Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Читатель романа «Братья Карамазовы» знает, что человеческим судом был осужден за убийство Федора Павловича Карамазова, ввиду формальных обстоятельств дела, старший сын старика — Дмитрий Карамазов. Читатель знает, что «божьим судом» — судом совести — был осужден за убийство средний сын старика — Иван Карамазов, который, быть может, предугадывал убийство отца, но не убил.
Читатель знает, что осудил себя и себя казнил физический убийца Федора Павловича, предполагаемый побочный сын старика — Смердяков.
Но читатель знает и то, что физический убийца Федора Павловича, Смердяков, является только как бы виновником убийства, что он сам не признает себя подлинным убийцей, а признает подлинным убийцей Ивана.
Читатель знает еще и то, что младший сын старика, Алеша, «судья праведный», не признает убийцей ни Дмитрия, ни Ивана, а только Смердякова, — что обвиняемый в убийстве Дмитрий сперва непоколебимо отклоняет всякое обвинение в убийстве отца от Смердякова, а затем поневоле признает его убийцей. Читатель также знает, что Иван, наоборот, долго не признает убийцей Смердякова, а признает убийцей только Дмитрия, и что, услышав в полубезумном состоянии от такого же, как он, полубезумного Смердякова, что убил отца все-таки Смердяков, — объявляет убийцей отца себя, Ивана.
И хотя иной читатель дочитал роман до конца и даже кое-какие страницы перечитал, хотя он знает до тонкости все обстоятельства дела, хотя он видел, как Смердяков завертывал на своей левой ноге панталоны, как запускал в длинный белый чулок пальцы, как вытаскивал оттуда пачку с тремя тысячами, — теми самыми, которые были предназначены «ангелу Грушеньке и цыпленочку», хотя читатель даже узнал, как Смердяков эти три тысячи передавал Ивану Федоровичу, он все же еще не вполне уверен, что убил именно Смердяков. Он все же как-то недоумевает. Его все еще продолжает мучить вопрос:
— Кто же тогда виновник убийства? Кто же, по замыслу автора романа, убил старика Карамазова?
И впрямь, признания, обвинения, самообвинения произносятся в такой бредовой, кошмарной, истерической обстановке, среди стольких мировых и авторских загадок, что не знаешь, чему верить, чему не верить, где действительность, где мнимость, и не хочет ли автор потрясти читателя сразу всеми противоречиями жизни и мысли, чтобы доказать, что, несомненно, «слишком много загадок угнетают человека на земле».
Да и ответ на вопрос читателя о виновнике убийства дан автором странный, неожиданный, непонятный:
— Вы не знаете, кто убил Федора Павловича? Так-таки и не знаете? Совсем не знаете? Так вот кто — чёрт: чёрт убил! чёрт, а не Смердяков! чёрт, а не Дмитрий! чёрт, а не Иван!
— Какой чёрт? Что за чёрт? Не гоголевский же чёрт, чёрт возьми! — недоумевает и даже возмущается читатель. — Что за вздор! Да не издевается ли над читателем автор? При чем тут чёрт?
Нет, автор не издевается. Трагедия исключает издевательство. А роман «Братья Карамазовы» — трагедия. И если в этой трагедии немало шутов и шутовства, то именно в трагедии рядом с трагическим героем отводится место и шуту (это мы находим, например, в «Короле Лире») — и не только ради контраста, и не только потому, что от великого до смешного один шаг, или что шут — это неудавшийся трагик, или что всякая до конца изжитая трагедия обращается в фарс, и труп героя — в трофей шута, — но еще и потому, что шутка в трагическом контексте тоже становится трагичной, и чем она острее и беспощаднее по своей остроте, тем она трагичнее, и, наконец, еще и потому, что, в силу особого душевного свойства или характера человека, в нем — трагик и скоморох живут нераздельно.
Оставим пока в стороне вопрос о смыслообразе чёрта, так часто упоминаемого в романе, примем его за условную фигуру, за одного из героев наряду с другими героями романа, на что дает нам право кошмар Ивана Федоровича, которому чёрт явился воочию, т. е. где чёрт действительно фигурирует как действующее лицо.
