Ставшие заметными в конце 80-х годов увлечение историков биографиями и обновление проблематики и методологии биографических исследований получили теоретическое обоснование в известной программной статье историка Джовани Леви. В ней он, в частности, предложил и свою типологию исторических биографий. Один из вариантов был обозначен им как «модальная биография», которая выполняет служебную роль и в которой задача исследователя сводится к иллюстрации типичных форм поведения, присущих наиболее многочисленным социальным группам. речь в данном случае, естественно, идет не о собственно биографии, не об изучении жизненного пути индивида, а лишь об использовании биографических данных в статистических целях.

Повышенное внимание к контексту характеризует второй подход, при котором своеобразие судьбы героя объясняется атмосферой его эпохи, среды, ближайшего окружения. Представителям этого направления, которое можно было бы назвать контекстуальным, по мнению Дж. Леви, большей частью удается, используя общий культурно-исторический контекст для реконструкции по имеющимся параллелям утраченных фрагментов биографии своего героя, не растворить в нем индивидуальные черты, «сохранить равновесие между специфичностью частной судьбы и совокупностью общественных условий». В основном все же этот метод применяется в историко-антропологических исследованиях, в которых воссоздание так называемых биографий простых людей занимает некоторое промежуточное положение между целью и средством.

В основе третьего подхода, который описывает атипичные и, как правило, экстремальные случаи, – именно исследование самого контекста, проявление границ его возможностей. … Несомненным преимуществом исследования таких казусов («пограничных случаев») мне представляется способность продемонстрировать гетерогенность (разнородность – прим. сост.) данной социальной и культурной среды, обнажая ее ранее скрытые фрагменты, а значит делая наше представление о ней более полным и менее зависимым от деформаций все усредняющей статистики, для которой главное – частота случаев, а вовсе не их разнообразие.

Не исчерпывая, разумеется, всех направлений биографического жанра, Дж. Леви упоминает в этом ряду четвертый, «герменевтический» подход, в котором подчеркивается роль диалога, коммуникации между индивидами и культурами, и завершает на этом перечень «подлинно крупных направлений», «представляющих собой новые пути, которыми идут те, кто пытается сделать биографию инструментом исторического познания». Традиционные виды исторических биографий, впрочем вполне оправданно, выводятся за рамки обсуждения.

Согласно Дж. Леви, «между биографией и контекстом существует постоянная обратная связь, а всякое изменение является результатом множества их взаимодействий». …выведенная Дж. Леви из этого основополагающего и достаточно широко разделяемого методологического принципа задача биографического исследования – специфическим (прежде всего относительно социальной истории) способом «описать нормы и их реальное функционирование», определяя «границы свободы и принуждения, внутри которых складываются и действуют формы социальной солидарности», – оказывается существенно суженной как раз за счет изучения индивидуально-психологических аспектов. Подобно «усекновение головы» биографического жанра, представляется мне неоправданным, так же как и сомнительный тезис о том, что исследовательский поиск, подчиняясь этому императиву, должен быть направлен на косвенные источники, содержание которых в наименьшей степени носит следы контроля со стороны культурной среды».

Репина Л.П. «Персональная история»: биография как средство исторического познания. // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999. – С. 78–80.

МАРАСИНОВА Е.Н. «ДУШЕВНО ОТСТАЛ Я ОТ ВСЯКИХ ВЕЛИКОСВЕТСКИХ ЗАМЫСЛОВ» (ОПЫТ ИССЛЕДОВАНИЯ СОЗНАНИЯ РОССИЙСКОЙ ДВОРЯНСКОЙ ЭЛИТЫ ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XVIII – НАЧАЛА XIX ВЕКА)

Две фразы, встреченные мной в частной переписке последней трети XVIII в., охарактеризовать важнейшие эпицентры социальной жизни русского дворянства, которые притягивали устремления его представителей: «желал бы… заслужить в свети имени сходнаго с моим усердием и чрезмерным желанием служить Отечеству и всемилостивейшей Государыне нашей… дабы… государство бы чувствовало власть самодержавства» и «…буду жив… ни о чем ином помышлять не буду, как весть тихую и беспечную жизнь; удалюсь от большаго света, который довольно знаю. Конечно не в нем совершенное благополучие почитать надобно; но собственно в себе».

Эти исполненные неподдельной искренности и экспрессии признания определяют два полюса социального пространства русского дворянина – государственную службу, свет, самодержавную власть и партикулярную сферу, частные интересы личности. Напряжение, возникающее между этими двумя полюсами, и составляло нерв духовного развития господствующего сословия.

Картина общественного сознания особенно сложна в переходную эпоху… Именно таким периодом для развития сознания элиты российского дворянства была последняя треть XVIII – начала XIX века.

…Реконструкция сложнейших процессов, протекавших в сознании элиты российского дворянства рассматриваемого периода, была предпринята на основе 2 тыс. писем 50-ти авторов. Данный эпистолярный материал исследовался с помощью специально разработанных методик контент-анализа, позволивших более или менее полно учесть взаимосвязь между мотивами и ожиданиями автора, обстоятельствами его жизни во время переписки, отношениями с адресатом, функциями данного письма, и тем самым попытаться через текст источника уловить преломившуюся в нем нетекстовую реальность.

Легкораскрываемое по материалам писем содержание господствующих ценностей свидетельствовало о высокой степени их зависимости от воздействовавшей на сознание дворянина официальной идеологии. Общепринятая норма укладывалась в монолитную чиновную формулу «ревностной преданной службы Государыне и Отечеству, за которую полагается всемилостивейшая награда».

Общепринятый стереотип ни в коем случае не был персонифицирован и не исчерпывал сложную мотивационную систему личности. Ориентация на господствовавшую норму присутствовала лишь как составляющая часть многочисленных и противоречивых потребностей. Вливаясь в равнодействующую устремлений человека, которая и реализовывалась в поступке. Далеко не все действия, реакции и оценки авторов писем укладывались в общепринятый шаблон.

За нетипичными поступками и реакциями, как правило, стоят либо уже угасающие тенденции развития общественного сознания, либо нарождающиеся – и те, которые разовьются в новые стереотипы, и те, которым суждено будет остаться нереализованной возможности.

Новая ценностная система проявлялась как в традиционной сфере деятельности служилого сословия, так и на социальной периферии…

В области государственной службы сбой стереотипа был зафиксирован по эпистолярным источниками, в частности, в следующих фактах:

резкая, порой озлобленная критика блестяще отработанной и не вызывающей у большинства никакой рефлексии системы прошений, протекций, «выхаживания чина», «идолопоклонства в передней»;

появление морально-этических определений у понятий, казалось бы, не имеющих качества и тем более нравственных градаций (заслуженная награда, сторонняя награда, выпрошенная награда, награда, полученная без искательств, и т.п.);

нарастающее равнодушие к собственной карьере и служебным успехам потенциальных конкурентов;

разрушение тождества между службой государыне, службой Отечеству, придворной службой;

утрата осознания принадлежности к чиновной элите, формирование иной, отчасти мистифицированной, референтной группы «умных, прямо почтения достойных, благородных людей».

Марасинова Е.Н. «Душевно отстал я от всяких великосветских замыслов» (Опыт исследования сознания российской дворянской элиты последней трети XVIII – начала XIX века). //Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2000. – с. 209–213.