плодов наравне со всеми другими, а по смерти их, если сказать правду, одни несут бремя несчастия?

(77) Но не знаю, к чему такие сетования: ведь нам не было неизвестно, что мы смертны. Поэтому зачем теперь горевать о том, чего мы давно ожидали? К чему так сильно тяготиться несчастиями, происходящими от природы, когда мы знаем, что смерть – общий удел и самых дурных людей, и самых хороших? (78) Ведь, если бы возможно было людям, избежавшим опасности на войне, быть бессмертными в остальное время, то живым следовало бы вечно оплакивать погибших; но и природа не может бороться ни с болез­нями, ни со старостью, и божество, которому досталось управлять нашей судьбой, неумолимо. (79) Поэтому надо считать их в выс­шей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (80) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храб­рость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве[5] на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертны­ми. (8i) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых.

Глава 1. греческая религия

Орфические гимны

Орфическими гимнами в Греции называли поэтические произведения, в своей основе восходившие к догомеровской поэзии. Особое место в ней уделялось Орфею, первые упоминания о котором относятся к VI в. до Р. Х. Мифологическая традиция о нем окончательно сложилась к V в. до Р. Х. В ней Орфей фигурирует как поэт и музыкант, обладавший магической силой. Повелитель царства мертвых Аид был очарован игрой Орфея, поэтому согласился вернуть ему умершую молодую жену Эвридику при условии, что тот не будет глядеть на свою супругу, пока не введет ее в дом. Орфей нарушил запрет и лишился Эвридики. Позднее он был растерзан спутницами бога Диониса вакханками. Образ Орфея был использован в религиозно-философском учении орфиков, по учению которых, Орфей, сын Зевса и Персефоны, был съеден титанами, однако его части тела были собраны Афиной и возвращены к жизни, а из праха погубленных Зевсом титанов произошел человеческий род. Сборник ритуальных «Орфических гимнов» оформился не ранее II в. н. э. и был создан автором, жившим, скорее всего, в Малой Азии. Гимны дают представление об основных богах олимпийского пантеона. Печатается по изд.: Античные гимны / Сост. А. А. Тахо-Годи. М., 1988. С. 179–180, 183, 187, 195, 197–198, 209–210, 212, 214, 220, 235, 267. Перев. с древнегреч. О. В. Смыки.

К МУСЕЮ
НА ПОЛЬЗУ И ВО БЛАГО ТЕБЕ, ДРУГ!

Вот послушай, Мусей[6], молитву при действах священных

Силы великой – тебе она более всех подобает.

Царь Зевес и Земля, и небесное чистое пламя

Солнца с Луной, и бессчетных созвездий святое свеченье!

(5)   Ты, Посейдон, черновласый держатель Земли! Персефона!

Ты, о Деметра святая, плодами обильная пышно!

Также и ты, Артемида, о ты, стрелометная дева,

С Фебом, что в Дельфах святых обитает! О ты, что имеешь

Высшую честь у блаженных богов – Дионис-хороводник!

(10) Духом могучий Арес и Гефестова сила святая!

Пеннорожденная[7], ты, кто жребий дарует преславный!

Также и ты, о подземный владыка, державнейший демон!

Геба с Илифией, вы! Ты, Гераклова сила благая!

Ты, Справедливость, и ты, Благочестье – оплот величайший!

(15) Всех вас зову – и нимф знаменитых, и славного Пана,

Геру цветущую, Зевса, эгидодержавца, супругу,

Милую я Мнемосину и Муз призываю священных,

Девять числом, и Харит, и Ор я зову вместе с Годом,

Кличу Лето пышнокудрую я и богиню Диону,

(20) Кличу куретов, носящих доспех, корибантов, кабиров,

Кличу Спасителей высших, Зевесовых чад неистленных,

Кличу Идейских богов[8] и вестника воли бессмертных,

Гермия, кличу Фемиду, блюдущую жертвы у смертных,

Ночь всестаринную я призываю и День светоносный,

(25) Веру и Дику зову, беспорочную матерь Законов,

Рею и Крона зову и в пеплосе черном Тефию,

И Океана великого, и дочерей Океана,

Я и владычную силу Эона зову, и Атланта,

Вечное Время зову и Стикса священную воду,

(30) Ласковых кличу богов, а с ними и Промысел добрый,

Демонов кличу благих для людей и гибельных смертным,

Демонов кличу небесных, земных, и воздушных, и водных,

С ними подземных и тех, кто в огне пребывает горящем,

Кличу Семелу и Вакха со всей его шумною свитой,

(35) Кличу Ино, Левкотею, подателя благ Палемона,

Нику, чье сладостно имя, и с ней Адрастею-царицу,

Кличу, Асклепий, тебя, о владыка, смягчающий боли,

Кличу Палладу, зовущую в бой, призываю все ветры,

Грома раскаты и Стороны света зову я четыре.

(40) Кличу и Матерь бессмертных, и Аттиса кличу, и Мена,

Кличу Уранию я и Адониса кличу святого,

Кличу Начало и кличу Предел – он всего нам важнее,

Все вы явитесь теперь благосклонно, с отрадой на сердце

К жертвенным действам священным, к сему возлиянью честному.

XV. ЗЕВСУ

(фимиам, стиракта[9])

О многочтимый Зевес, о Зевес не губимый вовеки,

Ты нам – свидетель, ты – наш избавитель, ты – наши молитвы!

С помощью, царь наш, твоей головы на свет появились

Матерь богиня земля и гор вознесенные кручи.

(5)  Море и прочее все, что под небом широким воздвиглось.

      О скиптродержец Кронид[10], низвергатель, могучий душою,

      Всепородитель, начало всего и всему завершенье!

      Недр сотрясатель, ты все насаждаешь, растишь, очищаешь,

      Зевс всетворящий, хозяин перуна, и грома, и молний,

(10)            Мне, многовидный, внемли, подай беспорочное здравье,

      Мир, что для нас – божество, и славу богатства честного!

XVII. ПОСЕЙДОНУ

(фимиам, смирна)

О черновласый держатель земли Посейдаон, внемли мне!

Конник, держащий в руках трезубец, из меди отлитый,

Ты, обитатель глубин сокровенных широкого моря,

Понтовладыка, что тяжкими мощно грохочет валами!

(5)   О колебатель земли, что, вздымая могучие волны,

Гонишь четверку коней в колеснице, о ты, дивноокий,

С плеском взрываешь соленую гладь в бесчисленных брызгах,

Мира треть получил ты в удел – глубокое море,

Тешишься, демон владыка, средь волн со зверями морскими,

(10) Корни земные хранишь, блюдешь кораблей продвиженье.

Нам же подай честное богатство, и мир, и здоровье!

XVIII. К ПЛУТОНУ

Духом великий, о ты, обитатель подземного дома

В Тартара мрачных лугах, лишенных сияния света,

Зевс Хтонийский[11], прими, скиптродержец, с охотою жертвы,

Ты, о Плутон! От всей земли ты ключами владеешь,

(5)   Смертному роду даришь урожаи в богатые годы.

Треть мирозданья удел твой – земля, вседарящая почва,

Недра бессмертных богов, подпора крепчайшая смертных.

Ты свой трон утвердил среди области вечного мрака,

Средь необъятных просторов лишенного воздуха ада,

(10) Черного близ Ахеронта[12], держащего корни земные.

Многоприимный, ты смертью над смертными властвуешь мощно,

О Евбулей![13] Ты прекрасное чадо священной Деметры

В жены похитил, схватив на лугу, и понес через море

Вдаль на четверке коней прямо в Аттику, в край Элевсинский:

(15) Есть там пещера – врата ее путь открывают к Аиду.

Ты, о единый судья деяний и явных, и тайных!

О вседержитель, о самый священный, о блещущий славой,

В радость тебе – благочестное дело вершения таинств!

О, призываю, гряди с благосклонным веселием к мистам!

XXIX. ГИМН ПЕРСЕФОНЕ

О, гряди, Ферсефона, рожденная Зевсом великим[14],

Единородная, жертвы прими благосклонно, богиня!

Ты, жизнетворная, мудрая, ты, о супруга Плутона,

Ты под путями земными владеешь вратами Аида,

(5)   Ветка святая Деметры, в прелестных кудрях Праксидика[15],

Ты Евменид[16] породила, подземного царства царица <…>

Мать Евбулея[17], чей образ изменчив, гремящего страшно,

Сверстница Ор светоносная, в блеске красы несказанной,

(10) О вседержащая дева, плодами обильная щедро,

Смертным одна ты желанна, рогатая[18], в блеске прекрасном.

Вешней порою на радость тебе дуновения с луга,

Тело святое твое указуют зеленые всходы,

Осенью вновь похищаема ты для брачного ложа,

(15) Ты одна – и жизнь, и смерть для людей многобедных,

Ферсефона – всегда ты «несешь» и всегда «убиваешь».

Внемли, блаженная, из-под земли урожай посылая.

Дай процветание в мире, здоровье с целящею дланью,

Благополучную жизнь, что под тяжкую старость приходит

(20) В царство твое, о царица, к Плутону, чья благостна сила.

 

XXX. ДИОНИСУ

(фимиам, стиракта)

Я Диониса[19] зову, оглашенного криками «эйа»!

Перворожденный и триждырожденный, двусущий владыка,

Неизреченный, неистовый, тайный, двухвидный, двурогий,

В пышном плюще, быколикий[20], «эвой» восклицающий, бурный,

(5)   Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний[21], увитый

Лозами, полными гроздьев[22], – тебя Ферсефоны с Зевесом

Неизреченное ложе, о бог Евбулей[23], породило.

Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же

Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,

(10) Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!

XXXII. АФИНЕ

(фимиам, ароматы)

Единородное чадо[24] великого Зевса, Паллада,

Ты, о богиня блаженная, славная, мощная духом,

К бою зовущая, ты изречима и неизреченна,

Дивная, любишь пещеры и грозные держишь вершины

(5)   Гор, отдающихся эхом, и любишь лесные ущелья,

Ты, бранелюбица, в души людей исступленье вдыхаешь,

Дева, обвыкшая в битвах, чудовищно страшная духом.

Горгоубийца[25], о дева-боец, твой гнев ужасает,

Мать многосчастная всяких искусств, ненавистница ложа,

(10) Бурная – бич негодяев, порядочным – мысль и решенье,

Ты и жена, и мужчина, о мысль, о родящая войны,

Переливаешься ты, о змея[26], в исступлении божьем,

Славная, гонишь коней, истребитель флегрейских гигантов[27],

О Тритогения[28], демон победный, от зол избавитель,

(15) О совоокая[29], изобретатель ремесел, царица,

Молят тебя днем и ночью, всегда, до последнего часа.

Ныне услышь и меня, подари же мне мир многосчастный,

Дай мне счастливые дни и добрую меру здоровья!

XXXIV. АПОЛЛОНУ

(фимиам, манна)

Феб Ликорей[30], гряди, о блаженный, Пэан[31] святочтимый,

Мемфиса житель[32], податель богатств, златолирник, спаситель,

Тития[33] свергший, оратай, титан, засеватель, Пифиец[34],

Гриней, Сминфей, о вещий Дельфиец[35], пифоноубийца,

(5)   Бог светоносный, неистовый, отрок преславный, прекрасный,

О Мусагет[36], о плясун хороводный, стрелец-дальновержец,

О Дидимей, издалека разящий, о Бакхий, о Локсий[37],

Делоса царь, всезрящи твои светоносные очи,

Златокудрявый, вещатель грядущего чистых глаголов,

(10) Я умоляю тебя за людей, – о, внемли благосклонно!

Все перед взором простерлось твоим – и эфир бесконечный,

И под эфиром земля, наделенная долей счастливой,

Зримы тебе и сквозь мрак звездами расцвеченной ночи,

В полной тиши ее, корни земли и мира пределы,

(15) Сердце заботит твое и начало, и всеокончанье.

О всецветущий, ведь ты кифарой своей полнозвучной

Ладишь вселенскую ось, то до верхней струны поднимаясь,

То опускаясь до нижней струны, то ладом дорийским[38]

Строя небесную ось, – и все, что на свете живого,

(20) Ладишь, гармонию влив во вселенскую участь для смертных,

Поровну ты разделяешь, смешав и зиму, и лето:

Верхние струны – зиме, а нижние – лету вверяя,

Лад же дорийский – для сладкого цвета весны оставляешь.

Вот почему у людей именуешься ты, о владыка,

(25) Паном, богом двурогим, вздымающим бури свирелью,

Ведь у тебя – печать от всего, что есть в мирозданье, –

Мистов[39] мольбам, о блаженный, внемли и храни их, спасая!

ХL. ДЕМЕТРЕ ЭЛЕВСИНСКОЙ

(фимиам, стиракта)

Внемли, Део, богиня-всематерь, почтеннейший демон,

Юность растящая, счастье дарящая ты, о Деметра,

Ты наделяешь, богиня, богатством, питаешь колосья,

Мир, всецарящая, любишь, трудам многохлопотным рада,

(5)   И семена ты хранишь, и зеленые всходы, и жатву,

В кучи ссыпаешь зерно, Элевсинской долины жилица[40].

Смертного люда кормилица, всем ты мила и желанна,

Пахарю первая ты быков запряженных вручила,

Смертным желая подать отрадное в жизни обилье,

(10) Ты, сотрапезница Бромия[41], славная, все утучняешь,

Факелоносная, чистая, серп тебе летний – отрада.

Ты, о подземная, явная всем, ты ко всем милосердна,

Детолюбивая, добрая матерь, растящая юность,

Ты запрягла колесницу – вся упряжь ее змеевидна,

(15) Вакховы буйные пляски твой трон окружают, ликуя,

Единородная, о многоплодная, о всецарица,

Ты, о цветочная, чистая, разная в обликах многих

Ныне гряди, о блаженная, летними полнясь плодами,

Мир к нам веди, приведи желанное благозаконье,

(20) Славный достаток и с ними всему господина – здоровье!

LV. АФРОДИТЕ

О Афродита Урания[42], многовоспетая в гимнах,

Морерожденная, с вечной улыбкой, о матерь богиня!

Празднества любы ночные тебе, полуночнице славной,

Матерь Ананки, плетущая хитрости, всесопрягатель,

(5)   Три мироздания части ты в тесном сплотила союзе,

Ты, на земле породившая все и в небе высоком,

Также и в глубях морских, – о почтенная, с Вакхом ты рядом,

Свадьбы любя, посылаешь ты браки, о матерь Эротов <…>

(10) Хоть не видна ты, но явна. Прекрасная, славного рода,

Свадебных пиршеств богиня, о волчья[43], богов повелитель,

Жизнедарящая, о мужелюбица, род продлеваешь,

О вожделенная, узами смертных незримо связуешь,

Равно и племя зверей, любви вызывая влеченье,

(15) Кипророжденная, божьего рода, бываешь повсюду, –

Ты на Олимпе, богиня царица, сияешь красою,

Или в уделе сирийском своем, ароматами полном,

Иль золотая твоя колесница в равнинах Египта

Путь к омовению держит, дарящему многие жизни,

(20) Или над гладью морской ты летишь в лебединой повозке,

С радостью видя чудовищ морских хороводные пляски,

Или у Дия[44] в земле синеглазые нимфы фиады[45]

Тешат, богиня, тебя на отмелях пляскою легкой,

Иль пребываешь, царица, на Кипре – твоя колыбель он,

(25) Там незамужние девы-невесты тебя ежегодно

Гимном святым прославляют с бессмертным Адонисом чистым.

Где б ни была ты – гряди, о богиня, твой вид столь отраден!

С чистой душой призываю тебя и святыми словами!

       LXXXVII. ТАНАТУ

(фимиам, манна)

Внемли, держащий правленья бразды над смертными всеми,

Коими издали правишь, давая священное время

Каждому, ибо твой сон сокрушает и душу, и тело,

Узы, природой сплетенные прочно, лишь ты разрешаешь,

(5)   Сон насылая великий, вседолгий, что вечность продлится,

Общий для всех, но к иным он приходит порой не как должно,

Слишком поспешно, и юную жизнь прерывает в расцвете.

Все обретает в тебе предел, предназначенный свыше,

Только тебя одного не упросишь и ничем не умолишь,

(10)             Я же к тебе обращаю, блаженный, молитву и жертву:

Дни моей жизни продлив, надели меня даром почетным –

Старость почтенную дай, наилучшую в людях награду!

Гигин. Двенадцать подвигов Геракла

Описание подвигов известного греческого героя Геракла содержится в книге, получившей название «Мифы», или «Генеалогии». Она была написана на латинском языке неким Гигином, жившим в середине или второй половине II в. н. э. Этот труд является переводом неизвестного греческого оригинала, созданного в конце I – середине II в. н. э., то есть в эпоху императоров династии Антонинов, активно возрождавших греческую культуру. Перевод Гигина был не профессиональным, а скорее всего, ученическим, но он, наряду с «Мифологической библиотекой» Аполлодора, имеет свою ценность, поскольку является попыткой систематизировать греческие мифы. Печатается по изд.: Гигин. Мифы. СПб., 1997 (сер. «Античная библиотека»). С. 84–92. Перев. с лат. Д. Торшилова.

30. ДВЕНАДЦАТЬ ПОДВИГОВ ГЕРКУЛЕСА,
те, что по приказу Эврисфея[46]

Когда был ребенком, двух драконов[47], которых по­слала Юнона, умертвил двумя руками, отчего получил прозвище Перворожденного.

Немейского льва, которого выкормила Луна[48], не­уязвимого, умертвил в пещере с двумя выходами. Его шкуру он носил как одежду.

Лернейскую Гидру, дочь Тифона, с девятью голо­вами, убил около Лернейского источника. Ее яд имел такую силу что она убивала людей дыханием, а если ктo-нибудь проходил мимо нее, когда она спала, то дула на его следы и он умирал в ужаснейших мучени­ях. Ее он убил способом, который ему показала Минер­ва, и вскрыл, и пропитал ее желчью свои стрелы, так что потом тот, в кого попадала его стрела, не мог избе­жать смерти, и сам он потом от этого погиб во Фригии[49].

Эриманфского вепря убил.

Свирепого оленя в Аркадии, с золотыми рогами[50], привел живым показать царю Эврисфею[51].

Стимфалийских птиц, на острове Марса[52], которые метали свои перья, как дротики, перебил стрелами.