Пусть читатель, которого мучает загадка, заданная ему автором («Кто же убил старика Карамазова?»), обратит внимание, что и все герои романа мучаются той же загадкой и гораздо более жестоко и мучительнее, чем читатель, — мучаются до слез, до отчаяния, до истерики, до бешенства, до галлюцинации, до безумия, до самоубийства. Кто же, по замыслу автора, убил старика Карамазова?
Версию о чёрте — убийце Федора Павловича — высказал впервые Дмитрий Карамазов на предварительном следствии в Мокром при допросе (глава «Третье мытарство»).
Отвергнув обвинение в отцеубийстве, отведя, после колебаний, обвинение от Смердякова — единственного, кто, кроме него, знал об условных знаках — о стуке в окно Федора Павловича, означавшем «Грушенька пришла», — Митя зашел в тупик. О знаках, кроме них двоих, Смердякова и Дмитрия, знало «только небо». Совершить же убийство мог лишь тот, кто простучал бы эти знаки в окно старику Карамазову.
«— Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? — осторожно спросил было Николай Парфенович [следователь] Митю».
«— Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но… не Смердяков! — решительно отрезал Митя»2.
И тут же Митя узнает от прокурора, что Смердякова нашли в припадке падучей, что он чуть ли не при смерти и, следовательно, убийцей быть не мог.
«— Ну, в таком случае отца чёрт убил !»3 — сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: «Смердяков или не Смердяков?»
Это «чёрт убил» сказано Митей как будто в сердцах, но почему-то тема о чёрте — виновнике убийства развивается Митей и дальше, ибо на вопрос следователя об окровавленных [кровью слуги Григория] руках Мити:
«— А руки все еще не подумали вымыть <…>? Не опасались, стало быть, подозрений?»
Митя отвечает:
«— Каких таких подозрений? <…> Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чёрт сделал, чёрт отца убил, через чёрта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!»4
И впрямь, диво! Оказывается: чёрт не только убил, но он еще и направил следственные власти по следам Мити, мнимого убийцы, очевидно с той целью, чтобы замести следы и обвинить невинного. Конечно, эти слова сорвались у Мити от недоумения: он-то знает, что не он убил отца.
«— Я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!» — надрывно звучит его голос.
Но и не Смердяков убил, утверждает он.
Тогда кто же?..
Над загадкой «кто убил?» мучается и Катерина Ивановна, невеста Дмитрия. Неужели Митя убил?!..
«— Да убил ли он? Он ли убил?» — верит и не верит она, ибо тут же говорит Ивану:
«— Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила»5.
И Алеша, младший сын Федора Павловича, слышит от Ивана, мучающегося страшной мыслью об отцеубийстве, что именно Митя — убийца и изверг. Иван даже ссылается при этом на один документ — на письмо Мити к Катерине Ивановне, — «математически подтверждающее», что убийца именно Митя.
«— Такого документа быть не может! — с жаром повторил Алеша, — не может быть, потому что убийца не он.
Не он убил отца, не он!
Иван Федорович вдруг остановился.
— Кто же убийца, по-вашему? <…>
— Ты сам знаешь, кто. <…>
— Кто? Эта басня-то о <…> Смердякове?» И снова повторяет Алеша:
«— Ты сам знаешь, кто. <…>
— Да кто, кто? <…>
— Я одно только знаю, — все так же почти шепотом проговорил Алеша. — Убил отца не ты.
— „Не ты?“ Что такое не ты? — остолбенел Иван.
— Не ты убил отца, не ты! — твердо повторил Алеша. <…>
— Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? — бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.
— Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
— Когда я говорил?.. Я в Москве был… Когда я говорил? — совсем потерянно пролепетал Иван.
— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца. <…> Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать»6.
Алеша почти что гипнотизирует Ивана этим «не ты, не ты».
«— Ты был у меня! — скрежещущим шепотом проговорил он. [Иван]. — Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел?
— Про кого ты говоришь… про Митю? <…>
— Не про него, к чёрту изверга! <…> Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!
— Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, — пролепетал Алеша уже в испуге.
— Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…»
И вот финал этой сцены под фонарем:
«— Брат, <…> я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! »7
Читатель не посетует за длину приведенного диалога. Его неминуемо заинтригует: что имел в виду автор?
Кто же этот таинственный «он», который приходил к Ивану Федоровичу, о котором в таком смятении говорит Иван Федорович? Кто этот «он», вскоре откроется, — откроется, что имя этому «он» — чёрт: чёрт приходил к Ивану Федоровичу. Пока же отметим только, что Алеша, голос высшей совести, под шепот автора из суфлерской будки, изрек Ивану свое «не ты». Не Иван убил отца. Глава романа так и названа: «Не ты, не ты!»
То, что убийцей отца Алеша считает не Митю, а только Смердякова, — читатель знает.
То, что и Митя во время дальнейшего следствия, путем исключенного третьего, обвиняет в фактическом убийстве отца все же не чёрта, а того же Смердякова, хотя и страшно при этом путается, — и это читатель знает. Но есть против самого Мити одна роковая улика: отпертая дверь из дома в сад, в котором расположен флигель убитого.
«— Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня!»8 — воскликнул Митя еще на предварительном следствии. На том обстоятельстве, что дверь стояла отворенной до ухода Мити, упорно настаивал старый слуга Карамазовых, Григорий, хотя, в действительности, дверь тогда вовсе не стояла отворенной и это только так Григорию померещилось. И вот над этим свидетельством Григория об отворенной двери Митя во время следствия лишь презрительно смеялся и уверял, что это чёрт отворил… дверь.
Опять чёрт!
Пусть и эта последняя ссылка на чёрта сделана Митей с досады, в сердцах, но все же любопытно, читатель, как накапливается против чёрта обвинение: чёрт убил отца, чёрт направил следственные власти по следам Мити, чёрт отворил дверь в сад — во всем чёрт виноват!
Если Алеша, почти с силой внушения, повторяет Ивану: «Не ты, не ты убил», то и Смердяков при третьем свидании его с Иваном говорит сперва Ивану:
«— Идите домой, не вы убили», — как будто Ивану Федоровичу надо доказывать, что убил не он, а кто-то другой.
«— Я знаю, что не я… — пролепетал было он.
— Зна-е-те?»9
И здесь в жуткой тишине ночи, перед поворотом всех событий на сто восемьдесят градусов, прозвучало ужасное и двусмысленное признание Смердякова, что убил Федора Павловича он, Смердяков, но что убийца тем не менее не он, Смердяков, а Иван.
«— Ан вот вы-то и убили, коль так, — яростно прошептал он ему. — <…> Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил»10, — ввинчивает он, как сверлом, в сознание Ивана.
«— Да разве ты убил? — похолодел Иван».
Так, значит, не Митя, а Смердяков — убийца отца. То, чего Иван никак не хотел допустить, то, что он втайне знал и не смел знать, все же оказалось правдой.
«— Да неужто ж вы вправду ничего не знали?» — слышится ему, уже соскальзывающему в какую-то пропасть, в мир кошмаров, удивленный голос Смердякова.
И вот опять прозвучали, пока еще слабым намеком, слова Ивана о его ночном посетителе, о призраке, появляющемся то ли во сне, то ли наяву — слова о том, кого Иван с ужасом называл Алеше «он», — о чёрте. Смердяков как бы уподобился этому ночному призраку, чёрту.
Явь и сон в сознании Ивана слились.
Ибо теперь и Смердяков наяву кажется ему не явью, а сном и призраком.
«— Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь?» — все с тем же ужасом говорит Иван Смердякову.
Смердяков-убийца — сон? Смердяков-убийца — призрак? Этот призрак-убийца еще явится нам: он явится нам в речах прокурора и защитника на суде.
«— …обвинитель», — иронизирует на суде защитник Мити, адвокат Фетюкович, по поводу речи прокурора, — «с пафосом восклицает <…>, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал бы на этого шестого»11.
Пусть пока этот призрак-убийца промелькнул перед нами, как некий шестой или даже как призрак шестого. Вскоре он предстанет перед нами воочию в образе известного сорта русского джентльмена, причем автор описывает весьма подробно и наружность, и костюм упомянутого джентльмена.