Коровники царя Авгия в один день очистил от навоза, большей частью за счет помощи Юпитера: под­ведя реку, он смыл весь навоз.

Быка[53] <…> с острова Крита привел живым в Микены.

Диомеда, царя Фракии, и его четырех коней, ко­торые питались человеческим мясом, убил вместе со слугой Абдером. А имена коней: Подарг, Лампон, Ксанф и Дин.

У амазонки Ипполиты, дочери Марса и царицы Отреры, забрал пояс царицы амазонок. Тогда он пода­рил Тесею пленную Антиопу.

Гериона, сына Хрисаора, убил, трехтелого, одной стрелой.

Огромного дракона, сына Тифона, который всегда сторожил яблоки Гесперид на горе Атлас, убил и при­нес яблоки царю Эврисфею.

Пса Цербера, сына Тифона, привел из подземного царства и показал царю.

31. ДРУГИЕ ДЕЯНИЯ ЕГО ЖЕ[54]

Антея, сына Земли, убил в Ливии. Тот заставлял путников бороться с ним и, изнуренных борьбой, уби­вал. Этого он убил, борясь с ним.

Бусирида в Египте, который всегда приносил чу­жестранцев в жертву; когда Геркулес услышал об этом его законе, то позволил привести себя в жертвенной повязке к алтарю, а когда Бусирид начал взывать к богам, убил его и жрецов палицей.

Кикна, сына Марса, убил, сразившись с ним. Ког­да туда явился Марс и хотел сразиться с ним за сына, Юпитер бросил между них молнию.

Чудовище, которому была выставлена Гесиона, убил в Трое.

Лаомедонта, отца Гесионы, убил стрелами за то, что тот не отдавал ее.

Свирепого орла, который грыз сердце Прометея, убил стрелами.

Лика, сына Нептуна, убил за то, что тот хотел убить его жену Мегару, дочь Креонта, и сыновей Теримаха и Офита.

Ахелой, речной бог, мог превращаться во что угод­но. Сражаясь с Геркулесом за то, чтобы жениться на Деянире, он превратился в быка. Геркулес отломал у него рог и подарил его Гесперидам или Нимфам, а богини наполнили его яблоками и назвали рогом изо­билия.

Нелея, сына Гиппокоонта, убил вместе с десятью сыновьями, потому что тот не хотел его очистить тог­да, когда он убил свою жену Мегару, дочь Креонта, и сыновей Теримаха и Офита.

Эврита убил за то, что просил в супруги его дочь Иолу, а он отказал ему.

Кентавра Несса убил за то, что тот хотел обесчестить Деяниру.

Кентавра Эвритиона убил за то, что тот просил в жены обрученную с ним Деяниру, дочь Дексамена.

32. МЕГАРА

Когда царь Эврисфей послал Геркулеса за трехгла­вым псом, Лик, сын Нептуна, думал, что Геркулес погиб, и захотел убить его жену Мегару, дочь Креон­та, и сыновей Теримаха и Офита, чтобы завладеть цар­ством. Тут вернулся Геркулес и убил Лика. Потом Юнона наслала на него безумие и он убил Мегару и сыновей Теримаха и Офита. Когда он вернулся в здра­вый рассудок, то попросил Аполлона ответить, как ему очиститься от преступления. Аполлон не хотел давать ему ответа. Разгневанный Геркулес унес из его святи­лища треножник, который потом Юпитер приказал ему вернуть, а Аполлону согласиться дать ответ. Геркулес за свое преступление был отдан Меркурием в рабство царице Омфале.

33. КЕНТАВРЫ

Когда Геркулес был гостем у царя Дексамена, он лишил девственности его дочь Деяниру и обещал, что возьмет ее в жены. После его ухода кентавр Эвритион, сын Иксиона и Тучи, попросил Деяниру в жены. Бо­ясь насилия, ее отец обещал согласие. В назначенный день Эвритион пришел с братьями на свадьбу. По­явился Геркулес, убил кентавра и увел свою невесту.

Также и на другой свадьбе, когда Пирифой брал в жены Гипподамию, дочь Адраста, напившиеся вина кентавры попытались похитить у лапифов[55] жен. Они убили многих лапифов и сами погибли.

34. НЕСС

Несса, сына Иксиона и Тучи, кентавра, Деянира попросила перенести ее через реку Эвен. Несс поднял ее и прямо в реке захотел обесчестить. Когда там появился Геркулес и Деянира, рыдая, просила его о защите, он поразил Несса стрелами. Поскольку тот знал, какую силу яда имеют стрелы, пропитанные желчью Лернейской Гидры, он, умирая, дал Деянире свою вы­текавшую кровь и сказал, что это приворотное зелье: если она захочет, чтобы супруг не оставил ее, пусть смажет этим его одежду. Деянира поверила этому, спря­тала и бережно хранила.

35. ИОЛА

Когда Геркулес попросил в супруги Иолу, дочь Эврита, тот ему отказал, а Геркулес взял Эхалию[56]. Хотя девушка просила его, он собирался при ней убить ее родителей. Стойкая духом, она перенесла смерть род­ных, умерщвленных пред ее очами. Когда он всех убил, он отправил пленную Иолу к Деянире.

36. ДЕЯНИРА

Деянира, дочь Ойнея, жена Геркулеса, когда уви­дела, что привели пленную Иолу, девушку очень кра­сивую, стала опасаться, как бы та не лишила ее супру­га. Поэтому, помня о совете Несса, она послала слугу по имени Лихас отнести Геркулесу одежду, пропитан­ную кровью кентавра. Немного этой крови упало на землю и, когда солнце дошло до этого места, кровь загорелась. Когда Деянира увидела это, она поняла, что все не так, как говорил Несс, и послала другого слугу вернуть того, которому дала одежду. Геркулес уже надел ее и его сразу стало жечь. Когда он бросил­ся в реку, чтобы потушить жар, жжение стало сильнее, когда же пытался снять ее, она отрывалась вместе с мясом. Тогда Геркулес бросил Лихаса, который при­нес одежду, в море, так что тот полетел, переворачива­ясь в воздухе, и на том месте, куда он упал, появилась скала, которая называется Лихадской[57]. Тогда, говорят, Филоктет, сын Пеанта, сложил на Этейской горе для Геркулеса костер и тот взошел на него. [...][58] За это благодеяние Геркулес подарил Филоктету лук и стре­лы[59]. Деянира же из-за того, что случилось с Геркуле­сом, сама себя убила.

Ямвлих. Загадка греческих оракулов

Ямвлих (ок. 245 – ок. 325 н. э.) – философ-неоплатоник родом из Сирии. Ему, скорее всего, принадлежит сочинение «О египетских мистериях», в котором разрабатывались основы теургии (вид белой магии, посредством которой считалось возможным влиять на богов, а через них – на природу). Небольшой фрагмент из 3-й книги этого сочинения посвящен философскому исследованию греческих оракулов, которые давали предсказания в императорскую эпоху и мало изменились со времен классики. Печатается по изд.: Ямвлих. О египетских мистериях. М., 1996. С. 115–118. Перев. с древнегреч. Л. Ю. Лукомского.

(11) Итак, вот каков и вот каким образом возникает один вид боговдохновенности; другим же является многообраз­ное прославленное и наизвестнейшее боговдохновенное прорицание оракулов, относительно которого ты объявля­ешь вот что: одни пьют воду, например жрец Аполлона Кларийского в Колофоне, другие сидят подле пещер, например прорицательницы в Дельфах, третьи вдыхают водяные ис­парения, например пророчицы в Бранхидах[60]. Ты, безу­словно, вспомнил именно об этих трех славных оракулах не потому, что они имеются только здесь, – ведь неупо­мянутых много больше, а потому, что эти превосходят все остальные, и, кроме того, ты даешь достаточное представ­ление о способе действия того, ради чего было проведено исследование, – я говорю о восприятии посылаемого лю­дям богами пророчества, – и именно поэтому тебе доста­точно перечисленного. Итак, и мы скажем об этих трех оракулах, оставив без внимания многие другие.

Так вот, оракул в Колофоне дает ответы при помощи воды, с чем согласны все. Ибо в подземном помещении существует источник и прорицатель пьет из него. В неко­торые определенные ночи, после того как сперва было совершено множество священнодействий, он, выпив воду, изрекает оракул, будучи уже не виден присутствующим зрителям. Итак, отсюда вполне очевидно, что та вода яв­ляется пророческой. То же, каким образом она оказывается таковой, уже не мог бы, как гласит пословица, «всякий муж познать». Ведь считается, что ее пронизывает некий пророческий дух. Однако на самом деле это не так. Ибо бо­жественное не получило распространения в причастном ему столь обособленно и отдельно – напротив, оно наполняет источник своей пророческой силой, приближаясь к нему извне и освящая его. Однако не все вдохновение, которое предоставляет вода, является делом этого самого бога – напротив, она только приводит в готовность и делает чи­стым наш собственный сияющий дух, благодаря которому мы и оказываемся способными воспринять бога. Другим же, причем более важным, чем это, сияющим свыше яв­ляется присутствие самого бога; оно, конечно, не покидает никого из причастных ему вследствие соприкосновения по­добия с самим собой. Бог прямо присутствует и непосред­ственно пользуется пророком как орудием, неподвластным самому себе и не сознающим ничего того, что говорит и на каком свете находится. Таким образом, последний, после того как дает оракул, с трудом приходит в себя. А прежде чем пить воду, как описано, он целый день и ночь постится и уединяется в неких недоступных толпе священных местах, начиная приобретать божественную одержимость. При по­мощи удаления и отстранения от человеческих дел он очи­щается для восприятия бога. Именно благодаря этим действиям он и приемлет на чистый престол своей души си­яющее вдохновение бога и предоставляет беспрепятствен­ную одержимость и совершенное и не мешающее участие.

А пророчица в Дельфах или возвещает людям оракул благодаря тонкому огненному духу, поднимающемуся от­куда-то из пещеры, или пророчествует, сидя на медном стуле с тремя ножками, который является священным си­дением бога. В обоих случаях она тем самым предоставляет себя божественному духу и озаряется лучом божественного огня. И всякий раз, когда собранный воедино многообраз­ный огонь, поднимающийся из пещеры, со всех сторон охватывает ее, она исполняется благодаря ему божествен­ным сиянием; а когда она находится на троне бога, то приходит в соприкосновение с его неподвижной пророчес­кой силой. Благодаря обоим этим действиям она целиком подпадает под власть бога. И вот именно тогда возле нее оказывается бог, сияя обособленно и будучи иным, и чем огонь, и чем дух, и чем собственный трон, и чем окру­жающая это место природная и кажущаяся священной об­становка.

Далее, и женщина, дающая оракулы в Бранхидах, или исполняется божественным сиянием, держа в руках жезл, изначально предоставленный неким богом, или предрекает будущее, сидя на оси, или восприемлет бога, смачивая ноги или край одежды в воде или вдыхая исходящий от воды пар. Во всех этих случаях она, приготовляя необхо­димое для встречи бога, получает его частицу извне.

Совершенно понятно и множество жертв, и установле­ние всего священного обряда, и все то остальное, что совершается перед тем, как сообразно с богом дать оракул: и омовение пророчицы, и воздержание от пищи в течение целых трех дней, и пребывание ее в недоступных частях храма, когда она уже находится во власти света и насы­щается им в течение длительного времени. Ведь все это представляет собой приглашение бога, направленное на то, чтобы он приблизился и явил свое присутствие вовне, а удивительное воодушевление, предшествующее его при­ходу к обычному месту и пребыванию в самом духе, вос­ходящем от источника, и являет некоего иного, старше­го и не связанного с этим местом бога, причину и места, и самого источника, и мантики вообще.

(12) Итак, прорицание оракулов на самом деле оказы­вается согласным со всеми предположениями, которые мы ранее высказали относительно мантики. Ведь описанная сила, будь она неотделимой от природы местностей и под­чиненных ей тел или пребывая в движении, ограниченном некоторым замкнутым пространством, не могла бы знать наперед в равной мере о том, что происходит повсюду и всегда. Освобожденная же и покинувшая определенные местности и отмеренные числами времена – ведь она пре­выше и возникающего во времени и распределенного по местности, она в равной мере присутствует в существующем повсюду, постоянно сопутствует произрастающему во вре­мени и собирает вместе истину всего вследствие своей обособленной и высшей сущности.

Если мы в самом деле сказали это правильно, то про­роческая сила богов не содержится обособленно ни в каком месте, ни в каком отдельном человеческом теле и ни в ка­кой душе, пребывающей в одном виде отдельного, – на­против, будучи обособленной, нерасторжимой и повсю­ду целой, она присутствует в том, что в состоянии быть ей сопричастным, освящает и наполняет все извне и про­стирается через все стихии, объемлет и землю, и воздух, и огонь, и воду <...>

Федр. Об оракуле Аполлона

Федр (ок. 15 г. до Р. Х. – ок. 50 г. н. э.) – римский баснописец родом из Македонии, прибыл в Рим пленником, освобожден Октавианом Августом, попал в опалу при императоре Тиберии, однако дожил до преклонного возраста. Автор «Басен Эзопа» в пяти книгах, представляющих собой, главным образом, переработку произведений греческого баснописца. Федр первым среди римских писателей превратил басню в самостоятельный литературный жанр, однако не был признан ни при жизни, ни после смерти. Басня «Об оракуле Аполлона» относится к неизвестной книге Федра. Печатается по изд.: Федр. Бабрий. Басни. М., 1962 (сер. «Литературные памятники»). С. 58–59. Перев. с лат. М. Л. Гаспарова.

А (6) ОБ ОРАКУЛЕ АПОЛЛОНА

«Что нам всего полезнее? Скажи, о Феб,

Насельник Дельфов и Парнаса дивного!» –

– Сказать? – И дыбом волосы пророчицы,

Гудит земля, колеблются треножники,

(5)   Трепещут лавры, меркнет день сияющий,

И се, разима богом, молвит пифия:

«Внимайте, люди, Фебовым вещаниям!

Блюдите благочестье; жгите тук богам;

Отечество, родителей, детей и жен,

(10) Мечом защищайте; отражайте недруга,

Помогайте другу, милуйте несчастного;

Дружите с добрым, хитрому препятствуйте;

За обиду мстите, нечестивцев сдерживайте;

Карайте осквернивших ложе брачное;

(15) Бегите злых; не будьте легковерными».

Так говорила дева – впрямь безумная,

Ибо все ее слова пропали попусту.

Гиппократ. Клянусь Аполлоном врачом…

Гиппократ (ок. 460 – ок. 370) – знаменитый греческий врач род с о. Кос, происходил из семьи потомственных врачей, возводивших свой род к самому Асклепию. Перу Гиппократа приписывают около 60 сочинений, созданных на рубеже V–IV вв. до Р. Х. и составляющих так называемый «Гиппократов корпус». С именем Гиппократа, ставшим нарицательным, связано возникновение научной медицины. «Клятва» (IV в.) отражает религиозно-этические представления не только древних врачей, но и античных людей в целом. Аналогичную клятву приносили врачи при получении ученой степени в дореволюционной России. «Законы» (IV в.) представляют собой сочинение, предназначенное для произнесения в публичном собрании. Автором «Законов» был, скорее всего, врач, получивший софистическое образование и по взглядам близкий к Гиппократу. Печатается по изд.: Гиппократ. Избранные книги. М., 1994. С. 87–88, 93–94. Перев. с древнегреч. В. И. Руднева.

Клятва

Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и всеми богами и бо­гинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и пись­менное обязательство: считать научившего меня вра­чебному искусству наравне с моими родителями, де­литься с ним своими достатками и в случае надоб­ности помогать ему в его нуждах; его потомство счи­тать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении[61] сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому. Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разуме­нием, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария[62]. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдаю­щих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом[63]. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагуб­ного, особенно от любовных дел с женщинами и муж­чинами, свободными и рабами.

Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной[64]. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому.

Закон

(1) Медицина поистине есть самое благород­ное из всех искусств. Но по невежеству тех, которые занимаются ею, и тех, которые с легкомысленной снисходительностью судят их, она далеко теперь ниже всех искусств. И, по моему мнению, причиной такого па­дения служит больше всего то, что в государствах одной лишь медицинской профессии не определено никакого другого наказания, кроме бесчестия, но это последнее ничуть не задевает тех, от которых оно не отделимо. Мне кажется, что эти последние весьма похожи на тех лиц, которых выпускают на сцену в трагедиях[65], ибо как те принимают наруж­ный вид, носят одежду и маску актера, не будучи, однако, актерами, так точно и врачи; по званию их много, на деле же – как нельзя менее.

(2) Тому, кто захочет приобрести себе действи­тельное познание медицины, необходимо иметь: при­родное расположение, обучение, удобное место, на­ставление с детства, любовь к труду и время. Итак, прежде всего необходимо природное расположение; если природа противодействует, – все тщетно; если же она сама показывает путь ко всему наилучшему, тогда уже совершается изучение искусства, которое должно приобретать себе с разумением, пользуясь наставлением с детства и в месте, от природы хорошо приспособленном для науки. Сюда же необходимо еще присоединить многолетнее прилежание, чтобы учение, укоренившись прочно и глубоко, приносило зрелые плоды.

(3) В самом деле, зрелище того, что рождается из земли, показывает то же, что изучение медицины. Действительно, природа наша – это поле, а на­ставления учителей – семена. Обучение, начатое с дет­ства, соответствует благовременному сеянию, а место, приспособленное для учения, – окружающему воз­духу, из которого обыкновенно заимствует себе пищу все, что рождается из земли. Трудолюбие – это земледелие. Время же все укрепляет для полной зрелости.

(4) Когда все эти условия для медицинского искус­ства совмещены и приобретено истинное знание его, тогда только обходящие города для практики[66] не только на словах, но и на деле признаются за врачей. Но неопытность – плохое сокровище и плохое иму­щество для своих обладателей; ни во сне, ни наяву благодушию и душевной радости не причастная, она для трусости и дерзости – кормилица. Но ведь тру­сость знаменует бессилие, дерзость же – неискус­ность. Ибо две суть вещи: наука и мнение; из них первая рождает знание, второе – невежество.

(5) Но священные действия показываются только людям посвященным, профанам же – не прежде, чем они будут введены в таинства науки.

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА

Введение
ОтлиЧительные Черты римской цивилизации

Саллюстий. О смысле истории

Приводимый ниже отрывок о назначении истории взят из книги Гая Саллюстия Криспа (о нем см. выше) «Югуртинская война», посвященной войне Рима с нумидийским царем Югуртой (111–105). В этом фрагменте, посвященном смыслу истории, излагается традиционный для римской историографии республиканского времени тезис об упадке современного общества в связи с его моральным разложением и идеализации прошлых поколений римлян. Печатается по изд.: Гай Саллюстий Крисп. Сочинения. М., 1981 (сер. «Памятники исторической мысли»). С. 40–41. Перев. с лат. В. О. Горенштейна.

1. (1) Несправедливо сетует на природу свою род люд­ской – будто ею, слабой и недолговечной, правит скорее слу­чай, чем доблесть. (2) Ведь, наоборот, по зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и [надо признать, что] природе нашей недостает скорее настойчи­вости, чем сил или времени. (3) Далее, жизнью людей руково­дит и правит дух. Когда он к славе стремится, идя по пути до­блести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хо­роших качеств не придать никому и ни у кого не отнять. (4) Но если человек, охваченный дурными страстями, погряз в праздно­сти и плотских наслаждениях, после того как некоторое время предавался губительному сладострастию, то он, как только у него ввиду нестойкости его духа не станет сил, времени и способностей, винит в этом немощь своей природы; погрешившие взводят вину, каждый свою, на обстоятельства. (5) Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного <и губительного>, то не столько ими управляли бы события, сколько сами они ими управляли бы и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие.

2. (1) Ибо, как человек состоит из тела и из души, так все наши действия и наклонности следуют одни – природе тела, дру­гие – природе души. (2) Ведь прекрасная внешность, большое богатство, как и сила тела и все прочее в этом роде, быстро раз­рушаются, но выдающиеся деяния ума, как и душа, бессмертны. (3) Словом, для благ, относящихся к телу и имуществу, сущест­вуют как начало, так и конец, и все возникшее уничтожается, а растущее стареет; дух же, нетленный, вечный правитель чело­веческого рода, движет всем и правит всем, а им не правит ни­что. (4) Тем более следует удивляться порочности тех, кто, пре­давшись плотским удовольствиям, проводит свой век в роскоши и безделии, но уму своему, лучше и выше которого в человече­ской природе нет ничего, позволяет коснеть в небрежении и вя­лости, особенно когда столь многочисленны и столь разнооб­разны занятия для духа, приносящие людям величайшую славу

3. (1) Из них магистратуры и командование, словом, всякая забота о делах государственных, в наше время[392] совсем нe кажутся мне желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большего почета. (2) Ибо посредством насилия править родиной или родными ты, правда, можешь и при этом пресечешь злоупотребления, но это небезопасно – тем более что все перевороты предвещают резню, изгнание и другие враждебные действия. (3) Но ста­раться понапрасну и, затратив много сил, пожинать одну только ненависть – полное безумие; (4) разве только кем-нибудь слу­чайно овладеет позорное и пагубное желание пожертвовать ради могущества кучки людей своей честью и свободой.

4. (1) Однако среди других умственных занятий наибольшую пользу приносит повествование о прошлом. (2) Так как о ценно­сти этого повествования высказывались многие, то я нахожу нужным о ней умолчать – также и для того, чтобы никто не по­думал, что я по заносчивости сам расхваливаю свое усердие <…> (5) Ведь я не раз слыхал, что Квинт Максим, Публий Сципион[393] и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изо­бражения своих предков[394], загораются сильнейшим стремлением к доблести. (6) Разумеется, не этот воск и не этот облик оказы­вает на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков. (7) А найдется ли при нынешних нравах человек, который поспорил бы со своими предками чест­ностью и настойчивостью, а не богатством и расточительностью? Даже новые люди[395], когда-то доблестью своей обыкновенно пре­восходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; (8) как будто пре­тура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает <…>

Глава 1. римскаЯ религиЯ

Пророчества древних Сивилл

Сивиллы (скорее всего, от греч. «Божья воля») были древними пророчицами, предсказания которых сохранились лишь во фрагментах, наиболее ранний из которых восходит к VI в. до Р. Х. В христианской традиции существовало предание о том, что одна из Сивилл предсказала пришествие Христа – отголоски этих идей нашли отражение в православной иконописи: изображения Сивилл часто встречались в галереях, притворах и на входных дверях православных храмов (с нач. XVI в.), например, на фреске северной галереи и северных вратах Благовещенского, а также на дверях Успенского соборов Московского Кремля, во фресках паперти собора московского Ново-Спасского монастыря, в Троицком соборе Костромы и др. Сивилла упоминается и в католическом «Реквиеме» как пророчица. Непонятно число древних Сивилл, две наиболее известные из них обитали в малоазийском городе Эритры и итальянском городе Кумы, основанном греками. Сивиллины книги использовались в Риме как «подручный оракул» и хранились в храме Юпитера Капитолийского. После пожара 83 г. до Р. Х. они сгорели, но позднее были восстановлены по фрагментам, сохранившимся вне Рима. Новое собрание просуществовало до IV в. и было окончательно уничтожено фактическим правителем Западной империи Стилихоном. Однако уже к I в. до Р. Х. античный сивиллизм уже себя исчерпал и расцвет переживала иная традиция, восходившая к четвертой Сивилле по имени Сабба, обитавшей в Палестине. В основу сохранившегося эллинистического сборника легло сочинение писавшего на греческом языке иудея, жившего во II в. до Р. Х. в Александрии Египетской и использовавшего традицию палестинской Сивиллы для проповеди иудаизма в эллинизированной среде. Эти новые «Книги Сивилл», в иносказательной форме воссоздающие мировую историю, дополнялись и в императорский период (до IV в. н. э.), поэтому в них с римской, иудейской и греческой традициями переплелась и раннехристианская. Пролог и 12 песнь были составлены христианским автором. Печатается по изд.: Книги Сивилл. М., 1996. С. 20–24, 127–128. Перев. с древнегреч. М. и В. Витковских.

Пролог

Труд прочтения эллинских книг приносит большую пользу выполняющим его, поскольку этот труд может сделать весьма учеными тех, кто им занимается; но гораздо более подобает людям, имеющим здравое суждение, прилагать усилия к изучению книг Божественных, которые говорят о Боге и о том, что может быть полезным для души. Ведь выгода в этом случае, конечно, выходит двойная: для того, кто трудится, и для того, кто потом читает. Потому-то и я решил привести в порядок так называемые пророчества Сивилл, отысканные в разных местах, перемешанные и представляющие трудность для чтения и изучения их, и соединить таковые пророчества вместе по содержанию. Ибо они, приобретя удобный для понимания вид, могут принести пользу читающим, поскольку объясняют немало необходимого и важного, а также содержат в себе множе­ство самых разнообразных знаний. Ведь они совершенно ясно толкуют об Отце и Сыне и Святом Духе – Божест­венной и Животворящей Троице[396], о воплощении Господа и Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, о неизречен­ном Его рождении от Девы, и о совершенных им исцелениях, и о животворных страстях Его, и о воскресении из мертвых в третий день, и о будущем суде и воздаянии всем нам за те дела, которые мы творили в этой жизни; а сверх того о том, что говорится в книгах Моисеевых и пророческих о сотворении мира, создании человека, из­гнании его из Рая, а также и о новом воссоздании его все ясно рассказано; о некоторых событиях, которые про­изошли уже или, быть может, должны еще произойти, они разнообразно повествуют и, попросту говоря, могут принести немалую пользу тем, кто их прочтет.

Сивилла – слово римское, переводимое как проро­чица или предсказательница; одним этим именем зва­лись разные женщины-пророчицы. Этих Сивилл, как пи­шут многие, в разных местах и в разное время было де­сять. Первая – Халдейская, или Персидская, имя ее – Самбета, из рода блаженнейшего Ноя, которая, говорят, предрекла события, связанные с Александром Македон­ским ... Вторая – Ливийская ... Третья – Дельфийская, ро­дившаяся в Дельфах ... Четвертая – Италийская, из Италийской Киммерии, сыном которой был Эвандр, построивший в Риме святилище Пана, так называемый Луперкум[397]. Пя­тая – Эритрейская, пророчествовавшая о Троянской войне ... Шестая – Самосская, по имени Фито ... Седьмая – Кумская, называемая Амалтеей, или же Герофилой, а иногда Тараксандрой; Вергилий называ­ет Кумскую Сивиллу Деифобой, дочерью Главка[398]. Вось­мая – Геллеспонтская, родившаяся в селении Мармесса, что вблизи городка Гергитион; она являлась в пределы Троады во времена Солона и Кира ... Девятая Сивилла – фригийская. Деся­тая – Тибуртинская[399], по имени Абунея.

Говорят, что Кумская Сивилла принесла девять книг своих предсказаний Тарквинию Древнему, который цар­ствовал в ту пору в Риме, и попросила за них триста филип­пеев[400]. Когда к ней отнеслись с презрением и даже не спро­сили, что содержится в этих книгах, она предала огню три из них. Затем Сивилла пришла к царю во второй раз и принесла шесть книг, запросив за них прежнюю цену. Не удостоенная и разговором, она сожгла еще три книги. Пос­ле этого прорицательница пришла в третий раз, принесла оставшиеся три книги и попросила опять столько же, пред­упредив, что если царь не возьмет их, то и эти будут со­жжены. Тогда, говорят, царь прочел книги, удивился и дал за них сто филиппеев, а получив эти три, спросил об ос­тальных. Сивилла ответила, что у нее нет книг, подобных сожженным, и что без вдохновения она не в состоянии что-либо сказать о них; однако можно собрать в разных городах и селениях некоторые ее изречения, которые там были важны и необходимы, и составить из них собрание. Так немедленно и поступили. Ведь истинно сказанные Бо­гом слова не были спрятаны далеко и не пропали.

Книги всех Сивилл положили на Капитолии в первом Риме[401], причем изречения Кумской Сивиллы хранились в тайне и немногие могли узнать их содержание, потому что они говорили о долженствующем произойти в Ита­лии наиболее подробно и ясно, а остальные книги были доступны всем. Но только в пророчествах Эритрейской Сивиллы стоит ее имя, данное ей по названию селения, об остальных же не сказано, какие кому принадлежат, а записаны без различия.

И вот, Фирмиан[402], достойный удивления философ и жрец вышеупомянутого Капитолия, узрев вечный наш Свет – Христа, – в своих трудах записал сказанное Сивиллами о неизреченной славе (Божией), веско разо­блачая бессмысленность эллинского обмана. Его весьма пылкое истолкование создано на авзонийском[403] языке, тогда как Сивиллины стихи произносились по-эллински. Дабы эти пророчества не показались не стоящими доверия, при­веду свидетельство только что названного мужа. Он го­ворит, что этим пророчествам мало веры, потому что най­денные нами книги Сивилл не только легко вызывают пренебрежительное отношение к ним, ибо они свободно доступны, а в чести – все редкое, но и стихи не все сохранили правильный размер. Однако это вина скоро­писцев, не поспевавших за стремительностью произнесе­ния, а то и просто необразованных, но не пророчицы, ведь она забывала все сказанное, как только иссякало вдох­новение. И Платон, увидев, как все это происходит, сказал, что многое и великое исправляют люди, не знающие о чем они говорят[404].

А мы приведем здесь, насколько это будет возможно, то, что принесли в Рим послы[405]. Сивилла сказала о безначальном Боге в таких словах:

Бог – единый владыка, безмерный и нерожденный,

Только один есть Бог, Высочайший и все Сотворивший:

Небо, яркое Солнце, Луну и горящие звезды,

И плодородную землю, и воды глубокого моря.

Он единственный Бог, Творец всесильный и сущий,

Волей Своей утвердил Он людские вид и обличье,

Все в природе связав, Создатель всяческой жизни.

Это она сказала или оттого, что все воплотившееся должно происходить от одного Отца, или оттого, что Он сотворил из четырех друг другу противоположных элементов весь поднебесный мир и человека.

Песнь двенадцатая

Слушай, что я расскажу о горестном веке латинян:

Прежде всего, как умрут владыки Египта, которых

Всех, одного за другим, земля забрала равнодушно;

После рожденного в Пелле[406], которому под ноги пали

(5)   Все Восточные страны и Запад, безмерно богатый,

Кто, посрамлен Вавилоном, был мертвым отправлен к Филиппу,

Сыном Аммона и Зевса напрасно кого называли[407];

Также и после того, кто плоть и кровь Ассарака,

Кто из-под Трои бежал, пройдя сквозь пламени стены[408];

(10) После ряда царей – мужей, возлюбивших сраженья,

После младенцев, рожденных от зверя, губителя стада,

После того, как пройдут своей чередой шесть столетий

И спустя двадцать лет, как в Риме будет диктатор,

Станет первый властитель от вод Гесперийского моря[409]

(15) Царствовать в Риме – великий, бесстрашный в сражении воин,

Тот, кто первую букву имеет. Он цепи наложит,

Гибель несущим Аресом скует тебя, щедрая пашня[410].

Тем за обиду заплатишь, какую легко допустила.

Духом отважен, он всех превзойдет в военном искусстве:

(20) Фракия будет дрожать перед ним, Сицилия, Мемфис, –

Мемфис, поверженный в прах виной полководцев негодных,

Из-за упрямства жены, под ударом копья изнемогшей[411].

Даст он народам законы и всех подчинит своей власти;

Славу повсюду стяжав, одолеет других властелинов.

(25) Срок победам его немалый судьбою назначен –

На день дольше никто из царей править Римом не будет:

Ибо всегда и во всем Господь его сторону примет.

[На достославной земле указал Он удобное время –

Богом назначенный час, – о том дал знать Он заране.

(30) Явится в небе однажды звезда, подобная Солнцу,

Свет среди белого дня с высот проливая на землю, –

В то же время придет Всевышнего скрытое Слово,

Плотью облечено, подобно смертным. С ним вместе

Рима мощь возрастет и славного рода латинян[412].]

(35) Сам же великий правитель в свой срок распрощается с жизнью,

Царскую власть передав другому, идущему следом[413].

Тот, кто примет ее, могучий воитель – он править

Станет, пурпуровый плащ набросив на плечи <...>

Марк Туллий Цицерон. О природе богов

Цицерон Марк Туллий (106–43) – знаменитый римский оратор, политический деятель, писатель, сторонник республики. Получил блестящее образование в Риме, Афинах и на о. Родос, занимал должность консула в 63 г., когда раскрыл государственный заговор Катилины (см. ниже). Погиб во время проскрипций третьего триумвирата. Цицерон оставил обширное литературное наследие, он был автором многих речей, трактатов на философские, религиозные и государственные темы. В произведении «О природе богов» (II книга) дается рационалистическое философское обоснование бытия богов, характерное для скептических настроений эпохи Поздней республики. Печатается по изд.: Цицерон. Эстетика: Трактаты, речи, письма. М., 1994. С. 395–396, 445–446. Перев. с лат. М. И. Рижского.

<...> Всем людям всех народов, в общем, известно, что есть боги, ибо это знание у всех врожденное и как бы запечатленное в душе.

V. (13) О том, каковы они[414], существуют различные мне­ния, что они есть – никто не отрицает. Наш Клеанф[415] счи­тает, что понятия о богах сложились в человеческих душах по четырем причинам. Первой он полагает ту, о которой я сейчас сказал: возможность предчувствия будущего. Вторая – это великие блага, которые мы получаем от благоприят­ного климата, плодородия земли, и великое множество дру­гих благ. (14) Третья – [это разные природные явления], которые устрашают наши души: молнии, бури, грозы, мете­ли, град, засуха, эпидемии, землетрясения и часто слышимый подземный гул, каменные дожди, и дожди как бы из кровавых капель, обвалы и внезапное появление зияющих трещин в земле, затем противоестественные уроды среди людей и жи­вотных; далее, появление небесных факелов (метеоров) и тех звезд, которые греки называют кометами, – а наши – воло­сатыми; недавно во время войны с Октавием[416] они оказались предвестницами великих бедствий; затем двойное солнце, которое, как я слышал от моего отца, поя­вилось при консулах Тудитане и Аквилии[417] в тот самый год, когда погасло другое солнце – Публий Африканский[418]. Уст­рашенные такими явлениями, люди сообразили, что есть не­кая небесная и божественная сила.

(15) Четвертая причина, и самая важная, – равномер­ность движений и круговращений неба. Солнца, Луны, звезд, их различие и разнообразие, красота и порядок. Созерцание этих вещей само в достаточной мере указывает, что все это не случайно. Ведь если кто придет в какой-то дом, или в гимнасий, или на форум и увидит во всем разумность, соразмерность, порядок, тот, конечно, рассудит, что это не могло произойти без причины, и поймет, что есть некто, стоящий во главе всего этого, которому все повинуется. Тем более, наблюдая столь великие передви­жения и столь великие изменения многих связанных между собой вещей, связи между которыми в течение безмерного и бесконечного времени никогда ни в чем не нарушаются, необходимо признать, что все великие передвижения в при­роде управляются неким умом.

VI. (16) Хрисипп же, хотя это человек ума проница­тельнейшего, говорит так, как будто его сама природа на­учила, а не сам он это открыл. «Если, – говорит он, – есть нечто такое во вселенной, чего ум человека, челове­ческий рассудок, сила, могущество сделать не могут, то определенно тот, кто это сделал, лучше человека. Но че­ловек не мог создать небесные тела и все то, чему присущ вечный распорядок. Следовательно, тот, кто все это создал, лучше человека. Почему же не сказать, что это бог? Ведь если богов нет, то что может быть во вселенной лучше человека? Ибо только в нем одном есть разум, превосходнее которого ничего не может быть. Но было бы безумным высокомерием со стороны человека считать, что лучше его во всем мире нет. Значит, есть нечто лучшее, значит, есть бог». (17) Действительно, когда смотришь на большой и прекрасный дом, разве ты, даже не видя его хозяина, не сможешь сделать вывод, что дом этот построен отнюдь не для мышей и ласточек? Но не явным ли безумием с твоей стороны окажется, если ты будешь считать, что все великолепие мира, столь великое разнообразие и красота небесных тел, огромные простран­ства моря и земли – все это жилище для тебя, а не для бессмертных богов? Разве мы не понимаем, что все то, что располагается выше, то лучше. Земля расположена ниже всего, и ее окружает весьма плотный воздух. И есть неко­торые области и города, в которых вследствие особенностей плотности воздуха умы людей тупее. Так же обстоит дело со всем родом человеческим по той причине, что он населяет землю, то есть самую плотную область мира.