Этот упомянутый джентльмен и есть не кто иной, как чёрт — призрак кошмара Ивана Федоровича, с которым читатель еще встретится. Пока же, читатель, удовлетворимся ответом Смердякова на слова потрясенного Ивана Федоровича во время третьего свидания, что и сам Смердяков кажется ему призраком, — ибо ответ Смердякова расчищает нам путь к чёрту:
«— Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится, между нами двумя.
— Кто он? Кто находится? Кто третий? — испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам.
— Третий этот — Бог-с, самое это привидение-с, тут оно теперь подле нас-с, только вы не ищите его, не найдете»12.
Вот здесь-то и открывается внутренняя антиномия романа — и у героя романа, и у самого автора.
Для Смердякова: некоторый третий — это Бог, совесть («его Бог убьет», — предсказал Митя).
Для Ивана: некоторый третий есть «он», — тот «он», которого Иван разыскивал глазами по всем углам, т. е. чёрт.
Здесь есть над чем призадуматься.
Между двумя убийцами оказался некто третий, некий «он», которому имя: не то Бог, не то чёрт.
Вспомним, что и Митя в Мокром, исключив себя и Смердякова, как убийц Федора Павловича, сослался на руку небес или сатану, как на виновников его смерти (путем исключенного третьего), т. е. сослался на того же третьего.
Быть может, иной читатель уже пожимает плечами: да что тут загадочного! Все просто и ясно. Иван — подстрекатель к убийству, Смердяков — исполнитель убийства. Зачем же тут понадобилось автору этого третьего впутывать?
Но автор не дает возможности читателю оставаться только в формально фактическом плане совершенного преступления. Он переводит его в иной план, в план мира совести, в план моральный, фантастический, инфернальный — и здесь разыгрывается, потрясающий ум и сердце, спектакль, одновременно трагедия и водевиль, где, повторяем, явь — это сон, а сон — это явь, где на сцене играют уже знакомые нам актеры — и «он», и призрак шестого, и некоторый третий, т. е. и Бог, и чёрт, а не только Иван, Алеша, Митя и Смердяков.
Автор переводит читателя в этот бредовой, кошмарный, моральный мир, чтобы там читатель искал и нашел убийцу — единственного убийцу Федора Павловича, по замыслу автора, укрывавшегося в очень далеком и секретном убежище, куда, как говорит он, ворон костей не заносит, — словом, ни в каком ином месте, как в… «Критике чистого разума» Канта.
— Канта? — восклицает читатель. — В «Критике» Канта? Да, именно в «Критике чистого разума» Канта.
— Ну и сумел же Достоевский выбрать местечко для своего чёрта-убийцы, сумел и утаить название этого местечка! Но так как на карте философской географии это местечко весьма явственно поименовано, то пытливый глаз читателя оказался столь же лукавым, как и глаз автора. А впрочем, кто знает, кто тут кого перелукавил!
Так будем же искать, невзирая на скрытность автора, в этом моральном мире совести, в этом Кантовом гнезде четырехглавых горгон — антиномий — убийцу Федора Павловича, чтобы доставить его на суд читателей.
А пока сцена третьего свидания Ивана со Смердяковым продолжается.
«— Ты солгал, что ты убил! — бешено завопил Иван. — Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как в прошлый раз!»
Смердяков дразнит Ивана, но читатель вскоре узнает, что дразнит Ивана, и именно по поводу убийства отца, не Смердяков, а «он», т. е. опять-таки не кто иной, как чёрт: чёрт дразнит Ивана.
Теперь, когда мы перешли в авторский план, читателей уже не будет смущать нелепая фигура чёрта.
Иван не верит, что Смердяков убил, а если убил, то Иван не верит, что Смердяков убил один: у него должен быть соучастник.
«— …ты один убил? Без брата или с братом?» — допытывается Иван отчаянно, как мифический Орест, отбиваясь от фурий совести.
«— Всего только вместе с вами-с», — отвечает ядовито, не хуже самого лучшего чёрта, Смердяков. — «Самым естественным манером сделано было-с, с ваших тех самых слов…»13 — И еще раз ввинчивает злорадно в больное сознание Ивана: «—… вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть»14.
Это «вы — вы — вы» Смердякова противопоставлено «не ты — не ты — не ты» Алеши: оно, как таран, долбит череп. Оно — невыносимо.