(18) И, однако, из самого наличия в людях сообрази­тельности мы должны прийти к заключению, что есть некий ум, более проницательный и божественный. Ибо «откуда же человек ее прихватил?» [419], как говорит у Ксенофонта Сократ. Если кто спросит, откуда в нас и влажность и тепло, которые разлиты в нашем теле, и сама земная плотность его плоти и, наконец, оживляющая его душа, то очевидно, что одно мы взяли от земли, другое – от влаги, иное – от огня, иное – от воздуха, который мы вводим в себя дыханием <…>

LXVI. Если мы считаем, на основании сказанного выше, что боги заботятся о всех людях, где бы они ни были, в каком бы краю и части земли за пределами той страны, которую мы населяем, они ни находились, то, значит, они пекутся и о тех людях, что населяют вместе с нами и эту страну с востока на запад. (165) А если боги заботятся о людях, которые населяют этот как бы некий большой остров, называемый нами «круг земли», то, значит, они заботятся о тех, что занимают разные части этого острова: Европу, Азию, Африку. Стало быть, боги пекутся и о частях этих частей: Риме, Афинах, Спарте, Родосе, а в этих городах выделяют и проявляют особую любовь к отдельным людям … и наше государство, и Греция дали многих выдающихся людей, из которых, надо полагать, ни один не стал бы таким 6eз помощи бога. (166) Это соображение и побудило поэтов, а более всего Гомера, приставить к главным своим героям … определенных богов, в качестве наставников в трудностях и опасностях. Кроме того, частное явление самих богов людям, о чем я уже говорил ранее, доказывает, что они, боги, пекутся и о государствах, и об отдельных лицах. Это можно понять также из предвещаний, которые сообщаются людям то во сне, то наяву. На многое нам указывают и знамения, многое узнаем по внутренностям жертвенных животных, многое другими способами, наблюдение которых и применение, и привело к возникновению искусства дивинации.

(167) Итак, никто никогда не стал великим человеком без некоего божественного вдохновения. Однако мы не дол­жны думать, что если у кого-то буря повредила посевам или виноградникам или случай отнял часть жизненных благ, то это означает, что такого человека, которого постигло что-нибудь подобное, бог или возненавидел, или пренебре­гает им. Боги пекутся о великом, но малым пренебрегают. Великих людей всегда сопровождает успех во всех делах. Ведь и нашими, и главой философов Сократом достаточно было сказано о великих преимуществах и возможностях добродетели[420] <…>

Овидий. Римский месяцеслов

«Фасты» («Календарь») Овидия (о нем см. выше) были созданы в зрелый период творчества Овидия (после 1 г. н. э.). В этом произведении описаны дни, когда была дозволена общественная деятельность (dies fasti), в отличие от запретных дней (dies nefasti), когда она была запрещена. В «Фастах» повествуется о возникновении римских праздников, религиозных обычаев и обрядов. Изгнание помешало Овидию завершить произведение, охватывающее период с января по июнь (кн. 1–6). В начале 1-й книги Овидий кратко описывает годичный цикл римских праздников и сообщает о божестве Янусе, по имени которого у римлян назывался первый месяц года январь. Печатается по изд.: Публий Овидий Назон. Собрание сочинений. СПб., 1994. Т. 2. С. 350–351. Перев. с лат. Ф. Петровского.

(27) <...> Распределив времена, основатель города Рима

Установил отмечать дважды пять месяцев в год[421].

Видимо, Ромул, война тебе ближе была, чем светила:

(30) Больше всего побеждать ты ведь соседей желал.

Довод, однако же, есть немалый для Ромула, Цезарь[422];

И для ошибки такой в нем оправдание есть.

Сколько месяцев мать дитя свое носит во чреве,

Стольким же месяцам быть он указал и в году.

(35) Столько же месяцев скорбь у вдовы соблюдается в доме,

И, погруженный в печаль, знаки он горя хранит.

Это и принял в расчет Квирин, облаченный в трабею[423],

Установляя толпе сроки, делящие год.

Марсу был посвящен первый месяц, второй – же Венере:

(40) Рода начало она, он – зачинатель его.

Третий был дан старикам, четвертый – юношам месяц,

Каждый из всех остальных знаменовало число[424].

Только Нума-мудрец о Янусе вспомнил и предках:

Перечень месяцев он новыми начал двумя.

(45) Знай же однако: у разных дней и порядки различны,

Каждое утро свои правила нам подает.

Будет «несудным» тот день, когда запрещаются сделки,

Будет «судным», когда тяжбы вершатся в судах.

Но и не всякий ведь день напролет этим правилам верен:

(50) День, несудный с утра, судным становится днем

После свершения жертв, когда в беспрепятственных преньях

Претору можно судить и выносить приговор.

Также бывают и дни для собраний на форуме Рима[425],

А на девятые дни рынок бывает открыт.

(55) День авзонийских календ – это день, посвященный Юноне;

В иды, Юпитеров день, в жертву приносят овцу;

Бога-хранителя нет для нон; но за этими днями

Завтрашний день, берегись, черным окажется днем[426].

Дней этих ведом исход, ибо Рим в эти дни оказался

(60) Жертвою горестных бед, посланных Марсом ему.

То, что я здесь говорю, ко всем относится фастам,

Чтоб не пришлось прерывать далее связный рассказ.

1 января. Календы

Янус начало сулит счастливого года, Германик[427],

И начинает мое стихотворенье тебе.

(65) Янус двуглавый, ты год начинаешь, безмолвно скользящий

Ты лишь один из богов видишь всё сзади себя.

Будь благосклонен к вождям, трудами которых блюдется

Мир на обильной земле, мир на просторе морском.

Будь благосклонен к отцам и к народу бога Квирина

(70) И мановеньем своим белый нам храм отомкни[428].

День счастливый настал. Молчите благоговейно!

Только благие слова в праздник уместны благой.

Тяжбы умолкнуть должны. Оставьте немедля пустые

Ссоры: зловредный язык должен теперь замолчать.

(75) Видишь, душистым огнем блистает эфир благовонный

И киликийский шафран звонко трещит на кострах?

Пламя сияньем своим ударяет по золоту храмов,

Всходит трепещущий свет до потолочных стропил.

В светлых одеждах идут в крепостные Тарпейские башни[429],

(80) Чтобы достойно почтить светлого праздника день.

Новые фаски несут впереди, новый пурпур блистает,

Чует слоновая кость новый торжественный гнет[430].

Шеей, не знавшей ярма, под топор преклонились телята,

Что на фалисских лугах вскормлены были травой.

(85) С верху твердыни смотря на окружность мира, Юпитер

Видит всюду одну Рима державную власть.

Слава счастливому дню! О, будь с каждым годом счастливей,

Чтобы тебя прославлял власти достойный народ <...>

Вергилий. Путешествие в преисподнюю

Публий Вергилий Марон (70–19 гг. до Р. Х.) – римский поэт. Родился в Южной Италии, учился в Кремоне, Медиолане и Риме. Был близок императору Августу и находился под покровительством его друга Мецената. Наибольшую известность Вергилию принесла «Энеида» – эпопея, по своему значению для римской литературы сопоставимая с гомеровскими поэмами. В ней повествуется о первом переселенце в Италию Энее, к которому Август возводил свою родословную. В VI книге описано путешествие Энея по загробному миру в сопровождении Сивиллы (сюжет, перекликающийся с «Божественной комедией» Данте). Печатается по изд.: Вергилий. Энеида. М., 1888. Ч. 1. Перев. А. Фета. С. 175–179.

<…> С этим покончив, спешит он завет исполнить Сивиллы.

Там пещера была глубокая с зевом огромным,

Каменистая, мраком лесов и озером черным

Скрыта, над ней не могли никакие летящие птицы

(240) Путь свой держать: таким из черного зева дыханьем,

Отдавая, несло к самому надземному своду..:

(243) Здесь сперва четырех выставляет тельцов черноспинных

Жрица и им на лбы вино выливает, и верхней

(245) Шерсти между рогов срезает, затем возлагает

На священный огонь приношением первым, взывая

Громко к Гекате, она же сильна в небесах и в Эребе.

Подставляют ножи другие[431] и кровь собирают

Теплую в чаши. А сам Эней чернорунную ярку

(250) Матери Эвменид[432] и сестре великой железом

Колет и яловую тебе, Прозерпина[433], корову.

Тут ночной он царю Стигийскому[434] жертвенник ставит

И быков целиком возлагает мясо на пламя,

Сверху елеем густым поливая горящие туки[435].

(255) Вот между тем, при лучах едва восходящего солнца,

Под ногами земля застонала, и леса вершины

Двигаться стали, и псов перед приходом богини[436]

Вой во мгле раздался. «Прочь, прочь, недостойные входа![437] –

Жрица громко вопит, – изо всей удалитесь вы рощи;

 (260) Ты же в путь выступай и меч из ножен свой исторгни;

Вот где храбрость нужна, Эней, где твердое сердце».

Так сказав, разъярясь, в пещеру открытую входит,

Он за ведущей вослед идет неробкой стопою.

Боги, властители вы и душ, и теней молчаливых,

(265) И с Флегетоном[438] Хаос, места ночного безмолвья,

       Буде дано мне сказать, что слышал; при вашем наитьи

Вскрыть дела, что в земной глубине и во мраке таятся.

Шли в одинокой ночи они через мрачные тени,

Через Дисов[439] чертог пустой и пустынное царство:

(270) Так при неверной луне и под обманчивым светом

Путь бывает в лесах, коль тенью Зевес покрывает

Небо, и черная ночь у всего цвета отнимает.

Перед входом самим и в начале Оркова зева

Плач и ложа свои утвердили мстящие Думы[440],

(275) Бледные Недуги тут, и тут же печальная Старость,

       Страх, и наставник дурной тут Голод, и гнусная Бедность,

Страшные лики на вид, и с ними Смерть и Работа;

Смерти тут сродственный Сон, и злые Радости сердца,

И смертоносная тож Война, на пороге напротив

(280) Из железа чертог Эвменид и безумная Распря,

Что свой волос из змей повязкой кровавой сплетает.

Посредине, суки вековые развеся как руки,

Темный ильм пребольшой, обитель, где лживые Грезы

Держатся, как говорят, и под всеми листами витают.

(285) Множество, кроме того, различных чудищ звериных,

Стойла Кентавров в дверях и тут же двувидные Сциллы[441],

С сотнею рук Бриарей и подле чудовище Лерны[442];

С шипом ужасным своим и огнем воюет Химера.

Гарпии близ Горгон и образ тени трехтелой[443].

(290) В страхе дрожащий Эней тут разом хватает железо

И обнаженный клинок навстречу идущим наставил,

И когда б вразумлен он не был спутницей вещей,

Что тут души без тел под пустым обличьем летают,

Он бы напал и вотще поражал бы тени железом.

(295) Тут дорога пошла к волнам Ахеронта[444] подземным.

Здесь огромный провал с завоем, мутным от грязи,

Плещет вскипая и весь песок в Коцит изрыгает.

Эти воды блюдет и реки паромщик ужасный

В страшной грязи Харон; у него же подбородок густою

 (300) Сединою покрыт, нечесан, и очи сверкают.

Грязное платье узлом с плеча у него ниспадает,

Сам ладью он багром проводит и парусами

Правит и в темном своем челне тела перевозит;

Он уже старик, но крепка и цветуща старость у бога[445].

(305) Вся, разливаясь, толпа сюда к берегам устремлялась,

Жены и мужи, тела великих героев, скончавших

Жизнь, и отроки тут и незамужние девы,

И пред глазами отцов на костры возложенные чада:

Как в лесах под мороз осенний первый слетает

(310) Множество павших листов, иль к земле с пучины высокой

Множество скучится птиц, когда зима ледяная

Гонит их чрез моря и к теплым землям посылает.

Первые тут стоят, моля о своей переправе,

И простирают, стремясь к противному берегу, руки.

(315) Но перевозчик то тех, то других принимает, угрюмый,

А иных далеко от берега прочь отгоняет:

Тут, удивляясь, Эней, и тронут смятением, молвил:

«Дева, скажи, для чего у потока такое собранье?

Души тут просят чего? По какому различию берег

(320) Те оставляют, а те гребут через сизые волны?»

Тут ему кратко на то многолетняя молвила жрица:

«Сын Анхиза, о ты, богов несомненная отрасль,

Топь Коцита ты здесь и Стикса видишь болота,

Чьим клянясь божеством, обманывать боги страшатся[446].

(325) Это, что видишь ты, вся толпа незарытых[447], несчастных.

Это паромщик Харон, а плывут по волнам, что в могилах.

И не дано по волнам глухим и ужасным на берег

Раньше их перевезть, чем почиют на месте их кости.

Бродят они сто лет и на береге этом кружатся;

(330) Их тогда наконец допустят к желанным болотам».

Остановился тут сын Анхиза и шаг свой замедлил,

В сильном раздумье скорбя в душе о доле неправой <…>

ИсториЯ древней Греции

ВВЕДЕНИЕ
ОтлиЧительные Черты древнегреЧеской цивилизации
Природные условиЯ Древней Греции

И.–И. Винкельман. Мысли по поводу подражания греческим
произведениям в живописи и скульптуре

Иоганн-Иоахим Винкельман (1717–1768) – немецкий просветитель, богослов, хранитель собрания древностей Ватикана, написавший книгу «История искусства древности», в которой, сильно идеализируя греческое искусство, тем не менее дал его первое систематическое и научное описание, оказавшее влияние на эстетические теории многих философов XIX века. «Мысли» (1755) – первый трактат Винкельмана на античный сюжет. Печатается по изд.: Винкельман И.–И. Избранные произведения и письма. – Репр.: М.–Л., 1935. – М., 1996. С. 85. Перев. с нем. А. А. Алявдиной.

Хороший вкус, все более и более распространяющийся по всему миру, начал впервые развиваться под небом Греции. Все изобретения других народов попадали в Грецию в виде, так сказать, первого зачатка и принимали совсем иной характер и облик в стране, которую Минерва, по преданию, убедившись в умеренности ее климата, предпочла всем прочим странам для поселения в ней греков, как страну, которая способна будет производить на свет умных людей.

Вкус, который эта нация проявила в своих творениях, остался присущим ей одной. Он редко проявлялся вдали от Греции во всей своей полноте, а странами наиболее отдаленными вкус этот был воспринят значительно позднее. Он, без всякого сомнения, совершенно отсутствовал под небом севера, в те времена, когда оба рода искусства, великими учителями которых были греки, имели немногочисленных поклонников <...>

А. Тойнби. Описание Аттики

Арнольд Дж. Тойнби (1889–1975) – английский историк и социолог, автор знаменитого двенадцатитомного труда «Исследование истории» (1934–1961), в котором изложил всемирную историю как циклическое развитие замкнутых цивилизаций. Особое место в «Исследовании» занимает Греция. Печатается по изд.: Тойнби А. Дж. Постижение истории. Сборник. М., 1996. С. 105–106. Перев. с англ. Е. Д. Жаркова.

Аттика – это «Эллада Эллады» не только в душе своей, но и по облику. Она находится к другим районам Эгеи в таком же отношении, в каком вся Эгея – к странам за ее пределами. Если вы будете приближаться к Греции морем с запада, то, проходя через Коринфский залив, вы почувствуете, что взор ваш уже привык к виду греческого пейзажа – красивого и горького одновременно. Но едва ваш пароход, пройдя вдоль перешейка, вновь окажется в эгейских водах, вы будете вновь поражены аскетичностью открывшегося вам по другую сторону перешейка пейзажа. Аскетичность эта достигает своей высшей точки в районе выступа Саламина, когда перед вашим взором открывается земля Аттики.

В Аттике с ее чрезмерно легко и каменистой почвой процесс, называемый денудацией (обнажением, оголением), процесс, которого счастливо избежала Беотия, завершился еще при Платоне.

Что предприняли афиняне, когда их страна стала утрачивать безмятежность своей беотийской юности? Мы знаем, что они «дали образование» Элладе. Когда пастбища Аттики высохли, а обрабатываемые угодья истощились, народ перешел от животноводства и земледелия к возделыванию оливковых плантаций. Это феноменальное дерево не только способно выжить на голом камне, но еще и обильно плодоносить. Однако одним оливковым маслом жив не будешь и афиняне стали обменивать масло на скифское зерно. Транспортировали масло морем, предварительно расфасовав его в глиняные кувшины, а это в свою очередь стимулировало гончарное ремесло и развивало искусство мореплавания. Скифский рынок повлиял и на серебряные рудники Аттики, поскольку международная торговля требует денежной экономики и тем самым стимулирует разработку полезных ископаемых, в данном случае – драгоценных металлов и гончарной глины. Наконец, все это вместе взятое – экспорт, промышленность, торговые суда и деньги – вызвало к жизни развитие военно-морского флота. Таким образом, оголение почвы в Аттике во сто крат приумножили утраченные богатства <...> Именно эти богатства – богатства, о которых не помышлял беотийский земледелец, ибо его никогда не подводили добротные почвы полей, – стали экономической основой политической, духовной, художественной культуры, сделавшей Афины «школой Эллады». В политическом плане афинские промышленники и мореплаватели являлись избирателями афинской демократии, тогда как аттическая торговля и морская власть создавали рамки для международного союза эгейских городов-государств, который оформился в Дельфийскую Лигу под покровительством Афин. В художественном плане расцвет аттического гончарного дела вызвал к жизни новые формы изобразительного искусства. Исчезновение лесов заставило аттических архитекторов работать не в дереве, а в камне, и в результате родился Парфенон. Аттическая культура впитала в себя достижения и характерные черты всех других проявлений эллинской культуры, чтобы усовершенствовав, передать их потомкам.