И вот Иван, этот, по слову Смердякова, подстрекатель, главный, единственный и «законный убивец», чистосердечно в ужасе стонет:
«— Почему, почему я убийца?»
И этот крик двойного «почему» Ивана отвечает крику Мити — его двойному «не я, не я убил».
Теперь все трое обвиняемых — и Митя, и Иван, и Смердяков — отклоняют от себя вину за убийство. Причем Смердяков перекладывает ее на Ивана, не отделяя себя от Ивана. — «Это уж нам с вами счастье такое выпало», — замечает он по поводу отворенной двери из дома в сад, — как позже не отделяет себя от Ивана чёрт, а Иван от чёрта.
«— …я одной с тобой философии», — говорит ему чёрт.
«— …ты есть я», — говорит чёрту Иван15.
Итак, на сцену романа выступает двойной убийца.
Оба — и Иван, и сам Смердяков — утверждают, что убийство совершено Смердяковым не в одиночку. Оно совершено вдвоем: или Смердяковым и Митей (мнение Ивана!), или Смердяковым и Иваном (мнение Смердякова!), и если этот второй убийца не Митя, и не Иван, то кто же он — этот второй, этот главный убийца — рядом со Смердяковым?
И вот Иван, как до него Митя, находит этого второго убийцу.
«— Так неужели, неужели ты все это тогда же так на месте и обдумал?» — спрашивает во время третьего свидания Иван у Смердякова, у этого недавнего, как все думали, идиота. И услышав от него, что все было обдумано заранее, он, как и Митя в Мокром, выкрикивает:
«— Ну… ну, тебе значит сам чёрт помогал!»16 — убить.
А ведь Митя в Мокром именно это и выкрикнул:
«— Ну, в таком случае отца чёрт убил!»
Материал для обвинительного акта против чёрта все растет.
Если обвиняемый в отцеубийстве Митя высказал, что чёрт убил отца, что чёрт направил следственные власти по следам Мити, что чёрт отворил двери в сад, то теперь уже и второй сын, обвиненный в отцеубийстве, Иван, высказал, что не он, Иван, а чёрт — соучастник убийства.
И именно теперь уже не Митя и не он, Иван, а Смердяков и чёрт, — вот они двое подлинных убийц Федора Павловича. И если бы выяснилось, что, по замыслу автора, Смердяков в романе дублирует чёрта, то единственным убийцей и окажется в конце концов только чёрт. Не Митя, не Иван, не Смердяков — чёрт убил.
Здесь есть над чем призадуматься. Высказывание обоих братьев Карамазовых, что чёрт убил отца, пока еще несерьезно, но оно приобретет свою серьезность, когда читатель убедится, что автор действительно отождествляет фактического убийцу Федора Павловича, Смердякова, с реально выведенным в романе русским джентльменом, с чёртом, т. е. когда раскроется та загадка, которую задал автор читателю самим образом чёрта.
Кто же он — чёрт?
II. Убийца-дублер
Отметим еще раз, что Иван не отделяет себя от чёрта, чёрт — от Ивана, как не отделяет себя от Ивана и Смердяков-убийца, как не отделяет себя от Смердякова-убийцы и сам Иван.
Разве не Иван говорит Катерине Ивановне1, что если убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, убийцей отца является он, Иван?
Это признание, сделанное Катерине Ивановне, повторяется в романе еще раз2. Значит, автор подчеркивает это обстоятельство.
Но этого еще мало. Не только Смердяков-убийца не отделяет себя от Ивана, но и Смердяков-философ и даже Смердяков-трус не отделяют себя от Ивана:
«— Ты думал, что все такие трусы, как ты?» — спрашивает Иван у Смердякова во время свидания.
«— Простите-с, подумал, что и вы, как и я»3.
Мы к обвинению в трусости Ивана еще вернемся в связи с чёртом. Что же до философа Смердякова, то ведь философия Смердякова есть по существу философия самого Ивана: сперва она только теория — «все позволено», а затем она уже теория, воплощенная в практику — в убийство. Мы даже вскоре убедимся, что под формулой «все позволено» скрывается у Достоевского не просто только философия вообще, а одна из крупнейших европейских философских систем. Пока же, читатель, удовольствуемся скромным результатом, что не только чёрт и Иван — одной философии, но и Смердяков и Иван — тоже одной философии, т. е. что философские воззрения чёрта и Смердякова совпадают.
Поэтому неудивительно, что для самого Ивана чёрт и Смердяков как бы сливаются воедино, уходят из действительности в галлюцинаторный, призрачный мир кошмара. Если чёрт — этот сон и призрак («Ты сон, ты призрак», — говорит в лицо чёрту Иван), то и Смердяков (как уже отметил читатель, после своего признания, что он, Смердяков, убил) кажется Ивану тоже сном и призраком: «Я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь»4, — говорит Иван Смердякову.
Этот сон, этот призрак-Смердяков дразнит Ивана, мучает, издевается над ним точно так же, как дразнит, мучает и издевается над ним в кошмарном бреду чёрт. И если от чёрта не отвязаться, то и Смердяков намеревался, как думает Иван, всю жизнь мучить его и по тому же самому поводу, что и чёрт. Смердяков только ставит тему, дает наметку, а чёрт подхватывает и развивает ее, повторяя даже слова и доводы Смердякова.
И эта карикатура Ивана, этот Смердяков, который так глуп, которого Федор Павлович называл не иначе, как ослицей, прокурор — «слабоумным», а Иван — просто идиотом и дураком, вдруг оказался вовсе не так глуп: обдумал и осуществил он убийство мастерски.
«— Нет, ты не глуп, ты гораздо умней, чем я думал…»5 — восклицает Иван во время свидания.
(Или:
«— Ты не глуп <…> я прежде думал, что ты глуп».)
И, заметьте, это сказано Иваном непосредственно после слов: «Ну… ну, тебе значит сам чёрт помогал!».
Но разве чёрт, этот ночной кошмарный гость, который тоже, как и Смердяков, «ужасно глуп и пошл», которого награждает Иван кличками «осел» и «дурак» («Не философствуй, осел!»)6, не получает такую же похвалу от Ивана:
«— Как, как? Сатана sum et nihil humanum…7 это неглупо для чёрта».
Даже выражение одно и то же: «Неглуп, неглупо». Но уподобление идет еще дальше. Оба — и Смердяков и чёрт — подлецы и негодяи, оба творят мерзости. Сам чёрт называет эти мерзости пакостями (чёрт, как известно из исповеди чёрта Ивану, и остался при пакостях). Иван бранит его в лицо «мерзавцем». Но и Смердякову Иван бросает брезгливо в лицо, и не раз, того же «мерзавца».
«— Да я и догадывался об чем-нибудь мерзком с твоей стороны… с твоей стороны всякой мерзости ждал»8.
Или:
«— … предчувствовал даже от тебя какой-нибудь мерзости…»9 Значит, и по мерзостям Смердяков сходен с чёртом.
От отвращения и ненависти к Смердякову-убийце (кстати, к единственному обвинителю его, Ивана, в убийстве) Иван готов убить Смердякова. Желание убить Смердякова всплывает у Ивана не раз. Уже возвращаясь со второго свидания, он говорит самому себе:
«Надо убить Смердякова!.. Если я не смею теперь убить Смердякова, то не стоит и жить!..»10
Он и на третье свидание идет с мыслью: «Я убью его, может быть, в этот раз».
И после признания Смердякова в убийстве, во время третьего свидания, Иван перед уходом говорит уже самому Смердякову, что не убил его только потому, что тот ему для суда на завтра нужен11.
Желание убить Смердякова-убийцу есть желание не только убить свидетеля, убить убийцу отца: это есть желание убить в самом себе Смердякова-убийцу, т. е. отцеубийцу.
От отвращения и ненависти к Смердякову Иван даже раз крепко ударил его кулаком и довел до слез.
Но и чёрту от отвращения к нему Иван грозил «пинков надавать» за издевательство над великим решением Ивана объявить суду, что убийца отца — он, Иван. А дальше, совсем как до того Смердякову, Иван теперь грозит чёрту:
«— Молчи, или я убью тебя!»12
Итак, Иван готов убить и Смердякова и чёрта.