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА

Введение
ОтлиЧительные Черты римской цивилизации

Т. Моммзен. Географические особенности Италии. Сравнение римской цивилизации и греческой

Теодор Моммзен (1817–1903) – крупнейший немецкий историк-антиковед, автор знаменитой «Римской истории», удостоенной в 1902 г. Нобелевской премии по литературе (Т. 1–3, 5, четвертый том написан не был). Публикуется по изд.: Моммзен Т. История Рима. СПб., 1997 (сер. «Историческая библиотека»). С. 22–23, 36–37. Перев. с нем. под ред. С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

<...> То, что мы называем новой историей, в сущности есть образование нового культурного круга, который соприкасается во многих эпохах своего развития с уходящей или с уже ушедшей цивилизацией средизем­номорских государств, подобно тому как эта последняя примыкает к более древней, индо-германской, но которой также суждено идти ее собственным путем и до дна испить чашу и народного счастья и народных страданий. Ей также суждено пережить эпохи возму­жания, зрелости и старости, благодатные усилия творчества в области религии государственных учреждений и искусств, безмя­тежное пользование приобретенным материальным и духовным бо­гатством и, быть может, со временем истощение творческих сил в пресыщенной удовлетворенности достигнутой целью. Но и эта цель представляет собою лишь нечто преходящее; самая величественная система цивилизации имеет свои пределы, внутри которых способна выполнить свое назначение, но человечество не выполнит его никог­да. Как только оно, казалось, уже достигает цели, ему снова приходится разрешать старую задачу на более широком поприще и в более высоком смысле.

Наша задача заключается в описании последнего акта того великого всемирно-исторического зрелища древней истории среднего из трех полуостровов, которые выдвинулись из северного материка в глубь Средиземного моря. Его образует та ветвь западных Альп, которая направляется к югу. Апеннины тянутся сначала в юго-во­сточном направлении между более широким западным заливом Средиземного моря и узким восточным заливом и, приближаясь к этому последнему, достигают в Абруццах своей наибольшей высоты, которая, впрочем, едва доходит до линии вечных снегов. От Абруцц горная цепь принимает южное направление сначала без разветв­лений и не утрачивая значительной высоты, но за котловиной, образующей гористую местность, она разделяется на более пологий юго-восточный кряж и на более крутой южный и кончается в обоих направлениях тем, что образует два узких полуострова. Низмен­ность, которая тянется на севере между Альпами и Апеннинами, расширяясь в направлении к Абруццам, не принадлежит ни в географическом отношении, ни – до позднейшего времени – в историческом отношении к той гористой и холмистой южной Италии, историю которой мы намереваемся изложить. Прибрежная страна от Синигальи до Римини была включена в состав Италии только в седьмом столетии от основания Рима, а долина реки По только в восьмом; стало быть, древней северной границей служили для Италии не Альпы, а Апеннины. Эти последние не тянутся ни в одном направлении крутой горной цепью, а расплываются по всей стране. Они заключают в себе много долин и плоскогорий, соеди­ненных между собою довольно удобными горными проходами, и представляют годную для заселения почву, в особенности на тех склонах и побережьях, которые примыкают к ним с востока, юга и запада. Правда, вдоль восточного побережья тянется замыкаемая с севера кряжем Абруцц и прерываемая только утесистыми высту­пами Гарганских гор Апулийская равнина, которая представляет однообразную плоскость со слабо очерченными береговыми линиями и с плохим орошением. Но на южном берегу, между обоими полу­островами, которыми оканчиваются Апеннины, примыкает к внут­ренней гористой местности обширная низменность, которая хотя и бедна гаванями, но обильна водой и плодородна. Наконец западный берег представляет обширную страну, по которой протекают значительные реки, особенно Тибр, и в которой действие вод и когда-то многочисленных вулканов образовало самые разнообразные формы долин и горных возвышенностей, гаваней и островов, а находящиеся там области – Этрурия, Лациум и Кампания – были сердцевиной италийской земли. К югу от Кампании предгорье мало-помалу исчезает, и горная цепь почти непосредственно омы­вается у своей подошвы Тирренским морем. Сверх того, к Италии примыкает, точно так же как Пелопоннес к Греции, самый красивый и самый большой из островов Средиземного моря – Сицилия, в которой гористая и частью пустынная середина опоясана, в особен­ности с восточной и южной сторон, широкой полосой прекрасного, большею частью вулканического побережья. Так же как в гео­графическом отношении Сицилийские горы составляют продолжение Апеннин, прерванное лишь небольшой «скважиной» мор­ского пролива, так и в историческом отношении Сицилия составляла в древние времена неоспоримую часть Италии, подобно тому как Пелопоннес составлял часть Греции. Сицилия была театром стол­кновения тех же племен, которые сталкивались в Италии, и была вместе с последней центром такой же высокой цивилизации. Италийский полуостров пользуется наравне с греческим умеренною температурой и здоровым воздухом на склонах своих не очень высоких гор, в своих долинах и равнинах. Береговая линия развита слабее, чем в Греции; Италии в особенности недостает усеянного островами моря, благодаря которому эллины сделались нацией мо­реплавателей. Зато Италия превосходит свою соседку богатством орошаемых реками равнин и плодородием покрытых кормовыми травами горных склонов, то есть тем, что нужно для земледелия и скотоводства. Она, так же как и Греция, прелестная страна, в которой человеческая деятельность находит для себя и поощрение и награду и в которой одинаковым образом для беспокойных стрем­лений открываются пути в даль, а для спокойных – возможность мирных приобретений на родине. Но греческий полуостров обращен лицом к востоку, а италийский – к западу. Как для Эллады эпиротское и акарнанское побережья, так и для Италии побережья апулийское и мессапское имеют второстепенное значение, и между тем как в Элладе смотрят на восток Аттика и Македония, то есть те области, которые служили фундаментом для ее исторического развития, в Италии смотрят на запад и Этрурия, и Лациум, и Кампания. Таким образом, несмотря на то, что эти два полуострова находятся в таком близком соседстве и что они связаны почти братскими узами, они как бы отворачиваются один от другого. Хотя из Отранто можно видеть невооруженным глазом Акрокеранские горы, однако италики и эллины сходились на всех других путях и раньше и теснее, чем на самом ближайшем пути, который идет через Адриатическое море. В этом случае – как это нередко бывает и при других географических условиях – заранее было предопре­делено историческое призвание народов: из двух великих племен, вырастивших цивилизацию древнего мира, одно бросило свою тень и свое семя на восток, а другое на запад <...>

<...> Аристотель сравнивает с критскими сисситиями[942] очень древний обычай италийских крестьян обедать за общим столом, а мифические сказания связывают происхождение таких общих трапез с введением земледелия. Древние римляне сходились с критянами и лаконцами также в том, что ели сидя, а не лежа на скамье, как это впоследствии вошло в обыкновение у обоих народов. Добывание огня посредством трения двух кусков разнородного дерева было общим у всех народов, но, конечно, не случайно сходятся греки и италики в названии двух кусков дерева – трущего и подложенного. Точно так же и одежда была в сущности одинакова у обоих народов, так как туника вполне соответствует хитону, а тога – не что иное, как более широкий гиматион[943]; даже относительно столь изменчивого предмета, как оружие, оба народа сходятся по меньшей мере в том, что метательное копье и лук служат для них главными орудиями нападения; у римлян это ясно обнаруживается в самых древних названиях воинов и в том, что их оружие было приспособлено к самым древним боевым приемам, не рассчитанным собственно на рукопашные схватки. Таким образом, все, что касается материальных основ человеческого существования, восходит в языке и в нравах греков и италиков к одним и тем же элементам, и те самые древние задачи, которые земля задает человеку, были сообща разрешены обоими народами в то время, как они еще составляли одну нацию.

Не то было в духовной области. Великая задача жить в созна­тельной гармонии с самим собой, с себе подобными и со всем человечеством допускает столько же решений, сколько областей в царстве Божьем, и именно в этой области, а не в материальной, обнаруживается различие в характерах как отдельных личностей, так и целых народов. В греко-италийском периоде, как следует полагать, еще не было поводов, по которым могла бы обнаружиться эта внутренняя противоположность; только между эллинами и италиками впервые проявилось то глубокое духовное различие, влияние которого не прекращается до настоящего времени. Семья и государство, религия и искусство были как в Италии, так и в Греции до такой степени своеобразны и развились в таком чисто национальном духе, что общая основа, на которую опирались в этом отношении оба народа, была обоими превзойдена и почти совершенно скрылась от наших взоров. Сущность эллинского духа заключалась в том, что целое приносилось в жертву отдельной личности, нация – общине, община – гражданину; его идеалом была прекрасная и нравственная жизнь и слишком уже часто приятная праздность; его политическое развитие заключалось в углублении первоначальной обособленности отдельных областей и позднее даже во внутреннем разложении общинной власти; его религиозное воз­зрение сначала сделало из богов людей, потом отвергло богов, дало свободу членам тела в публичных играх нагих юношей и полную волю мысли во всем ее величии и во всей ее плодовитости. Сущность же римского духа выражалась в том, что он держал сына в страхе перед отцом, гражданина в страхе перед его повелителем, а всех их в страхе перед богами; он ничего не требовал и ничего не уважал кроме полезной деятельности и заставлял каждого граж­данина наполнять каждое мгновение короткой жизни неусыпным трудом; даже мальчикам он ставил в обязанность стыдливо прикры­вать их тело, а тех, кто не хотел следовать примеру своих товарищей, относил к разряду дурных граждан; для него государство было все, а расширение государства было единственным незапретным высоким стремлением. Кто бы мог мысленно подвести эти резкие противо­положности под то первоначальное единство, которое когда-то за­ключало их в себе и которое подготовило их и породило? Пытаться приподнять эту завесу было бы и безрассудно и слишком дерзко; поэтому мы попытаемся обозначить начало италийской националь­ности и ее связь с более древней эпохой только легкими штрихами: наша цель заключается не в том, чтобы выражать словами догадки проницательного читателя, а в том, чтобы навести его на настоящий путь.

Все, что может быть названо в государстве патриархальным элементом, было основано и в Греции, и в Италии на одном и том же фундаменте. Сюда прежде всего следует отнести нравственный и благопристойный характер общественной жизни, который ставит в обязанность мужчине одноженство, а женщину строго наказывает за прелюбодеяние и который утверждает равенство лиц обоих полов и святость брака, отводя матери высокое положение в домашнем кругу. Наоборот, сильное и не обращающее никакого внимания на права личности развитие власти мужа, и в особенности отца, было чуждо грекам, но было свойственно италикам, а нравственная подчиненность впервые превратилась в Италии в установленное законом рабство. Точно так же и составляющее самую сущность рабства полное бесправие раба поддерживалось римлянами с без­жалостной строгостью и было развито во всех своих последствиях, между тем как у греков рано появились фактические и правовые смягчения, так например брак между рабами был признан законной связью. На доме зиждется род, то есть общность потомков одного и того же родоначальника, и родовой быт переходит и у греков, и у италиков в государственное устройство. Но при более слабом политическом развитии Греции родовой союз долго сохранял наряду с государством свою корпоративную силу даже в историческую эпоху, между тем как италийское государство скоро до такой степени окрепло, что роды совершенно стерлись перед ним, и оно пред­ставляло не соединение родов, а соединение граждан. А тот противо­положный факт, что в Греции отдельная личность достигла в противовес роду внутренней свободы и своеобразного развития ранее и полнее, чем в Риме, ясно отразился в совершенно различном у обоих народов развитии собственных имен, которые, однако, были первоначально однородными <...>

ИсториЯ древней Греции

ВВЕДЕНИЕ
ОтлиЧительные Черты древнегреЧеской цивилизации

Фукидид. Речь Перикла над телами погибших афинян

Фукидид (ок. 460 – ок. 396) – греческий историк родом из Афин, получил прекрасное философское образование, участвовал в Пелопоннесской войне между Афинами и Спартой (431–404) в качестве стратега, однако после неудачной обороны г. Амфиполя, захваченного спартанцами (424), отправился на 20 лет в изгнание в свое фракийское поместье. Фукидид стал первым критическим исследователем источников и фактическим основателем истории как науки. Он автор «Истории», в которой подробно изложены события Пелопоннесской войны (до 411 г.). Перикл, видный политический деятель Греции V в. до Р. Х., в течение 15 лет практически единолично управлял Афинами (444–429). В начале Пелопоннесской войны, в 430 г. до Р. Х., перед похоронами погибших в первых боях афинян он произнес речь, в которой изложил свое мнение об Афинском государстве. Для афинян эту речь можно считать программной, поскольку в ней описано, на их взгляд, идеальное общество. Речь приведена Фукидидом во II книге «Истории». Печатается по изд.: Фукидид. История. – Репр.: М., 1915. – СПб., 1994. Т. 1. С. 120–123. Перев. с древнегреч. Ф. Мищенко. Правописание изменено в соответствии с современными нормами орфографии.

37. (1) Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве [граждан], а на большинстве их. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле; равным образом, скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству. (2) Мы живем свободной политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. (3) Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов больше всего из страха перед ними, и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время, в особенности прислушиваемся ко всем законам, которые существуют на пользу обижаемым и которые, будучи не писанными, влекут общепризнанный позор [за их нарушение].

38. (1) Повторяющимися из года в год состязаниями и жертвоприношениями мы доставляем душе возможность получить многообразное отдохновение от трудов, равно как и благопристойностью домашней обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние. (2) Сверх того, благодаря обширности нашего народа, к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли.

39. (1) В заботах о военном деле мы отличаемся от противников следующим: государство наше мы предоставляем для всех, не высылаем иноземцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осматривать наш город, так как нас нисколько не тревожит, что кто-либо из врагов, увидев что-нибудь не сокрытое, воспользуется им для себя; мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные хитрости, сколько на присущую нам отвагу в открытых действиях. Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и, тем не менее, с не меньшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником <...>

40. (1) Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством, как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас не постыдно, напротив, гораздо позорнее не выбиваться из нее трудом <...>

41. (4) Создавши могущество, подкрепленное ясными доказательствами и достаточно засвидетельствованное, мы послужим предметом удивления для современников и потомства, и нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями в то время, как истина, основанная на фактах, разрушит вызванное этими песнями представление. Мы нашей отвагой заставили все моря и все земли стать для нас доступными, мы везде соорудили вечные памятники содеянного нами добра и зла. (5) В борьбе за такое-то государство положили свою жизнь эти воины, считая долгом чести остаться ему верными и каждому из оставшихся в живых подобает желать трудиться ради него <...>

Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших под Коринфом

Лисий (ок. 445–380 гг. до Р. Х.) – греческий оратор, причисленный к канону десяти лучших ораторов античности. Родился в богатой афинской семье, в конце Пелопоннесской войны при тридцати тиранах (404 г. до Р. Х.) был приговорен к тюремному заключению, однако спасся бегством. Лисий, хотя и прожил большую часть жизни в Афинах, был метеком и не имел прав гражданства, поэтому не мог выступать публично и писал речи на заказ. Лаконичный язык его речей считался образцом аттического стиля и послужил образцом для Демосфена (см. ниже). «Надгробное слово» достаточно обоснованно приписывается Лисию и посвящено афинянам, погибшим в годы Коринфской войны (394–387 гг. до Р. Х.), разгоревшейся между Спартой и другими греческими городами, в том числе Афинами. Речь никогда не была произнесена публично, поэтому носит чисто литературный характер. В ней, как и в надгробном слове Перикла, изложены основные идеалы афинского гражданина. Печатается по изд.: Лисий. Речи. М., 1994. С. 65–68. Перев. с древнегреч. С. И. Соболевского.

 (1) Сограждане, окружающие эту могилу! Если бы я считал возможным изобразить словом величие духа мужей, здесь лежа­щих, то я не одобрил бы распоряжения властей, давших мне всего лишь несколько дней для приготовления речи в честь их. Но, так как весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов, то, думается мне, по этой именно причине государ­ство приказывает исполнить это поручение в такой короткий срок: государство заботится об ораторах, выступающих здесь, полагая, что при таком условии слушатели всего скорее окажут им снисхождение …

(3) Итак, прежде всего я скажу о древних войнах наших предков; сказание о них я заимствую из предания. Да, и о них должны помнить все, – прославлять их в песнях, говорить о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших <…>

(54) He легко одному пересказать все в отдельности опасные предприятия, совершенные многими, и в один день изобразить то, что было сделано в течение всех веков. В самом деле, какая речь, какое время, какой оратор сможет рассказать о доблести здесь лежащих мужей? (55) С великим множеством трудов, с опас­ностями, известными всем, с славными битвами они освободили Элладу, возвеличили отечество: семьдесят лет[1] они владыче­ствовали над морем, среди союзников их не было внутренних междоусобий, (56) потому что афиняне не требовали того, чтобы народная масса была в рабстве у немногих, а заставляли всех иметь равные права: они не ослабляли союзников, но делали и их сильными и показали, что их собственная сила так велика, что великий царь[2] уже более не стремился завладеть чужими зем­лями, но отдавал и часть своих и боялся за остальные свои владения. (57) В то время военные суда не приходили из Азии, не возникали тирании в Элладе, ни один эллинский город не был порабощен варварами: такую умеренность и страх внушало всему миру их мужество. За это они одни должны стоять во главе эллинов и иметь гегемонию над городами <…>

(67) Погребаемые ныне помогли коринфянам[3], притесняемым их старыми друзьями, ставши их новыми союзниками, – помогли потому, что они держались иных убеждений, чем спартанцы: последние завидовали их счастью, а наши жалели их при виде их угнетения, не помня прежней вражды, а высоко ценя новую дружбу. Они показали всему миру свое мужество. (68) Чтобы возвеличить Элладу, они решились не только бороться за свое собственное спасение, но и умереть за свободу врагов[4]: именно они сражались с союзниками спартанцев за их освобождение. В случае победы они даровали бы им те же права; но так как с ними случилось несчастие, то они оставили пелопоннесцам крепкое рабство.

(69) При таком положении жизнь им кажется жалкой, а смерть желанной; а жребий наших и при жизни, и после смерти завиден: они воспитаны среди благ, добытых предками; достиг­ши зрелого возраста, они сберегли их славу и показали свое мужество. (70) Да, у них много славных заслуг перед отечеством; они исправили неудачи других; они удалили войну на большое расстояние от родной земли. Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, – отечеству воздав за свое воспита­ние, а воспитателям оставив печаль. (71) Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? (72) При таком множестве несчастий я считаю детей их счастливыми, потому что они слишком еще малы, чтобы понимать, каких отцов лишились, а тех, от кого они родились, жалею, потому что они слишком стары, чтобы забыть о своем несчастии. (73) Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся. (74) Как же им перестать печалиться? Может быть, при бедствиях отечества? Нет: тогда и другие, конечно, вспомнят о них. Может быть, при счастливых обстоятельствах государства? Нет: для возбуждения печали достаточно мысли о том, что их дети погибли, а живые наслаждаются плодами их храбрости. Может быть, при личных своих опасностях, когда они увидят, что прежние их друзья бегут от их нужды, а враги надменно смотрят на их несчастия? (75) Мне кажется, мы могли бы лежащим здесь воздать благодар­ность только тем, если бы родителей их высоко ценили подобно им, детей их любили бы так, как будто сами были бы отцами их, а женам их были бы такими помощниками, какими были они при жизни. (76) В самом деле, кто имеет больше прав на уважение, как не лежащие здесь? Кого из живых мы можем с большей справедливостью высоко ценить, как не их родных, которые от их мужества вкусили плодов наравне со всеми другими, а по смерти их, если сказать правду, одни несут бремя несчастия?