Но как не смеет Иван убить Смердякова, так не может Иван убить и чёрта. Он только напоследок запустил в чёрта по-лютеров-ски во сне стаканом, т. е. тоже как бы ударил.
Автор здесь не случайно дублирует удар.
Даже самая сущность Смердякова и чёрта определяется одинаково: словом лакей — не в профессиональном, а в моральном смысле.
Ивану и прежде, еще до убийства, хотелось избить Смердякова — до такой степени «стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик»13, — так же ненавистен, как чёрт — тоже лакей, тоже обидчик.
«— О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявить, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца»14, — глумится чёрт в кошмаре над Иваном. Но ведь именно у самого чёрта, этого приживальщика, как его честит Иван, лакейская душа.
«— Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей !»15 — негодует Иван. И немного погодя, в той же сцене, чуть не с отчаянием, восклицает, обращаясь к чёрту:
«— Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породить такого лакея, как ты?»16.
Читателя трудно упрекнуть в искусственном подборе материала сходства — итог слишком внушителен.
И Смердяков, и чёрт — оба они неотделимы от Ивана, оба — сон и призрак, оба — первоначально ужасно глупы, но внезапно умнеют, их обоих надо убить (в одного Иван даже запускает стаканом, а другого ударяет кулаком), оба — лакеи, в контраст Ивану, и оба мучают и дразнят Ивана и готовы мучить и дразнить его без конца, а главное — по одному и тому же поводу, по поводу «великого решения» Ивана показать на себя на суде, т. е. по поводу отцеубийства, причем этот идиот Смердяков дразнит и мучает Ивана не хуже самого чёрта.
Разве может, т. е. разве хочет Иван поверить, что Смердяков убил отца, разве это не издевательство, не безумие!
«— Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как и в прошлый раз!»17 — бешено завопил Иван, угрожая Смердякову. Это, впрямь, может довести до бешенства.
Но разве чёрт не доводит его до бешенства, разве не жалуется Иван Алеше в главе «Это он говорил» после кошмара, что чёрт дразнит его: «И знаешь, ловко, ловко: „Совесть!“ Что совесть? Я сам ее делаю»18.
Черт дразнит Ивана за то, что Иван мучается совестью «по всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет», что он идет совершить подвиг добродетели, показать на себя на суде, а сам в добродетель не верит, что он от гордости идет — потому что хочет, чтобы его похвалили за благородство чувства (хотя после самоубийства Смердякова жертва его напрасна), и что Иван сам не знает, почему он идет: он идет, потому что он трус, потому что не смеет не пойти, а почему не смеет — загадка.
Но не над этим ли самым издевается и Смердяков? Как совпадают со словами Смердякова «…какую вы жажду имели к смерти родителя»19 (конечно, для получения наследства) насмешливые слова чёрта о том, что он, чёрт, любит «мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой жизни друзей» своих, которым «все позволено», в том числе позволено, конечно, для удовлетворения этой жажды жизни, и убивать20.
Ведь и Смердяков убеждает Ивана, что именно для удовлетворения этой жажды Иван якобы согласился на убийство родителя, ибо, мотивирует Смердяков точку зрения Ивана, такому «великому человеку», как Иван, все позволено.
Вы «тогда смелы были-с, „все, дескать позволено“, говорили-с, а теперь вот как испугались!»21 — саркастически подводит Смердяков под «жажду жизни» Ивана теоретическую базу — ту же, что впоследствии подвел и чёрт — и, как чёрт, издевается над трусостью Ивана.
Эта теоретическая база чёрта формулирована им со всей четкостью в кошмаре: раз «Бога и бессмертия нет», то «„все дозволено“, и шабаш !»22, т. е. чёрт повторил давно известное читателю положение Ивана Федоровича: «Нет добродетели, если нет бессмертия», высказанное им еще в самом начале романа перед старцем Зосимой в монастыре23.
Но разве Смердяков, отдавая Ивану во время третьего свидания запятнанные кровью Федора Павловича три тысячи рублей, не формулирует одинаково с чёртом и самим Иваном это же положение (ведь оба они одной философии!):
«— Не надо мне их вовсе-с… Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну [и у Смердякова, стало быть, была „жажда жизни“!] <…> а пуще все потому, что „все позволено“. Это вы вправду меня учили-с, <…> ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе»24.