(77) Но не знаю, к чему такие сетования: ведь нам не было неизвестно, что мы смертны. Поэтому зачем теперь горевать о том, чего мы давно ожидали? К чему так сильно тяготиться несчастиями, происходящими от природы, когда мы знаем, что смерть – общий удел и самых дурных людей, и самых хороших? (78) Ведь, если бы возможно было людям, избежавшим опасности на войне, быть бессмертными в остальное время, то живым следовало бы вечно оплакивать погибших; но и природа не может бороться ни с болез­нями, ни со старостью, и божество, которому досталось управлять нашей судьбой, неумолимо. (79) Поэтому надо считать их в выс­шей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (80) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храб­рость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве[5] на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертны­ми. (8i) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых.

Глава 1. греческая религия

Орфические гимны

Орфическими гимнами в Греции называли поэтические произведения, в своей основе восходившие к догомеровской поэзии. Особое место в ней уделялось Орфею, первые упоминания о котором относятся к VI в. до Р. Х. Мифологическая традиция о нем окончательно сложилась к V в. до Р. Х. В ней Орфей фигурирует как поэт и музыкант, обладавший магической силой. Повелитель царства мертвых Аид был очарован игрой Орфея, поэтому согласился вернуть ему умершую молодую жену Эвридику при условии, что тот не будет глядеть на свою супругу, пока не введет ее в дом. Орфей нарушил запрет и лишился Эвридики. Позднее он был растерзан спутницами бога Диониса вакханками. Образ Орфея был использован в религиозно-философском учении орфиков, по учению которых, Орфей, сын Зевса и Персефоны, был съеден титанами, однако его части тела были собраны Афиной и возвращены к жизни, а из праха погубленных Зевсом титанов произошел человеческий род. Сборник ритуальных «Орфических гимнов» оформился не ранее II в. н. э. и был создан автором, жившим, скорее всего, в Малой Азии. Гимны дают представление об основных богах олимпийского пантеона. Печатается по изд.: Античные гимны / Сост. А. А. Тахо-Годи. М., 1988. С. 179–180, 183, 187, 195, 197–198, 209–210, 212, 214, 220, 235, 267. Перев. с древнегреч. О. В. Смыки.

К МУСЕЮ
НА ПОЛЬЗУ И ВО БЛАГО ТЕБЕ, ДРУГ!

Вот послушай, Мусей[6], молитву при действах священных

Силы великой – тебе она более всех подобает.

Царь Зевес и Земля, и небесное чистое пламя

Солнца с Луной, и бессчетных созвездий святое свеченье!

(5)   Ты, Посейдон, черновласый держатель Земли! Персефона!

Ты, о Деметра святая, плодами обильная пышно!

Также и ты, Артемида, о ты, стрелометная дева,

С Фебом, что в Дельфах святых обитает! О ты, что имеешь

Высшую честь у блаженных богов – Дионис-хороводник!

(10) Духом могучий Арес и Гефестова сила святая!

Пеннорожденная[7], ты, кто жребий дарует преславный!

Также и ты, о подземный владыка, державнейший демон!

Геба с Илифией, вы! Ты, Гераклова сила благая!

Ты, Справедливость, и ты, Благочестье – оплот величайший!

(15) Всех вас зову – и нимф знаменитых, и славного Пана,

Геру цветущую, Зевса, эгидодержавца, супругу,

Милую я Мнемосину и Муз призываю священных,

Девять числом, и Харит, и Ор я зову вместе с Годом,

Кличу Лето пышнокудрую я и богиню Диону,

(20) Кличу куретов, носящих доспех, корибантов, кабиров,

Кличу Спасителей высших, Зевесовых чад неистленных,

Кличу Идейских богов[8] и вестника воли бессмертных,

Гермия, кличу Фемиду, блюдущую жертвы у смертных,

Ночь всестаринную я призываю и День светоносный,

(25) Веру и Дику зову, беспорочную матерь Законов,

Рею и Крона зову и в пеплосе черном Тефию,

И Океана великого, и дочерей Океана,

Я и владычную силу Эона зову, и Атланта,

Вечное Время зову и Стикса священную воду,

(30) Ласковых кличу богов, а с ними и Промысел добрый,

Демонов кличу благих для людей и гибельных смертным,

Демонов кличу небесных, земных, и воздушных, и водных,

С ними подземных и тех, кто в огне пребывает горящем,

Кличу Семелу и Вакха со всей его шумною свитой,

(35) Кличу Ино, Левкотею, подателя благ Палемона,

Нику, чье сладостно имя, и с ней Адрастею-царицу,

Кличу, Асклепий, тебя, о владыка, смягчающий боли,

Кличу Палладу, зовущую в бой, призываю все ветры,

Грома раскаты и Стороны света зову я четыре.

(40) Кличу и Матерь бессмертных, и Аттиса кличу, и Мена,

Кличу Уранию я и Адониса кличу святого,

Кличу Начало и кличу Предел – он всего нам важнее,

Все вы явитесь теперь благосклонно, с отрадой на сердце

К жертвенным действам священным, к сему возлиянью честному.

XV. ЗЕВСУ

(фимиам, стиракта[9])

О многочтимый Зевес, о Зевес не губимый вовеки,

Ты нам – свидетель, ты – наш избавитель, ты – наши молитвы!

С помощью, царь наш, твоей головы на свет появились

Матерь богиня земля и гор вознесенные кручи.

(5)  Море и прочее все, что под небом широким воздвиглось.

      О скиптродержец Кронид[10], низвергатель, могучий душою,

      Всепородитель, начало всего и всему завершенье!

      Недр сотрясатель, ты все насаждаешь, растишь, очищаешь,

      Зевс всетворящий, хозяин перуна, и грома, и молний,

(10)            Мне, многовидный, внемли, подай беспорочное здравье,

      Мир, что для нас – божество, и славу богатства честного!

XVII. ПОСЕЙДОНУ

(фимиам, смирна)

О черновласый держатель земли Посейдаон, внемли мне!

Конник, держащий в руках трезубец, из меди отлитый,

Ты, обитатель глубин сокровенных широкого моря,

Понтовладыка, что тяжкими мощно грохочет валами!

(5)   О колебатель земли, что, вздымая могучие волны,

Гонишь четверку коней в колеснице, о ты, дивноокий,

С плеском взрываешь соленую гладь в бесчисленных брызгах,

Мира треть получил ты в удел – глубокое море,

Тешишься, демон владыка, средь волн со зверями морскими,

(10) Корни земные хранишь, блюдешь кораблей продвиженье.

Нам же подай честное богатство, и мир, и здоровье!

XVIII. К ПЛУТОНУ

Духом великий, о ты, обитатель подземного дома

В Тартара мрачных лугах, лишенных сияния света,

Зевс Хтонийский[11], прими, скиптродержец, с охотою жертвы,

Ты, о Плутон! От всей земли ты ключами владеешь,

(5)   Смертному роду даришь урожаи в богатые годы.

Треть мирозданья удел твой – земля, вседарящая почва,

Недра бессмертных богов, подпора крепчайшая смертных.

Ты свой трон утвердил среди области вечного мрака,

Средь необъятных просторов лишенного воздуха ада,

(10) Черного близ Ахеронта[12], держащего корни земные.

Многоприимный, ты смертью над смертными властвуешь мощно,

О Евбулей![13] Ты прекрасное чадо священной Деметры

В жены похитил, схватив на лугу, и понес через море

Вдаль на четверке коней прямо в Аттику, в край Элевсинский:

(15) Есть там пещера – врата ее путь открывают к Аиду.

Ты, о единый судья деяний и явных, и тайных!

О вседержитель, о самый священный, о блещущий славой,

В радость тебе – благочестное дело вершения таинств!

О, призываю, гряди с благосклонным веселием к мистам!

XXIX. ГИМН ПЕРСЕФОНЕ

О, гряди, Ферсефона, рожденная Зевсом великим[14],

Единородная, жертвы прими благосклонно, богиня!

Ты, жизнетворная, мудрая, ты, о супруга Плутона,

Ты под путями земными владеешь вратами Аида,

(5)   Ветка святая Деметры, в прелестных кудрях Праксидика[15],

Ты Евменид[16] породила, подземного царства царица <…>

Мать Евбулея[17], чей образ изменчив, гремящего страшно,

Сверстница Ор светоносная, в блеске красы несказанной,

(10) О вседержащая дева, плодами обильная щедро,

Смертным одна ты желанна, рогатая[18], в блеске прекрасном.

Вешней порою на радость тебе дуновения с луга,

Тело святое твое указуют зеленые всходы,

Осенью вновь похищаема ты для брачного ложа,

(15) Ты одна – и жизнь, и смерть для людей многобедных,

Ферсефона – всегда ты «несешь» и всегда «убиваешь».

Внемли, блаженная, из-под земли урожай посылая.

Дай процветание в мире, здоровье с целящею дланью,

Благополучную жизнь, что под тяжкую старость приходит

(20) В царство твое, о царица, к Плутону, чья благостна сила.

 

XXX. ДИОНИСУ

(фимиам, стиракта)

Я Диониса[19] зову, оглашенного криками «эйа»!

Перворожденный и триждырожденный, двусущий владыка,

Неизреченный, неистовый, тайный, двухвидный, двурогий,

В пышном плюще, быколикий[20], «эвой» восклицающий, бурный,

(5)   Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний[21], увитый

Лозами, полными гроздьев[22], – тебя Ферсефоны с Зевесом

Неизреченное ложе, о бог Евбулей[23], породило.

Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же

Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,

(10) Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!

XXXII. АФИНЕ

(фимиам, ароматы)

Единородное чадо[24] великого Зевса, Паллада,

Ты, о богиня блаженная, славная, мощная духом,

К бою зовущая, ты изречима и неизреченна,

Дивная, любишь пещеры и грозные держишь вершины

(5)   Гор, отдающихся эхом, и любишь лесные ущелья,

Ты, бранелюбица, в души людей исступленье вдыхаешь,

Дева, обвыкшая в битвах, чудовищно страшная духом.

Горгоубийца[25], о дева-боец, твой гнев ужасает,

Мать многосчастная всяких искусств, ненавистница ложа,

(10) Бурная – бич негодяев, порядочным – мысль и решенье,

Ты и жена, и мужчина, о мысль, о родящая войны,

Переливаешься ты, о змея[26], в исступлении божьем,

Славная, гонишь коней, истребитель флегрейских гигантов[27],

О Тритогения[28], демон победный, от зол избавитель,

(15) О совоокая[29], изобретатель ремесел, царица,

Молят тебя днем и ночью, всегда, до последнего часа.

Ныне услышь и меня, подари же мне мир многосчастный,

Дай мне счастливые дни и добрую меру здоровья!

XXXIV. АПОЛЛОНУ

(фимиам, манна)

Феб Ликорей[30], гряди, о блаженный, Пэан[31] святочтимый,

Мемфиса житель[32], податель богатств, златолирник, спаситель,

Тития[33] свергший, оратай, титан, засеватель, Пифиец[34],

Гриней, Сминфей, о вещий Дельфиец[35], пифоноубийца,

(5)   Бог светоносный, неистовый, отрок преславный, прекрасный,

О Мусагет[36], о плясун хороводный, стрелец-дальновержец,

О Дидимей, издалека разящий, о Бакхий, о Локсий[37],

Делоса царь, всезрящи твои светоносные очи,

Златокудрявый, вещатель грядущего чистых глаголов,

(10) Я умоляю тебя за людей, – о, внемли благосклонно!

Все перед взором простерлось твоим – и эфир бесконечный,

И под эфиром земля, наделенная долей счастливой,

Зримы тебе и сквозь мрак звездами расцвеченной ночи,

В полной тиши ее, корни земли и мира пределы,

(15) Сердце заботит твое и начало, и всеокончанье.

О всецветущий, ведь ты кифарой своей полнозвучной

Ладишь вселенскую ось, то до верхней струны поднимаясь,

То опускаясь до нижней струны, то ладом дорийским[38]

Строя небесную ось, – и все, что на свете живого,

(20) Ладишь, гармонию влив во вселенскую участь для смертных,

Поровну ты разделяешь, смешав и зиму, и лето:

Верхние струны – зиме, а нижние – лету вверяя,

Лад же дорийский – для сладкого цвета весны оставляешь.

Вот почему у людей именуешься ты, о владыка,

(25) Паном, богом двурогим, вздымающим бури свирелью,

Ведь у тебя – печать от всего, что есть в мирозданье, –

Мистов[39] мольбам, о блаженный, внемли и храни их, спасая!

ХL. ДЕМЕТРЕ ЭЛЕВСИНСКОЙ

(фимиам, стиракта)

Внемли, Део, богиня-всематерь, почтеннейший демон,

Юность растящая, счастье дарящая ты, о Деметра,

Ты наделяешь, богиня, богатством, питаешь колосья,

Мир, всецарящая, любишь, трудам многохлопотным рада,

(5)   И семена ты хранишь, и зеленые всходы, и жатву,

В кучи ссыпаешь зерно, Элевсинской долины жилица[40].

Смертного люда кормилица, всем ты мила и желанна,

Пахарю первая ты быков запряженных вручила,

Смертным желая подать отрадное в жизни обилье,

(10) Ты, сотрапезница Бромия[41], славная, все утучняешь,

Факелоносная, чистая, серп тебе летний – отрада.

Ты, о подземная, явная всем, ты ко всем милосердна,

Детолюбивая, добрая матерь, растящая юность,

Ты запрягла колесницу – вся упряжь ее змеевидна,

(15) Вакховы буйные пляски твой трон окружают, ликуя,

Единородная, о многоплодная, о всецарица,

Ты, о цветочная, чистая, разная в обликах многих

Ныне гряди, о блаженная, летними полнясь плодами,

Мир к нам веди, приведи желанное благозаконье,

(20) Славный достаток и с ними всему господина – здоровье!

LV. АФРОДИТЕ

О Афродита Урания[42], многовоспетая в гимнах,

Морерожденная, с вечной улыбкой, о матерь богиня!

Празднества любы ночные тебе, полуночнице славной,

Матерь Ананки, плетущая хитрости, всесопрягатель,

(5)   Три мироздания части ты в тесном сплотила союзе,

Ты, на земле породившая все и в небе высоком,

Также и в глубях морских, – о почтенная, с Вакхом ты рядом,

Свадьбы любя, посылаешь ты браки, о матерь Эротов <…>

(10) Хоть не видна ты, но явна. Прекрасная, славного рода,

Свадебных пиршеств богиня, о волчья[43], богов повелитель,

Жизнедарящая, о мужелюбица, род продлеваешь,

О вожделенная, узами смертных незримо связуешь,

Равно и племя зверей, любви вызывая влеченье,

(15) Кипророжденная, божьего рода, бываешь повсюду, –

Ты на Олимпе, богиня царица, сияешь красою,

Или в уделе сирийском своем, ароматами полном,

Иль золотая твоя колесница в равнинах Египта

Путь к омовению держит, дарящему многие жизни,

(20) Или над гладью морской ты летишь в лебединой повозке,

С радостью видя чудовищ морских хороводные пляски,

Или у Дия[44] в земле синеглазые нимфы фиады[45]

Тешат, богиня, тебя на отмелях пляскою легкой,

Иль пребываешь, царица, на Кипре – твоя колыбель он,

(25) Там незамужние девы-невесты тебя ежегодно

Гимном святым прославляют с бессмертным Адонисом чистым.

Где б ни была ты – гряди, о богиня, твой вид столь отраден!

С чистой душой призываю тебя и святыми словами!

       LXXXVII. ТАНАТУ

(фимиам, манна)

Внемли, держащий правленья бразды над смертными всеми,

Коими издали правишь, давая священное время

Каждому, ибо твой сон сокрушает и душу, и тело,

Узы, природой сплетенные прочно, лишь ты разрешаешь,

(5)   Сон насылая великий, вседолгий, что вечность продлится,

Общий для всех, но к иным он приходит порой не как должно,

Слишком поспешно, и юную жизнь прерывает в расцвете.

Все обретает в тебе предел, предназначенный свыше,

Только тебя одного не упросишь и ничем не умолишь,

(10)             Я же к тебе обращаю, блаженный, молитву и жертву:

Дни моей жизни продлив, надели меня даром почетным –

Старость почтенную дай, наилучшую в людях награду!

Гигин. Двенадцать подвигов Геракла

Описание подвигов известного греческого героя Геракла содержится в книге, получившей название «Мифы», или «Генеалогии». Она была написана на латинском языке неким Гигином, жившим в середине или второй половине II в. н. э. Этот труд является переводом неизвестного греческого оригинала, созданного в конце I – середине II в. н. э., то есть в эпоху императоров династии Антонинов, активно возрождавших греческую культуру. Перевод Гигина был не профессиональным, а скорее всего, ученическим, но он, наряду с «Мифологической библиотекой» Аполлодора, имеет свою ценность, поскольку является попыткой систематизировать греческие мифы. Печатается по изд.: Гигин. Мифы. СПб., 1997 (сер. «Античная библиотека»). С. 84–92. Перев. с лат. Д. Торшилова.

30. ДВЕНАДЦАТЬ ПОДВИГОВ ГЕРКУЛЕСА,
те, что по приказу Эврисфея[46]

Когда был ребенком, двух драконов[47], которых по­слала Юнона, умертвил двумя руками, отчего получил прозвище Перворожденного.

Немейского льва, которого выкормила Луна[48], не­уязвимого, умертвил в пещере с двумя выходами. Его шкуру он носил как одежду.