А дальше именно и идет то самое обстоятельство, которое послужило поводом для издевательства чёрта, ибо на вопрос Ивана: зачем же Смердяков отдает деньги, раз он уверовал, Смердяков, махнув безнадежно рукой, отвечает весьма ехидно:
«— Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены сами-то-с? Показывать на себя даже хотите идти»25.
О, это «показывать на себя даже хотите идти» уже действительно есть прямое совпадение с издевательством чёрта над «великим решением Ивана», равно как и дальнейшее ехидное замечание Смердякова о якобы полной бесполезности показания Ивана на суде, как и беспощадное, нестерпимое для гордости Ивана заявление Смердякова о полной катастрофе и банкротстве прежнего гордого «человеко-бога» Ивана:
«— А что же, убейте-с. <…> Не посмеете и этого-с, <…> ничего не посмеете, прежний смелый человек-с!»26
На эти же слова о прежнем смелом человеке, который сейчас уж ничего не смеет, с обидой жалуется Алеше Иван по поводу наглого издевательства над ним чёрта:
«— Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot de l'enigme27, что я трус! „Не таким орлам воспарять над землей!“ Это он прибавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил. Его надо убить !»28
Кого «его»: Смердякова или чёрта? — И того, и другого, как известно читателю. Ведь крик души Ивана о том, что Смердякова надо убить, уже прозвучал; и только что прозвучал насмешливый ответ Смердякова: «Не посмеете». И это «не посмеете» Смердякова вполне корреспондирует с ехидным ответом чёрта на вопль Ивана: «Молчи, или я убью тебя!»
«— Меня-то убьешь?» — насмехается чёрт. — «Нет, уж извини, выскажу»29. И чёрт тут же высказывает изложенную выше философию Смердякова и Ивана насчет «все позволено».
Мы можем теперь снова подвести итог.
Пока Смердяков был жив, чёрт только полунамеками, иносказательно, безымянно, как некий «он», все время мелькает перед читателем, однако стоило Смердякову умереть, как чёрт появился уже воочию, как фигура, как действующее лицо, как дублер сошедшего со сцены актера, уже более не участвующего в дальнейшем спектакле. И то, что раньше высказывал на протяжении многих страниц Смердяков, теперь высказывает и развивает на протяжении двух глав, двух последних сцен, чёрт, который n'existe point30, как он сам не без умысла говорит о себе. Теперь чёрт — дублер Смердякова; он — единственный, кто до прихода Алеши, знал, что Смердяков повесился.
Пусть чёрт и раньше появлялся перед Иваном. Но пока Смердяков был жив, перед читателем чёрт воочию не появлялся, и голоса его читатель не слышал. Тогда его, еще незримого читателю, дублировал Смердяков. Отныне же сам чёрт дублирует ставшего незримым покойника Смердякова.
Теперь, когда читатель выяснил, что не Смердяков и Митя, и не Смердяков и Иван, а Смердяков и чёрт, по замыслу автора, двое подлинных убийц Федора Павловича, когда читатель также выяснил, что Смердяков — фактический, так сказать, «материальный», убийца Федора Павловича, — дублирует чёрта, его символического убийцу, а чёрт, в свою очередь, дублирует Смердякова, не признавшего себя единственным убийцей и вообще виновником убийства, теперь всю свою серьезность получает высказывание обоих братьев Карамазовых, обвиненных человеческим и божьим судом в отцеубийстве, что виновником, единственным виновником убийства Федора Павловича Карамазова является, по замыслу автора, не кто иной, как чёрт31.
Если прежде здравомыслящий читатель недоумевал и усмехался про себя, говоря: «Черт? Что за чёрт, чёрт возьми?!» — то, ежели он и сейчас еще будет продолжать недоумевать, все же усмехаться он будет вряд ли. Теперь читатель уже со всей серьезностью спросит: «Кто же этот чёрт?»
И впрямь, что за загадку загадал автор романа в лице чёрта-убийцы?
Дата: 2018-12-21, просмотров: 326.