Лернейскую Гидру, дочь Тифона, с девятью голо­вами, убил около Лернейского источника. Ее яд имел такую силу что она убивала людей дыханием, а если ктo-нибудь проходил мимо нее, когда она спала, то дула на его следы и он умирал в ужаснейших мучени­ях. Ее он убил способом, который ему показала Минер­ва, и вскрыл, и пропитал ее желчью свои стрелы, так что потом тот, в кого попадала его стрела, не мог избе­жать смерти, и сам он потом от этого погиб во Фригии[49].

Эриманфского вепря убил.

Свирепого оленя в Аркадии, с золотыми рогами[50], привел живым показать царю Эврисфею[51].

Стимфалийских птиц, на острове Марса[52], которые метали свои перья, как дротики, перебил стрелами.

Коровники царя Авгия в один день очистил от навоза, большей частью за счет помощи Юпитера: под­ведя реку, он смыл весь навоз.

Быка[53] <…> с острова Крита привел живым в Микены.

Диомеда, царя Фракии, и его четырех коней, ко­торые питались человеческим мясом, убил вместе со слугой Абдером. А имена коней: Подарг, Лампон, Ксанф и Дин.

У амазонки Ипполиты, дочери Марса и царицы Отреры, забрал пояс царицы амазонок. Тогда он пода­рил Тесею пленную Антиопу.

Гериона, сына Хрисаора, убил, трехтелого, одной стрелой.

Огромного дракона, сына Тифона, который всегда сторожил яблоки Гесперид на горе Атлас, убил и при­нес яблоки царю Эврисфею.

Пса Цербера, сына Тифона, привел из подземного царства и показал царю.

31. ДРУГИЕ ДЕЯНИЯ ЕГО ЖЕ[54]

Антея, сына Земли, убил в Ливии. Тот заставлял путников бороться с ним и, изнуренных борьбой, уби­вал. Этого он убил, борясь с ним.

Бусирида в Египте, который всегда приносил чу­жестранцев в жертву; когда Геркулес услышал об этом его законе, то позволил привести себя в жертвенной повязке к алтарю, а когда Бусирид начал взывать к богам, убил его и жрецов палицей.

Кикна, сына Марса, убил, сразившись с ним. Ког­да туда явился Марс и хотел сразиться с ним за сына, Юпитер бросил между них молнию.

Чудовище, которому была выставлена Гесиона, убил в Трое.

Лаомедонта, отца Гесионы, убил стрелами за то, что тот не отдавал ее.

Свирепого орла, который грыз сердце Прометея, убил стрелами.

Лика, сына Нептуна, убил за то, что тот хотел убить его жену Мегару, дочь Креонта, и сыновей Теримаха и Офита.

Ахелой, речной бог, мог превращаться во что угод­но. Сражаясь с Геркулесом за то, чтобы жениться на Деянире, он превратился в быка. Геркулес отломал у него рог и подарил его Гесперидам или Нимфам, а богини наполнили его яблоками и назвали рогом изо­билия.

Нелея, сына Гиппокоонта, убил вместе с десятью сыновьями, потому что тот не хотел его очистить тог­да, когда он убил свою жену Мегару, дочь Креонта, и сыновей Теримаха и Офита.

Эврита убил за то, что просил в супруги его дочь Иолу, а он отказал ему.

Кентавра Несса убил за то, что тот хотел обесчестить Деяниру.

Кентавра Эвритиона убил за то, что тот просил в жены обрученную с ним Деяниру, дочь Дексамена.

32. МЕГАРА

Когда царь Эврисфей послал Геркулеса за трехгла­вым псом, Лик, сын Нептуна, думал, что Геркулес погиб, и захотел убить его жену Мегару, дочь Креон­та, и сыновей Теримаха и Офита, чтобы завладеть цар­ством. Тут вернулся Геркулес и убил Лика. Потом Юнона наслала на него безумие и он убил Мегару и сыновей Теримаха и Офита. Когда он вернулся в здра­вый рассудок, то попросил Аполлона ответить, как ему очиститься от преступления. Аполлон не хотел давать ему ответа. Разгневанный Геркулес унес из его святи­лища треножник, который потом Юпитер приказал ему вернуть, а Аполлону согласиться дать ответ. Геркулес за свое преступление был отдан Меркурием в рабство царице Омфале.

33. КЕНТАВРЫ

Когда Геркулес был гостем у царя Дексамена, он лишил девственности его дочь Деяниру и обещал, что возьмет ее в жены. После его ухода кентавр Эвритион, сын Иксиона и Тучи, попросил Деяниру в жены. Бо­ясь насилия, ее отец обещал согласие. В назначенный день Эвритион пришел с братьями на свадьбу. По­явился Геркулес, убил кентавра и увел свою невесту.

Также и на другой свадьбе, когда Пирифой брал в жены Гипподамию, дочь Адраста, напившиеся вина кентавры попытались похитить у лапифов[55] жен. Они убили многих лапифов и сами погибли.

34. НЕСС

Несса, сына Иксиона и Тучи, кентавра, Деянира попросила перенести ее через реку Эвен. Несс поднял ее и прямо в реке захотел обесчестить. Когда там появился Геркулес и Деянира, рыдая, просила его о защите, он поразил Несса стрелами. Поскольку тот знал, какую силу яда имеют стрелы, пропитанные желчью Лернейской Гидры, он, умирая, дал Деянире свою вы­текавшую кровь и сказал, что это приворотное зелье: если она захочет, чтобы супруг не оставил ее, пусть смажет этим его одежду. Деянира поверила этому, спря­тала и бережно хранила.

35. ИОЛА

Когда Геркулес попросил в супруги Иолу, дочь Эврита, тот ему отказал, а Геркулес взял Эхалию[56]. Хотя девушка просила его, он собирался при ней убить ее родителей. Стойкая духом, она перенесла смерть род­ных, умерщвленных пред ее очами. Когда он всех убил, он отправил пленную Иолу к Деянире.

36. ДЕЯНИРА

Деянира, дочь Ойнея, жена Геркулеса, когда уви­дела, что привели пленную Иолу, девушку очень кра­сивую, стала опасаться, как бы та не лишила ее супру­га. Поэтому, помня о совете Несса, она послала слугу по имени Лихас отнести Геркулесу одежду, пропитан­ную кровью кентавра. Немного этой крови упало на землю и, когда солнце дошло до этого места, кровь загорелась. Когда Деянира увидела это, она поняла, что все не так, как говорил Несс, и послала другого слугу вернуть того, которому дала одежду. Геркулес уже надел ее и его сразу стало жечь. Когда он бросил­ся в реку, чтобы потушить жар, жжение стало сильнее, когда же пытался снять ее, она отрывалась вместе с мясом. Тогда Геркулес бросил Лихаса, который при­нес одежду, в море, так что тот полетел, переворачива­ясь в воздухе, и на том месте, куда он упал, появилась скала, которая называется Лихадской[57]. Тогда, говорят, Филоктет, сын Пеанта, сложил на Этейской горе для Геркулеса костер и тот взошел на него. [...][58] За это благодеяние Геркулес подарил Филоктету лук и стре­лы[59]. Деянира же из-за того, что случилось с Геркуле­сом, сама себя убила.

Ямвлих. Загадка греческих оракулов

Ямвлих (ок. 245 – ок. 325 н. э.) – философ-неоплатоник родом из Сирии. Ему, скорее всего, принадлежит сочинение «О египетских мистериях», в котором разрабатывались основы теургии (вид белой магии, посредством которой считалось возможным влиять на богов, а через них – на природу). Небольшой фрагмент из 3-й книги этого сочинения посвящен философскому исследованию греческих оракулов, которые давали предсказания в императорскую эпоху и мало изменились со времен классики. Печатается по изд.: Ямвлих. О египетских мистериях. М., 1996. С. 115–118. Перев. с древнегреч. Л. Ю. Лукомского.

(11) Итак, вот каков и вот каким образом возникает один вид боговдохновенности; другим же является многообраз­ное прославленное и наизвестнейшее боговдохновенное прорицание оракулов, относительно которого ты объявля­ешь вот что: одни пьют воду, например жрец Аполлона Кларийского в Колофоне, другие сидят подле пещер, например прорицательницы в Дельфах, третьи вдыхают водяные ис­парения, например пророчицы в Бранхидах[60]. Ты, безу­словно, вспомнил именно об этих трех славных оракулах не потому, что они имеются только здесь, – ведь неупо­мянутых много больше, а потому, что эти превосходят все остальные, и, кроме того, ты даешь достаточное представ­ление о способе действия того, ради чего было проведено исследование, – я говорю о восприятии посылаемого лю­дям богами пророчества, – и именно поэтому тебе доста­точно перечисленного. Итак, и мы скажем об этих трех оракулах, оставив без внимания многие другие.

Так вот, оракул в Колофоне дает ответы при помощи воды, с чем согласны все. Ибо в подземном помещении существует источник и прорицатель пьет из него. В неко­торые определенные ночи, после того как сперва было совершено множество священнодействий, он, выпив воду, изрекает оракул, будучи уже не виден присутствующим зрителям. Итак, отсюда вполне очевидно, что та вода яв­ляется пророческой. То же, каким образом она оказывается таковой, уже не мог бы, как гласит пословица, «всякий муж познать». Ведь считается, что ее пронизывает некий пророческий дух. Однако на самом деле это не так. Ибо бо­жественное не получило распространения в причастном ему столь обособленно и отдельно – напротив, оно наполняет источник своей пророческой силой, приближаясь к нему извне и освящая его. Однако не все вдохновение, которое предоставляет вода, является делом этого самого бога – напротив, она только приводит в готовность и делает чи­стым наш собственный сияющий дух, благодаря которому мы и оказываемся способными воспринять бога. Другим же, причем более важным, чем это, сияющим свыше яв­ляется присутствие самого бога; оно, конечно, не покидает никого из причастных ему вследствие соприкосновения по­добия с самим собой. Бог прямо присутствует и непосред­ственно пользуется пророком как орудием, неподвластным самому себе и не сознающим ничего того, что говорит и на каком свете находится. Таким образом, последний, после того как дает оракул, с трудом приходит в себя. А прежде чем пить воду, как описано, он целый день и ночь постится и уединяется в неких недоступных толпе священных местах, начиная приобретать божественную одержимость. При по­мощи удаления и отстранения от человеческих дел он очи­щается для восприятия бога. Именно благодаря этим действиям он и приемлет на чистый престол своей души си­яющее вдохновение бога и предоставляет беспрепятствен­ную одержимость и совершенное и не мешающее участие.

А пророчица в Дельфах или возвещает людям оракул благодаря тонкому огненному духу, поднимающемуся от­куда-то из пещеры, или пророчествует, сидя на медном стуле с тремя ножками, который является священным си­дением бога. В обоих случаях она тем самым предоставляет себя божественному духу и озаряется лучом божественного огня. И всякий раз, когда собранный воедино многообраз­ный огонь, поднимающийся из пещеры, со всех сторон охватывает ее, она исполняется благодаря ему божествен­ным сиянием; а когда она находится на троне бога, то приходит в соприкосновение с его неподвижной пророчес­кой силой. Благодаря обоим этим действиям она целиком подпадает под власть бога. И вот именно тогда возле нее оказывается бог, сияя обособленно и будучи иным, и чем огонь, и чем дух, и чем собственный трон, и чем окру­жающая это место природная и кажущаяся священной об­становка.

Далее, и женщина, дающая оракулы в Бранхидах, или исполняется божественным сиянием, держа в руках жезл, изначально предоставленный неким богом, или предрекает будущее, сидя на оси, или восприемлет бога, смачивая ноги или край одежды в воде или вдыхая исходящий от воды пар. Во всех этих случаях она, приготовляя необхо­димое для встречи бога, получает его частицу извне.

Совершенно понятно и множество жертв, и установле­ние всего священного обряда, и все то остальное, что совершается перед тем, как сообразно с богом дать оракул: и омовение пророчицы, и воздержание от пищи в течение целых трех дней, и пребывание ее в недоступных частях храма, когда она уже находится во власти света и насы­щается им в течение длительного времени. Ведь все это представляет собой приглашение бога, направленное на то, чтобы он приблизился и явил свое присутствие вовне, а удивительное воодушевление, предшествующее его при­ходу к обычному месту и пребыванию в самом духе, вос­ходящем от источника, и являет некоего иного, старше­го и не связанного с этим местом бога, причину и места, и самого источника, и мантики вообще.

(12) Итак, прорицание оракулов на самом деле оказы­вается согласным со всеми предположениями, которые мы ранее высказали относительно мантики. Ведь описанная сила, будь она неотделимой от природы местностей и под­чиненных ей тел или пребывая в движении, ограниченном некоторым замкнутым пространством, не могла бы знать наперед в равной мере о том, что происходит повсюду и всегда. Освобожденная же и покинувшая определенные местности и отмеренные числами времена – ведь она пре­выше и возникающего во времени и распределенного по местности, она в равной мере присутствует в существующем повсюду, постоянно сопутствует произрастающему во вре­мени и собирает вместе истину всего вследствие своей обособленной и высшей сущности.

Если мы в самом деле сказали это правильно, то про­роческая сила богов не содержится обособленно ни в каком месте, ни в каком отдельном человеческом теле и ни в ка­кой душе, пребывающей в одном виде отдельного, – на­против, будучи обособленной, нерасторжимой и повсю­ду целой, она присутствует в том, что в состоянии быть ей сопричастным, освящает и наполняет все извне и про­стирается через все стихии, объемлет и землю, и воздух, и огонь, и воду <...>

Федр. Об оракуле Аполлона

Федр (ок. 15 г. до Р. Х. – ок. 50 г. н. э.) – римский баснописец родом из Македонии, прибыл в Рим пленником, освобожден Октавианом Августом, попал в опалу при императоре Тиберии, однако дожил до преклонного возраста. Автор «Басен Эзопа» в пяти книгах, представляющих собой, главным образом, переработку произведений греческого баснописца. Федр первым среди римских писателей превратил басню в самостоятельный литературный жанр, однако не был признан ни при жизни, ни после смерти. Басня «Об оракуле Аполлона» относится к неизвестной книге Федра. Печатается по изд.: Федр. Бабрий. Басни. М., 1962 (сер. «Литературные памятники»). С. 58–59. Перев. с лат. М. Л. Гаспарова.

А (6) ОБ ОРАКУЛЕ АПОЛЛОНА

«Что нам всего полезнее? Скажи, о Феб,

Насельник Дельфов и Парнаса дивного!» –

– Сказать? – И дыбом волосы пророчицы,

Гудит земля, колеблются треножники,

(5)   Трепещут лавры, меркнет день сияющий,

И се, разима богом, молвит пифия:

«Внимайте, люди, Фебовым вещаниям!

Блюдите благочестье; жгите тук богам;

Отечество, родителей, детей и жен,

(10) Мечом защищайте; отражайте недруга,

Помогайте другу, милуйте несчастного;

Дружите с добрым, хитрому препятствуйте;

За обиду мстите, нечестивцев сдерживайте;

Карайте осквернивших ложе брачное;

(15) Бегите злых; не будьте легковерными».

Так говорила дева – впрямь безумная,

Ибо все ее слова пропали попусту.

Гиппократ. Клянусь Аполлоном врачом…

Гиппократ (ок. 460 – ок. 370) – знаменитый греческий врач род с о. Кос, происходил из семьи потомственных врачей, возводивших свой род к самому Асклепию. Перу Гиппократа приписывают около 60 сочинений, созданных на рубеже V–IV вв. до Р. Х. и составляющих так называемый «Гиппократов корпус». С именем Гиппократа, ставшим нарицательным, связано возникновение научной медицины. «Клятва» (IV в.) отражает религиозно-этические представления не только древних врачей, но и античных людей в целом. Аналогичную клятву приносили врачи при получении ученой степени в дореволюционной России. «Законы» (IV в.) представляют собой сочинение, предназначенное для произнесения в публичном собрании. Автором «Законов» был, скорее всего, врач, получивший софистическое образование и по взглядам близкий к Гиппократу. Печатается по изд.: Гиппократ. Избранные книги. М., 1994. С. 87–88, 93–94. Перев. с древнегреч. В. И. Руднева.

Клятва

Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и всеми богами и бо­гинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и пись­менное обязательство: считать научившего меня вра­чебному искусству наравне с моими родителями, де­литься с ним своими достатками и в случае надоб­ности помогать ему в его нуждах; его потомство счи­тать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении[61] сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому. Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разуме­нием, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария[62]. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдаю­щих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом[63]. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагуб­ного, особенно от любовных дел с женщинами и муж­чинами, свободными и рабами.

Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной[64]. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому.

Закон

(1) Медицина поистине есть самое благород­ное из всех искусств. Но по невежеству тех, которые занимаются ею, и тех, которые с легкомысленной снисходительностью судят их, она далеко теперь ниже всех искусств. И, по моему мнению, причиной такого па­дения служит больше всего то, что в государствах одной лишь медицинской профессии не определено никакого другого наказания, кроме бесчестия, но это последнее ничуть не задевает тех, от которых оно не отделимо. Мне кажется, что эти последние весьма похожи на тех лиц, которых выпускают на сцену в трагедиях[65], ибо как те принимают наруж­ный вид, носят одежду и маску актера, не будучи, однако, актерами, так точно и врачи; по званию их много, на деле же – как нельзя менее.

(2) Тому, кто захочет приобрести себе действи­тельное познание медицины, необходимо иметь: при­родное расположение, обучение, удобное место, на­ставление с детства, любовь к труду и время. Итак, прежде всего необходимо природное расположение; если природа противодействует, – все тщетно; если же она сама показывает путь ко всему наилучшему, тогда уже совершается изучение искусства, которое должно приобретать себе с разумением, пользуясь наставлением с детства и в месте, от природы хорошо приспособленном для науки. Сюда же необходимо еще присоединить многолетнее прилежание, чтобы учение, укоренившись прочно и глубоко, приносило зрелые плоды.

(3) В самом деле, зрелище того, что рождается из земли, показывает то же, что изучение медицины. Действительно, природа наша – это поле, а на­ставления учителей – семена. Обучение, начатое с дет­ства, соответствует благовременному сеянию, а место, приспособленное для учения, – окружающему воз­духу, из которого обыкновенно заимствует себе пищу все, что рождается из земли. Трудолюбие – это земледелие. Время же все укрепляет для полной зрелости.

(4) Когда все эти условия для медицинского искус­ства совмещены и приобретено истинное знание его, тогда только обходящие города для практики[66] не только на словах, но и на деле признаются за врачей. Но неопытность – плохое сокровище и плохое иму­щество для своих обладателей; ни во сне, ни наяву благодушию и душевной радости не причастная, она для трусости и дерзости – кормилица. Но ведь тру­сость знаменует бессилие, дерзость же – неискус­ность. Ибо две суть вещи: наука и мнение; из них первая рождает знание, второе – невежество.

(5) Но священные действия показываются только людям посвященным, профанам же – не прежде, чем они будут введены в таинства науки.

Глава 2. КРИТО-МИКЕНСКАЯ ЭПОХА (III–II тыс. до Р. Х.)

Плутарх. Тесей и минотавр

Плутарх (ок. 46 – после 126) – древнегреческий писатель, философ и биограф родом из Херонеи. В Афинах изучал философию, риторику и математику, совершил путешествие по Греции, Малой Азии, Египту и Риму. В родном городе занимал общественные должности, в 50 лет стал жрецом Аполлона в Дельфах, создал около 300 произведений, из которых сохранилась лишь половина. Плутарх использовал труды других писателей и творчески их перерабатывал, оказав большое влияние на позднейшую литературную традицию. Для Плутарха мораль и нравственность являлись основой человеческой жизни. Поэтому не случайно он почитался как один из благочестивых мудрецов древности и в христианской традиции – в частности, его изображения имеются на фреске свода северной галереи и на северных вратах в Благовещенском соборе Московского Кремля. Наиболее известным сочинением Плутарха стали «Сравнительные жизнеописания» известных людей древности. Поскольку не сохранилось литературных произведений, непосредственно относящихся к крито-микенской эпохе, позднейшая мифологическая традиция может служить отдаленным художественно украшенным указанием на события этого времени. Приводимый фрагмент взят из биографии Тесея. Печатается по изд.: Плутарх. Избранные жизнеописания. М., 1990. Т. 1. С. 35–42. Перев. с древнегреч. В. Алексеева.

(15) Вскоре с Крита в третий раз приехали послы. Мстя за смерть Андрогея[67], изменнически, как думали, убитого в Аттике, Минос объявил ей войну и наносил населению огромный вред. Наслали на страну бедствие и боги – настал голод, свирепствовали повальные болезни. Оракул объявил афинянам, чтобы они дали Миносу удовлетворение и заключили с ним мир, причем говорил, что царь перестанет сердиться на них и их бедствиям наступит конец, вследствие чего они отправили к нему посла и заключили мир с условием посылать каждые девять лет в дань семь мальчиков и столько же девушек, – с чем согласно большинство историков. Если верить преданию, любимому трагиками, детей, по приезде их на Крит, съедал в лабиринте Минотавр, или же они бродили там и, не находя выхода, погибали. Еврипид говорит, что Минотавр был:

Пород смешенье двух, чудовищный урод, –

или:

       Он вполовину бык и вполовину муж.

(16) Филохор[68] говорит, что критяне не согласны с этим преданием. По их словам, лабиринт был тюрьмою, в которой страшного было только то, что заключенные не могли убежать из нее. Минос устроил в память Андрогея гимнастические игры, где раздавал в награду победителям детей, содержавшихся до этого в лабиринте <...>

(17) Когда настало время в третий раз платить дань, когда отцы семейств, имевшие сыновей, должны были кидать жребий, – ненависть граждан против Эгея[69] вспыхнула снова. Они плакали и негодовали, что один он, виновный во всем, остается безнаказанным и, назначив своим наследником незаконнорожденного сына, иностранца[70], заставляет их сиротеть, лишаться своих законных сыновей. Тяжело было слушать это Тесею. Он решил, что ему нельзя оставаться безучастным, напротив, он должен делить горе своих сограждан. Он явился и сказал, что готов ехать, не вынимая жребия. Все были удивлены его благородною решимостью и полюбили его за преданность народу. Эгей просил и умолял его не ехать; но, видя, что он непреклонен и не желает отказываться от своего решения, велел метать жребий другим детям. Гелланик же говорит, что граждане посылали мальчиков или девочек вовсе не по жребию, но что Минос сам приезжал и выбирал их и что, согласно условию договора, он выбрал Тесея предпочтительно перед всеми; что, по договору, афинянам следовало также дать ему корабль, дети должны были сесть с ним на корабль, но не брать с собой оружия, и что уплата дани должна была прекратиться со смертью минотавра.

До сих пор для детей не было никакой надежды на спасение, поэтому афиняне посылали корабль с черными парусами в знак ожидаемого несчастья; но теперь Тесей успел ободрить отца, внушил ему надежду, что он убьет минотавра, и царь велел дать кормчему и белый парус, приказав ему поднять его на возвратном пути, если Тесей останется жив, или же, в случае несчастия, – плыть с черным <...>

(18) Когда метанье жребия кончилось, Тесей вывел из пританея всех, кому достался жребий, вошел с ними в храм Аполлона-Дельфиния и посвятил за них Аполлону просительную ветвь. То была обвитая белой шерстью ветвь священной маслины. После молитвы он взошел, шестого мунихиона, на корабль, – день, в который до сих пор еще девушек посылают молиться в храм[71]. Говорят, дельфийский оракул дал ему совет взять в путеводительницы Афродиту, пригласить ее быть его спутницей и что, когда он приносил на морском берегу в жертву козу, она внезапно превратилась в козла, отсюда прозвище богини – «Козлиная».

(19) Лишь только он приехал на Крит, в него влюбилась – в чем согласны все прозаики и поэты – Ариадна, дала ему нить и научила его, как ему выбраться из извилистого лабиринта, после чего он убил Минотавра и отплыл с Ариадной и молодыми людьми. Ферекид говорит, что Тесей пробуравил дно критских кораблей, чтобы лишить их возможности гнаться за ними <...>

(20) ...Об Ариадне существует множество ничего общего не имеющих между собою преданий. Одни говорят, что девушка, брошенная Тесеем, повесилась, другие, что матросы высадили ее на Наксосе, где она вышла замуж за жреца Диониса, Энара, потому что Тесей изменил ей, полюбил другую <...> Самое благоприятное для Тесея предание известно каждому. Впрочем, аматунтец Пеон[72] приводит относительно этого ничего общего не имеющее с другими сказание. Когда Тесей, говорит он, был занесен бурею к берегам Кипра, он высадил на берегу беременную, дурно себя чувствовавшую вследствие качки и больную Ариадну и оставил ее одну на берегу, сам же снова выехал в море на помощь кораблю. Тамошние женщины ласково встретили Ариадну, утешали ее в унылом одиночестве, приносили ей мнимые письма от Тесея, помогали ей, ухаживали за ней во время ее беременности и, когда она умерла, не разрешившись от бремени, похоронили ее. Когда Тесей вернулся, он, убитый горем, дал туземцам деньги с условием, чтобы они приносили Ариадне жертвы, и поставил в ее память две крошечные статуэтки – серебряную и медную <...>

(21) На возвратном пути из Крита Тесей пристал к Делосу. Принесши богу жертву и посвятив ему статую Афродиты, полученную им от Ариадны, он устроил вместе с молодыми людьми танец, который и в настоящее время исполняется на Делосе, танец, где в ритме делались запутанные фигуры, затем участвующие становились в обыкновенном порядке, в подражание запутанным ходам и извилинам лабиринта <...> Подъезжая к Аттике, он забыл на радостях, забыл и его кормчий – переменить паруса, чтобы дать знать Эгею об их спасении. В отчаянии царь бросился со скалы и погиб[73]. приехав, сам Тесей занялся в Фалере приготовлениями к жертве, которую он, при своем отъезде, дал обет принести богам, в город же отправил глашатая объявить о своем спасении.

(22) <...> Похоронив отца, Тесей седьмого пианепсиона исполнил обет, данный им Аполлону, – в этот день он с товарищами вступил в город после своего спасения[74].

Платон. Гибель Атлантиды

Платон (наст. имя Аристокл) (427–347) – древнегреческий философ родом с о. Эгина, ученик Сократа, как и Плутарх, много путешествовал, посетив Сицилию, Южную Италию и Египет. По легендарной традиции, тиран Дионисий Сиракузский продал Платона в рабство. Платона выкупили и освободили, а дополнительные деньги, собранные учениками для выкупа, были использованы для основания в Афинах школы, названной Академией. Изображение Платона имеется на фресках северной галереи и северных вратах Благовещенского собора Московского Кремля. Единственный в античности подробный рассказ об Атлантиде содержится в двух его произведениях-диалогах «Тимей» и «Критий». Платон приписывал эту историю другому мудрецу Солону, который услышал ее во время своего путешествия в Египет. Возможно, описание гибели таинственного острова как-то связано с катастрофами крито-микенского периода, в частности, с исчезновением критской цивилизации в XV в. до Р. Х. в результате извержения вулкана на о. Санторин. С другой стороны, рассказ об Атлантиде может быть метафорой, в которой воплотились представления современников Платона об идеальном государстве, поскольку в IV в. до Р. Х. греческое общество уже приходило в упадок. Но даже в таком случае Платон относит ее к глубокой древности, то есть создает искусственную реконструкцию, относящуюся к крито-микенскому времени. Печатается по изд.: Платон. Сочинения. М., 1971. Т. 3. Ч. 1 (сер. «Философское наследие»). С. 465–466, 552–554, 558–560. Перев. с древнегреч. С. С. Аверинцева.

[Диалог Тимей] <...> (24e) Ведь по свидетельству наших[75] записей государство ваше[76] положило предел дерзости несметных воинских сил, отправлявшихся на завоевание всей Европы и Азии, а путь державших от Атлантического моря. Через море это в те времена возможно было переправиться, ибо еще существовал остров, лежавший перед тем проливом, который называется на вашем языке Геракловыми столпами[77]. Этот остров превышал своими размерами Ливию и Азию, вместе взятые, и с него тогдашним путешественникам (25) легко было перебраться на другие острова, а с островов – на весь противолежащий материк, который охватывал то море, что и впрямь заслуживает такое название (ведь море по эту сторону упомянутого пролива являет собой всего лишь бухту с неким узким проходом в нее, тогда как море по ту сторону пролива есть море в собственном смысле слова, равно как и окружающая его земля воистину и вполне справедливо может быть названа материком). На этом-то острове, именовавшемся Атлантидой, возник великий и достойный удивления союз царей, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении[78]. И вот вся эта сплоченная мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши и наши земли и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон, государство ваше явило всему миру блистательное доказательство своей доблести и силы; всех превосходя твердостью духа и опытностью в военном деле, оно сначала встало во главе эллинов, но из-за измены союзников оказалось предоставленным самому себе, в одиночестве встретилось с крайними опасностями и все же одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи. Тех, кто еще не был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же остальных, сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно великодушно сделало свободными. Но позднее, когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки вся ваша воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров <...>

[Диалог Критий] <...> (113) Боги по жребию разделили всю землю на владения – одни побольше, другие поменьше – и учредили для себя святилища и жертвоприношения. Так и Посейдон, получив в удел остров Атлантиду, населил ее своими детьми, зачатыми от смертной женщины <...> тот холм, на котором она обитала, он укрепляет, по окружности отделяя его от острова и огораживая попеременно водными и земляными кольцами (земляных было два, а водных три) большей или меньшей величины, проведенными на равном расстоянии от центра острова, словно бы циркулем. Это заграждение было для людей непреодолимым, ибо судов и судоходства тогда еще не существовало. А островок в середине Посейдон без труда, как то и подобает богу, привел в благоустроенный вид, источил из земли два родника – один теплый, а другой холодный – и заставил землю давать разнообразную и достаточную для жизни снедь.

(114) Произведя на свет пять раз по чете близнецов мужского пола, Посейдон взрастил их и поделил весь остров Атлантиду на десять частей, причем тому из старшей четы, кто родился первым, он отдал дом матери и окрестные владения как наибольшую и наилучшую долю и поставил его царем над остальными, а этих остальных – архонтами, каждому из которых он дал власть над многолюдным народом и обширной страной. Имена же всем он нарек вот какие: старшему и царю – то имя, по которому названы и остров, и море, что именуется Атлантическим, ибо имя того, кто первым получил тогда царство, было Атлант[79] <...> От Атланта произошел особо многочисленный и почитаемый род, в котором старейший всегда был царем и передавал царский сан старейшему из своих сыновей, из поколение в поколение сохраняя власть в роду, и они скопили такие богатства, каких никогда не было ни у одной царской династии в прошлом и едва ли будет когда-нибудь еще, ибо в их распоряжении было все, что приготовлялось как в городе, так и по всей стране. Многое ввозилось к ним из подвластных стран, но большую часть потребного для жизни давал сам остров <...> (115) Пользуясь этими дарами земли, цари устроили святилища, дворцы, гавани и верфи и привели в порядок всю страну, придав ей следующий вид.

Прежде всего они перебросили мосты через водные кольца, окружавшие водную метрополию, построив путь из столицы и обратно в нее. Дворец они с самого начала выстроили там, где стояло обиталище бога и их предков, и затем, принимая его в наследство, один за другим все более его украшали, всякий раз силясь превзойти предшественника, пока в конце концов не создали поразительное по величине и красоте сооружение. От моря они провели канал в три плетра[80] шириной и сто футов глубиной, а в длину на пятьдесят стадиев[81] вплоть до крайнего из водных колец: так они создали доступ с моря в это кольцо, словно в гавань, приготовив достаточный проход даже для самых больших судов. Что касается земляных колец, разделявших водные, то они прорыли каналы, смыкавшиеся с мостами, такой ширины, чтобы от одного водного кольца к другому могла пройти одна триера; сверху же они настлали перекрытия, под которыми должно было совершаться плавание: высота земляных колец над поверхностью моря для этого была достаточной <...>

(119) Порядки относительно властей и должностей с самого начала были установлены следующие. Каждый из десяти царей в своей области и в своем государстве имел власть над людьми и над большей частью законов, так что мог карать и казнить любого, кого пожелает; но их отношения друг к другу в деле правления устроялись сообразно с Посейдоновыми предписаниями, как велел закон, записанный царями на орихалковой[82] стеле, которая стояла в средоточии острова – внутри храма Посейдона. В этом храме они собирались то на пятый, то на шестой год, попеременно отмеривая то четное, то нечетное число, чтобы совещаться об общих заботах, разбирать, не допустил ли кто-нибудь из них какого-либо нарушения, и творить суд. Перед тем, как приступить к суду, они всякий раз приносили друг другу вот какую присягу: в роще при святилище Посейдона на воле разгуливали быки; и вот десять царей, оставшись одни и вознесши богу молитву, чтобы он сам избрал для себя угодную жертву, приступали к ловле, но без применения железа, вооруженные только палками и арканами, а быка, которого удалось изловить, подводили к стеле и закалывали над ее вершиной, так чтобы кровь стекала на письмена. На упомянутой стеле помимо законов было еще и заклятие, призывавшее великие беды на головы того, кто их нарушит. Принеся жертву по своим уставам и предав сожжению все члены быка, (120) они растворяли в чаше вино и бросали в него каждый по сгустку бычьей крови, а все оставшееся клали в огонь и тщательно очищали стелу. После этого, зачерпнув из чаши влагу золотыми фиалами и сотворив над огнем возлияние, они приносили клятву, что будут чинить суд по записанным на стеле законам и карать того, кто уже в чем-либо преступил закон, а сами в будущем по доброй воле никогда не поступят противно написанному и будут отдавать и выполнять лишь такие приказания, которые сообразны с отеческими законами. Поклявшись такой клятвой за себя самого и за весь род своих потомков, каждый из них пил и водворял фиал на место в святилище бога, а затем, когда пир и необходимые обряды были окончены, наступала темнота и жертвенный огонь остывал, все облачались в прекраснейшие иссиня-черные столы, усаживались на землю при клятвенном огневище и ночью, погасив в храме все огни, творили суд и подвергались суду, если кто-либо из них нарушил закон; окончив суд, они с наступлением дня записывали приговоры на золотой скрижали и вместе с утварью посвящали богу как памятное приношение.

Существовало множество особых законоположений о правах каждого из царей, но важнее всего было следующее: ни один из них не должен был подымать оружия против другого, но все обязаны были прийти на помощь, если бы кто-нибудь вознамерился свергнуть в одном из государств царский род, а также по обычаю предков сообща советоваться о войне и прочих делах, уступая верховное главенство царям Атлантиды. Притом нельзя было казнить смертью никого из царских родичей, если в совете десяти в пользу этой меры не было подано свыше половины голосов.

Столь великую и необычную мощь, пребывавшую некогда в тех странах, бог устроил там и направил против наших земель, согласно преданию, по следующей причине. В продолжение многих поколений, покуда не истощилась унаследованная от бога природа, правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом: они блюли истинный и во всем великий строй мыслей, относились к неизбежным определениям судьбы и друг к другу с разумной терпеливостью, презирая все, кроме добродетели, ни во что не ставили богатство и с легкостью почитали чуть ли не за досадное бремя груды золота и сокровищ. (121) Они не пьянели от роскоши, не теряли власти над собой и здравого рассудка под воздействием богатства, но, храня трезвость ума, отчетливо видели, что и все это обязано своим возрастанием общему согласию в соединении с добродетелью, но, когда это становится предметом забот и оказывается в чести, оно же идет прахом, а вместе с ним гибнет и добродетель. Пока они так рассуждали, а божественная природа сохраняла в них свою силу, все их достояние, вкратце нами описанное, возрастало. Но когда унаследованная от бога доля ослабела, многократно растворяясь в смертной примеси, и возобладал человеческий нрав, тогда они оказались не в состоянии долее выносить свое богатство и утратили благопристойность. Для того, кто умеет видеть, они являли собой постыдное зрелище, ибо промотали самую прекрасную из своих ценностей; но неспособным усмотреть, в чем состоит истинно счастливая жизнь, они казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность и сила.

И вот Зевс, бог богов, блюдущий законы, хорошо умея усматривать то, о чем мы говорили, помыслил о славном роде, впавшем в столь жалкую развращенность, и решил наложить на него кару, дабы он, отрезвев от беды, научился благообразию. Поэтому он созвал всех богов в славнейшую из своих обителей, утвержденную в средоточии мира, из которой можно лицезреть все причастное рождению, и обратился к собравшимся с такими словами... <в этом месте рукопись обрывается>